Список литературы. Курган. 2015
Уважаемые читатели и коллеги!
Обращаем Ваше внимание на наиболее значимые и интересные произведения, напечатанные в литературно-художественных журналах в третьем квартале 2015 года.
«Мысль изреченная» — роман о смысле и философии творчества, об извечном соперничестве Художника и Создателя. В фокусе повествования — трагическая фигура Николая Васильевича Гоголя, мотивы сожжения рукописи и его загадочная смерть как развязка неравного конфликта.
Написано нестандартно, парадоксально, а главное весело. И, кроме, собственно жизни и судьбы Н. В. Гоголя, раскручивается сюжет современных персонажей, как иллюстрация бессмертия Н. В. Гоголя.
«Пушкин — это статика, картина на плоскости. Широкая панорама русской жизни. Великий художник. Но нет изумления, нет потрясения души. Мы видим так же, думаем так же, чувствуем так же. Но он талант, гений, а мы кто? Мы восхищенные зрители его картин.
И вроде бы не обличал, не исходил негодованием, не вскрывал язвы и не взывал к ниспровержению, а как Виссариону-то по душе пришелся!
Гоголь — движение, разворот пространства, существование сразу в нескольких измерениях. Он зависает, падает камнем и вновь взмывает, он летит, спешит, задыхается, он сбивается и не оглядывается — только успеть заглянуть в приоткрывшуюся щель между мирами, только не потерять связь, не оборвать нить. Иначе останутся одни пауки за шкафом и пыль под диваном — и так вечность.
Достоевский — дотошный патологоанатом, исследователь материала и состояния, которого интересовало строение внутреннего космоса, скрупулезно раскладывающий наше психофизическое естество на атомарные составляющие, первокирпичики — из чего мы состоим, кто мы такие? Искренне изумлявшийся непостижимому — как из всего этого нашего дерьмеца еще иногда и что-то путное получается?
Вот только не надо еще и Толстого тут поминать. Толстого, кроме себя самого, своего духовного самосозерцания, по сути, ничто не заботило и не интересовало. И не образ, не чувство, не сострадание, не эмоции запускали толчком его развесистые эпопеи, а чисто игра ума и мысли, типа философия. Умственный барин!
Пушкин, конечно, «наше все», но вы, Николай Васильевич, вы наше что?
Пушкин дал нам национальное самосознание, пробудил наше народное самоощущение, дал нам единство русского духа, зарядил бодростью, гордостью за нашу историю и за наших предков, Пушкин оптимизировал нас.
«И долго буду тем любезен я народу», а вы, вы, Николай Васильевич, были ль вы хоть кому-нибудь одному на всем белом свете любезны и сердечно милы, не то что народу? Да и за что? За то, что взбаламутили нас, палкой омуты разъярили, так что муть, поднятая вами из глубин, никак не уймется, до сих пор кругами расходится«.
У режиссера Сергея Бодрова и писателя Василия Голованова была в свое время мысль снять фильм о первых днях войны в санаторной зоне Кавказских Минеральных Вод и двух женщинах, спасших от немцев 17 раненых советских солдат. Бодров выбрал «более динамичный сюжет про войну» и погиб во время съемок в Кармадонском ущелье. А Василий Голованов воскресил невостребованный сюжет и написал очерк «Дочки-матери» — «о чем плачут герои, встречаясь 9 мая, и о чем они сквозь слезы смеются».
Что есть норма? И почему нас так привлекают люди, в нее вопиюще не вписывающиеся? Или делающие вид, что не вписываются? Что заставляет нас попадать под их власть — добровольно и с песнями? Или лететь в бездну, будто мотыльки на огонь? Способны ли мы остановиться на краю? И — стоит ли это делать?
Главный герой увлекается, а потом и влюбляется в «странную», «неординарную» или «странно-неординарную» Аиду.
«— Защита от чего?
Аида ничего не ответила, прижалась ко мне и положила голову на мое плечо.
— Ты хочешь спастись от этого мира? — Спросила после паузы.
— Пока вроде нет.
— Мне кажется, ты скоро захочешь. И если захочешь, я только одно могу посоветовать — стать слабоумным. Это, наверное, лучший способ спастись от системы. От всех решеток социальных взаимоотношений и троганий. Ты чувствуешь решетки, когда трогаешь другого человека? Чувствуешь решетки, когда говоришь ему? Я вижу эти решетки, их толстые ржавые прутья, каждый раз, когда кто-то протягивает ко мне руку. Когда я пытаюсь протянуть к кому-то руку... Я не знаю, куда сбежать от этого мира, от системы, от людей с безразличными лицами. Так хочется видеть живых... Но только решетки и пустота за ними. Никакого чувства, никакого соприкосновения, никакой жизни... Но слабоумие умеет проходить через решетки. Слабоумие умеет течь и просачиваться.
— Что-то произошло?
— Происходит каждый день. Каждый день вокруг пыльные уродливые декорации, размалеванные монстры-актеры и неизменная черта, отделяющая Землю от всего остального.
Следующим утром неожиданно рано проснулся — в полшестого. Встал с кровати и подошел к окну. Сыпал мелкий снег. Через него и через старое, чуть потекшее, стекло окна лился слабый размытый свет далеких фонарей. Темно-серый пейзаж с мягким освещением, скрадывавшим прямые линии и формы, дарил ощущение покоя. Я подумал о том, что в эту минуту и у Аиды, наверное, утренний сеанс созерцания — где-то, в какой-нибудь квартире, тоже стоит сейчас у окна в очках сантехника Гаврилова, слушает «четыре тридцать три» Кейджа и вглядывается расфокусированным взглядом в расплывчатый мир. В этом мире — единственном, который она соглашалась принять, — такими же расплывчатыми и отдаленными были и я, и Андрей, и Тони. Хотя... Я вдруг подумал, что в любых отношениях, когда по-настоящему глубоко погружаешься в другого человека, всегда однажды наступает момент, когда наталкиваешься на чуждое. И, натолкнувшись, еще болезненнее чувствуешь свое экзистенциальное одиночество. Но на той глубине, в которую проник, уже нет ни места, ни воздуха для маневра. Только на дно или экстренное всплытие«
1942 год. Краснодар. События увиденные и пережитые 9-летним мальчиком.
1945 год. Тыл.
«И какими же чудищами могут подрастать человеческие детёныши, оставь их без присмотра, без отца или без матери, а то и без всех взрослых враз, обитающих поблизости. Иной раз покажется, что слишком раннее детское одиночество схоже с безвременной гибелью возраста, а это значит, гибелью безвозвратной части человеческой жизни под волшебным именем детство.
Понимаете? Детство погибает в самом ребёнке. Он ещё невелик и ростом, и разумом, и уж, конечно же, житейскими знаниями, а взрослые, даже чрезмерно взрослые, недостоинства уже овладевают душой и телом, хотя рано ещё, рано! Достоинства-то взрослые вовсе не плохи, но надобно принять во внимание, что совсем не они идут почти всегда впереди, а именно что недостоинства. Их легче выучить малому человеку, глядя на окруживший его мир...
Легче уподобить дурному взрослому правилу существование малой души.
И Лёнька из железнодорожной школы был таким вот чудищем конца и войны, и тяжёлого наступления мира»
Два героя Кирьян Кизьяков (поколение детей войны) и Олег Серегин (поколение конца 70-х)
«— Революции вершатся в больших городах. Смуты и искушения тоже идут оттуда. Окраины не остаются в стороне, сотрясаясь сообразно эпицентрам всякого рода волнений и новаций. Но кто выстаивает на них? Форпосты: монастыри и деревни окрест. Не поддаются изломам лихолетий лишь сплоченные, радостями и горестями друг друга проникнувшиеся, одной верой пробавляющиеся
Он действовал механически, пользуясь навыками, обретенными в той среде американского криминала, где жил и выживал, где закон был уважаем лишь в той степени, в которой мог настигать и карать, но абсолютно пренебрегаем в своей сути. И с горечью и очевидностью понял, почему в поведенческих нормах стал, что ни говори, безоглядным преступником, для которого любая статья уголовного кодекса мысленно начиналась с фразы: «Если поймают, то...» Как же так случилось? А вот как. Оказавшись в Штатах, он ощутил не только их чужеродность в отношении к России и к себе как носителю ее энергетики, но и враждебность одной цивилизации к другой. Враждебность не просто историческую, но и, возможно, метафизическую. А будучи пришельцем, временщиком, презирал все окружающие его обывательские ценности, без раздумий совершая преступления, благо местная компания к тому располагала. Сегодняшняя же Россия в которой он вырос, уподобившаяся Штатам во всем худшем, с чем он в них столкнулся, также не воспринималась им как Родина и защищающее его государство. Это была территория очередного пребывания и выживания. Территория бездуховности, коррупции, выхолощенных идеалов и существования во имя существования. И, сравнивая эту страну со своей прошлой и истинной Отчизной — могучим СССР, он не мог относиться к ней — ущербной, ужатой, изжившей весь прошлый имперский дух — всерьез. А уж тем более ко всякого рода частностям: к ее законам и укладам... Да и к себе как к части этой страны тоже...
Он видел ее отчужденность и чувствовал, что все ее разочарования уже позади. Она растратила те слова, с которыми могла бы к нему обратиться.
— Я был предателем и негодяем, — сказал он просто и убежденно, без всяких мыслей, как дышал. — И не потому, что так, дескать, сложилась жизнь, как оправдываются слабаки и подонки. Да я и был подонком и слабаком. И мне приелась такая роль. Сейчас я хочу сказать одно: моя жизнь без тебя бессмысленна. Но я ничего не прошу, я не имею на это права.
Она осторожно и нежно обняла его. Сказала на выдохе, бездумно:
— Эх, Серегин... Может, я люблю не тебя, а свою любовь?
И сын обнял их, и, ощутив на своем поясе это объятие и прежний запах ее щеки — запах осеннего прозрачного яблока, Серегин заплакал. И все темное выходило с этими слезами, и лопнула стальная капсула, рассыпавшись недовольно истлевающей ржой, и теплая властная волна любви, неизжитой, вырвавшейся из-под спуда наносного шлака, заполнила его".
«Панов Михаил Викторович (1920-2001). Про него в справочниках пишут: ученый, языковед. Знающие добавят: и литературовед. Многие, прочитав его стихи, скажут: и поэт. Те, кто у него учился, — ценят как педагога; работавшие с ним вместе — как научного лидера. Он написал книги, из которых можно почерпнуть и знание, и мудрость, и радость.
И только в совокупности все это (с добавлением еще чего-то непознаваемого, невыразимого) составляет того многоцветного человека, с которым нестерпимо хочется сдружить читателей.
Чтобы им интереснее жилось, смелее думалось, ярче чувствовалось.
Об итоговом смысле своей жизни Панов во время наших встреч высказывался дважды. И диаметрально противоположным образом.
Оба суждения прозвучали задолго до его кончины, в спокойной обстановке, без особенного пафоса или же самоумаления.
Версия первая.
— «Мир ловил меня, но не поймал». Это слова Григория Сковороды. «Мир» здесь, правда, в религиозном значении. Но если убрать этот оттенок, то я, наверное, могу сказать о своей жизни: мир ловил меня, но не поймал (со светлой улыбкой).
Мы согласно киваем.
Версия вторая.
— А может быть, я просто лопух? (с грустной усмешкой).
Мы растерянно молчим. Прозвучавшие слова очень доверительны, но на них не ответишь элементарно-вежливым: «Нет, что вы!»
Попробуем теперь понять Панова, совместить эти две несовместимые точки зрения на самого себя и собственную судьбу.
Он — личность философского масштаба. Его драма не объяснима на социально-психологическом уровне. Он из тех людей, которые каждым поступком своим выясняют отношения с миром. Миру бросают вызов, а не окружающим людям и даже не власти. Мир в ответ беспощадно испытывает их на излом.
Панов не сломался. Он до последнего дня работал, строил (и в основном достроил) свое научно-художественное здание. Занимался только тем, что ему было по-настоящему интересно: будь то морфонология, поэтика или изучение состава слова в национальной школе«.
Израиль. Бывшие советские художники.
«Человеку, сидевшему в автомобиле, на вид можно было дать лет пятьдесят пять — шестьдесят с хвостиком. Лицо у него было благообразное, чисто выбритое, с карими, небольшого размера, круглыми, птичьими, под необычайно подвижными кустистыми черными бровями глазами. Брови эти то разбегались в разные стороны, то сосредоточенно хмурились, то, сдвигая собранную в глубокие складки кожу лба к вьющимся седым волосам, жалобно приподнимались домиком (причем правая всегда выше, чем левая). Небольшой, даже коротковатый, с горбинкой нос резко выдавался вперед, придавая своему хозяину явное сходство с попугаем. Рот же был мягкий, даже, пожалуй, вялый, и влажные губы жили жизнью, казалось, от владельца совершенно независимой, то складывались куриной гузкой, то удивленно открывались, обнажая неровные желтоватые зубы, а нижняя губа имела обыкновение обиженно выпячиваться вперед. В общем, лицо это, выдавая характер нежный, чувствительный, тонкий даже, производило впечатление скорее положительное, нежели наоборот, хотя набухшие, стекающие отечными складками на впалые щеки мешочки под глазами сообщали внимательному наблюдателю непреложный факт: художник Александр Каминка (а именно так звали нашего героя) был человеком пьющим, а человек пьющий и в сорок может выглядеть и на пятьдесят и на шестьдесят даже лет. Однако если определение возраста могло представить определенную трудность, то страдальческий излом нахмуренных мохнатых бровей, сосредоточенный мрачный взгляд глубоко ушедших в глазницы глаз и побелевшие суставы крепко вцепившихся в руль пальцев с очевидностью сообщали, что в настоящий момент художник Каминка был чем-то серьезно озабочен. И сообщение это было исключительно правдивым: неприятности у художника Каминки имелись, и немалые.
Все началось с революционных преобразований, проводимых в иерусалимской Академии художеств „Бецалель“ новым начальством».
Невероятная встреча. Фантастическим образом (на лыжах у Питера) к Мертвому морю выходит друг юности — художник Камов. И начинаются разговоры о творчестве, об идеале, о принципах, о молодости, старости — одним словом обо всем. Как же давно Каминка не ощущал себя живым и необходимым.
«Однажды они в сопровождении нескольких человек зашли на выставку к художнику Каминке. Оглядев стены, Кляй сказал:
— Ну чем ты занимаешься, Каминка? Ну красиво, ну технично, но к чему все это? Это же все нафталин! Время летит, спешит, и. если ты хочешь быть замеченным, надо лететь вместе с ним... Но ты ведь у нас пешеход, верно?
Художник Каминка покорно кивнул.
— Романтик. Он сделал, видите ли, хорошие работы. Знаешь, Каминка. сколько хороших работ в мире за последние три тыщи лет накопилось? Сотни тысяч! Миллионы! Ну так будет их еще на два десятка больше. А толку что? Кому они сегодня нужны? Сотне занафталиненных романтиков вроде тебя?
— А Чаплин? — вдруг ни с того ни с сего брякнул художник Каминка. — Вот сто лет прошло, а он так и остался абсолютом, и никто...
— Господи! — в сердцах воскликнул Кляй и выпятил нижнюю челюсть. — Да ты неисправим! Пойми, важно не то, что хорошо и что плохо, а только то, что идет в ногу со временем, происходит в настоящую минуту, сейчас! — Он топнул ногой. — При чем тут какое-то дурацкое „абсолютное“ качество? Что это такое? Кто и на каких основаниях его определяет? Абсолют — это то, что происходит сегодня. Завтра будет другой абсолют, и если ты хочешь быть истинным художником, то плюнешь на тот, которому служил сегодня, и начнешь служить новому».
Но как же сложно быть ультра современным...
1922 год. Сергей Есенин приезжает в Ташкент познать истинный Восток, избавиться от одиночества...
Встречи с обитателями, почитателями...
Пророк Еремей попадает в Питер в момент мирового Апокалипсиса.
"И, кажется, чудо все же свершилось, пока я говорил. Есть ли между ними связь — между чудом и моим плачем, между умиротворением мира и моим содроганием? Не знаю, не уверен! Мне говорили, что есть. Я же не возражаю и не соглашаюсь. Жив ли теперь мир? Есть ли он? Существует ли? Или он только мерещится нам? Или он только мерещится Богу? И давно уж никого и ничего не существует — ни человеков, ни насекомых, ни млекопитающих, ни членистоногих, ни библиотек, ни перелесков, ни коттеджей, ни меблированных комнат, ни отелей, ни государств, ни сообществ, ни шахматных партий, ни бензопил, ни пригородных поездов — то есть вообще ничего! Можем ли мы утверждать что-то уверенно? Можем ли полагаться на свои ощущения? Да и действительно ли наши — эти самые, свои ощущения? Быть может, все ощущения собраны в одном месте, и место это — далеко-далеко, едва ль не на краю космоса, и принадлежат они (ощущения эти) вовсе не нам?..
— Вот стою я пред вами, — говорил я, — и вопль и слезы исторгаются из души моей...
1.
1. Вот стою я пред вами, и вопль, и слезы исторгаются из души моей. И голос мой глух, голос мой беден, и всякое слово говорю против воли своей, против силы своей и против смысла своего.
2.Плач мой по миру, по граду, по человекам.
3. Слово мое водрузится на мире экземою, присохнет к народам коростой, набухнет в человеках нарывами...
2.
1. Взгляните же, теперь же взгляните на мир! Разве не видите вы в нем ужасающего, лишайного?!
2. Не говорите, не говорите мне ничего про блудные свои цивилизации! Они есть ошибки рода твоего, человек, все до единой! Ни одной не было цивилизации достойной, незамутненной, ни одна не стоила доброго слова или преклонения!
3. Весь же смысл твой, человек, пребывает под знаком незаконнорожденности! Под эгидой неправедности! Под вывеской прежних веяний!
4. Что же такое происходит в мире: Тля с человеком соединились, спарились, и вышел человекотля. Объявили целью своей сверхчеловека, но избранною для сего дорогою пришли лишь к человекотле и ни к чему другому прийти не могли.
5. Человекотля ныне глумится, куражится над предком своим, над прародителем своим, над богом своим. Но и мир с опаской, с трепетом и восхищением взирает на деяния человекотли и сам примеряет на себе иные уделы и поприща насекомых...
4.
1. Солнце всходит на западе, а заходит в дом свой на востоке. Ныне от негодования на человеков даже Земля в другую сторону вертится.
2. Совести не имеют они, первозданной и неприкосновенной, но одну лишь генно-мо-дифицированную совесть, одну лишь пассивную добавку к пище. Но также и бога действительного не знают они, зато снискали себе бога с экраном жидкокристаллическим и дюймами по диагонали.
3. Глину и древо сменили они на воображаемое, сменили они на несуществующее. Утвердились они в придуманном мире. Кажущееся для них определеннее живого.
4. Истину сменили они на рейтинг и надувание пузырей. Возносятся у них одни выскочки и нищие совестью. Процветают сверкающие, одетые в зеркала. Незаурядные же прозябают, дух их изнемогает, дело их недоступно.
5. Ничего нет у них подлинного, но одно только пресловутое и обсуждаемое то что на устах у бездельников и пустоцветов. И вот же вопль раздавленного муравья слышен на краю мира и космоса, плач же уязвленного человека не стоит даже напряжения слуха Невозможно отличить истинное от мелькнувшей картинки.
9. Возвести им новые прописные истины, нашепчи им иные банальности, преткни их на новых общих местах! Вдохни другой смысл в их морали и дидактики, старые же смыслы осмей!
10. Пусть небесное, слишком небесное будет в обращении у народов, в повседневном их обращении. Пусть чудесное пребывает между людей, смущая порою их дух, высоким хмелем дурманя воспоминания.
11. К Богу, миру и человеку взываю я, но вовсе не слышен голос мой, голос мой тщетен! Голос мой бесполезен. Он тише ветра ясною звездною ночью. Ветер же веет над миром, одинок и свободен!.."
Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.
Верстка: Артемьева М. Г.