Версия для печати

Привычное дело на фоне вечного (к 90-летию со дня рождения Василия Белова)

Привычное дело на фоне вечного

(к 90-летию со дня рождения Василия Белова)

Библиографическое пособие. Курган. 2022

Василий Иванович - великий кудесник великого, многоликого народного языка, который приводит в восхищение понимающего и чуткого к слову читателя.

В. Н. Ганичев

В. И. Белову

Я не знаю, в чём тут причина,

Но с незапамятных дней

Вологодчина дарит России

Талантливых, умных людей.

Может, воздух у нас особый

Или влияние звёзд…

Рождаются вроде обычные,

А потом - откуда взялось?

Среди них есть один писатель,

Я скажу о нём несколько слов:

Лауреат Государственной премии,

Знакомьтесь - Василий Белов.

Родился в далёкой деревне,

Да и школу закончил там,

Но, видно, ему от рожденья

Дар был особенный дан.

Он жизнь крестьянскую видел

И знал - ещё бы не знать!

Но главное - интересно

Он мог о ней рассказать.

Про Федю, возившего почту,

Про живность в его дворе,

И всё это как-то понятно

И взрослым, и детворе.

Читаешь легко, и кажется,

Что это мысли твои,

Ты всё это видишь и знаешь,

И всё это в наши дни.

А есть ещё взрослые книги

Про нашей жизни уклад.

Я про одну слыхала,

Называется просто - «Лад».

Я думаю, если писателя

Знают, помнят и чтут,

То жизнь не зря его прожита

И не напрасен труд!

Виктория Попова

Василий Иванович Белов - общепризнанный, заслуженный деятель отечественной культуры вто­рой половины XX века. Он - лауреат Государственной премии СССР (1981) и Государственной премии Российской Федерации (2004). Лите­ратурное наследие Василия Ивановича наполнено любовью к России и малой родине - северной деревне. С определенностью можно ска­зать, что живой читательский интерес к произведениям автора с тече­нием времени не угасает. С 2014 г. в Вологде проходят всероссийские Беловские чтения, посвященные творчеству знаменитого вологодского писателя. С 2005 г. в городе функционирует Центр писателя Белова, а с 2015 г. - его музей-квартира.

Василий Белов родился 23 октября 1932 г. в деревне Тимониха Харовского района Вологодской области в крестьянской семье. Первое стихотворение В. И. Белов опубликовал в газете Ленинградского военно­го округа «На страже Родины» во время прохождения службы. Затем пи­сал очерки, рассказы, стихи. С 1956 г. являлся литературным сотрудни­ком и фотокорреспондентом грязовецкой районной газеты «Коммунар». Любопытно, что на одном из занятий Литературного объединения, где разбирали стихи начинающего автора, литературовед В. Гура выразился следующим образом: «Мой вам совет, бросьте вы это дело, товарищ Бе­лов. Ничего из вас не получится» . Однако рядом были друзья, которые, как и полагается, поддержали и убедили молодого человека в обратном.

Белов принимал активное участие в областных совещаниях моло­дых авторов, предшествовавших образованию Вологодской писатель­ской организации. В течение 1959-1964 гг. по рекомендации А. Я. Яши­на учился в Литературном институте им. М. Горького. На четвертом областном совещании-семинаре молодых литераторов, проходившем с 5 по 8 февраля 1960 г. в Вологде, творчество Белова получило вы­сокую оценку. В 1961 г. произошло организационное и структурное оформление Вологодского отделения Союза писателей РСФСР, что спо­собствовало появлению новых имен и литературных трудов. В 1962 г. по рекомендации Яшина Василий Иванович был принят в Союз писате­лей. В 1965 г. он посетил второй съезд писателей РСФСР.

Стоит отметить факт огромного влияния крупнейшего представи­теля «деревенской прозы» Яшина на становление тематики творчества Белова. Прочитав студенческие рассказы молодого автора, Александр Яковлевич посоветовал ему продолжить работу в этом жанре и высту­пил в роли наставника. Тяга к «отцовскому краю» становилась господ­ствующей силой, которая определяла судьбу литератора и направление его творчества. Сам Белов в одном из интервью признавал, что наи­более сильное влияние на него оказал старший друг Яшин, который в свою очередь утверждал: «...Белов умеет находить нужные слова. Далеко он пойдет» . Рекомендуя своего товарища в члены Союза пи­сателей, Александр Яковлевич писал: «Белов отлично знает северную колхозную деревню, ее быт, радости и горести. Характеры своих героев он прорисовывает разносторонне и своеобразно, показывает людей в их взаимоотношениях, в естественных, а не выдуманных ситуациях, ску­по, не размусоливая, и всегда с богатым подтекстом... Очень я радуюсь его появлению и верю в его большую писательскую судьбу» . В од­ном из писем к Василию Ивановичу он убеждал прозаика: «Очень тебя прошу, отнесись серьезно к своему большому таланту, безграничным своим возможностям, береги здоровье и не теряй времени на чепуху, на мелкие, жалкие удовольствия. Сиди, броди, мучайся - и почаще при­зывай себя к столу. Любой талант без постоянной и упорной усидчи­вости - ничто» . В другом письме Яшин был еще более откровенен: «Я очень счастлив, что с самого начала не ошибся в тебе, что с самого начала и как-то сразу почувствовал тебя, твою силу и оказался (верно же!) почти "провидцем"» .

Творчество Белова вызвало всеобъемлющий интерес в литератур­ном сообществе, получило одобрение среди коллег, круг писательского общения автора стал более обширным. С. Викулов в 1963 г. положитель­но отозвался о таких изданиях Белова, как повесть «Деревня Бердяйка» («Наш современник». 1961, № 3; опубликована при помощи Яшина), книга стихотворений «Деревенька моя лесная» (1961), сборники расска­зов «Знойное лето» (1963), «Речные излуки» (1964), рассказы «Весна» (1964), «За тремя волоками» («Север». 1965, № 2). «Белов хорошо чув­ствует свой край, всеми корнями он здесь, и в этом сила его как писа­теля. Он умеет сказать о великой любви своей к простому человеку на­шей северной деревни...» - писал Сергей Васильевич Викулов. Чуть позже он высказался о том, что «В. Белов наиболее последовательно, вдумчиво и глубоко разрабатывал деревенскую тему, каждый рассказ ко­торого - это новый пласт современной деревенской жизни» . Ф. Куз­нецов, отзывался о Белове, как о писателе, передающем поэзию труда с естественностью и проникновенностью. «Труд в его рассказах пред­стает как творчество, как колдовство, как таинство, - именно с таким ощущением читаешь страницы повести "Деревня Бердяйка", где дере­венские плотники ставят дом» , - подметил литературный критик. На вечере в городе Харовске Вологодской области в 1966 г. Белов объяснял: «Я родился и вырос среди людей села. Эти люди мне близки. Я люблю их. И буду о них писать» .«Его проза отмечена неподдельным знани­ем и сочувствием всем болям и заботам земли. Для Белова это глубоко личные боли и заботы, они пережиты писателем собственным опытом жизни, а не восприняты со стороны» , - подтверждал Кузнецов.

На совещании писателей в Петрозаводске в 1966 г. кандидат фило­логических наук А. Хайлов отмечал, что произведения Белова написа­ны со знанием северной деревни, отличаются силой правдивости, ху­дожественной достоверности. В том же году Хайлов в статье «Проза Севера», опубликованной в «Севере», обозначил повести и рассказы Белова как «не оставляющие иллюзий относительно того, как трудно на бездорожном вологодском севере вести хозяйство, как экономически невыгодны небольшие наделы, как до масштабов серьезной проблемы вырастает для многих колхозников заготовка сена для собственной ко­ровы» . Московский литератор С. Шуртаков высказался следующим образом: «Какая у Белова глубокая любовь к людям деревни, как он хо­рошо их знает, как талантливо пишет!» На съезде писателей Карелии, проходившем 29-30 июня 1967 г. в Петрозаводске, вологодский поэт А. А. Романов указал на Белова как на «глубокого исследователя жиз­ненных процессов» .

Заметным литературно-общественным событием стала публика­ция в первом номере журнала «Север» за 1966 г. сенсационной пове­сти «Привычное дело», ставшей ярким примером русской «деревен­ской прозы», «корневой вещью», как отмечал Романов. Основная ее тема - потеря крестьянином, человеком земли, традиционных, бытий­ных основ жизни, ведущая к трагическим для него последствиям. Суть произведения - судьба деревни и ее ценностей в XX в. в условиях глубочайших социальных и научно-технических изменений. Сразу по­сле публикации Яшин написал: «Я считаю "Привычное дело" художе­ственным произведением такой силы, что его будут не только читать, но и перечитывать» . Чуть позже, рассматривая содержание произведе­ния, Александр Яковлевич восхищенно отзывался: «В 1966 году Белов напечатал удивительную повесть о своей деревне - простую и мудрую, трогательную до слез и глубоко правдивую, он сумел увидеть в душе своих земляков такие лирические глубины, такую нежность и добро­ту, написал о близких своих с такой любовью и состраданием, что, для сравнения, на память приходят самые лучшие образцы нашей великой русской литературы» .

В. Астафьев однажды упомянул, что для него «Север» начался с «Привычного дела» Белова. «Привычное дело» именовали открытием года. С. Панкратов, заведующий отделом прозы, писал: в Вологду: «По­весть В. Белова единодушно оценена очень высоко. Пойдет в первом но­мере...» , в Беломорск: «Интересная повесть идет в первом номере...» , в Кандалакшу: «Отличную повесть собираемся печатать в первом номе­ре нового года, отличную. Ждите...» Редакционные уловки сработали, и с некоторым колебанием цен­зор подписал повесть в печать. Д. Я. Гусаров вспоминал, как начальник цензуры А.В. Черкасов позвонил секретарю по пропаганде М.Х. Киуру: «Михаил Христофорович, вот тут "Север" печатает повесть воло­годского писателя о том, как они там, в Вологде развалили колхозы...» , а затем подписал номер.

Немаловажную роль в деле публикации «Привычного дела» сыграл главный редактор литературного журнала «Север» Гусаров. Глава из­дания понимал, что наступало время для формирования «северного» корпуса авторов и своей читательской аудитории. Объединяющей идеей должно было стать отношение к традиционному русскому мироощу­щению, к культуре и ценностям народа, к самим корням России. Рабо­та вологодского автора вызвала у Гусарова восторг. Это была правда о современной северной деревне, правда горькая, исполненная трагиз­ма, но - та, которую ждали. Однако повесть была уязвима, степень ее «проходимости» через цензуру была низкой, и поэтому она требовала внешних «маскировочных» манипуляций и противоцензурных манев­ров. Прежде всего, действие перенесли из 1960-х в 1950-е гг. (после XX съезда сталинский период можно было подвергать критике), сняли главу «Пошехонская доля» (облик пошехонцев перекликался с образом современных колхозников) и часть «Бабкины гости» (городской корре­спондент после написания статьи о жизни бабки Евстольи попадает на Колыму), видоизменили главу «Детки» и т.д. Но и «завуалированная» повесть в целом вызывала удручающее впечатление о деревенской жиз­ни. Поэтому ее завершили справкой в финале: «Конец первой части». Схема заключалась в том, что в первой части произведения писатель якобы «нагнетает атмосферу», множит проблемы, а во второй под руко­водством партии успешно их решает. В этом и заключался, в частности, метод социалистического реализма. Гусаров с грустью констатировал в своих записях: «Наша хитроумная придумка с "первой частью пове­сти В. Белова" - стоила, по-видимому, немалой задержки с ее изданием в зарубежных странах» .

Опубликование повести было воспринято неоднозначно. Сюжет произведения отражал болевые точки, обнажал конфликты и противо­речия российской действительности. В мае 1966 г. ЦК КПСС провел в Москве семинар секретарей по пропаганде. Перед пропагандистами выступил председатель Госкомитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли А.Н. Михайлов, который раскритиковал повесть Белова "Привычное дело" за идейную порочность и антипартийность. В конце лета 1966 г. на очередном пленуме обкома КПСС на трибуну вышел министр культуры Л. Колмовский и резко высказался о «вред­ной» публикации в «Севере». Однако произведение заинтересовало чи­тающую публику. Газета «Правда» 3 марта 1967 г. напечатала статью Ф. Кузнецова, в которой о повести Белова говорилось как о новом и зна­чительном явлении советской литературы.

Сообразно возникшему общественному резонансу к литератору пришла писательская слава, появились единомышленники. Если пере­листать газеты и журналы второй половины 1960-х - начала 1970-х гг., то во многих изданиях можно встретить мнения и отзывы о произве­дении. Ф. А. Абрамов писал: «...не сразу поверил в большое будущее молодого прозаика. Но когда прочел «Привычное дело», сполна ощу­тил дарование этого вологодского писателя» .«Студенты, школьники, старики, - вспоминал литератор, - все бегали по библиотекам, по читальням, все охотились за номером малоизвестного дотоле журнала "Север" с повестью еще менее известного автора, а раздобыв, читали в очередь, а то и скопом, днем, ночью - без передыху. А сколько было разговоров, восторгов в те месяцы!»

«Привычное дело» стало визитной карточкой Белова. Критики от­мечали, что повесть - одно из значительных явлений в литературе, посвященной деревне. «Новый классик родился в России» , - востор­женно говорили они. Профессор Дж. Хоскинг отмечал: «...мож­но сказать, что через все произведения Белова проходит один мотив: сердце деревни подорвано коллективизацией, войной и урбанизаци­ей...» А. Хайлов подчеркивал, что повесть «Привычное дело» отли­чается знанием северной деревни, силой правдивости и художествен­ной достоверности. «Нам понятна боль писателя за неустройство, за экономическую слабость родного села. Мы понимаем всю боль и гнев, вложенные в заглавие повести: все слабые, не радующие нас стороны деревенской жизни не могут, не должны быть привычным делом!» - рассуждал литературный критик. «Я давно не читал такой прозрачной и точной по языку, такой народной по духу, по настрою, такой неторо­пливо могучей прозы. Это - суровая проза» , - обозначил литерату­ровед Ф. Кузнецов.

«Привычное дело» бурно обсуждалось в обществе. В редакцию «Севера» из разных уголков страны шли письма одобрения и поддерж­ки. Так, в апреле 1967 г. поступило письмо из Москвы от Н. Гусева, в котором он просил передать Белову большую благодарность за по­весть, а также сообщал, что журнал «Север» в Москве найти было сложно, даже в Ленинской библиотеке пришлось долго ждать очереди. «Василию Белову передайте, чтобы он свой бесценный дар писателя, свой талант и горение своего сердца продолжал отдавать именно этой теме - деревне, судьбам ее людей, ее недалекому прошлому, настоящему и будущему. Только писатели могут сделать анализ социального развития, связать прошлое с настоящим, понять и осмыслить духовнуюжизнь общества» , - высказывался читатель. Восхищенным откликам не было предела.

Главный редактор «Севера» сохранил и письмо с негативным су­ждением о повести. Читатель А. Лазурин писал: «Пагубная сила повести заключается в том, что в ней много правды. Но какой правды - самой низкой, не дающей ничего не уму не сердцу. Надо же набраться натуры на протяжении всего повествования нашептывать беспросветную тоску и безысходность. Конечно, на такую правду найдутся единомышленни­ки. И ни одного светлого пятна. Тут, пожалуй, и в самом деле запьешь и одуреешь. Что же вы предлагаете, что изменить, как сделать. У вас ни­чего подобного нет. Выходит, отзвонил с колокольни домой, а там, там богатый гонорар, дача, собственная машина. А нам, читателям, вы что дали. Опустошить душу читателя, вселить в нее нытье, неуверенность, растравить ядом мнимой правды и все» .

На личный адрес писателя также обрушилось несметное количе­ство отзывов, большинство из которых - положительные. Один из самых дорогих для автора - от писателя Яшина. В письме от 1966 г. говорилось: «Отец, тебя читают в библиотеке ЦДЛ,- как мне сообщили, журнал "Север" с Беловым спрашивает чуть ли не каждый второй посетитель» . В данной связи уместно упомянуть изречение Д. Гусарова: «Разве не эта повесть одним рывком продвинула не только литературу, но и читателей к осознанию самых болевых, самых жгучих проблем деревенской жизни. Значение "Привычного дела" в подготовке перестроечных процессов столь же велико для нашего времени, как и роль тургеневских "Записок охот­ника" для антикрепостнического сознания России накануне реформы 1861 г.» .

К писателю шли письма с рассказами о личных судьбах, схожих с судьбами людей, изображенных писателем. Так один из корреспон­дентов (его имя неизвестно) писал: «Белов напечатал удивительную повесть о своей деревне - простую и мудрую, трогательную до слез и глубоко правдивую. Он сумел увидеть в душе своих земляков такие лирические глубины, такую человеческую нежность и доброту. Он на­писал о близких своих с такой любовью, и состраданием, и радостью, что для сравнения на память приходят самые лучшие образцы нашей великой русской литературы» .

В 1968 г. Белов опубликовал повесть «Плотницкие рассказы» («Но­вый мир», № 7) и рассказ «Бескультурье», в 1969 г. вышли «Бухтины во­логодские» («Новый мир», № 8), в 1970 г. был издан сборник «Сельские повести». Всесоюзная слава (произведения Василия Белова переведе­ны на азербайджанский, армянский, грузинский, литовский, эстонский, молдавский, киргизский языки) постепенно переросла во всемирную.

На одном из писательских съездов в Колонном зале Дома союзов главный редактор «Нового мира» писатель А. Т. Твардовский неожидан­но подошел к представителям Вологды, поздоровался и пожалел, что «Привычное дело» Белов не отдал печатать в журнал «Новый мир». «Плотницкие рассказы» тоже хороши. Спасибо, что отдал нам». От­зывы о данных произведениях также встречаются в письмах к Василию Ивановичу. Так, вологжанка Л. Богомолова написала: «В "Сельских повестях" и "Плотницких рассказах" правильно изображена северная природа, добродушие, простота и все особенности северного крестьян­ства. Плюс сохранен северный крестьянский язык» . В письме Белову его друга В.М. Шукшина за 1969 г. также встречаем слова поддержки и признания: «Читаю все про тебя. Как критики твоим именем бьют друг друга... Будь вдохновенен. Твоя слава - реальная и трезвая оценка твоих трудов» .

Василий Иванович Белов принимал непосредственное участие в деятельности Вологодской писательской организации: выступал на литературных вечерах, в книжных магазинах, посещал книжные база­ры и т.д. К примеру, в 1963 г. он посетил клуб любителей книги, орга­низованный при читальном зале Вологодской областной библиотеки. По просьбе собравшихся он прочел рассказы «Колоколена» и «Три часа сроку». Мнения о стихах и рассказах молодого автора высказали ра­бочие, служащие, студенты, пенсионеры, присутствовавшие на встре­че. В 1965 г. Белов побывал в Череповецком и Харовском районах. Целью командировок являлись беседы с тружениками полей и ферм, публичные выступления, сбор материалов для очерков, стихов, расска­зов и т.д.Таким образом, 1960-е гг. можно назвать периодом зарождения ак­тивной литературно-общественной деятельности Белова, имевшей пер­востепенное значение в творческой жизни автора. Именно в это время были опубликованы значительные произведения, посвященные дерев­не, ставшие серьезным вкладом в российскую и мировую литературу.

Наряду с произведениями А. Солженицына, Ф. Абрамова, В. Аста­фьева и др. повесть «Привычное дело» стала одним из наиболее ярких явлений «деревенской прозы» второй половины XX в., обозначившей кризисное состояние национальной жизни и с большой художествен­ной силой выразившей приверженность традиционным ценностям кре­стьянского уклада, который неотвратимо уходил в прошлое.

Белов стал одним из самых популярных писателей. Прозаик уловил общественные настроения российского социума, выразившиеся в ду­шевном надломе и ностальгии по деревне. Несмотря на общественные трансформации в 1960-е гг. (связанные с изменением крестьянского ста­туса) город был на две трети деревней, поэтому поднятые ценностные ориентиры были близки и понятны читателям.

Этой повестью было сказано новое весомое слово о советском кре­стьянине, его участи, болях и надеждах, о национальном русском харак­тере, его корнях, человечности, терпении и трудолюбии. Не случайно и желание ленинградских киноработников экранизировать произведе­ние и попытаться через массовый вид искусства утвердить ту социаль­ную и нравственную правду, которую поставил писатель в своей рабо­те.

Несмотря на то, что «Привычное дело» было одним из ранних из­даний автора, оно стало этапным в творчестве Белова. Справедливым будет обозначение повести как рубежной в художественной литерату­ре. Тема деревни приобрела новую остроту и особый трагизм, найдя свое отражение в дальнейших работах литератора. Писатель обращался к сложным, глубоким социальным процессам.

Особый аспект - взаимоотношения Белова с властью и цензур­ными органами. В данном направлении писательская судьба складывалась вполне удачно. Период «оттепели» тому благоприятствовал. Про­блематика произведений определила популярность литератора среди читателей. В сознании последних он выглядел человеком, способным оказать влияние на сложившееся положение, связанное с разрушением базисных основ крестьянской жизни, упадком деревень и сокращением сельской общности. Об этом свидетельствуют материалы фонда 5134 «В. Белов - писатель, общественный деятель», включающего множе­ство писем от разных людей по вопросам динамики развития народ­нохозяйственного комплекса и сельского хозяйства, общественно-поли­тической жизни, в том числе с отзывами о произведениях автора. Со многими из читателей у писателя завязывалась переписка, автор был открыт к общению и извлекал из сложившихся контактов прототипы героев будущих произведений.

Являясь ярким представителем вологодской литературной школы, Белов активно содействовал развитию культурно-массовой деятельно­сти Вологодской писательской организации. Стремление к живому об­щению с земляками приводило его на городские литературные вечера, а также встречи с рабочими предприятий, тружениками колхозов, совхо­зов, леспромхозов. Соразмерно течению данного процесса и благодаря участию во всевозможных съездах литераторов происходило взаимо­действие с коллегами по писательскому труду. Несомненно, данное со­трудничество и установившиеся взаимосвязи способствовали развитию таланта, активизации публикационных возможностей и популярности писателя.

Мелодия родины

Если в творчестве Василия Бело­ва присутствует какая-то объединяю­щая, сквозная, целенаправленно раз­вивающаяся, определяющая специ­фику его писательской индивидуаль­ности идея, то это, скорее всего, идея родины. Ее присутствие явственно дает о себе знать и в образном строе произведений, и в публицистиче­ски заостренных высказываниях, и в судьбах персонажей, и в тематической приуроченности мемуаров, и в загла­виях беловских рассказов, очерков, статей: «На родине», «Зов родины», «Чувство родины», «Мелодия роди­ны», «Нет родины про запас». Но де­ло, конечно, не только и не столько в том, что у Белова о родине идет речь, что она для него - желанная тема. Родина для писателя прежде всего ценностная, мировоззренческая категория. Она в его художественном мире то главное, ради чего человеку стоит жить, а писателю - писать.

Исповедуя идею родины, Васи­лий Белов подключался к глубокой национальной традиции. Идея эта относится к разряду фундаменталь­ных «констант» русской культуры и является одной из важнейших со­ставляющих «русской идеи», будоражившей философскую мысль и творческое воображение художни­ков на протяжении нескольких сто­летий.

Не составило бы большого труда назвать десятки имен и писателей, и мыслителей в параллель Белову, ко­торый сам всегда настойчиво искал созвучий и соответствий своим раз­думьям и переживаниям в культур­ном наследии прошлого. Но, может быть, наиболее уместной в данном случае окажется ссылка на А. Ф. Ло­сева, который понятие «родина» счи­тал явленным человеку через любовь, «заумным», не поддающимся рацио­нальному познанию, лишь интуитив­но постигаемым, не имеющим фиксированного смыслового объема и тождественным только самому себе. По Лосеву, территориальные, нацио­нальные, социальные и многие иные стороны этого понятия представля­ют собой лишь частные его характе­ристики, к которым единое целое не сводится. Само же это целое может ассоциироваться с жизнью вообще - не только земной, но и той, что по­сле смерти. Главное - чтобы человек ощущал себя частью общности, с ко­торой оказался тесно связанным по рождению, и чтобы связью этой он до­рожил независимо от тяжести испы­таний, выпадающих на общую долю: «Ужасы и кошмары жизни должны быть рассматриваемы и оцениваемы на фоне общей жизни. А общая жизнь есть наша Родина, есть то, что нас по­рождает и что нас принимает после смерти».

Всему сказанному Лосевым мож­но найти соответствие и в творчестве Белова, с той только разницей, что литературный образ, в отличие от философского суждения, обладает чувственно-наглядной определен­ностью и родина в произведениях художественной словесности имеет конкретный облик, адресованный зрению, слуху или какому-то друго­му органу чувств. У Белова это набор конкретных во­площений образа родины свой, обу­словленный его жизненным опытом, личными пристрастиями, вкусами. У образа этого множество измерений: и автобиографическое, и националь­ное, и общечеловеческое, и социаль­ное, и нравственно-психологическое, и эстетическое, и ландшафтное, и культурно-историческое, и небесное, и земное. Все они обладают несомнен­ной значимостью, хотя и не в равной мере. Но главное, конечно, собствен­но человеческое измерение - то, ко­торое обусловлено характерами, по­ступками и судьбами персонажей, а также образом автора.

Жизнь человеческая, по Белову, и есть обретение родины.

В творчестве Белова представлен весь цикл человеческой жизни - от появления на свет до ухода в мир иной. Цикл этот соотносится с «об­щей жизнью» и благодаря связи с ней получает положительный смысл, да­же если человеку приходится в пол­ной мере испытать «ужасы и кошма­ры» существования на земле. А они, увы, нередкие спутники героев писа­теля на жизненных путях. И, почти в полном соответствии с суждениями Лосева, их частные беды и страдания соотносятся с судьбами родины. Ну а начинается все с рождения, от об­стоятельств которого, как утвержда­ет Белов, во многом зависит будущее человека.

Мемуарная книга Белова «Невоз­вратные годы» открывается лирико-философским пассажем о вхожде­нии человека в мир: «Первые, еще не осмысленные впечатления, полученные в младенчестве и во время раннего детства, остаются главными на всю жизнь. Они определяют чело­веческую судьбу, ставят вешки слева и справа на всю последующую жиз­ненную дорогу» . Согласуются ли эти слова с утверждением о писательстве по прихоти случая, или в них содер­жится недвусмысленное указание на предначертанность пути художника? Развивая далее свою мысль о значе­нии для человека первых впечатлений бытия, Белов пишет: «...моим самым ранним воспоминаниям предшеству­ет странное состояние, не имеющее названия. Моего "я" совсем тогда не существовало, я был окружен миром, отраженным самим в себе, а может быть, мир был мною, отражающим са­мое себя. <...> Счастливое состояние полной гармонии, единства со всем окружающим продолжалось и тогда, когда память запечатлела первый об­раз окружившего меня мира. Он объ­емен, универсален, этот образ. Он не дробился на отдельные зрительные, слуховые и прочие ощущения. <...>

Вероятно, уже тогда он начал поти­хоньку терять свое монолитное един­ство, цельность, отдавая мне свои кро­хотные осколочки... Память, создавая меня, бережно прибирала к рукам эти частицы. И чем быстрее она это дела­ла, тем ярче, ощутимей, материальней становились отдельные, частные детали окружающего мира, тем резче отделялся я от него, разрушая наше с миром единство. По-видимому, от этого он не становился беднее. Может быть, он даже обогащался за счет мое­го постепенного отчуждения... (Не от­сюда ли, не с тех ли первых попыток самоутверждения начинается все то, что позже заставляет нас так жестоко страдать?) Но в младенчестве еще да­леко до страданий...»

Фрагмент этот является, по сути, описанием начального этапа форми­рования личностного самосознания. Можно принять уверения автора в том, что он не проецирует на раннее детство переживания и фантазии взрослого человека, можно усомнить­ся в способности человека помнить себя в состоянии младенчества, но так или иначе примечательной ока­зывается сосредоточенность писате­ля Белова на переживании и осмыс­лении своих первичных отношений с окружающим миром. Эта сосредо­точенность дает о себе знать и в вос­поминаниях Олеши Смолина, близ­кого автору персонажа «Плотницких рассказов», о том, как он появился на свет, и в описании младенческого состояния Ивана Ивановича Дрынова, девятого по счету ребенка в семье главного героя повести «Привычное дело».

В той главе «Привычного дела», где  описывается «созерцательно­счастливое» существование новорож­денного Дрынова, постепенно начи­нающего различать твердое и мягкое, теплое и холодное, светлое и темное, показано и восприятие жизни его полуторагодовалым братом. Это очеред­ная стадия освоения человеком окру­жающего мира, наиболее значащими явлениями которого для него явля­ются люлька и звуки родимой избы, прежде всего - звук открываемой и закрываемой двери, оповещающий об уходе или приходе матери и бабки и то повергающий ребенка в состоя­ние невыносимой тоски, то принося­щий ему радость и облегчение. Все это прямо соотносится у Белова со становлением чувства родины, пер­воэлемент которого - чувство отчего дома и острое переживание жизненно необходимой связи с кровно близки­ми людьми.

В книге «Лад» дальнейшее раз­вертывание образа родины описано так: «Зыбка служила человеку самой первой, самой маленькой ограничи­тельной сферой, вскоре сфера эта рас­ширялась до величины избы, и вдруг однажды мир открывался младенцу во всей своей широте и величии. Де­ревенская улица уходила далеко в зе­леное летнее или белое зимнее поле. Небо, дома, деревья, люди, животные, снега и травы, вода и солнце и сами по себе никогда не были одинаковы­ми, а их разнообразные сочетания сменялись ежечасно, иногда и еже­минутно» .

Василий Белов и по рождению, и по духу был и всегда оставался «деревенским парнем» и в своем литературном творчестве воплотился как «деревен­ский парень», с трудом получивший образование, выбившийся «в люди» и там, «в людях», в суете больших и малых городов, на литературном, пу­блицистическом и государственном поприщах, неизменно продолжавший ощущать себя человеком деревни. Самые близкие друзья Белова - Ва­силий Шукшин, Николай Рубцов, Анатолий Заболоцкий, например, - были из таких же, как он сам, «дере­венских» но происхождению, остро чувствующих себя «чужими» в среде городской интеллигенции, рядом с кинорежиссером Тарковским, поэтом Вознесенским или прозаиком Наги­биным. Имея возможность осесть в Москве, Белов выбрал на жительство тихую (по тем временам) провинци­альную Вологду, да и в ней ему не всегда удавалось обрести необходи­мый душевный и творческий покой, достичь согласия с самим собой. Его неизменно тянуло прочь из города, туда, где поле, небо, лес и река, где в пространстве бревенчатого сруба родительской избы время словно бы остановилось, где былое ощутимо присутствует в настоящем, где мож­но неспешно поразмышлять о смысле жизни. Что при этом ему думалось и чувствовалось, проникновенно опи­сано в лирическом рассказе «Душа бессмертна», произведении откро­венно автобиографическом.

В людном мире беловской про­зы главное место также принад­лежит сельским жителям. Но даже если близкие писателю персонажи в своем теперешнем состоянии к миру деревни не принадлежат, они непременно наделены деревенским прошлым. Именно оно, это прошлое, определяет авторский интерес к ним и дает повод писателю наделить их теми или иными чертами своей био­графии и выразить через них свое отношение к жизни. Когда о герое рассказа «За тремя волоками» гово­рится, что все происходящее с ним лично и во всем окружающем мире вообще имеет для него смысл лишь постольку, поскольку где-то суще­ствует его родная деревня, это не мо­жет восприниматься иначе как при­знание самого автора.

Все нити творчества Белова, не­взирая на сюжетные ходы, уводящие персонажей в Москву, во Владиво­сток, на Кавказ, в Крым, в Краков, в Рим, в Париж, в Южную Америку, стягиваются к тому «маленькому ку­сочку земли», где прошли детство, отрочество и ранняя юность писателя. «Кусочек» этот вот уже более полуве­ка является для него неисчерпаемым источником знаний о жизни, средо­точием представлений об основопо­лагающих ее ценностях, арсеналом критериев оценки многообразных и разномасштабных явлений окружаю­щей действительности.

Белов мог набросать графически четкий план местности, где вершится действие большинства его произведений. Толь­ко план этот имел бы более точное соответствие с реальным ландшаф­том, с топографией Харовского райо­на Вологодской области, и в центре его оказалась бы деревня, имеющая совершенно определенный прототип, - родная для писателя Тимониха.

В разных произведениях Белова деревни, где развертывается действие, называются по-разному: Каравайка, Шибаниха, Егорьевская. Но их образы, равно как и «портреты» деревень, не наделенных названиями, восходят к одному и тому же прото­типу - к родной деревне автора. Сама же она, получив благодаря Белову по­мимо реально топографического еще и эстетической облик, стала воплоще­нием главных черт художественного мира писателя, его представлений о русской деревне как первооснове на­циональной жизни. Смысл беловского «сердцевинного образа» точно выра­жает афористичная строка из стихо­творения Н. Рубцова: «Мать России целой - деревушка...»

По установившейся традиции, творчество Белова обычно относят к так называемой «деревенской прозе». Сам он этот термин категорически от­вергает, усматривая в нем повод к по­верхностному толкованию, примити­визации и искажению смысла литературного явления, которое не поддает­ся однозначному определению.

Между тем термин «деревенская проза», будучи рассмотренным под определенным углом зрения, пред­ставляется не таким уж безусловно неудачным. Деревня, деревенский материал в этой прозе является необ­ходимым условием художественной реализации свойственной ей про­блематики. Включение Василия Белова в ряд «писателей-деревенщиков» основы­вается не только на использовании им в качестве предмета отображения определенного круга жизненных яв­лений. Важную роль здесь играет и внимание к определенному типу про­блематики, и определенные мировоззренческие установки, вытекающие из особенностей предмета художественного отображения. Ну и, конеч­но, смысловое наполнение термина в значительной мере зависит от того, с чем или с кем он ассоциируется. В ряду авторов, пишущих в русле «де­ревенской прозы», Белов - одна из ключевых фигур. Представление о «деревенской прозе» ассоциативно соотносится с его произведениями далеко не в последнюю очередь.

В 1970 году критик Вс. Сурганов ввел в оборот понятие «вологодская школа», специально оговорив, что имеет в виду не территориальную принадлежность писателей, а их при­верженность принципам, наиболее отчетливо и последовательно вопло­щенным в творчестве литераторов Вологодского края. Отличительны­ми признаками «школы» Сурганов назвал: озабоченность ее предста­вителей современным состоянием деревни, интерес к историческим судьбам русского крестьянства, к его духовному облику и нравственным устоям, убежденность в обусловлен­ности русского национального харак­тера трудом на земле, доскональное знание деревенского быта, верность традициям классической литерату­ры, широкое использование живого народного языка в художественном творчестве. Весь этот набор соответ­ствует типовым чертам «деревенской прозы». Не случайно к «вологодской школе» Вс. Сурганов счел возмож­ным причислить сибиряков Виктора Астафьева и Василия Шукшина, ку­рянина Евгения Носова, владимирца Владимира Солоухина. В этом ряду мог бы быть назван и Федор Абра­мов. Если бы статья писалась годом позже, критик, наверное, назвал бы и Валентина Распутина как автора повести «Последний срок». Что же касается собственно вологжан, то на тот момент наиболее известными из них были Александр Яшин, Сергей Викулов, Александр Романов, Ольга Фокина, Виктор Коротаев. Поэзия Николая Рубцова тогда еще не по­лучила той широкой известности, которая обеспечила ей репутацию одного из наиболее примечательных явлений русской литературы третьей четверти XX столетия. В 1970 году вологодским писателем, привлекав­шим наибольший интерес читате­лей и критиков, был Василий Белов. Впечатление свежести и новизны, эффект художественного открытия продолжали производить не только вышедшие совсем недавно «Бухти­ны вологодские завиральные», но и «Плотницкие рассказы», и даже по­весть «Привычное дело», с момента публикации которой прошло всего четыре года. Поэтому понятие «во­логодская школа» ассоциировалось прежде всего с ним, с произведения­ми «молодого», по тогдашним пред­ставлениям, тридцативосьмилетнего писателя. Белов осознавался как ее лидер. Принципы «вологодской шко­лы», равно как и «деревенской про­зы», в значительной мере выводились из его творчества, хотя, конечно, и не сводились к нему.

Деревенская тема возникла в твор­честве Белова закономерно. С этой темой его связывали глубоко личные, не лишенные острого драматизма от­ношения. Трудное военное детство и послевоенное отрочество, колхозный строй, накрепко привязывавший вы­ходца из крестьянской семьи к месту жительства, отсутствие условий для получения среднего образования, страстное юношеское желание пови­дать мир и утвердить себя как лич­ность в этом мире - все это обуслови­ло бегство Белова из родной деревни с намерением никогда туда больше не возвращаться. Вышло, однако, по-иному. В поэме «О чем поет гармонь» Белов писал:

И тогда совсем не горевал я,

Уходя из дому налегке,

Что минует юность зоревая

От лесной деревни вдалеке.

Лишь потом, сильнее год от года,

Призывал к себе отцовский край.

Поэма появилась в печати в 1960 году, когда автору было 28 лет. Но тоска по покинутой малой роди­не овладела им гораздо раньше. Она отчетливо дала о себе знать, как толь­ко Белов стал штатным сотрудником районной газеты и начал регулярно печататься на ее страницах, - с осе­ни 1956 года. А в душе будущего пи­сателя она вызрела, конечно, задолго до того, как получила словесное вы­ражение. Однако перевод ее из пла­на интимных переживаний в план литературный  придал   ей особую, сверхличную значимость и в немалой степени способствовал становлению Белова как художника.

Вступив на путь литератора, Бе­лов столкнулся с необходимостью выбора темы, позволяющей проя­виться и сформироваться его твор­ческой индивидуальности. К тому времени он успел уже многое пови­дать и пережить: поездил по стране, послужил в армии, освоил несколько профессий, познакомился с разными людьми в разных жизненных ситуа­циях. Но опыт этот представлял со­бой лишь сырье для литературного труда. Его следовало переработать в соответствии с принятыми нормами и правилами. Подобно большинству начинающих писателей, Белов не мог не равняться на то, о чем, что и как пишут те, кого допускают на страни­цы печатных изданий. Ориентация на существующие тематические «об­разцы» хорошо заметна в стихах, с которых он начинал свой путь в ли­тературу, публикуясь в районных и областных газетах Вологодчины. Ходовые темы разрабатываются по моделям, характерным для тогдашней провинциальной периодики. Это по преимуществу лирика с заметным креном в публицистику. «Граждан­ские» интонации появляются в ней, даже если речь идет не о комсомо­ле, минувшей войне, партбилете или светлом будущем, а о таких, казалось бы, идеологически нейтральных ве­щах, как любовь или дружба. Стихов, посвященных деревне, в раннем твор­честве Белова немало, присутствуют в них и ностальгические мотивы. Од­нако на общем фоне написанного им в эти годы они не воспринимаются как нечто индивидуально-характерное, несмотря на то что имеют прямые со­ответствия в биографии автора. По­добного рода стихи выходили из-под пера многих поэтов, в том числе и во­логодских. Более того, они продолжа­ли давнюю литературную традицию.

Специфическую беловскую окра­ску тема приобрела при переходе из поэзии в прозу. Сделать этот переход Белова побудил Александр Яшин, за­ботливо опекавший своих земляков­ вологжан и прозорливо разглядев­ший наиболее перспективные сторо­ны таланта начинающего писателя. Некоторое время поэзия в творчестве Белова еще боролась с прозой. Но с 1962 года количество создаваемых им стихов резко сократилось. Белов стал прозаиком, в творчестве которого главное место заняла тема деревни.

По-настоящему глубоко, изначаль­но, органически, всем складом лично­сти более всего им была познана, ду­ховно освоена жизнь севернорусской деревни. По-видимому, он сам в до­статочной мере это не осознавал, пока пережитое им в детстве-отрочестве-юности не «остранилось», не было увидено извне, не было оценено в со­поставлении с другим, «не своим», как безусловно «свое», жизненно не­обходимое и творчески плодотворное. Тогда и открылись его «душевные очи», что сделало возможным рождение писателя Белова. Это рождение было тесно связано с необходимостью духовного возврата к прошлому, с жаждой искупления вины за разрыв с ним, с намерением сделать открыв­шееся знание достоянием читающей публики. Белов взял на себя роль пи­сателя, способного сказать свое слово о деревне.

Примечательно, что решающим фактором здесь оказался не выбор «деревенской» темы сам по себе, а переживание ее как личностно зна­чимой. Белов обратился к материалу, художественное освоение которого в русской литературе имело давнюю традицию, но спустя десятилетие по­сле войны приобрело новую значимость,  обусловленную переменами в общественном сознании.

Предметы материальной кре­стьянской культуры получают в его произведениях и бытовую, и социаль­ную, и психологическую, и даже нрав­ственную нагрузку. Через предмет, на первый взгляд незначительный, Белов стремится показать читателю единство мира севернорусского кре­стьянина, в котором все взаимосвя­зано. Примером тому могут служить нередко упоминаемые на страницах его книг завертки - жгуты из тонких березовых веточек, с помощью ко­торых оглобли крепятся к саням. О том, как они изготовлялись, как ис­пользовались и насколько были важ­ны в крестьянском быту, рассказано в книге «Лад». В рассказ о них вкра­плено беглое замечание: «Известны случаи, когда женихи, приехавшие за невестой на повозке с дурными ве­ревочными завертками, уезжали ни с чем» . Именно такой «случай» ха­рактеризует в «Плотницких расска­зах» сельского «активиста» Авенира Козонкова, антипода близкого авто­ру Олеши Смолина. Его сватовство оказывается неудачным из-за вере­вочных заверток, давших повод отцу невесты считать жениха непутевым, нерачительным человеком. Качество заверток неоднократно использует­ся автором как средство характери­стики персонажей и в трилогии «Час шестый». А в одном из ранних рас­сказов, «Тиша да Гриша», суждения о человеке с точки зрения крестьян­ской этики основываются на пугови­цах, изготовленных из межпозвоноч­ных кружочков от заколотого барана. Для стороннего наблюдателя такие пуговицы могут являться свидетель­ством мужицкой скаредности, побуж­дающей героя три вечера заниматься кропотливой кустарной работой, только бы не тратиться на готовый фабричный товар. Но искушенный в подробностях крестьянского быта автор видит в них результат следова­ния мудрой народной традиции, со­гласно которой в хозяйстве ничего не должно пропадать зря. Обратив вни­мание на пуговицы, он обстоятельно описывает порядок использования бараньей туши, показывая читателю, что все без исключения ее части идут в дело «по какому-то извечному и священному для трудового человека обычаю, в котором так естественно и прочно слились воедино польза и приятность, физическое и духовное».

Белов в своей публицистике будет настойчиво проповедовать прису­щий традиционному крестьянскому хозяйствованию и спасительный для обольщенного научно-техническим прогрессом человечества принцип безотходности, полной включенно­сти производства в природный цикл.

«Кусочек земли», художественное возделывание которого является у Белова основой творческого метода, можно назвать его «малой родиной», хотя сам писатель относится к этому понятию скептически. По его мне­нию, оно было введено некогда в обо­рот А. Т. Твардовским для того, чтобы не говорить о «родине большой». Бе­лову же родина представляется еди­ной, а разделение ее на «большую» и «малую» он считает недопустимым по соображениям высшего, идейного порядка. Но, как это нередко бывает, публицистические суждения с худо­жественной практикой согласуются у него не всегда. И в беловских про­изведениях «малая родина» явлена не только в виде полнокровных, не поддающихся прямому понятийно­му обозначению образов, но и как не очень жалуемое им словосочетание. Так, в овеянном памятью об А. Яшине рассказе «Бобришный угор» читаем: «И хотя мы покидаем родные места, все-таки мы снова и снова возвраща­емся к ним, как бы ни грешили зна­комством с другими краями. Потому что жить без этой малой родины не­возможно. Ведь человек счастлив, пока у него есть родина... Что ж, по­камест у нас есть Бобришный, есть родина. Нам нечего стыдиться писать это слово с маленькой буквы: ведь здесь, на Бобришном, и начинается для нас большая родина. Да, человек счастлив, пока у него есть Родина. Как бы ни сурова, ни неласкова была она со своим сыном, нам никогда от нее не отречься» .

Творчество Бело­ва стало выражением тенденции, про­тивостоящей безусловному приятию всего того, что ведет к гибели ценно­стей, связывающих человека с домом, семьей, с близкими людьми, с малой и большой родиной.

Лад привычного дела

Василий Белов...

Его имя стало родным для ты­сяч русских людей. Ведь только очень родному человеку можно доверчи­во выслать простецкую тетрадь в клеточку, крупным и ровным почерком излив в ней свою горемыч­ную судьбу. Всю жизнь ему писала Россия - крестьянская и интелли­гентская, изработавшаяся и скор­бящая, партийная и чиновная. Спрашивала и спорила, отчитыва­ла и признавалась в любви. Писала, чувствуя в нем самом и его героях то непримиримую поперечность за­думанному в высоких кабинетах (как, например, в случае с пово­ротом Северных рек), то трудно передаваемую срощенность своих собственных судеб с его героями: Иваном Африкановичем и Константином Зориным, Олешей и Павлом Роговым-Пачиным, с рус­ской женщиной-работницей - кре­стьянкой Катериной.

В романах и повестях, рассказах, публицистике и пьесах - всюду он писал и размышлял об одном, для него самом важном и главном: о душе русского человека, что всего дороже писателю, о русской крес­тьянской цивилизации. Да, он здесь был не одинок. Перед ним - зову­щая высота классики. Толстой, Лес­ков, Достоевский, Шолохов. Рядом, плечом к плечу, - славные, вхо­дящие в зрелую силу писатели-сомысленники, Абрамов, Шукшин, Носов, Астафьев, Распутин.

Василий Белов вышел из XX ве­ка - века, когда у власти хватало ума и такта чувствовать и поддер­живать корневой талант, неизбеж­но не вмещающийся в мертвые официозные правила. Они, «дере­венщики», стали «исключением из правила», но только лишь для того, чтобы предъявить своему же наро­ду живого русского человека... А на излете века ему, Василию Белову, пришлось стать свидетелем при­скорбного распада - рухнувшей веры в простого человека, восста­ния временных и низших целей над высшими и вечными, корыстного над беззащитным. Тогда-то мы и ус­лышали вновь плач о погибели нашей земли, о существенном изме­нении нынешнего русского человека, в котором якобы корень высох, который будто далеко и чуть не на­всегда разошелся с беловскими ста­ринного, крепкого покроя героями. Тогда-то мы услышали и первые призывы к «возрождению», увиде­ли горячие взоры, устремленные в новое будущее.

Но все же во всем творчестве самого Василия Белова слышалась особая печальная интонация: исче­зала та крестьянская первозданная деревянная цивилизация Лада, которую с сыновней любовью к се­верному отчему краю навеки запе­чатлел писатель. Но может ли на­всегда исчезнуть душевное богат­ство русского человека, его нравственная стойкость и сердечная теп­лота, искренность, отзывчивость и добротолюбие, терпеливость и ге­нетическое чувствование правды - собственно, всё то, что зовется рус­ским духом? Наша история в XX веке бесконечно трагична, но и столь же значительна и величественна. Не она ли полна доказательствами, что дух способен развиваться и возрождать­ся, а без этих качеств саморазви­тия он и не дух вовсе?

В. И. Белова за его самую наряд­ную и праздничную книгу «Лад» прежде упрекали в идеализации, а сегодня мы ему кланяемся. Он со­брал и силой своего таланта вдох­нул жизнь в мир, который истори­ческая дистанция все больше за­ставляет понимать как идеальный. И пусть действительность еще долго (а может, уже и никогда) не совпадет с этим идеалом! Но это совершенно не отменяет идеала, он и нужен как раз для того, чтобы реальность со­измеряла себя с ним, чтобы острее чувствовали мы это расхождение, этот зазор между должным и откло­нением от него. И я знаю точно: если бы вдруг на земле осталась только сотня человек, а все плоды прогресса (машины да компьютеры) исчезли, то с беловской книгой «Лад» (в от­личие от многих других) человек снова бы выжил! Ведь в ней он уз­нает и о том, как дом возвести, и как лён трепать, как баньку постро­ить и как вязать рыболовные снас­ти, узнает, чем белить печь и чем - холсты, расскажет ему книга и о природных приметах, что нужны для всякой трудовой стадии жизни. Жиз­ни, что чередой шла вслед за круго­оборотом Земли вокруг Солнца. Жиз­ни, что мерилась мерой церковных праздников, смысл которых подни­мал душу вверх - к Богу-Христу в Его сиянии святости. С любовью и трудолюбием собранный писателем опыт народа - свидетельство внут­ренней силы самого народа.

Судьба русского народа в кни­гах В. И. Белова - это судьба дела­теля и работника. И если вызовы истории совпадали с этой внутрен­ней потребностью дело делать, то русские умели им соответствовать и отвечать дерзновенно. «Кануны» Белова - одна из тех роскошных и трагичных книг, где отчетливо, ясно и талантливо сказано о счастливом совпадении или тяжком рас­хождении между способностью рус­ского человека явить себя в ответст­венном труде и теми директивами, что жизнь живую вбивали в землю, требуя ненужного и расточительно­го расхода национальных сил. Ради «нового будущего» были за десяти­летие (миг для истории!) стоптаны столетние труды крестьянства. По чудовищному, изматывающему сче­ту платила наша крестьянская ци­вилизация за перековку страны в индустриальную. Через хронику коренного крестьянства семей Рого­вых и Пачиных рассказал, вернее, прокричал писатель в «Часе шес­том» о той социальной и человече­ской драме, которую в новом веке постарались почти забыть. Его тра­гическая эпопея стала памятником всем, кто любил землю и труд на ней, но кого силой и обманом, лу­кавыми гремучими посулами и лож­ными идеями с кровью выдирали из разумного, Богом данного, прос­того и ясного хода жизни. Новые словокройщики-теоретики ни од­ной коровы для жизни не вырастили, ни одного гвоздочка не сдела­ли, зато бодро руководили кресть­янской жизнью, обдирая ее до го­лодной пустоты. И дело не только в том, что В. И. Белов написал о по­литическом и физическом уничто­жении корневого крестьянства - почти пророчески прозвучало дру­гое: рушилась «великая школа ты­сячелетнего труда», которая была одновременно и школой нравствен­ности. Та школа, в которой поко­ление за поколением учились прясть и косить, землю пахать и скот рас­тить. Та школа, в которой, трудясь и отдыхая, приобретали огромные знания о мире всю жизнь: от колы­бели до гробовой доски. Белов за­ставил оценить нас «великое про­светительское значение черного ручного труда», в котором человек взаимодействовал с живой и нежи­вой материей, проходил естествен­ный курс природоведения. Труд на земле просвещал, был постоянной «гимнастикой для ума», а кресть­янская трудовая культура искала своего воплощения в слове. И на­ходила его, переливаясь в песню и частушку, в бухтину и сказку, в духовный стих и обрядовые игры.

Были ли у Белова свои творче­ские «правила», свое «кредо»? Ко­нечно, были. Но суть их не в теоре­тическом манифестировании, не в насилии над жизнью и природой человека ради творчества. Его «глав­ное правило» - общее с писателя­ми «деревенской школы» - состо­ит в умении дать возможность са­мой жизни выплеснуться на страни­цы его книг, передать это легкое и простое чувство живого, услышать и явить потаенный трепет «всякого дыхания», что «хвалит Господа». Это - простота зерна, которое в своей собственной глубине содержит и тайну жизни, и возможность этой жизни развиться: «Везде жись. И все добро, все ладно. Ладно, что и ро­дился, что детей народил. Жись, она и есть жись» («Привычное дело»).

Чтение его прозы сродни не­спешному путешествию - не на са­молете и не на машине, но скорее в деревенской телеге, ведь от того, на чем едешь, и зависит восприятие мира, степень погруженности в него и возможность «вневременной необъятной созерцательности». Тог­да природа сама словно раскатыва­ет свои полотна перед нашим взором. Тогда ритм прозы не подавляет читателя и можно привольно вжи­ваться в описание текучего и чисто­го северного пейзажа, возводя свой взор от земли к небу, вдыхая души­стое разнотравье скошенной травы и дым топящихся печей, различая звонкие детские голоса и сочувствуя дружелюбно-доверительной интона­ции Ивана Африкановича, разгова­ривающего с Парменом-конем. А еще чуть выше вознеся взор - уви­деть мельницу, выстроенную Пав­лом Роговым-Пачиным, а там и небо северное - низкое, тревожное и бескрайне-жемчужное. Повество­вательный строй прозаика, интона­ции его повестей и романов тоже соразмерны ровному, в веках выве­ренному, упорядоченному и устой­чивому ритму крестьянской жизни. «Ритм - одно из условий жизни, - пишет Василий Иванович в «Ла­де». - И жизнь моих предков, се­верных русских крестьян, в основе своей и в частностях была ритмич­ной. Любое нарушение этого рит­ма - война, мор, неурожай - и ли­хорадило весь народ, все государство. Перебои в ритме семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская изме­на, развод, кража, арест члена се­мьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но сказы­вались на жизни и всей деревни». И сколько вековой силы было заклю­чено в этой жизни, если тотальное раскрестьянивание деревни в 20-30-х годах прошлого столетия, о чем Бе­лов мощно и трагично рассказал в «Канунах» и «Годе великого пере­лома» (объединенных в эпическое повествование «Час шестый»), - сколько силы было накоплено, что хватило ее и на новые формы жиз­ни - колхозной, уже более сирот­ливой, более «идейной», то есть рас­секающей и умаляющей прежнюю цельность жизненного уклада крес­тьян, а главное - изымающей из нее христианский стержень. Без Бога вроде бы как и жить легче да про­ще, но зато и пусто. Красивый и пафосный миф о мировом коммуниз­ме больше всего нравственного вре­да нанес русскому крестьянству, прежде питающемуся плодами зем­ли, в труде достающимися, и пло­дами неба, молитвой взысканными. Не случайно в «Канунах» именно безбожник Степан Клюшин читает соседям Апокалипсис евангелиста Иоанна, а другой герой - Новожил - дает свое пояснение: «Добро станет жить, а жить некому будет, никого христьян на земле не оста­нется...» Велик у Белова народ - но в этом величии отчетливо различим каждый человек. Для писателя чело­век и жизнь - это чудо! Он и сам сохранил в себе народную личность, потому и характеры своих героев смог раскрыть во всей полноте - бытовое вплетено в психологиче­ское, социальное - в личностное.

Вологодская деревня Тимониха и Русский Север. Два глубоких кладезя народной жизни и языка - два чис­тых источника, которые питали Ва­силия Белова. Именно отсюда и язы­ковая сила, и роскошь письма худож­ника - от избытка сердца глаголали его уста на языке, хранящем в своей защищенной сердцевине богатейшую красочную палитру и глубочайшую образность, которая в крестьянской культуре уже была художественной. Он не изобретал и не вымучивал свой язык - он слышал его, имея личный соприродный дар чувстви­тельности к слову. Одной была сло­весная вязь в «Бухтинах вологод­ских» - веселая и озорная, крепкая и задористая. Другой - в «Привыч­ном деле». Горько-лирическая, неж­ная и простая. Словом, и только сло­вом созидались образы, складывалась в целое мощная картина дейст­вительности. Но вот подогнать слово к слову, поставить именно эти три словечка рядком, подпереть их еще двумя другими, а те - еще с двух сторон скрепить со следующей па­рой - это умение у каждого подлин­ного художника свое. У Белова тут тоже есть свой секрет - личный сек­рет мастера, который делает его уз­наваемым, но и неповторимым.

Василию Белову не раз предъяв­ляли счет за противопоставление естественной, органичной жизни в деревне и неестественности, соблаз­нительности жизни в городе («Вос­питание по доктору Споку», «Все впереди», «Чок-Получок»). Но он имел право так думать и так чувство­вать. Сегодня мы особенно остро видим его правоту - город съедает деревню, выманивает из нее народ, делает ненужным и бессмысленным труд на земле, но уже за все это пла­тит и очень большую цену - платит демографическим кризисом и здо­ровьем нации. Но есть и еще более глубокая печаль: разделяя мир на деревенский и городской, писатель не противопоставлял культуру зем­ли и техногенную цивилизацию. Он просто видел, как цивилизация мед­ленно сползает в хаос. Культура и цивилизация отнюдь не непримири­мые враги и вечные оппоненты. Тут другой угол зрения: цивилизация просто обязана быть такой, чтобы культура была способна к внутрен­нему развитию ради человеческого лица все той же цивилизации. Судь­ба самого Белова - это как раз об­разец должной и правильной «встре­чи»: он, крестьянский сын, «уходя из дома налегке», вкусил городской жизни, занимаясь простым рабочим трудом, но он же закончил един­ственный в мире Литературный институт в Москве и, став грамотным, все силы свои положил на кресть­янскую Россию - воспевая и защи­щая ее и свой «отцовский край», скорбя вместе с ней и продираясь через узко-идеологические прегра­ды к историческому народному опы­ту. Этот опыт согласия высокой куль­туры и деревенского уклада очень точно передает герой «Плотницких рассказов» Зорин, вернувшийся в родовой дом: только здесь, в отчи­не дединой, он ощутил «первобыт­ную, какую-то ни от чего не зави­сящую основательность мяса и хле­ба»; он познал (или вновь, осмыс­ленно, вспомнил) ценность, красо­ту и крепость простой жизни: «Ве­роятно, нет ничего лучше в мире прохладного предбанника, где пах­нет каленой сосной и горьковатым настенным зноем... таящим запахи июня березовым веником. Землей, оттаявшей под полом каменки. Ка­кой-то родимой древностью...» Он принес с собой в баню транзистор­ный приемник, услышал песни Шуберта из цикла «Прекрасная мельничиха» и вмиг почувствовал, что «в этих естественных, удивитель­но отрадных звуках не было ничего лишнего, непонятного, как в хлебе или воде: они так просто, без нату­ги, не чувствуя сопротивления, сли­лись с окружающей, казалось бы, совсем неподходящей обстановкой». Вот это и есть подлинное отноше­ние к подлинной культуре крестьянских сыновей, вскормленных во­лей, простором, трудом.

Город опасен для писателя дру­гим: он путает все концы и все на­чала, он настораживает всесмеше-нием мыслей и дел, вер и культур, стилей и традиций, дроблением добра и невероятной изобретатель­ностью зла. Город привык нарушать всяческие границы: в моде и мыс­ли, в развлечениях и образе жизни. Деревня, которая тоже болела уже и в беловской прозе, все же сохра­няла устойчивость, не влеклась к переделке человека, к сдиранию с него покрова сложности и сокровен­ности. Впрочем, в романе «Всё впе­реди» писатель не осуждал город, но скорее понимал, что он требует больших усилий от тех, кто, как его герой Дмитрий Медведев, намерен оставаться человеком нравственно сильным.

Крестьянский физический труд на земле дал мощнейшую по сер­дечной глубине и языковой выра­зительности народную культуру, потому Белов и говорит о русской крестьянской цивилизации (народ­ной этике и народной эстетике), что начиналась с отношений с зем­лей-матушкой и землей-кормили­цей. Начиналась с понимания свя­тости (матушка, священная земля предков) и деятельного полезного труда (что посеешь - то пожнешь).

Родина, дом, семья, земля... Веч­ные наши опоры.

Василий Иванович Белов украсил и землю Русскую, и родную сторо­нушку. Украсил своими художествен­ными творениями и еще - церко­вью Успения Пресвятой Богороди­цы, восстановленной им в деревне Тимонихе. Он сам тогда стал плот­ником, стал соработником Господа в великой мастерской Его благодати.

«Мысль семейная» в прозе Василия Белова

Отвечая в се­редине 80-х го­дов на вопрос, что в настоящее вре­мя составляет его «главную боль писа­теля и гражданина», В. И. Белов сказал: «Все, что касается современной семьи!..»

Непосредственно русской семье нашего времени, основам ее лада и причинам все более усугубляющегося разлада Белов посвя­тил цикл небольших по объему произведений под общим названием «Воспитание по док­тору Споку» (1974). Но проблема семейно-супружеских отношений и условий, подлин­ных или мнимых, их крепости - в контексте общего вопроса о непреходящих ценностях крестьянско-земледельческого жизненного уклада и их судьбы в советский период рос­сийской деревни - освещается Беловым и в романе «Кануны», в очерках народной эстетики «Лад», и в по­вести «Привычное дело» (1966), принес­шей писателю широкое признание.

Жизнь и участь главных героев «При­вычного дела», колхозников-северян Ивана Африкановича и его жены Катерины, Белов раскрывает в свете не послеоктябрьской только, а многовековой истории отечествен­ного земледельца. В итоге между семьей Дрыновых и их деревенскими предками об­наруживается - как и в драматических, так и в устойчиво положительных (и поэтичес­ких) сторонах их общественного состоя­ния - по существу, не столько различие, сколько капитальное сходство. Чем глубже вникаешь в жизнь Ивана Африкановича, Ка­терины, их соседей, тем настойчивей ассоциации, параллели, переклички с прошлым. Как бы подспудная семантическая грань изображаемых ситуаций и характеров, оно вторгается в повествование уже именем и фамилией центрального персонажа. Почему именно Дрынов (от диалектного «дрын» - палка)? Не оттого ли, что в своем колхозе этот человек не хозяин, а лишь подневоль­ный, погоняемый начальством исполнитель? А весьма редкое у русского человека отче­ство - Африканович (от латинского «афри­канский», «африканец») не роднит ли героя с теми безмерно терпеливыми его предками, положение которых русские писатели XIX века поясняли параллелью с уделом аф­риканских негров на плантациях американ­ских рабовладельцев? Ведь этот смысл отче­ства Дрынова подтверждается и ироничным вопросом одного из соседей героя: что, мол, он «все еще в африканских веревках»? Ска­зано это в конкретной полукомической си­туации (Иван Африканович, разбуянивший­ся во хмелю, был связан односельчанами), но в контексте всей повести звучит многозна­чительно. Вспомним, что за свой труд Дры­нов получает 10-15 рублей в месяц, его жена, работающая скотницей, - 40-50 руб­лей, а в семье девять детей. Исторически значимы и другие детали произведения: ста­риной светятся «исповедь» Ивана Африкановича (в главке «Прямым ходом») перед мерином Парменом, побуждающая вспом­нить чеховский рассказ «Горе», рекрутская частушка, упорно повторяемая героем, и даже своеобразное удальство его напарни­ка Мишки, который выхлебал на спор миску водки с на­крошенным туда хлебом. Позднее в повести появятся характерные для минувшего века понятия «недоимка», «при­ют», применен­ные Беловым, однако же, к современному деревенскому быту.

По логике произведения, у русского кол­хозника конца сороковых - начала пятидесятых годов оказались общие с его прадеда­ми и причины главных невзгод, и источни­ки    мужества    перед    ними. «Русский крестьянин, - говорил Белов в интервью газете «Правда» в апреле 1988 года, - был главной опорой огромного государства - в экономическом, военном, духовном, куль­турном смыслах. После революции бойцов в Красную Армию рекрутировали из крес­тьянства, кадры для промышленности - тоже. В Великую Отечественную войну ос­новные тяготы опять же легли на крестьян­ство» . А что он получал в награду от пра­вительств царской России? И что, кроме пу­стопорожнего трудодня и гражданского бесправия, колхозник, не имевший паспор­та и тем самым снова закрепощенный, по­лучил после своего огромного вклада в дело победы над фашистской Германией? Есть в «Привычном деле» сцена (главка «На брев­нах»), исполненная горькой авторской иро­нии. Вот сынишка Ивана Африкановича, оседлав палку, бежит по деревенской улице: «Короткие Васькины штаты лямками крест-накрест глядят назад партошинами, и от это­го Васька похож на зайца. Полосатая зама­ранная рубашонка выехала спереди, и на ней, на самом Васькином пупе, болтается ор­ден Славы» . Сосед Дрынова, инвалид первой мировой войны Куров, заметив Васькину игру, наказывает мальчику: «...Брось, батюшко, потачину-то, долго ли глаз вытк­нуть» . И лишь после этого шутливо касается ордена Славы на Васькином животе: «Больно хороша медаль-то, носи, батюшко, не теряй» . Еще более показательна реакция самого владельца ордена. Увидев «оснаще­ние» своего сына, Иван Африканович при­казывает: «Васька!.. А ну положь батог. Кому говорят, положь» . О боевом ордене, превра­тившемся в детскую игрушку, ни слова. И это, разумеется, не равнодушие героя к сво­ему патриотическому подвигу, а следствие того, что и этот подвиг не принес крестья­нину должного признания со стороны госу­дарства. «С Москвой-то, - не без сарказма констатирует этот факт один из персонажей повести, - у нас связь хорошая. Москва-то в нашу сторону хорошо говорит. А вот бы еще такую машину придумать, чтобы в обе стороны, чтобы и нас-то в Москве тоже слышно было» .

Кажется, невыносимы жизненные тяго­ты семьи Дрыновых и унижающая их гражданская дискриминация крестьянства, ког­да, скажем, за траву, накошенную колхозни­ком для своей коровы, его признают вором или когда вынуждают Катерину, не оправив­шуюся от родов девятого ребенка, косить эту траву ночью с фонарем. Кажется, должен куда глаза глядят бежать от такой жизни че­ловек. Но не покидает родную деревню Иван Африканович и только однажды поддался он соблазну поискать лучшую долю, да через три дня вернулся. Отчего это? От трусости, в которой нелепо упрекать человека, удос­тоенного на фронте ордена Славы? Или, как полагали некоторые критики повести, по причине личностной неразвитости беловского героя, не сознающего-де своего чело­веческого достоинства? Но Иван Африкано­вич, которого называли то человеком «не­посредственным» (И. Дедков), то «естествен­ным» (А. Герасименко), то «коллективным» (Ю. Селезнев), на деле именно личность, од­нако личность народно-крестьянского скла­да, сознание и поведение которой опреде­лено прежде всего чувством долга, форми­руемого всем трудовым укладом земледель­ца и составляющего сердцевину его нравственности.

Это долг перед землей с ее добровольно принятой крестьянином властью над ним. Он прежде всего повелевает Ивану Африкановичу жить и трудиться и после смерти го­рячо любимой им Катерины. «...Надо, вид­но, жить, деваться некуда» , - говорит себе герой, выражая тот же нравственный зем­ледельческий императив, что и заключительные слова другого произведения Бело­ва - рассказа «Весна»: «Надо было жить, сеять хлеб, дышать и ходить по этой трудной земле, потому что другому некому было де­лать все это» .

Это долг перед природой, с которой зем­леделец связан органически, потому что своеобразием своего труда вписан в ее годовой круг, и благодаря которой сызмала прони­кается поэзией земледельческого труда.

Это долг перед своими крестьянскими предками, что столетиями работали на зем­ле, удобряли и обихаживали ее, завещая бе­речь ее как величайшее крестьянское богат­ство. Наконец, это долг земледельца перед его потомками - собственной семьей.

Чувство долга во всех его разновиднос­тях - первейшее, по мысли Белова, «при­вычное дело» русского крестьянина, сохра­нившего в себе истинно крестьянские нача­ла. Но оно же и главная духовно-нравствен­ная опора земледельца в также «привыч­ных» для него тяжелых материальных и со­циальных условиях его существования. Од­нако самым надежным залогом душевного лада Ивана Африкановича и Катерины яв­ляется их традиционная в своей основе кре­стьянская семья.

Вопреки ничтожному заработку, отсут­ствию каких бы то ни было удобств, нехват­ки во всем, в ней царят согласие, взаимопо­мощь и ласка. Откуда они? Конечно, и от взаимной любви супругов - с примесью материнского участия у Катерины и нерушимой верностью жене у Ивана Африкано­вича. Вот он у могилы супруги мысленно обращается к ней: «Худо мне без тебя, вздо­ху нет, Катя. Уж так худо, думал за тобой сле­дом... <...> А твой голос помню. И всю тебя, Катерина, так помню, что... Ты, Катя, где есть-то? Милая, светлая моя...» . По словам Ивана Африкановича, у них с Катериной была не «холодная», а «горячая», даже «слад­кая» любовь. Большой ошибкой было бы, однако, понять ее как замкнутое эгоистичес­кое счастье для двоих. Ведь плодом этой люб­ви стал настоящий домашний сад заботливо выхаживаемых и в труде воспитываемых детей.

В трактовке семьи автор «Привычного дела» следует исконному воззрению наро­да и «семейной мысли» Л.Толстого. Смысл и цель супружества не в чувственных наслаждениях самих по себе, а в продолже­нии жизни через физически и нравствен­но здоровое и духовно просветленное по­томство. А вырастить его можно лишь при взаимной поддержке и согласии супругов и том общем неустанном труде, который диктуется сознанием ответственности пе­ред детьми и дает верную меру половой страсти человека.

Образ крестьянского семейного лада имеет в «Привычном деле» яркую метафорическую параллель. Это тот родничок, воз­ле которого всегда отдыхали, возвращаясь в свою деревню, Иван Африканович и Кате­рина. Значение его многогранно. Он и сим­вол природы в ее вечном возрождении. И иносказательный образ самоотверженного материнского сердца. Помните: Иван Афри­канович не находит родничка после своей незадачливой попытки уехать со свояком Митькой на Север: «Там, где был родничок с чистым песчаным колодчиком, громозди­лась черная искореженная земля, выворо­ченные корни, каменья...» Родничок превра­тился в подобие могилы. Но вот финал по­вести вновь возвращает нас к этой метафоре. Оказывается, родничок все же не погиб и пробил себе путь. Так любовь Кате­рины к Ивану Африкановичу, ее любящая душа возродятся в заботе героя об их де­тях - символе продолжающейся несмотря ни на что жизни.

В цикле «Воспитание по доктору Споку», связанном общей проблемой и сквозным героем - Константином Платоновичем Зо­риным, крестьянином по рождению и годам отрочества, но живущим и работающим пос­ле окончания вуза в областном центре, Белов объединяет деревенский «материал» с городским и создает обобщенный образ тра­диционного для русской классики героя вре­мени в его нынешнем варианте.

Цикл «Воспитание по доктору Споку», отливающийся в конечном счете также в роман, который можно было бы назвать «Русский семьянин нашего времени», начат образом-мотивом крестьянского дома. «Ут­ром я, - говорит рассказчик «Плотницких рассказов» Константин Зорин, - хожу по дому и слушаю, как шумит ветер в громад­ных стропилах. Родной дом словно жалует­ся на старость и просит ремонта. Но я знаю, что ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые задубелые кости. <...> В таких <...> случаях лучше строить новый дом бок о бок со старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не прихо­дила нелепая мысль до основания разломать старый, прежде чем начать рубить новый» .

Здесь старый деревенский дом - символ прежде всего семейного лада (и пример для согласных общественных отношений чело­века), основывающегося на чувстве долга перед детьми, немощными стариками, тру­довой взаимопомощи и взаимной верности супругов. И это не узкокрестьянские, а на­родно-христианские устои русской семьи.

Вековой крестьянский дом - это, во-вто­рых, и народно-национальная традиция семейных отношений, та их самобытная куль­тура, которую можно обновлять, но нельзя безнаказанно до «основания» разрушить или заменить культурой инонациональной, а тем более абстрактной, национально без­ликой. Вот в новелле «Свидание по утрам» о ней вспоминает деревенская бабушка, удру­ченная беспрерывными ссорами и во второй семье своей дочери Антонины («А меж-то собой? Зачастую как собаки. «Разве этому я ее учила?» - про себя, горько произносит бабушка»). «Она вспоминает и собственно­го мужа, сгинувшего в последней войне. За ним приходит в память свекровушка, золов­ки и деверья. Что говорить, не больно ласкова была покойница. Да справедлива. У са­мовара, бывало, сидит, первую чашку мужу, вторую сыну. А третью-то не малолетним золовкам, а ей, невестке. Свекор-то не враз, да оттаял, зато потом не давал никому в оби­ду» . Потому что убе­дился в трудолюбии невестки и преданнос­ти ее мужу, семье, детям, своему призванию женщины-матери («А теперь-то? Бабам де­тей рожать лень, мужики разучились кор­мить семью» ).

Был момент в жизни юного Зорина, ког­да, сбитый с толку высокомерно-неуважительным отношением к сельскому тружени­ку со стороны властей, он с радостью поки­дал свой «темный» отчий дом ради, как казалось ему, большого и культурного горо­да: «Тогда я ликовал: наконец-то навек рас­прощался с этими дымными банями» . Прожив и проработав де­сятилетия в мире не только стандартных домов и квартир, но и фальшиво понятого «равенства» между мужчиной и женщиной, пренебрегающего их природным своеобра­зием и превращающего обоих в некие бесполые существа, по-новому увидел свою де­ревенскую родину. «Я готов, - говорит Зо­рин, - топить эту баню чуть не каждый день. Я дома <...> и теперь мне кажется, что только здесь такие прозрачные бывают озера. Такие ясные и всегда разные зори. <... > И сейчас так стран­но, радостно быть обладателем старой бани и молодой проруби на чистой, занесенной снегом речке...» Исто­ком и хранилищем здоровых нравственных, в частности семейно-супружеских, норм открылась герою Белова русская деревня. Она же, а не врачи-специалисты, лечившие Зорина (в новелле «Дневник нарколога») от алкоголизма и душевной тоски, вернула это­му оставленному женой любящему супругу и отцу внутреннее равновесие, желание и способность жить.

Ни нормальной семьи, ни подлинного самоуважения и общественного признания в качестве самобытных индивидуальностей не обретут, показывает автор «Воспитания по доктору Споку», однако, такие героини произведения, как рассказчица исповеди-автобиографии «Моя жизнь» и вторично вышедшая замуж жена Зорина Антонина. Ведь обе невольно или вольно пренебрегли заветами отчего дома, заменив их, как они полагают, современно-прогрессивными представлениями о сущности и назначении женщины - супруги и матери.

Первая из них носит имя Татьяны. Родившись в дружной семье ле­нинградских рабочих, она девочкой была эвакуирована из блокадного города в одно из сел Вологодчины, где после смерти мате­ри ее с братом приютили и вырастили в сво­ем доме две деревенские соседки. «Никогда <...>, - думала Татьяна, - я не забуду этих людей, ни тетю Маню, ни бабу Густю» . Од­нако, по существу, забыла, так как не унаследовала нравственной чистоты своих вос­питательниц. Уехав в город, она, учась в ре­месленном училище, вступает в интимную связь с молодым человеком, одновременно встречаясь с другим, за которого спустя вре­мя выходит замуж. Рождение дочери и сча­стливая семейная жизнь не удержали Тать­яну от легкомысленной измены мужу, кото­рой она, в отличие от супруга, не придала значения («Подумаешь, развел трагедию» ). Семья распалась.

Одна с маленькой дочерью, героиня ко­чует по городам, сходится без любви с отслужившим армию сержантом, «а когда забе­ременела», расписывается с ним. И вновь вначале семейная жизнь «проходила счаст­ливо»: родился сын, молодожены получили квартиру, муж хорошо относился к девочке от первого брака, захотел ее удочерить («Хватит, я не хочу больше, чтобы кто-то сто­ял между нами» ). Но Татьяна не поняла его («Я сказала ему, не все ли равно, какая у Кати фамилия» ) и не согласилась, что привело к первому семейному разладу. «Жуткую ссо­ру» между супругами вызвала ревность Та­тьяны к ее деревенской свекрови, которую полюбили дети, а последующее отчуждение мужа - нежелание родить еще одного ре­бенка и вместо службы воспитывать детей («Ну, уж, говорю, нет. Я что, хуже других, дома сидеть? <...> Я всю жизнь в коллекти­ве» ). Распалась вторая семья.

В конце исповеди героиня успокаивает себя: есть квартира, хватает денег, дети по­чти взрослые, и она как будто не одна («К нам ходит один мой знакомый, это спокой­ный, почти не пьющий человек, он всегда приносит с собой то шампанское, то цветы» ). На деле Татьяна одинока, дети ее, выросшие без отцов, душевно травмированы и не прощают мать. Вот и дочка однажды выбросила букет материнского ухажера в форточку. «Я, - говорит Татьяна, - отшлепала ее по заднему месту, она заплакала и убежала...» Героиня забыла, как жестоко страдала сама, когда ее собственная мама - в голодный военный год - нарушила супружескую вер­ность своему, уже, по-видимому, погибше­му на фронте мужу.

Если бывшая выпускница ремесленного училища легко забыла народное понимание женщины как «верной супруги и доброде­тельной матери», то Антонина Зорина, женщина с высшим образованием, сотрудница крупной библиотеки, не могла, по словам ее мужа, «терпеть <...> даже это­го слова: «деревня». Она почему-то стесняется своего деревенского детства, все про­шлое кажется ей отсталым и некультур­ным» . И оттого нимало не смущается поступками, которых ни при каких обстоя­тельствах не позволили бы себе простая крестьянка или городская труженица: не кормить вернувшегося после трудового дня мужа, положить его одетым на раскладушке («Мужики с женами раньше не спали врозь...» , - замечает мать Антонины), раз­бросать по квартире предметы своего ин­тимного туалета, выместить на крохотной дочурке собственное раздражение и напи­сать на супруга и отца их ребенка донос его начальству, т.е. совершить прямое преда­тельство. Традиционным добродетелям жены - терпимости, стремлению к едино­душию с мужем и почитанию его как своей опоры и главы семейства - она противо­поставила, в сущности, их отрицание. «По­чему, - недоумевает Зорин, - она всю жизнь борется с ним? <...> Она всегда, всегда противопоставляет его себе. В каж­дом его действии она видит угрозу своей не­зависимости. Он всегда стремится к близо­сти, к откровенности. Но она словно избе­гает этой близости и всегда держит его на расстоянии» .

Потому, отвечает художник, что Антони­на Зорина, подобно множеству ее сверст­ниц, женщина уже не столько русская, сколько советская, а также и женщина эпо­хи научно-технической революции и ма­шинной цивилизации с их отнюдь не одни­ми положительными, но и разрушительны­ми гуманитарными последствиями. Как женщина советская, Антонина - фанатик эмансипации («Она, - замечает ее муж, - утонула в своей дурацкой работе, она чок­нулась на эмансипации, хотя еле волочит ноги» ), в реальности обернувшейся жесто­кой государственной эксплуатацией жен­ского труда (например, той разнорабочей Трошиной, которая в новелле «Воспитание по доктору Споку» вынуждена на себе тас­кать цементный раствор) и освободившей женщину не от кухни, якобы ее закрепоща­ющей, а от ее женской природы. Но разве, избавившись от естественных для ее пола нежности, материнской, дочерней и супружеской любви, Антонина Зорина сохраняет себя как личность, о чем так печется? Как женщина современная, идущая в ногу с НТР, Зорина некритично воспринимает ту раци­онализацию и стандартизацию, которые машинная цивилизация вслед за индустри­альным производством, бытовым сервисом навязывает и людским отношениям, челове­ческим эмоциям. И вот уже собственную дочь она воспитывает по методике не отече­ственного, а американского педиатра Спо­ка, т.е. сугубо рационально, не замечая, что делает из ребенка «ходячего робота».

Детский врач Спок, популярный в США, а в начале 70-х годов - в качестве независимого кандидата в президенты - получив­ший широкую известность и в России, сам по себе в цикле Белова, конечно, только символ. Дело не в нем, а в тех россиянах, что рабски следуют представлениям и цен­ностям, выработанным в условиях, далеких от национального опыта их собственной страны и поэтому для русского человека не­избежно абстрактных, умозрительных, способных лишь нивелировать его индиви­дуальность. Однако люди типа Антонины Зориной, оторвавшиеся от родной почвы, как раз и принимают эти ценности за ис­тинное и последнее слово культуры, циви­лизации и прогресса. И не замечают, что в своей обезличивающей (механизирующей) личность тенденции они ничуть не лучше идеологии советского тоталитарного госу­дарства, требующей единомыслия и человеческого единообразия, а потому поддер­живающей и насаждающей везде и всюду только посредственность. К примеру, даже в медицине, где, по свидетельству рассказчика «Дневника нарколога», «личность во­обще игнорируется». «Кто нынче преуспе­вает? - констатирует в той же новелле и строитель-прораб Константин Зорин. - Не глотает ни валидол, ни валерьянки? Пере­страховщик. Да, да, самый банальный пере­страховщик, что-то такое серое, среднее. И я бы сказал, жалкое. Этот тип проникает везде» .

Человеком усредненным и вызываю­щим жалость (в том числе и ее «простой» матери-крестьянки) выглядит в действи­тельности, вопреки ее самомнению, и ге­роиня рассказов «Воспитание по доктору Споку», «Свидание по утрам», «Чок-получок» Антонина Зорина. И вполне законо­мерно, что в глазах не только ее мужа, но и читателя эта образованная женщина-«общественница» («библиотечный профорг») оказывается, по существу, двойником куда более скромной в своих жизненных притя­заниях, эмоционально примитивной Тать­яны из «Моей жизни» («Почему во сне, - спрашивает себя Зорин, - они так стран­но объединяются в одну?» ).

Роман Белова о современной русской семье итожится новеллой «Чок-получок» - подлинным художественным ше­девром писателя, своей обобщающей для мысли произведения функцией, а также драматизмом и драматургическим постро­ением ситуации, напоминающей лермон­товского «Фаталиста».

В ее зачине рассказчик описывает им­портное охотничье ружье своего приятеля, которому действующие лица новеллы были косвенно обязаны своим выездом за город: «Бюхард» (т.е. ружье этой фирмы), если употребить это слово в мужском роде, был <...> очень изящен. Он сочетал в себе эда­кую немецкую упорядоченность и английс­кий лоск, французскую элегантность и скан­динавскую сдержанность. Одновременно голубевская двустволка возбуждала мысль об испорченности и декадансе... Мне казалось, что за ее воронеными узорами теплит­ся тайный порок, а окружные формы цевья и ложа сами выглядели как-то обнаженно и неприлично» .

В «портрете» ружья заданы все компо­ненты той культуры (цивилизации), с представителями которой - в лице двух молодых столичных физиков-кибернетиков и их спутницы - столкнутся в обстановке осен­ней природы Константин Зорин, его жена Антонина и их приятель Сашка Голубев. Это, так сказать, интернациональность без национальности (ружье имеет черты многих народов, но ни одного по преимуществу), внешняя прочность и изящество при внут­ренней, как в искусстве декаданса (от французского «упадок»), ущербности и спокой­ном бесстыдстве. Заметим, что подобные начала будут просматриваться и в обликах трех московских туристов - Алки, Бориса-Барса и Вадима, особенно последнего.

Впрочем, встрече с ними в новелле пред­шествуют часы согласия и взаимной любви между супругами Зориными, навеянные ве­личавой и целомудренной природой, близкой к пейзажам их деревенского прошлого («Впервые за все лето, - говорит Констан­тин Зорин, - на душе было легко и спокой­но. Я был снова счастлив» ). Разрушило это состояние («И вдруг я вздрогнул, словно ошпаренный») появление утром у палатки Зориных «сонной девицы в широких рас­клешенных зеленых штанах, в замшевой, наверняка импортной куртке или кофте...» , с «несвежим лифчиком» и бесцеремонным взглядом. То была носительница научно-тех­нического прогресса и «рациональных» форм общежития (ночь она провела в палат­ке с двумя мужчинами) - «оператор одного из ведущих в стране НИИ» Алка (в перево­де с греческого, возможно, - «другая, вто­рая, следующая»). Знакомство и общение Зориных в течение дня с ее спутниками име­ло своим результатом смену возникшего было супружеского лада на глубокое взаим­ное отчуждение (горькую обиду мужа и едва не ненависть к нему жены) и досрочное пре­кращение загородного отдыха. Что же про­изошло?

Зорины были втянуты в игру, в которой оказались лицедеями, хотя Константин исполнял свою роль против воли и с отвраще­нием, а Тоня охотно и с удовольствием («Моя жена преображалась прямо на гла­зах» ). Игра, а также кукла, марионетка - ключевые художественные понятия (кон­цепты) новеллы «Чок-получок». В глазах Зорина, игра - поведение, когда «люди не хотят быть сами собою» и «им хочется выглядеть иначе, чем они есть на самом деле» . В понимании Белова, это синоним вообще того искусственного и при всей его види­мой значительности мнимого существова­ния, при котором главные проблемы и ин­тересы человека забываются или игнориру­ются, а участники игры движимы заботами тщеславия, самолюбия и мелочного често­любия. Если это и деятельность, то не иску­шенная моральными, нравственными кри­териями и личной ответственностью деяте­лей за содеянное ими. Таковы политика в тоталитарном государстве, бездушная и безликая бюрократия, такова и довлеющая самой себе, абстрагировавшаяся от судеб конкретных людей и своего народа наука. Это мир жиз­ни не живой, а призрачной, способной раз­вращать живую. И субъекты его - не столько люди с глубокими духовно-нрав­ственными корнями, сколько марионетки, куклы.

Как затянутая в заграничную куртку Алка, женщина из тех, что «не знают, что хорошо, а что плохо, не представляют, куда и как ступят в следующую минуту» . Ведь «мораль для таких дурочек либо не суще­ствует совсем, либо понятие старомодное. Такое существо живет совершенно свобод­но и поэтому почти всегда безответствен­но» . Но недалекая Алка всего лишь из кукол-марионеток. Куда опаснее для окружающих, общества в целом игрок-кукловод Вадим, пишущий кандидатскую диссерта­цию и «наглядно» разъясняющий зачаро­ванной Тоне теорию относительности. Под обаянием его рассуждений - нет, не о Пушкине («При чем здесь Пушкин? - произнес Вадим...»), а о лидерах западноевро­пейского литературного модернизма Кафке и Джойсе Зорина не замечает контраста (помните «мысль об испорченности», воз­буждаемую голубевским ружьем?) между «мощной спортивной фигурой» ее собесед­ника и его «почти мальчишеским голосом». Но Вадим, как увидим, умеет и прятать свою сущность.

В собственно игру превратился с момен­та знакомства Зориных с туристами-физи­ками весь день. «Нелепой, занявшей полдня рыболовной сценой» обернулась рыбалка; игрой был «специфический разговор» Вади­ма и Зорина («Я нехотя включился в эту игру...») о достоинствах голубевского ружья; забавой, а не делом - приготовление ухи из чужих окуней и лещей и, конечно, бессмыс­ленная ввиду полной неосведомленности слушательницы лекция о теории Эйнштей­на. Но подмена жизни игрой достигла свое­го пика, когда Вадим (возможно, от древне­русского «вадити» - обвинять, клеветать) предложил «сыграть в рулетку».

Спровоцировала это (или подыграла за­ранее условившемуся с ней инициатору) опять-таки Алка («Мальчики, а вот вы бы сыграли в рулетку? <...> Вот вы сейчас? Вот сейчас, сейчас?» ). Однако замысел принад­лежал высокоинтеллектуальному Вадиму. Между тем предложение его абсолютно амо­рально: ведь участвовать в рулетке могли только двое (Борис-Барс и Голубев отказа­лись), один из которых - семьянин и отец.

Помня об этом, Зорин также отклонил преступно-безответственное по его сути испытание. Но, пораженный «каким-то груст­ным, полным горечи и обиды» взглядом суп­руги - увы, не от страха за мужа, а по при­чине разочарования в нем и стыда за его «трусость», - принимает вызов. Оставшись, когда все заснули, один, он кладет в ствол «Бюхарда» отделившийся от прочих патрон и, приставив стволы к правому виску, ольховым прутом нажимает спусковой крючок. Патрон оказывается без пороха, Зорин, пе­реживший страшное мгновение, жив. Но, не подозревая Вадима в подвохе, ищет заря­женный патрон, выстреливая в воздух остав­шиеся пять зарядов. Выстрела не последова­ло: «Разряжены были все шесть патронов».

Стыд, горечь и гнев душат Константина Зорина, позволившего втянуть себя в отвратительный для ответственного человека фарс. И в итоге потерявшего то хрупкое мо­ральное согласие, что накануне возникло у него с женой. Впрочем, это было неотврати­мо. Супруга Зорина, стесняющаяся своего деревенского происхождения, уже давно перешла в стан марионеток - людей, как думается ей, наикультурных, а на деле со стереотипно-стандартными вкусами, поня­тиями и механическим поведением. Соответствующий сигнал-намек читателю дан в начале новеллы: Антонина в час отъезда за город «неожиданно даже для себя вдруг ри­нулась в парикмахерскую», где «ежемесяч­но придавала своей голове нечто кукольное, даже овечье» . Привле­кательная от природы («Она красива, моя Тонька...»), женщина меняет свой естествен­ный облик на шаблон, отвечающий не инди­видуальному восприятию («Ты нравишься мне без кудрей» , - говорит ей муж), а мод­ному эталону. Выступив в конфликте супру­га с туристами-лицедеями на стороне его ан­типодов, т.е. вновь предав мужа, она остав­ляет его и в тот момент, когда Зорин ставит над собой смертельно опасный эксперимент («Я ждал, но жена не отозвалась. Она либо спокойно спала, либо не захотела отозваться...» ). Эта бесчувственность самого близко­го Зорину человека подчеркнута контраст­ными к ней интуицией и волнением за свое­го «старшего брата» голубевской собаки: «Джек вновь выскочил из кустов. Виляя хво­стом и, как мне показалось, удивленно, он уставился на меня»; «Он не уходил»; «Недо­уменная собачья морда глядела на меня...»; «Джек глядел на меня с удивлением».

Ослепленная блеском столичных «эру­дитов», Антонина Зорина едва ли поверит открывшейся ее мужу правде о них. Да и он, оскорбленный ее противоестественным спокойствием в роковой для ее супруга и отца их ребенка час, не расскажет этой правды. Семья Зориных, как видно из «Плотницких рассказов» и «Дневника нарколога», распадется навсегда. Как, по мыс­ли художника, и семьи множества мужчин и женщин, коль скоро кто-то из них захо­чет построить супружеский союз на абстрактно-умозрительных, а не живых народ­ных началах.

Василий Белов как автор литературы для детей

Талантливый писатель, по мнению В. И. Белова, должен быть интересен чита­телям разных поколений: «...настоящую дет­скую книжку с не меньшим удовольствием раскрывает и немолодой человек». Однако детские произведения самого В. Бе­лова практически не изучены и мало знако­мы читателям. Печатаются они чаще в со­браниях сочинений, так и не доходя до дет­ской аудитории. Лишь «Рассказы о всякой живности» издаются регулярно. А между тем сам писатель отмечал, что художествен­ная литература, художественное слово не только будят фантазию, но и отражают жизнь, «по преимуществу духовную», тем самым формируя нравственное начало в маленьком человеке. Следуя этому принципу, В. И. Белов серьёзно относится к сюжетам и образам своих детских произве­дений, так как воспитание ребёнка - это закладывание базовых норм поведения у будущего поколения.

Среди произведений В. И. Белова, во­шедших в круг детского чтения, сказка «Мишук», сборник рассказов «Катюшин дождик», повесть «Каникулы». Сюда же можно отнести рассказы, которые не вы­делялись автором как детские, но являют­ся такими по сюжету и системе персона­жей: «Скворцы», «Даня», «Вовка-сатюк», «Мальчики», «Тёзки». События в них связа­ны с жизнью ребёнка, который предстаёт не только как объект воздействия взрос­лого мира, но и как очевидец происходя­щего. Его глазами писатель пытается взглянуть на ставшую привычной новую реальность.

Наделение маленького героя собст­венным взглядом на мир, попытка пере­дать его чувства и мысли, уловить все движения его сердца, пробуждённого со­знания связаны с приёмом остранения, который позволяет привычные явления жизни увидеть с неожиданной стороны, глазами ребёнка, заново осмыслив их значение. Яркий, чистый детский взгляд подчас вскрывает самые глубинные про­блемы общественного устройства. Ребё­нок острее воспринимает неправду и без­духовность мира взрослых, дисгармонию во взаимоотношениях людей. В 1960-1980-е годы эти небольшие рассказы вы­ражали позицию автора не меньше, чем принёсшие ему славу произведения для взрослых. Обладая интересной для детей фабулой, рассказы о детях поднимали важные проблемы разного уровня. Они заставляли размышлять о правильности социального устройства, о взаимоотно­шениях людей и поколений, о необходи­мости сохранения культурной, эстетиче­ской и духовной традиции.

Первым чтением для маленького чело­века становятся обычно сказки. По словам В. И. Белова, «сказки детства ни для кого не проходят бесследно. Они пробуждают душу, задают тон и включают человека в жизненный ритм». Жанр, сформи­ровавшийся в устном народном творчестве и отразивший представления наших пред­ков не только об устройстве мира, но и о главных нравственных принципах, особо интересен и понятен детям. Опираясь на литературную традицию авторской сказки, созданной по фольклорным мотивам, В. И. Белов пишет «Сказку для Анюты» - «Мишук».

Сюжет произведения прост: каприз­ный и своевольный медвежонок Мишук, обидевшись на мать, убегает в лес, по­падает к Лисе Патрикеевне и мечтает о спасении из «плена». Освобождает его Михайло Иванович, отец-медведь. Герои напоминают персонажей сказки о живот­ных: медведь, лиса, ёж, заяц. Им присущи традиционные черты: медведь - хозяин, глава семьи, лиса хитра и опасна, заяц наивен и легкомыслен, ёж - помощник, советчик. Однако в сказке анализируется психологическое состояние героев, они наделены индивидуальными характерами, хотя и продиктованным народной тради­цией, быт героев представлен более де­тально. Мишук - аллегорический образ ребёнка, избалованного, капризного, са­монадеянного и эгоистичного. Всё это черты литературной сказки.

В сказке «Мишук» соединяются фольк­лорные мотивы, знакомые ребёнку по на­родным произведениям, и литературные образы, в которых читатель узнаёт реалии своего времени. Сохраняет автор и тради­ционные нравственные установки, знако­мые малышам по русским сказкам. Сказка показывает последствия нарушения поведенческих норм.

Таким образом, у читателя формиру­ется устойчивое понимание, что хорошо и что плохо. «Разгильдяй» Мишук понёс за­служенное наказание за своеволие и непослушание, лиса наказана за обман, за то, что «про совесть забыла». Восприни­мая простой и понятный сюжет, ребёнок усваивает традиционные нравственные ценности, среди них семейный уклад, при котором отец - хозяин и защитник дома, а мать - помощница и воспитательница малыша. Наконец, финал сказки: спасение Мишука и Зайца, возвращение их домой, где так хорошо, несмотря на былые обиды, вселяет в ребёнка веру в лучшее, в победу добра и справедливости над злом и под­лостью.

Ориентация на фольклорные традиции, закономерные для всего творчества В. И. Белова как автора «деревенской про­зы», знание народной жизни, понимание связи художественной литературы с духов­ным наследием патриархальной культуры России формирует особый мир в детских произведениях писателя.

Деревня становится местом действия в сборнике «Катюшин дождик». Носителями традиционных ценностей здесь выступают представители старшего поколения: бабушка и дедушка. Именно они приобщают внуков, Катюшу и Антона, к труду на земле, воспитывают в детских душах умение ви­деть прекрасное, ответственность за свои поступки, взаимопомощь и сочувствие чу­жой беде, уважение к человеку.

Сюжетами рассказов о Катюше и Анто­не становятся обыденные явления жизни: приезд детей в деревню, игры, помощь по дому, сенокос, половодье, возвращение матери. За привычными обязанностями и играми, однако, стоит открытие мира, по­стижение ребёнком трудных и непонятных законов жизни. Мир детства, по словам пи­сателя, «расширяется стремительно и еже­дневно», каждый день приносит что-то но­вое, наполнен удивительными открытиями. События рассказов о Катюше и Ан­тоне развиваются динамично, не содержат никаких явных нотаций или поучений, то есть построены по канонам детской лите­ратуры. Однако, несмотря на кажущуюся простоту, рассказы несут в себе мощную воспитательную составляющую.

Проводниками на трудном, но увлека­тельном пути постижения жизни являются для героев бабушка и дедушка, они форми­руют мировоззрение ребёнка, дают нравственные ориентиры.

Традиционно в России главной нянь­кой для ребёнка становится бабушка. В книге «Лад» В. И. Белов подчеркивает её особую роль в воспитании: «Почти все чув­ства: страх, радость, неприязнь, стыд, нежность - возникают уже во младенче­стве и обычно в общении с бабушкой. Она же первая приучает к порядку, даёт житейские навыки, знакомит с восторгом игры и с тем, что мир состоит не из одних только радостей». Бабушка-воспитатель­ница мудра, строга и справедлива. По за­конам народной педагогики она следует естественному ходу вещей, ориентируясь на потребности ребёнка: загрустившую без матери Катюшу она ласкает, поёт ей колыбельные, капризничающего Антона ставит в такое положение, что он сам де­лает всё как надо: ест предложенную еду, набегавшись за радугой, начинает помо­гать бабушке на сенокосе, увлекаясь новой работой. Бабушка включает детей в соци­альную среду, прививает им навыки труда, общения с людьми.

Особую роль играет дедушка. Он по­могает формированию у внуков чуткости и восприимчивости: знакомит с миром природы, рассказывает сказки, где ожи­вают птички-рукавички, реальный мышо­нок становится сказочным героем, жад­ный петух наказан солнышком. Дед вклю­чает детей в игру, а игра помогает развитию ребёнка. По словам В. И. Белова, «в шестилетнем возрасте человек живёт в состоянии игры (и это тоже труд)» и «в свободном творческом подражании он учится жизни быстрее и легче». Сказки деда напоминают притчи, они не содержат явного назидания, но исподволь направляют детское сознание на един­ственно верный путь, формируют пра­вильную оценку событий, воспитывают не­обходимые во взрослом мире качества. Пример народной педагогики представ­лен в рассказе «Как воробья ворона оби­дела». Не реагируя на слёзы возмущённо­го дразнилками внука, дед, дав успокоить­ся ребёнку, будто для всех начинает рассказывать историю про воробья и во­рону. Юмористический финал: «Антон больше не ревел, он боялся, что к нему в рот залетит ворона». - отражает педаго­гический эффект притчи. Мальчик, в силу возраста не осознав смысл рассказа деда, почувствовал нелепость поведения оби­женного воробья и глупой вороны.

Наполнена поэзией история деда о птичках-рукавичках. Маленькая девочка, наделённая чутким сердцем, способная на жалость и сострадание, погружается в сказочную реальность: потерянная ею ру­кавичка превращается в снегиря и улетает вместе с другими такими же несчастными птичками-рукавичками. Ребёнок через сказку учится ответственности, бережно­му отношению ко всему; дед формирует умение видеть прекрасное, чувствовать чужую душу.

Таким образом, через включение фольклорных мотивов в ткань художе­ственного повествования идёт формиро­вание у читателя народно-поэтического взгляда на мир, который для детей оду­шевлён, в котором все живут в гармонии и любви. Писатель наполняет свои произве­дения атмосферой тепла, участия, света. Волшебством кажется в этом мире любое событие, главным чудом становится воз­вращение матери, воссоединение семьи. Так, сочетая занимательность сюжета и поучение, писатель помогает формиро­ванию в детской душе ключевых качеств: отзывчивости, доброты, душевной щед­рости, трудолюбия.

В рассказах «Вовка-сатюк», «Даня», «Скворцы» деревня представлена местом постижения мира и его законов.

Рассказ «Скворцы», опубликованный в 1963 году, положил начало детской теме в творчестве писателя. В произведении ост­ро поставлены вопросы нравственного вы­бора, ответственности за других. Павлуня, несмотря на физическую слабость, обла­дает сильным характером, добрым и от­зывчивым сердцем, способным чувство­вать чужую боль. В трагической ситуации ребёнка поддерживают мудрые и любящие родители.

Кроме нравственных вопросов, в рас­сказе «Скворцы» показаны социальные проблемы. Жизнь деревни в рассказе во­все не идеальна. Родители оставляют больного ребёнка на целые дни одного; работают в колхозе, но не могут зарабо­тать денег даже на лечение сына. Жизнь в деревне лишает мальчика и его семью полноценного счастья.

Иной образ деревни создан в рассказе «Вовка-сатюк». Деревенское лето меняет представление маленького горожанина о мире. Мальчик так прижился здесь, что «совсем забыл, что живёт в общем-то в го­роде, что скоро в школу». Всё дере­венское лето сливается для него «в один красочный, богатый день, который запом­нит Вовка на всю жизнь». Ребёнок видит крестьянский труд, отношения между людьми, чувствует безграничную любовь бабушки и деда. Деревня становится для маленького героя символом счастья, дарит неизгладимые воспоминания: «...всё, что происходило с ним в это лето, навсегда осядет в его безгрешном сердчишке». Заканчивается рассказ размышлени­ем автора о будущем ребёнка, о его воз­вращении в деревенский дом как возвра­щении к истокам.

Белов убеждён, что главной силой, способной сохранить и воспитать детскую душу, является семья: «Доброта и любовь к родственникам кровным становится обязательным условием если не любви, то хотя бы глубокого уважения к родственникам некровным. Как раз на этой меже и за­рождаются роднички высокого альтруиз­ма, распространяющегося за пределы родного дома». Разрушение семей­ного уклада русского человека становится ведущей проблемой прозы Белова. Си­ротство, одиночество ребёнка - один из ключевых мотивов детской прозы писате­ля. Одиноко сидит целыми днями дома Павлуня. отданы на целый год бабушке и деду Катюша и Антон, Вовка-сатюк тоже живёт в деревне без родителей. Предста­вители старшего поколения - единствен­ная связь этих детей с семьёй.

Сколько страдания детской душе при­носит одиночество. Белов показал в не­большом рассказе «Даня». В издании 1965 года это произведение названо авто­ром «Новогодним этюдом». Позднее этот подзаголовок исчезает. Новогодний этюд наполнен не только радостным ожиданием счастья, но и драматизмом. Даня слишком мал, чтобы понимать и анализировать про­исходящее. Его чистая душа ждёт волшеб­ства. Главной радостью стала встреча с мамой после недельной разлуки (мальчик отдан на неделю в детский сад). Счастье дарят удивительные сны, возвращение до­мой, ящик с игрушками, вытащенный из-за печки.

Однако, оставшись один дома, Даня рыдает от страха, зовёт маму и засыпает обессиленный. Возвращение родителей даёт ему утраченное счастье. Рассказ за­канчивается монологом матери, за кото­рым скрыт голос автора. В последних строках звучит нежность к малышу, вера в его счастливое будущее: «Когда-нибудь ты пройдёшь по золотой лунной кромке так же, как сейчас Новый год идёт по большой тревожной Земле. И синий гро­мадный шар этой Земли будет тебе све­тить издалека». Испытания, через которые проходит ребёнок, сливаются в рассказе с надеждой на обретение любви, дома, радости жизни. Именно эта надеж­да должна, по мнению автора, давать силы человеку в его большой и трудной жизни.

Чуткая детская душа, которой наделяет Белов всех своих маленьких героев, помо­гает отличать добро от зла, делает ребёнка подчас сильнее взрослых. Таковы персо­нажи рассказов о ребятах-подростках: «Тёзки» (1965) и «Мальчики» (1973). Автора интересует становление человека, попытка ребёнка противостоять злу мира, сохраняя в себе лучшие качества.

Как в произведении «Скворцы», герой рассказа «Тёзки» проходит своеобразное испытание на мужество и доброту. Толька Петров знакомится с соседом, Варнаком, то есть каторжником, как его называют взрослые. Мальчик попадает под обаяние необычного незнакомца. Прозаический мир, в котором воспитывается Толька. вдруг сменяется ярким, поэтичным и за­гадочным миром Анатолия Семёновича. Исторгнутый в силу жизненных обстоя­тельств из общества, этот человек сохра­няет в себе чистоту и свет сердца. Его доброта и поэтическое видение мира при­тягивают мальчика. Считающий себя взрослым, мальчишка начинает верить в жабу, которая живёт в запущенном саду и ненавидит поющего дрозда и зеркального карпа. Эта история - аллегория взросло­го мира, судьбы самого Анатолия Семё­новича.

Важным мотивом рассказа является мотив дома. Домом, где происходит ду­ховное преображение человека, можно считать дом Варнакова. Его участок нахо­дился «почти за городом, в давнишнем доме у пруда, в старинном саду. В жару сад безмолвствовал, только лопались и трещали стручки акаций, а в дождь там словно что-то посапывало, и в тишине сильно пахло корнями. Это был неболь­шой сад, очень таинственный, без всяких аллей, одни хитрые тропки ныряли под кроны и терялись в зарослях». Загадочный сад сродни загадочному хозяи­ну. Усадьба кажется мальчику таинствен­ной и зловещей.

Изменения в душе ребёнка от встречи со сказкой преображают дом: он уже не страшный, а «словно игрушечный». В финале образ дома вызывает тревогу и напряжение: всё заперто, нет занавесок на окнах, и сад «совсем не тихий».

Анатолий Семёнович умирает, забы­тый и брошенный всеми. Для ребёнка это страшное потрясение. Но ещё больше сбивает с толку поведение учительницы: мальчик вдруг понимает, что злая учи­тельница является женой Варнакова, но смерть мужа её нисколько не трогает. Она выходит из подъезда «деловитая, с кра­шеными губами, в белых перчатках». В смятении мальчик не понимает, но чувствует её предательство, чёрствость и духовную пустоту. Тёзкой с Анатолием Се­мёновичем маленький герой является не случайно. Они родственны по духу: откры­ты добру, свету.

Детская бескорыстная дружба, умение в самых суровых испытаниях оставаться ребёнком показаны в рассказе «Мальчи­ки». События в нём происходят в годы Ве­ликой Отечественной войны (время ста­новления и самого В. И. Белова). Его герои, Лёнька Комлев и Ваня Серёгин, наравне со старшими переживают страшные со­бытия военного времени. Несмотря на трудности, они воспринимают мир как дети: ищут приключений, мечтают о по­двигах, не подозревая, что совершают свой подвиг каждодневно. Два школьника, которых соединила война, помогают друг другу, своим близким. В испытаниях про­исходит становление личности, форми­руются лучшие качества характера: от­ветственность и стойкость, мужество и жертвенность. Закон дружбы, взаимопомощь и умение верить в лучшее помогают выжить детям в усло­виях военного времени, а в детской душе формируют прочные и незыблемые нрав­ственные законы.

Одним из наиболее светлых и радост­ных произведений Белова о детях является повесть «Каникулы». Она строится по прин­ципам приключенческой литературы. Сюжет - побег ребят в лес и жизнь на воле - продолжает традиции робинзонады в ли­тературе. Здесь проверяется выносли­вость, стойкость, верность дружбе и тер­пимость к недостаткам другого. Повесть полна юмора, доброй иронии. Главным «врагом» для ребят становится вездесущая бабка Хомутова - Клювиха, она не только ругает внука, но и постоянно мешает маль­чишкам в реализации планов.

Детская жизнь полна фантазий. По­добно тургеневским героям «Бежина луга» мальчики, оказавшись у омута, вспоминают страшную историю об утоп­леннике, хозяине дегтярного завода Гри­гории, которого утащила на дно русалка. И конечно, именно в этот момент кто-то шевелится в кустах и ужасно пугает Минь­ку. Этим чудовищем оказалась сбежавшая корова Клювихи. Вторая страшная, почти сказочная, история происходит во время грозы. Катька в маленькое окошко сарая в свете молний видит Бабу-ягу и до смерти пугается её. Ягой оказалась все та же бабка Хомутова, которая в непогоду про­биралась из лесу домой.

Интрига, увлекательный сюжет, юмор делают повесть интересной для детей. Бы­товые подробности жизни деревенских ре­бят знакомят современного читателя с ухо­дящим миром русской деревни.

Таким образом, В. И. Белов продолжа­ет традиции детской литературы. Обра­щаясь к теме детства, он размышляет о становлении человека, о нравственных ос­новах жизни. Дети воплощают в его рас­сказах лучшее начало. Они чутки сердцем, бескорыстны, открыты. Вместе с тем ге­рои Белова ощущают своё внутреннее си­ротство, им знакомо чувство безгранич­ного одиночества. Социальные проблемы хотя и не являются у Белова ведущими, но отражают противоречия общественного устройства: разрыв семейных отношений, проблемы урбанизации. В этих условиях деревенское детство является прививкой от беспамятства, безнравственности и бездуховности. Тем самым В. И. Белов утверждает главенство нравственного на­чала в человеке. Обращение к народным традициям, к фольклору способствует формированию у читателей поэтического взгляда на мир, открывает ребёнку богат­ство народной речи, даёт образцы пове­дения, основанные на трудолюбии, ответ­ственности, патриотизме, честности пе­ред самим собой. Совесть и стыд, ключевые качества положительных героев во всех произведениях писателя, стано­вятся главным мерилом и в жизни маленьких героев В. И. Белова.

Произведения В. И. Белова на экране

Вполне закономерно, что яркое и само­бытное творчество В. И. Белова привлекло внимание кинематографистов. В течение двадцати лет они с разной степенью глубины и убеди­тельности осваивали художественный мир во­логодского писателя. На сегодняшний день по его произведениям снято шесть фильмов: «Африканыч» (1970), «Плотницкие рассказы» (1973), «Целуются зори» (1978), «Красный обоз» (1989), «По 206-й» (1990), «Всё впереди» (1990).

«Плотницкие рассказы», «Целуются зори», «По 206-й», «Всё впереди» созданы на основе одноимённых литературных перво­источников, два фильма имеют названия, не совпадающие с наименованиями литератур­ных произведений: «Африканыч» снят по по­вести «Привычное дело», «Красный обоз» - по рассказу «Скакал казак».

Несколько фильмов по произведениям Белова снимались на Вологодской земле. Режиссёр кинокартины «Целуются зори» С. Ни­коненко рассказывал: «В массовых сценах фильма принимали участие многие вологжане. <... > Оператор Анатолий Заболоцкий снял прекрасные виды Вологды. Зрители видят па­нораму города с птичьего полета... Кремлёв­скую площадь с Софийским соборам. А в на­чале фильма можно увидеть пристань на реке с названием Тимониха. Это название родной деревни писателя Василия Ивановича Бело­ва». «Сама Вологодская земля, Вологда мне очень понравились. Все было близким и родным. Не может не понравиться простодушие и прекраснодушие людей, про­стых, доступных, уравновешенных, спокой­ных. И уклад жизни. Не случайно потом Васи­лий Белов написал книгу «Лад» . Стоит подчеркнуть, что на включении в постановочную группу фильма оператора А. Заболоцкого настоял сам писатель. Он знал его по работе с В. М. Шукшиным, творчество которого, в том числе и кинематографиче­ское, ценил очень высоко. В местной газете работа оператора в фильме «Целуются зори» была выделена особо: «Камера Анатолия За­болоцкого помогла нам увидеть нашу Вологду несколько иначе - влюблённо, с замиранием сердца и немножко грустно. Грустно оттого, что жизнь течёт и время уносит с собой непо­вторимый облик города, его прелестные ти­хие уголки» . Натуру для дере­венских эпизодов создатели картины «Це­луются зори» нашли в Тотьме.

Фильм режиссёра В. Кольцова «По 206-й» снимался в Харовском районе и рядом с областной столицей. Над короткометражной лентой «Красный обоз» работал уроженец Вологодчины режиссёр В. Чиков, который для съёмок выбрал деревни Оларево, Владычное-1, Иваново под Вологдой.

Сам писатель кинокартины, снятые по его произведениям, не очень жаловал и даже сде­лал в связи с этим резкое признание: «Я во­обще кино не люблю. <.. .> Я считаю, что кино- искусство синтетическое, а это уже плохо. <... > Я признаю таких деятелей кино, как великий Жан Габен или Шукшин. Когда человек сам де­лает сценарий, сам актёр и сам постановщик, то вот такой кинематограф я признаю» . Речь, очевидно, идёт о том, что слишком много творческих воль сопрягается в работе над фильмом, нарушая первоначальный лите­ратурный замысел. Так, рассуждая о «своих» картинах, Белов констатирует: «У меня юмори­стическое отношение ко всем этим фильмам, кроме, может быть, телевизионного фильма с Борисом Бабочкиным «Плотницкие рассказы» . Как неудачную экранизацию охарактеризовал писатель ленту «Всё впере­ди»: «Режиссёр фильма Николай Бурляев много своевольничал. <...> Сделал совершенно не то, что я хотел. <...> Я думаю, фильм не полу­чился» . Телевизионную картину по «Привычному делу» Белов упрекал за слиш­ком короткий период съёмок, видя в этом «не­серьёзность», за которой, наверное, кроется упрёк в невыверенности бытовых деталей, имеющихся в этой работе. В ленте «Целуются зори» особое недовольство автора вызвал фи­нал, противоречащий концовке повести, в кар­тине «По 206-й» он не согласен с включением некоторых сцен. Детальных разъяснений своим критическим замечаниям в интервью вологодской газете «Русский Север» Белов не развёртывает, но в раздражительных оценках вполне ясно прочитывается упрёк кинемато­графу за то, что тот не даёт себе труда «услы­шать» автора.

Телевизионный фильм «Африканыч»

Картина стала первым опытом обраще­ния кинематографа к творчеству писателя. Она была снята на киностудии «Ленфильм» как полнометражный телевизионный фильм по повести «Привычное дело» через четыре года после выхода произведения к читателю.

Вместо оригинального названия фильм предлагает другой вариант - «Африканыч». Вынесение имени центрального персонажа в заглавие точнее соответствует содержанию картины, которая прочитывается как сенти­ментальная история об обаятельном, совест­ливом, трудолюбивом и добром деревенском чудаке, который находит в себе силы после смерти жены жить дальше во имя детей. В этом плане показательна разница финалов фильма и повести. У Белова произведение заканчива­ется жёсткой сценой на кладбище: «Иван Аф­риканович весь задрожал. И никто не видел, как горе пластало его на похолодевшей, не об­росшей травой земле. - никто этого не видел» . В фильме Дрынов возвращается в де­ревню и дети встречают отца у дома.

В целом картину «Африканыч» можно оценить как адаптацию-переложение пове­сти В. И. Белова «Привычное дело» для теле­визионного показа с установкой на относи­тельно небольшой отрезок времени просмот­ра и «домашность» восприятия. На первый план в фильме «Африканыч» выведена исто­рия любви Ивана и Катерины. По сравнению с повестью, подана она в тональности, близ­кой к идиллической. Ни о первой женитьбе Дрынова с «холодной любовью», ни о его из­мене с Дашкой Путанкой во время беремен­ности жены в фильме не упоминается.

Любовь Ивана и Катерины в фильме ни­чем не омрачена, пьяные выверты мужа по­даны как незлобные чудачества, к которым жена относится со снисходительным пониманием. В конечном итоге губит Катерину в фильме расставание с Иваном, невозмож­ность жить без него. Трагическая некрасов­ская тема женской судьбы, загубленной не­посильными тяготами и невзгодами, с по­корным терпением принимаемой самой женщиной, в фильме остаётся за скобками. В повести эта тема вплетена в общее разви­тие онтологического сюжета «привычного дела» как извечного течения жизни со всеми её светлыми и тёмными проявлениями. Кру­говерть Катерининой жизни выразительно и горестно опишет её мать: « ...встанет-то в третьем часу, да придёт уж вечером в один­надцатом, каждый-то божий день эдак, ни выходного, ни отпуску много годов подряд, а робетешка-ти? Ведь их тоже - надо родить, погодки, все погодки, ведь это тоже на орга­низм отраженье давало, а она как родит, так сразу и бежит на работу, никогда-то не от­дохнёт ни денька, а когда заболела первой-то раз, так врачиха ей говорила, что не надо больше робят рожать; скажу, бывало, оста­новитесь, и так много, дак она только захохо­чет, помню; ну вот опять, глядишь, родить на-дотко. один по-за одному» . О своей безответственности и мужской вине перед Катериной вспомнит потом на могиле жены Иван: «Вот, девка, вишь, как всё обернулось-то... Я ведь дурак был, худо я тебя берёг, зна­ешь сама...» .

Создатели фильма данный аспект не за­тронули. Ни одна из этих характеристик, кроме всхлипа раскаяния Ивана на могиле жены, в картину не вошла. Для общего лирико-мелодраматического решения фильма столь жёст­кие и трезвые ноты были излишни. Поэтому и деревенский быт в фильме явно улучшен. В домах колхозников встречаются холодильни­ки, телевизоры, описание жизни семьи Дрыновых в фильме не совпадает с текстом пове­сти (семь, а не девять детей, нет упоминания о том, что ещё при Катерине старшую отпра­вили «в люди», а после смерти матери двоих отдали в детский дом; в повести бытовая стеснённость отмечена сном детей на полу, в фильме все спят на кроватях). В предметный мир северных крестьян добавлены вещи, ко­торые, как свидетельствует повесть Белова, подавляющему большинству из них были про­сто не по карману. Быт, воссозданный Бело­вым, аскетичнее, беднее, суровее.

Режиссёр М. Ершов с телевизионного эк­рана рассказал семейную историю деревенского жителя Африканыча. О том, что выпало ему в жизни великое и редкое счастье - лю­бовь, и, благодаря этому чувству, ощущает он гармонию, лад с миром, преодолевает все житейские невзгоды. А с потерей жены уходит почва из-под ног Ивана Африкановича, не может он найти успокоение своей разорван­ной душе. Но верность Дому, выстроенному им с Катериной, забота об их многочисленных детях заставляют его жить дальше.

У Белова нет детальных портретных ха­рактеристик Ивана Африкановича. Но автор повести подчёркивает «жёсткие мозольные ладони» и «жёсткую щёку» Дрынова, отмечает, как «он похудел и оброс, брился всего один раз», «ссутулился», когда увезли Катерину в больницу, «ходил обросший, страшный» после её смер­ти. Эти описания создают общее впечатление острого, жилистого физического облика пер­сонажа. В фильме он ладный, прибранный, аккуратный, всегда чисто выбрит (даже когда после трёхдневных мытарств возвращается домой).

На роль Африканыча был утверждён Нико­лай Трофимов, актёр, известный своей предельной органичностью, способностью соче­тать в игре комизм и психологическую досто­верность, душевную деликатность и внешнюю хлопотливость. Этими качествами он щедро наградил Ивана Дрынова. Небольшого роста, стеснительный, с наивным взглядом - такой Африканыч напоминал скорее большого, ино­гда упрямого ребёнка, чем мужчину с трудным характером. Простодушие, детская задири­стость и стыдливость стали определяющими в этой трактовке персонажа.

Ласковость, мягкость облика отличают в фильме и Катерину в исполнении Ирины Буниной. Камера постоянно задерживается на ее больших глазах, затаённой улыбке. Густые тёмные волосы, собранные в узел, создают лицу женщины естественную раму, обрам­ляющую её красоту. Роль Катерины полностью выстроена режиссёром и оператором на круп­ных портретных планах. Крупный план часто используется в фильме и для показа отноше­ний Ивана и Катерины. В их дуэтных сценах много смущения, улыбок, ласковых взглядов, обращенных друг к другу. На фоне неустроенной судьбы Нюши, случайной женитьбы Дарьи и Михаила отношения между мужем и женой Дрыновыми выглядят как счастливое исклю­чение, подаренная свыше благодать.

Важную роль в фильме «Африканыч» иг­рают пейзажные зарисовки. Камера А. Назарова выразительно фиксирует сельские пей­зажи в разные времена года, зимнюю рыбал­ку, плавное течение реки. Несмотря на сравнительно небольшие временные разме­ры телевизионного показа, режиссёр, рискуя замедлить действенное начало фильма, ак­тивно использует эти кадры при монтаже картины. И они становятся не только местом действия, но и образным выражением мысли о связи человека с природой, вписанности в её вечный круговорот. Значение сквозного образа фильма приобретает самодельная мельница, сделанная одним из сыновей Дрыновых, которая «крутится и барабанит». В по­вести она упоминается только в сцене воз­вращения Катерины из больницы. «Анатошкина работа» в фильме появится не раз. После смерти Катерины мельница замрёт, кадром с её вертящимися крыльями закон­чится картина.

Таким видеорядом создатели фильма словно напоминают себе и зрителю о присутствии бытийной проблематики в расска­занной истории. Это экранное повествование по-своему интересно и трогательно и вполне имеет право на существование, однако во многом оно несоразмерно, неравномасштабно своему литературному первоисточнику.

Плотницкие рассказы

Эта повесть стала основой телеспектакля, созданного П. Резниковым, режиссёром Глав­ной редакции литературно-драматических программ Центрального телевидения. Теат­рально-телевизионная эстетика постановки определила неспешность её внешнего ритма, основательность актёрского существования в кадре. «Плотницкие рассказы», по замыслу, спектакль медленный, кантиленный, как мед­ленна и напевна северная речь. Это именно рассказы, каждый из которых, не нарушая об­щего сюжета, в общем-то, самостоятелен. «Это позволило нам не связывать одну сцену с другой крепким монтажным узлом» , - делился мыслями режиссёр. Резни­ков не скрывал, что ставил спектакль «на ак­тёра», для которого искал достойный литера­турный материал. Этим актёром был про­славленный и широко известный всей стране по роли Чапаева Борис Бабочкин. Режиссёр описал серьёзность и кропотливость подго­товительного периода: «Как-то, разговаривая на эту тему с моим товарищем по работе, ре­дактором Б. Ткаченко, перебирая возможные варианты, мы счастливо вспомнили отличную повесть Василия Белова "Плотницкие рас­сказы". Я позвонил Бабочкину, и тот, перечи­тав повесть, согласился. Ткаченко и я сделали сценарий, который актёру, в общем, понравился. Наш художник А. Грачёв поехал к автору на Вологодчину, жил в его доме больше неде­ли, сделал наброски будущего оформления, зарисовки людей, потом подробно рассказы­вал нам с Бабочкиным, как выглядят, во что одеты прототипы повести Белова, о колорит­ной речи их, манере поведения. По моей просьбе Белов, кроме того, прислал письмо, в котором уточнялось произношение местных слов и выражений, красочно рассыпанных по всей повести. Подробно автор нам написал о назначении каждого инструмента плотника и т. д.» .

Сценаристы создали строго центричную композицию, сгруппировав действие вокруг персонажа Олёши Смолина, его рассказов «о времени и о себе». Казалось бы, это вступало в противоречие с повестью, где связующим персонажем является Константин Зорин, при­ехавший в отпуск в родную деревню, от лица которого ведётся повествование.

Начало телеспектакля неожиданно. Во весь экран - крупный план человека, который доверительно и спокойно смотрит вам прямо в глаза и рассказывает историю своего рож­дения, сам удивляясь тому, что помнит себя с первых минут жизненного пути. И только потом на фоне среза спиленного дерева, где кольца времени запечатлели свой след, появятся тит­ры, представляющие постановку. Эта высокая нота бытийного повествования, взятая внача­ле, затем зазвучит ещё громче, и развернётся рассказ о значительной человеческой судьбе, достойно прожитой жизни.

Б. Бабочкин играл не балагура, не чудака, а человека, наделённого естественной природной мудростью, для которого законы доб­ра, красоты, любви и незлобивого отношения к миру так же органичны и необходимы, как слух и зрение для нормального существова­ния. Бабочкин создал образ не идеального, не безупречного праведника, а человека с ладом в душе и согласием с совестью. Он далеко не все ответы знает и не всегда поступает разум­но, но жить Смолину интересно, и умеет он слушать и слышать дыхание вечности.

Чтобы добиться предельной убедитель­ности в создании образа северного кресть­янина, Бабочкин тщательно продумывал каж­дую деталь. Режиссёр вспоминает, что актёр «с тщанием отнёсся к костюму, гриму. Целый съёмочный день - а это для нас большая роскошь - мы посвятили тому, чтобы сделать его глаза на экране не чёрными углями, как они выглядели после первого дубля, а свет­лее. «У Белова сказано: "И два синих, словно апрельская капель, глаза!" - говорил актёр операторам» . Понимая образно-смы­словую значимость сцены в бане, Бабочкин, несмотря на плохое самочувствие, не принял предложение режиссёра изменить эпизод: «Зная, что Борис Андреевич перенёс серьёз­ную болезнь, боясь, чтобы он не простудился, я осторожно намекнул: можно-де упростить сцену в бане - сделать так, чтобы актёры вели свой диалог уже после того, как выкупа­лись. Бабочкин категорически отверг это предложение и провёл сложную сцену так, как она и предполагалась» .

Сцена в бане является кульминационной в повести и спектакле. Завершено дело, сблизившее городского жителя Константина Зорина и деревенского плотника Олёшу Смо­лина, и собрались они попариться в отстроен­ной собственными руками бане. Это бытовое занятие становится для них очистительным омовением, освобождающим от физической усталости и просветляющим душу. Не слу­чайно в эпизоде, где два односельчанина за­водят философский разговор о смысле жиз­ни, о том, что остаётся на земле от человека, по замыслу автора, звучит музыка. У Белова Константин берёт в баню транзистор и, узнав заранее программу передач, в нужное время включает одну из песен «Прекрасной мель­ничихи» Ф. Шуберта. В телеспектакле звучит голос Ф. Шаляпина, исполняющего «Элегию» Ж. Массне, восклицая с трагическим напряжением: «О вы, дни любви, / Сладкие сны, / Юные грёзы весны!» И старик из русской де­ревни заворожённо внимает мощному ду­шевному раскату шаляпинского голоса и уга­дывает в них собственные итоговые размыш­ления. Камера в этой сцене останавливается на лице Смолина - оно озарено внутренним светом. А затем - крупный план Зорина, с острым интересом вглядывающегося в свое­го земляка. Такое же чувство удивления-вос­хищения возникает и у зрителя.

Молюсь за Россию!

Беседа Владимира Бондаренко с Василием Беловым

Василий Белов. Ну, что будешь выпытывать у меня?

Владимир Бондаренко. Что смогу, то и выпытаю. Как жил. Как писал. Как любил. Как боролся. Как депутатствовал. Все, что выпытаю, то и расскажу твоим читателям... Для начала, твое писательское кредо?

Белов: А что такое "кредо"? Какое-то нерусское слово. Ты объясни мне, я не очень понимаю...

Бондаренко: Ради чего ты пишешь?

Белов: Да я случайно стал писателем, и стал ли? До сих пор не знаю. Началось со стихов. Еще мальчишкой был, а стихи какие-то наборматывал. Потом стал читать их приятелям. Позже показал нашим писателям. Поддержали, потом один питерский журнал даже напечатал, тут я и обрел какую-то веру в себя. Очень важна первая публикация. Не было бы ее, может, так и стал бы столяром или еще кем. А потом в Литературный институт, уже после армии, поступил. Книжки стали издавать. Позже к прозе потянуло. Ну а зачем пишу? Это какая-то таинственная сила. Я Пробовал объяснить и самому себе и читателям, чего я хочу добиться. Вот в "Ладе" об этом много сказано, о моем отношении к жизни. Чего-то и добился, если даже премии дают какие-то. Я не ожидал этого, когда начинал. Так получилось. А теперь даже стыдно.

Бондаренко: Стыдно-то за что?

Белов: За то, что так получилось. Поверь мне, Володя, на самом деле стыдно иногда перед людьми. За то ли я взялся в своей жизни? Я учился на столяра в ФЗО. И стал столяром. Плотником тоже стал. Я многие профессии освоил. И все равно за писательство стыдно. Я еще у Федора Тютчева читал о стыдливости страданий русского человека. Верно он подметил эту черту и даже назвал ее Божественной. Русский человек стыдлив. А я - русский человек и на самом деле много стыжусь. Слишком много нагрешил в своей жизни. А меня объявляют учителем, приходится выступать в роли учителя, это опасное дело.

Бондаренко: И какие же у тебя грехи, Василий Иванович, в литературе нашей?

Белов: Вот я до сих пор публицистикой занимаюсь. Напрямую свои мысли излагаю читателю. А надо ли это писателю, до сих пор не знаю. Недавно я прочитал статью Валентина Курбатова, он вспоминает наш конфликт с Виктором Астафьевым. Я сам активно включался в этот конфликт. А вот сейчас уже Виктора Петровича нет, и думаешь, надо ли было так конфликтовать...

Бондаренко: Мне кажется, этот конфликт все-таки начинал сам Виктор Петрович, и усердно начинал, и долговато все русские писатели старались не задевать его, не входить в конфликт... Но все-таки есть же черта, за которую не надо переступать... А то, что сейчас мы стараемся вспомнить о нем все хорошее, - правильно, по-русски, его уже нет, что же с ним сейчас воевать? Это лишь такие, как Фридрих Горенштейн, "Вместо некролога" о твоем большом друге Василии Шукшине печатают грязный пасквиль. Впрочем, и Горенштейна уже нет, и история литературы спокойненько все поставит на свои места. Кто чего стоил. А споры принципиальные в литературе были, есть и будут. Надо ли их стыдиться? Или ты думаешь сейчас, что писателю ни к чему идти в политику, размышлять о политике?

Белов: Куда ему деться? Конечно, писатель должен заниматься политикой своего народа. Осмыслять зигзаги русской судьбы. Но место писателя все-таки определяется его художественной мощью, величиной и сложностью художест­венного замысла. Кстати, я обратил внимание, все хорошие писатели часто оказываются и неплохими художниками. И наоборот. Многие художники неплохо владели пером. Вспомни Коровина или Рылова...

Бондаренко: Талант всегда многогранен. Да и сам ты, Василий Иванович, в чем только себя не пробовал. И драматург, и поэт, и прозаик, и блестящий публи­цист...

Белов: Это все -литература. А вот сейчас я пробую и живописью заниматься.

Бондаренко: Значит, надо к семидесятилетию в "Нашем современнике" или в хорошем вологодском зале выставку работ организовать. И все-таки, в России литература традиционно такое важное место в обществе занимала, уверен, и будет занимать в будущем, поэтому быть русским писателем всегда непросто.

Белов: Может быть. Тут зависит, конечно, многое от цельности писателя. От того, какую непосильную задачу он на себя взвалил. Какой Храм хочет построить. В этом я, наверное, максималист. А особенно сейчас, когда к отношение к жизни стало более религиозным.

Бондаренко: Тогда уж расскажи, как пришел к Богу.

Белов: Это и мучает меня, что я очень уж долгое время был атеистом. Причем воинственным атеистом. Мне и сейчас, конечно, далеко до полноты христианского понимания и всепрощения, но стремлюсь к православной вере. Через ту же тютчевскую Божественную стыдливость стараюсь понять самого себя. Вера - это серьезное дело... И ее никакими знаниями не обретешь. Может, даже наоборот. О ней и говорить много нельзя. Но только придя к ней, начинаешь многого стыдиться в своем прошлом. Стыдиться иных поступков и даже собственных произведений, пусть даже их и прочитали миллионы людей. То ли я написал, что надо человеку? Что надо народу? Вот это меня и мучает. А пока наш народ не обретет Бога в душе своей, до тех пор не вернется и наш русский лад. А как трудно пробуждаться после атеистического холода, как тянет многих в фальшь сектантства или еще куда...

Бондаренко: Конечно, ты прав. Стыдливость всегда была присуща русскому сознанию, также как и терпение, сострадание.

Белов: Все русские люди с этим чувством ходят. И вот, приходя к своему нынешнему возрасту, начинаешь понимать, что сделал много ошибок, которых уже не исправить. С другой стороны, понимаю, что и ошибки эти связаны тоже с судьбой страны, с той средой, в которой я в детстве жил, с семейным воспи­танием. Вот что важно. И что сегодня окончательно добивают - семейное воспитание. У моего поколения беда была одна, почти у всех не было отцов, у кого на фронте погибли, у кого раскулачили или расстреляли, как у Шукшина. Я умудрился выжить без отца. Отец погиб на фронте в 1943 году, когда мне было десять лет... Все невзгоды, связанные с крестьянской бедностью, не минули меня. Несмотря на то, что отца убили на фронте, нам и корову Березку пришлось отдать государству в налоги, и даже амбарчик, срубленный матерью еще вместе с отцом Иваном Федоровичем, вынуждены были отдать вернувшемуся с фронта солдату. Не то, что сочувствовали и помогали семье погибшего воина, скорее наоборот. Может, чудом каким-то уцелели. Потому и школу вовремя не закончил, не получил должного образования. Я, например, завидую по-хорошему и Кожинову, и Семанову, и Михайлову, всем, кто вовремя получил хорошее образование. А я не получил даже аттестата в свое время. А ведь я тоже когда-то мечтал об университете, тянулся к знаниям. Все должно к человеку вовремя приходить. Нельзя опаздывать в жизни. Как бы потом ни наверстывал, все равно до конца не наверстаешь. Я еще даже Льва Толстого не всего прочитал до сих пор. И много чего другого.

Бондаренко: Конечно, жаль, что таким, как ты - сиротам и безотцовщине, в жизни все очень тяжело давалось. И все же познал ты с этой лихой тяжестью жизни и ту глубинную правду о человеке, которая никакими знаниями не дается. Когда такие, как ты, крестьянские дети почти в одно время вошли в русскую литературу: Шукшин, Распутин, Лихоносов, или постарше, фронтовики Носов, Абрамов - с этим горьким знанием народной жизни, с неполным образованием, но с прекрасным знанием простого человека, - вы же создали новую классику в русской литературе, принесли те знания, те образы и характеры, те сюжеты, которых не было даже у Льва Толстого. Это разве не важно для России? Все­таки проза прекрасных городских интеллектуальных писателей Юрия Бондарева или же Юрия Казакова, Георгия Семенова или Александра Проханова - это совсем другая проза, с иным знанием жизни, с иными героями, с иными сюжетами. Вы, именно вы, пусть часто и недостаточно образованные, не столь эрудиро­ванные, стали настоящим мировым открытием в литературе, на долгое время стали самым настоящим авангардом в литературе, ибо до вас такой народной крестьянской болевой, совестливой прозы не было.

Белов: Ты, Володя, говоришь о положительном моменте. Может, так и есть. Ты - критик, тебе виднее. А я говорю о каких-то личных потерях и лишениях, которые и сейчас во мне чувствуются. Мешают добиться того, чего хотелось бы. А сколько попреков в наш адрес было всей этой прогрессивной критикой сделано? Этими университетскими всезнайками из интернационалистов. А как мне было поступить в университет без аттестата? И сколько ребят талантливейших было по Руси, так и пропавших в нужде, в безнадежности, в полуобразованности. Намертво закрыты дороги были, у нас даже паспортов не было, куда денешься? Пробивались, конечно, кто как мог. Тот же Шукшин, или Астафьев тоже, может, и злость излишняя у него накопилась из-за этих лишений, Рубцов Коля, Валерий Гаврилин... Все-таки положение крестьян было в мое время почти что крепостное. И все это понимали. Помню, мне Твардовский Александр Трифонович при первой встрече так и сказал в ответ на мои радикальные требования дать всем крестьянам паспорта: "Разбегутся же все...". Вот сейчас и разбежались.

Бондаренко: И все же вы сами и стали народными защитниками - своей же прозой. И несмотря на всю твою зависть, я поставлю рядом, к примеру, написанное теми, о ком ты говорил: Семановым, Михайловым и другими, при всем моем к ним глубочайшем уважении, и написанное вами - писателями, прозванными "деревенщиками", - конечно же, художественная тяжесть вашего креста будет весомей.

Белов: Важнее всего в литературе, наверное, нравственная сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от земляков своих, и особенно от своей матери Анфисы Ивановны. Это навсегда уже осталось во мне. Хоть я при жизни матери и не показывал свои нежные чувства, стеснялся даже ласково поговорить с ней при посторонних. А вот не стало ее, до сих пор в себя придти от ее потери не могу.

Бондаренко: А в литературе были у тебя такие наставники, кто помог тебе, оказал влияние?

Белов: Еще в детстве я благодаря отцу и с героями Шолохова познако­мился, и с героями Твардовского. Мне даже не сами писатели запомнились, они как бы были в стороне, а их герои - Григорий Мелехов и Василий Теркин. Это ведь и есть главное в литературе - дать своего героя. Чтобы читатель не тебя знал, а героев твоих. Сам писатель на первый план не должен выходить. Это если не смог своих героев настоящих создать, тогда и начинает писатель себя подсовывать. Мол, вот я какой, посмотрите на меня. А ты героя прежде покажи...

Бондаренко: Вот Ивана Африкановича все и знают. И даже корову Рогулю...

Белов: Когда я уже сам пришел в литературу, более-менее забавляться начал стихами, полез туда, куда мне не положено было без образования, надо было дома строить или табуретки делать, а я вздумал стихи писать. Тут мне никто не помогал. Сам нахально полез вперед.

Бондаренко: Судя по всему, Василий Иванович, ты - дерзкий человек? Не боишься лезть, куда не надо. Писать о том, о чем не положено. Как ты считаешь, нужна дерзость в литературе?

Белов: Дерзость везде нужна. Вот и тебе, Володя, желаю быть таким же дерзким и бескомпромиссным, каким я тебя помню с давних времен. Без дерзости -еловек не сможет ничего путного сделать. Он начинает стесняться, и даже мысли у него начинают путаться. Стесняться можно в быту. А в деле своем, если хочешь сделать что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть дерзким. Вот я и дерзил, как мог.

Бондаренко: Дерзким было в свое время "Привычное дело", даже Твардовский этой дерзости, похоже, испугался. Дерзким был и роман "Все впереди".

Белов: Все связано еще с моим крестьянским происхождением. Я хотел первым делом защитить своих земляков, простых русских людей, которым уж дзовсем невмоготу было. Я все-таки и с Мишей Лобановым спорю, и с Прохановым, и с тобой насчет Иосифа Сталина. Надо признать, Сталин выкрутился за счет русского крестьянства, но его же и погубил. Тут можно говорить очень много и долго. Я считаю, что нам коллективизация обошлась не менее трагично, чем Великая Отечественная война. Которая тоже прежде всего по деревне ударила, обезмужичела деревня после войны окончательно. Да и в послевоенные годы -нужда и лишения не покидали крестьянскую Русь. Конечно, Сталин много сделал для государства, и то, что от троцкистов избавился - большое дело было сделано. Но возился он с ними довольно долго, и в отношении деревни все-таки их линию долго тянул. Да, он их потом обманул и прижал как следует. Но за то, что прижал крестьянство и загнал его в колхозы на нищую жизнь, я его осуждаю. Не то, что я совсем колхозы отрицаю. И там работали честные люди. И в партии немало Честных тружеников было. Я ведь сам короткое время побывал партийным работником. Работал секретарем райкома комсомола. И даже членом ЦК КПСС был. Но это уже в горбачевское время. Ведь тоже стыдно нам за такое участие. Стыжусь своей работы в ЦК КПСС в горбачевское время, будто я в развале страны поучаствовал.

Бондаренко: Но, я думаю, ты и такие, как ты, скажем, Валентин Распутин в президентском совете, наоборот, старались, как могли, спасти страну. Только сил зла было больше. Новые троцкисты набрали силу. И Горбачев-то уже под ними был, и обманывать их, как Сталин, не собирался.

Белов: Конечно, я делал, что мог. Но все равно, люди правильно меня упрекали за это соучастие.

Бондаренко: И все же ты себя считаешь советским человеком?

Белов: А какой иначе? Я не буржуазный человек. Советский человек, по-моему, это прежде всего и русский человек. Потому что вне национальности людей не существует. Возьмем хоть еврейскую братию, она вся насквозь национальна. Они же все гордятся своими корнями. А что, нам, русским, гордиться нечем? Вот я и горжусь своими крестьянскими русскими корнями. И я всегда был за национальную советскую Россию, а не за интернационально-еврейский айсберг, который должен был неминуемо распасться на осколки и потянуть за собой, к сожалению, многих русских людей. Мы должны понять, что нас то и дело заманивают в ловушки, то интернационализмом, то демократией, и потом с большим трудом, с большой кровью мы вылезаем из этих капканов.

Бондаренко: Ты говоришь о том, с каким трудом и с большим опозданием прорывался к знаниям. И все-таки, это было целое поколение крестьянских детей, пришедших в науку, и в культуру, и в политику. Как думаешь, сегодня из нынешней деревни может деревенский подросток прорваться в литературу? Не перекрыты ли нынче пути народным талантам с гораздо большим усердием, чем в Ваше время?

Белов: Если человек мужественный и талантливый, с дерзостью, о которой мы только что говорили, он может пробиться. Нельзя притворяться, что тебе, мол, никто помощи не оказывает. Пробивайся, будь смелым. Я помню, писал стихи, как убегал из колхоза:

Нет, я не падал на колени

И не сгибался я в дугу,

Но я ушел из той деревни,

Что на зеленом берегу.

Через березовые склоны,

Через ольховые кусты,

Через еврейские заслоны

И комиссарские посты.

Мостил я летом и зимою

Лесную гибельную гать…

Они рванулись вслед за мною,

Но не могли уже догнать.

Бондаренко: Мы много уже говорили о бедах старой деревни, но она еще жила. Еще дышала. А что сегодня с ней, с той же твоей Тимонихой?

Белов: Деревни сегодня нет совсем. Она погибла. Сначала под ударами сталинской коллективизации, потом под ударами войны, далее последовали хрущевские удары, ликвидация малых деревень и тому подобное. И все это на моей памяти. Весь двадцатый век непрерывные удары по русской деревне и русскому крестьянству. Перестройка добила окончательно. Советская власть - была нормальная власть, даже сталинская власть, и народ к ней приспособился. А потом началась ненормальная власть, которой народ просто не нужен. Советская власть была создана и Лениным, и Сталиным, и даже Троцким, всеми больше-

виками, и государство, надо признать, было создано мощное. Может быть, самое мощное за всю русскую историю. И вот его уже нет и не будет. Нет и советской власти. Я понимаю, что и я приложил руку к ее уничтожению своими писаниями, своими радикальными призывами. Надо признать. Я помню, как постоянно воевал с ней. И все мои друзья-писатели. Вроде и прав был в своих словах, но государство-то разрушили. И беда пришла еще большая.

Бондаренко: Не совсем согласен с тобой, Василий Иванович. Я сам критикан был еще тот, недаром в "Правде" ругали. Но ведь эта критика и на пользу была. Мощному государству не страшна критика, не страшно даже диссидентство. Сильное могучее государство отбрасывает их на обочину без ущерба для себя, но какие-то выводы делает, к чему-то прислушивается. Не будь вас, "деревенщиков", может, до сих пор в деревне без паспортов люди сидели. Правда, не разбежались бы... Вот так всегда: правда государства и правда человека, правда государства и правда народа не всегда и не во всем совпадают. Но в сильном государстве даже полезно критиковать его минусы, его несовпадения с народной правдой.

Белов: С этой твоей мыслью, Володя, я совершенно согласен. Когда нет государства, то и народа не будет, и человека не будет, и никакая критика не нужна. Когда есть государство, и армия сильная есть, писатель должен быть на стороне народа. Но вот беда, и ты это знаешь. Когда было это могучее госу­дарство, не так просто было даже талантливому писателю сказать свое слово, пробить эту брешь непонимания нужд народа. Ты вспомни сам свои злоключения с цензурой. Запреты статей и так далее. Цензура соответствовала мощи госу­дарства. Я конечно, приспосабливался к ней, но, может быть, и из-за этого тоже стыдно. Много раз приспосабливался, корежил уже написанное. Умалчивал существенное...

Бондаренко: Может быть, эта необходимость заставляла писателя находить глубинный язык, добиваться большей художественности образов. Всю правду высказать через образ героя, минуя слова и мысли, минуя голую публицистику, так всегда и возникают совершенные тексты.

Белов: Я не знаю, у всех писателей по-разному. Например, Вячеслав Дегтев ведет себя в соответствии со своим характером и даром, а Дмитрий Балашов вел себя совсем по-другому. Все находят свой выход. Нет одинаковых писателей. Если человек почувствовал в себе эту природную одаренность, он уже дальше будет выявлять ее исключительно своим способом. В том числе и с цензурой бороться по-разному.

Бондаренко: Но есть же близкие по духу писатели, по образу мысли, по -аправленности, в конце концов, по национальному мироощущению. Кто тебе был близок в литературе, с кем ты общался, не чувствуя чужести, был откровенен до конца?

Белов: Я чувствовал всегда сильное влияние своего старшего друга, может, даже наставника - Александра Яшина. Мы были очень близки с Федором Абрамовым, Василием Шукшиным, Николаем Рубцовым. А если взять мою раннюю пору, то на меня всегда очень сильно влиял Борис Шергин, изумительный аэхангелогородский писатель. Да и мыслитель тоже. Он и сейчас на меня влияет. Всегда лежит его книжечка мудрых мыслей на столе. Шергин для меня был "оимером, образцом в литературе. Образцом писательства. Если почитаешь его всяческую поморщину, такую образность находишь, такие сюжеты смелые и -еожиданные. Борис Шергин - это далеко непрочитанный и недооцененный русский классик. И главное, я его с детства люблю читать. Как научился читать, гак мне попал в руки Шергин, и я с ним не расстаюсь. Жалко, что я с ним так и не встретился. Знал же, что он живет в Москве, мог его найти, как находили его Юра Галкин или Володя Личутин. Я все время собирался сходить к нему. А стеснялся. Представь себе, стеснялся. Я вроде и дерзкий, как ты говоришь, а всю жизнь стеснительный был. Меня кто хвалит, а я стесняюсь. Вот иду на выставке Ильи Глазунова, а он издали увидел меня, а там на открытии масса всяких политиков, знаменитостей было, и кричит, вот идет такой-то гениальный Белов. А мне хоть сквозь землю провалиться, как так можно при всех кричать. Хоть с выставки убегай. Вот и Шергину стыдно было мне как-то помешать, позвонить, сходить к нему со своими разговорами. Все откладывал и откладывал. Так и дооткладывался до той поры, когда Шергин ушел из жизни. Теперь стыдно, что не успел сходить к нему. Небось, не чужой бы был.

Бондаренко: Очевидно, такие моменты были в жизни каждого писателя. Я, скажем, сожалею, что не успел встретиться с Шукшиным, а была возможность, что с Георгием Свиридовым так и не сделал беседу, хотя и договаривались с ним об этом, стыдно, что маму не привез на свой юбилей из Петрозаводска. Дай Бог теперь еще успеть нам всем сделать то, что должны, что можем. Все-таки русский^ писатель никогда не живет и не пишет для себя одного, в собственное удовольствие, это была бы смерть русской литературы. Даже Владимир Сорокин нынче признался,, что для него содержание стало важнее формы, значит, для чего-то пишет. Кому-то хочет передать свое содержание, свои мысли. Так что провалились все попытки новых идеологов изменить менталитет русского писателя. Увести его от жизни. Уверен, восстановится и привычный литературо-центризм, с которым так долго боролись все отечественные литературные либералы. Вот и твое слово, думаю, еще услышат многие поколения читателей.

Белов: А как вообще писательством я занялся, ты еще спрашивал... Однажды мы с приятелем своим возвращались весной с нашего озера по речке. И я вдруг начал ему какие-то свои беспомощные стишки читать. Приятеля этого уже нет. Чего читал, не помню. Приятель летчиком потом стал. Володя Мартьянов... Все мои приятели уже ушли из жизни. Все люди, которых я любил в детстве. И дружил в детстве. Никого не осталось. Осталась одна Маша Павлониха, как мы ее звали. Она еще жива, она училась со мной вместе в первом классе. А все остальные умерли.

Бондаренко: А деревня-то дышит еще?

Белов: Деревня дышит, когда печи дышат. А печи в ней дышат теперь только летом, в дачный период, и то не все. Деревня погибла практически. Сколько тысяч деревень русских погибло. Лучше не говорить. Хотя бы только на нашей родной вологодской земле. Я слышу иной раз по телевидению или в газете читаю, мол, наша деревня жива. Наш колхоз жив, наш сельсовет жив... А я утверждаю, что тысячи деревень исчезли с лица земли. Я об этом писал и в прозе своей, не только в публицистике. Есть такой рассказ, как я ночую в деревне. И спрашиваю старенькую хозяйку: куда исчезла деревня? Она хохочет и говорит: через трубу и в синее небо ушла...

Бондаренко: И что, больше никогда не возродится? Ты сам по складу своему, по чувствам своим пессимист или оптимист?

Белов: Скорее всего, я пессимист. Но, если ты, Володя, спрашиваешь, возродится ли деревня, в этом плане я даже оптимист. Верю в возрождение Родины своей. Не только в возрождение деревни своей и земли вологодской, отеческого гнезда, но в возрождение всего нашего государства. Куда от этого денешься? А вот когда оно будет? Может, уже ни тебя, ни меня не будет на земле.

Бондаренко: Есть что-то близкое в тебе, Василий Иванович, от твоего главного героя Ивана Африкановича? Похож ты своим характером на него?

Белов: Полно общего. Есть сходство, безусловно. Но, конечно, полного сходства у Ивана Африкановича ни со мной, ни с тремя-четырьмя прототипами нет. Это же художественная литература. Что значит сходство с героем? Василия Шукшина бы спросили, он бы сказал: да, был человек, которого я описал. Так и у меня. Сначала, когда писал "Привычное дело", имел в виду одного земляка, потом другого, дальше еще. Три-четыре, не больше. Но вместе-то получался совсем иной художественный герой. Скажем, Костя Зорин из "Воспитания по доктору Споку" - это я сам, мое отношение к жизни, а Иван Африканович - частично я сам, частично другие люди. Всегда ведь берешь из окружающей тебя жизни детали характера. Какие-то особенности. Я всех их помню хорошо.

Бондаренко: Когда ты взялся за роман "Все впереди", поднял такую острую тему, ты чувствовал, что будет большой скандал вокруг него?

Белов: Конечно, чувствовал. Я знал, чем это обернется. Но дело-то было сделано. И сейчас вновь издали. Значит, надо нашему читателю. Я уверен, русская литература еще не раз вернется к этой теме. Бесстрашно вернется, особенно на нынешнем материале. И я чувствую себя в некоторой степени первопроходцем. Горжусь этим. А вот что будет дальше с нами со всеми, со страной нашей, с народом - неизвестно еще никому. Хочется верить в возрождение, а может, нас совсем доконают? Не знаю. Но есть же еще живые силы. Есть живые люди. Даже молодежь есть, которая не даст доконать себя совсем. Мы еще поживем.

Бондаренко: По характеру своему ты, Василий Иванович, максималист?

Белов: Не знаю. Я вот что хотел бы тебе сказать. Вот я получил лишь семилетнее образование поначалу, а куда я с ним мог пойти из деревни? Вот стал счетоводом в колхозе. Там все было запутано, а я запутал еще больше и ушел с этой работы в школу ФЗО. Это был мой побег из колхоза. Нас было пятеро у матери. Мы со старшим братом сами дом достроили отцовский. Знаешь, как это делается? Что надо, чтобы прорубить окна и двери? Великая наука плотницкая. Мы сделали потолок. Пол. Мать купила мне гармонь, я к этому времени играть научился. Мать гордилась тем, что я у нее такой музыкальный, и пригласила моего приятеля в гости. Впервые в жизни ко мне пришел гость, который даже сплясал по нашему новому полу... Крестьянство -это такое разнообразное занятие, которое в себя все вмещает. И искусство, и экономику, и многие рабочие профессии. Но если хочешь чего-то большего, есть тяга к образованию, моих семи классов было мало. Вот через школу ФЗО и вырвался к образованию. В армии четыре почти года, а потом уже Литературный институт.

Бондаренко: А Литературный институт много дал? С благодарностью вспоми­наешь?

Белов: Конечно. Я был сам заинтересован в нем. Я учился в семинаре у Льва Ошанина. Безобидного в общем человека. Хотя как-то и назвал он мои стихи кулацкими. Вылез его интернационализм. Царили у нас там в семинаре Гена Русаков и Ваня Лысцов, но и я был не на последнем счету. Скрывать не буду, мне ведь помогло и мое членство в КПСС, работа перед институтом в райкоме комсомола. Меня в институте первое-время ректор все хотел тоже к комсомольской работе привлечь, хорошо нашелся ныне покойный уже Вячеслав Марченко. Так что я мог спокойно заниматься литературой... Самая главная мысль моя, которую я сейчас считаю важной и для себя лично, и для всей России: нам нужна последовательность в жизни. Одно за другим. Не перескакивать через этапы, но и не упускать, не опаздывать. А что такое последовательность? Ты же не будешь говорить по телефону, пока не наберешь номер. Так и во всем другом.

Бондаренко: То есть нам пора приходить к спокойной эволюционности в своем развитии.

Белов: Ну, я называю это последовательностью. И политики, и ученые сплошь и рядом нарушают этот закон последовательности. И в борьбе, в сопротивлении режиму, в нашем русском бунте тоже должна быть последовательность. Вот Емельян Пугачев не соблюдал последовательность и проиграл. А у большевиков была строгая последовательность, даже жестокая последовательность, и они выиграли, победили. Где они нарушили эту последовательность и потерпели нынешнее поражение, сейчас говорить не будем. Последовательность должна быть и в жизни человека, в семье, в воспитании, в образовании...

Бондаренко: А твоя писательская жизнь была последовательная?

Белов: В том-то и дело, что нет. Нарушал я везде ее. Я перепрыгивал через многие вещи. Благодаря этой самой дерзости своей, о которой ты говорил. А на самом деле дерзость в нарушении последовательности не нужна. Ты говорил о самом главном моем свойстве, о максимализме во всем. А я тебе скажу, что самое главное мое свойство -эмоциональность. Крестьянская эмоциональность.

Бондаренко: Ну, а перестройка - это же тоже нарушение последователь­ности? Может быть, ты и прав: подобно Китаю, мы последовательно избавлялись бы от излишних комиссарско-интернационалистических зигзагов и под руко­водством партии строили бы новую экономику, новое общество, постепенно приобретая необходимые черты для развития всего общества. А мы опять прыгнули неведомо куда всем народом, всей страной, в бездну разрухи. И не знаем, как выбраться...

Белов: При всем моем критическом отношении к многим минусам в советском обществе, я категорически против перестройки. Много могу расска­зывать, как я воевал и в Верховном Совете СССР, и в ЦК КПСС. Ты посмотри, как была разрушена во время этой мерзкой перестройки вся русская национальная культура! Я ничего не воспринимаю в нынешнем обществе. Я все свое отношение уже давно высказал в публицистике. Наша демократическая так называемая революция разделила русский народ. И старается делить его, дробить на все более мелкие составляющие. Нас лишают нашей национальной и духовной _ельности. А когда душа начинает дробиться, невозможно никакое созидание. Еез этого дробления им, этим "дерьмократам", нас было бы никак не победить. Без дробления всех и вся невозможно было разрушить созданное Сталиным цельное государство. Должен признать, Сталин создал такую могучую державу, что почти невозможно было нашим врагам ее уничтожить. Значит, мы сами виноваты, сумели нас всех раздробить. Разрушили армию. Ее сознание. Солдат потерял уверенность, офицер не знает, во имя чего служит. О каких победах можно говорить в такой армии? Разрушили великолепную науку. И сотни тысяч ученых уже разъехались по всем странам мира. Или работают кем угодно.

Дворниками или бизнесменами, но не в своей науке. Разрушили культуру. И только тогда разрушилась цельность народа.

Бондаренко: Народ потерял веру в писательское слово. Литература потеряла своего читателя. Думаю, что если и начнется возрождение страны, то первыми заметят это писатели, первыми обретут новое понимание национальной идеи. И эти книги вновь будут востребованы всеми.

Белов: Для меня в литературе, впрочем, и в жизни тоже, очень важна эстетика, как это ни покажется иным моим читателям странным. И только благодаря своему чувству эстетики я стал писателем. Эстетика есть во всем.

Бондаренко: Насколько я понимаю, твое понимание эстетики и выражается хорошим и коротким русским словом "лад".

Белов: Да, в этой книге я целые главки посвятил эстетике. Любой быт весь целиком состоит из эстетических элементов. Быт семьи - это тоже эстетика. Я сейчас тебе на примере покажу, как разрушается семья. Исчезла семейная поэзия. Когда исчезает семейная поэзия? Когда исчезает лад в семье, терпимость, жалость, ласка, доброта и любовь. Без лада в семье, без семейной поэзии начинаются в доме и драки, и ссоры, и даже убийства. Красота должна быть во всех семейных отношениях, между всеми членами семьи, даже между зятем и тещей.

Бондаренко: Что такое писательское ремесло? Это для тебя необходимая работа, приобретенная профессия, или пишется по вдохновению, с неким творческим наслаждением от написанного?

Белов: Я не знаю, что такое писательское ремесло. Каждый пишущий человек относится к нему по-своему. Я боюсь делать какие-то обобщения. И художник каждый тоже обретает свой стиль работы, свое понимание ремесла. Вот мой друг, замечательный вологодский художник Страхов, он недавно стал академиком, для него это даже неожиданным было. У него своя манера письма и своя манера работы. Я люблю иногда наблюдать за ним. За писателем-то так не понаблю­даешь. Пишет себе что-то в тетрадь и пишет. А что и зачем - никто не знает.

Бондаренко: А в деревенской прозе была своя, присущая всем ее лидерам, особая эстетика, которая вас объединяла? Или же объединило понимание крестьянской народной жизни, а творческой близости не было?

Белов: Ну, скажем, с Валентином Григорьевичем Распутиным меня свела, по-моему, политическая близость наших позиций. Но и в понимании эстетики мы сошлись. А вот с Виктором Астафьевым я еще в Вологде не во всем сошелся. Когда он жил у нас, я помню, как в эстетическом плане у меня с ним постоянно разногласия были. Когда он написал "Пастуха и пастушку", он прежде всего мне дал прочитать рукопись. Я прочитал внимательно и сказал ему довольно резко, наверное, не надо было так, мол, можно за счет сокращений сделать такую изюминку, которая останется на века. Все равно она останется, и в таком виде, но можно было еще усилить ее воздействие художественное за счет только одних сокращений. Я был ортодоксом и максималистом в своем подходе к мастерству. А он жалел. И не только меня не послушался, а еще и увеличил повесть. Видишь, какая разница в подходах.

Бондаренко: Думаю, в эстетическом подходе тебя многое объединяло с Николаем Рубцовым?

Белов: Безусловно. В эстетическом плане он был ближе всех мне. Сама поэзия действует не так, как проза.

Бондаренко: Ты написал не так давно великолепные воспоминания о Василии Шукшине "Тяжесть креста", а о Рубцове не думаешь написать?

Белов: Дай мне освободиться от той тяжести, которую я взвалил на себя, взявшись за книгу о Валерии Гаврилине, изумительном композиторе, моем земляке. Когда закончится эта эпопея моя, я, может быть, займусь воспомина­ниями и о Викторе Астафьеве, и о Николае Рубцове. Если я сам выживу. Неизвестно еще, как я напишу свою книгу о Гаврилине. Уже столько событий было вокруг ненаписанной книги. Неприятных и даже трагических.

Бондаренко: А как ты сблизился с Гаврилиным? Он жил в Питере, композитор, ты в Вологде. И от музыкального мира все-таки далек.

Белов: Ну, он наш, вологодский родом. А сблизился, как ни странно, через Николая Рубцова. Рубцов - сирота, и Гаврилин был сирота. Я даже статью одну написал о них обоих сразу: о Рубцове и о Гаврилине. Это российское сиротство меня и привело к ним, ведь я и сам - безотцовщина. Но у меня хоть мать была, а у них никого. И потом - сама его музыка мне близка, это, может быть, наш последний композитор национальный, чувствующий мелодику русской песни, русского напева. Недаром его так ценил Георгий Свиридов, Кстати, и он тоже помог мне сблизиться с Гаврилиным, понять его.

Бондаренко: Вот уже вырисовывается круг близких тебе по жизни и творчеству людей. Рубцов и Гаврилин, Шукшин и Яшин, Распутин и Романов, кого еще надо бы добавить?

Белов: Виктора Лихоносова, Володю Личутина, хоть я его и критикую частенько, конечно же, Дмитрия Балашова... Мне жалко очень его, так погиб нелепо, такой замечательный и близкий мне писатель был. У нас с ним полностью согласие во всем было при всех наших встречах. Мы же не раз вместе путешествовали, и естественно, обсуждали все, что происходит в России, историю России, национальный вопрос, события в Югославии, отношения между славянскими народами. И, конечно же, проблемы литературы, вышедшие книги, творчество разных писателей. И ни в чем не было разногласий. Помню, оказались как-то на ночлеге, катались по Волхову, а в таких поездках люди сближаются совсем или расходятся. Это тот самый пуд соли, который надо съесть вместе. Мы сблизились с Балашовым очень тесно. Для меня была такая трагедия, когда его убили. И как-то все замолчали о нем. Представьте, что убили бы Окуджаву или еще кого из наших либералов. Какой бы шум стоял и по телевидению, и в прессе. А тут убит крупнейший исторический писатель России, и все отмолчались...

Бондаренко: Наверное, так же замалчивают нынче Василия Шукшина, Владимира Солоухина, того же Федора Абрамова. Хотят вычеркнуть из списка русскую национальную литературу. Почему-то именно славянская православная культура больше всего раздражает мировую закулису. Как дружно вся Европа залетела на Югославию, которую так любил тот же Дмитрий Балашов. И кого они якобы защищали от сербов? Все тех же исламских фундаменталистов, окопав­шихся в Косово. По-моему, Европа сама уже давно не понимает, что творит. Аппетиты хищных американцев еще можно понять, но зачем Европе нужны были бомбежки Белграда? И почему наше российское руководство так дружно предало сербов, как бы не заметив этих бомбежек, этого раздробления союзной нам Югославии?

Белов: Вкупе с Черномырдиным еще и Олбрайт с Митковой тогда, помню, совсем обнаглели. Они готовы были бомбить и Вологду, и Москву... Во время одного из визитов своих на Балканы мне подарили стихотворный сборник поэта Дудича. Его биография весьма интересна. И я заразился переводами. Поднапряг­шись, я перевел сначала несколько строк, потом и несколько стихотворений. Если не возражаешь, я прочитаю один из переводов:

Дорогами предков, Отчизна, иди!

Обманет не ястреб, кукушка из леса.

Отринь, мой народ, обходные пути,

Отвергни призыв путеводного беса.

И Бог да спасает твоих удальцов,

Как это бывало уже не однажды,

Презри мудрость глупых и дурь мудрецов.

Предательский нож изнывает от жажды.

Последнюю жилу ему не проткнуть!

(У храброго труса задача такая.)

Но гром поднебесный не ищет свой путь,

В скалу пробивается нить золотая.

И витязи Косова, павшие ниц,

Встречая без страха орду чужеземцев,

Впервые узнали про доблесть убийц,

Губивших твоих стариков и младенцев.

Мужайся! Хоть знамя в руке подлеца,

Вручающей вражьи медали,

В бандита она обратила борца,

Священника - в сборщика дани.

Хотелось перевести и стихи Радована, но до них у меня руки пока не дошли. Зато запомнились на всю жизнь две встречи с Радованом Караджичем, запомнилось и его общение с боевыми соратниками, такими, как лидер Сербской Краины, смелый и мужественный Мартич. У Югославии и Сербии эта область была отнята силой оружия. Да что говорить о лидере Краины Мартиче, если сам президент Милошевич был отнят у независимой страны тоже силой оружия... Помню, как в те дни, когда мы с ним, президентом Милошевичем, беседовали в его резиденции, прикатила в Сербию Татьяна Миткова. Немного прошло недель после того времени, как ООН приказала Карле дель Понте судить президента независимой страны. И президента Милошевича, по сути, украли. За что? За то, что он, как мог, защищал достоинство и суверенность своего государства? Миткова, конечно же, содействовала, как могла, этому "демократическому" процессу... ,

Бондаренко: Мне тоже довелось один раз встречаться с Караджичем. Поэт, национальный герой. Он и внешне выглядит как герой, высокий, колоритный. Помню, он нам прочитал свои стихи на сербском. Он, к счастью, до сих пор неуловим для своих врагов, надеюсь, таким и останется. И в это же время, когда европейцы бомбили сербские города, самые лютые чеченские боевики, тот же Салман Радуев, проходили лечение в европейских центрах. Еще раз скажу, для меня загадка, почему Европа поддерживает исламских террористов в Чечне, в Косово, во всех других горячих точках и в то же время так агрессивна к славянским православным странам?

Белов: Европа сама давно под влиянием мировой закулисы, ни в чем не может отказать той же Америке. В каком-то интервью я уже рассказывал, как мы прорывались сквозь обстрел в Сербскую Краину. Тогда Милошевич еще правил всей Югославией, а теперь она повержена и раздроблена. Одна моя встреча с Радованом произошла на православную Пасху. После официальной встречи стояли мы в храмовой тесноте. Не записал я, кто служил литургию, и жалею. Чисто русское это свойство - жалеть об упущенной возможности. Поздно, теперь уже ничего не вернешь. Может, и в Сербии больше не побывать, а "демократы", быть может, проникнут с танками не только в югославские города... Между Ельциным и Путиным нет разницы. В 1998 году через газету "Советская Россия" я писал Караджичу: "Дорогой наш друг Радован, держитесь и не сдавайтесь!" Но госпожа Олбрайт, единокровная госпоже Митковой, была безжалостна, хотя она и спаслась в войну именно в Югославии. Сербию НАТО хотело бомбами стереть с лица земли. Сербы отстояли свою свободу и спасли своих мужественных защитников Караджича и генерала Младича. Когда наша делегация побывала на местах жестоких боев, мы поклонились могилам сербов и русских добровольцев. Так русские ли добровольцы предали сербов? Или Швыдкие с Митковыми?

Бондаренко: Вернемся к литературе. Удалось ли тебе написать уже все задуманное в прозе? Или многое остается нереализованным? О чем-то мечталось, что-то задумывалось, но так до рукописи дело не дошло?

Белов: У меня,.Володя, нереализованного в своей публицистике политической почти не осталось. Все вы с Прохановым и реализовали. Я читал долгие годы вашу газету "День", а потом "Завтра" от корки до корки. Сейчас я немножко сбавил свой темп, не всегда успеваю, но слежу по-прежнему. И твои статьи все читаю, и прохановские передовицы. Я во многом согласен с вами. Ну а в прозе, конечно, планов было много. И сейчас еще надеюсь кое-что довершить.

Бондаренко: Что, на твой взгляд, главное в русской душе?

Белов: Совестливость. И религиозность. Иначе не распознаешь Его. Хрис­тианство - это и есть совестливость.

Бондаренко: Что же случилось с русской душой, когда почти весь народ стал атеистом, причем воинствующим?

Белов: Вот за это и страдаем мы до сих пор. Кара Господня. Не простил Он нам этот атеизм. И если не вернем свою душу, так и погибнем.

Бондаренко: Что же нам надо -смириться с этим наказанием в виде Чубайсов и Ельциных или бороться с ними?

Белов: Прежде всего нам надо жить. Значит, противостоять дурному. Почему не можем мы побороться за семью? Или за русских, нынче разбросанных по всем независимым республикам, лишенных всяческих прав?

Если говорить честно, я к Путину отношусь резко отрицательно. Чекист - он и есть чекист. Как губили русский народ, так и губят. И проснется ли русский народ от спячки своей - не знаю.

Но мы обязаны будить. Я только этим и занимаюсь все годы. Всей прозой своей. Будить можно по-разному, за плечо трясти, за волосы дергать. Ты ведь тоже максималист, Володя, подавай тебе пробуждение. А может, народу выспаться надо? Пусть еще поспит немного. Накопится энергия. Во время сна он тоже растет.

Бондаренко: Такому ортодоксу, как ты, наверное, пристало писать только ручкой? Или все-таки на машинке печатаешь?

Белов: Только ручкой. А потом жена или сестра перепечатывают. Это не только магия, но еще что-то, что трудно понять. Надо писать своей рукой. Мне необходимо непосредственное общение с бумагой, со словом. Когда каждая буква тобой написана. Та же буква "ё", за которую я всегда борюсь. Раньше не зря же писали перьями, и как писали. Все лучшее в литературе все-таки написано перьями. И нам уже такого никогда не написать. Начиная с Библии и заканчивая нашими великими классиками. Пушкин-то перьями писал. А Николай Гоголь переписывал свои произведения по девять раз теми же перьями. Есть его письмо -ачинающему литератору. Первый раз написал все, что задумал, и спрятал. И забыл на время. Потом прочитать снова, сделать пометки, исправления и вновь напечатать и забыть. Так до девяти раз. Я думаю, что сегодня ни Личутин, ни Распутин так не пишут. Белов тем более. Я, например, самое большое - переписывал только три раза. Пытался подражать Гоголю. Напишешь. Забудешь, а потом вновь переписываешь. Чаще хватало только до двух раз. Реже три. Легче стало, когда машинку купил. Жена перепечатает, и уже по тексту машинописному я правлю. Так получалось до трех раз. А дальше уже бумаги жалко.

Бондаренко: Если уж ты заговорил о Николае Гоголе, то скажи, кто из русской оассики тебе наиболее близок, и эстетикой своей, и сюжетами, и языком?

Белов: Достоевского я долго-долго не мог читать. А Щедрина и сейчас не . : читать. Не лежит душа к Щедрину, и все. С Федором Михайловичем так же было. Только спустя многие годы начал к нему привыкать. Любимое чтение у меня сейчас - Иоанн Златоуст. Отец Тихон подарил мне целую кипу Иоанна Златоуста. Такой замечательный писатель, ты бы знал. Еще сейчас много читаю Игнатия Брянчанинова, моего земляка. Он такие вещи писал, какие современному человеку никогда не написать. Уже сознание другое, прохудилось.

Бондаренко: А в русской литературе XX века кого бы ты назвал из лучших?

Белов: Я не буду оригинальничать. Льва Толстого, я думаю, никто не пере­плюнул еще. Он все-таки застал XX век. Максима Горького тоже ценю. А из последних называют Солженицына, но у меня не лежит душа перечитывать его. Почему? Не знаю. Наверное, виновата политика. А вот Николая Лескова люблю читать. Даже Глеба Успенского люблю читать. Вот очень люблю американца Джона Стейнбека. Чрезвычайно сильный писатель. Близок нашей классике. Фолкнера тоже высоко ценю, великий писатель.

Бондаренко: А что бы делал сегодня в нашей жизни Иван Африканович? Или таких людей уже нет даже в деревне?

Белов: Нет, они есть. Думаю, что также старался бы выжить. И дух не потерял, если не спился бы только. Стреляться бы не стал. Суицид, стремление к само­убийству, кстати, русскому человеку не свойственно. Ты должен нести свой крест в жизни, какой бы она ни была. В любых условиях.

Бондаренко: Ты думаешь, христианство способно нынче спасти Россию?

Белов: Не только способно, но и обязано спасти - христианство в душах веруюших. Значит, мы сами обязаны... История России продолжается и сегодня. И литература наша русская продолжается. И нам надо делать сообща наше русское дело.

Упокоение Василия Белова

Неоднозначное и незабываемое наследие оставил Василий Иванович Белов. Как оно будет восприниматься - не угадать. Но что никогда не будет забыто - совершенно ясно.

В любом случае Василий Белов останет­ся в истории Двадцатого века. Или - исповедником чувств и мыслей переходного периода, проклявшим в своих романах наступающий городской опыт и незабытый ужас коллективизации. Или - исповедником чувств и мыслей великого народа, пронёсшего Лад через все страдания.

Этот Лад останется в основе русскости как уникальное явление духа. Как залог памяти - национальной и общечелове­ческой.

Произведения Василия Белова, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

1. Белов, Василий Иванович. Собрание сочинений : в 5 томах / Василий Белов. - Москва : Современник, 1991. - Текст : непосредственный.

2. Белов, Василий Иванович. Бобришный угор : рассказы / Василий Белов ; грав. В. Лукашова. - Москва : Детская литература, 1988. - 222, [2] с. : ил. - Текст : непосредственный.

3. Белов, Василий Иванович. Бухтины вологодские завиральные в шести темах : достоверно записаны автором со слов печника Кузьмы Ивановича Барахвостова, ныне колхозного пенсионера, в присутствии его жены Виринеи и без нее / Василий Белов ; худож. А. Озеревская, А. Яковлев. - Москва : Современник, 1988. - 159, [1] с. : ил. - Текст : непосредственный.

4. Белов, Василий Иванович. В кровном родстве : повести и рассказы / Василий Белов ; худож. Е. Л. Медведевских. - Курган : Зауралье, 1996. - 554, [4] с., [1] вкл. л. портр. - (Современная русская классика). - Текст : непосредственный.

5. Белов, Василий Иванович. За тремя волоками : повести, рассказы, очерки / Василий Белов ; предисл. В. Бондаренко ; ил. худож. В. Гальдяева. - Москва : Художественная литература, 1989. - 527, [1] с. : ил., [1] л. портр. - (Библиотека юношества). - Текст : непосредственный.

6. Белов, Василий Иванович. Кануны : роман : хроника конца 20-х годов / Василий Белов. - Москва : Современник, 1989. - 463, [1] с. - (Библиотека российского романа).

7. Белов, Василий Иванович. Лад : очерки о народной эстетике / Василий Белов ; худож. Н. Крылов. - Москва : Молодая гвардия, 1982. - 293, [3] с. : ил. - (Отечество: Старое. Новое. Вечное). - Текст : непосредственный.

8. Белов, Василий Иванович. Раздумья на родине : [очерки и статьи] / Василий Белов. - Изд. 2-е, доп. - Москва : Современник, 1989. - 351, [1] с., [1] л. портр. - (Библиотека "О времени и о себе"). - Текст : непосредственный.

9. Белов, Василий Иванович. Такая война... : рассказы, роман / Василий Белов ; худож. Б. А. Диодоров. - Москва : Советская Россия, 1989. - 332, [4] с. - (Сельская библиотека Нечерноземья). - Текст : непосредственный.

10. Белов, Василий Иванович. Три пьесы / Василий Белов ; худож. В. Левинсон. - Москва : Советский писатель, 1983. - 191, [1] с. - Текст : непосредственный.

11. Белов, Василий Иванович. Холмы : повести, рассказы, очерки / Василий Белов ; худож. Б. Алимов. - Москва : Современник, 1973. - 543, [1] с. - Текст : непосредственный.

О Василии Белове

1. Алешкин, П. Час шестой / П. Алешкин. - Текст : непосредственный // Наша молодежь. - 2017. - № 21/22. - С. 41.

2. Аннинский, Лев. Упокоение Василия Белова / Лев Аннинский. - Текст : непосредственный // Родина. - 2013. - № 2. - С. 79.

3. Арцибашев, А. Святыня за тремя волоками / А. Арцибашев. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2013. - № 12. - С. 168-177.

4. Ганичев, В. Народный писатель / В. Ганичев. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2010. - № 11. - С. 229-232.

5. Дементьев, В. В Тимониху к Белову / В. Дементьев. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 2007. - № 46. - С. 6.

6. Дементьев, В. Домашнее небо Василия Белова / В. Дементьев. - Текст : непосредственный // Литературная Россия. - 2007. - № 42. - С. 3.

7. Дзюба, О. Привычное дело Белова / О. Дзюба. - Текст : непосредственный // Литературная Россия. - 2017. - № 45. - С. 8-10.

8. Елесин, В. Русские судьбы / В. Елесин. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2001. - № 10. - С. 160-173.

9. Заболоцкий, А. Вослед Василию Ивановичу Белову / А. Заболоцкий. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2013. - № 12. - С. 184-188.

10. Кокшенева, Капитолина Антоновна. Выстоявший / Капитолина Кокшенева. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2012. - № 10. - С. 226-258.

11. Кокшенова, Капитолина Антоновна. Лад привычного дела / Капитолина Кокшенова. - Текст : непосредственный // Москва. - 2007. - № 10. - С. 184-188.

12. Кузнецов, Феликс. Любовь. Боль. Гнев / Феликс Кузнецов. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 2002. - № 42. - С. 8.

13. Лихоносов, Виктор. А его уже нет… / Виктор Лихоносов. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2021. - № 4. - С. 214-218.

14. Молюсь за Россию! : беседа Владимира Бондаренко с Василием Беловым. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2002. - № 10. - С. 5-15.

15. Народный заступник . - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 2017. - № 41. - С. 1, 4-5.

16. Патапенко, Светлана Николаевна. Произведения В. И. Белова на экране / Патапенко Светлана Николаевна. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2017. - № 9. - С. 23-26.

17. Сорокин, Алексий (протоиерей). Мое знакомство с Василием Ивановичем Беловым / протоиерей Алексий Сорокин. - Текст : непосредственный // Уроки литературы. - 2017. - № 9. - С. 2-4.

18. Стрелкова, М. Пророки в своем Отечестве / М. Стрелкова. - Текст : непосредственный // Москва. - 1996. - № 5. - С. 141-149.

19. Федякин, С. Привычное дело на фоне вечного / С. Федякин. - Текст : непосредственный // Литература. - 2007. - № 20. - С. 4-5.

О творчестве Василия Белова

1. Баранов, Сергей Юрьевич. Мелодия родины / Сергей Баранов. - Текст : непосредственный // Москва. - 2012. - № 10. - С. 168-177.

2. Недзвецкий, В. А. «Мысль семейная» в прозе Василия Белова / В. А. Недзвецкий. - Текст : непосредственный // Русская словесность. - 2000. - № 1. - С. 17-25.

3. Павлов, Ю. Александр Солженицын о творчестве Василия Белова / Ю. Павлов. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 2015. - № 4. - С. 232-242.

4. Розанов, Юрий Владимирович. Повесть В. И. Белова «Привычное дело» в зеркале литературной критики 1966 - начала 1967 года / Розанов Юрий Владимирович. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2017. - № 9. - С. 7-11.

5. Селезнев, Юрий Иванович. Василий Белов : раздумья о творческой судьбе писателя / Юрий Селезнев ; худож. Д. А. Аникеев. - Москва : Советская Россия, 1983. - 143, [1] с. - (Писатели советской России). - Текст : непосредственный.

6. Столетова, Анна Сергеевна. Русская деревня в жизни и творчестве В. И. Белова в 1960-е гг. / А. С. Столетова. - Текст : непосредственный // Вопросы истории. - 2018. - № 12. - С. 111-119.

7. Судаков, Гурий Васильевич. Особенности языка художественной прозы В. И. Белова / Г. В. Судаков. - Текст : непосредственный // Русский язык в школе. - 2018. - № 7. - С. 54-60.

8. Судаков, Гурий Васильевич. Проза В. И. Белова как образец «вологодского» текста / Судаков Гурий Васильевич. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2017. - № 9. - С. 2-7.

9. Чернов, А. В. Разлад. Очерки народной эстетики эпохи исчезающего времени : о романе В. Белова «Все впереди» / А. В. Чернов. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 2021. - № 3. - С. 59-73.

10. Шайтанов, И. О. «Малая родина» в мировом контексте : о ранних рассказах и повестях Василия Белова / И. О. Шайтанов. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 2021. - № 3. - С. 46-58.

11. Широкова, Людмила Вячеславовна. Василий Белов как автор литературы для детей / Широкова Людмила Вячеславовна. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2017. - № 9. - С. 11-14.

Изучение в школе

1. Бондаренко, М. Творчество В. Белова в школе / М. Бондаренко. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2000. - № 6. - С. 96.

2. Кармановская, Лариса Витальевна. Знакомство с особенностями жанра рассказа-анекдота на примере произведений В. И. Белова : подготовка к уроку-исследованию по литературе : 9 класс / Кармановская Лариса Витальевна. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2017. - № 9. - С. 35-37.

3. Маркелова, Ольга Александровна. Урок внеклассного чтения по сказке В. И. Белова «Бессмертный Кощей» : 8 класс / Маркелова Ольга Александровна. - Текст : непосредственный // Уроки литературы. - 2017. - № 9. - С. 4-7.

4. Седунова, Елена Витальевна. Изучение публицистики В. И. Белова в школе : 11 класс / Седунова Елена Витальевна. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2017. - № 9. - С. 31-35.

5. Стрелкова, И. Истина и жизнь : В. Белов в школьной программе / И. Стрелкова. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 1998. - № 1. - С. 75-87.

6. Фролова, Ольга Валентиновна. Интерактивные формы работы при изучении рассказов для детей В. И. Белова : литературное лото : 5-6 класс / Фролова Ольга Валентиновна. - Текст : непосредственный // Уроки литературы. - 2017. - № 9. - С. 7-13.

Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.