Версия для печати

«Я вам несу мою мечту...»

Библиографическое пособие. Курган. 2019

«Я вам несу мою мечту...»

(к 85-летию Новеллы Матвеевой)

Новелла Матвеева (1934-2016) – поэтесса, бард, драматург и литературовед. Песни Новеллы Матвеевой, которая с ее тоненьким детским голоском и гитарой появилась на бардовских и литературных сценах Москвы конца 1950-х, покоряли искрящейся романтикой морей, героями Грина. Она была одним из первых поэтов-бардов, которые положили свои стихи на музыку и исполняли их под гитару. Знаменитой песней «Я мечтала о морях и кораллах», по слухам, восхитился Корней Чуковский. Песни на стихи Матвеевой исполняли Владимир Высоцкий, Елена Камбурова, Сергей Никитин, Галина Хомчик, Татьяна Доронина. Среди известных вещей – «Девушка из харчевни», «Попрошайка», «Я леплю из пластилина», «Ах, как долго, долго едем».

Новелла Матвеева родилась в 1934 году в Детском Селе (ныне город Пушкин). Стихи писала с детства, а в конце войны появились первые песни. С 1950 по 1957 год работала в детском доме. С конца 1950-х выступала со своими песнями. Печататься начала с 1958 года, а в 1961-м вышел первый сборник стихов «Лирика». В 1962 году окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. В 1966 году фирма «Мелодия» выпустила пластинку с песнями Матвеевой, которая стала одной из первых в СССР пластинок бардовской песни. В 1970-е годы выходили книги «Ласточкина школа», «Река», в 1980-е – «Закон песен», «Страна прибоя» и др. В 1984 году в Центральном детском театре Москвы поставили пьесу «Предсказание Эгля» по мотивам произведений Александра Грина с 33 песнями Новеллы Матвеевой. В 1990-е появилась на свет ее книга воспоминаний «Мяч, оставшийся в небе». В 1998 году она стала лауреатом Пушкинской премии в области поэзии, в 2002-м – лауреатом Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства.

Романтика Новеллы Матвеевой совпала с настроением шестидесятников. Правда, личность ее не укладывалась ни в мейнстрим, ни в андеграунд. Даже слово «бард» она не любила: называла себя полигимником от музы песнопения Полигимнии. Она старательно избегала всяких форм публичности. Выступала нечасто, а с годами – все реже и реже.

Новелла Матвеева сразу вошла в советскую поэзию песней, лирической балладой и неким интеллектуальным блеском, особым катарсисом. Её сразу запели, стали массово читать. О ней заговорили мэтры и студенты. Критики, «птицы ловчие» облетали эту «певчую птичку» стороной, не находя в её творчестве съедобной социальной плоти. Искусство её стихов оказалось действительно чистым.

Более 60 лет назад сокурсники услышали в её исполнении под гитару в общежитии Литинститута знаменитую балладу «Какой большой ветер...» и были потрясены лирическим чудом. Это было потрясающее стихотворение о любви.

...Какой большой ветер!

Ох! какой вихорь!

А ты глядишь нежно,

А ты сидишь тихо,

И никакой силой

Тебя нельзя стронуть:

Скорей Нептун слезет

Со своего трона.

Какой большой ветер

Напал на наш остров!

С домов сорвал крыши,

Как с молока пену...

И если гвоздь к дому

Пригнать концом острым,

Без молотка, сразу,

Он сам войдет в стену.

Здесь есть элемент вечности.

В те годы Новелла не была утвердившимся бардом, а скорее современным рапсодом, поющим свои стихи.

Но в годы вселенской смуты, когда возникли признаки вытеснения профессионального словесного творчества в интернетном «гуляй-поле», поэт заявила о себе как о верном защитнике Русского мира и пушкинской традиции и по достоинству была отмечена Государственной Пушкинской премией (1997 г.).

СУДЬБА И ПЕСНЯ

Поэты бывают без чего угодно, но без детства поэтов не бывает.

Свои первые стихи Новелла Матвеева сочинила еще ребенком, во время войны. Это было в Монинском госпитале, где она долго лечилась от острого авитаминоза, подействовавшего ей на глаза. Она показала стихи отцу, который работал там же, в госпитале, политруком.

Я шла в тени прохладной

По утренней росе.

Испуганная белка

Взметнулась на сосне.

И мне обидно стало

Совсем почти до слез,

Что белку не видала,

А только рыжий хвост.

Тогда все говорили о войне, но она была где-то далеко, и такая страшная и непонятная. А тут белка, совсем близко и нисколько не страшная, а наоборот, даже прекрасная.

Писать Новелла Николаевна стала, видимо, под влиянием своей матери, поэтессы Надежды Тимофеевны Матвеевой-Орленевой, личности весьма незаурядной. Это был человек энергичный, большой культуры и большого артистизма. Она никогда не бросала литературной деятельности, несмотря на то, что печататься ей практически не пришлось: сказались трудности голодного военного и послевоенного времени, большая семья, которую надо было прокормить. Поэтому работала и культработником, и воспитателем в ремесленном, и заведующей столовой. Надежда Тимофеевна очень любила поэзию, прекрасно читала стихи. Именно из ее уст, в ее удивительной декламации впервые Новелла Матвеева услышала стихи Пушкина.

Мать Надежда Тимофеевна Матвеева-Орленева

Вообще семья Матвеевых отличалась изысканным воспитанием и необычайной добропорядочностью.

Из книги воспоминаний Новеллы Матвеевой «Мяч, оставшийся в небе»

«Родилась я в Царском Селе. И это было с моей стороны уже нескромно, потому что (надо ли напоминать?) именно там находится Лицей, в котором учился Пушкин и в котором он был счастлив, как больше нигде. Таким образом сама Судьба позволяет мне, чего люди бы не позволили: повторить за великим поэтом:

...нам целый мир – чужбина,

Отечество нам – Царское Село.

К сожалению, на этом сходство мое с Пушкиным обрывается (о чем я, впрочем, могла бы и не сообщать!). Да и оставалась я в «Садах Лицея» недолго. Когда у меня спрашивают – помню ли я Царское Село, я обычно, шутя, отвечаю, что меня оттуда увезли в бессознательном состоянии. (То есть еще до обретения сознательного взгляда на мир.)

«Жители Аркадии счастливой», - счастливым голосом иногда произносила мать любимую, неведомую мне цитату. Может быть, из Филиппа Сидни? И этот возглас-вздох легко было отнести не только к ее харбинскому детству, но и к периоду царскосельских рощ, где семья жила так недолго и – по странному совпадению – тоже счастливо! Можно подумать, что душа молодого Пушкина, «солнца русской поэзии», там, на лицейской земле, опекала моих родителей как достойных и горячих солнцепоклонников! Можно подумать, что во всех прочих краях России ему (Пушкину) сделалось потом не в пример трудно им помогать...

Убеждена, что места обитания гения, где он был более-менее продолжительно счастлив, благотворно действуют и на людей, в них потом поселяющихся. Злым людям и злой судьбе надо как-то особенно постараться, чтобы добиться ослабления волшебства местности, а то и полного исчезновения благотворного ее влияния. Иногда мне кажется, что под давлением ужасающей непочтенности нашего века аура царскосельских рощ давно уже ослабла или угасла, что сам досмотр богов за ними отменен... А то опять вдруг подумается, что моим родителям не надо было уезжать оттуда так скоро.

Хотя настоящей моей прародиной был Дальний Восток, бесчисленные пёстрые образы которого, выступая рядом с отцовской пушкинианой, так же начинали уже влиять на мою неоперённую личность. Но заявляли они о себе то во всеуслышание, то... тихо-тихо, потому что не пришло еще тогда для меня время Страны прибоя. До нее еще дойдет разговор в последующих главах. Однако уже сейчас мне любопытно отмечать наш фамильный путь, пролегавший от Крайнего Востока до Крайнего Запада!

Сознавать себя я начала в Москве, где, как это ни странно (и тут начинается уже какая-то иная «география»!), я как будто стремилась вспомнить о предшествовавшем небытии! Оглянешься назад, так, дальше не легче! Как сейчас помню, меня в детской спальне оставляли на ночь одну. И тогда мне в голову начинали приходить вопросы, по-видимому, философской важности. Например: была ли я давно? Была ли я... много, много, много раньше? И где находится это «раньше»? И... разве могла быть где-нибудь такая беспредельность, в которой не было ни моих мыслей, ни меня самой? От этих, всегда врасплох застававших меня вопросов, мне становилось не по себе. Хорошо еще, что взрослые, уходя, оставляли включенным свет! (Вероятно, без света я вообще не засыпала.) Хорошо, что иногда на соседней койке ночевала сестра. Хорошо, что по стенам у нас всегда были развешаны, в основном выбранные мамой, картины; они уводили мысль от непонятной предмировой «пустоты» с ее грозной беспредметностью. Тем меньше я теперь понимаю: каким же образом я успела тогда добыть для себя чувство пустой стены? Разве что – мы не обжились еще на новом месте и картины не сразу свои места заняли? Или я не вдруг их заприметила? Или – по малости лет – я воспринимала их как бессмысленное нагромождение пятен?

Семья Матвеевых в 1930-х годах. Новелла на руках у отца

Ненадолго еще вернусь к этому времени, до картин, к своей личной небольшой «вечности», к личному своему «белому безмолвию» (если воспользоваться выражением Джека Лондона). К «белому безмолвию», вдруг свалившемуся на дитя малое, неразумное! Но этот, самый беззащитный, период, это мое смутное время (или безвременье) – до первого освоения первых картин на стенах – мне долго вспоминать всё же не хочется. Задержусь лишь на том, как жадно я хваталась за первые образы бытия, на собственном горьком опыте успев понять, что всё самое страшное идет от бесформенного или неопределенного.

Итак, при всяком новом начале ночи я обычно боялась даже шума крови в собственных ушах, похожего на глухой стук; шума, которого не слышишь, пока не припадешь ухом к подушке. Поэтому я избегала припадать к подушке ухом, - а на одном затылке долго ведь не продержишься. И наконец я придумала остроумный выход! Я уже знала от родителей кое-что о таких людях, как солдаты. (Как это хорошо – хоть что-нибудь знать!) Знала и о военном барабанном бое (почти уже эрудиция!) и, чтобы дальше не опасаться ночного шума в ушах, придумала, что это не шум никакой и не стук, а это... солдаты, поместившиеся у меня в ушах (и, должно быть, маленькие, точно атомы!), бьют в барабаны!

Первое представление спасало и выручало. Я успокоилась. Тут я и вообще догадалась, что для преодоления неназываемого белого безмолвия надо обязательно что-нибудь представлять.

Отец мой, Николай Николаевич Матвеев (по псевдониму – Бодрый) по моим всегдашним (времен детства) представлениям имел – при любых переменах – три основные должности: историка, лектора и партийного работника. Лишь много позже я поняла, что отец не просто историк, но и краевед. (Хотя любимый предмет и любимая тема его краеведения – Дальний Восток и Сибирь, исстари переполняли наш дом: рукописями, фотографиями, вырезками, книгами, открытками.) Коммунист? Это бы я тоже еще как-нибудь поняла, не будь при этом слове сопутствующего (и все – путающего!) «партийный работник». «Докладчик»? Ну, это для того, что взрослые очень умны и мудры, а я не должна даже надеяться во всем так легко разобраться. Иное дело – «лектор»! Значение этого слова дошло до меня почему-то очень рано, а дополняющее «оратор» звучало даже еще лучше! «Оратор»! – что за чудесное слово! И замечательная должность какая? К этому выводу я пришла (в большей мере) самостоятельно, отдельно и тайно от всех. Одним словом, не у всех детей отцы – лекторы. А нашего – разбуди в три часа ночи – так он тебе сразу лекцию прочтет!

Как человек сугубо увлеченный, энтузиаст во всем, к чему был привязан воспитанием и средой, идеалист в чем-то – до пылкого ослепления, отец даже нам, своим детям, стремился внушить почтение к тому, что он считал романтикой революции. В повести Максима Горького «Детство», как мы все это помним, у деда Каширина был свой Бог, - карающий и якобы беспощадный. Зато у бабушки героя повести (в наше время почти такой же знаменитой, как сама Арина Родионовна!) Бог был, как мы знаем, другой – добрый и всепрощающий. Всё так. Но вот ведь и революция была – у кого какая! Тоже – не у всех одинаковая. Если взять ее в мечтах, а не в практике (на которую рано или поздно, а у всех людей, точно у кукол хлопооких, должны были раскрыться глаза), то и она, революция, - у кого была карающая, у кого – всепрощающая. И у отца моего была как раз эта, вторая. Не только принципиальная, доблестная и честная, но и – (как сам Господь!) – добрая и милосердная, - одно слово – «гуманистическая». Во всяком случае такою ее отец видел, потому что имел в виду ее первых авторов, - давних, далеких, и ее, так сказать, посылы, а не ссылки ее и не начинавшиеся последствия.

Его зрение было приспособлено видеть лишь Идеал Коммуны; при всей его умной наблюдательности, его глаза не были так устроены, чтобы в обожаемой Коммуне быстрее и раньше всех других начать замечать неладное. «Беззаветная преданность», «беззаветное служение» - вот понятия, смолоду прижившиеся в его словаре и звучавшие в его устах кристальной искренностью и честностью, тем более несомненными, что на своих убеждениях он не только ничего не нажил, но и категорически не хотел наживать.

С каким высоким воодушевлением он произносил свое любимое четверостишие из Гюго:

О Родина! Когда без силы

Ты пред тираном пала ниц, -

Раздастся песня из могилы

В ответ на стоны из темниц!

Каким громоподобным делался его голос на двух вторых строчках, каким ликующим ударением он подчеркивал слово «песня»! И – с глазами, сияющими верой (и непобедимым добродушием!), - крепко сжимал кулак... Все тираны оставались для него, конечное дело, в прошлом. (В настоящее забредали оттуда разве лишь отдельные горькие недоразумения!) И никакие обстоятельства не властны были своротить отца с однажды (в прекрасной, отважной юности) избранного им пути.

Мама, - хотя и находилась под явным политическим влиянием отца (особенно в молодости, что и отразилось на молодом ее творчестве), - всё же чем дальше, тем больше склонялась к скептическому пересмотру происходившего. И уж во всяком случае критическому.

Думаю, что в юности моих родителей наверняка был какой-то период их совместного поклонения героической поэзии Гюго».

Отец, Николай Николаевич Матвеев-Бодрый, был историком-краеведом Дальнего Востока, являлся действительным членом Всесоюзного географического общества. Встречался с тысячами интересных людей и был ко всем внимателен и доверчив. Часто даже слишком. Избежать наихудшей участи ему удалось лишь благодаря энергичным действиям своей жены и заступничеству наркома Литвинова.

Когда Николая Николаевича пытались изобразить «врагом народа», Надежда Тимофеевна обратилась с письмом к правительству. В ответ Литвинов посетил их, чтобы лично убедиться в том, что Николай Николаевич живет не для себя.

Новелла с отцом. 1930-е годы

В начале войны семья попала на станцию Чкаловская, где был эвакопункт для детей-партизан и партизанских детей. В нижнем этаже перед входом в зал на двух стендах большими буквами были написаны стихи Надежды Тимофеевны:

...Пусть душу гнев колышет,

И пусть в живой крови,

Глотая черный дым,

Историю страны – штыком герои пишут.

О том, что правы мы. И завтра – победим.

Надежда Тимофеевна собиралась сотрудничать с детским домом, но директора менялись, и менялись их намерения. Многие из них не гнушались даже обворовывать детей. Когда новым директором детдома был назначен известный в свое время автор повести о сиротах «Путевка в жизнь», злоупотребления умножились. Все это напоминало описанных Диккенсом опекунов. Надежда Тимофеевна, конечно, не молчала. Однажды, улучив момент, директор выразительно процедил: «Поэтесса, я тебя съем!» Семья жила тогда в сводчатой каменной комнате детдомовского интерната, похожей на монастырский коридор, очень студеной – даже искры мороза выступали зимой на стенах. По распоряжению автора «Путевки в жизнь» семье не позволяли пользоваться даже водой из колонки. «Но это же травля!» - возмутилась Надежда Тимофеевна. «Травля есть, и травля будет», - ответила ей одна из воспитательниц. Все четыре года шла кампания по выселению Матвеевых из монастырского коридора. Но День Победы они все-таки радостно встретили в этом каменном холодильнике. Правда, вскоре им пришлось переселиться в шестиметровую каморку.

К этому времени Новелла Матвеева уже вовсю писала стихи, и давно уже не детские.

Сады в цвету

У гладких диких скал:

В них шумно хлынул ливень молодой.

И лилии серебряный бокал

Налил сияющей и свежею водой.

И в тишине освобожденных гор,

И в блеске переливчатой весны

Шиповник ввысь глядит

Из влажной глубины,

Как ароматный розовый костер.

Кстати, в каморке ею было написано стихотворение «Выселение из вселенной». А чтобы не выселили, Новелле, тогда еще подростку, пришлось устроиться разнорабочей в детдомовское подсобное хозяйство. Доводилось чинить маты для парников, стеречь огороды. Когда работа выдавалась полегче, можно было сочинять. Там, например, родилась музыка для «Заклинательницы змей», для «Летучего голландца» («Свет маяка...»), для «Баллады Лонгрена» (будущей), для «Бездомного домового» и «Я родился у моря». Это была либо музыка без слов, либо с неустоявшимися текстами. Была догадка, что эти мелодии тяготеют к каким-то другим словам. Но образцом могли служить разве что собственные песни, такие как «Миссури», начальные слова «Звездочки», «Испанский патриот». Очень любила тогда Новелла Николаевна лирику Аветика Исаакяна, Ростана, особенно «Сирано де Бержерака» и «Шалости музы».

Первой ее публикацией в 1957 г. стала пародия на песенку «Пять минут» из кинофильма «Карнавальная ночь»:

...Пять минут, пять минут

Отдавал студент занятьям,

Но и те пять минут

Почитал сплошным проклятьем!

...Пять минут, пять минут

Были боты новой парой,

Но прошло пять минут –

Стали боты парой старой!

Раз – обут, два – разут.

Ну, куда теперь их дену?!

Если сухо – то сойдут,

Если мокро – не надену!

В то время на радио в программе «Веселый спутник» работал редактор Любамский. Совершенно неожиданно для автора – во времена всеобщей необутости – эту пародию он принял. Спел ее замечательный артист Алексей Покровский.

Вскоре в Магадане была опубликована «Песня о Мандрикове» - председателе первого ревкома Чукотки, а в Элисте – стихотворение, посвященное освоению космоса. В продвижении, первых больших подборок очень помогли поэты Игорь Грудев, Давид Кугультинов, работники ЦК комсомола Виктор Бушин и Лен-Карпинский. А дальше в судьбе поэтессы принимали участие С. Маршак, К. Чуковский, М. Атабекян, В. Чивилихин, Н. Старшинов, Б. Слуцкий, Ю. Воронов.

Говорят, Корней Иванович, когда ему прочитали «Солнечного зайчика», даже прыгал от радости через стул.

Благодаря бескорыстной помощи Чуковского и Атабекян в 1966 г. на фирме «Мелодия» вышли первые две авторские пластинки песен Новеллы Матвеевой (первые в нашей стране диски авторской песни). В 1961 г. была издана и первая книжка «Лирика». И хотя за 27 лет литературной деятельности Новеллы Николаевны увидели свет 12 ее сборников, нельзя сказать, что все было гладко. Между выходами книг – интервалы в 5-7 лет, приходилось зарабатывать переводами. Правда, отдельные ее стихи и песни публиковались в периодике, но редко в центральной прессе или «толстых журналах», чаще всего – в альманахе «Поэзия». Исключение: «Новый мир» времен Твардовского и Косолапова. Тиражи (словно кто с самого начала приговорил к самым малым) – гомеопатические. «Новелла Николаевна – камерный поэт», - говорили иногда об авторе «Цыганки», «Америки», «Старинного бродяги», «Италии», «Фокусника», «Реченьки»... Может быть, это и так. Но почему же тогда нет отбою от писем? Люди спрашивают: «Где достать ее книги, пластинки? Почему по радио редко исполняют песни Новеллы Матвеевой?»

Лишь с 1983 г. книги и диски Новеллы Николаевны стали выходить чаще и регулярнее. А до той поры о великом «везении» автора судили в основном по удельному весу и устойчивой устной популярности определенной части ее опубликованных и неопубликованных работ. По удельному весу ее таланта.

В 1969 г. журнал «Советская музыка» решил провести дискуссию по вопросу – может ли профессиональный композитор «улучшить» авторскую песню, сочинив к ней новую музыку. Тогда в девятом номере были опубликованы две статьи: В. Фрумкина «Песня и стих» и Л. Гениной «Ответ перед будущим». Авторы придерживались противоположных мнений по обсуждаемому вопросу. А так как Новелла Матвеева в своем творчестве стояла у истоков советской авторской песни, ее не могли не взволновать эти публикации. Она решила высказать свою точку зрения и отправила статью в редакцию. Однако материал не попал на страницы журнала, да и дискуссия, к сожалению, продолжения не имела. В те годы об авторской песне писать было «не принято».

Лишь через 13 лет материал был найден и опубликован в газете Московского КСП «Менестрель», игравшей роль всесоюзного специализированного издания по авторской песне.

Произведения Новеллы Матвеевой среди поэтов-бардов наиболее публикуемые. Но... Ни «Избранное», в которое вошли восемь предыдущих поэтических сборничков, ни книга «Хвала работе» никакого отклика в печати не получили. Может быть, творчество Матвеевой не вызывает отклика в душах людей? Тогда ничего не поделаешь: на нет и суда нет. Автора лишили прессы после выхода пьесы «Предсказание Эгля». Пьеса была поставлена в Центральном детском театре. Имела шумный успех. Шла с постоянным аншлагом, многие ее смотрели по нескольку раз. Это свободная фантазия по мотивам А. Грина. Десятки критиков выражали пылкое желание написать о спектакле «немедленно» - и написали. Но все работы об «Эгле» были отклонены московскими изданиями. Отказали даже специалисту-гриноведу Вадиму Ковскому. Дело в том, что правдивые отзывы помешали бы снять пьесу с подмостков. Поэтому замалчиванию был придан вид директивного: якобы «сверху»! Предлог: какая-то часть действия происходит в трактире. Подумать только! А ведь место действия, в конце концов, можно было бы и изменить. Но пьесу сняли тайно от автора, за его спиной, так что жаловаться было поздно. Да и кому – коли откликов на спектакль не было?!! А ведь пьеса почти вся из песен! – тридцати трех авторских песен!

Сцены из спектакля «Предсказание Эгля»

Были в жизни поэтессы и светлые моменты... За книгу «Душа вещей» Матвеева чуть не получила Государственную премию. Выдвижение уже было нотариально оформлено, когда принесли письмо о гласности. Потребовалась подпись, которую Н. Матвеева охотно дала, - в пользу гласности. И вопрос о премии тут же заглох. Это не считалось временем запрета и замалчивания Матвеевой. Были времена и похуже; тогда даже ее переводы если и печатались, то без фамилии переводчика. Нет сомнения в том, что у Матвеевой свое особое место в поэзии и музыке, своя оригинальная поэтика, свой мелос. Ее знают, поют ее песни, читают ее стихи. Она как та птица, которая воспета Ашотом Граши в переводе Н. Матвеевой:

О птицы, вольные птицы!

В руладах, свисте и писке

Не знаете вы ни горя,

Ни паспорта, ни прописки!

Не знаете ни редакций,

Ни их служителей сложных,

Ни их оглядчивых мыслей,

Ни взглядов их осторожных.

О, дайте мне, птицы, долю

Того, в чем ваша свобода!

Я песне спать не позволю –

Я пыль сотру с небосвода.

РОДОМ ИЗ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Долгое время поэзия Новеллы Матвеевой воспринималась как какое-то экзотическое растение на наших российских литературных просторах. И критики всё никак не могли найти для неё места в своих уныло правильных, покрытых книжной пылью гербариях. Да и на самом деле непонятно было, каким ветром и откуда занесло в эту, говоря стихами самой поэтессы, «Гиперборею! Страну величественных вихрей!» такие странные матвеевские «кораблики», «жемчужные раковины», «связки перца», всех её «девушек из харчевни», шарманщиков, морских разбойников, «братьев капитанов», «бездомных домовых»... Даже её голос, которым она запела свои хрустально звонкие и чистые песни, не имел и приблизительных аналогов в реальной жизни, а если что-то и напоминал, то лишь широко распространённые и любимые благородно возвышенные детские радиопьесы 1950-60-х годов, где сказочные герои боролись и побеждали зло, где пела Дюймовочка и ждала прекрасного принца Ассоль... К её голосу прислушивались так, как прислушиваются к песням, доносящимся тихим летним вечером откуда-то издалека, из-за реки, когда налетевшим ветром в любую минуту может оборваться нить мелодии, как нить воспоминания о чём-то дорогом и невозвратном. Это то самое чувство, связанное с песнями и стихами Новеллы Матвеевой, которое когда-то очень точно определил Николай Гумилёв, кстати, таинственно близкий ей по мировидению поэт: «Талант не всегда дар, часто воспоминание. Неясное, смутное, нечёткое. За ним ощупью идёшь в сумрак и туман к таящимся там прекрасным призракам когда-то пережитого...»

Подтверждением этой мысли стала автобиографическая книга Новеллы Матвеевой «Мяч, оставшийся в небе». Можно сказать, что Матвеева написала свой лирический (не без утончённого сарказма!) – «Амаркорд». В нём, конечно же, нет карнавальной плотскости и грубоватости Феллини, но есть своё очарование детских впечатлений, первого узнавания условий и условностей жизни, есть «раннее шкетство», «дикарская застенчивость» со своим «секретным внутренним миром», а главное – есть воздух времени, атмосфера предвоенной эпохи... А ещё присутствует в этой прозе, как и в фильме Феллини, то поразительное оптическое чудо, когда сквозь доверчивость детского сердца, как сквозь вживлённый магический кристалл, человек до последних сроков своих воспринимает происходящее в себе и в мире: «...иногда мне казалось, - пишет Матвеева, - что старое оконное стекло, надтреснутое и надставленное или кривое, может заключать в себе... случайные элементы телескопа. Бывает, мне думалось, такое стечение волн и стекла, через которые звёзды днём открывать можно!»

И всё же, какими неисповедимыми и порою изощрённо забавными могут быть наши отношения с доставшейся нам современностью, с её многообразными символами. Кто бы мог подумать, что одна из самых утончённых наших поэтесс, в нежном младенческом возрасте, перед сном, для успокоения от рёва, будет утешаться не слушанием колыбельных песен, а разглядыванием «портретов немецких коммунистов». Замечательно добрый, наивный интеллигент, верящий в светлые идеалы своего времени, отец будущей поэтессы «отвлекал» малютку от слёз таким вот необычным способом – то ли излишне политизированным, то ли, как знать, опасно аполитичным. Что-то было в этом от абсурдистской сказки. Особенно усыпляюще действовала на ребёнка «политическая карикатура», всякого рода «Чемберлены в цилиндре», Кукрыниксы, Борис Ефимов, «из тех её образчиков, которые отец вырезал (или – по его слову – вырезывал) из газет в качестве подсобного материала для своих лекций и докладов по международному положению». Невольно задаёшься вопросом, не из тех ли времён ведёт своё начало вольнодумство и независимость перед власть предержащей Новеллы Матвеевой, более чем определённо высказавшейся на эту тему: «Я в тронный зал вхожу без ложной дрожи...» И в той же, казалось бы, камерной, гармонично приглушённой, вслушивающейся в себя прозе она достаточно жёстко и нелицеприятно объясняется с сегодняшним временем, в котором обнаруживается прежнее высокомерие новых хозяев жизни: «Сейчас я снова спрашиваю себя: среди чего очнутся от долгого, силой навязанного им летаргического сна возрождаемые теперь московские храмы? Посреди какого мезозойского дизайна они прозреют? И не захочется ли им снова закрыть глаза при виде обморочных манекенов, толстых зеркал в форме сердца, заканчивающихся розовыми бантами, и рекламных щитов, с холодным цинизмом, впрочем, весьма нескладным, разыгрывающих раннеамериканскую угорелость? Нуворишской ляпотой заслоняется, завешивается сейчас естественная красота Москвы...»

Вообще, «Мяч, оставшийся в небе» даёт немало ответов на вопрос об истоках поэзии и характера Новеллы Матвеевой. Любители классификаций, распределения по теоретическим гербариям не найдут, разумеется, в её прозе ключей и подсказок для своих схем. Но для умеющих слушать и слышать откроется (не – расшифруется!) та загадочная обособленность, несмешиваемость с общим хором судьбы и творчества поэтессы. То, о чём у неё говорится и в стихах:

...Но из плаванья в просторах привезём

с собой зато

Ту покинутость, которой не знавал

ещё никто...

«Шестидесятница» по временным меркам, Новелла Матвеева не «вписалась» в своё поколение, идеология которого для неё была как в тех, «колыбельных» летах слишком «политически карикатурной», а сказать жёстче, слишком конъюнктурно доходной, что для неё изначально было генетически чуждо:

...Всё могу потерять я,

Всё могу обрести,

Потому что смешала понятья:

«Потерять» и «Найти»...

Помнится, как встретилась ей зимним холодным днём на переделкинской дороге дышащая жаром и паром из-под дорогой заграничной дублёнки жена и «муза» одного из поэтических кумиров и «обличителей системы» и с весёлым и сытым удовольствием «полюбопытствовала»: «Не жарко ли вам, Новелла Николаевна, в такую погоду гулять в плаще?..» Так, кстати, в здоровом ржанье и зарождалось в будущих «новых русских» «милосердие и сострадание» к нынешним «униженным и оскорблённым», и зарождалось, как видим, на почве хорошо оплачиваемой «опальности». «Муза» заодно могла бы поинтересоваться, почему в таком же осеннем, продуваемом всеми ветрами, плаще шёл одною с Матвеевой дорогой и её муж, необыкновенно талантливый поэт и самобытнейший человек Иван Киуру. А 1960-70-е годы были для Новеллы Николаевны и Ивана Семёновича просто катастрофически бедными годами, когда заработок зависел от крайне редких публикаций и случайных заказов на поэтические переводы. Но какая разительная непохожесть в общении с миром, которое из-за вынужденного или добровольного одиночества чаще всего сводилось лишь к общению с природой.

1963 год. Новелла Матвеева с мужем Иваном Киуру

...Не «вписавшись» в поколение, Новелла Матвеева и в своём времени оказалась непонятой (впрочем, как всякий большой поэт), несвоевременной и, по крупному счёту, не востребованной. Даже свою первую а, по сути, и единственную награду – Государственную Пушкинскую премию – она получила лишь в год собственного шестидесятичетырёхлетия.

Со временем всё очевидней, что поэтические корни Новеллы Матвеевой берут начало не в советской литературе, в отличие от поколения «шестидесятников». Она – родом из Серебряного века, столь чутко отзывчивого на мировую культуру, на европейскую поэзию. И всех ближе к ней стоит, кажется, Николай Гумилёв с его «Жемчугами» и «Колчанами», с его жаждой странствий и открытия мира. Даже его акмеистическая воля к совершенной поэтической технике так легко и грациозно воплотилась в творчестве Матвеевой. Нередко ей даже ставилось в вину якобы чрезмерное внимание к форме, внешнему блеску стиха, в чём действительно ей нет равных в современной поэзии.

Новеллу Николаевну можно узнать по знаменитой отточенности её строки. «К моему сожалению, - признавалась поэтесса, - мне всегда сравнительно хорошо давалась техника. Почему – к сожалению? Потому что это не считается почему-то хорошим. Считается, что творчество должно быть корявым, суковатым, аляповатым, тогда, мол, оно живее, достоверней. Я так, правда, не считаю, но кто его знает!.. Хотя когда я начинала, мне стихи легче давались и я на это досадовала. Мне мама говорила: "Тебе техника далась сразу..." Почему-то меня это не обрадовало». Тогда я предположил, что у неё, наверное, нет сплошь перечёркнутых черновиков, как у Пушкина? На что Новелла Николаевна, со свойственным ей чувством юмора, ответила: «Если по черновикам, то я могу с Пушкиным равняться. Но только по черновикам... Когда взрослеешь, становишься более придирчивым к себе. Со временем, я каким-то образом завоевала это неудобство для себя, чтобы материал стал сопротивляться».

Никогда ещё Новелла Матвеева не говорила таким открытым и трагическим языком, как после смерти ее мужа. Отброшено её любимое оружие – ирония и сарказм, которыми она владеет отменно. Сняты и убраны поэтические украшения. До поры отставлено блещущее игрой интеллекта остроумие. Здесь, как в античной трагедии или в народном плаче – ничего лишнего, одно сердце, одна сила духа и воля ничего не забыть, ничего не простить. Именно в подобные минуты рождаются великие стихи:

Решусь ли оглянуться

На шум заповедного флага?

Такое впечатленье,

Что льётся из глаз моих влага...

Так чем же отличается поэт от обыкновенного человека? Люди пробегают по жизни, редко заглядывая даже в самих себя, не подозревая, какие запасы мыслей и чувств в них таятся, не узнав, кто же они такие на самом деле, и умирают в полном неведении о себе. И только поэт – это тот человек, который до конца прочитывает самого себя, исчерпывает себя до дна, не уставая в труде самопознания. В сущности, в этом странствии самопознания и находилась всю жизнь Новелла Матвеева. Судя по её последним стихам, она знала, куда держит путь. Ведь как сказано у неё в знаменитой песне:

...Но если мы от цели отступали, -

Мы не были нигде и никогда.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ С НОВЕЛЛОЙ МАТВЕЕВОЙ

Лучше всего о себе и своем творчестве рассказывает сама Новелла Матвеева.

Из интервью 1994 года.

– Новелла Николаевна, когда вам жилось и писалось свободнее: сегодня или в прошлые годы?

– Знаете, дома мне всегда свободно было, а на улицу я теперь редко выхожу. Живу, как Робинзон на необитаемом острове. Замкнулась я так и по своей воле, и по воле моих печальных обстоятельств. Да и работы кабинетной много. Так что работаю, впадаю в аполитичность... Может, и хорошо, что я в своем неведении ни к кому не присоединяюсь? Так все пестро и непонятно кругом.

– У вас нет телевизора...

– И не было никогда. А теперь уже надо поберечь зрение. Может быть, телевизор меня бы политически просветил. А из окна – много ли увидишь?

– Ну, а газеты вы читаете?

– Иногда. Они сегодня очень дороги: покупаю редко, знаю плохо...

– Что же вас все-таки связывает с сегодняшним днем?

– Радио. Но и по радио я люблю слушать в основном инсценировки русской классики, а также то, что хочется назвать "высоким детективом": Конан Дойла, Сименона, Агату Кристи. "Лунный камень" Уилки Коллинза с гениальным участием Евгения Евстигнеева – вот сколько раз его еще передадут, столько буду слушать. А главы из "Братьев Карамазовых" в исполнении Михаила Ульянова считаю просто большим событием в искусстве. Нравятся мне песенные передачи Татарского и Макарова. Очень люблю Мирей Матье, Патрисию Каас. Рада лишний раз услышать Ива Монтана, который, сам того не ведая, заставил меня когда-то ввязаться в трудное песенное дело.

– Ваши стихи последнего времени, несмотря на вашу политическую отстраненность, затрагивают многие, так сказать, жгучие проблемы современности. Стало быть, не так уж все далеко от вас?

– Как вам сказать... Когда-то я "переувлеклась" политикой, слишком много ее у меня было. Теперь она если и попадает в мой стих, так только по инерции.

– Одно из ваших новых стихотворений называется "Хаос". В нем вы рисуете довольно мрачную картину окружающей действительности, называя ее "сбывающимся сном Экклезиаста". Когда же у вас возникло ощущение, что сон этот начал сбываться?

– Не знаю. Мои личные невзгоды как-то перемешались с общественными, я их не всегда умею отличать. Но коль вы так упорствуете, могу кое-что сказать и о делах общественных, но это, конечно, будет мнение дилетанта. Например, хорошо, что государственная цензура отменена, что возвращается религия и восстанавливаются храмы, что общество стало уделять больше внимания защите зверей и вообще природы. А плохо то, что упраздненная вроде бы цензура все-таки никуда не ушла, спряталась в толпе и в любую минуту может напасть на вас с самой неожиданной стороны. Плохо то, что мы, нежненько улыбаясь, сами себе закрыли выходы к морю, что фанатизм стяжательства сами в себе принимаем за огонь правдолюбия. Плохо то, что наш литературный и разговорный язык усилиями свифтовских академиков-лапутян доведен до неузнаваемости, пал до состояния жаргона... Впрочем, чтобы не ругаться, подобно извозчику и сапожнику вместе взятым, я умолкаю.

ВЕЛИЧИЕ?

Величие мы часто видим в том,

Чтоб, ни греха не чуя, ни вины,

Напасть на безоружного – гуртом,

Впотьмах, из-за угла и со спины.

В кощунстве – там,

где во скиту святом

Жил мученик В грабительстве

казны.

Величие мы в девках видим...

В том,

В чем непотребство видеть бы

должны.

Мы с виду – хоть куда!

(Хотя не раз

со стороны подошвы видел нас

Щенок бездомный,

сын пинков и травль.)

Но в грозных сечах нам страшнее

всех –

Бунт роз. Ягнячье право.

Мертвый лев.

И хиросимский маленький журавль.

– Новелла Николаевна, и все-таки почему-то принято считать, что вы неисправимый романтик, живущий в башне из слоновой кости, в иллюзорном мире «солнечных зайчиков» и «рыжих девочек»…

– Романтик не может жить в башне из слоновой кости, потому что он человек труда, человек подвига, человек бедствующий. Словом, Дон Кихот, у которого, как мы знаем, никаких башен не было... Когда меня называют романтиком, я считаю это очень высоким комплиментом, может быть, даже не совсем заслуженным.

– Это правда, что вы недолюбливаете критику?

– Смотря какую. Сначала критики говорили по моему адресу лишь какие-то романтические обобщенности. Было это немножко сладко и не очень натурально. Другие приписали мне "оторванность от жизни". Отвечать на такие выпады мне даже нравилось: когда глупость преподносится в столь сконцентрированном виде, это дает заряд энергии, сообщает новые мысли.

– А как вы думаете, с чего это критика на вас вдруг ополчилась?

– Зоилы не терпят инакомыслия. Они много наговорили о том, что я существо не социальное, тепличное, оранжерейное. А ведь то, что я сочиняла, всегда было сколько-то социально, да беда в том, что не на их лад. Не всегда мое перо было удачливым, но я стремилась к самостоятельности и по мере сил старалась исходить не из злобы дня, а из вечных заповедей христианства. Даже когда еще не веровала. Интуитивно.

– А как насчет заповеди "любите врагов ваших"? Удается ей следовать?

– По-моему, за всю жизнь я никому ни за что не отомстила. Чего не было, того не было (разве что кому-то было благоугодно заболеть, а то и погибнуть от эпиграммы? – но тут дело приходится бросать на усмотрение самих погибающих). Вообще я не мстительна, но, к сожалению, кажется, злопамятна. Ибо трудно забыть зло, оставшееся ненаказанным. Конечно, одно утешение – Бог всех нас рассудит. Но что до людей, то никогда не могла понять, с какой стати они всегда запрещали мне самозащиту?! Ведь мстительность – одно, а самозащита – совсем другое.

ОТЗЫВ НА ОТЗЫВЫ

Пример бесчеловечности плачевной

Я вам являю в опытах моих,

Вставая то зверюгой-Палачевной,

То бледным эльфом декадентских книг;

Пигмеицей в добре, в зле –

Каланчевной,

Как вам когда ловчей... Встает

мой стих

То призрачностью замков родовых,

То себялюбья скотскою харчевней.

Что только мне ни ставилось

на вид!

Сдвиг звезд». Несходство города

с деревней...

"Там человек сгорел!" -

неслась цитата...

Да как же я могу быть виновата

В злодействах ваших, если я пиит,

«Оторванный от жизни

повседневной»?!

– В своих ранних стихах вы воспевали многие достижения советской эпохи. Как быстро прошла эта восторженность?

– А не было уж такой особенной восторженности. Я никогда не состояла ни в октябрятах, ни в пионерах, ни в комсомольцах, ни тем более в партии. Видеть хорошее в тех временах учил меня отец – человек благородный, опиравшийся на самые высокие (и, может быть, утопические) представления о коммунизме. А я уже следовала его представлениям.

– Идеологическая машина того времени охотно подхватила ваше четверостишие: "Земной рабочий молот / Упал на лунный серп. / Какие силы могут / Разрушить этот герб?!" Так какие же силы разрушили его в конце концов?

– Вы полагаете, он разрушен? По-моему, нет. Ушла его политическая сущность, но в общечеловеческом смысле этот символ жив по-прежнему. Так же, как живо кузнечное ремесло, жив крестьянский труд, на котором, что ни говори, все и держится. А сегодня труд не в почете. И святое триединство - "Свобода, Равенство, Братство", - не раз преданное, многие хотят расщепить, словно атом. Оставить братство и свободу, а равенство убрать. Да как же мы будем братьями, если не будем равны? И какая свобода может быть при неравенстве?..

НА ОТРИЦАНИЕ РАВЕНСТВА

Нетрудно равенство найти

в своем кругу

Меж тех, кого мечта, судьба

и предпочтенье

Связали поисками общего растенья

И общих раковин на белом берегу.

А ты найди его, как шпильку

в том стогу,

Среди стихийного судеб

хитросплетенья,

В космичности несходств, неродств,

несовпаденья,

В толпе хромых, кривых,

сгибаемых в дугу...

"Свобода, Равенство и Братство"!

За бутылкой

В их триединую природу тыча

вилкой

(Как будто это все - твой личный

кресс-салат!),

Напрасно мнишь разъять

расчетливостью дикой

Единственную весть

парижских баррикад,

Поднесь оставшуюся честной

и великой.

– Самая большая ваша книга "Избранное" вышла в 1986 году. Она включила в себя то, что было издано в маленьких сборниках за все предыдущее время. Но многие замечательные ваши стихи вот уже тридцать лет ждут публикации – и все никак не могут дождаться. Почему вы их не включили туда?

– Всего вместить невозможно, даже в те восемнадцать печатных листов, которые мне предоставила "Художественная литература". Кстати, у этого издательства был принцип печатать в основном только то, что уже было в книгах.

– Ну, а если бы сейчас вам выпала возможность собрать собственную книгу, какой бы она была?

– Это были бы три тома как минимум. И вошло бы туда только неопубликованное.

– А много ли у вас совсем новых стихов?

– Нет, написала я в последнее время не так уж много. Исключение – сонеты: их сочинилось видимо-невидимо. Почему-то именно в сонетах больше всего успокоения, того, что я называю "стихотерапией".

– Давно ли вы написали последнюю?

– Осенью 91 года. Называлась она "Баллада о розе". Тогда у меня было какое-то приподнятое настроение, казалось, все пойдет хорошо. А оно вон как вышло.

– Не чувствуете ли вы себя сегодня забытой, всеми покинутой?

– Нет, не всеми. Все-таки появляются разные публикации, и (не сглазить бы!) сравнительно часто. С книгами, конечно, труднее.

– Публика давно ждет ваших концертов, которых не было вот уже почти восемь лет...

– Я выступила бы с песнями охотно. Но, может, быть, мне это только кажется, потому что настроение – вещь обманчивая. А в общем-то, наверное, и нет этого настроения, даже в обманчивом виде...

– Где же выход из вашего упадка? Неужели вы никогда не сможете почувствовать себя счастливой?

– Счастливой, наверное, нет. С другой стороны, уныние – тяжкий грех. Наверное, надо его как-то преодолевать. Либо я поборю его, либо – оно меня. Там видно будет...

Я ПОНИМАЮ ВАС!

Достойный дю Белле писал

из Рима другу,

Что мало пишется, что

вдохновенья нет.

Но звонко между тем, сонет

сонету вслед

Из-под пера его летел, как вихрь

по лугу...

Что это значило б? Неужто лгал

поэт?

И ловко пряча взлет, изображал

натугу?

Нет. Просто... он не мог вменить

себе в заслугу

Без чувства РАДОСТИ набросанный

терцет...

Сама поэзия "не в счет",

когда унынье

Ей точит карандаш. Когда забота

клинья

Вбивает между строф. Растет

стихов запас…

Но если качество творишь

без увлеченья,

То и количеству не придаешь

значенья.

Высокочтимый мэтр, я понимаю

Вас!

Из интервью 1996 года

– Новелла Николаевна, расскажите, пожалуйста, о ваших родителях.

– Мои родители учили меня всему самому лучшему, и если я не очень хорошо усвоила традиции русского и европейского гуманизма, то в том лишь моя вина. Отец умел делать многое – был редактором газеты, завклубом, кооператором, читал лекции о международном положении и о Пушкине. Однажды он выступал под своим родным Владивостоком на корабле "Бодрый" и после этого взял псевдоним. Я ведь Матвеева-Бодрая по паспорту. Но главным призванием отца было краеведение, изучение сибирской и дальневосточной истории. Моя мама – филолог, училась у М. Азадовского. Она писала стихи, которые еще до моего рождения публиковала в "Уральской кочегарке" и "Тихоокеанской звезде". Позже печататься не удавалось. По-моему, ее стихи были слишком хороши для того времени.

– Вы стали поэтом по маминым стопам?

– Вообще-то по своим собственным, хотя, конечно, мама меня многому научила профессионально. Я начала писать стихи лет с тринадцати, и она делала мне массу замечаний.

– Какое стихотворение было первым?

– Первой была песня. Мама играла на гитаре, я тоже научилась. Сочинила мелодию и текст, который впоследствии потеряла. Новый написала уже будучи взрослой.

– Сегодня песни пишутся?

– Нет, а вот стихи иногда сочиняются. Последнюю песню написала в девяносто первом году.

– Это связано с ходом событий в стране?

– Причина личная. Я потеряла мужа Ивана Семеновича Киуру, хорошего человека и поэта.

– У вас необычное, сугубо литературное имя.

– Это папины пристрастия. Он любил красивые имена. Как-то один человек сказал мне что в те годы, когда я родилась, уже не было принято так называть детей. Я ответила, что мой папа и сегодня назвал бы меня точно так же и в том совершенно не раскаивался бы. Я на него не сержусь – это всего лишь дело вкуса. Если бы он назвал меня как-нибудь иначе, пусть даже ругательно, все равно был бы прав, и все равно моя вина перед ним неизмеримо больше. Мы всегда виноваты перед родителями. В молодости бываем черствыми, неотзывчивыми. Теперь разные случаи вспоминаются, и не по себе становится.

– Как сложилась судьба отца, он не пострадал?

– Слава Богу, нет, однако, ходил буквально по краю. Его вполне могли посадить, но миновало. Все благодаря маме. Она написала Сталину, а поскольку язык у нее был подвешен хорошо, на ее письмо обратили внимание. Мы жили тогда под Москвой в Соколовской, так к нам домой сам Литвинов с проверкой приезжал. После его визита отца оставили в покое. А вот братья его погибли, Дядя Зотик в лагере. Не удивляйтесь, это имя такое. Мой дедушка назвал его в честь одного из кораблей. Дядю Венедикта расстреляли где-то под Киевом, видимо, в тридцать седьмом, на глазах у его сына.

Слушая вас, впервые, наверное, осознаешь уникальность вашей семьи: ведь дедушка – это известный писатель Николай Петрович Матвеев-Амурский, дядя – поэт Венедикт Март, а его сын, ваш двоюродный брат – один из лучших поэтов "русского зарубежья" Иван Елагин...

Да, почти все мы литературой "подшиблены". По рассказам отца дядя Венедикт был очень озорным и острым на язык, а вот стихи писал мрачные. О том, что мой брат - прекрасный поэт, узнала случайно. Мне его стихи показали в Доме творчества в Переделкине. Никогда его не видела, он в Америке жил.

– И не было никакой связи?

– Слышала, что он передавал для меня свои книги с дарственными надписями, но ни одна из них до меня не дошла.

– Как началось ваше содружество с Иваном Киуру?

– Мы жили в общежитии Литинститута. Ему как финну по национальности предложили найти переводчика для сборника финской поэтессы начала века Катри Вала. Кто-то посоветовал меня – неплохой, мол, стихотворец. Пришлось, однако, ему объяснять мне, что такое верлибр. Так познакомились, а какое-то время спустя стали семьей.

– Каков, на ваш взгляд, настоящий интеллигент?

– Человек, который никогда не хвастается, никого не унижает, словом, боится поставить людей в щекотливое положение. Часто вспоминаю какой-то из самых первых парламентских съездов. Старичок из глухомани рассказывал о злоупотреблениях на местах, для того, наверное, и приехал. Наши демократы-интеллигенты подняли хохот и над содержанием его выступления, и над его "надысь" и "намедни". И так они, простите, ржали, что тошно на душе стало. Ведь интеллигент внутренне не способен презирать других, он в такой ситуации испытает неловкость, посочувствует, пожалеет человека. Но у нынешних на первом месте чванство, которое я совершенно не выношу К счастью сегодня оно поубавилось. Чванливая публика, что процветала в последние времена, как-то сникла, растерялась, что ли. Они, наверное, думали, что их дорога прямиком в рай ведет, они уже и ногой на нее тупили, но появилось столько всего нового, непонятного, все перепуталось. Землетрясение же не выбирает, кого завалить, а кого обойти стороной.

– Вы остро реагируете на политические события?

– Даже болезненно. Правда, я в политике не особенно понимаю, но иногда мне кажется, что моя темнота позволяет видеть какие-то вещи крупнее.

– А не тянет высказаться?

– Всегда хочется, язык чешется. Вот в газете "Президент" года два назад высказалась, но не о политике, а о бродягах, отверженных. Словом, общие такие рассуждения о гуманизме, о культуре. Потом разразилась статьей о Ростане, которого очень люблю.

– Вы ведь тоже пробовали себя в драматургии?

– У меня две пьесы. Первая из них, написанная по мотивам прозы Грина, шла в Центральном детском театре. Вторую уже долгие годы не могу нигде пристроить, хотя по прочтении ее хвалили многие. Сюжет ее сказочный – я ответвила одну из линий своего большого фантастического романа и придала ей соответствующую форму.

– Вы пишете роман?

– Да, с самых молодых лет. Называется он "Союз действительных". Это роман-сказка, охватывающий разные места и эпохи. Однако никакой "машины времени" или чего-либо подобного в нем нет. Мне кажется, что удалось найти какой-то свой особенный ход. Отец говорил, что я иду целиной. Кстати, он очень сердился, что я никогда не ставила даты. У меня до сих пор сохранился листочек черновика романа, где его рукой подписано: 1958 г.

– Ваш романный "союз" - некое подобие тайного общества?

– Вовсе нет. Скорее это призыв к объединению настоящих людей, не бутафорских. Ведь многие человеческие беды происходят от того, что люди завистливы, лживы, злобны. Когда они поймут, что не это есть главное в жизни, наступят лучшие времена. Фактически я роман уже закончила, но по прошествии стольких лет он разросся, разбросался, и теперь надо соединить его в нечто целое. Кроме того, некоторые тетрадки куда-то пропали, и восстановить их не так просто, поскольку я старалась писать как можно концентрированнее. Мама в первую очередь учила меня краткости. Во всем. Она сама неплохим прозаиком была. Сочинила книгу о китайской жизни, которая называлась "Хао". что по-китайски означает "хорошо".

– Почему вдруг такая экзотическая тема?

– Мама в детстве с родителями долго на строительстве КВЖД жила. Жаль, что рукопись не сохранилась. Обокрали нас с ней однажды. У нее драгоценностей особых не было – горстка аметистов да шкатулка, подаренная Константином Петровичем Пятницким. Конечно, ворам показалось мало, и они прихватили чемодан, не подозревая, что он набит мамиными бумагами. Мы тогда жили в поселке при подмосковном детском доме, детдомовские ребятишки вылавливали в Клязьме исписанные маминой рукой листы и приносили их нам.

– Вы в душе поэт или прозаик?

– Прозаик, безусловно. Во всяком случае, так я себя ощущаю, ибо в моей прозе выражено все, что не вмещается в поэзию. Но, возможно, я ошибаюсь.

– Выходит, поэзия не есть главное дело вашей жизни?

– Так сложилось. Но ругать поэзию вообще и себя за стихотворство, как делала это раньше, теперь не могу. Нельзя гневить богов. Сегодня поэзия нуждается в защите, почему-то она неугодна стала.

– Признание неожиданное, поскольку в нашем сознании вы были и остаетесь одной из звезд "эстрадной поэзии". Как вы относились к своей популярности?

– Как ни странно, я совсем ей не радовалась. В сущности, вступить на этот путь меня вынудили житейские обстоятельства. Мы вчетвером долгие годы жили в аварийном доме – в шестиметровке без печки. Бывало, идешь и смотришь через деревья – упал дом или нет. Нужно было совершить какой-то шаг, чтобы на нас обратили внимание. Тогда я и начала рассылать свои стихи в разные редакции. После того как в "Комсомолке" напечатали целую подборку моих стихотворений, маме наконец-то дали нормальную квартиру. Мы часто смотрим фильмы или читаем романы о том, как у человека, долго бедствовавшего, вдруг проявляется способность к пению или танцам, и, глядь, вскоре он ведет счастливую жизнь во дворце. Дело не во дворцах, конечно, но со мной так не произошло, как-то не успела, а может быть, не смогла очнуться от прежней жизни и лучше ощущать себя не стала.

– У вас есть любимая песня?

– "Песнь о далекой дали". Где-то в далеких краях есть одинокий маяк... Она – центр, к которому стягиваются остальные, иногда мне даже кажется, что все другое ради нее написано.

– Как вы сформулируете основные темы вашего творчества?

– У меня их несколько. Одна из главных – судьба художника в мире, его одиночество, царящее вокруг непонимание. Толчком, наверное, послужил опыт матери и мой собственный, разумеется, несоизмеримый с опытом великих, но в чем-то схожий. Заветные стихотворения, этому посвященные – "Рембрандт" и ''К музе комедии". О другой важной для меня теме я упоминала – чванство, точнее, ее следует определить как борьбу с ницшеанством, так как чванство есть лишь мелкое его проявление. Ницшеанство очень опасно тем, что оно глубоко проникло в человека как, всякий удобный взгляд.

– Удобный чем?

– Тем, что разрешается презирать других. Спросите любого из тех, кто числится интеллигентом, верит ли он в человеческое равенство. Он ответит, что о равенстве не может идти речи, что нельзя ставить на одну доску гениального Пушкина и какого-нибудь "чечушкина", писавшего барахло. Верно-то оно верно, но не так равенство измеряется. Каждый человек – тайна, каждый в чем-то своем проявляется: кто-то в героическом поступке, кто-то в материнстве, а я, может быть, в своей прозе. Другое дело, что стартовые условия у всех неравны, но это не означает, что позволительно заранее приговаривать человека к неспособности. Негоден ни на что только злорадствующий или завистник, этот ничего никогда не создаст ни в одной области жизни. Недаром Шопенгауэр сказал, что злорадство – доказательство негодности человеческой. У меня и в прозе эта тема проходит, в пьесе-сказке, о которой я говорила. Речь идет о том, что все люди спасутся, кроме Сверхчеловека, Пошляка и Пытателя. Возможно, я плохая христианка, ведь Христос любил всех.

– Вы способны всех прощать?

– Позволю себе процитировать две свои строчки: «Прощать врагов приспела нынче мода/ И в том числе врага людского рода…» Да, Христос простил плевавших ему в лицо, но я не представляю, как я могу простить тех, кто с ним так обращался. Повторяю, наверное, я еще не дотягиваю до настоящего христианства, потому что подобное в моем сознании не укладывается. Мне очень близок взгляд на христианство, который высказывает Честертон, он вообще на все вещи очень здраво смотрит.

– Вы любите западную литературу?

– Что я видела вокруг, когда росла? Запустение, разрушенную церковь, развороченную могилу одной из княгинь Волконских. В детдоме почему-то работало немало бывших преступников, мат кругом стоял. Я думала, что вся эта неприглядность и есть Россия, и готова была возненавидеть ее. Хотелось отвлечься, найти утешение. Я нашла его в западной литературе. По той же причине и к прозе Грина привязалась. Понять же Россию и полюбить ее мне помог Достоевский, правда, поздновато я до его книг добралась.

– Значит, вы можете понять современную замотанную жизнью зрительницу, поглощающую один "сериал" за другим?

– Разумеется, и никогда никого из них не осуждаю. У меня даже стишок есть по сему поводу, старый, но вдруг оказался актуальным: "Тем легче человеку, вроде / Чем больше серий видит он...". Сегодня принято, что высокая литература должна быть без предрассудков, то есть без совести. Мысль не моя, так считал Иван Семенович. У современных писателей много порнографии, страшного, и под видом правдивости они людей расстраивают. Классика же всегда поддерживает. Не очень я люблю нашу нынешнюю и прозу, и поэзию, хотя есть поэты, интересные мне, - Дмитрий Быков, Нина Стожкова, Татьяна Милова, она хорошие песни бардовские пишет. Кстати, не нравится мне слово "'бард", может быть, оттого, что ''бардом империализма" именовали Киплинга. Звучит оно как-то иронически. Я называю нас "полигимниками" в честь музы песнопения Полигимнии.

– Вы человек верующий?

– Да, но крестилась уже взрослой. Отец был атеистом, к сожалению. Неверие всегда "к сожалению". Я очень рада, что перед уходом он все-таки принял Бога.

– Сегодня многие вдруг оказываются верующими. Вас это не коробит?

– Сейчас мы видим, что идет перекраска людей в самых разных направлениях. Приход к религии – совсем другое, и ничего общего с политическим перекрасом не имеет. По-моему, самые заядлые атеисты находятся в неестественном положении, как бы на голове стоят, и если человек наконец-то принимает нормальное положение, его нельзя осуждать, наоборот, радоваться за него надо.

– В наше раздрызганное время в чем вы находите опору?

– Опора в том, что я могу работать, и для меня это отдых. Упование на Бога и стремление верить очень помогают. Но говорить об этом я не люблю.

– Не так давно вы опубликовали в "Знамени" свои воспоминания.

– Пока они касаются только времени моего малолетства, моя же цель – воссоздать историю всей семьи. О людях нашего рода ходит немало нелепых слухов, поэтому хочется счистить образовавшуюся накипь и описать их такими, какими они были на самом деле. Это мой долг.

Из интервью 1997 года

– Новелла Николаевна, в чем, на ваш взгляд, состоит феномен авторской песни?

– Известно, что когда то или иное явление становится массовым, оно перестает быть редкостным. А вот диковинность авторской песни как жанра заключается, по-моему; не столько в ней самой, а как раз в том, что она стала массовой! Впрочем, в истории культуры такое уже случалось, вспомните трубадуров. Годами наивысшего ее успеха были шестидесятые-семидесятые, что не удивительно – она знала тогда с кем или с чем ей бороться. Сегодня же она изменилась, и даже по способу своего существования, ибо вместо человека с гитарой пришел человек при синтезаторе. И жаль, что пора говорить об успехе синтезатора, а не сочинителя авторской песни.

– Какими свойствами натуры должен обладать бард? Кто из коллег наиболее близок вам по духу?

– Вообще-то так называемого «барда» я величаю «полигимником» в честь древнегреческой музы песнопения Полигимнии. Ведь бард по традиции – прославитель, тогда как наш брат начинал все же с ниспровергательства. «Полигимник», по-моему, очень свободная и вдохновенная личность. Такими в идеале должны быть и все мы – свободными и вдохновенными, то есть никакими сектантством не заедаемыми.

Ярчайшими людьми с гитарой считаю Окуджаву, Галича, Высоцкого, Городницкого, Дольского, Лучерова. Из молодежи безоговорочно признаю алтайку Дину Лукьянец и москвичку Татьяну Милову. Ближе всех по духу Виктор Луферов, Дина и Таня, не говоря уже о таком родном во всех отношениях человеке, как мой покойный муж Иван Киуру, на стихи которого я сочинила многие песни. \

– Может быть, это ошибочно, но у нас сложилось ощущение какой-то неровности вашего творческого пути, вернее, присутствия в нем странных «белых пятен и «зон молчания».

– Все, верно. Начало было легким и естественным, но вскоре мои бледные ученикии тусклые тени устроили мне многолетнее замалчивание, а на «пути» настроили баррикад под негласным лозунгом «От победителей-учеников побежденному учителю». Так что всего было очень много, и все так запутано, что не вдруг-то дашь тому определение. Думаю, что, если бы не вышеназванные обстоятельства, моя творческая жизнь могла сложиться иначе. Знаю одно: самым лучшим в моей песенной судьбе было уединенное сочинительство.

– Когда появилась ваша первая публикация?

– В пятьдесят восьмом году – «Песня о Мандрикове» в газете «Советская Чукотка».

– Что из написанного считаете наименее и наиболее удачным ?

– Неудачными, независимо от их литературных достоинств, числю все те, по счастью немногие, стихи, в которых нападала на религию. Самые удачные сочинения – стихотворение «Рембрандт», как-то особенно связанное с атмосферой невозвратного для меня времени, поэма «Выселение из Вселенной», где подняты все больные для меня вопросы. Очень важной считаю «Песнь о далекой дали».

– «Где-то в далеких краях есть одинокий маяк...»?

– Да. Мне эта песня представляется своего рода и внутренним камертоном и стержнем всего мною сочиненного. Кроме того, особым моим признанием пользуется моя фантастическая проза, поскольку отнюдь не все мне удается высказать в стихах.

– Однако нам не доводилось читать вашу прозу, помимо мемуарной.

– Так ведь роман «Союз действительных», о котором я говорю, еще не опубликован. Я пишу его уже около сорока лет и все как-то не завершу. В основном он готов, но требуется еще масса доработок. Тема романа – объединение всех честных, порядочных, т.е. настоящих, людей на Земле во имя победы добра и справедливости. Меня эта проблема очень волнует.

– Судя по первой публикации ваших воспоминаний в «Знамени», вы задумали написать достаточно подробную историю вашего рода.

– Да. Я должна это сделать. Среди моих предков немало интересных людей.

– Стихи и песни складываются у вас по-разному?

– Абсолютно. С самого начала каким-то образом я бывала уверена, что из словесной материи пойдет в песню, а что нет. Даже когда-то опубликовала в альманахе «Поэзия» свои соображения о поющихся и непоющихся словах. Случается, конечно, что иные песни рождаются как стихи, и это вовсе не означает, что они плохи. Просто живут во мне два способа сочинительства, и это почему-то порой людей удивляет. Помню, обязательно спрашивали: «А поете вы «Рембрандта», а поете «Брейгеля»? Или что-нибудь еще в этом роде.

– Ваше творческое кредо и основная тема?

– Мое кредо – правда. В настоящее время главной в своих вещах считаю правду, которую удалось высказать без надрыва, не лихорадочно. Что касается основной темы, то это, скорее, «трехтемье» - защита великих людей, которые всем мешают, защита маленьких людей, которые никогда никому не нужны, и посильное разоблачение зла во всей несметности его приемов.

– Ваши художественные пристрастия?

– Величайшее событие в моей жизни – Диккенс. Кстати, это наш семейный и даже фамильный кумир. Не менее важное событие – Александр Грин. Люблю Достоевского, боготворю Честертона. В поэзии у меня много кумиров – моя мама, Гете, Гейне, Ростан. Пушкин и Лермонтов для меня – все. В живописи люблю Брейгеля и «Порыв ветра» Коро, а также Веласкеса, Доре, Констебля, Тропинина, Сурикова, Репина. В кино – Чаплина... Не приемлю декаданса и авангардизма, что в моем понимании одно и то же. Не люблю прозу типа набоковской. Конечно, он крупный и яркий писатель, но с одним изъяном – у него души нет. Мне так кажется.

– Чувствуется, вы свободно ощущаете себя в контексте мировой культуры?

– Здесь огромная заслуга моей семьи. К сожалению, лишь спустя многие годы я поняла, что как действующий автор обязана ее влиянию не меньше, чем своему книгочейству.

– Вы человек удачливый?

– Кажется, Мериме сказал, что о человеке нельзя рассудить, счастлив ли он, во всяком случае, пока длится его жизнь. Мама часто цитировала эти слова.

– Вы назвали ее среди своих литературных кумиров.

– Да, она писала очень хорошие стихи, но напечатано было лишь несколько из них в уральских газетах. Она по образованию филолог, но из-за сложностей быта, войны и семейных забот поневоле осталась в основном домохозяйкой.

– Вы верите в судьбу? Могли бы не быть поэтом?

– Верю. Не быть поэтом? К сожалению, не могла бы! Воистину, от себя не убежишь.

– В какое время года, дня лучше всего пишется?

– Конечно, отвечая на ваш вопрос, когда именно я желала бы обрести верную мысль или подобающую мелодию, я, наверняка, назвала бы зиму после равноденствия или мое любимое цветущее раннее лето. Но мотивы и сюжеты не спрашивают: «Когда вы бываете свободны, или, желаете нас принять?» Они вламываются невпопад, и это очень беспокойно. Обычно они застают пишущего человека врасплох. Хотел бы, может быть, предаться литературным занятиям солнечным днем погожей осени или на раннем майском закате, но приходится браться за перо все больше в ноябрьскую слякоть и посреди глухой полуночи. А вообще я по-своему люблю все времена года и почти все часы в сутках, когда работается.

– Ваши любимые занятия помимо сочинительства?

– Сейчас люблю слушать радио, но не стихи, не музыку, не политику, а какую-нибудь классическую прозу или драматургию. Раньше очень любила по летнему времени открывать на прогулках какие-нибудь неожиданные места, естественно, в пределах моей досягаемости. Так возникла песня «Дома без крыш». Кстати, эти оба занятия привлекали меня всегда, так что, видимо, они и есть мои самые любимые в жизни.

– Близится конец столетия, более того тысячелетия. Возможно, это и есть «время собирать камни». С какими социально-политическими, нравственными, художественными итогами подошла, по-вашему, к этому рубежу Россия?

– По-моему, у социальной политики итогов не бывает, ибо из века в век она ходит по кругу. И поскольку она преимущественно состоит из предлогов, под коими осуществляются в основном лишь самовозвышения да захваты власти, то добрые начала быстро испаряются, вновь и вновь делаясь никому не нужными. Позволю себе скаламбурить – у предлогов тоже не бывает итогов.

В искусстве стали называть великими явления средние да и чересчур многие. Сама же классика – и впрямь великая! – отодвинута в тень. Что касается нравственных итогов, то они грустные. Очень жаль, что наша интеллигенция сейчас в массе своей намеренно аморальна (если бы не нарочно!), а потому не совсем интеллигентна. По-моему, ее главная роль должна бы состоять в попытке удержания общества от бесчинств. Кто предпринимает такие попытки, независимо от степени их успешности, тот, вправду, интеллигентен.

– Будущее как-то вырисовывается?

– Я могу предвидеть лишь самое ближайшее и то, разумеется, неточно. Мне представляется, что под влиянием страха и оторопелости перед зрелищем того, что мы натворили, общество станет чуть помягче, потише. Но если, по-прежнему, не будут действовать законы, если они не усовершенствуются согласно их лучшим мировым образцам, если они не будут выполняться под страхом самого что ни на есть конкретного наказания типа: срубил дерево – плати огромный штраф и немедленно сажай новое, ничего у нас не получится даже на короткий срок. И еще мне кажется, что Россия снова все выдержит лишь при возрождении христианского мировоззрения, действующих храмов.

– У вас есть заветные желания?

– Их много и все они – самые! Желаю здоровья всем и себе, желаю приюта бездомным, желаю посильного убавления мании величия у мало-мальски обеспеченной части общества и обретения ею чувства сострадания слабым и обездоленным.

Из интервью 2002 года

– Новелла Николаевна... Каждый поэт мечтает проснуться в один прекрасный день знаменитым. Но мало кому это удается, да еще в молодом возрасте. Таких поэтов можно сосчитать по пальцам. И вы как раз такая поэтесса. 1 ноября 1959 года в «Комсомольской правде» появилась большая подборка ваших стихов... и в этот день вы проснулись знаменитой. Вам тогда было всего 24 года.

– До этого мои стихи печатались в некоторых периферийных газетах.

– Но знаменитой – на всю страну – вы стали после того, как они появились в «Комсомольской правде». Что вы почувствовали тогда, Новелла Николаевна? И как вы себя почувствовали?

– Я не обрадовалась почему-то. Я будто чувствовала нутром, что теперь на меня свалятся всякие напасти... Так и получилось...

– Недаром вы сказали в своих ранних стихах: «Поэт и слава – нет опасней сплава...» Наверное, о таком поэте вы сказали, что когда к нему приходит слава, то от него уходит то, «за что она пришла».

– У меня есть рубай о том, что такое слава... Сейчас я вспомню его...

Когда зазнайство все

припишут вам лукаво,

Но и на равенство у вас отымут право

И каждой курице позволят клюнуть вас,

Ловите этот час и знайте: это слава!

– Вы ощущаете на себе все неудобства своей славы, «прославленный коллега»?

– Я только знаете чем могу похвастаться? Тем, что я придумала и пустила в народ слово «забронзовел»,«забронзоветь»...

– Как Достоевский когда-то придумал слово – «стушеваться», Солоухин – слово «общаться», так вы придумали глагол «забронзоветь»?.. Это ваш авторский неологизм, который прижился в русском языке...

– К сожалению, я теперь не могу доказать, что это мое слово, что его придумала я. Между прочим, и слово «шестидесятники» я придумала и не только придумала, но и первая написала, употребила его в своей статье, в «Дне поэзии». Ведь, как вы знаете, и в XIX веке были шестидесятники, но другие... не такие, как в XX, тогдашние демократы... Чернышевский. Добролюбов. Грановский, Шелгунов и так далее... А в XX веке не было шестидесятников, то есть не было такого термина, пока я не написала в «Дне поэзии» о поэтах своего возраста, своего поколения, что мы шестидесятники. Но редакторы или корректоры взяли это слово в кавычки. И получилось, будто я цитирую кого-то, употребляю не свое, а чужое слово. Будто оно не мое, а чье-то. Вообще очень трудно бывает вернуть себе свои слова, которые ты придумала, а кто-то у тебя их украл, прикарманил и присвоил себе, если ты не успела нигде зафиксировать их как свои, закрепить за собой свое авторство.

– Хорошо, что, кроме коллег-профессионалов, существуют на свете простые почитатели, которые любят вас...

Да, это для меня более ценно... Когда тебя любят твои читатели, простые... бедные люди... многие из которых сейчас забиты жизнью и загнаны в угол. Я чувствую свое союзничество с этими людьми, с маленькими людьми Гоголя, Достоевского... И у меня от этого становится легче на душе. Может, они и не все такие уж бедные…

– И не такие уж простые, если они (позвольте мне процитировать вас) не «бульварщину читают» с «инстинктами и бурчаньем в животе», а ваши стихи...

– Но эти люди не какие-нибудь там интеллектуалы. Иван Семенович все шутил, говорил мне: ты научила их читать книги.

– Я знаю, у вас в доме была хорошая библиотека, русская и мировая классика, старинные фолианты. Вы в детстве много болели и много читали, были очень начитанной девочкой.

– Я считала себя очень взрослой и очень мудрой, мудрее мамы и папы, когда была маленькой. Оттого, что читала много книг.

– Новелла Николаевна... Критики обвиняли и обвиняют вас в книжности...

– Да...

– И вы сами писали об этом в своих стихах: «Зовусь нежизненной и книжной». И, полемизируя со своими критиками, со своими оппонентами, говорили, что книги и все, что в них, и «жизнь гения и жизнь его создании» - это тоже жизнь и:

Если бы не было жизни в книгах,

В жизни бы не было книг.

– Дело в том, что со многими великими людьми мы хотели бы познакомиться в жизни, правда? А мы же не имеем возможности встретить их живьем, чтобы общаться с ними. А только через книги. Мы получаем от этого радость и удовольствие для души. И отнимать у человека, в том числе и у писателя, такую прекрасную возможность, осуждать его за это и запрещать его обращаться к книгам, читать их и обогащать с их помощью свой внутренний мир и свое творчество и просвещать других с их помощью – это какое-то коварство и лукавство.

– Как будто ничего не читать – это достоинство, а читать – это недостаток. И как будто писатель должен быть как чукча из анекдота, который ничего не читает, а только пишет. Но что напишет такой писатель? И зачем тогда его тоже читать? Вы сказали в одном своем стихотворении:

Но я «литературностью» Рабле,

Я «книжностью» Эразма

вдохновлялась...

Это здорово! А Сервантеса вы очень хорошо и остроумно связали с сервантом...

Сказку Сервантеса вспомнить

Рад иногда и сервант...

– Это мои молодежные стихи, очень старые.

– Но они не утратили с годами своей поэтичности, художественной новизны и неожиданности... Новелла Николаевна, в своих стихах вы упоминаете самых лучших мировых поэтов, писателей, философов, которые повлияли на вас и на ваше творчество. И что же в этом плохого?

– И ведь я упоминаю их не для того, чтобы похвалиться перед своими читателями и критиками, вот кого я знаю... Это же не так: прочитал человек книжку какого-то автора и сразу же отчитывается в стихах – вот кого я прочитал, вот какой я образованный... Просто если какой-то автор и само его имя вы­ывают у меня какую-то ассоциацию, которую можно как-то использовать и обыграть в своих стихах... для их большей выразительности, почему не сделать этого?

Разрешите, я в связи с этим вспомню одну историю... Как-то раз один критик захотел поругать меня в печати... Но он очень не хотел называть мое имя, ни в коем случае не хотел.

Он написал, что вот сейчас принято у некоторых поэтов упоминать, называть в своих стихах имена великих, гениальных людей... и что это в конце концов даже невоспитанность какая-то... А я тогда как бы в ответ ему взяла и сочинила сонет:

Мне критик запретил святые имена

Великих поминать.

Сказал, что глупо это,

Сказал,

что невоспитанность ужасная видна

В стремлении назвать

великого поэта...

Румяный критик мой...

Что ж... Я ведь ничего,

Я имя гения готова скрыть под кодом.

Боюсь, однако же,

что как-нибудь обходом

Другие все равно напомнят вам его.

Чрез невоспитанность людей,

огромного числа,

До нас и вся поэзия дошла.

Но, с вами согласясь,

я вам желаю лично

Столь громко именем своим

потомство потрясти,

Чтоб уж никто не счел его произнести

В собрании людей,

воспитанных прилично.

– Хороший отпор вы ему дали! Как боксер на ринге, перчаткой в челюсть.

Новелла Николаевна... Вы в своих стихах упоминаете не только имена поэтов, писателей, философов, но и художников... У вас там есть и французские художники, и Рембрандт, и Гойя, и Мурильо, и Питер Брейгель-старший... О Питере Брейгеле-старшем вы поэму сочинили.

– Знаете, когда я была маленькая, в нашу семью ходили художники... Не Рембрандт, не Гойя... но настоящие художники, профессионалы. Они писали портреты моего отца, моей матери... Даже и мой портрет написали... У меня где-то сохранился рисунок с натуры. Но он в ужасном виде.

– Конечно, вы любите живопись, разбираетесь в ней. И сами рисуете картинки к своим книгам, хотя мало кто об этом знает. И неудивительно, что в вашей поэзии чувствуется связь с живописью и что ваши стихи очень живописные. Они у вас очень яркие и чистые по своим краскам и тонам. И очень зримые:

Рыжая девочка в синей матроске

Села на белые доски...

Это готовый портрет девочки. А рыжая девочка – это вы сами в детстве, да?

– Нет, это не я... Во-первых, я не рыжая, а русая. А во-вторых, я вообще стараюсь не писать о сам себе и не писать портреты с самой себя. Это было бы свинство с моей стороны.

– Ну почему? Есть же в живописи жанр автопортрета. И в поэзии – тоже. Каждый поэт и писатель, о ком бы он ни писал, пишет прежде всего о себе, показывает сам себя. И в этом нет нескромности, культа своей личности, альтерэговости, если можно так выразиться. Он через себя показывает натуру человека, его внутренний мир.

– У меня это получается как бы само собой, как бы помимо меня и моей воли.

– Новелла Николаевна, вы первая в нашей стране поэтесса, которая стала еще и бардом. Вы первая стали петь свои стихи под гитару. Вы наряду с Визбором. Окуджавой и Высоцким независимо от них создали жанр авторской песни, который сейчас расцвел махровым цветом. Вы Королева этого жанра, Первая Леди авторской песни.

– Я говорила в своих интервью, что у меня мама играла на гитаре. И я с шестнадцати лет играю на этом инструменте и, сколько помню себя, сочиняю песни. Есть такие стихи, которые самодостаточны и могут существовать без музыки. А есть такие стихи, которые не могут существовать без музыки или которые с нею воспринимаются лучше, чем без нее и которые надо не читать, а только петь.

– Многие ваши читатели и почитатели, в том числе и я, пришли к вашей поэзии и полюбили ее через ваши песни. Я помню, Елена Камбурова все пела по радио вашу песню: «Какой большой ветер / Напал на наш остров...». У меня есть пластинка с вашими песнями, которую я купила еще в пору своего студенчества, в пору своей учебы в Литературном институте и на которой вы сами поете «Цыганку-молдаванку», «Миссури», «Караван». Там есть и песня «Кораблик»:

Сам себя, говорят, он построил,

Сам себя, говорят, смастерил...

...и сам себя вывел «в рейс» по морям, по волнам, по океанам, и сам себе стал и матросом, и боцманом, и капитаном. А этот кораблик – это вы сами.

– Да нет, я писала это не о себе.

– Но лично у меня этот кораблик ассоциируется с вами. Как и «Девушка из харчевни», которую вы написали по мотивам шотланд­кой поэзии. Я могу сказать, что эта песня и обо мне:

Любви моей ты боялся зря,

Не так я страшно люблю!

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой

Или просто был неизвестно где,

Мне было довольно того, что твой

Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость.

Ты умчался, новой судьбы ища.

Мне было довольно того, что гвоздь

Остался после плаща...

Ваши песни очень гармонично и органично сочетаются с вашим голосом. В них и в вашем голосе есть что-то такое хорошее, не от мира сего, что-то от мира мечты, сказок и фантазий, от мира второй реальности.

– Кое-кто советовал мне: «Брось мечты, рисуй действительность». Но мечты, сказки, фантазии, как и сами книги, - это тоже действительность, одна действительность, которая существует параллельно с другой или внутри другой.

– У бардов, как правило, за редким исключением очень однообразные мотивы песен на двух-трех аккордах. А у вас – очень разнообразны. У вас даже есть пемня «Миссури» в стиле диксиленд, который как нельзя лучше к теме и характеру этой песни:

Приезжайте в штат Миссури

Тот кто хочет быть богат.

О, Миссури, Миссури!..

О. Миссури, Миссури!..

– Я и не знала и не задумывалась о том, что эта песня у меня получилась в стиле диксиленд.

– Она у вас интуитивно такой получилась... вы интуитивно ухватили этот американский стиль.

– У меня все получается интуитивно. Я в музыке темный человек, особенно в теории.

– Мне странно слышать, от вас, что вы век в музыке, позавидует любой профессиональный композитор. Такие они вас чудесные... Но, может, потому они у вас и получаются такими, что вы не затеоретизированы... И у вас все интуитивно, импульсивно возникает.

– Хорошо вы сказали – что я не затери...отизирована... не затеоретизирована…

– Вы не перегружены лишней учебниковой информацией, и она не довлеет над вами, когда вы сочиняете свои песни.

– Они сочиняются, складываются у меня сами собой. Я сама не знаю и не могу объяснить, как возникла у меня та или иная песня.

– Вы же сами и сказали об этом в своих стихах:

Как сложилась песня у меня?

И сама не знаю что сказать.

– К этим моим словам мне нечего добавить.

– Вы сказали в одном своем ироническом сонете, что даже поэты иногда употребляют запорные», «крепкие» слова, но вы не хотите брать пример с таких поэтов:

В поэтах числиться

и никогда заборным

Словцом не выругаться – сущая беда.

Но... почему-то я ругаться не хочу.

– Это тоже старые мои стихи.

– Да, из книги 1980 года «Закон песен». Но они звучат очень современно. И сейчас даже современнее, чем раньше. Потому что раньше в книги и вообще в печать «заборные слова» не пропускались цензурой, они даже так и назывались – «непечатные», «нецензурные», а сейчас они стали печатными и почти нормативными, сейчас они встречаются в книгах и в печати так же часто, как в жизни, и иногда даже чаще, чем в жизни.

– Я и говорю. Сейчас все матом ругаются... А «аристократы» в кавычках – больше всех. Такие у нас аристократы пошли, нового пошиба. Я не обо всех «новых русских» говорю, а о самых худших. Они устроили всем жизнь хорошую и ходят среди вечнозеленых усыпальных деревьев и среди белых бюстов во всем черном, будто совесть свою хоронят... И не понимают, как это страшно... И Москву они всю испортили... купили ее всю за доллары, сделали своей частной собственностью, разделили на сферы своего влияния и испортили.

– У нас все делается как бы вроде для людей, для их блага, но многое получается только во вред и во зло им.

– Самое страшное, что люди у нас стали никому не нужны... Я писала стихи об этом. Но что толку? Надо, чтобы все об этом кричали и в набат били... В Москве каждый день, особенно зимой, каждую зиму гибнут на улицах – тысячами – бездомные люди, бомжи. Про них некоторые говорят: они спились. Есть среди них и такие. Но вы сначала спасите людей, тащите их скорее куда-то с улицы, в больницу ила еще куда... а потом уж разбирайтесь, выясняйте какие они – хорошие или плохие. Да не на что большинству из них спиваться. На что ям спиваться-то? Им есть нечего. И многие умирают не столько от холода, не столько от мороза, сколько от голода. Например, при минус двух градусах от холода не умрешь. По телевизору диктор говорил, что в Чечне у беженцев палатки протекают. Я сижу и думаю: давайте эти палатки нам сюда, в Москву... у наших бездомных и этого нет. Они были бы рады хоть какую-нибудь крышу над собой натянуть… Видела я по телевизору одну беженку – толстая-претолстая, в экран не влезает, вся такая откормленная, и вся в дорогих тряпках и украшениях… как жена падишаха.

– У вас есть сонет «Тряпичники» - о новой Москве и о бедняках:

Во что ты вылилась,

Москва моих сонетов?

В Гоморру и Содом богатого дельца…

Устроив

«Выставку белья времен Советов»,

Толпа бездельников –

По-ка-ты-ва-ет-ся…

А я – полгорода прошла: ищу обновку.

Взбрела мне в голову

неслыханная блажь:

Обыкновеннейшую майку-трикотаж.

Как в годы прежние,

купить на трехрублевку!

Но недоступна мне сегодня вещь сия.

Ведь, кажется, пустяк?

Почти и не одежда, -

Тряпица от жары!

Ан стоит с полкоттеджа...

Вы лы-бя-щие-ся на выставке белья,

Отдайте БЕДНЯКАМ

Все эти тряпки гады!

В отличие от вас, они им будут рады.

– Сейчас не только бомжи, но и многие поэты, артисты, художники оказались в положении бедняков, за чертой бедности. Без зарплат и гонораров. Иные нищие богаче их.

– Новелла Николаевна, много лет назад я узнала из «Литературной газеты», из вашего интервью с одним корреспондентом, что вы, кроме стихов, всю жизнь пишете какой-то большой роман в прозе и никак не закончите его. Я хочу у вас спросить: вы уже написали его или нет?

– Я его уже давно написала... Но, к сожалению, не смогла вовремя издать, и теперь его у меня всю жизнь потихоньку раскрадывают, растаскивают и разрушают... Одну какую-то главу взяли у меня посмотреть какие-то редактора... Прочитали ее, похвалили меня, сказали: ой, вы гений! Гений я или не гений, люди в веках разберутся... И после этого она таинственно исчезла из моего архива... ее у меня стащили... И теперь я не могу восстановить ее. Когда я пишу стихи, я почему-то не так боюсь, что они пропадут... Наверное, потому, что они восстановимее. А когда я пишу прозу и она вдруг куда-то пропадает... тем более такая, от которой черновика не осталось или от которой остался такой черновик, который нельзя разобрать... да еще при моем плохом зрении...

– Есть люди, которые могут утащить чужое произведение, как у вас в песне – цыганку или ворона коня «развеселые цыгане» множно переделать это произведение и выдать за свое... Или позаимствовать какую-то идею, мысль, сюжет или литературный метод...

– Очень много в литературном мире таких людей и таких примеров... У меня столько всего потаскали... И я теперь не могу доказать, что это мое. Потому что у меня не сохранились оригиналы моих вещей. Если вы сейчас прозу новых авторов читаете... очень может быть, что она принадлежит не тем авторам, которые выдают ее за свою... Вы находите там что-то интересное и не знаете, что все это они украли у кого-то... И никто не знает. И никто не докажет...

– Обидно. Значит, у вас даже нет полного текста, целиковой рукописи вашего романа, над которым вы работали всю свою жизнь?.. Его разворовали по кускам, по клочкам, растащили клочки по закоулочкам?

– Увы, да. Я сказала вам, как у меня исчезла одна глава... Но у меня не одна глава исчезла, а большая часть рукописи. Как-то раз я решила восстановить ее по черновикам, несмотря на то, что у меня очень плохое зрение... близорукость не близорукость, дальнозоркость не дальнозоркость, а что-то совсем другое... миньер, по-научному. Мне даже очки трудно носить. Мне никакие очки не подходят. И вот я стала разбирать свои черновики, свои каракули, свой почерк... А почерк у меня мелкий-мелкий, бисерный, его через лупу не разберешь. Иван Семенович меня за него все время ругал, говорил мне: зачем ты пишешь таким бисерным почерком? Ты же ослепнешь, ты же сама прочитать не сможешь то, что пишешь.

– Вы пишете свои вещи от руки?

– От руки, только от руки.

– Это большая редкость в наше время.

– И вот я стала переносить, переписывать текст своего романа по кусочкам, по частям, с черновика на новые листы, крупными-крупными буквами, как плакаты, как рекламу... почти такими буквами, как на фургоне: «БЕРИ ОТ ЖИЗНИ ВСЁ!», стала делать из мелкого почерка крупный и все крупней, крупней и крупней. Чтобы мне потом было легче сложить, составил из листочков, из «плакатов» свой «пасьянс», когда у меня зрение будет еще хуже, чем сейчас... Я, разумеется, надеюсь на лучшее, но время-то, к сожалению, движется не в обратную сторону. Я таких листочков много понаделала. Разложила их по пачкам. У меня получилось много-много-много пачек. Я не считала сколько, но много. И кто-то зашел ко мне в гости... Я знаю кто, но не буду выдавать этого человека...

– А как называется ваш роман, о котором у нас с вами идет речь?..

– «Союз действительных»... Это фантастическая по своему жанру вещь... Три года назад в издательстве «АПАРТ» вышла моя книга прозы «Кассета снов». В книге есть пьеса, построенная на сюжете из «Союза действительных»: «Предсказание Эгля», по мотивам повести Александра Грина «Алые паруса» (1973-1978 гг.). Я в этой пьесе далеко ушла от Грина, написала свою свободную вариацию «Алых парусов». Она ставилась в Московском Центральном детском театре. Там был полный зал зрителей, аншлаг. И прямо во время аншлага ее взяли и сняли с репертуара.

– Почему сняли?! Из-за чего?!

– Может, из чувства конкуренции. Кто снял? Я не буду называть имен... «Разные ревнивцы от Мельпомены, Талии и прочих муз». Внешней причиной послужил тогдашний «сухой закон»,поскольку некоторые сцены пьесы происходят в трактире. Есть в моей книге и пьеса «Трактир четвереньки». Ее я сотворила уже без влияния Грина, совершенно самостоятельно, на основе своего многострадального растасканного романа... Ей не повезло еще сильнее, чем «Предсказанию Эгля». В течение тридцати лет разные театры обещали и клялись поставить ее на своей сцене, и не поставили. Это вещь, «в которой, как в Ноевом ковчеге» СПАСЛОСЬ несколько важных линий романа». Дальше» в книге идет «Алиса в закулисье»… Это моя история о самой себе, о том, как несправедливо и жестоко поступали со мной мои недоброжелатели… Дальше в книге идет моя повесть «Дама-бродяга»... Тут тоже есть кое-что, через сон. через сновидение.. о «Союзе действительных»… Ну и кое-какие стихи.

– Из всей своей прозы, из всего своего огромного романа вы смогли напечатать только кое-что, только какую-то малую часть, 200 страниц... Но слава богу, что хоть это смогли, что хоть это не пропало и теперь уже не пропадет.

– Это мне помог Миша Столяр… И Ирина Столяр. Она редактор, а он издатель... Они вместе обо мне позаботились, издали меня.

– Это все очень ценно...

– А рисунок на обложке нарисовал писатель Евгений Носов, с которым мы вместе учились в Литературном институте на Высших курсах... Рисунок очень романтичный. Побережье моря. Дюны. На заднем плане стоит каменный домик с лошадью около двери. На переднем плане, около костра сидит Эгль в ковбойской шляпе, собиратель песен и сказок. На горизонте между небом и морем, на сиреневом фоне неба горит алый парус...

Из интервью 2004 года

– Новелла Николаевна, в последнее время вы практически не выступаете, не даете интервью. Чем вызвано такое добровольное затворничество?

– В последнее время действительно не выступаю. Не просят, а я даже радуюсь. Я человек дикий и очень стеснительный, и даже рада, когда не приходится выступать. Я домоседка. Что же касается интервью, то меня недавно так переврали, что я стала опасаться незнакомых журналистов...

– Вы сейчас что-то пишете?

– Я этим «подшиблена» и без этого не могу. Но сейчас не столько сочиняю, сколько собираю: столько всего понаписано, пора все это приводить в порядок. Продолжаю потихонечку книгу, нечто вроде воспоминаний, которая вся еще в перспективе, - «Фамильный роман».

– Я всегда считал вас чистым поэтом, знал ваши стихи, песни, в сравнительно недавно прочитал вашу прозу Это было так неожиданно, не совсем похоже на все, что я знал раньше.

– Это в «Знамени», наверное. Или «Пастушеский дневник»? Это действительно мой дневник, самый натуральный, юношеских лет. Не совсем, конечно, проза.

– Как определяли Журдену: все, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза.

– Но мы народ простой и говорим стихами. Да? И еще нужно разбираться, где проза, где стихи, некоторые фразы поневоле получаются ритмическими, а где-то и в рифму.

– Я слышал от Михаила Столяра, человека, который издает журнал «АП-арт», посвященный авторской песне, что в настоящее время идет работа над полным собранием ваших песен на СD?

– Да, и дело движется. Сейчас я не сочиняю, а спасаю песни, извлекаю из небытия. Несколько десятков песен с помощью Миши Столяра уже спасены. Он заставляет меня, я почти из-под палки работаю. Я ленива страшно. Потом, знаете, надо быть в голосе, если вообще так можно сказать о барде... Сейчас нас бардами называют, я не люблю это слово, но пусть будет бард. Если можно о барде сказать, что у него нет голоса, то у него всегда нет голоса. Но сейчас нет и того, что мне заменяет голос! Хочу сказать – нет тех маленьких певческих возможностей, которые пропадают из-за аллергии. Раньше у меня был тонкий-тонкий голос, я немилосердно пищала свои песни, теперь хриплю. Иногда что-то получается, когда распоешься, но ведь надо распеться, а тебя уже записывают.

– Что это за ворон на вашем столе?

– Он на ворона похож? Это дятел с карандашом в руках, эту подставку под карандаши купил мой муж, Иван Семенович Киуру.

– Аллегорическая фигура – олицетворение творчества; сидишь и долбишь, долбишь.

– Точно, пока не пробьешься.

– Вы человек многих талантов. Вроде шкатулочки с секретом: все время что-то новое в вас открывается, бесконечные потайные ящички. Например, недавно крошечным тиражом вышло факсимильное издание ваших чудесных рисунков.

– Это в детстве и юности я рисовала, но теперь не умею и так, почему-то вдруг разучилась. Если считать, что умела, то разучилась.

– Вы, по-моему, с лихвой отыгрались в другом.

– Я все время старалась отыграться на других жанрах, и пришлось им претерпеть от меня за то, что я на них отыгрываюсь.

– Из пьес у вас что-то ставилось, кроме «Предсказания Эгля»?

– Нет. У меня всего две пьесы... пока. «Предсказание Эгля» ставилось, а «Трактир «Четвереньки» - нет, только кассета с песнями из него да из задуманного продолжения. Пока я пьесу сдавала, из нее многое выкрали. Но вот Миша Столяр эту пьесу напечатал. Думаю, все эти воровства и плагиаты теперь не имеют значения, все знают, что не я ворую, а у меня воруют.

– Богатому воровать – себе дороже.

– Не скажите. Одну мою песню «сочинил» еще один человек. Другую – другой, и так далее. Мои песни долго-долго никуда не проходили, или проходили с трудом, зато они появлялись у других. Когда украдут, то возникает неудобство, что сам уже этой вещью пользоваться не можешь, вроде как ты ее крадешь сам же! Двойная подлость этого положения меня очень угнетала. Потом я убедилась, что Иван Семенович очень близко все это принимает к сердцу, стала скрывать огорчение и легче к этому относиться...

Я куда-то не в те дебри удалилась? Меня, как Конюхова к Барбадосу, сносит на что-то жалостливое. Как сказал один поэт: «Я поплакал, и легче мне стало». Кстати, о рисунках: в папке есть вывеска трактира «Четвереньки». Это рисунок моего брата, Роальда Николаевича. (Нам имен надавали: я Новелла, он Роальд!)

– В традициях времени и семьи. Вам с братом не самый худший вариант перепал. Вашему кузену, Ивану Матвееву известному под псевдонимом Елагин, его отец, поэт-футурист Венедикт Март, «построил» имечко: Уотт-Зангвильд-Иоанн Март

– Этого даже я не знала.

– Я был увлечен Велимиром Хлебниковым, собирал все, что возможно, отсюда мой интерес к футуристам. Кстати, по линии Матвеевых-Мартов вы в некоем родстве с Даниилом Хармсом. Его отец, Иван Ювачев, - крестный отец Венедикта Марта. А ваш кузен Иван Елагин – сводный брат Хармса.

Не судьбы, а сплошные трагедии: Хармс и Венедикт Март репрессированы и погибли, Иван Елагин во время войны в оккупации работал в роддоме, опасаясь репрессий, эмигрировал. Ему принадлежат горькие строки:

А подо мною – зыбы

Несущийся поток.

И сам я на отшибе,

И стих мой одинок.

– Вся наша семья в родстве с литературой – дед Николай Петрович Матвеев-Амурский, поэт, автор первой «Истории города Владивостока», брат, Роальд Матвеев-Бодрый, пишет стихи, отец Николай Николаевич Матвеев-Бодрый – историк-краевед, мама Надежда Мавеева-Орленева – замечательный поэт, кузен Иван Елагин – один из лучших поэтов эмиграции, дядя, Венедикт Март, вошел в историю футуризма. Мой папа был лично знаком с Бурлюком и переписывался с ним, даже тогда, когда не полагалось переписываться с заграницей, и получал письма от Давида Бурлюка из Америки.

– Вы сейчас за авторской песней следите?

– По «Эху Москвы». Кстати, вчера вечером дали запись Высоцкого, который довольно озорно исполняет мою песню «Ветер». Он много переврал, но он и перевирал очень талантливо. Я так раскованно не могу петь. Это просто сама свобода получилась. А я все время зажимаюсь, боюсь, что не ту струну возьму. Надо чаще работать над песнями, а я все-таки отлыниваю.

– К слову, о шкатулочке с секретами. Почему так мало знают великолепного детского поэта Новеллу Матвееву?

– Вышла в шестидесятые годы книжка «Солнечный зайчик», а в 1984 году – «Кроличья деревня». Но вы правы, как детского поэта меня тоже упорно замалчивают.

– Что касается литературного воровства, Екатерина Великая говорила примерно так: «Это хорошо, что придворные у меня воруют, значит, есть что воровать». Увы, такова участь многих талантов – Борис Заходер страшно разворован.

– Были недоразумения у меня и с ним, а у него со мной. Но он, несомненно, сильный был человек, интересная личность. Я помню наизусть его перевод из Гете:

Он говорит: ничем я не обязан

Ни современниками, ни старым мастерам,

Я ни с какими школами не связан,

Учиться у кого-то стыд и срам.

Все это можно изложить и так:

Никто не виноват, что ты дурак.

Это к слову о «книжности», в которой меня всегда старались поймать. Поэтому я с упоением всегда повторяю про себя этот перевод.

– Кстати, о книжности. Разве это так плохо?

– Это не книжность, а то, что книжностью зря обзывают. Такое направление аполлоническое, что ли. Памятливость называют книжностью, романтичность. Но это не книжность. У Грина же свое воображение, не чье-то.

– Нельзя же сказать, что Новелла Матвеева живет в «своей вообразилии». У вас достаточно стихов жестких, точных. Не случайно наш с вами общий знакомый, известный бард, художественный руководитель театра песни «Перекресток» Виктор Луферов, называет вас «мастером рапирного выпада».

– Вы мне сказали комплимент, который я принять не могу. У меня страшно много недостатков, в том числе и литераторских. Я всегда свои стишки выправляю по следам, когда они уже ушли. Я исправляю, а поздно! Случаев таких десятки, а может быть, уже и сотни. Иногда хочется всю книгу исправить. Что касается Виктора Луферова, он многое говорит по доброте. Сам он – страшно яркий! Я о нем где-то писала: «Человек из песни». Он поет мою песню «За цыганами». Он ее не переделал, но сократил куплеты, и создается впечатление, что это какая-то дискриминация цыганского народа. Я с ним почти ругалась, а у него уж так откристаллизовалась эта песня. Что касается мелодии, он сделал роскошную обработку. Очень хорошие люди: Витя Луферов и Миша Столяр.

– В наше время редко кто друг о друге так лестно отзывается.

– Наконец-то и я. Я вообще-то Собакевич. У него, помните: один подлец, другой... И вдруг я сказала сразу о двоих хорошо и даже сама удивилась, будучи Собакевичем женского полу.

– На дачу, на Сходню, вы сейчас выезжаете? Поэт и эссеист Геннадий Красников где-то рассказывал, как во время прогулки вы с Иваном Семеновичем Киуру останавливались внезапно на дороге, уступая путь бегущему муравью или неторопливому жуку, и уважительно говорили в один голое: «Пусть парень пройдет».

– Славные были времена. С некоторых пор мы с кошкой Репкой опять стали выезжать туда. Сначала было очень трудно. Потому что, когда я потеряла Ивана Семеновича... Мне было страшновато и печально туда ехать, но все-таки уже много лет прошло, и примерно с 1997 года я туда стала ездить. Потом ко мне пришла кошка Репка. Между прочим, она меня спасла, не от настроения, а буквально, от реальной опасности. С вашего позволения я не буду рассказывать, - как-нибудь в другой раз, когда сумею сгармонизировать плохое с хорошим.

– В современной авторской песне кто вам более всего близок и симпатичен?

– Как раз упомянутый нами Виктор Луферов. Это сильнейший песенный автор. И еще Дина Лукьянец. Она с Алтая, у нее были прекрасные песни. Не знаю, пишет ли она сейчас. Она навещала нас в Переделкине. Они говорили с Иваном Семеновичем об эсперанто, который этот язык чтил и даже читал на нем «Парус» Лермонтова. Потом она вышла замуж, уехала, с тех пор я ничего о ней не знаю. Безусловно, есть еще Ким, Городницкий, Ада Якушева, Берковский...

– Ивана Семеновича Киуру издают все так же мало?

– Ему не повезло еще при жизни. Сейчас его даже немножко больше издают.

– Насколько я знаю, во многом вашими стараниями.

– Отчасти да. Еще Миша Нодель, составитель, старался, он много сделал для Ивана Семеновича.

– Сколько вы прожили вместе?

– 29 лет. С 1963 года до 1992-го. Иван Семенович Киуру был замечательнейший, тонкий поэт. Это я говорю не потому, что он мой муж. Я действительно очень ценю и люблю его стихи. И не только я, а многие настоящие поэты и ценители поэзии. Просто он был не из тех, кто прокладывает себе дорогу локтями...

Из интервью 2006 года

– Новелла Николаевна, как видно, вы живете анахоретом – радио слушаете, а телевизора пока не видно...

– У меня телевизор украли – поздравьте! Кода я получала Государственную премию в Кремле, в дом и залезли воры. Кстати, в самый момент вручения премии у меня с ног чуть не слетела босоножка, и я как бы оступилась. Правда, потом успокоилась: не одна такая – вслед за мной еще один лауреат уронил свой диплом. Путин сказал: «Вы тут все роняете, а президент должен за вами подбирать!»

– Но радио-то вы слушаете, значит, в курсе политических событий находитесь? Интересуетесь политикой?

– Приходится.

– Сейчас политики научились говорить красиво. Даже те, кто не умеет говорить вообще. А вы верите им или можете определять лукавство?

– Я, наверное, ходячий детектор лжи. По голосу я, как мне кажется, сразу распознаю вруна или, наоборот, правдивого человека. Меня надо поместить под стекло и показывать за деньги.

– Ваш талант надо поставить на службу государству? Будете определять террористов.

– Террорист, пока его определяешь, свое дело сделает.

– Вам не страшно сейчас жить?

– Разные настроения бывают. Бывает, что ничего не страшно, а бывает, что и страшновато.

– В каком веке страшнее жить – в двадцатом или двадцать первом?

– Двадцать первого еще очень мало прошло. А в двадцатом были другие страхи. Для меня страхи подразделяются на очень личные и общественные. Сейчас общественных страхов лично для меня больше, "чем в двадцатом, где были в основном страхи личные.

– В самом деде, сейчас новостийные передачи по телевизору лучше на ночь не смотреть – кошмары снятся!

– Вот поэтому я и говорю: поздравьте меня – у меня украли телевизор. Я поймала себя на том, что радуюсь этому. Мне его люди навязали. Он заслонял окно, а сам ничего не показыват. К тому же был почти испорчен – одна половина экрана не была видна, а вторую половину смотреть не хотелось.

– Что-нибудь из книг у вас выходит?

– Вышла книга «Жасмин» лет пять назад.

– Заплатили что-нибудь за нее издатели?

– Книгами]

– Пишется сейчас?

– Всю зиму воевала с соседями – писала письма в инстанции. Им все нипочем.

У меня сейчас идет собирательная работа. Стараюсь устранить разброс, в котором находятся мои сочинения, классифицирую: проза к прозе, стишки к стишкам. Еще разбираю книги.

– Что интересного прочитали за последнее время?

– Перечитываю английского писателя Вудхауса. Романист, рассказчик, благодаря своей веселости он долго-долго жил. Вот мне и захотелось посмеяться. Не только же слезу пускать!

– Английский юмор – слишком специфический.

– Он классический. Марк Твен, например, считал юмор Диккенса слишком мягким. А у Вудхауса, можно сказать, смеховой уклон.

– Не стимулирует вас этот Вудхаус написать что-нибудь самой — посмеяться?

– Я так не умею – хотя хотелось бы! Для этого надо жить в Англии времен Диккенса. Хотя и тогда, наверное, в работных домах жилось плохо.

– Вы поддерживаете сейчас отношения с бардами?

– Меня барды почему-то не любят.

– Почему? Вы же у них знамя!

– Значит, они ненавидят свое знамя. Я слово «барды» не люблю и называю авторов песен «полигимники». Я и себя отношу к полигимникам. От слова «Полигимния» - муза песнопения.

– А что сейчас происходит с нашими полигимниками? Авторская песня не изжила себя в новом веке?

– Боюсь быть пристрастной и необъективной. Они меня не любят, а я их, и могу сейчас очень легко их очернить. Но, даже собрав всю свою объективность, вынуждена отметить, что им, нынешним полигимникам, не о чем петь. А правду они петь не хотят.

– Что значит «петь правду»?

– В семидесятые годы полигимники старались что-то выразить – например, протест против брежневизма. Раз уж они сами поставили эту песню на службу политике. У меня в песнях – а я еще в шестидесятых их писала и пела – политики нет. Ну, почти нет, скажем так. У них же песни были политические. Казалось, они за что-то борются. А теперь за что бороться? Непонятно!

– Вот наши полигимники и запутались с правдой, о которой следует им петь. А каким песням сейчас время? Попсе? Бардовской песне, которая основывалась на прочных стихах?..

– Иногда на прочных стихах! Тот же Городницкий создал песни, которые и сейчас можно петь. Думаю, здесь же – некоторые песни Окуджавы. Хотя, я как Собакевич, не полностью признаю классиков, но «Моцарт на старенькой скрипке играет...» Окуджавы или «У Геркулесовых столбов...» Городницкого будут петь в новом веке.

– Песни стареют.

– Хорошие не стареют, а плохие... безразлично, стареют они или нет.

– А искусство стареет?

– Настоящее искусство не стареет. Та же «Илиада» и сейчас живая.

– После того как перевел Гнедич или Жуковский...

– Они еще существуют и на собственном языке. А это так прекрасно звучит! У нас в университете античность преподавала Аза Алибековна Тахо-Годи; когда она читала на родном языке Гомера – всего несколько фраз – это нельзя было забыть.

– Сейчас время для стихов?

– Для стихов требуется воодушевление. Для стихов – не для поэтов! А все эти глобальные потепления и страшные события действуют на людей, на их здоровье. Как ни странно, надо быть здоровым, чтобы писать стихи.

– Как вы думаете, у нас в России сейчас люди здоровые по сравнению с двадцатилетней давностью?

– Наверное, нет. Одни физически потрепаны, другие просто ненормальные. Вы, наверное, удивляетесь, что встретили в моем лице Собакевича: тот плохой, этот плохой... Но я все-таки некоторых похвалила!

– Поэты, по народной молве, должны быть ненормальными! Стало быть, сейчас самое время и для стихов, и для поэтов!

– Ненормальность ненормальности рознь. Смотря на какой почве эта ненормальность. У меня в пьесе «Трактир "Четвереньки"» есть такой разговор Юнги и трактирного работника. «Я помешался на богатой почве, - говорит один, - а ты на бедной!» Вот и у нас сейчас почти все помешались на бедной почве. А бедная почва – это богатство! Помешаться на деньгах – значит быть таким дураком, каких свет не видал. У нас в России свет их не видал, а сейчас – видит.

– А мышки у вас в доме водятся – для кошки Репки?

– Водятся. Но я ей не даю их кушать. Она тут поймала, пришлось отнять. Мышки теперь какие-то чумные. Жалко было на Репку смотреть – сама поймала, а я отобрала. Она с такой обидой смотрела на меня!.. Правда, у Репки хороший характер, веселый.

– Как у вас.

– У Собакевича-то?

– А почему это трехцветное существо зовут Репкой?

– А потому, что она кругломордая и форма головы у нее репчатая, а хвост у нее очень пышный, как ботва! У всех кошек есть хвост, правда? Если, конечно, его не оторвали в боях. Поэтому каждая кошка могла бы быть репкой.

– Как она у вас появилась?

– Пришла почти котенком. Я ей дала кашки, она поела, вошла в комнату, огляделась и говорит: «А что? Здесь мне нравится! Я буду здесь жить, и ты будешь у меня в подчинении...»

– А кошка может быть музой?

– Может, может. У меня какой-то стих на днях был – детский. Я его не записала...

– Года к суровой прозе клонят?

– Года годами, но у меня она была давным-давно начата. Иногда это биографические очерки, а иногда – роман. У меня есть роман-трилогия – с 1958 года. Но он весь растерян, «расчет-верен-распят», потому что очень много украли: иногда «по воздуху» крали – есть такое выражение «красть по воздуху», такой словесный плагиат! А иногда крали пачки и целые тетради, переписанные набело. Теперь мне приходится восстанавливать.

– А зачем крали-то?

– А я не знаю.

– Вроде бы плагиат сейчас не в моде.

– Никогда он не выйдет из моды и будет всегда. Сейчас особенно – очень мало самостоятельно мыслящих и самостоятельно видящих. Отсюда – все эти ремейки.

У меня есть две пьесы – одна по Грину, а другая самостоятельная – «Трактир "Четвереньки"». Может быть она плохая, может быть, в ней есть что-то антипостановочное, как мне пытались внушить. Но я тридцать пять лет не могу ее поставить нигде. Может быть, секрет в том, что в этом «Трактире "Четвереньки"» у меня все песни – мои... Некоторые режиссеры с ума сходили по этой пьесе – чуть не подрались. А взять не взяли. Им мешает, видимо, мое авторство.

– Маршак – давно стало именем нарицательным. О нем пишут стихи, рассказывают притчи. Кем был для вас Самуил Яковлевич, который, как известно, вам благоволил?

– Он производил впечатление очень веселого, очень нравственно здорового человека. Казалось, что он еще много времени может прожить: жизнь человека зависит от его настроения, а у Маршака оно всегда было творческое и потому хорошее. Казалось, что благодаря своей веселости и творческому настрою он никогда не уйдет из жизни и что он в самом светлом смысле бессмертный человек. Такие люди в самом деле долго живут. Но у него были какие-то болезни, которые не спрашивают, какое у него настроение. Видимо, эти болезни и годы сыграли свою роль.

– Вы помните вашу последнюю встречу?

– Самуил Яковлевич приехал ко мне совсем уже старый и больной. Плохо видел, плохо слышал, опирался на палочку. Его привез и доставил прямо к нашим дверям шофер. Я была потрясена тем, что Самуил Яковлевич не счел трудным приехать, будучи таким больным и усталым. Он и прежде всегда очень внимательно ко мне относился, а в этом его визите я усмотрела даже сверхнеобычное, какую-то даже отчаянную решительность: словно он чувствовал приближение конца и из страха, что его не навестят, решил сам навестить. (Позже мне стало известно, что в тот вечер он посетил многих своих друзей и знакомых.) Я плохо переношу транспорт, езды избегаю. И все же, когда увидела входящего Самуила Яковлевича и то, как он на ощупь, медленно-медленно продвигается по узкому клочку нашего коридора, мне стало совестно, что я сама не удосужилась прийти к нему в гости, хотя бы пешком. Я даже испугалась. Но он вошел, сел, начал говорить, и тягостное впечатление рассеялось. Его речь была, как всегда, ясна, логична, остроумна. Он был весел, много смеялся. Сначала спросил меня о здоровье, о том, что я пишу. Просил почитать что-нибудь, но читать громче, потому что он плохо слышит. Потом спросила его, над чем он работает, и он сказал, что готовит к печати книгу стихов. И, достав из портфеля эту книгу, отпечатанную на пишущей машинке, попросил меня читать из нее вслух. Это были его афористические четверостишия, и он смеялся, слушая собственные стихи. Кажется, что он сидит внутри радуги, до того он весел...

«ПОЭЗИИ ЧУДО БОСОЕ…»

В 60-е годы XX века имя Новеллы Матвеевой было широко известно, особенно среди молодежи. Ее знали как барда, автора популярных песен, таких, как «Девушка из харчевни», «Караван», «Страна Дельфиния», «Летучий голландец», «Шарманщик» и др. По словам ее собрата по бардовской песне Юрия Визбора, Новелла «пишет об очень далеких странах», и «как точны ее образы», хотя «она в течение 20 лет была больна, и весь мир видела через окно».

Но не менее песенного жанра Матвееву привлекал жанр сонета, который отличается от первого лаконизмом и строгостью формы (14 строк определенной строфики и рифмовки, преимущественно 5-стопный ямб), мешая «болтать поэтам» и укорачивая им язык:

Сонет благожелательно жесток:

Он не допустит, чтоб залезли мысли

За край листка и бахромой зависли.

Он говорит: «Вот финиш мысли, стоп!»

И если он врасплох мою строку обрубит –

Я не поэт! А он поэтов любит.

(Сонеты, 1963)

Размышляя о сонетной форме, поэтесса полагает, что в отличие от оды («Застыла ода идолом чугунным») и от элегии («Элегия уходит со двора»), возможности сонета не исчерпаны: «Шекспир и тот не исчерпал сонета! / И ковш у родника оставил где-то...» («Не сам сонет растаял в блеске лунном...», 1958-1969). И Матвеева не раз будет обращаться к этому жанру, напишет цикл «Шекспириада» (1994), опубликует сборник «Сонеты» (1999) и попробует сформулировать жанровые особенности сонета с помощью целого ряда метафор и сравнений, удлинив сонетные строки до 6-стопного ямба («Сонет есть реплика», 1986). Тут и «горенка сонета», и песня, «широкая, как море», и «сутана, корона, меч, ярмо». Сонет – это «быстрое высказыванье в споре» «в пещерах, наших дней, где есть туннель, в котором полоска выхода чуть брезжит впереди».

Поэтический путь Новеллы Матвеевой начинался не только с выбора определенных жанров, но и с поисков «несказанного» слова:

Всё сказано на свете.

Несказанного нет.

Но вечно людям светит

Несказанного свет.

Слова. Ищу их снова:

И все не те, не те...

Удар – и грянет слово,

Как выстрел по мечте.

(«Всё сказано на свете...», 1962)

Какие же слова она ищет? Порой опасается «старинных слов» (слава, чело, аллилуйя, осанна), хотя и называет их «сладчайшими» («Старинные слова», 1962-1964): «Поэт и слава – нет опасней сплава (...) / Не славлю даже славного. А то ведь / Устану славить стану славословить». Еще больше боится она штампов и старается избегать их. В стихотворении «Штамп» (1961) показано, как цветущие розы и поющий соловей у Гафиза и Саади покрылись в дальнейшем пергаментом: их образы «овдовели» и «зачахли» - «от шума штамповального станка»: «Не черта я боюсь, а трафарета: / Он глуп, смешон, но в нем – кончина света».

А через 30 лет появится «Сонет в защиту длинных слов» (1997), в котором звучит авторское признание: «А мне по вкусу длинные слова и утверждается, что в «реченье продолжительного склада» мысль становится более весомой, почти как поступок.

Нравится Матвеевой подбирать и играть созвучными словами, но не только ради самого неожиданного созвучия (Платон – планктон, Шампань – шампунь, Парни – парни, чело – чулок). Важно, чтобы паронимы и омонимы были «веточками и сучьями таинственного дерева – Стиха», а не «березовыми сучьями» на сосне. Ей по душе осмысленные созвучия: соловей «осоловел» над розой, «к бирюльке в плен идет бирюк-работник», а сводника сведет со сводней судьба-расплата; статуи – в столбняке, «живьем остолбенели»; у болвана «ограниченность гранилась, как бриллиант»; «не люблю вещей без преимущества волшебного общения с вещами».

А вот в стихотворении «Реквизит одного поэта» (1964) перечислено всё, что составляет его словарный запас, сочетая «ядреное» с «прелым и гнилым» (муть, хмырь и хмарь), оригинальные эпитеты с неологизмами – квелое, томленое, шмяклое, бой-бабистое, брыкастое, бедрасто-беспардонное, сморенное, сомлелое; круто-сварье. Впоследствии она поставит себе в заслугу, что «пустила в народ» слово «забронзоветь».

Задумывалась молодая Новелла и о роли рифмы в стихах, сравнивая ее с гвоздем и бантом. Если гвоздь в ботинке не вылезает, то походка легка, а если выпирает, то ходить невозможно: «И там, где рифма слишком потрясает, / От потрясенья гибнет вся строка». А чтобы превратить рифму в бант, особого таланта не надо:

Любое платье может жить без банта,

Ботинок без гвоздя не может жить.

А твердость поэтической походки

Не столь от банта, сколько от подметки.

Правда, сама Матвеева подчас не чуралась необычных рифм, приковывающих к себе внимание, например, в том же тексте: занят – исчезают, напоказ – строка. Или такие рифмы 60-х годов: край-ларь, мост-звезд, вовеки-ветер, налит-лист, припомнишь-шиповник, наверное-мгновение, коннается-курчавился. И всё же она страшится мастерства и совершенства – «своей же вершины боюсь безотчетно». Когда ей в утешение сообщают, что на свете нет совершенства, она вместо радостного «Ура!» сокрушенно подумала: «Боже!».

Всю свою жизнь Новелла Николаевна считала, что жить в тени не грех, что не следует ослепляться «счастья опереньем», а просто надо надеяться, что успех обязательно придет, как к Гулливеру, который взял реванш, когда попал к лилипутам («Художник, незнакомый с поощреньем...», 1963). При этом она имела в виду и себя, хотя и заявляла, что старается о себе не писать, но часто обижалась на пренебрежительное и несправедливое к себе отношение окружающих. Кстати, слова «бард» не любила и придумала термин «полигимник». Себя называла «человеком диким» и интровертом. Накануне своего 80-летия она сказала в интервью: «Я не лирик, я аскет, обо мне с пафосом говорить нельзя».

В 70-80-е годы в матвеевской поэзии все чаще затрагиваются темы: кого можно считать поэтом, как определить, что такое поэзия. Поэт не тот, кто отражает и воспевает факты, а тот, кто действует: он, как Зевс, распоряжается «небом слов», он «двигатель идей», «основатель школ»; «он - боль и ненависть, надежда и прогноз». Пожалуй, слишком много упований возлагается на поэта: «В хвосте истории ему не место жаться». А каким не должен быть «создатель рифмованных миров»? Не должен притворяться «идиотом, безумцем, гением» и в то же время жить в сытости, в ясном разуме и для собственной пользы. И уж, конечно, не имеет права обижать ни людей, ни «братьев наших меньших», так как тот, кто пинает собаку, никогда не сотворит «Илиаду» и «Одиссею».

На вопрос «Кто ты, поэзия?» отвечает программное стихотворение «Определенья поэзии нет». Пять раз повторяется эта строка и звучат разные ответы: поэзия – дух, плоть, сон, явь, суть. Но автора они не удовлетворяют. Ибо поэзия – это «вечная тайна», как любовь и музыка.

Кто ты, поэзия? Дай мне ответ. <...>

Ложь рифмоплета тщеславия для?

Так отчего же столь горестной лжи

Тысячелетьями верит земля?

Вопросы множатся, нагнетаются – и остаются безответными. Для нее же на всю жизнь станет непреложным творческое кредо, провозглашенное в молодости: «Ищу под видимостью – душу».

Когда у ранней Матвеевой спросили, как сложилась песня, она создала удивительный и трогательный образ: «Я сама стараюсь у огня / По частям снежинку разобрать». И ее все больше интересуют взаимоотношения искусства и действительности. Да, каждая строка должна быть «живой», и нужно черпать «злато размышлений» из жизни. Но, возражая критикам на обвинения в книжности ее стихов и песен, она утверждала, что «книга – жизненный исток» и «всего живей жизнь гения и жизнь его созданий». Ведь и Шекспир «не в жизни взял: с пергамента "списал", / Но кто нам сердце глубже потрясает?» (Жизнь и книга).

Также нерасторжима и связь поэзии и истории: «Исполненная гнева и печали, / Поэзия не базис, а надстройка». И пусть «она голодным хлеба не устроит», но без нее мы бы вернулись в пещеры. Позднее в 80-е годы, эта же мысль будет высказана в стихотворении «Поэзия» - как декларация: «Поэзия есть область боли / Не за богатых и здоровых, / А за беднейших и больных», причем все равно в классическом или новом стихе, «вольном или в оковах». Вступается поэтесса и за романтику. Не верить в нее – значит не верить в существование океана: «Смотрит в море – а моря не видит, / Смотрит в небо – а в небо не верит!» («Кто в романтику жизни не верит...», 1976).

Отмечая многогранность, «многослойность» поэтического искусства, Матвеева с сожалением замечает, что в «бездонности слога скрывается страх прямоты», стремление колдовать над словом и не называть вещи их именами. Возможно, это выпад против вышучивания всех и вся: «А слоя правдивости ... нет!» (Слои). Но сама она в своих произведениях не чужда иронии: обыгрывает пушкинский афоризм «Поэзия должна быть глуповата» - «Но сам поэт не должен быть дурак»; разделяет стихи на женские, дамские, бабские: первые «чисты, как ветерок на дамбе», вторые «смешны (хотя глаза не жабьи)», а третьи «страшны в их зверском препохабье» (Три измерения, 1970).

В сборник «Ласточкина школа» (1973) вошел своеобразный цикл из двадцати стихотворений «Пестрый ларчик», написанный в восточном духе, в форме рубай. Несколько текстов посвящены проблемам поэтического творчества. К примеру, «разрыву» «меж сущностью и формой стиховой»: «От формы – пляшешь, носишься, летаешь... / От сути – ковыляешь чуть живой...». Или рубай о языке. Язык – «всегда как солдат на часах», но иногда он не может объяснить, «что есть Истина?». Болтливые «шалуны Языка» - пустомели, не умеющие пользоваться им и скрывающие это, «нашумев» в нем. Плагиатор-«мыс-лекрад» делает вид, что он «сборщик фольклора» среди «поэтов мировой известности». Тогда как настоящий поэт, хоть и зависит от черствого куска, «не о себе скорбит» - «Стократ ему больней, что от куска зависят / Умы, характеры, народы и века».

В «Вокализе» (1989) выведен другой тип стихотворца, похожего то ли на «розу, беспомощно трепещущую в бриз», то ли на хитрую лису из русской сказки, которая притворилась мертвой и выбросила с воза всю рыбу. Такой сочинитель не способен на самоотречение, но пытается произвести впечатление на всех.

В поздних матвеевских стихах усиливаются полемические и критические ноты. По ее мнению, поэзия вовсе не обязана выполнять то, что обещает: «В СТИХАХ обещанье и есть выполненье, / Когда в них – Призванье, / Когда в них волненье (...) / И смех, / Опаляемый гневом» (Чего же боле?, 1993). Поэтический труд не только требует вдохновения, но и несовместим с унынием – необходимы и «чувство радости», и увлечение (Я понимаю вас!, 1993). И теперь на вопрос к поэту «Кто ты такой?» следует иной, чем прежде, ответ, основанный на жизненном опыте: «Я хуже, чем в стихах моих, / Но лучше, чем в молве людской» (Кто ты?, 1997).

Вообще к людской молве Новелла Николаевна всегда относилась неприязненно, негативно. Зачем, спрашивается, такие опыты над русским языком, превращающие «молочника» в «молошника», «полуночника» в «полуношника»? К тому же от замены «ч» на «ш» меняется смысл слова: «нечто – что-то, а "нешто" - разве. И хочется узнать, "какой тиран заочно вертит нами, как рабами"»? (Покажись! Или «нечто» и «нешто», 1995). Или почему редакторы самовольно ставят кавычки, где не нужно, и приписывают авторские слова «чужому дяде»? (Кавычки, 1999), Вероятно, поэтесса вспомнила свою давнюю обиду, когда понятие «шестидесятники», примененное ею по отношению к своему поколению, было поставлено в кавычки и стало чьей-то цитатой.

В последние десятилетия печальный и горький колорит в поэзии Матвеевой сгущается. Она с состраданием пишет о нищих и бездомных, ставших чужими в своем отечестве; с возмущением – о свободной продаже оружия и сторонниках гражданских войн; с негодованием – о массовых поджогах домов престарелых и «новых освенцимах», когда пора бить в набат и кричать SOS (2011). Себя она начинает ощущать уже умирающей, не живущей: «Когда мы с тобой были живы!». Раньше ее дразнили за то, что воспевала «тучки, листочки, цветочки».

А нынче – лишь только рискнула

За бедных вступиться,

«Тупица! – рычат. – Где же тучки твои?

Где – цветочки?»

(2010)

Однако Новелла Матвеева не теряла надежды на то, что если она «набрела на правильную строчку» и сумела ее записать, то в будущем «может статься, в странах неоткрытых / все равно найдется место ей». И вечно будет жить «Поэзии чудо босое» - невероятное и обыкновенное, непредсказуемое и наивное, непосредственное и искреннее.

НАША НОВЕЛЛА. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СЕРГЕЯ КУНЯЕВА

«Моё общение с Новеллой Николаевной Матвеевой было, может быть, не слишком продолжительно по времени, но насыщенно и плодотворно.

В 2008 году, впервые навестив её в квартире в Камергерском переулке, я предложил ей дать подборку новых стихотворений в "Наш современник", где она прежде никогда не печаталась. Новелла Николаевна с радостью согласилась, сказала, что её теперешние стихотворения как раз могут нам подойти. Зная её творчество прежних лет, я, честно говоря, не рассчитывал на какое-либо настоящее открытие. Тем не менее, оно состоялось.

Как сейчас помню – большие листы, на которых цветным фломастером, аккуратным почерком – почти печатными буквами – были выведены стихотворные строки под общим названием "Андреевский флаг". И первое стихотворение - "Слово о "Варяге".

Весь мир – поражён, потрясён, - замирал

Пред новым невиданным боем;

Британец, германец, японец признал

Наш крейсер героем!

А "русскоязычный" - лишь губы кривит, -

Кристальную быль – замутить норовит.

Не лейте ж галлонами яд и елей

На русские беды.

У нас пораженья – и те веселей,

Чем ваши победы.

Такой Новеллы Матвеевой мы ещё не читали. Такую Новеллу Матвееву мы ещё не знали.

Это был ответ всем "правдолюбцам", навострившимся строкой, выдернутой из документа, фактиком, вытащенным из контекста, текстом, перекрученным и перевранным, - словно плетью, хлестать Отечественную Историю.

Только ли об истории шла речь в её последних стихах? Не только. И о жгучей современности тоже.

Э, нет; не Россию, а русских

враги ненавидят.

С таким уточненьем пожалуй что

правильней выйдет.

Мол, - "как это можно (и как это мы

продремали?),

Чтоб русские... Русскую землю собой

занимали?!"

Очень нетолерантные стихи. Но если сейчас можно говорить о гражданской лирике (когда гражданственность не подменяет собой лирику!) – она у меня связана с последними стихами Новеллы Матвеевой.

Клеймя "тирана" с трубкой и усами, -

Вы первые тиранствуете сами;

На пробующих робко спорить с вами –

Бросаетесь клокочущими псами.

Но... топая ногой, но лбом тараня,

Ассаргадонствуя и тамерланя,

Желая подчинить себе Россию,

Не напроситеся на тиранию,

Вам встречную! Настроенную грозно!

Уймитесь же, эй, вы! – пока не поздно.

Полностью изменилось содержание её стихов. Но неизменной осталась песенно-разговорная интонация, одобряющая, стыдящая, увещевающая – но остающаяся человечной и высокопоэтичной.

...Прошлым летом мы несколько раз созванивались с Новеллой Николаевной и, наконец, договорились о встрече. Я собирался в назначенный день приехать к ней на дачу в Сходню – взять приготовленную для очередного номера новую подборку. За день до назначенного свидания пришло известие о кончине Новеллы Матвеевой...»

ЛИТЕРАТУРА

1. Шеваров, Д. Подменили Родину мою… / Д. Шеваров // Российская газета. Неделя. – 2018. – 11 января. – С. 31.

2. Шеваров, Д. А свет падает, откуда хочет / Д. Шеваров // Российская газета. Неделя. – 2017. – 5 октября. – С. 38.

3. Бельская, Л. Л. «Поэзия чудо босое…» : Новелла Матвеева в поэтическом искусстве / Л. Л. Бельская // Русская речь. – 2017. -№ 1. – С. 40-45.

4. Куняев, С. Наша Новелла / С. Куняев // Наш современник. – 2017. - № 1. – С. 7-8.

5. Дударев, В. В Кремль в тапочках / В. Дударев // Независимая газета. – 2016. – 3 ноября. – С. 5 (Прилож.)

6. Шеваров, Д. Мяч остался в небе / Д. Шеваров // Российская газета. – 2016. – 6 октября. – С. 9.

7. Шеваров, Д. Мяч улетел в небо / Д. Шеваров // Российская газета. Нделя. – 2016. – 8 сентября. – С. 38.

8. Андреев, Н. Пастушка и Золушка Новелла Матвеева / Н. Андреев // Комсомольская правда. – 2016. – 7 сентября. – С. 15.

9. Семенова, Е. Полигимия, или Неудобный гвоздик / Е. Семенова //Независимая газета. – 2014. – 13 ноября. – С. 1 (Прилож.)

10. Стихи, как средство от уныния // Литературная газета. – 2014. - № 39. – С. 1, 4.

11. Шеваров, Д. Г. «По прихоти своей скитаться здесь и там…» / Д. Г. Шеваров // Библиотека в школе. – 2014. - № 9. – С. 58-59.

12. Матвеева, Новелла. Залив : автобиографическая повесть / Н. Матвеева // Москва. – 2012. - № 7. – С. 3-20.

13. Красников, Г. Н. Родом из Серебряного века / Г. Н. Красникова // Литература в школе. – 2012. - № 3. – С. 4-6.

14. Елисеева, Т. А. Ассоль нашего времени / Т. А. Елисеева // Уроки литературы. – 2011. – № 1. – С. 6-9.

15. Нодель, Ф. А. Новелла Матвеева / Ф. А. Нодель // Русский язык. – 2009. - № 19. – С. 2.

16. Нодель, Ф. Кому сам хронос не указ / Ф. Нодель // Литература. – 2009. - № 18. – С. 4-5.

17. Песня была всегда // Литературная газета. – 2007. - № 9. – С. 15.

18. Матвеева, Новелла. Верить, что в России будет хорошо, наша обязанность // Литературная газета. – 2006. - № 30/31. – С. 8.

19. Красников, Г. И одна в поле воин… / Г. Красников // Москва. – 2006. - № 6. – С. 194-203.

20. Я могла бы работать детектором лжи // Книжное обозрение. – 2006. - № 14. – С. 3.

21. Поэзия – это помесь предвидения с воспоминанием // Литературная газета. – 2004. - № 38/39. – С. 19.

22. Озеров, Ю. А. Я вам несу мою мечту… : о поэзии Н. Н. Матвеевой / Ю. А. Озеров // Русская речь. – 2004. - № 6. – С. 31-40.

23. Я извлекаю песни из небытия // Книжное обозрение. – 2004. - № 43. – С. 3.

24. Чесноков, С. Остров бабочек Новеллы Матвеевой / С. Чесноков // Знание-сила. – 2004. - № 3. – С. 91-98.

25. Как сложилась песня // Литературная газета. – 2002. - № 33. – С. 8.

26. Панина, Н. «Я не беру, не отнимаю, я отдаю…» : стихи Новеллы Матвеевой / Н. Панина // Уроки литературы. – 2002. - № 6. – С. 13-15.

27. Аннинский, Л. След гвоздя в стене воображаемой харчевни : поэзия Новеллы Матвеевой / Л. Аннинский // Москва. – 1999. - № 4. – С. 156.

28. Николаева, О. Лучшим в моей судьбе было уединенное сочинительство : Новелла Матвеева / О. Николаева // Русская словесность. – 1997. - № 4. – С. 30-32.

29. Матвеева, Новелла. Союз действительных / Н. Матвеева // Литературная газета. – 1996. - № 46. – С. 5.

30. Матвеева, Новелла. Мяч, оставшийся в небе / Н. Матвеева // Знамя. – 1996. - № 7. – С. 116-127.

31. Матвеева, Новелла. След волшебных колес / Н. Матвеева // Литературная газета. – 1994. - № 41. – С. 3.

32. Киуру, И. Судьба и песня / И. Киуру // Советская библиография. – 1989. - № 6. – С. 27-32.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.