Биобиблиографическое пособие. Курган. 2016
В 2016 году исполняется 80 лет со дня рождения русского поэта Николая Рубцова.
О нем, ушедшем из жизни в начале 1970-х, Виктор Астафьев написал пророческие слова прощания: «Пройдут годы. Посмертная слава поэта Рубцова будет на Руси повсеместная, пусть и не очень громкая. Найдется у вологодского поэта много друзей, биографов и поклонников. Они начнут превращать Николая Рубцова в херувима, возносить его до небес, издадут роскошно книги поэта. Не мечталось Рубцову такое отношение к себе при жизни. Всё чаще и чаще станут называть Николая Рубцова великим, иногда и гениальным поэтом. Да, в таких стихах, как «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...», «„Видение на холме“, „Добрый Филя“, „Шумит Катунь“, „Прощальное“, „Вечерние стихи“, „В гостях“, „Философские стихи“ и в последнем, найденном в чемодане откровении века „Село стоит на правом берегу“, он почти восходит до гениальности. Душа его жаждала просветления. Жизнь — успокоения. Но она, жизнь, повторюсь, плохо доглядывает талантливых людей. И Господь, наградив человека дарованием, как бы мучает, испытует его этим. И чем больше оно, дарование, тем большие муки и метания человека».
Рубцов стал классиком современной русской поэзии.
Биобиблиографическое пособие «Одинокая странствий звезда...» посвящено жизни и творчеству поэта. В указателе использованы статьи из периодических изданий, имеющихся в фонде библиотеки. Материал располагается в обратной хронологии.
Жизнь настоящего поэта, его путь и судьба — это тоже произведение, страницы которого таят в себе не меньше нравственного, духовного содержания, нежели стихи
Николай Коняев
Мое слово верное прозвенит!
Буду я, наверное, знаменит!
Мне поставят памятник на селе!
Буду я и каменный навеселе!
Н. Рубцов
«...В Вологде мне всегда бывает хорошо, и ужасно грустно и тревожно. Хорошо от того, что связан с ней я своим детством, грустно и тревожно, что отец и мать умерли у меня в Вологде. Так что Вологда — земля для меня священная, и на ней с особенной силой чувствую я себя и живым и смертным».
(Из писем Н. Рубцова)
Тоненькая свечечка его жизни затеплилась 4 января 1936 года в Емецке, в большом селе, что стоит у впадения реки Емцы в Северную Двину. Отец Михаил Андриянович работал в сельпо. Мать Александра Михайловна — домохозяйка, занималась детьми, которых было шестеро — три девочки и три мальчика: Надежда (1922), Галя (1928), Альберт (1932), Коля (1936), Боря (1939), Надя (1941). Через полтора года после рождения Николая отца переводят на работу в Няндомский леспромхоз. И начинаются переезды; дольше года семья редко где задерживается: то нужда, то обстоятельства.
Еще до войны начинаются страшные утраты: в 1940 — умирает 17-летняя сестра Надя. А когда началась война отец, которому было уже за сорок, ушёл на фронт. Мать, не выдержав бесконечных переездов и потрясений, тяжело заболела и умерла летом 1942 года.
«Шел первый год войны. Моя мать лежала в больнице. Старшая сестра поднималась задолго до рассвета, целыми днями стояла в очередях за хлебом, а я после бомбежек с большим увлечением искал во дворе осколки, и если находил, то гордился ими и хвастался. Часто я уходил в безлюдную глубину сада возле нашего дома, где полюбился мне один удивительно красивый алый цветок. Я трогал его, поливал и ухаживал за ним всячески, как только умел. Об этом моем занятии знал только мой брат, который был на несколько лет старше меня. Однажды он пришел ко мне в сад и сказал: «Пойдем в кино». — «Какое кино?» — спросил я. «Золотой ключик», — ответил он. Мы посмотрели кино «Золотой ключик», в котором было так много интересного, и, счастливые, возвращались домой. Возле калитки нашего дома нас остановила соседка и сказала: «А ваша мама умерла». У нее на глазах показались слезы. Брат мой заплакал тоже и сказал мне, чтобы я шел домой. Я ничего не понял тогда, что такое случилось, но сердце мое содрогнулось, и теперь часто вспоминаю я кино «Золотой ключик», тот аленький цветок и соседку, которая сказала: «А ваша мама умерла».
(Из воспоминаний Н. Рубцова)
История с аленьким цветком воплотилась у поэта в стихотворение.
...Этот цветочек маленький
Как я любил и прятал!
Нежил его, — вот маменька
Будет подарку рада!
Кстати его, не кстати ли,
Вырастить все же смог...
Нес я за гробом матери
Аленький свой цветок.
За старшую остается 13-летнея Галя. Вскоре умирает семимесячная сестра Надя.
Колю забирает к себе соседка. Потом пропадают карточки на хлеб, вина падает на семилетнего мальчика, и он убегает в лес. Живет там неделю, а когда возвращается, говорит сестре: «Послушай, я под елкой сочинил».
Вспомню, как жили мы
С мамой родною —
Всегда в веселье и тепле.
Но вот наше счастье
Распалось на части —
Война наступила в стране.
Уехал отец
Защищать землю нашу,
Осталась с нами мама одна.
Но вот наступило
Большое несчастье —
Мама у нас умерла.
В детдом уезжают
Братишки родные,
Остались мы двое с сестрой...
(Очевидно, это самое первое стихотворение будущего поэта. Стихи еще неумелые, но они были рождены огромным душевным потрясением...)
После этого младших, Бориса и Колю, отправили в Красковский дошкольный детский дом под Вологдой, Альберт был отдан в ФЗУ, а старшую из сестер Галю забрала сестра отца.
Когда дети вошли в школьный возраст, их перевели в другой детский дом. Шестнадцать мальчиков и девочек, а вместе с ними и Колю, повезли пароходом по Сухоне в село Никольское, в детский дом № 6. Телеграмма об их прибытии затерялась, и за ребятами даже телегу не выслали. С парома, от пристани семилетние путешественники шли пешком — двадцать пять километров по раскисшей дороге, под дождём...
Было это 20 октября 1943 года. Николай Рубцов навсегда запомнил худенькую фигурку встретившей их у деревянного моста через речку Толшму воспитательницы младшей группы Антонины Алексеевны. Благодарно вспоминал и ласковую няню бабу Симу. Тоненькую Люсеньку, дочку директора. Учителей Ивана Дмитриевича и Нину Ильиничну... В детском доме Коля Рубцов считался одним из лучших учеников и даже носил прозвище «Любимчик», так как многие воспитатели к нему очень хорошо относились. Да и сам он с теплотой вспоминал школу: «А мы по утрам, замерзая в своих плохоньких одеждах, пробирались сквозь мороз и сугробы к родной школе. Там встречала нас Нина Ильинична и заботилась о нас как могла. Кому ноги укутает потеплее, кому пуговицу пришьет к пальтишку. Всяких забот хватало у нее: и больших, и малых.
Все мы тогда испытывали острый недостаток школьных принадлежностей. Даже чернил не было. Бумаги не было тоже. Нина Ильинична учила нас изготовлять чернила из сажи. А тетради для нас делала из своих книг. А мы с великим прилежанием выводили буквы по этим пожелтевшим страницам на уроках чистописания.
По вечерам зимой рано темнело, завывали сильные ветры. И Нина Ильинична часто провожала учеников из школы»
Из Никольского Рубцов уехал первый раз после седьмого класса. 22 июля 1950 года выпускников провожали всем селом, как родных.
События тех дней много позже Николай Рубцов опишет в стихотворении «Детство».
Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу.
Откуда только —
Как из-под земли! —
Взялись в жилье
И сумерки и сырость...
Но вот однажды
Все переменилось,
За мной пришли,
Куда-то повезли.
Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома,
И крик: «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь... Потом
Детдом на берегу.
Вот говорят,
Что скуден был паек,
Что были ночи
С холодом, с тоскою, -
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый
В поле огонек.
До слез теперь
Любимые места!
И там, в глуши,
Под крышею детдома
Для нас звучало
Как-то незнакомо,
Нас оскорбляло
Слово «сирота».
Хотя старушки
Местных деревень
И впрямь на нас
Так жалобно глядели,
Как на сирот несчастных
В самом деле,
Но время шло,
И приближался день,
Когда раздался
Праведный салют,
Когда прошла
Военная морока,
И нам подъем
Объявлен был до срока,
И все кричали:
— Гитлеру капут!
Еще прошло
Немного быстрых лет,
И стало грустно вновь:
Мы уезжали!
Тогда нас всей
Деревней провожали,
Туман покрыл
Разлуки нашей след...
Юному Николаю необходимо было определиться, что же делать со своей жизнью дальше, куда идти.
Его тянуло к морю, и он попытался поступить в Рижское мореходное училище, однако туда его не приняли из-за возраста: ему было только четырнадцать, а в «мореходку» принимали с пятнадцати. Он выбрал лесотехнический техникум, из которого ушел через пару лет, чтобы отправиться, по его собственному выражению, «странствовать».
Но море не отпускало его. Вторично он попробовал поступить в «мореходку» в Архангельске. И снова неудача. Тогда он решил приблизиться к морю другим способом — устроился на работу угольщиком. Сохранилось прошение, которое написал юный Рубцов: «Начальнику тралфлота т. Каркавцеву И. Г. от Рубцова Н. М. Заявление. Прошу Вас устроить меня на работу на тральщике в качестве угольщика. Просьбу прошу удовлетворить. К заявлению прилагаю: 1. Карточку медосмотра. 2. Две автобиографии. Н. Рубцов. 12.09.52 г.»
Приложенная автобиография как нельзя лучше отражала многие судьбы того времени: «Автобиография. Я, Рубцов Н. М., родился в 1936 году в Архангельской области в с. Емецк. В 1940 г. переехал вместе с семьей в Вологду, где нас и застала война. Отец ушел на фронт и погиб в том же 1941 году. Вскоре умерла мать, и я был направлен в Никольский д/д Тотемского района Вологодской области, где окончил 7 классов Никольской НСШ в 1950 г. В том же 1950 году я поступил в Тотемский лесотехнический техникум, где кончил 2 курса, но больше не стал учиться и ушел. Подал заявление в Архангельскую мореходную школу, но не прошел по конкурсу. В настоящий момент подаю заявление вТралфлот. Н. Рубцов 12.09.52 г.»
На работу его приняли, но и тут Николай продержался недолго — меньше года. Он снова решил учиться — на этот раз в горно-техническом техникуме города Кировска, что за Полярным кругом. Что потянуло его туда — загадка. Однако очевидно, что он искал и все никак не мог найти свое место в жизни, вот и пробовал все то, что подбрасывала ему судьба.
Мечте Николая о море суждено было сбыться. Осенью 1955 года его призвали в армию на Северный флот. Его боевой корабль базировался в Североморске, и там он посещал литературное объединение при флотской газете «На страже Заполярья», даже начал печататься.
Влекли меня матросские дороги
С их штормовой романтикой.
И вот
Районный военком, седой
и строгий,
Мне коротко сказал: «Пойдешь на флот!»
Рубцов все чаще задумывался о том, куда же двигаться дальше по окончании службы. «Ни черта не могу придумать! Неужели всю жизнь придется делать то, что подскажет обстановка? Но ведь только дохлая рыба (так гласит народная мудрость) плывет по течению!» И всю оставшуюся жизнь Николай пытался изменить это свое «течение».
Но быть профессиональным поэтом он пока не мог — не было соответствующего образования. Поэтому Рубцов после службы в армии переехал в Ленинград и устроился работать на Кировский завод — кочегаром. Зарплату по тем временам он получал приличную — около 700 рублей. В письмах своему другу Валентину Сафонову Николай писал: «...хожу в театры и в кино, жру пирожное и мороженое и шляюсь по городу, отнюдь не качаясь от голода. Вообще, живется как-то одиноко, без волнения, без особых радостей, без особого горя...».
Там, в Ленинграде, он встретил свою однокашницу по детдому — Генриетту Меньшикову, они стали встречаться, но сделать ей предложение Рубцов пока не решался. Через некоторое время Генриетта сообщила Рубцову, что ждет ребенка. В этом он увидел «знак судьбы» и, наконец, предложил Генриетте жить вместе. Возможно, он пытался обрести семью, которой лишился в шестилетнем возрасте.
Поэт понимал, что без образования нет дальнейшего продвижения в жизни. В 1962 году, сдав экстерном экзамены за среднюю школу и представив рукописный сборник «Волны и скалы», Рубцов поступает в литературный институт им. Горького.
Из воспоминаний Бориса Тайгина (запись за 4 сентября 1962 года)
«...Произошло невероятное: Николай Рубцов без экзаменов принят на дневное отделение Литературного института с местом в общежитии! А произошло это так: взяв в конце августа отпуск за свой счет, Николай поехал в Москву — попытаться поступить в институт. К приемным экзаменам он, конечно, опоздал, но в виде исключения добился разрешения прочесть стихи перед членами приемной комиссии! И читал он стихи, держа в руке свою книжку «Волны и скалы». Потом эта книжка побывала в руках у всех членов комиссии, вызвав удивление и восхищение немалое. «Думаю, — сказал Николай, — что книжка эта явилась для меня как бы счастливым талисманом! Всегда буду хранить ее, как самое дорогое, заветное!.. И вот, — продолжал он, — забежал к тебе попрощаться и еще раз поблагодарить за книжку и пророческий совет. Меня условно приняли на курс, а экзамены разрешили сдавать в течение семестра. Сейчас срочно беру на заводе расчет и еду в Москву!»
В Литинститут он пришел с немалым багажом жизненных впечатлений и со своим творческим голосом. Однако беспокойный нрав не давал Николаю спокойно учиться. Несмотря на несомненный талант и упорство, на втором курсе встал вопрос об отчислении студента Рубцова за провинности, хоть и довольно обыкновенные, но накопившиеся в таком количестве, что выносить такое поведение дальше стало невозможно. Правда вскоре его восстановили, но лишь на заочном отделении. Окончил Рубцов Литературный институт только в 1969 году.
Рубцов надолго исчез из Москвы. Он уехал в далекое свое Никольское. Николай жил у жены, заботился о дочери, писал стихи. Но деревня всегда настороженно и недоверчиво относилась к странным людям, к чудакам, а именно таким и представлялся тогда Рубцов: живет с деревенской бабой не зарегистрированный, нигде не работает, что-то там пишет, выпивает, а деньги, да и то небольшие, получает от случая к случаю. Все это вызывало у местных жителей недоверие, отчужденность.
Ему-то, люди, что здесь надо?
Еще утащит чье добро!
Шумели все, как в бурю стадо...
И я бросал свое перо.
Сам же Рубцов расстраивался: «Я же не виноват, что меня мать родила поэтом. Был бы я скотником на деревне — мне б цены не было».
Здесь, в Никольском, он за полтора осенних месяца написал более сорока стихотворений.
«...Стихи пытался писать еще в детстве.
Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали. Думаю, что стихи сильны и долговечны тогда, когда они идут через личное, через частное, но при этом нужна масштабность и жизненная характерность настроений, переживаний, размышлений...»
(Из воспоминаний Н. Рубцова)
Николай Рубцов не умел заботиться о своем быте, не обращал внимания на неустроенность, спокойно относился к безденежью, бедности. К сожалению, поэт слишком долго не имел собственного угла. В 1969 году он обрел постоянное жилье в Вологде: сначала место в общежитии, затем комната в коммуналке и, наконец, отдельная квартира.
Он также нашел постоянную работу: в газете «Вологодский комсомолец» ему предложили должность литературного консультанта. В его обязанности входило писать рецензии на работы начинающих авторов и отвечать на письма читателей.
Все вроде бы в жизни налаживалось, все становилось спокойнее, основательнее и правильнее. Стали издаваться сборники, появились гонорары. Но... Он не был счастлив.
Осенью 1969 года, Рубцов познакомился с женщиной, которой суждено было сыграть трагическую роль в его судьбе. Ее звали Людмила Дербина, она сама пришла в Союз писателей и попросила адрес Рубцова. Прочитав его сборник «Звезда полей», очень захотела познакомиться с его автором.
Ее описывали так: «Это была крупная, видная женщина с рыжими волосами, светло-зелеными глазами, умевшая производить впечатление на мужчин». У нее была дочь от первого брака, вместе с которой Людмила поселилась в пригороде Вологды. Она легко вошла в круг, к которому принадлежал Рубцов, сама писала стихи.
Они стали встречаться. Рубцов постоянно ревновал ее, она же окатывала его презрением за это. Они ссорились и мирились, расставались и вновь сходились.
В начале января 1971 года решили все-таки пожениться и подали заявление в ЗАГС. Регистрацию назначили на 19 февраля. А в крещенскую ночь 19 января 1971 года Николай Рубцов трагически погиб в возрасте 35 лет.
«Поэзия Николая Рубцов
а несет в себе мощный нравственный заряд, она, эта поэзия, способна не только воспитывать в человеке чувства добрые, но и формировать более сложные духовные начала... И спасибо ему от нас запоздалое за красоту и пронзительность этой поэзии, спасибо ему за любовь его земную, неопалимую»Глеб Горбовский
Поэзией Николай Рубцов начал всерьез заниматься с 18-19 лет. Вообще же по его признаниям он писал стихи с самого детства. Сначала это были стихи «моряцкие» (1957-1959 гг.), затем «городские» (1959-1962 гг.). Ранний этап увлечения стихами был прежде всего отмечен поисками себя. Стихи молодого Рубцова привлекали своим задором, шутливой интонацией. В них отразились характерные для молодости автора мотивы: перипетии любовного чувства («Не пришла», «Повесть о первой любви», «Я тебя целовал...», «В твоих глазах...»), романтика моря («В океане», «Шторм», «Мое море», «Утро на море» и др.)
В период отрочества и юности Рубцов проходит стремительную эволюцию от первых стихотворных опытов к зрелым и самобытным произведениям 1960-х годов. В одном из стихотворений он называет свои ориентиры на пути в большую поэзию:
Но я у Тютчева и Фета
Проверю искреннее слово,
Чтоб книгу Тютчева и Фета
Продолжить книгою Рубцова!..
В 1962 году выходит первая самиздатовская книга стихов Николая Рубцова «Волны и скалы» (тиражом 6 машинописных экземпляров). О работе над книгой вспоминает Борис Тайгин:
Запись за 17 июля 1962 года
«Весь июнь и пол-июля был занят изготовлением книжки стихов Николая Рубцова. Впервые убедился, что делать книжку стихов, постоянно общаясь с автором, — не такое уж простое дело, как мне показалось в первые дни работы. Стихи у него, конечно, потрясающие, и печатать их — одно удовольствие, но когда по 6-8 раз приходилось перепечатывать заново одно и то же, то удовольствие значительно снижалось... Дело в том, что Николай, в процессе работы над созданием книжки, непрерывно творчески работал над совершенствованием стихотворных текстов: поначалу предполагалось включить в сборник 52 стихотворения, но далее началась бесконечная перетасовка порядка стихов, замена одних стихов другими, постоянная переделка текста (замена отдельных слов, строк и даже целых строф), причем такое происходило с одним и тем же стихом по нескольку раз... В результате, после его очередного прихода ко мне, несколько готовых чистовых оттисков — летело в корзинку, и все начиналось сначала!.. Терпение мое, откровенно говоря, начало подходить к критической точке, но Николай был неумолим: «Пойми, — говорил он, — ведь это же будет не просто подшивка стихов. Это же будет книга — единый смысловой организм, и он должен быть живой! Каждый стих в ней должен быть до предела отточен. И должен быть в книге на своем определенном месте! Надо сделать такую книжку, чтобы мне никогда и нигде не было стыдно за написанное мной! Первая книга — всегда очень важна для поэта, потому что именно с первой книгой читатель открывает для себя нового поэта! Если она получится неудачной, слабой, сырой, то вторая или третья книга — даже очень хорошая — поэта все равно не спасет... Первое впечатление — всегда самое сильное!» После такой железной логики мне ничего не оставалось, как многое перепечатывать заново, заменяя на улучшенный Николаем текст. Однако все имеет свое начало и свой конец! И вот 7 июля было напечатано в окончательном чистовом варианте 35 стихотворений, которые Николай взял домой «на окончательное утверждение». 10 июля он пришел и обрадовал меня тем, что два стиха, изъятых им ранее, он возвратил в книжку, правда, в сильно измененном виде и с новой датой написания стиха. А главное — он написал совсем новый большой стих, посвященный поэту Глебу Горбовскому, от недавнего посещения которого и родилась тема этого стиха, хотя глубинный его подтекст значительно многогранней. Назвал он этот стих «Поэт». Когда Николай прочел мне его, я окончательно убедился, что Николай — поэт от Бога и что его главное назначение в Земной жизни — рождение новых шедевров Великой Русской Поэзии! И я тут же посоветовал Николаю: «Знаешь, бросай ты свой завод, поезжай в Москву, поступай в Литературный институт! Ведь ты — великолепный поэт! А институтский диплом откроет двери во все редакции и издательства, и ты станешь официальным поэтом-профессионалом!» Николай засмеялся и шутя ответил, что подумает над этим «ценным предложением»! И, меняя тему беседы, добавил, что ему пришла в голову мысль о написании небольшого предисловия к своей книжке и что завтра же он с работы опять приедет ко мне и привезет такой текст на полстранички: «Предисловие нужно для пояснения некоторых моментов. И вообще — с предисловием солиднее, а то вроде как чего-то не хватает!» И вот 11 июля Николай — вновь у меня с готовым текстом «От автора», где, кстати, он объясняет, почему он назвал свою книжку «Волны и скалы» и разделил (теперь уже 38 стихов) на восемь отдельных циклов... Я срочно перепечатал предисловие и занялся переплетом книжек. (Надо сказать, что я, сделав две закладки, напечатал 6 экземпляров, причем на двух первых экземплярах Николай акварелью изобразил мчащийся по бурному морю рыболовный тральщик, а я выполнил текст заглавия.) Наконец, спустя полтора трудных «рабочих» месяца, все шесть готовых книжек лежали на моем письменном столе. Титанический труд был победно закончен! Вечером 13 июля пришел Николай, увидел разложенные книжки и был растроган чрезвычайно! Николаю я «торжественно вручил» четыре книжки, а две оставил у себя. На первом моем экземпляре Николай сделал дарственный автограф: «Удивительному человеку, влюбленному в поэзию и бескорыстно делающему великое дело — Боре Тайгину — с бесконечной благодарностью. Ленинград. 13 июля 1962 года. Н. Рубцов». Прощаясь, Николай сказал: «А твой добрый совет я решил принять: подал заявление за свой счет на 10 дней. Поеду в Москву, попробую испытать судьбу. Вдруг повезет?!» Я пожелал ему ни пуха ни пера, и мы попрощались...«
Николай Рубцов так определял стороны содержания и самого характера своего лирического творчества: «Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали. Думаю, что стихи сильны и долговечны тогда, когда они идут через личное, через частное, но при этом нужна масштабность и жизненная характерность настроений, переживаний, размышлений...»
Именно тогда, в начале 1960-х, Рубцов пишет ряд стихотворений, где центральный, заглавный для него образ России предстает масштабным, многогранным, лирически проникновенным. Ощущение высоты и простора, исторических деталей пронизывает «Видения на холме». Чувство любви к родине у поэта целостно и уходит корнями вглубь веков:
Россия, Русь — куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Главным содержанием поэзии Николая Рубцова была любовь к Родине, ее истории, жгучая, кровная связь с природой и людьми. Рубцову было свойственно глубочайшее чувство исторического прошлого.
Поэт по-настоящему обращается к «деревенской» теме. Родная деревня и любовь к ней были для творчества Рубцова своего рода «осью».
У Николая Рубцова есть совершенно открытое, прямое объяснение того, почему его стихи обращены к деревне:
В деревне виднее природа и люди.
Конечно, за всех говорить не берусь!
Виднее над полем при звездном салюте,
На чем поднималась великая Русь.
Рубцов «певец» природы. В его поэзии природа нераздельна с жизнью и историей народа. В поэзии Николая Рубцова именно сама природа предстает как необходимый исток и основа истории, как естественно порождающая бытие народа почва. Только в единстве со своим народом и его тысячелетней историей человек обретает действительное единство с природой — таков сквозной смысл его поэзии.
Активное творчество Рубцова укладывается в семь лет — с 1963-го по 1970 год. За эти годы он успел выпустить четыре книги и создать множество вещей, опубликованных лишь посмертно.
А сколько времени надо было, чтобы отвоёвывать почти каждую строчку у редакторов и цензоров! Из воспоминаний Василия Елесина: «Случай с публикацией стихотворения „Окошко, стол, половики...“ чуть не привел к серьезной размолвке. Во время верстки четвертой полосы, на которой стояло это стихотворение верстальщики потеряли целое четверостишие — заключительную строфу. Вставлять его значило ломать всю полосу, а это большая задержка, и мы, посоветовавшись, решили оставить стихотворение урезанным, но извиниться перед автором за оплошность. Одноко извинений Рубцов не принял, произошел довольно крупный разговор. „Ведь это же — сти-ихи!“ — почти кричал он, особенно напирая на слово „стихи“. В конце концов отношения восстановились, но „потерянного“ четверостишия Николай Михайлович не мог забыть долго».
Рубцов никогда не жаловался на безденежье и бездомность, но когда калечили его стихи, он готов был расплакаться или совершить что-то дерзкое и непоправимое.
В 1965 году из сборника «Лирика» редакторы выкинули 75 стихотворений! Многие из них печатаются сейчас в хрестоматиях и учебниках как бессмертные образцы русской лирики.
В 1970 году выходит последнее прижизненное издание Николая Рубцова — книга стихов «Сосен шум». Поэт успел подготовить к печати книгу «Зеленые цветы». В одном из стихотворений он как бы сам предсказывал смерть.
Я умру в крещенские морозы,
Я умру, когда трещат березы,
А весною ужас будет полным:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый,
Разобьется с треском, и в потемки
Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя.
Его называли Есениным 60-х. Жизнеутверждающая и грустная, зовущая к раздумью и действию, поэзия Рубцова настраивает человека на доброе и участливое отношение к людям.
Критик Юрий Селезнев писал: «Стихи Рубцова сами просятся на музыку, скорее музыка просится из его стихов: их не нужно перекладывать на музыку, ее нужно улавливать в них, слушать ее...». Сам поэт почти все свои стихи в узком кругу напевал под гармошку или гитару. Их и сейчас нередко исполняют профессиональные певцы: «В горнице моей светло...», «Я буду долго гнать велосипед...», «В минуты музыки печальной...». Композитор В. Дьяченко воплотил стихи в вокальный цикл «Дорожные элегии», состоящий из пяти романсов. Композитор Александр Морозов заново «открыл» нам поэта Рубцова, написав на его строки множество прекрасных песен. Вслед за ним «эстафетную палочку» подхватили другие композиторы, и песни на стихи Рубцова продолжают звучать в исполнении самых популярных артистов. К счастью, сохранилось и несколько редких записей, где Николай Рубцов сам поет песни на свои стихи...
Сущность творчества Рубцова критик Василий Оботуров выразил так: «У каждого поэта есть свой предмет поэзии. Для кого-то существует поэзия скоростей, но не для Рубцова. Ему присущ переданный в наследство Пушкиным, Кольцовым, Тютчевым интерес к природе, интимной жизни человеческой души. Рубцов открывает тайны зеленого мира для всех... Жизнеутверждающая и грустная, зовущая к раздумью и действию, поэзия Рубцова настраивает душу человека на волны добра и участия к людям. Без поучений и назиданий зовет она к сострадательности и совестливости, а в хаосе противоречивых случайностей помогает открыть гармоничность целого мира».
Многие поэты посвятили памяти Николая Рубцова очень теплые и задушевные строки.
Мы были с ним знакомы,
как друзья.
Не раз
в обнимку шли и спотыкались.
Его дорога
и моя стезя
в земной судьбе
не раз пересекались.
Он выглядел
как захудалый сын
своих отцов...
Как самый младший,
третий...
Но все-таки звучал высокий смысл
в наборе слов его
и междометий.
Он был поэт,
как критики твердят,
его стихи лучатся добрым светом,
но тот,
кто проникал в тяжелый взгляд,
тот мог по праву
усомниться в этом.
В его прищуре
открывалась мне
печаль по бесконечному раздолью,
по безнадежно брошенной земле,
ну, словом, все,
что можно звать любовью.
А женщины?
Да ни одна из них
не поняла его души, пожалуй,
и не дышал его угрюмый стих
надеждою на них
хоть самой малой.
Наверно, потому,
что женский склад
в делах уюта
и в делах устройства
внезапно упирался в этот взгляд,
ни разу не терявший беспокойства.
Лишь иногда
в своих родных местах
он обретал подобие покоя
и вспоминал
о прожитых летах,
как ангел,
никого не беспокоя.
Он точно знал,
что счастье — это дым
и что не породнишь его со Словом,
вот почему он умер молодым
и крепко спит
в своем краю суровом,
на вологодском кладбище своем
в кругу теней
любимых и печальных...
А мы еще ликуем и живем
в предчувствии потерь
уже недальних.
А мы живем,
и каждого из нас
терзает все,
что и его терзало,
и потому,
пока не пробил час,
покамест время нас не обтесало,
давай поймем,
что наша жизнь — завет,
что только смерть развяжет эти узы —
ну, словом, все,
что понимал поэт
и кровный сын жестокой русской музы.
Нас познакомил
мертвый человек,
погибший
от укуса злобной суки...
Его уж нет.
Он завершил пробег...
Шагов его
вот-вот затихнут стуки...
Но Землю он любил —
не меньше нас!
Ее он славил
хрупким горлом птицы...
И оттого,
что нет его сейчас —
душе
не расхотелось веселиться...
На птичьи его песни
выпал снег.
И съежилась
последняя шумиха...
...Как заспанно мы любим:
как во сне...
Покуда просыпались —
стало тихо...
Рябина от ягод пунцова.
Подлесок ветрами продут.
На родине Коли Рубцова
Дожди затяжные идут.
В такую ненастную пору
Не шумной толпой, а вдвоем
Пройти бы к сосновому бору
Прекрасным и грустным жнивьем.
Следить — а куда торопиться? —
Отчаянный гон облаков.
Земле поклониться.
Напиться
Из тихих ее родников.
Забраться в осинник,
Послушать,
Что шепчут друг другу листы.
И думать: а наши-то души,
Как прежде, по-детски чисты?..
И так, ни о чем не печалясь,
Вдвоем постоять над рекой...
Мы часто случайно встречались,
И все в толчее городской.
Летели, летели недели,
Да что там недели — года...
Не раз в ЦДЛе сидели,
А вот у реки — никогда...
Бесчинствует ветер несносный.
Продрогнув с макушки до пят,
Гудят корабельные сосны,
Как мачты под бурей, скрипят,
И тучи нависли свинцово, -
Погожей погоды не жди...
На родине Коли Рубцова
Идут затяжные дожди.
Края лесов полны осенним светом,
И нет у них ни края, ни конца —
Леса... Леса... Но на кладбище этом
Ни одного не видно деревца!
Простора первозданного избыток,
Куда ни глянь... Раздольные места...
Но не шагнуть меж этих пирамидок,
Такая здесь — до боли! — теснота.
Тяжелыми венками из железа
Увенчаны могилки навсегда,
Чтоб не носить сюда цветов из леса
И, может, вовсе не ходить сюда...
Одно надгробье с обликом поэта
И рвущейся из мрамора строкой
Еще живым дыханием согрето
И бережною прибрано рукой,
Лишь здесь порой, как на последней тризне,
По стопке выпьют... Выпьют по другой...
Быть может, потому, что он при жизни
О мертвых думал, как никто другой!
И разойдутся тихо, сожалея,
Что не пожать уже его руки...
И загремят им вслед своим железом,
Зашевелятся мертвые венки...
Какая-то цистерна или бочка
Ржавеет здесь, забвению сродни...
Осенний ветер...
Опадает строчка:
«Россия, Русь, храни себя, храни...»
Когда под гнетом
тяжкого застоя
Печальным стало
Родины лицо,
когда в стране забылось
все святое,-
пришел в ее поэзию Рубцов.
Как нежный сын,
заговорил он с Русью,
добром ответил
на людское зло...
И вспомнился нам
подвиг Иисуса,
и в наших душах
солнышко взошло.
Николай Михайлович Рубцов.
Ты ушел. Звезда полей сгорела.
До твоей души, ее рубцов
Не было при жизни людям дела.
Был ты выше собственных обид,
Нет о них в твоих стихах ни слова.
Русский, всеми признанный пиит,
Не имевший собственного крова,
Ни надежд, ни средств и ни угла.
Жизнь тебя, как пасынка, трепала,
Лаской и заботой обошла.
Нынче сына Русь в тебе признала.
Глубину твоих стихов — измерь!
В них души безмерная стихия.
Николай Михайлович, поверь,
Что тебя читает вся Россия.
Памяти Николая Рубцова и всех, безвременно ушедших до сего дня...
Кто не понял — тому не понять,
Почему беспощадною метой
Метит судьбы российских поэтов
Ненасытного рока печать.
Выбивает таких сыновей!
Мать-земля, как ты их принимаешь?
Были ль дети на свете родней? —
Разве снова таких нарожаешь?
Но довлеет проклятия дух
Над тобою, земная утроба:
Только примем младенца из рук,
И опять — в карауле, у гроба...
Кто там мелет? — «...пустая судьба...»
Пусть-ка он, в этот час, вместе с нами,
Выпьет чашу свою — за тебя...
Захлебнется, сердешный, слезами!
Я поверил бы в «случай слепой»,
И в брехню про «всемирный запой»...
Только кто-то, с железною хваткой,
Рвет и нынче судьбу за судьбой!!
Может статься,— мы все, по порядку,
Словно тени, уйдем за тобой..?
Слишком поздно мы любим поэтов,
Собираемся их уберечь.
Слишком поздно, когда недопетой
Угасает тревожная речь...
Я тебя вспоминаю все чаще,
Вспоминаю пронзительный взгляд,
В эту мглистую даль уходящий,
Словно тающий в небе закат.
Шел ли ты вологодской дорогой
Или вел по Тверскому друзей —
Все тревога, тревога, тревога
Из души исходила твоей.
Бесприютно мотаясь по свету,
Сам своим неудачам смеясь,
Ты читал нам любимых поэтов,
Как бы заново жить торопясь...
Все могло бы сложиться иначе!
Но в январской буранной гульбе
Все яснее я слышу, как плачет,
Как печалится Русь о тебе.
Плачет шелестом ивы плакучей,
Да о чем уж теперь говорить! —
Плачет ночью звездою падучей,
Что могла б еще долго светить...
И поешь ты у темных околиц,
У задымленных снегом крылец —
Самый чистый ее колоколец,
Самый русский ее бубенец.
I
Потеряем скоро человека,
В этот мир забредшего шутя.
У законодательного века
Вечно незаконное дитя.
Тридцать с лишним лет как из пеленок,
Он, помимо прочего всего,
Лыс, как пятимесячный ребенок,
Прост, как погремушечка его.
Ходит он по улицам Державы,
Дышит с нами Временем одним,
Уважает все его Уставы,
Но живет, однако, по своим.
«Как сказал он! Как опять слукавил!» -
Шепчут про него со всех сторон.
Словно исключение из правил,
Он особым светом озарен.
Только на лице вечерне-зыбком
Проступает резче что ни день
Сквозь его беспечную улыбку
Грозная трагическая тень.
И не видеть мы ее не вправе,
И смотреть нам на нее невмочь,
И бессильны что-нибудь исправить,
И не в силах чем-нибудь помочь.
В нашем мире риска и дерзанья,
Где в чести борьба да неуют,
Эти отрешенные созданья,
Как закаты, долго не живут.
II
За окнами мечется вьюга,
Сквозит предрассветная мгла.
Душа одинокого друга
Такой же бездомной была.
И мне потому — не иначе —
Все кажется, если темно,
Что кто-то под тополем плачет
И кто-то скребется в окно.
Не раз ведь походкою зыбкой
То весел, то слаб и уныл
Он с тихой и тайной улыбкой
Из вьюги ко мне приходил.
В тепле отогревшись немножко,
Почти не ругая житье,
Метельные песни ее
Играл на разбитой гармошке.
Гудела и выла округа,
Но он вылезал из угла.
И снова холодная вьюга
Его за порогом ждала.
И слышало долго предместье,
Привычно готовясь ко сну,
Как их одинокие песни,
Сближаясь,
Сливались в одну.
III
Милый друг мой,
Прощаясь навеки,
В нашей горькой и смертной судьбе
Всею силой, что есть в человеке,
Я желаю покоя тебе.
Оставаясь покамест на свете,
Я желаю у этих могил
Чистых снов, тишины и бессмертья.
И любви.
Ты ее заслужил.
...Эта горькая весть разминулась со мной,
И провел я весь день не грустя, не скорбя,
Потому что не знал я, что шар наш земной
Продолжает кружиться уже без тебя.
У поэта Шатры в нашем отчем краю
Я в селе Каракол в это время гостил.
Вспоминали друзей, пели песню твою:
«...И архангельский дождик на меня моросил...»
В то село Каракол не идут поезда,
То село далеко
От проезжих дорог,
И стоит над селом голубая звезда,
Как в одной из твоих вечно памятных строк.
В эту звездную ночь тих, пустынен Алтай,
Далеко на Тверском — наш родной институт.
Эх, Шатинов Шатра, вслух стихи почитай,
Пусть замедлится бег торопливых минут!
Благодарного лета кончалась пора,
И, уже набираясь для осени сил,
Русским строчкам в горах подпевали ветра:
«И архангельский дождик на меня моросил...»
Помнишь, Коля, как съехались мы на Тверской,
Кто откуда, со всей бесконечной страны,
Помнишь долгие споры над чьей-то строкой
И надежды, которых мы были полны?
Помнишь — мы по Алтаю бродили с тобой.
— Что за дивная силища в этой волне! —
Ты сказал о Катуни моей голубой,
И не скрою, что это понравилось мне.
Полюбилась тебе наших гор тишина.
— Я еще непременно приеду сюда!.. —
Заверял ты меня, и твоя ли вина,
Что теперь не приедешь уже никогда.
И не верится мне, что с тобою вдвоем
На земле, где ты голову гордо носил,
Мы уже никогда-никогда не споем:
«...И архангельский дождик на меня моросил...»
http://rupoem.ru/rubcov/all.aspx
Составитель ведущий библиограф Артемьева М. Г.