Версия для печати

Песня лебединая сквозная…

(к 90-летию со дня рождения Риммы Казаковой)

Библиографический указатель. Курган. 2022

Ее имя на латыни - «римлянка», на древнегреческом - «брошенная», а на древнееврейском - «яблочко»...

Я в мире громовых речей - смущённая заика,

с тавром неизбранности лоб среди спесивых лбов.

Я - ветер неба и земли, ликующая Ника

там, где в защите и любви нуждается любовь!

Шли годы. Но краски этого автопортрета Рим­мы Казаковой начала 1970-х были, как прежде, ярки и свежи.

Темпераментная, жаждущая справедливости, социально активная, лёгкая на подъём, верная своему призванию. Касалось ли это, например, организации в бытность её секретарём Союза писателей СССР Пушкинских праздников по­эзии, Дней литературы разных народов, возрож­дения поэтических вечеров в Политехническом музее, проведения Совещаний молодых писате­лей. Или - рутинной работы с начинающими ав­торами.

Так, в 1990-х, решив создать для молодых по­этов среду общения, она открыла при Центральном доме литераторов Клуб одного стихотворе­ния. Вела авторскую рубрику в «Книжном обо­зрении», где, по её словам, «от одарённых ребят, желающих напечатать свои стихи, нет отбоя. Не­редко после первых газетных публикаций у кого-то из них выходили книжки». Чем объяснить это стремление и готовность помочь молодым та­лантам? Внутренней потребностью. Ответствен­ностью перед своими наставниками. «В своё время у меня, - вспоминала Римма Казакова, - были очень хорошие учителя: Александр Твар­довский, Константин Симонов, Михаил Свет­лов. Они внушили мне родительское чувство по отношению к тем, кто идёт за мной».

Не случайно в июле 2008 года, спустя несколь­ко месяцев после смерти Риммы Казаковой, Со­юз писателей Москвы, который начиная с 1999 года она возглавляла, принял решение учредить ежегодную литературную премию имени Риммы Казаковой «Начало» для поощрения молодых на­иболее ярких и талантливых поэтов, не достигших возраста тридцати пяти лет. Объявление имён лауреатов происходит в день памяти Рим­мы Казаковой - 19 мая. В 2009 году первым лау­реатом премии «Начало» стала Наталья Поля­кова, в 2013-м, уже пятым, - Роман Рубанов.

Вот ещё один автопортрет Риммы Казаковой, датированный 1990-м годом:

Вот опять счастливая, слепая,

в неосуществимое влипаю,

смелым сердцем стену прошибаю

и всё также не щажу его!

Правда, в последние годы жизни Римма Каза­кова, по её словам, училась соизмерять свои силы, убеждая себя: «У тебя больное сердце. Всех дел не переделаешь. Подумай, какие из них сегодня можно отложить. Полежи, отдохни».­ Но сама же признавала: «Отдыхать не умею и вообще, не знаю, что это такое, Неког­да. Очень много времени занимает работа в Союзе писателей Москвы. Если выпадает сво­бодный вечер, иду слушать музыку. Реже хожу в театры. Терпеть не могу ночные клубы, но, ког­да меня зовут туда мои поющие друзья-музы­канты, приходится идти».

О друзьях-музыкантах Римма Казакова упомя­нула не случайно. Стихи этого поэта часто пере­кладывали на музыку. И появлялись песни, лю­бимые и популярные. Среди частых соавторов Риммы Казаковой композитор Игорь Крутой («Безответная любовь», «Молитва», «День рож­дения любви», «Мадонна», «Музыка венчальная», «Ты меня любишь»). Сотрудничала также с Алек­сандрой Пахмутовой («Ненаглядный мой»), ко­торая, собственно, вместе с Майей Кристалин-ской и «открыла» её стихам дорогу на эстраду в 1970 году.

С Риммой Казаковой мы встречались для бе­седы трижды - в 1995-м, 1997-м и 2000-м. Сна­чала в писательском доме в Протопоповском пе­реулке. Потом в профессорском - на улице Чая­нова, куда она переехала, чтобы жить отдельно от взрослого сына - прозаика Егора Радова. Потому как взрослые дети, считала она, должны жить отдельно, иначе незаметно превратишься в домработницу.

Впрочем, проявляла характер Римма Казакова не однажды. Родители назвали дочь Рэмо - Ре­волюция, Электрификация, Мировой Октябрь. В двадцать лет Рэмо взяла себе другое имя - Римма, что в переводе с испанского языка (немало стихов с которого, как и со словацкого, немецко­го, чешского, не говоря уже о языках народов бывшего СССР, будет потом переводить) озна­чает «рифма». После окончания в 1954 году исторического факультета Ленинградского госу­дарственного университета уехала в Хабаровск - чтобы «разобраться в самой себе». «И до того доразбиралась в себе, что в 1959 году 1 апреля - была ли то шутка? - меня приняли в Союз пи­сателей СССР, а немногим раньше, в 1958 году, там же, в Хабаровске, вышла моя первая книжка стихов «Встретимся на Востоке». С этой книжки, собственно, и началась её литературная судьба. Но стихи Казакова печатала ещё с 1955-го в жур­нале «Дальний Восток».

Семь лет проработав на Дальнем Востоке лектором, преподавателем, редактором в газете, ассистентом режиссёра на студии документаль­ных фильмов, приехала в Москву. В 1960-м - вторая по счёту и первая изданная здесь книжка стихов «Там, где ты». В 1964-м окончила Высшие литературные курсы при Союзе писателей СССР. В 1976-1981 годах Казакова была секре­тарём правления Союза писателей СССР (един­ственная женщина, занимавшая этот пост). «Просто в ЦК сказали, что надо одну женщину, и выбор пал на меня. Наверное, это была их ошиб­ка, потому что я проработала всего один срок и меня, что называется, не по доброй воле заста­вили уйти».

...Её родина Крым, Севастополь. Мать Софья Александровна Шульман работала секретарём-машинисткой, отец Фёдор Лазаревич Казаков был военным. И семья часто переезжала из гарни­зона в гарнизон. К слову, пути-дороги станут по­том неотъемлемой составляющей жизни и твор­чества поэта - исколесит-объездит не только всю страну, бывший СССР, но и почти весь мир («Лечу домой, где долго не была, /в клубке туманов, туч, надземных ветров»; «Со скольких мест, со сколь­ких мест / срывалась, чтоб опять сорваться, / по­кинув пограничный Брест, / куда-нибудь под Юж­ный Крест, / куда не так легко собраться! / Какой отпущен мне метраж / на киноленту о дороге? / Что - истина, а что - мираж: / мой дом - или Па­риж, Мадрас, /Хангая чёрные отроги?»).

В Белоруссии прошло детство. Ленинград, учёба в школе. Ей было девять лет, когда нача­лась Великая Отечественная война. Поезд, уво­зивший девочку с братом в эвакуцию в Удмур­тию, разбомбили по дороге на Малую Вишеру. И, как много позже она напишет в мемуарном очер­ке, «мама долго не знала, живы ли мы, где мы и что с нами».

После войны - Германия, земля Саксония, где отец занимал должность военного коменданта в одном из городов. Снова Ленинград...

«Стихи писала с детства, не подозревая, что они станут моей профессией, чем-то основопо­лагающим в жизни. Считала, как один хорошо танцует, второй - шьёт-вяжет, так третий - пи­шет стихи. Тем более что на историческим фа­культете Ленинградского университета вместе со мной учились очень много талантливых ребят, и я была не лучшая из них».

Моя религия, поэзия,

Моление - до искр из глаз!

Все пальцы у меня порезаны

О рифы рифм и фрезы фраз.

В своих стихах почти всегда Римма Казакова говорит от первого лица. На вопрос, выражает ли она таким образом саму себя или некую лири­ческую героиню, ответила так: «Никогда об этом не задумывалась. Наверное, всё-таки саму се­бя». Об этом же свидетельствует порой обеску­раживающая читателя своей открытостью и откровенностью биографичность её стихов. Вот, например:

... Мне всегда не хватало

баскетбольного роста.

Не хватало косы.

Не хватало красы.

Не хватало

на кофточки и на часы.

Не хватало товарища,

чтоб провожал,

чтоб в подъезде

за варежку

подержал.

Долго замуж не брали -

не хватало загадочности.

Брать не брали,

а врали

о морали,

порядочности.

Мне о радости

радио

звонко болтало,

лопотало…

А мне всё равно

не хватало.

Не хватало мне марта,

потеплевшего тало,

доброты и доверия

Мне не хватало.

Не хватало,

как влаги земле обожжённой,

не хватало мне

истины обнажённой.

Кстати, о «кофточке», «варежке», «доверии» и «некрасивости». «Когда мне было шестнадцать, - пишет она в том же мемуарном очерке, - я всё время хотела есть, война кончилась, но время было всё ещё голодное, при виде какого-нибудь задрипанного пирожка с ливером или халы, об­сыпанной маком, в утробе закипала горячая ра­дость. Когда мне было шестнадцать, я и не помы­шляла влюбиться, потому что существовало раз­дельное обучение <...> Наш класс заочно дружил с подготами - курсантами подготовительного морского училища. Мы с ними весело переписы­вались, а когда они приходили раз в год к нам в школу на вечерушку с танцами, и они, и мы жа­лись по стенкам, боялись друг друга и бдящих учителей. <...> Когда мне было шестнадцать, я не думала, как я выгляжу, но однажды, прослушав что-то о себе у подруг, спросила маму: «Я некра­сивая?» Мама припечатала убедительно и наот­машь: «Зато умная!» И на долгие годы отодвину­ла мою надежду. И ещё в свои шестнадцать я хо­тела уехать из дома родного - куда глаза глядят. Во время войны у папы появилась другая жена и ребёнок, но после войны он всё равно вернулся к нам. Однако мира не было, мама не простила, папа не разлюбил до конца ту, военного време­ни, в доме пахло слезами, разломом, фальшью».

И ещё: «Будущий муж, приехавший меня из столицы сватать аж на любимый Дальний Вос­ток, спросил: «А почему у тебя одно платье?» Я заплакала. Он обещал купить много платьев. Но все годы нашей совместной жизни у него, до­вольно известного писателя, был один хороший костюм, пара штапельных рубашек и одни штиб­леты, правда, французские. И сын наш родился, можно сказать, «на улицу», квартира - если, ко­нечно, её квартирой назвать можно, - появилась года три спустя».

Что же до личной жизни... «У меня был очень негативный и несерьёзный опыт личной жизни. Нормальная семья немыслима без любви».

Уже по названиям первых сборников стихов Риммы Казаковой - «Избранная лирика», «В тайге не плачут», «Пятницы», «Поверить снегу», «Ёлки зелёные», «Снежная баба», «Помню», «Набело», «Русло», «Страна Любовь» - нетрудно догадаться об основной теме этого поэта. Себя и своих кол­лег причисляла к певцам «любви, добра и веры».

Нам, художникам, просто.

Где сломает мозги кто угодно,

нам неймётся, поётся

и в пространстве, и в клетке свободно.

На спасительный дождик

откликается сущее наше.

И шагает художник,

воротник, как подросток, поднявши.

Не дрожит и не тужит,

никому не грозит, не карает,

запускает по лужам

свой бессмертный кораблик.

Однако представление Риммы Казаковой о по­эзии довольно жёсткое для женщины - «<...> му­жичье дело, / воловий труд, солёный пот». «То был мой испуг перед жребием, который мне вы­пал, - объясняет она. - Наверное, не совсем точ­ное слово «мужичье». Но работа поэта действи­тельно страшно трудная. Отсюда в том стихотво­рении следующие строки: «Зачем же / Орлеан­ской девой / в поэты девочка идёт?» Николай Павлович Задорнов, писатель-романист, с ко­торым я познакомилась на Дальнем Востоке, од­нажды сказал мне: «Девочка моя, если бы вы зна­ли, какую профессию избрали! Быть рыбаком, моряком, лётчиком - это в тысячу раз женское дело, нежели то, чем вы решили заниматься!»

И она же: «Писать стихи приятно, сладостно и за­мечательно. Но они связаны с таким количеством других аспектов, о которых иногда и не подозреваешь, в такие переплёты порой попадаешь! Поэзия всё равно борьба. И борьба - общественная.

Во время войны в Афганистане я написала стихи, точнее, песню «Не посылайте детей на войну!». Показала композитору Оскару Фельцману. Он: «Спрячь. Посадят. А то - и того хуже...» А стихи были простые:

Не посылайте детей на войну!

В мире о стольких - лишь вечная память...

Чью-то ошибку и чью-то вину

Не заставляйте исправить».

А ещё раньше, в 1960-е, Римма Казакова напи­сала и во всеуслышание прочитала стихотворе­ние «Дед похоронен на еврейском кладбище...», что, по сути, означало вызов «общественному мнению». Три десятилетия спустя, в очередную волну антисемитизма в стране, проявлением гражданской позиции поэта стала публикация стихотворений «Переделкино. Август, 1990», больше известного по первой строке «Уезжают русские евреи...», и «Частное письмо» (1991) - на ту же тему. Впоследствии она печатала их под объединяющим заголовком «Исход».

Не уезжай, мой милый, не покинь

Какое-никакое, но — отечество.

Твоя душа давно по праву мечется,

но заклинаю, жертва и ответчица:

в чужой вселенной для меня не сгинь!

Отличавшаяся мощным общественным темпе­раментом, Казакова была убеждена: «Поэт все­гда личность, живущая и по законам, и против законов общества. Часто он бывает с ним в кон­фронтации. Однако только такими усилиями, а нередко даже жертвами общество движется дальше... Если бы политики, государственные деятели, да и просто рядовые граждане чаще бы прислушивались к слову поэта, многих ошибок наше общество могло бы избежать. Потому что как бы ни относился чиновный и нечиновный люд к тому, что диктует сердце, нередко это единст­венное нормальное человеческое мерило.

Наше дело — донорство,

сколько ни отдашь,

выплеснуть до донышка

душу - страсть и блажь.

Кого из поэтов-современниц выделяла? Но­веллу Матвееву, Беллу Ахмадулину, Тамару Жирмунскую, Татьяну Кузовлеву. На вопрос о своей дружбе с ними ответила так: «Примени­тельно к нашим отношениям слово «дружба» не подходит. Скорее, это любовь. У Маргариты Агашиной есть такие давние строки про журав­лей: «Они всю жизнь летают рядом, / а это - / больше, чем любовь». Так и мы - летаем рядом».

Тамара Жирмунская, вспоминая Римму Каза­кову в своей новой книге «Нива жизни», напишет: «Поэтессы-шестидесятницы... Все мы жаждали справедливости, социальной, человеческой, се­мейной. Максималистки в гражданском смысле, мы частенько попадали впросак, когда речь шла о любви, о близости, о сложных человеческих отношениях. В лирике выплёскивали свои недо­умения, чисто женские разочарования. Римма была одной из самых бескомпромиссных».

Трудно с чувством конца

примириться.

Боль уже чуть слышна, но остра.

Я за жизнь буду биться, молиться!

И особенно - рано с утра...

...Ещё, казалось бы, недавно неизменная уча­стница поэтических встреч, проходивших в ог­ромных залах, или в сельских клубах, или вообще под открытым небом с собранной по случаю ау­диторией, Римма Казакова остро переживала пропасть, образовавшуюся между писателями и читателями, отсутствие средств, в том числе материальных, с тем чтобы восстановить единение, необходимое тем, у кого не остыл интерес к по­эзии. С горечью признавала: «<...> стихи уже - не утоленье жажды»; «Стихи не нужны -/и поля опу­стели, /как будто бы птицы на юг улетели...»

Римму Казакову часто узнавали на улице. Нередко просили прочесть стихи. К подобным просьбам она относилась с пониманием, счи­тая это выражением внимания и признания тех людей, для которых всю жизнь работала. И, по её словам, была им очень благодарна.

...Среди стихов последних десяти лету Риммы Казаковой есть большое, что, в общем, ей, как поэту, не свойственно, стихотворение «Полнолу­ние». Вот отрывок из него:

... возможно ли прожить,

расставшись с прошлым?

Перечеркнуть прекрасное нельзя.

Да и всегда, какой удел ни выпал,

моя судьба смотрела мне в глаза,

но я сама определяла выбор.

И, как его теперь ни назови,

пусть зачеркну всё, что со мною было,

я ошибалась в жизни и в любви

лишь потому, что я

жила,

любила!

И знаю: хороша или плоха,

я, как Христос, -

проверено веками -

могу сказать: пусть тот, кто без греха,

в меня не побоится бросить камень!

Скажу, что стала сильной, - и солгу.

Что нет любви...

Молю судьбу о ней!

Не всё умею и не всё могу -

вот это человечней и честнее.

И всё же дальше хочется уйти,

держа свои несчастья на прицеле,

отыскивая новые пути

к себе самой и к не фальшивой цели.

Это стихотворение, как сказано в подзаголов­ке, «попытка исповеди»...

...Римма Казакова скоропостижно сконча­лась 19 мая 2008 года в санатории «Перхушково» Одинцовского района Московской облас­ти. Похоронена на Ваганьковском кладбище в Москве.

Одна из нас (из дневника Тамары Жирмунской)

Холодным и дождливым майским днем Москва про­щалась с поэтессой Риммой Казаковой...

Пришли сотни людей. Цветы, цветы, венки, букеты.

«Узнав, для кого я покупаю четное количество роз, денег с меня не взяли, — рассказывает очевиди­ца. — Продавщицы погоревали и решили: пусть бу­дет подарок от нашего магазина. Мы очень любим ее стихи...»

Почему такая боль, когда уходит коллега-совре­менница? Потому что вспыхивает в памяти ее дев­чоночье лицо на страницах «Юности». И под ним стихотворение «Капитолина качает сына» — одно из первых о послевоенной женской судьбе, повторяемой в такой огромной стране, как наша, бесчис­ленное количество раз.

Столько лет прошло, а строки из тех ранних сти­хов остались во мне: «Поделись со мною счастьем, / Офицерская жена...»; «Выходит, слава / утешает сла­бо. / Поудивляйся: пробивная баба. / О, я пробьюсь до самого генштаба. / Но ты прощай, прощай, мой лей­тенант!»; «Мы молоды, у нас чулки со штопками...»; «Так будь же мужчиной, и в пору черемухи, / когда ничего еще толком не начато, / мальчишка, смирись, поступай в подчиненные, / побегай, побегай у девочки в мальчиках...», «Люби меня только, / Только люби!..»

Римма рассказывала мне, что при переводе то ли на английский, то ли на французский иностранная «профи» стала в тупик перед словом «штопки». При­шлось объяснять, что это такое.

Стихи были звонкие, правдивые, ненатужные, касались не только автора, но и меня, многих та­ких, как я. Поэтессы-шестидесятницы... Все мы жа­ждали справедливости, социальной, человеческой, семейной. Максималистки в гражданском смысле, мы частенько попадали впросак, когда речь шла о любви, о близости, о сложных человеческих отно­шениях. В лирике выплескивали свои недоумения, чисто женские разочарования. Римма была одной из самых бескомпромиссных.

— Что ж ты, поэтессочка, все время одна? — жа­лела Римму хозяйка съемной комнаты на Дальнем Востоке.

Можно составить целую сагу из ее любовных стихов первой и последней полосы одиночества, хотя такие деления всегда условны. К какому вре­мени относится стихотворение «Я остров», которое всегда помню, люблю, читаю самой себе, потому что поэтически оно безукоризненно, ни на кого не похоже; в нем не мастеровитость, порой убивающая живое чувство, а самое настоящее мастерство. Не часто удается из слов, имеющих разновеликий объ­ем, построить здание стиха, совершенно адекватное пережитому, где лишнего — ничего, а необходи­мое удивляет краткостью и скрытой под простотой изощренностью:

Я остров, я атолл, коралл,

и среди бела дня

мужчина, как большой корабль,

уходит от меня.

Уходит прямо, не тайком,

сияя и трубя!

А я мечтала о таком,

а я ждала тебя...

...Прощай, мой берег, мой корабль.

Ни слезоньки из глаз.

К тебе, как к дереву кора,

прильну в последний раз.

Нет, это не стартовый отрезок пути — вначале все-таки случаются сбои. А тут и придраться не к чему. Поэтому отнесем эти стихи к более зрелому периоду. Когда женщина уже получила то, что жела­ла и чего не желала, и отшатнулась от полученного. «Мечты — дьяволу! Богу — молитва!» — предостерег нас, неразумных мечтательниц, поэт-волшебник Ге­оргий Иванов.

А до того была встреча с Ним (Он — с пропис­ной буквы, но уж никак не Бог! Человек, со своими редкими достоинствами и разящими недостатками). Впрочем, подытоживая жизнь, она скажет о нем с высоты своего благородства: «Замечательный, пре­красный человек...» Рождение ребенка, опоэтизиро­ванное еще до срока: «Мой маленький, мне тесно, / и все трещит на мне. / Я подхожу, как тесто, / зажа­тое в квашне...» Это она, новоявленная мать, дерзко сказала в стихах о новорожденных: «Горячие, как поковки».

«Или дети, или книги» — кто это приду­мал? А нельзя ли угнаться за двумя зайцами?! Егор­ка рос с нянькой, преданной Ульяной. А Римма писала запоем, выпускала книгу за книгой, ездила, летала. Сначала родные города и веси. Потом зарубежные «литературные десанты». Как-то раз, в другой части света, знаменитый классик, кумир на­шей юности, взглянув на ее грустное лицо (недавно развелась!), предложил... любовь на несколько дней. «Я так не могу, Михал Михалыч (назовем его этим именем)!» — сказала она. Он не удивился. Подвел черту: «Жаль! Нам могло бы быть хорошо...» Нет, не мстил ей потом, небезупречный рыцарь. Наоборот: публично похвалил за высокую мораль. Передаю Риммин рассказ почти дословно.

Когда спустя годы попала в Индию и была сопро­вождена вместе с другими членами группы в насто­ящий индуистский храм, отошла в сторону и стала молиться втихомолку: «Господи! Мне уже немало лет, а я по-прежнему одна. Пошли мне настоящую любовь, приведи ко мне человека, способного на высокое и глубокое чувство...» И такой человек, как по щучьему велению, появился. Не отходил от нее. Через переводчика и на ломаном иностранном гово­рил слова, о которых грезила когда-то.

— Ну и что же? — не выдержала я длинной пау­зы. — Кто же этот человек?

— Старый индус! - огорошила меня Римма. И едко добавила: — Никогда не молись чужим богам!

Рыцари являлись и потом. Но всем чего-то не было додано. Кому меча, кому забрала. Уцененные рыцари...

Подлинным же рыцарем была она сама. Какой бы «руководящий пост» в Союзе писателей ни за­нимала, старалась творить добро. Бескорыстно. Безвозмездно. Узнав, что по непонятной причине я - невыездная, пошла по начальству. Доказывала. Опровергала сплетни. И добилась своего. В середи­не 1970-х меня впервые выпустили за границу.

Вокруг нее бурлила молодежь: поэты, поэтессы. Несколько лет вела в ЦДЛ Клуб одного стихотворе­ния, в высшей степени демократичный. Каждый мог прийти с улицы, прочитать свои вирши. К пишущим девушкам и дамам, которых появилось непредусмо­тренно много, относилась по-матерински строго, но справедливо. «Поэзия — мужичье дело, / воловий труд, соленый пот. / Зачем же Орлеанской девой / в поэты девочка идет?..» Далеко не все прибившиеся к Римминому клубу отвечали ее высоким требова­ниям. Но, убеждена, никого она не обидела, никого грубо не оттолкнула. К ней прислушивались. С ней считались. Кровный же сын, при всей его одаренности, оказался трудно поддающимся. Любила его до безумия.

Дочь русского офицера, не забывала и материн­ской ветки своей родословной. «Дед похоронен на еврейском кладбище...» — так начинается одно из ее стихотворений. В то время, когда оно было написа­но и напечатано, громогласно объявить об этом — значило совершить поступок.

Могила Риммы Казаковой — на Ваганьковском, недалеко от могил Игоря Талькова, Михаила Тани­на, Булата Окуджавы. Поэты и поэтесса. На памят­нике (честь и хвала тем, кто собрал на него средства! Низкий поклон художнику и скульптору!) рядом с Риммой увековечен ее сын Егор Радов, прозаик-но­ватор, отец двух взрослых уже детей, безвременно ушедший, поспешивший вслед за матерью...

— Мама, мне твои стихи не нравятся. Но мне нра­вится твоя авангардная лексика, — не без гордости процитировала она однажды его снисходительные слова...

Кто-то сравнил смерть от тромба со смертью от пули. Миг — и человека нет. Но от поэта остаются стихотворения, состоящие из летучего вещества. Некоторые из них становятся народными песнями.

Римма Казакова (из воспоминаний Нины Королевой)

...Насколько было бы проще писать — и о стихах поэта Риммы Казаковой, и о Римме как о человеке — о наших встречах и разговорах, — если бы она была жива!

В «золотом фонде» Риммы Казаковой десятки замеча­тельных стихов, десятки великолепных песен, написанных на ее слова лучшими российскими композиторами, начиная от Александры Пахмутовой — «Постарею, побелею, / Как земля зимой... / Я тобой переболею, / Ненаглядный мой...» Как неожиданно было в современном тексте встретить это старинное русское слово «ненаглядный»! И еще — для меня лично — неожиданно оно перекликнулось с одним моим глубоко личным стихотворением — «Мой первый ненагляд­ный человек / Был молод, и умен, и человечен, / И был лю­бим — единожды навек, / И так уверен в этом и беспечен...»

Пишу об этом потому, что, очень высоко ценя Римму Казакову как поэта, всегда ощущала свою внутреннюю противоположность ей. Вращаясь в одном мире российской поэзии, мы были антиподами по складу характера, по воззрениям и способу существования в литературе. Она была борцом, сражающимся за большую и малую правду на политической арене. За перестройку и демо­кратизацию страны — и за сегодняшнюю, сиюминутную правду на сегодняшней, сиюминутной арене. Я была по­груженным в себя интравертом, по специальности и по призванию — историком русской культуры, не умеющим ощущать конъюнктуру сегодняшнего дня. Как часто я пи­сала о том, о чем думаю, напрочь не соотносясь с веяния­ми и требованиями современности!

Римма была борцом всегда — и в сталинские времена, когда начинала свой творческий путь как сибирская по­этесса, и в период перестройки, когда сходу могла напи­сать прекрасные боевые стихи во славу демократии, — не­которые, написанные буквально на его глазах, недавно процитировал в газете «Информпространство» Валентин Оскоцкий. И в последние десятилетия, когда боролась за переделкинские дачи. И во время выступления в Фила­дельфии в последние годы, когда, к удивлению зрителей третьей волны эмиграции, читала им стихи о своем ис­конном еврействе.

Повторяю, мне не просто сейчас, когда Римма Казако­ва ушла, писать о ней. В давнем стихотворении 1960 года я упомянула ее имя в числе знаковых имен моих антиподов:

На даче оранжево-белой

Поэты живут, мудрецы.

Меж Риммой, Светланой и Беллой

Лавровые делят венцы,

Копают дорожку и клумбу,

Сажают ренклод и ранет.

Из дерева режут Лумумбу, —

Из корня, абстрактно и нет...

С такой стоэтажной вершины

Ступаю под своды дождя,

Где стаями ходят машины,

По-рыбьи глазами водя.

Проеду в троллейбусе пятом,

Помчусь, увидав переход.

Рассеянным чертом лохматым

Водитель меня назовет...

Из ранних стихов Риммы мне нравилась «Офицер­ская жена» и не нравились нарочито откровенные стихи о пеленках новорожденного сына...

Расскажу об одном эпизоде нашего общения. В 1974 году мы оказались с Риммой в писательской поездке по Испании, где члены нашей группы были гостями тури­стической автобусной фирмы Кука. В группе были Мар­гарита Алигер, Феликс Кузнецов, Римма Казакова, Юрий Рытхеу, Глеб Горышин, Майя Борисова и др. Группа была всего третьей из СССР в этой стране, где правил диктатор Франко, — до нас приезжали только футболисты и балет. Дипломатических отношений у СССР с Испанией не бы­ло, и нас предупредили об осторожности в высказывани­ях и поведении. Мы и были осторожными. Ходили но улицам только вдвоем и втроем, не вылезали из музеев Барселоны и Мадрида, «шопинг» свели до минимума, так как денег нам поменяли очень мало, кажется по 4 рубля. А когда увидели местные магазины — знаменитые испан­ские дубленки, золотые изделия в Толедо, которые масте­ра делали буквально на глазах туристов, выстукивая мо­лоточками по золотой фольге, и тут же продавали, великолепную испанскую обувь, которую милые продав­щицы, улыбаясь, надевали на твои ноги, — конечно, нам становилось дурно... Но мы должны были гордо отвечать на вопрос гида: «Почему же вы взяли с собой так мало де­нег?», — что мы были уверены, что Испания нищая стра­на и что нам здесь ничего не захочется покупать.

Мы все были покорными советскими туристами, и только Римма бунтовала. По ночам в наши номера прихо­дили испанские патриоты и просили у нас значки с изображением Ленина. И мы их щедро раздавали, а они рас­сказывали нам, сколько испанцев томится в тюрьмах. Гид же, юная девушка, дочь испанского поэта, прославлявше­го Франко, особенно подробно рассказывала нам о вели­кой политике взаимного прощения и примирения стра­стей, которую проводит мудрый Франко. Мы знали, что и гид, и шофер пишут отчеты о нашем поведении своей по­литической службе безопасности. Но Римма Казакова от­крыто раздавала портреты Ленина и нарочито громко распевала, выходя из автобуса: «Аванти популя, а ля рис косса, Бандьера росса, Бандьера росса!» — песню испан­ских революционеров. Девочка-гид бросалась к ней с уго­ворами: «Не надо петь! За эту песню у нас сажают в тюрь­му!» Но Римма не унималась, пела еще громче и смеялась в ответ.

На гроши, которые нам поменяли, я купила испанский колокольчик, Маргарита Алигер — черную шерстяную кофту, а Римма — кожаный кошелечек для денег в подарок своему сыну Егору и несколько дешевеньких сережек для себя. Она говорила: «Смотри, говно, а совсем как золото!» Я спросила: а может быть, лучше в Москве купить настоя­щие золотые? И Римма рассказала смешной эпизод: она однажды купила золотые сережки в подарок няне, растив­шей маленького Егора. Они втроем поехали в Сухуми, где она, по приглашению местного поэта-классика и главы правительства Абхазии Баграда Шинкубы, должна была переводить абхазских поэтов. Их встретили по распоряже­нию Баграда молодые джигиты, увидели большую пред­ставительную няню в золотых сережках и рядом мальчика и худенькую Римму и почтительно, под руки, повели к ма­шине огромную няню, не разобравшись... А на мой вопрос: неужели мальчик будет носить деньги в кошелечке? — Римма строго ответила: «Мой — будет!»

После моего переезда в Москву мы иногда встреча­лись в ЦДЛ. Дарили друг другу книги — она не одобряла мою заботу о ярких и красивых обложках, писала задири­стые стихи о своих скромных обложках. Ни разу не приглашала меня участвовать в вечерах одного стихотворе­ния, которые регулярно проводила. Ни разу не приходила на мои вечера в Малом зале ЦДЛ (кстати, Ва­ля Оскоцкий приходил регулярно). Но иногда Римма звонила мне. В основном ночью: «Хочешь, я прочту тебе стихи, новые?» — «Конечно, хочу!» — отвечала я, и Рим­ма читала только что написанное:

С пестротой своей жанровой

Время нас не голубит,

Век упрямо не жалует…

А сосед меня любит.

То есть, как и желаемо,

Нет добрей и верней.

И ключи я дала ему

От квартиры моей...

Стихотворение это Римма назвала «Защищаюсь», а строку «...сосед меня любит...» повторила дважды — вто­рой раз в финале:

И в карман опустевший

День червонцев нарубит.

И земля еще держит,

И сосед меня любит!

Хорошие грустные стихи. Она в стихах защищалась не часто, но — воевала; даже за эту постоянную необходи­мость воевать — благодарила судьбу:

...за то, что не смиренный норов

покуда быть собою рад,

И — ни заслуженных наград,

Ни незаслуженных укоров...

«Не смиренный норов» действительно был присущ Римме. А вот заслуженных наград у нее было немало. Пре­мии. Несколько десятков сборников стихов. Множество книг переводов. Бесспорная слава замечательного поэта-песенника... А после ее ухода — была учреждена премия ее имени для молодого писателя, был поставлен памятник на Ваганьковском кладбище, соединивший двумя стелами могилы Риммы и ее любимого сына Егора Радова.

...Сколько раз она рассказывала мне о болезни сына, о трудном вынужденном размене квартиры... Как истин­ный борец, она вылечила сына, добилась возвращения его в реальный мир на несколько лет, отвоевав их у болезни... Наши ночные беседы стали понятнее мне после чтения ее краткой биографической заметки «Путь к себе»: «Мне кажется, у нас, у современников, — все острее желание духовного общения, разговора по душам о на­шем сложном времени и о себе. Я думаю, прикосновение к стихам — это прежде всего попытка разобраться в себе самом, путь к себе».

Мужество Риммы поддерживало меня в трудные го­ды. Когда ей стало тяжело ходить, она сделала операцию на тазобедренном суставе, после которой энергично вста­ла на ноги. Совершила, изящно опираясь на тросточку, несколько дальних поездок. Даже некую пластику лица сделала — подняла брови, улучшила овал лица... Коро­че — она была женщиной и осталась такой до последних дней и минут своей жизни.

«Романтическая дура», или Жизнь для литературы (интервью с Риммой Казаковой)

- Каковы ваши корни?

- Отец мой, Фёдор Лазаревич Казаков, был профес­сиональным военным, он вступил в партию большеви­ков и в Красную гвардию в 1918 году. Умер в 1957-м полковником в отставке, похоронен в Ленинграде. У ме­ня есть строчки, посвященные отцу: «...Но ты мне ос­тавил дело, / Которое не предают». Какое дело оста­вил мне отец, участник всех войн Советского государст­ва - справедливых и не очень, красногвардеец и комис­сар, деревенский босяк и советский полуинтеллигент в первом колене, отец, чья кровь - в этой земле, чья жизнь - на моей памяти и совести? В трагичнейшую эпоху, в измерении своей жизни - из исторической клет­ки не выпрыгнешь - отец старался быть человеком, слу­жить людям. Это и завещал.

- Вы окончили исторический факультет Ленин­градского университета. Как оказались в Хабаров­ске?

- Я действовала как романтическая дура, потому что решила уехать как можно дальше.

- А зачем?

- Родина дала мне образование, и надо было вернуть долг, что ли. Два года отработать. Но это оказалось чи­стым обманом, ибо, уехав, я потеряла ленинградскую прописку, чего не знала и о чём не задумывалась. И по­том в этот год историков было перепроизводство. Ра­боты полноценной нет. Ещё существовала возмож­ность поехать в Амурский край и помимо истории пре­подавать немецкий язык.

- Почему всё-таки именно Хабаровск?

- А я хотела как можно дальше. По распределению мне предлагали Нарву. Но тут, видимо, интуиция сра­ботала, и я сказала: куда угодно, только в русский рай­он. Попав в Хабаровск, я нашла-таки себе должность лектора-консультанта по научно-естественной пропа­ганде Хабаровского окружного Дома офицеров. Ведь моя специализация - новейшая история. Читала лекции по марксизму, международному положению.

Например, отменили займы. Читая лекцию, я гово­рю: «Правильно, ведь если какой-нибудь начальник подписывался на заём, это нормально, а с какого-ни­будь работяги через этот заём последние штаны снима­ли». Зачем? Раньше думай о Родине, а потом о себе? Одним словом, у меня возникли вопросы. За это меня обвинили в ревизионизме. Так возник первый кон­фликт.

В 1957-м меня не пустили в Китай с советской деле­гацией как ревизионистку. Если в провинции меня об­виняли в ревизионизме, то в центре за любую чепуху могли голову снести. Мне сказал главный редактор журнала «Дальний Восток» Николай Митрофанович Рогаль: «У тебя папа военный, коммунист, мама член партии, откуда у тебя такие антисоветские взгляды?» И всё только потому, что я задавала вопросы...

Потом меня приняли в Хабаровске в Союз писателей СССР, но тут я выступила с критикой книги В. Кочетова «Братья Ершовы», после чего двое в штатском пообещали поговорить со мной «в другом месте», а Хаба­ровское отделение СП отправило в Москву письмо с просьбой повременить с утверждением моего членства. В ту пору я была в Москве, и меня пригласили на ковёр. Положение спас Сергей Михалков. Он хоть и был впи­сан в систему, много доброго сделал. Спросили меня, что произошло. И не успела я рот открыть, как он прервал и громогласно произнёс: «Если мы не будем принимать в СП молодых талантливых людей только потому, что они нас критикуют, я тогда не знаю, что будет. Я предлагаю принять её в Союз». Меня приняли, не разбираясь, что произошло.

- Какой год это был?

- 1959-й. В Москве многие осудили книгу Кочетова, провинция медлительнее. Интуитивно я мыслила сто­личными категориями. Я поступила на Высшие лите­ратурные курсы и окончила их в 1964-м.

- Почему вы оставались в Хабаровске семь лет, а не уехали раньше?

- Во-первых, мне нравился Дальний Восток, во-вто­рых, меня там активно печатали, там я сдавала канди­датский минимум и хотела поступить в аспирантуру.

- А почему не удалось?

- Меня интересовала гражданская война в Испании, но эта тема скрывалась за семью печатями и понять, что там происходило, было невозможно. Сейчас того же Франко можно расценить как спасителя нации, не давшего во­влечь страну в мировую войну.

У нас и сейчас нет однозначного отношения к револю­циям. В 1917-м народ был прав. Что из этого сделали поли­тики, уже другое дело. Первые большевики были потряса­ющими людьми, потом потрясающих перестреляли, и при­шли к власти нормальные негодяи. Зло, изуверство, под­лость стали стилем поведения вождей. Взять тот же ком­сомольский порыв уехать на строительство БАМа. Дес­кать, годик поработаю, пойму, что к чему в жизни, и пойду учиться. Как их можно осуждать, они свою молодость, ду­шевные порывы отдавали Родине!

Были наёмные рабочие, которые, работая за деньги, знали, на что идут. Тот, кто приезжал по комсомоль­скому призыву, получал смешные деньги по сравнению с тем, что отдавал. Но тем не менее в людях жил здоро­вый, прекрасный дух романтики.

- Что вам запомнилось из хабаровской жизни? Расскажите какую-нибудь грустную или смешную историю.

- На седьмом году жизни мне как молодому специа­листу дали наконец комнату в доме гостиничного типа. Через неделю я побежала к управхозу. Он прибивал плакат к стене, а во рту были гвозди, из-за чего разго­варивал шепеляво и малопонятно. Я в панике сказала, что у меня в комнате клопы. Он, выплюнув гвоздь, спросил: «Ну?» - «Что - ну? Морить надо!» - «Нети­пично!» - сказал завхоз и воткнул опять гвоздь в рот. Я растерялась. В голову почему-то полезли уроки соцре­ализма. Типично... Нетипично... Типический человек, поставленный в типические обстоятельства. «А что, собственно, нетипично?» - «Про клопов по вашему до­му только из шешнадцатой заявляли». - «Ну и что?» -«Так нетипично». - «Я не понимаю!» - «Чего не пони­маешь-то? Вот ежели ещё из пяти-шести квартер за­явят, а то и из десятки, тогда будем меры принимать». Я была настолько ошарашена, что ушла домой. Позво­нила приятелю, он смазал мой диван керосином, и кло­пы передохли...

- Как вы совпали с компанией Ахмадулина — Вознесенский — Евтушенко?

- Никак не совпала. В 1957-м я познакомилась с Ев­гением Евтушенко, а он познакомил меня с Беллой Ахмадулиной, Юнной Мориц.

- Как развивались ваши отношения?

- Никак не развивались. Я была молодая, наглая, уверенная, что я собой что-то представляю. Хотя мне в Хабаровске говорили: куда ты едешь, здесь ты первый парень на деревне, а там что?

- Вы с ними так и не дружили?

- А кто вообще дружит среди творческих людей? Это очень избирательно.

- Они между собой составляли коллектив?

- Коллектив составляется так. В 60-е годы выступа­ем мы в Лужниках. В то время мы соперничаем с футболом. И я была в этой компании, когда Марлен Хуци­ев снимал фильм «Застава Ильича» («Мне 20 лет»). На одной площадке - одни имели больший успех, другие меньший, как это можно назвать дружбой? Мы были вместе, потому что наступила эпоха «оттепели», по­эзия несла функцию очищения от сталинизма. Мы пер­выми начали говорить новые слова о свободе, обо всём. СМИ ещё молчали по этому поводу. В советскую эпоху о любви позволялось писать только Константи­ну Симонову.

- Легко сложилась слава легендарного поэтичес­кого поколения 60-х?

- Если бы! Уже в 1992 году Андрей Мальгин писал про наше поколение: «Пожилые «звёздные мальчики» - или: «Накативший седьмой десяток - не повод радо­ваться для тех, кто всю жизнь эксплуатировал свою молодость и спекулировал на ней». Статья посвяща­лась Евгению Евтушенко, но поскольку сюда Мальгин подверстал Роберта Рождественского и Василия Аксё­нова, я склонна думать, что он имел в виду всё наше по­коление. Впрочем, я не могу вскользь говорить о на­шем поколении, которое выполнило свою политичес­кую и литературную миссию. «И мы, художники, по­эты, творцы подсудных перемен...» - писал Евтушенко.

- Как вы относитесь к Евтушенко?

- Он родился в этой стране, где неизбежны были издержки незнания, веры, зависимости от жёстких обстоятельств. Власти всегда считались с Евтушенко, даже тогда, когда он просил не за себя, а за других. Каждое исключение из Союза писателей, каждая посадка в тюрьму того или иного диссидента, каждая высылка из страны того или иного персонажа вызывала возмущён­ное письмо Евтушенко. Он прежде всего - удивитель­но внимательный товарищ по ремеслу, он с молодых лет читал всё, болел за нас. Он был настоящим, не фор­мальным лидером. И одновременно открывался как человек нежный, застенчивый, деликатный, умеющий дружить и любить. Стихи Евтушенко, жившие в иско­верканной ауре нашей великой и несчастной страны, лечили, вели, спасали.

- О чём вы писали в шестидесятые?

- О том, чем жила, о молодости, новорождённом ре­бёнке.

Кто-то ночью хлопает, лопочет…

То ль сверчки настроили смычки,

то ли это, вылупясь из почек,

листья разжимают кулачки?

У природы есть своё подполье -

как людей, ее не обвиню:

то девчонкой принесёт в подоле,

то дурнушкой сохнет на корню.

Жаль травы, которая завязла

в страхе, чтоб метели не смели,

Жаль травы, которая завяла,

слишком рано выйдя из земли.

Слишком рано или слишком поздно…

Но, ни в чём природу не виня,

не хочу ни мудрости обозной

и ни скороспелого огня.

Побывав в дозоре и в разведке,

испытав судьбу на сто ладов,

лето, подожги зелёным ветки!

Безгранично. Прочно. До плодов.

- А дальше, в застойные времена?

- Рос сын, сменялись правительства. Когда пришёл к власти Черненко, я на два года выключила радио и теле­визор, потому что меня тошнило от происходящего. Когда на Манежной площади я видела плакат с выска­зыванием Черненко: «Кто хорошо работает, тот хорошо зарабатывает», - меня кидало в ярость. Или другой ло­зунг: «Ударному труду - высокое качество!» Вот и тру­дились мы ударно, с высоким качеством непонимания, что живём в клетке, за прутьями которой - кино об иной жизни. Я понимала, что страна в скрытой конвульсии, что-то не так, а сделать мы ничего не могли.

- К вам цеплялись органы?

- Нет. Я ничего такого не делала, писем не подпи­сывала. Поздно прозревала. Я спросила у Аксёнова: «Василий Павлович, почему ты подписал письмо в за­щиту Гинзбурга? Ты его знал?» - «Нет. Такой про­цесс не может быть негласным». Какие-то вещи я не понимала, а они понимали. Не важно, прав или не прав Гинзбург. Нельзя просто так объявить человека антисоветчиком и посадить. Я не принимала участия в защите таких людей, но и ни в одной подлости тоже не принимала участия. Я не из тех, кто сам сажает се­бя в тюрьму. Очень трудно, когда на тебе лежит ка­кая-то ответственность и ты должен сказать какие-то слова, определиться.

- Какие эмоции у вас вызвал август 1991 года, ведь территориально вы были привязаны к четырехмесячной внучке, поскольку ее родители ушли на баррикады к Белому дому?

- Утром 19 августа до меня дошло, как далеко уш­ла сама от себя за последние годы. В буквальном смысле слова стала другим человеком. И это было чудом. Я, такая крутая комсомолка в прошлом, такая законопослушная, готовая с радостью сжечь свою молодую жизнь в любой дыре, куда партия пошлёт, существо с руками по швам, вдруг ощутила, что это­го во мне не осталось совсем. Что я умру, уползу в подполье, обреку себя на годы одинокого страдания, погибну в какой-нибудь мясорубке репрессий, но ни­когда дегенераты с лицами упырей не добьются от меня ничего. Я была уверена, что наступает эпоха смерти, что прольётся кровь. Но брезжила надежда, что в конечном счёте «у них не получится». Я пыта­лась разбудить, что ли, просветить невинно неведаю-щих, смутить равнодушных, успокоить струсивших, хотя сама я смертельно испугалась. Испугалась, что опять из простора жизни нас запихивают и, возмож­но, запихнут в казарму.

- Как складывалась ваша деятельность в качестве секретаря Союза писателей СССР?

- Я возглавила отдел пропаганды. Нам дали помеще­ние - бывший винный погреб. Ни дышать, ни работать. Я вызвала СЭС, те признали помещение непригодным. Меня вызвали на ковёр и посоветовали взять свои книжки и ехать договариваться с начальником СЭС об отмене решения. «Как же так, - говорю, - рассказыва­ете, какое важное дело пропаганда, а сами пихаете нас в дыру, в винный погреб?» Эдакая комсомолка зрелых лет. Тогда вызвали другого секретаря - Олега Шестинского, он взял книжки, поехал и договорился.

- И чего вы добились?

- Одна моя подруга тогда сказала: «Зато ни с какой подлостью они к тебе не полезут». Дальше я вела себя примерно так же. Я не понимала, какая это клоака, я че­ловек из народа. Я разругала Валентина Сорокина за плохие стихи о трагических событиях в Чили, несмотря на то что он зам в крупном издательстве. Таким образом, я подписала себе приговор, и меня выгнали с шумом и треском из секретарей с помощью писем на имя Михаи­ла Суслова.

- Как сегодня живётся поэту?

- Трудное время... Хотя когда было легко? На стихи сейчас не проживёшь. Но и раньше на стихи жить было нельзя. Многие поэты зарабатывали трудом не литера­турным или подённо-литературным: редакторством, переводами, выступлениями. Чем сейчас для поэтов время лучше застойного? В чём-то и хуже. Печататься негде. И хотя официально разрешено всё, стихи остаёт­ся держать при себе. Однако тем более понимаешь, что «не хлебом единым» и есть прессинг, который, как ни парадоксально, плодотворен для поэзии, посему начнём с нуля, как в ранней молодости, и - какие деньги? -лишь бы кто-то выслушал, лишь бы где-то высказать! А есть что сказать родному народу? Говори! Авось и выслушают, если и вправду что-то нужное.

- Поэзия - это, по-моему, самый некоммерческий жанр литературы, но без стихов литература хромает на обе ноги, почему же государство не помогает?

- А почему оно должно помогать? Новая эпоха - по­моги себе сам.

- Как вас угораздило дважды войти в одну и ту же воду? То есть после секретарства в СП СССР воз­главить СП Москвы?

- Этот опыт в секретариате Союза писателей СССР мне во многом помогает. Я свободна от амбиций, до­ступна в общении, закрываю глаза на какие-то недочё­ты, потому что все мы живые люди. Хотя поначалу я не хотела руководить Союзом писателей Москвы. Да и никто не хотел. Организация без денег, без имущества, на птичьих правах...

- Опять комсомольский задор?

- Ну почему же? Я зрелый человек. Я могу быть по­лезна. Мне жалко литературу на современном этапе. Молодёжь брошена на произвол судьбы, дезориенти­рована. И конечно, общество внушает человеку выбор денежной профессии. Часть молодёжи идёт этим пу­тём. А с другой стороны, даже я свои стихи по поводу гибели «Курска» не могла пристроить без блата. А что говорить о молодых? Даже в администрации президен­та говорят: зачем нужна литература? Сейчас читают марининых и Дашковых, разгадывают кроссворды и смотрят сериалы. Таким образом, общество невольно идёт на поводу той безалаберной и подловатой жизни, которая сложилась. Сейчас писатели не стихи пишут, а кормят семьи писанием детективов. Вот я и взяла на себя задачу поддерживать подлинную литературу. ^

- Есть ли люди, которые вас почему-то не любят.

- Завидуют. Я крупнее кого-то как личность. Одна­ко я не питаю ответной нелюбви, стараюсь прощать.

- Вы никогда не мстили?

-Спаси Господь! Я берегу свою душу и не отягощаю её дурными мыслями и поступками.

- Много ли у вас было поклонников.

- Откуда я знаю!.. Меня не волнуют чужие чувства ко мне, важны мои собственные чувства.

- Расскажите про свою любовь.

- Недавно я нашла письмо своего мужа, с которым очень конфликтно рассталась 20 лет назад, считая его неправым. И вдруг подумала - не всегда нужно судить резко и наотмашь. Прочитав письмо, я поняла, что меня по-настоящему любил - трепетно, живо, нежно. Я написала стихотворение и прочитала ему по телефону. Долгое молчание на том конце провода свидетель­ствовало о том, что он задумался. Потом сказал, меня очень растрогала. Это всё - правда, я с тобой со­гласен». На это я ему ответила: «Давай мы с тобой по хорошему простимся, зная, что за спиной у нас много высокого и прекрасного состоялось, что это было в жизни».

- Римма Федоровна, как рождаются сти­хи?

- Я пишу, если что-то меня задевает, ущемляет. То есть для появления стихов мне нужно, чтоб кто-то соль на хвост сыпал.

- А в какое время года, в какое время су­ток вам лучше пишется?

- В любое время и в любых обстоятельст­вах, даже в метро. В метро, когда приходит вдохновение, я сажусь на приступочку и сразу все записываю. У меня всегда с собой записная книжка. Вдохновение нельзя оста­навливать. А то оно отступит. Единственное, стараюсь, чтоб люди внимания не обраща­ли, как я пишу.

- Хорошим поэтом, получив необходи­мые филологические знания, может стать любой или нет?

- Общаясь с молодыми людьми, пишущи­ми стихи, я поняла: талант и вправду1 редкое явление. Поэтами рождаются, так же как му­зыкантами, врачами, учителями, учеными... Талант - это от Бога, от природы, от высших сил.

- Как отличить хорошую поэзию от плохой?

- Есть поэзия и не поэзия. Поэзия, даже наивная, трогает, берет за живое. А порой случается, качественно, профессионально написанные стихи оставляют тебя равно­душным.

В молодости почти все сочиняют стихи. Потом как-то перегорает. Приход в профес­сиональную литературу всегда связан с от­казом от чего-то, страданием, серьезным преодолением себя. По первым пробам пе­ра часто невозможно сказать, есть ли лите­ратурное будущее у их автора. Поэтому ста­раюсь мягко относиться ко всем обращаю­щимся ко мне молодым поэтам.

- А что делать молодому поэту, чтобы его заметили?

- Писать, писать, писать! По любому по­воду, даже по случаю дней рожденья и сва­деб друзей. Ходить в различные литератур­ные объединения. Их в Москве достаточно. Общаться с маститыми поэтами, мэтрами.

Я уже три года веду в Доме литераторов (улица Большая Никитская, дом 30) Клуб одного стихотворения. Раз в месяц каждый желающий может прийти сюда и прочесть одно свое стихотворение перед микрофо­ном. А в начале встречи бывает выступле­ние какого-либо профессионального поэта или писателя. Объявление о дате очередной встречи всегда вывешивается заранее. Мы издаем книги молодых авторов. Принима­ем в Союз писателей.

- Римма Федоровна, скажите, нужна ли по большому счету современному общест­ву поэзия?

- Написание стихов и соприкосновение с уже созданным другими означает для чело­века уход от одиночества, конец тупиковости. У Киплинга есть стихотворение про охотника Анга, который перестал ходить на охоту. Вместо этого он начал высекать на камне людей и зверей. Сначала соплемен­ники Анга злились и смеялись над ним. А потом стали приносить ему мясо с охоты и заказывать свои портреты. То есть искусство необходимо. Задача пребывания челове­ка на земле в конечном итоге совсем не в застольях с обильной выпивкой или в пре­стижных вещах. Без духовной жизни суще­ствование теряет смысл. А духовная жизнь немыслима без чтения книг, слушания му­зыки, разглядывания картин...

- Кто ваши любимые поэты?

- Одни поэты больше соответствуют мое­му духовному миру, другие - меньше. А про­тивопоставлять поэтов сложно. Например, я люблю Блока. Но выделять его на фоне Есенина и кого-то еще - несправедливо.

Блок просто затрагивает больше струн в ду­ше. Кроме того, я совершенно не понимаю, как это чудо - его стихи - сотворено. Каж­дый раз читаю Блока как впервые. Или Ах­матова и Цветаева. Уважаю, ценю обеих. Хотя Цветаева с ее крепким словом и чет­кими грамматическими конструкциями ближе. Я обожала Евтушенко, но в пятьде­сят шестом году его обошел Вознесенский, веселый, жизнерадостный, крепкий....

- Не видите ли вы опасности вытесне­ния книги компьютером, Интернетом?

- Когда появилось телевидение, все боя­лись, что оно затмит кино, газеты. Этого не случилось. Так же и с Интернетом. Компью­тер - такое удивительное изобретение луч­ших умов человечества, что отмахиваться от него просто нельзя.

- Какие телевизионные программы вы чаще смотрите?

- Смотрю новости - лучший способ уз­нать о недавних событиях. Латиноамери­канские сериалы, но только с хорошими артистками, как Наталья Орейро, напри­мер. Или когда мне нравится сюжет, инте­ресны какие-то образы, игра актеров. Хотя сейчас увлечение сериалами немного спа­ло. Выбираю старые фильмы Феллини, Па­золини или отечественные. Слушаю радио.

- Читаете ли вы прессу?

- Да, я подписываюсь на пять газет. Лис­таю их.

- Римма Федоровна, какой студенткой вы были?

- Очень жалею, что плохо училась. Хотя училась на одни пятерки. У меня не было ни одной четверки. И по ка­кому бы предмету я ни сдавала экзамены, меня сразу звали на факультет, где он яв­лялся специальностью. Сдаю историю Вос­тока - предлагают переходить на востоко­ведческий, сдаю литературу - на филологический. Я осталась на родном истфаке. Но когда учишься, главное - выдержать экзамен. И не всегда хочется слишком углубляться в материал, особо думать о его применении. Посему проходишь мимо ценных знаний - многое теряешь. Сожаление возникает потом, позже.

- Что вам помогало получать лишь хоро­шие отметки?

- Люблю побеждать. Если приближался эк­замен, кровь из носу, я должна была подгото­виться. Конечно, надеялась и на удачу, но упор всегда делала на собственную волю. Ис­торический - трудоемкий факультет. Вы­учить шестьсот страниц текста за пять дней, например, тяжеловато. Но я рада, что закон­чила именно этот факультет, он дал мне и широту взгляда, и знание основных позиций истории человечества.

- А как складывалась студенческая жизнь?

- Частенько мы с однокурсниками собира­лись у кого-нибудь на квартире (я тогда уже писала) и читали стихи. Особенно запечат­лелся в памяти вечер, посвященный Лебеде­ву-Кумачу. У Лебедева-Кумача есть ужасно симпатичные сатирические стихи. И я бук­вально влюбила в них друзей. На вечеринках мальчишки пили вино, а мы, девушки, еще были далеки от этого.

Вообще наша группа очень дружила. А сплотились на комсомольской стройке. Все вместе ездили на Карельский перешеек: по­могали колхозам и совхозам строить коров­ники, телятники, прокладывать линии элект­ропередачи.

Благодаря стройке я освоила многие про­фессии: работала землекопом, кровелыщицей, каменщицей, валила лес (я и сейчас знаю, как правильно повалить сосну). На Ка­рельском перешейке я прошла настоящую школу жизни, приобрела умение жить в кол­лективе. А ведь все мы вращаемся в человече­ском общежитии, про которое Маяковский необычайно точно сказал.- "Нельзя жалеть ни одеял, ни ласки".

- Расскажите о каком-нибудь особенно запомнившемся случае стройотрядовской поры.

- Однажды вечером после работы мы с ре­бятами пришли домой. Усталые! Поставили чайник Достали из чемоданов привезенные из дома сладости и сложили в общую кучу на одеяло (по вечерам мы всегда садились в круг на одеяло и пили чай). И вдруг выруби­ли свет. А когда включили, обнаружилось, что половины кучи нет - ее растащили, каж­дый по конфетке. Нам стало стыдно друг пе­ред другом. И каждый положил обратно на общий стол то, что взял.

Такие ситуации все-таки воспитывали чув­ство товарищества, понимание, что нельзя быть эгоистом, хапугой. Вот чем я обязана студенческим годам! Или после каждой стройки устраивался банкет. Колхоз выделял продукты, мы жарили, парили, праздновали. А потом бригадир спрашивал, кто станет мыть посуду. И находились люди, в том чис­ле ваша покорная слуга, которые, не разду­мывая, говорили: "Я!", не прячась за чужими спинами.

- Чего вам стоила стройка? Вы ведь были нежной девушкой из интеллигентной се­мьи?

- Вначале ко мне относились не очень: считали, выпендриваюсь. Я ходила по строй­ке в вельветовых джинсах, которые в Совет­ском Союзе почти не продавались. (Не­сколько лет я прожила с отцом в Германии - поэтому имелся кое-какой гардероб.) В этих шикарных штанах я таскала носилки с пес­ком и возмущалась: "Должна быть культура труда!" - до тех пор, пока меня им не обсыпа­ли. Потом люди увидели, что я вкалываю, как все, и изменили свое мнение. Вписаться в коллектив помогло и умение играть на аккордеончике. Но главный спасательный круг - наверное, желание быть своей среди своих.

- Чем, на ваш взгляд, современные студен­ты отличаются от студентов вашего по­коления?

- Сегодняшние молодые более рациональ­ны. Это не плохо и не хорошо, просто дань времени. Сейчас в почете другие приорите­ты. Важно не бросаться в крайности, не за­бывать вечные ценности любви, доброты, гражданственности.

Рядом с моим домом - гуманитарный уни­верситет. Я часто встречаю студентов. И мне приятно смотреть на их молодые интелли­гентные лица. Мой внук - студент философ­ского факультета. Я, конечно, переживаю, где он сможет работать со своей специаль­ностью. Хотя, с другой стороны, радуюсь, что молодежь учится не только престижным профессиям юристов и экономистов, но и тому, к чему лежит душа.

- Какие черты в молодежи вам неприят­ны?

- Очень отталкивают курящие девушки и все, жующие жвачку. Недавно я смотрела пе­редачу о вреде жвачки. Представляете, она вредна, выдирает пломбы, а нам ее постоян­но рекламируют!

- Какие качества вы больше всего цените в людях?

- Трудно сказать. Пожалуй, не смогу на­звать: первое; второе... двадцать пятое. Мне дорог человек как таковой. Я считаю, нет ни одного человека совсем никчемного. Нужно просто открыть в окружающих положитель­ные качества. Я отношусь к людям сострада­тельно: люблю, уважаю, ищу хорошее. Оно проявляется в разных измерениях: одна де­вушка очень умная, а готовить не умеет, дру­гая - отменная хозяйка, но недалека в смыс­ле науки. И тут надо прощать недостатки и тактично помогать развитию достоинств.

- Римма Федоровна, каким образом вы обычно реагируете на жизненные преграды и трудности?

- Стремлюсь не озлобляться. Приходилось переживать всякое: меня предавали, я остав­ляла своих подруг из-за несоответствия на­ших устремлений и внутреннего склада. Но я старалась и стараюсь не осуждать тех, кто ушел, потому что мы - просто разные.

- По вашему мнению, большая любовь - удача или результат кропотливого труда?

- Любовь - удача. Огромное счастье. Чудо. Как поразительно - идти с любимым челове­ком, чувствовать с ним общность и пони­мать в то же время его инаковость! Но лю­бовь не должна быть слепой, не должна за­слонять разум. Если ты понимаешь, что лю­бимый тебе совершенно не подходит, что он нехороший человек, лучше себя пересилить и с ним дела не иметь.

- О чем вы мечтаете?

- Я не привыкла мечтать. В моем внутрен­нем мире есть только сегодня. Каждый день я стараюсь проживать, будто он и есть буду­щее. Ну, я бы хотела, чтобы поэзия, хотя она уже не сможет вернуть себе прежнее внима­ние общества, заняла все же в нем достойное место, приобрела статус. Ибо она уникальна.

Мечтаю иметь много денег. Но вряд ли эта мечта сбудется. За литературу денег почти не дают. За стихи вообще ничего не платят. Я против культа наживы, однако, считаю, чело­век должен зарабатывать. Нужно работать, ни от кого не зависеть, рассчитывать лишь на себя.

Как я зарабатываю? Пишу статьи, рецен­зии. Хотя в основном живу тем, что сочиняю песенки.

- Римма Федоровна, я знаю, вы написали тексты песен для множества звезд эстра­ды: Александра Серова, Влада Сташевского, Юлиана, Льва Лещенко, Ирины Аллегровой, Алексея Глызина, Светланы Лазаревой, Ми­хаила Мурашова, Надежды Бабкиной, Тама­ры Гвердцители, групп "Белый Орел", "Стрелки"...

- Я сотрудничаю не только со звездами, но и с молодыми талантливыми исполни­телями.

- А с какими композиторами работаете?

- Первой была Александра Пахмутова, потом - Игорь Крутой. Причем познакоми­лись мы лет десять назад в салоне самоле­та, летевшего в заграничный тур. Игорь тогда не был так знаменит и крут, как сей­час.

Некоторые песни написаны в соавторст­ве с Владимиром Матецким, Андреем Сав­ченко, другими профессионалами.

- Увлекаетесь ли вы кулинарией?

- Я бесконечно обожаю готовить. И если посещаю какую-то страну, обязательно уз­наю ее национальные кулинарные рецеп­ты. Так, последнее место, где я была, Гре­ция. Оттуда привезла замечательный ре­цепт салата. Уже всех им угощаю.

- Поделитесь секретом, салата.

- Нужно перемешать помидоры, репча­тый лук, огурцы, перец болгарский, брын­зу, оливковое масло и (!) добавить продукт, которого в нашей стране, к сожалению, нет, - греческие маслины. У нас продают безвкусные, травянистые из Испании - они совсем, совсем не то!

- Какое у вас любимое кушанье?

- Коронное блюдо в моем доме - анди­жанский плов.

- А откуда рецепт?

- Раньше я часто ездила в Узбекистан, да­же являюсь заслуженным работником куль­туры. Узбекистана и Каракалпакии. И лет сорок назад приятель Хамид Гулям, узбекс­кий поэт, научил меня готовить плов. Ко­нечно, я немножечко трансформировала рецепт на московский лад.

Свой плов я готовила однажды в "Смаке" у Макаревича. Попробовав, все пришли в восторг.

- А в чем его секрет?

- Нужно, чтобы рисинка от рисинки от­делялась. Кроме того, я использую особые специи: барбарис, зиру, еще кое-что - они придают нужный вкус. Сразу веет Средней Азией! Плов замечателен тем, что его мож­но приготовить заранее, спрятать в подуш­ки. И к приходу гостей он все равно будет горячим.

- Какое напутствие студентам вы бы дали в завершение беседы?

- Если вы учитесь по специальности и она вам нравится, но вы понимаете, что с ней не заработаете на жизнь, - ищите ка­кие-то утилитарные дела - дела, которые помогут обеспечить себя и семью.

Дальней дороги наука (Виктор Коркия)

Я помню давние стихи Риммы Казаковой, стихи, на которые я наткнулся еще подростком, ли­стая свеженький, только что при­шедший номер «Юности»:

...Мне всегда не хватало

баскетбольного роста.

Не хватало косы.

Не хватало красы.

Не хватало

на кофточки и на часы.

Не хватало товарища,

чтоб провожал,

чтоб в подъезде

за варежку

подержал...

Что-то удивительно живое бы­ло в этих стихах, в этой «вареж­ке», которая потом не однажды приходила на ум. Вспоминались и другие строчки и дразняще-дерзкое: «Выпал снег, но до восьми все убрали, черт возь­ми!..», и грусть, просвечивающая сквозь нерастраченную удаль мо­лодости: «Прощай, Совгавань! Больше не поспорим. Со взрос­лых платьев лычки детства спо­рем...» Я боюсь спутать сейчас свое теперешнее ощущение от этих строк и то давнее, разбав­ленное тринадцатью годами. Но одно точно: с этих надолго за­помнившихся стихов начался для меня поэт Римма Казакова.

Книга «Набело» написана зре­лым художником, у которого за плечами уже немалый путь в ли­тературе и которому эта «даль­ней дороги наука» далась, прямо скажем, нелегко.

У нас часто любят разглаголь­ствовать о вечной молодости, якобы присущей поэзии. Тут яв­ное заблуждение: кто так гово­рит, тот не различает молодости и новизны. Психологически зако­номерный факт — настоящий поэт всегда ощущает свой возраст как возраст своей эпохи. Это ощуще­ние пройденного, пережитого сквозит во всех лучших стихах последней книги Риммы Казако­вой, именно оно придает ее строчкам ту мужественную уста­лость — следствие опыта, кото­рая во сто крат ценнее и чело­вечнее, чем «былая легкость и рук бестрепетная ловкость». Нет, многие печальные истины бытия усвоены твердо:

Я четко поняла теперь,

учась у света и у тени:

приобретение потерь

важней иных приобретений...

Зрелость — это точное чувство, помноженное на точное знание. Нынешняя Римма Казакова уже испытала на себе «дремучий кос­мос отношений с миром», для нее уже не секрет, «куда пропа­дают душевные силы, откуда бе­рутся они», и что «слабое плечо подставить — тоже сила». Поэти­ческие формулы звучат почти афористически, но, брошенные вскользь, они не теряют лириче­ской проникновенности, пронзительности.

Настоящего драматизма испол­нено стихотворение «Командир партизан посылает в разведку жену...» (на мой взгляд, одно из лучших в книге). Позволю себе выписать      два      отрывка      из него:

...Говорит командир:

— Ты там, Валя, себя береги.

Да в твоем положенье

тебя не раскусят враги!

Ну а к родам в какой-нибудь

доброй упрячься избе.

Скоро рейдом с бригадой

придем на подмогу тебе...—

Отвечает жена:

— В землю, может,

и вправду мне лечь

не приспела пора…

А ребеночка вряд ли сберечь.

Не кори меня, Ваня.

Прости меня, сын    или дочь...—

И уходит она. И, как волны,

смыкается ночь.

...А сейчас не война, и поэтому

страшно вдвойне,

что я вдруг поняла,

как на самой жестокой войне:

устою, не сломлюсь,

не согну полудевичьих плеч,

но любовь,

но ребенка —

навряд ли,

навряд ли сберечь...

Это стихи не только о трагиче­ской любви, но и о времени, о связи времен. В них характерное для Риммы Казаковой сопряже­ние прошлого и настоящего, диалог между ними. Об этом стоит поговорить подробнее.

Знаменательно уже само на­звание книги. Набело! — это де­виз поэта, осознавшего жестокую цену времени, выстрадавшего ут­верждение: «Жизнь — не спорт, и не с попыток — сразу набело жи­вешь...» Не случайно и то, что это программное стихотворение по­ставлено первым и выступает в качестве своеобразного камерто­на всей книги.

Тема времени — постижения его, соответствия ему, причастия ко всему, что оно в себе несет, — эта тема — одна из центральных и присутствует едва ли не во всех стихах Риммы Казаковой.

Прямые высказывания о време­ни у Риммы Казаковой крайне редки, но диалог с ним происхо­дит постоянно, идет своего рода перекличка голосов прошлого и настоящего. Напряжение между ними нельзя назвать конфликтом в прямом смысле этого слова, однако их противостояние ощути­мо во всем.

«Я вспомнила о юноше од­ном...» — стихотворение о несо­стоявшемся поэте, «не худшем средь иных» в те дни, когда «еще судьба загадочно молчала; кто — персонаж массовки, кто — герой». Резко, одной фразой обозначе­на черта времени:- «Напоминает смерть его уход». Это верно, по­тому что человек, не нашедший своего призвания, глубоко несча­стен. Закономерны финальные четыре        строчки стихотворения:

И почему не мы: не я, не ты?

Приведены каким в сегодня

роком?

Каким еще располагаем

сроком

до непреодолимой немоты?..

Вопросительная обращенность здесь не случайна: сегодняшним днем ничто не кончается и не ис­черпывается, диалог со временем бесконечен. Незыблемо только основное, главное: Родина, лю­бовь, доброта, «святое ремесло» поэта; все остальное быстроте­куще.

Может быть, самый нелегкий лирический жанр — стихи о люб­ви. Когда поэт обращается к ее драмам, он нередко забывает о бытовых реалиях, стихи становятся дистиллированными, чувство теря­ет жизненную достоверность. Римма Казакова всегда счастливо избегала этой опасности. Наобо­рот, было время, когда критики упрекали ее в излишней приземленности, чувственности, даже на­турализме. Некоторые основания для подобных упреков, безуслов­но, имелись, не при этом из поля зрения упрекающих выпадала та острая тоска по идеалу, то неисто­вое стремление к гармонии чувств, которое пронизывает всю любов­ную лирику Риммы Казаковой. Эта гармония дается далеко не сра­зу, путь к ней непрост и непрям, а главное, это путь жестокой борьбы — когда за себя, а чаще — с собой... Уже сам словарь стихов о любви наталкивает на опреде­ленные размышления: «...Но — на войне, как на войне...», «...И лю­бовь, и любовь убивает...»; «...плен мой, муж мой...»; «...словно в ти­ре, как мишень, я выбита...»; «...Здравствуй, время любви! И на­веки со мной оставайся... Оставай­ся войной за последнее правое дело...»; «...На баррикадах любви драться с тобою нам выпало...» и т. д.— примеров немало. Даже «понимание любви оплачено борь­бою». И когда гармония дости­гается, она достигается как отде­ление сущностного от наносного, сиюминутного от вечного:

И в минуты безмерные те,

заживляя горчайшие травмы,

постигала: равны суете

и бессмыслице многие драмы.

После долгой и темной войны,

после жалких ауканий в чаще

мне дана чистота тишины

и молчания смысл

глубочайший…

По-новому воспринимаются и быт, повседневность, мелочи жиз­ни. С ними уже не нужно бороть­ся, чтобы любить, напротив, они теперь наполняют  любовь более глубоким человеческим содержа­нием:

Я полюбила быт за то,

что он наш общий быт,

что у меня твое пальто

на вешалке висит.

За тесноту, за тарарам,

где все же мы в тепле,

за то, что кофе по утрам

варю лишь я тебе...

Римма Казакова пишет о любви далеко не идиллической — да и не может быть по-другому у че­ловека, умеющего чувствовать.

Поколение, уверенно вошедшее в литературу в конце пятидеся­тых — начале шестидесятых, вот уже двадцать лет, что называется, «делает погоду». Сейчас оно в расцвете сил и таланта, оно имеет как учеников, так и подражате­лей, оно уже проводило некото­рых своих учителей. Учителям по­святила прекрасные стихи и Рим­ма Казакова:

Пока вы живы, старшие мои,

чьи речи и намеренья не

лживы,

душе не оказаться на мели.

Не допустили б вы, пока

вы живы!..

В этих строчках и дань благо­дарности, и предчувствие невос­полнимой утраты, и преддверие того Учительства, когда вся тя­жесть, вся ответственность за бу­дущее литературы ляжет на твои собственные плечи. И не удиви­тельно, что в книжке есть стихот­ворение, как бы «параллельное» этому, стихотворение, обращен­ное к поколению, идущему сле­дом:

По праву суда посвященных

впервой

нас младшие судят сурово.

Мы вытерпим это, мой друг

боевой.

Пусть дразнится юная свора!

Им наши промашки не раз

повторять,

как мы стариков повторяли.

Им нечего в жизни еще

потерять,

а мы, что могли, потеряли...

«Юная свора», а к ней пока еще причисляют и автора этих заме­ток, судит действительно сурово и придирчиво. И не только пото­му, что многого «до поры не понять», — новое поколение всегда несет свои, новые критерии оцен­ки, а иной раз и переоценки про­шлого. Но лучшие стихи Риммы Казаковой не устарели, не ушли в прошлое, а потому и не могут подвергнуться существенной пере­оценке.

Однако было бы нечестным не сказать несколько слов о том, что вызывает чувство неудовлетворенности и досады. Право, как-то не­ловко у хорошего поэта встречать строчки, в которых душа сравнивается с парадной одеж­дой (?). Не много говорит уму и сердцу следующее перечисление:

Время-радость, время-бремя,

время-друг и время-деспот...

Или такое ложно-зффектное четверостишие:

Я за бронею, и ты уже в

латах.

Церковь восторга от нас

отлучилась.

Милый, не надо. Нет

виноватых.

Это бывает. Не получилось...

Кстати сказать, в этом стихотво­рении вдруг проскальзывают ти­пичные интонации Вознесенского... Все это, конечно, частности, из­держки, но они порой мешают це­лостному восприятию того луч­шего, что несет в себе поэзия Риммы Казаковой.

«Слова звучат не больше, чем слышны...» — точное замечание мастера, понимающего силу сло­ва. Но и не меньше! — хочется тут же добавить. Тот факт, что новая книжка Риммы Казаковой в считанные часы исчезла с прилав­ков, свидетельствует о многом. Иначе и не должно быть со сти­хами, в которых неумолкаемо зве­нит «тоска по правде и любви».

Решая уравнение любви (Звонарева Лола)

Новая книга стихов Риммы Казаковой — итоговый сборник сти­хов о любви, писавшийся всю жизнь, убеждает: поэтесса, не изме­няя себе, всегда размышляла о том, что для многих женщин состав­ляет главный смысл бытия. Об этом живом, ускользающем и вдруг вспыхивающем чувстве — импульсе, страсти, порыве, заставляю­щем каждого из нас, читателей, внимательнее вглядываться в соб­ственную душу и решать, что для нас любовь — солнечный удар вне­запной встречи, темные аллеи чувственности, томительного эротизма (по Ивану Бунину) или короткий дерзкий праздник, кани­кулы от скучной обыденности (по Римме Казаковой)?

Этот вопрос Римма Казакова задает себе и нам, и вместе с нею, волнуясь и вспоминая, смущаясь и трепеща, посмеиваясь над со­бою и бросая вызов унылой повседневности, мы, неожиданно для себя, начинаем мучиться поисками собственного ответа. Но, мо­жет быть, этот вопрос — итог мучительных 90-х годов, ибо, когда рушатся гигантские государства, обессмысливаются прежние запреты и меняется вокруг решительно все — от идеологии до эконо­мики, человек неизбежно остается наедине с самыми близкими — детьми, родителями, любимым. Миллионы женщин готовы и се­годня повторить вслед за поэтом, выбрасывая пеленку как белый флаг счастливого материнства: «Родился сын, пылиночка, /лобастенький, горластенький. / Горит его пеленочка — / видна во всех галактиках!» Душа — ключевое слово в этой новой книге стихов Рим­мы Казаковой, встречающееся на ее страницах более сорока раз, но столь органично вписанное в поэтическую ткань, что нет ощуще­ния повтора, а лишь важного, центрального лейтмотива. Это ли не важнейшее призвание подлинной Поэзии — заставлять каждого из нас задуматься о собственной душе?

Сопоставление с прославленным Нобелевским лауреатом, так­же в течение десятилетий писавшем о любви, само по себе — серь­езное испытание. Но Римма Казакова его не замечает. Неостанови­мая и страстная, искренняя и порывистая (недаром восклицательный знак — любимый знак препинания поэтессы), она привыкла идти поверх барьеров. Разбивая любой лед, не дорожа собственными находками и не повторяя удач, она устремлена в счастливое завтра, где обязательно ее лирическую героиню ждет новая Любовь, ибо без нее жизнь — тоскливое прозябанье.

При этом социальный темперамент поэтессы никогда не позво­лял ей замыкаться только на любовных проблемах. Ее искреннее же­лание, начиная с самой ранней юности, — стать не просто любимой самочкой в уютном гнездышке, а состоявшейся личностью, делаю­щей более счастливой жизнь не только любимого мужчины, но и всех вокруг. Стремление отважно приручать и обживать не квартиру, не город, не страну, а вселенную (каков размах!) проступает в таких строчках Риммы Казаковой, как «конопатая вселенная»; «И шар зем­ной звенит, как мячик, / и прогибается под ней»; «мне — вызубрен­ным текстом земля уже мала». Для поэта, очевидно, не случайно избравшего в шестнадцать лет исторический факультет Ленинград­ского университета, легко преодолимы и расстояния, и временные преграды, если он чувствует самое главное — родство неравно­душных душ. Энергия любви делает проницаемыми любые границы, сближая самые экзотические культуры. Поэтому своими родными сестрами ощущает Римма Казакова и умершую несколько столетий назад средневековую узбекскую поэтессу Зебунисо, дочь шаха, писавшую на фарси, и пенджабскую поэтессу середины XX века Прабхджат Каур. Прекрасные всадницы в коннице амазонок, они вместе с русской поэтессой и спустя столетия будут жить в своих стихах и в сознании читающей публики, защищая право каждой женщины, в какой бы стране и в какое бы время она ни жила, любить, выбирать любимых и по-своему распоряжаться собственной жизнью: «И но­вых амазонок конница / пополнится в который раз!» Да, перечиты­вая эту книгу понимаешь, почему блистательный знаток русской поэзии XX века профессор бухарестского университета Думитру Балан в своей знаменитой книге «Русская поэзия XX века» увидел в стихах Риммы Казаковой феминистские мотивы. Но феминизм Ка­заковой альтернативен феминизму Арбатовой — это скорее уме­ние органично сопрягать в рамках одного стихотворения любов­ную и гражданскую лирику.

Поэзия Риммы Казаковой не просто музыкальна (песни на ее стихи уже несколько десятилетий поет вся страна). В них нередко таится скрытая звукопись, убедительно подкрепляя образную сто­рону стихотворения. С пушкинских времен это — одна из признан­ных печатей Мастера в нашей русской поэзии. Так, появляется в стихотворении «Не ходи за мной, как за школьницей...» образ воль­нолюбивого скакуна — коня-мустанга, и мы словно слышим в фина­ле этой поэтической миниатюры, как стучат по городской мосто­вой его звонкие подковы — так легко и естественно проходят звуки «т», «у», «к» по четырем завершающим строкам: «И когда-нибудь мне, отважась, ты / скажешь так, что пойму, / как тебе твоя сила тяжести тяжела одному...»

В наше время замкнутых элит, страт, слоев и тусовок Римма Ка­закова по-прежнему брезгливо и иронично отворачивается от пира избранных, делящих пирог славы, которого всегда не хватает на всех. У нее иные радости и другие задачи в этом бушующем мире: «Я в мире громовых речей — смущенная заика, / с тавром неизбранности лоб среди спесивых лбов, / Я — ветер неба и земли, лику­ющая Ника,—/там, где в защите и любви нуждается любовь!»

Стихами Риммы Казаковой о любви восхищался еще немецкий славист Вольфганг Казак, в «Лексиконе русской литературы XX века» «...нежной проникновенностью отличается любовная лирика Каза­ковой. Слово служит для выражения пережитого и выбирается с большим чувством ответственности. Ее стихи всегда продиктова­ны серьезным чувством».

Об этом же пишет и профессор МГУ А. Эсалнек на страницах словаря «Русские писатели XX века», считающая, что именно стихи Риммы Казаковой лучше многих других «напоминают о сложности и противоречивости чувства любви (это — благо, счастье, радость и в то же время — печаль, источник горечи, драматизма, сфера противостояния личностей, неизбежных обид, страданий и борь­бы), о глубине и незащищенности ...»

Одна из немногих больших поэтов XX века, Римма Казакова, сти­хи которой высоко ценил еще Александр Твардовский, опублико­вавший их в «Новом мире», легко преодолев невидимую времен­ную грань, шагнула в XXI столетие. Новая книга стихов поэтессы «На баррикадах любви» тронет самого неискушенного читателя своей свежестью, юным страстным озорством, смешливой афористич­ностью, умной грустноватой самоиронией. Лирическая героиня Риммы Казаковой настолько сильна духом в драматической для любой женщины ситуации, что способна поставить убийственный диагноз своему вчерашнему кумиру: «Но душа помудрела, / и она, помудревши, узрела/кратковременность лета, / краткость жизни, / мгновенность искусства / и ничтожность предмета, / что вызвал высокие чувства».

Читая написанные более тридцати лет назад стихи из этого сбор­ника, вдруг понимаешь, что они оказались пророческими: «Мы молоды. Мы будем вечно молодо / смотреться в реки, в книги, в зеркала». Поэтесса признается: «Я еще не устала по-детски дурить». Поэзия и любовь как условия вечной молодости — таков поэтичес­кий рецепт Риммы Казаковой. В этом же по-прежнему убеждены наши, как утверждает современная статистика, малочитающие со­временники, давно знающие, как верит в них поэтесса Римма Каза­кова, не торопящаяся все договаривать и доверяющая своим чита­телям: «Предоставляю многоточью/распорядиться за меня...»

Неоспоримое свидетельство читательской любви — небольшой, изящно оформленный сборник Риммы Казаковой мгновенно исчез с книжных прилавков. Ибо каждый из нас — и днем, и ночью, и на службе, и в собственной семье, продолжает оставаться часовым, снайпером, нападающим или защищающимся на баррикадах люб­ви. Ну а правду о том, что творится в эту минуту в «зависимо род­ных» душах дано рассказать только настоящему большому поэту. Новая книга Риммы Казаковой таит в себе контурную карту Великой страны Любви, которая спрятана в душе каждого человека. Знаме­нательна просьба поэта: «Страна любовь, прости меня, как женщи­на, / за то, что мы тебе принадлежим». Откликаясь на посланный автором импульс, достраиваешь и проверяешь многое в собствен­ной душе. А это главное доказательство того, что перед нами — подлинная поэзия.

Книги, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского:

1. Казакова, Римма Федоровна. Избранные произведения : в 2 т. / Римма Казакова. - Москва : Художественная литература, 1985.

2. Казакова, Римма Федоровна. Набело : стихи / Римма Казакова ; худож. В. Локшин. - Москва : Советский писатель, 1977. - 159, [1] с.

3. Казакова, Римма Федоровна. Помню : стихи разных лет / Римма Казакова. - Москва : Советская Россия, 1974. - 239, [1] с.

4. Казакова, Римма Федоровна. Пробный камень : новая книга стихов / Римма Казакова ; худож. В. Локшин. - Москва : Советский писатель, 1982. - 143, [1] с. : ил.

5. Казакова, Римма Федоровна. Сойди с холма : новая книга стихов / Римма Казакова ; худож. Е. Муханова. - Москва : Советский писатель, 1984. - 157, [3] с. : ил.

6. Казакова, Римма Федоровна. Страна любовь / Римма Казакова. - Москва : Молодая гвардия, 1980. - 208 с. : ил.

Литература о Римме Казаковой

7. Гусев, Г. Друзья мои, товарищи поэты… / Г. Гусев // Наш современник. - 2018. - № 10. - С. 233.

8. Сенкевич, А. Любила красного, любила белого / А. Сенкевич // Независимая газета. - 2018. - 20 сентября. - С. 15.

9. Филатов, Сергей. Любить Россию нелегко / Сергей Филатов // Литературная газета. - 2017. - № 3. - С. 12.

10. Константинова, Е. Давайте друг другу всю душу дарить от души… / Е. Константинова // Литературная Россия. - 2014. - № 4. - С. 8-9.

11. Жирмунская, Тамара. Одна из нас / Тамара Жирмунская // Юность. - 2013. - № 4. - С. 97-99.

12. Королева, Нина. Римма Казакова / Нина Королева // Вопросы литературы. - 2012. - № 1. - С. 340-345.

13. Машир, Л. Песня лебединая сквозная / Л. Машир // Литературная Россия. - 2008. - № 29. - С. 3.

14. «Романтическая дура», или Жизнь для литературы // Литературная газета. - 2008. - № 27. - С. 15.

15. Славы нет, но и забвения нет : поэтесса Римма Казакова // Литературная Россия. - 2007. - № 17. - С. 1, 2.

16. Казакова Римма Федоровна : биография // Литературная учеба. - 2004. - № 5. - С. 204.

17. Звонарева, Л. Решая уравнение любви : о поэзии Риммы Каазковой / Л. Звонарева // Литературная учеба. - 2003. - № 2. - С. 221-224.

18. Римма Казакова своя среди своих // Студенческий меридиан. - 2000. - № 12. - С. 62-65.

Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.