Версия для печати

«Я в мир пришел, чтобы не соглашаться...»

(к 150-летию со дня рождения Максима Горького)

Библиографическое пособие. Курган. 2018

В нашей российской литературной действительности есть вещи непреходящие, впитанные с молоком матери: пушкинский Евгений Онегин, тургеневская Муму, толстовская Анна Каренина, Карамазовы Достоевского, Левша Лескова, «На дне» Горького – сюжеты на все века. Конечно, есть ещё Гомер с Вергилием, Шекспир с Лопе де Вегой, Чарльз Диккенс с Эмилем Золя, Эдгар По с Джеком Лондоном, но Алексей Максимович стоит особняком: он Буревестник!

В русской литературе XX века Горький – одна из самых бесспорных и одновременно самых спорных величин. Бесспорных, потому что и масштаб его личности, и масштаб сделанного им по-настоящему велики. Это человек-эпоха и одновременно человек, эпохи соединивший: современник позднего Толстого и Чехова, наставник многих и многих советских писателей, он загадал свои загадки и нынешним литераторам. О нём не перестают и не перестанут писать в веке двадцать первом.

Не перестанут и спорить. Потому что, оставаясь внутренне цельным, Горький умудрялся в разные периоды своей жизни совершать подчас взаимоисключающие поступки, которые никак не удается однозначно оценить. Потому что написанное им – неравноценно. Потому что его шедевры – такие, например, как пьеса «На дне» - как и положено шедеврам, ускользают от окончательного истолкования и сопротивляются даже трактовкам собственного создателя.

Оглавление

• Нижегородский «босяк»: путь к вершинам
• Екатерина Павловна Пешкова
• Блистательная Мария Федоровна
• Статья Марка Твена о Горьком
• Первая мировая война
• Московский пленник: максимально горькая эпоха
• «Надо прекословить!» М. Горький и создание Союза писателей
• «Буревестник революции» и его «птенец»
• «Люди и человеки»
• Русский народный характер и судьба России в прозе М. Горького 1910-х годов
• Горький – мастер литературного портрета
• «Дневники» или «литературные заготовки»?
• Семья и личная жизнь М. Горького
• Произведения Максима Горького
• Список литературы

Нижегородский «босяк»: путь к вершинам

Балладу Беранже «Безумцы» с упоением декламирует Актер в пьесе «На дне». В этом четверостишии сконцентрированы важные мотивы, которые многое определяют не только в произведениях, но и в жизни писателя: святая правда, мир, дорога, безумец, человечество, сон золотой.

Горький – первый из больших русских писателей, у которого псевдоним победил фамилию (случай Салтыкова – иной, там псевдоним Щедрин скромно присоединился к фамилии). «Они жили вместе – Горький и Пешков. Судьба кровно, неразрывно связала их. Они были очень похожи друг на друга и все-таки не совсем одинаковы. Иногда случалось, что они спорили и ссорились друг с другом, потом снова мирились и шли по жизни рядом. Их пути разошлись только недавно: в июне 1936 года Алексей Пешков умер, Максим Горький остался жить» (Е. И. Замятин. «М. Горький», 1936).

Алексей Максимович Пешков, известный лишь близким людям, подписывающий собственным именем лишь документы, для всего мира был Максимом Горьким, писателем, слава которого временами превосходила известность всех русских классиков XIX века.

Семья и среда, из которой вышел Алексей Пешков, мало заботились о прошлом, о сохранении семейных архивов и даже преданий. Память в этой среде не распространялась дальше дедов. Первая горьковская фотография сделана лишь в девятнадцатилетнем возрасте (1887). В первой автобиографии (1897), написанной в период, когда Пешков только превращался в Горького, даже дата рождения указывалась с ошибкой.

Позднее Горький много писал о себе. Автобиографическая трилогия «Детство», «В людях», «Мои университеты» сопровождается многочисленными мемуарами о других людях, дневниковыми заметками, письмами. Но здесь история детства и юности нижегородского сироты из мещанской семьи увидена в перспективе будущего, глазами всемирно знаменитого писателя. Конец горьковской жизни связан с другими, уже страшными, тайнами.

В итоге в биографии Горького действительно бывшее, правду святую, трудно отделить от легенды, от золотого сна. Слишком уникальна, безумно-неправдоподобна оказалась судьба этого человека, связавшая безвестного повара Смурого с европейскими писателями-интеллектуалами Р. Ролланом и Г. Уэллсом, босяков – с игравшими их великими актерами, членов императорской семьи – с советскими вождями, Льва Толстого, родившегося в 1828 году, и Леонида Леонова, ушедшего из жизни в году 1994-м.

Алексей Максимович Пешков родился 16 (28) марта 1868 года в нижегородской мещанской семье. Среди его родственников были разные, иногда довольно состоятельные мастеровые: столяр-краснодеревщик, красильщик, обойщик. Отец в конце недолгой жизни получит должность управляющего пароходной конторой, но семья не успела воспользоваться благами нового положения. Максим Пешков вскоре умер от холеры, заразившись от собственного сына (1871). После смерти матери (1879), которая так и не смогла простить ребенку смерти мужа, Алеша остался круглым сиротой. Бабушка, «изумительно добрая и самоотверженная старуха, о которой я всю жизнь буду вспоминать с чувством любви и уважения» («Автобиография», 1897), не смогла преодолеть воли скупого и равнодушного деда. «Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне: - Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди... И пошел я в люди» - так заканчивается повесть «Детство» (1913).

Он быт отправлен в люди как чеховский Ванька Жуков, как тысячи других детей из бедняцких семей. «По смерти матери дедушка отдал меня в магазин обуви... <...> Из «мальчиков» сбежал и поступил в ученики к чертежнику, - сбежал и поступил в иконописную мастерскую, потом на пароход, в поварята, потом в помощники садовника. В сих занятиях прожил до 15 лет...» - вспоминал Горький это время, когда оно было еще близко («Автобиография», 1899). Потом он подробно опишет эту эпоху в повести «В людях» (1914).

В это время первых скитаний в главных чертах сформировался его характер. Решающее событие (Горький будет вспоминать его многократно) произошло во время службы поваренком на пароходе. «Михаил Антонов Смурый, человек сказочной физической силы, грубый, очень начитанный; он возбудил во мне интерес к чтению книг. Книги и всякую печатную бумагу я ненавидел до этой поры, но побоями и ласками мой учитель заставил меня убедиться в великом значении книги, полюбить ее» («Автобиография», 1897). «Ну, прощай! Читай книги – это самое лучшее!», - говорит ему повар при прощании» («В людях», глава 6).

В русской культуре, наверное, не было более неистового читателя и почитателя книги. «Книга для меня – чудо», - скажет Горький уже в конце жизни. Книги заменили ему домашнее образование и гувернеров, гимназию и университет. Все общавшиеся с писателем дружно отмечали его фантастическую начитанность и особое отношение к литературному творчеству. «А сколько он читал, вечный полуинтеллигент, начетчик!» (И. А. Бунин. «Горький», 1936).

«На своем веку он прочел колоссальное количество книг и запомнил все, что в них было написано. Память у него была изумительная. <...> Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я. кажется, не помню, над чем он не плакал. <...> Его потрясало и умиляло не качество читаемого, а самая наличность творчества, тот факт, что вот – написано, создано, вымышлено» (В. Ф. Ходасевич. «Горький». 1936).

К. И. Чуковский. еще один интеллигент-самоучка, с некоторой завистью еще при жизни писателя вспоминал шуточную гиперболу одного неназванного писателя: «Думают, он буревестник... А он – книжный червь, ученый сухарь, вызубрил всю энциклопедию Брокгауза от слова „Аборт" до слова „Цедербаум"» («Горький», 1928).

Книги были для Горького спасительным контрастом «свинцовым мерзостям», жестокости и несчастьям окружающей жизни. Художественная логика – преодолением иррациональности мира. Писатель должен быть учителем жизни, почти святым (тем яростнее он относился даже к гениальным авторам, например Достоевскому, в которых усматривал измену этому призванию).

«Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот человек мечтал о тихой, одинокой жизни с книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине города. Поменьше людей, подальше от них...

Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг, наблюдая победную силу буднично страшного, чувствовал, как легко эта сила может оторвать ему голову, раздавить сердце грязной ступней, и напряженно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и бой. Этот любил и жалел деятельно и, как надлежало храброму герою французских романов, по третьему слову, выхватывая шпагу из ножен, становился в боевую позицию» («В людях», глава 20).

Обратим внимание: и в той и в другой версии жизни горьковский двойник не обходится без книг. Но святой дух честных и мудрых книг, зовущий на спор и бой, значит для него много больше, чем мирное уединение с теми же книгами.

Летом 1884 года Алексей поехал в Казань, мечтая поступить в университет хотя бы вольнослушателем. Не удалось – пришлось опять зарабатывать на жизнь поденщиком, чернорабочим, грузчиком, подручным пекаря. Зато познакомился со студентами, бывал на их сходках, сблизился с народнически настроенной интеллигенцией, читал запрещенную литературу, посещал кружки самообразования...

Все эти совершенно новые для юноши идеи находили благодатную почву в постоянно ищущем сознании. Кто знает, куда бы завели восторженного юношу все эти искания, но в 1887 году умерла любимая бабушка Акулина – упала на паперти и расшибла спину. Дед пережил ее на три месяца. А еще через полгода тяготы жизни, начавшиеся репрессии против друзей-студентов, личная любовная драма привели Алексея к душевному кризису: купив за три рубля на базаре тульский пистолет с четырьмя пулями, юноша попытался застрелиться.

В декабре 1887 года Горький предпринимает попытку самоубийства. В записке, найденной в его кармане, намеренная грубость мастерового сочеталась с романтической позой неистового читателя: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце. <...> Останки мои прошу взрезать и осмотреть, какой черт во мне сидел последнее время». Генрих Гейне называл зубной болью в сердце любовь, а как лучшее средство от нее предлагал свинцовую пломбу (пулю) и изобретенный Бертольдом Шварцем зубной порошок (порох).

Опасная рана, к счастью, быстро зажила. Характерен вывод, который Горький делает из своего поступка через много лет. «Стало мучительно стыдно, и я, с той поры, не думаю об самоубийстве, а когда читаю о самоубийцах – не испытываю к ним ни жалости, ни сострадания».

Горьковский Человек все время хочет превратиться в Сверхчеловека, избавиться от жалости и страдания, построить новую гармоническую жизнь на абсолютно разумных основаниях.

Впечатлений, накопленных за годы скитаний, Горькому хватило на всю оставшуюся жизнь. С этим временем он связывал и причудливый список четырех своих учителей: повар-солдат Смурый, нижегородский адвокат Ланин, человек «вне общества», революционер-народник.

В 1889 году в Нижнем Новгороде Алексей познакомился с В. Г. Короленко, который поддержал творческие начинания «этого самородка с несомненным литературным талантом», посоветовав ему, правда, «тщательнее работать над слогом и больше читать классики».

В том же 1889 году Алексей Пешков познакомился со своей первой – гражданской – женой Ольгой Юльевной Каминской, старше его на десять лет. Она была замужем, но будущего писателя это нисколько не смутило, и влюбленные начали семейную жизнь, о которой Максим Горький подробно поведал в рассказе «О первой любви». Неисправимый романтик, Горький и тут добавил выдумки о немыслимых трудностях, которые приходилось преодолевать: «Я поселился в предбаннике, а супруга – в самой бане, которая служила и гостиной. Особнячок был не совсем пригоден для семейной жизни, он промерзал в углах и по пазам. По ночам, работая, я укутывался всей одеждой, какая была у меня, а сверх ее – ковром и все-таки приобрел серьезнейший ревматизм... В бане теплее, но, когда я топил печь, все наше жилище наполнялось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников... А весной баню начинали во множестве посещать пауки и мокрицы, - мать и дочка до судорог боялись их, и я должен был убивать их резиновой галошей».

Однако сама Каминская вспоминала совсем другое: «Приискали мы себе квартиру в три комнаты с кухней. Дом стоял в саду, изолированный от уличного шума, что было большим плюсом для нас. Одна комната, побольше, была столовой и гостиной. Вторая – средняя комната – была моей спальней с Лелей, а третья, маленькая, принадлежала Алексею Максимовичу».

Не слишком романтично, зато – правда. Так или иначе, брак, точнее, сожительство, продлился чуть более двух лет и крайне редко упоминается в биографиях Горького. Алексей Максимович уже добился признания публики, ему хотелось постоянства и респектабельности, а не маленькой комнаты и женщины, на десять лет старше него.

«Мы уже достаточно много задали трепок друг другу – кончим! Я не виню тебя ни в чем и ни в чем не оправдываю себя, я только убежден, что из дальнейших отношений у нас не выйдет ничего. Кончим».

Справедливости ради стоит отметить, Ольга с самого начала знала, что ее союз с писателем не имеет будущего, поэтому восприняла разрыв совершенно спокойно. Тем более что не раз и не два сталкивалась с тем «чертом», который так и сидел в нем...

Вопреки всем испытаниям эти юношеские годы позднее казались Горькому едва ли не самыми счастливыми: тогда все еще было впереди. В конце 1920-х годов в Италии он делает запись для себя: «Вчера, в саду, разжег большой костер, сидел перед ним и думал: вот так же я, тридцать пять лет тому назад, разжигал костры на Руси, на опушках лесов, в оврагах, и не было тогда у меня никаких забот, кроме одной – чтобы костер горел хорошо...»

В 1892 году, оказавшись в Тифлисе, Алексей Пешков публикует свой первый рассказ «Макар Чудра», подписанный – М. Горький. Так впервые появился этот псевдоним. Прошло несколько лет, Горький написал еще несколько десятков рассказов и очерков – и стал известен почти каждому читающему человеку, причем не только в России. Писательская слава Горького на какое-то время затмила Чехова и даже Льва Толстого, не говоря уже о Бунине или Блоке.

«До сей поры еще не написал ни одной вещи, которая бы меня удовлетворяла, а потому произведений моих не сохраняю...» - признавался Горький в автобиографии (1897), написанной по просьбе литературоведа-библиографа С. А. Венгерова. А сам Венгеров, причем в словарной статье для того самого энциклопедического словаря Брокгауза, который Горький будто бы прочитал, вынужден был корректировать автора: «Между тем, уже через 1/2 года Пешков, подобно Байрону, мог сказать, что в одно прекрасное утро он проснулся знаменитостью. <...> Успех Пешкову создала исключительно публика... <...> Впервые за все время существования русской книжной торговли томики Пешкова стали расходиться в десятках тысяч экземпляров, в общем достигнув колоссальной цифры 100000. Вышедшая в 1900 г. отдельным изданием пьеса «Мещане» в 15 дней разошлась в количестве 25000 экз. Впервые также публика стала выказывать небывалый интерес к личности писателя. Каждое появление Пешкова в публике возбуждало настоящую сенсацию; ему проходу не давали интервьюеры, его восторженно провожали и встречали на вокзалах, ему посылали с литературных вечеров телеграммы, его портреты и даже статуэтки появлялись во всевозможных видах».

Горький переехал в Самару, где встретил Екатерину Павловну Волжину, девушку из дворянской семьи, работавшую корректором в «Самарской газете». В 1895 году состоялось венчание. Это был первый официальный брак Горького, который, кстати, так никогда и не был расторгнут, и о котором чрезвычайно мало написано исследователями творчества писателя. Слишком обыденно, слишком мещанисто...

Екатерина сумела создать для Горького уютный домашний очаг. Благо известность продолжала расти, а, соответственно, - и гонорары. Пешковы перебрались в Нижний Новгород, в удобную квартиру. Теперь у писателя был собственный просторный кабинет, на кухне хозяйничала кухарка, уборкой занималась горничная. Респектабельный дом респектабельного человека... в душе остававшегося романтическим босяком.

В 1897 году у супругов родился сын Максим, а в 1898 году – дочь Катя, которая умерла в пятилетнем возрасте от менингита. Но размеренная, спокойная семейная жизнь вскоре наскучила Горькому. Он жаждал перемены обстановки, столь необходимой для вдохновения. Кроме того, к тому времени он был уже известным писателем.

Слава Горького росла с невероятной быстротой и вскоре сравнялась с популярностью А. П. Чехова и Л. Н. Толстого. Читателя меньше всего интересовали социальные аспекты его прозы, он искал и находил в них настроение, созвучное времени. По словам критика М. Протопопова, Горький «подменил проблему художественной типизации проблемой «идейного лиризма».

Как и Достоевский, Горький наделял своих героев необычными чертами характера, надрывом, очень часто – презрением к окружающему миру. Вкладывал в их уста собственные парадоксальные мысли: «У каждого человеческого дела два лица. Одно на виду – это фальшивое, другое спрятанное – оно-то и есть настоящее. Его и нужно найти, дабы понять смысл дела». Здорово красиво, но не вполне понятно.

Может быть, поэтому он и прославился за рубежом, как «великий знаток русской души», каковым, на самом деле, никогда не был. Там признавали русских только с душевными вывертами, с сильными элементами цыганщины и вообще – экзотичных, и Горький вполне всему этому соответствовал.

Дело, по-видимому, было в том, что, как писал впоследствии критик-эмигрант Георгий Адамович: «…В девяностых годах Россия изнывала от «безвременья», от тишины и покоя... – и в это затишье, полное «грозовых» предчувствий, Горький со своими «соколами» и «буревестниками» ворвался, как желанный гость. Что нес он с собою? Никто в точности этого не знал. Был, с одной стороны, «гнет», с другой – все, что стремилось его уничтожить, с одной стороны «произвол», с другой – все, что с ним боролось. Не всегда разделение проводилось по линии политической – чаще оно шло по извилистой черте, отделяющей всякий свет от всякого мрака. Все талантливое, свежее, новое зачислялось в «светлый» лагерь, и Горький был принят в нем как вождь и застрельщик...»

Россия ожидала взрывов, потрясений, катастроф, которые бы мгновенно развеяли предгрозовое затишье 1880-90-х годов, в атмосфере которого любой глоток свежего воздуха воспринимался как откровение и вызывал повышенный интерес. Так случилось и с прозой Горького.

В 1901 году вышла в свет его знаменитая «Песнь о буревестнике», и Горький навсегда стал «буревестником революции» и кумиром революционной молодежи.

Хотя, если включить здравый смысл, то призыв «пусть сильнее грянет буря» хорош лишь для того, кому эта буря ничем не грозит, кроме красивого зрелища. Зато как эффектно!

Примечательно, что «Песнь о буревестнике» стала одним из самых любимых литературных произведений Владимира Ильича Ленина, который открыто признавал его огромную агитационную ценность и даже посвятил ему несколько статей, в которых раскрывал феномен Максима Горького, как «поэта революции» и «предвестника бури», отмечая при этом удивительно живой и образный язык автора и его бесспорный литературный дар.

Кто же будет спорить с Лениным? Разве что Лев Толстой, который сначала принял Горького за мужика и говорил с ним матом, но затем понял, что все совсем не так просто. «Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, - жаловался он Чехову. – Горький – злой человек. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу».

Горький платил интеллигенции той же монетой. В письмах к И. Репину и Л. Толстому пел гимны во славу Человека: «Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека... Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле...»

И в это же самое время писал жене: «Лучше б мне не видать всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей...»

О ком это написано? Да о цвете русской интеллигенции, радушно встретившей молодого писателя в Петербурге осенью 1899 года. Вот только несколько имен: В. Короленко, Н. Михайловский, И. Анненский, П. Струве, П. Милюков, А. Кони, В. Протопопов, Н. Ге.

Одновременно с «Буревестником» Горький написал и распространил прокламацию, призывающую к борьбе с самодержавием, за что был арестован, выслан из Нижнего Новгорода и безоговорочно признан «своим» в революционных кругах.

1901-й год был вообще знаменательным, своего рода вехой в жизни Горького. В том году он обратился к драматургии, написав пьесы «Мещане» и «На дне», которые сразу стали, как бы сказали сейчас, «театральными хитами». Но фактически все его пьесы – это пьесы о кругах ада. «Егор Булычев и другие» - ад купеческий, «Мещане» - ад семейный, «Дачники» - ад дачный, «На дне» - ад бомжовый. И только одна пьеса о рае – «Дети солнца». Но и это рай в дачном аду.

Премьера «На дне» в МХАТе состоялась в Москве 18 декабря 1902 года, спустя четыре с половиной месяца после ее создания. В январе 1904 года пьеса получила Грибоедовскую премию. Она была разрешена к постановке только в МХАТе, зато многократно ставилась за рубежом: Берлин, Финский национальный театр, Краковский театр, Париж, Токио, Нью-Йорк, Лондон и многие другие.

Гонорары, естественно, выплачивались очень и очень неплохие, но, чем знаменитее и богаче становился Горький, тем меньше общего находилось у него с женой. Но окончательную точку в их браке поставила смерть маленькой дочери. Разошлись, точнее, разъехались они по взаимному согласию после этой трагедии в конце 1903 года. Однако у них «всю жизнь сохранялись особые отношения», - отмечала их внучка Марфа. Развод так и не был официально оформлен, что отчасти объясняет то обстоятельство, что ни в один зарегистрированный брак Горький больше не вступал.

Екатерина Павловна Пешкова

1965 год. На панихиде в Музее М. Горького, а затем на похоронах на Новодевичьем все выступавшие благодарили ее за огромную работу, связанную с литературным наследием «пролетарского писателя». И только одна из присутствующих сказала «спасибо от многих тысяч заключенных, которым Вы утирали слезы».

Что мы знаем об этой стороне жизни Пешковой? Мало. В своих воспоминаниях выдающиеся деятели культуры А. Солженицын, архиепископ Лука (В. Ф. Войно-Ясенецкий) и другие, выжившие в ГУЛаге (можно назвать, например, Е. Л. Олицкую), - не жалеют в ее адрес добрых слов. Да и молва о ней дошла до нас самая добрая. В период репрессий, перемалывавших в лагерную пыль лучшую часть русского общества, она делала то, что было в ее силах: кормила, одевала, утешала заключенных. 16 лет противостояла она кровавой вакханалии. Спасла огромное количество людей.

Счет на тысячи.

Екатерина Павловна прожила более 80 лет. Бог уберег ее саму от репрессий, хотя фонд «Помощь политическим заключенным» (ППЗ) был разгромлен в 1938 году. Громадный, бесценный архив был засекречен. Только недавно он открылся для исследователей, и мы узнали – уже из документов, - каким самоотверженным, деятельно добрым и жертвенным человеком была Е. П. Пешкова.

С юности она работала во многих учреждениях Красного Креста – в Нижнем Новгороде, в Крыму, в Парижском комитете или Обществе помощи политическим каторжанам; после 1917 года – вместе с В. Фигнер в Обществе помощи политическим каторжанам. Она всегда кому-то помогала: революционным матросам, русским эмигрантам, жертвам Первой мировой войны – детям, и всегда что-нибудь организовывала: госпитали, библиотеки, детские учреждения, благотворительные акции, различные курсы. Изучала в Сорбонне социальные науки, владела языками. «Моя спицеобразная жена», - так писал о ней М. Горький, а между тем она была красива, обладала русской статностью – ее сын Максим был похож на нее, как две капли воды.

Революция 1917 года застала Е. Пешкову гласной Московской думы, членом ЦК партии эсеров и, конечно, сотрудником Политического Красного Креста. Ее связывала теплая дружба с Ф. Э. Дзержинским, покровительству которого она многим в своей деятельности обязана. Из его рук 15 октября 1919 года Пешкова получила удостоверение уполномоченного Польского общества Красного Креста. Ей разрешалось «посещать все тюрьмы и другие места заключения арестованных и задержанных и вести беседу с ними в присутствии администрации».

С благословения Ф. Дзержинского в 1922 г. она открыла свое учреждение, получившее название «Помощь политическим заключенным» (ППЗ). Бумаги прежнего Красного Креста – 5 ящиков – были сданы в Центроархив. Здесь хранились дела заключенных в период 1918-1921 гг. – эсеров, социал-демократов, духовенства, тамбовских заложников, списки тех заключенных, которые были высланы в провинциальные тюрьмы и лагеря.

Связи в мире искусства дали возможность Е. П. Пешковой обрести первоначальный капитал. Она организовывает концерты, спектакли, лотереи, распродажи. Артисты в то время давали концерты и непосредственно в тюрьмах. Бесплатно или почти бесплатно перед зрителями выступают такие корифеи сцены, как О. Книппер-Чехова, А. Южин, В. Лужскии, А. Нежданова, М. Чехов, В. Качалов, К. Станиславский, К. Эрдели, Р. Зеленая. Четверть или треть цены билета шла в пользу ПЗ. В Доме Союзов, в других театрах проходят бесплатные концерты – полностью в пользу политических заключенных. Свои произведения с той же целью совершенно бескорыстно читают перед публикой Я. Вересаев, Б. Пильняк, А. Толстой, П. Щеголев. Не будет преувеличением сказать, что именно актеры и писатели оказали Е. П. Пешковой самую первую и самую скорую помощь.

К концу тридцатых годов ППЗ была полузадушена. На письма и ходатайства Е. П. пешковой в НКВД уже никто не обращал внимания. А письма по-прежнему приходили мешками! Посетители – до двухсот в день – нуждались в срочной помощи. И она продолжает писать в НКВД с прежней интенсивностью.

В мае 1937 года она делает «Заметки для переговоров в тюремном отделе НКВД»: «Передачи необходимы всем заключенным и не только от родственников первой линии, но и более дальних и от ППЗ.

Свидания необходимо давать всем осужденным.

Отбывающим срок в политизоляторах необходимо давать ежемесячные свидания.

Необходимо разрешать осужденным получение извне книг, газет, письменных принадлежностей и дать возможность заниматься научной, литературной и т.п. работой.

Ускорить пересылку писем».

Наконец, 15 июня 1938 года в ППЗ пришел пакет, в котором сообщалось, что Помощь Политическим Заключенным ликвидируется. Пешковой предписывалось подготовить документацию к сдаче в Центроархив, где она и находилась на секретном хранении до 1992 года.

Ундервуд продан. Сотрудники рассчитаны. А письма с почты приносили и приносили на Кузнецкий мост, а затем к ней домой... Трижды писала Екатерина Павловна на Московский почтамт, чтобы письма не носили в бывшее помещение ППЗ и, тем более, не везли к ней на квартиру. Она больше не имела права их читать.

Отставленная от дела, которое она считала главным, Екатерина Павловна чувствовала себя несчастной. Она не имела возможности помогать людям, и от этого жизнь теряла смысл. Ее подруга Тимирева свидетельствует: до самого своего конца Екатерина Павловна жила воспоминаниями о работе в ППЗ, когда она могла хоть чем-то облегчить страдания людей.

Из воспоминаний А. Н. Пирожковой

«Начиная с 1934 года, Бабель много рассказывал мне о первой жене Максима Горького Екатерине Павловне Пешковой, с которой очень дружил и считал ее замечательной женщиной. Он знал о ее жизни, о работе в Красном Кресте, о том, как она помогает политическим заключенным и ссыльным, но также и о том, что она не любила вторую жену Горького Марию Федоровну Андрееву и дружелюбно относится к его третьей жене Марии Игнатьевне Будберг. Как рассказывал мне Бабель, Екатерине Павловне не нравилось вмешательство органов НКВД во все дела в доме, она была уверена, что в этом виновата Мария Федоровна. «С нее все началось», - говорила Екатерина Павловна, а про Горького часто спрашивала: «Ну зачем Алексей допускает все это, зачем ему это надо?»

Весной 1934 года Екатерина Павловна очень тяжело перерживала болезнь и смерть сына Максима, а два года спустя – болезнь и смерть самого Горького. Бабель ипереживал сам, и сочувствовал Екатерине Павловне всей душой.

После смерти Горького Екатерина Павловна начала собирать материалы для архива.

Екатерина Павловна сама работала всю жизнь, а в те годы, когда я была с ней знакома, она занималась подготовкой к печати писем Алексея Максимовича к ней и составлением комментария к ним. Эта большая и очень важная работа занимала очень много времени у Екатерины Павловны, жизнь которой и без того была очень насыщена событиями. Первый том «Писем к Е. П. Пешковой» вышел в 1955 году, и Екатерина Павловна подарила мне его с надписью «Дорогой Антонине Николаевне, мужественной женщине, на память. Е. Пешкова, 25/5, 1956». Но писем было много, в первую книжку вошла только часть их (1895-1906), и работа Екатерины Павловны над остальными письмами продолжалась.

Екатерина Павловна захотела, чтобы ее внучки Марфа и Дарья, живя на дaчe, изучали иностранный язык. Была приглашена преподавательница французского, которая тоже поселилась на даче.

Когда мы с Екатериной Павловной оставались вдвоем, она неизменно вспоминала Бабеля. Она часто говорила о своей дружбе с ним, о своей любви к нему и о том, что после ареста Бабеля ее жизнь потускнела. Горевала она также о Михаиле Львовиче Винавере, блестящем юристе и ее заместителе по работе в Красном Кресте.

Разговоры касались и других тем, а как-то раз Екатерина Павловна вспомнила о Льве Николаевиче Толстом, о том, как они с ним и Софьей Андреевной жили по соседству в Крыму (в Гаспре) и как обычно после обеда Толстые приходили к ним на дачу. Запомнила, как Екатерина Павловна рассказывала о Л. Н. Толстом, что он, когда сидел за столом, казался человеком высоким, но, как только вставал, оказывался очень низкорослым. «У него были короткие ноги», - говорила Екатерина Павловна. И еще о том, что он очень хорошо умел делать из бумаги разные фигурки – самолеты, лодки, звездочки и другие вещи, от чего дети Максим и Катя (рано умершая дочь Е. П.) приходили в восторг и весело смеялись. Когда зажигалась лампа, Толстой показывал на стене тени разных зверушек из своих пальцев – это были кролики, собаки, кошки. Мог показать даже двугорбого верблюда.

В Москве я бывала у Екатерины Павловны довольно часто. Она жила недалеко от Кировских ворот. Квартира Екатерины Павловны была на четвертом этаже пятиэтажного дома и состояла из пяти комнат. Две комнаты занимала сама Екатерина Павловна – одну большую с двумя окнами и маленькую с одним окном, которая служила спальней. В большой комнате был ее письменный стол, секретер, шкафы с книгами, диван, большой обеденный стол и тот самый рояль, на котором исполнялась когда-то «Апассионата» Бетховена для Ленина. Две небольшие комнаты занимала Татьяна Александровна, бывший секретарь Екатерины Павловны.

В пятой комнате, как правило, постоянно жили дети репрессированных родителей. Помню, что в этой комнате Екатерина Павловна поселила двух дочек жены эсера Виктора Михайловича Чернова, когда их мать арестовали, а потом сына революционера Ивана Вольного, с которым был тесно связан Алексей Максимович Горький. Во время войны жил подросток, которого звали Дит, один из сыновей тоже репрессированных родителей – знакомых Екатерины Павловны. Его брата забрала какая-то семья из Ленинграда, где тот умер от истощения во время блокады.

Узнавая ее ближе, я не переставала и любоваться, и восхищаться ею; она была красива той мягкой красотой, которой отличаются часто женщины высокого интеллекта. Черты лица правильные, красивые серые глаза, но самое главное – выражение ее лица. Оно было чудесным, она была сдержанной в проявлении чувств, казалась строгой, не любила пустой болтовни и была очень женственной несмотря на возраст. Все ее движения были неторопливыми, походка легкая, жесты скупые, она была полна изящества. Не любила много говорить и любила слушать. Как-то раз говорили про гневных людей, и Екатерина Павловна сказала: «Мне жаль людей, которые могут гневаться». Эту ее фразу я всегда помню.

Екатерина Павловна любила своих внучек Марфу и Дарью, но огорчалась тем, что именно ее и Горького внучки не хотят иметь ничего общего с простыми людьми, общаются только с детьми «элиты», учатся в школе для таких детей, дружат и проводят время только с ними. Идеалы молодости Екатерины Павловны, ее революционные взгляды не ставились теперь ни во что, ее это огорчало, она неоднократно мне об этом говорила, но сделать ничего не могла».

В феврале 1902 года М. Горького избрали в... почетные академики Императорской академии наук по разряду изящной словесности. Но радость оказалась преждевременной: его избрание было немедленно аннулировано правительством, так как новоизбранный академик «находился под надзором полиции». В связи с этим Чехов и Короленко отказались от членства в академии, и она лишилась двух достойнейших членов.

Начинался новый этап в жизни Горького: он познакомился не только со Свердловым, но и с другими видными деятелями революционного движения в России, в том числе и с Лениным. За революционную прокламацию в связи с расстрелом 9 января был арестован, но почти немедленно освобожден под давлением общественности.

И каким давлением! В защиту Горького выступили известные деятели искусства Г. Гауптман, А. Франс, О, Роден, Т. Гарди, Дж. Мередит, итальянские писатели Г. Деледда, М. Раписарди, Э. де Амичис, композитор Дж. Пуччини, философ Б. Кроче и другие представители творческого и научного мира Германии, Франции, Англии. В Риме прошли студенческие демонстрации. О России можно и не говорить – главной темой тех двух недель было немедленное освобождение Горького из царских застенков.

Конечно же, освободили – под залог, и не маленький. В ответ осенью 1905 года писатель... вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Душа «буревестника революции» жаждала революционной романтики.

Основное влияние на него при этом оказывала новая (гражданская) жена – Мария Федоровна Андреева, актриса Московского художественно театра. В то время Андреева играла роль Наташи в спектакле «На Дне». Но, как отмечают биографы, познакомились они несколько раньше, еще в Севастополе. Горький пришел за кулисы, чтобы похвалить актрису за блестящую игру, и был сражен наповал ее красотой и обаянием.

Сама Мария Федоровна так вспоминала их первую встречу: «В дверь постучали. Из-за двери раздался голос Антона Павловича Чехова: "К вам можно, Мария Федоровна? Только я не один, со мной Горький". Дверь распахнулась, первым вошел Чехов, а вслед за ним в гримерке появилась долговязая фигура, облаченная в странный наряд. Горький не одевался ни по-рабочему, ни по-мужицки, а носил декоративный костюм собственного изобретения. Всегда одетый в черное, он носил косоворотку тонкого сукна, подпоясанную узким кожаным ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическую широкополую шляпу, прикрывавшую волосы, спадавшие на уши.

- Черт знает! Черт знает, как великолепно вы играете! – пробасил Горький, стиснув в своей широкой ладони мою руку. Из-под длинных ресниц глянули голубые глаза, а губы писателя сложились в обаятельную детскую улыбку. Его лицо показалось мне красивее красивого, радостно екнуло сердце...»

Именно эта встреча и положила начало их роману. Они были ровесниками – и Горькому, и Андреевой исполнилось по 32 года. В то время Горький уже был известен как писатель, а талантом Марии Андреевой восхищались и театральная публика, и самые строгие критики.

Хотя Мария Андреева была замужем, ни супруг, ни двое детей, сын Юрий и дочь Екатерина, не смогли сдержать страстную натуру актрисы. Ее муж, крупный чиновник Андрей Желябужский, был старше Андреевой на 18 лет и уже давно махнул рукой на увлечения жены.

В ту пору у Андреевой был бурный роман с известнейшим российским миллионером Саввой Морозовым. Их отношения развивались на глазах у всей Москвы. Морозов жертвовал огромные деньги в пользу театра, где играла Андреева, заваливал ее цветами и дорогими подарками. Он был женат, и многие осуждали Андрееву. Однако Марии Федоровне было плевать на общественное мнение.

После встречи с Горьким Андреева вдруг поняла, что влюбилась по-настоящему, и резко разорвала отношения с Морозовым (ходили слухи, что причиной самоубийства знаменитого предпринимателя было именно расставание с Андреевой), ушла из театра, увлеклась революционными идеями, а в 1903 году переехала к Горькому.

Блистательная Мария Федоровна

В июне 1931 года Мария Федоровна Андреева (урожденная Юрковская, по мужу Желябужская; 1868-1953) получила письмо. Один из самых близких ее друзей, Н. Е. Буренин, писал: «Вы не могли бороться так, как бы Вам надо было, чтобы остаться той «Марией Федоровной», которая когда-то блистала среди звезд первой величины <...> Ореол сам собою исчез, с пьедестала Вы сами сошли <...> Ведь что же получается: положили в гроб человека зазнамо большого, ценного, полного моральных и физических (несмотря на все Ваши болезни) сил и все кому не лень по гвоздику вколачивают в крышку, чтобы не дай бог добровольная покойница не встала и не показала себя» (Архив Горького ПТЛ – 5-37-26).

Таким оказался итог жизни, начатой с большим замахом...

А ведь было же время! Блистала Мария Федоровна на театральной сцене, окруженная толпой поклонников. Горький, самый популярный в России писатель, называл ее своей женой. В партии Ленина числилась она не на последних ролях.

Так что же произошло? Почему финал оказался столь неутешительным? Попробуем разобраться по порядку.

Театр. Маша Юрковская от рождения наделена была привлекательной внешностью. По воспоминаниям современников, девочку сравнивали с самыми известными мировыми красавицами. С нее писали портреты Репин и Крамской. А какая же хорошенькая женщина не мечтает стать актрисой?.. Тем более, если она родилась в артистической семье (отец Марии Федоровны был главным режиссером Императорского Александрийского театра, мать – актрисой). В старших классах гимназии Мария Юрковская участвует в любительских спектаклях. А по окончании учебы, в 1886 году, уезжает в Казань в антрепризу Медведева.

Выход замуж, в 1888 году, за крупного железнодорожного чиновника Андрея Алексеевича Желябужского (1850-1932) на некоторое время прерывает театральную карьеру. Это была первая измена Мельпомене.

Возвращение в профессиональный театр произошло в конце 1890-х, после образования Художественного театра, костяк которого составили члены возглавляемого К. С. Станиславским Общества искусства и литературы, где еще в любительских спектаклях Мария Федоровна стала выступать под псевдонимом Андреева.

Природная красота способствовала успеху. У актрисы Андреевой появилось множество поклонников. Но обладание привлекательной внешностью и наличие определенного природного дара – еще недостаточные условия для достижения подлинных вершин в искусстве. Оно требует полной отдачи, самопожертвования, постоянного упорного труда... Всего этого не хватало Марии Федоровне. Она слишком полагалась на данное ей от природы, часто не могла устоять перед мирскими соблазнами. Что, конечно, отрицательно сказывалось на игре. Красноречивый пример. Когда в феврале 1902 года арестовали репетитора сына Желябужских Д. И. Лукьянова, Андреева призналась К. С. Станиславскому: «...я в отчаянии, что не могу помочь близкому и дорогому мне человеку<...> Вы представить себе не можете, чего мне стоило играть 9, 10 и 13 февраля».

События, стоящие вне театра, так захватили Марию Федоровну, что в результате даже К. С. Станиславский, благоволивший актрисе, был вынужден заявить: «Андреева стала небрежно относиться к театру, не занимается ролями, играет на общих тонах, становится банальной актрисой». Недостаток мастерства, которое является результатом упорной работы, Мария Федоровна пыталась компенсировать с помощью интриг. Но они только усугубили положение. Уже в 1902 году стал обсуждаться вопрос об ее уходе из Художественного театра. Разрешить конфликт помогло новое увлечение актрисы. В 1903 году она сошлась с Горьким и в следующем году покинула Художественный театр. Та относительная легкость, с которой Мария Федоровна это сделала, убеждает: она не готова была всю себя отдать театру. А без соблюдения этого необходимого условия нельзя быть настоящей большой актрисой.

Андреева надеялась с помощью Горького создать новый театр, где первым лицом была бы она. Но прожекты оказались лишь прожектами. И, несмотря на то, что Мария Федоровна время от времени еще появлялась на театральных подмостках, с ней, как с актрисой с большой буквы, было покончено. Искусство жестоко. Оно требует всего человека и не довольствуется частью...

Личная жизнь. О взаимоотношениях Марии Федоровны с законным супругом достоверного известно мало. Можно предположить, что двадцатилетняя красавица еще не была готова к семейной жизни. Она слишком любила, когда за ней ухаживали мужчины, что вряд ли нравилось мужу. Позднее Андреева заявляла: «Еще в 1896 году я перестала быть женой Андрея Алексеевича Желябужского, причина нашего разрыва была на его стороне. Я сказала ему, что соглашаюсь жить с ним в одном доме как мать своих детей и хозяйка – ради детей». Но известна склонность людей перекладывать свою вину на чужие плечи. Заметим, что как раз в 1896 году в доме Желябужских появился студент Д. И. Лукьянов.

Так или иначе одно из очередных увлечений хорошенькой актрисы привело к распаду семей Желябужских и Пешковых.

Мария Федоровна позднее вспоминала: «Но самое трудное и тяжелое в моей личной жизни в этот период (в годы совместной жизни с Горьким) было отношение ко мне Ек. П-ны (Пешковой – жены писателя), не желавшей признавать мое существование рядом с А. М-чем. Он же страдал, по временам очень остро, от разлуки с Максимом, который ему очень нравился и которого он любил. По всей вероятности, вспоминалось ему и свое личное безотцовское, одинокое, трудное детство. Меня он любил горячо и пламенно, но прошлое тянуло его в сторону, а я не понимала этих его возвратов и много, что было от прошлого в А. М-че, и тоже очень мучилась. Е. П. – что! Маленькая женщина, маленький человек (не то, что я, красавица, известная актриса...), недобрая и, мне думается, никогда по-настоящему не любившая А. М-ча, но она крепко верила в свои права законной жены и матери его детей, и в нем самом были какие-то эти «устои», даже до последних дней <...> Если бы Е. П. была иною – вся бы жизнь Макса, А. М-ча и моя сложилась бы по-другому».

Человек любит сваливать свою вину на других. У Марии Федоровны получается, что во всем виновата Екатерина Павловна, но никак не она сама... И невдомек ей, что на чужом несчастьи своего счастья не построишь.

Близость с Горьким длилась 20 лет: «мы с ним прожили вместе с 1903 по 1924 год с небольшими расставаниями за этот период». О характере взаимоотношений Мария Федоровна написала очень откровенно в одном из писем к Н. Е. Буренину: «Вы высказываете предположение будто время поездки в Америку было якобы нашим медовым месяцем, что-то не помню я таких. Были периоды, и очень длительные, огромного счастья, близости, полного слияния, но и эти периоды всегда были бурными и сменялись столь же бурными периодами непонимания, горечи и обид».

Это были взаимоотношения любовников, но никак не супругов... Они оборвались так, как и должны были оборваться. В послеоктябрьском Петрограде Горький увлекся другой женщиной – Марией Игнатьевной Бенкендорф, человеком незаурядным (недаром Нина Берберова посвященный ей роман назвала «Железная женщина»).

После этого для Андреевой рядом с Горьким не было места.

Большевики. Знакомство с марксистскими идеями у Марии Федоровны произошло через увлечение мужчиной. А. Желябужский, племянник актрисы по мужу, вспоминал: «Примерно в конце 1896 года в доме Желябужских появился приглашенный репетитором к сыну Юрию студент университета Дмитрий Иванович Лукьянов, казак из Ставрополя, крепко сбитый, немного сутуловатый, с курчавой головой и глубоко сидящими глазами. И по внешности, и по своему духовному облику он резко контрастировал с окружающим Марию Федоровну обществом. Это был человек из другого мира, натура цельная, обладающая силой убежденности, и Мария Федоровна легко и охотно поддалась его влиянию». Лукьянов ввел Андрееву в кружок Ставропольского землячества, где изучался «Капитал» Маркса. В кружке Мария Федоровна познакомилась с Михаилом Александровичем Михайловым (1878-1940), который стал ее «крестным отцом» по подпольной работе. Позднее Андреева писала: «...дядя Миша был большевиком, это я от него узнала о бакинской типографии, через него послала средства Красину <...> После провала бакинской типографии возникла опасность ареста Красина – через меня дядя Миша устроил Красина к Морозову на фабрику в Орехово-Зуево директором электрической станции, при этом я познакомилась с Леонидом Борисовичем».

В 1900-е годы три человека распоряжались большевистской партийной кассой: Красин, Богданов, Ленин. Причем Леонид Борисович играл заглавную роль. Широко известные философские разногласия между Богдановым и Лениным (его написанную в 1909 году книгу «Материализм и эмпириокритицизм» конспектировало ни одно поколение советских студентов) имели, помимо соперничества за руководящую роль в партии, финансовую подоплеку. Ленину удалось обыграть коллег по триумвирату и взять контроль над партийной кассой полностью в свои руки. Во время борьбы соперники не брезговали никакими средствами. Чему свидетельницей была Мария Федоровна. Она писала Н. Е. Буренину в 1909 году: «...вокруг меня один за другим сами себя побивают и разрушают один за другим все, кого я учителями правды считала. Знали бы Вы, что делается, что кругом происходит, какая путаница, ложь, клевета, какое быстрое и непоправимое падение, какое ненасытное желание спихнуть свое прежнее начальство с исключительною целью стать на его место и, как мыльному пузырю заиграть всеми цветами радуги. Плохо все это, так плохо, что и сказать нельзя <...> Пока – одно Вам советую: отойдите в сторону, никому не доверяйте, никому, даже Н<икитичу> (Л. Б. Красин), А<лександру> А<лександровичу> Б<огданову>, никому; сейчас все охвачены деланием политики и так обнажились, обнаружили такие горбы на теле души своей, такие язвы, что быть с ними – отвратительно и нельзя. Нельзя, если сам не хочешь погубить свою душу, потерять и честь, и порядочность».

И все же Мария Федоровна осталась с ними. К чему это привело? К активному участию в распродаже принадлежащих России художественных ценностей, включая картины из собрания Эрмитажа. Произведения искусства в глазах бывшей актрисы превратились просто в штуки, в хлам. 25 января 1922 года Мария Федоровна писала Ленину из Берлина: «Вы, конечно, знаете, что снова мы работаем, как встарь, все вместе: Буренин, Березин и я. Сейчас у нас большие надежды, что добудем денег в хорошей валюте за наши briс – a – braс (в переводе с французского: хлам)».

Это ли не потеря души?..

Те, кто не имеет чести, разве могут они ценить своих... и слова-то не подберешь. Потому-то и писал Н. Е. Буренин Андреевой в 1931 году: «...придется и Вам о пенсии хлопотать». Все же до этого не дошло. Небольшую синекуру дали – должность директора Московского Дома ученых. Но разве об этом мечтала Маша Юрковская?..

Из известной актрисы и светской львицы она превратилась в верную жену и соратницу: вела переписку Горького, спорила с издателями о гонорарах, переводила многочисленные произведения Алексея Максимовича на французский, немецкий и итальянский языки. И... была связующим звеном между Горьким и социал-демократами.

«Тащите с Горького, сколько можете», - писал Ленин в конце 1904 года. И тащили, правда, относительно цивилизованно. Известны даже «расклады»: приблизительно 20 процентов получал тот, кто доставлял деньги, 40 процентов шло в кассу большевиков, остальные честно переводилось на имя Горького в банк.

Мария Федоровна и тут не оставалась в стороне. Она фактически была финансовым агентом партии и повсюду изыскивала средства для революционной деятельности. За деловую хватку, умение «выбить» и достать Ленин называл Марию Андрееву «товарищ Феномен».

Феномену, на самом деле, приходилось нелегко. «Алеша так много пишет, что я за ним едва поспеваю. Пишу дневник нашего заграничного пребывания, перевожу с французского одну книгу, немного шью, словом, всячески наполняю день, чтобы к вечеру устать и уснуть и не видеть снов, потому что хороших снов я не вижу...» - писала Андреева.

Откуда могли взяться хорошие сны, если во время поездки в США в 1906 году в прессу просочились слухи, что писатель так и не развелся со своей первой супругой. Алексей Максимович везде представлял Марию Федоровну в качестве своей жены, поэтому Горького обвинили в двоеженстве, начались неприятности с властями, сложности с отелями, и писателю пришлось уехать из Штатов в Италию с довольно тяжелым осадком.

А ведь задумывалась эта поездка социал-демократами как использование знаменитого писателя и драматурга для привлечения иностранных инвесторов, готовых оплачивать нужды русской революции. Но вместо восторгов газеты фонтанировали нелицеприятными статьями: Горький бросил жену и детей; Андреева оставила супруга и двух малюток, прелюбодеи, они живут во грехе, и так далее.

Горький тогда гневно заявил американским журналистам: «Она моя жена. И никакой закон, когда-либо изобретенный человеком, не мог бы сделать ее более законной женой. Никогда еще не было более святого и нравственного союза между мужчиной и женщиной, чем наш».

«Город Желтого дьявола» написан именно на волне пережитых унижений – раздражение выплеснулось на бумагу. «Удушающая атмосфера самодержавия» оказалась чистым кислородом по сравнению с ханжески-пуританской атмосферой свободной Америки.

Статья Марка Твена о Горьком

Горький прибыл в Америку в пору первой русской революции. Целью поездки писателя было собрать средства для революционной деятельности. Этот визит был интересен и для американской общественности, которая хотела лично познакомиться с русским писателем, произведения которого были уже переведены на английский в США и Великобритании и стали известны читающей публике.

10 апреля 1906 года у пристани в Нью-Йорке пришвартовался океанский пароход «Кайзер Вильгельм». Горький прибыл на нем в Америку в сопровождении М. Андреевой и члена РСДРП Н. Буренина. Для встречи писателя в Нью-Йорке был организован комитет помощи Горькому в осуществлении целей его поездки, в который наряду с другими литераторами вошел и Марк Твен. На следующий день, 11 апреля, в помещении литературного клуба «А» состоялся торжественный обед в честь русского гостя. «На этом обеде присутствовал Марк Твен и большая группа молодых американских писателей, - вспоминал впоследствии участник встречи Н. Буренин. – С большим интересом все, кто присутствовал на этой беседе, наблюдали за Горьким и Марком Твеном. Мы, знавшие Горького, видели, что Марк Твен захватил его. А последний смотрел на Горького восторженными, блестевшими из-под густых бровей глазами».

Широко известны российскому читателю и впечатления Марка Твена от этой встречи. Их передает речь Твена, опубликованная в 12-томном Собрании его сочинений. «Я всей душой, - говорил американский писатель, - сочувствую развернувшемуся в России движению за освобождение страны. Я уверен, что оно увенчается успехом, и оно заслуживает этого. Всякое такое движение заслуживает одобрения и самого серьезного и единодушного содействия с нашей стороны, а такое воззвание о сборе средств... воззвание, исполненное справедливого и глубокого смысла, должно получить от всех нас и от каждого в отдельности безоговорочную поддержку. Всякий, чьи предки жили в этой стране, когда мы стремились сбросить иго тирании, должен сочувствовать тем, кто сейчас стремится совершить то же самое в России... люди, в жилах которых течет красная, горячая кровь, не могут мириться с тиранией и всегда стремятся ее сбросить. И если мы станем всей душой поддерживать это дело, Россия будет свободной».

Горький отвечал великому американскому писателю словами, полными любви и уважения: «День, в который я удостоился встретиться с Марком Твеном, - счастливый день для меня. Марк Твен известен во всем мире, но в России он известен больше всех американских писателей. Его произведения печатались в сотнях изданий, и ни один культурный человек не считает себя вполне образованным человеком, пока он не прочитает Марка Твена. Он – человек силы – один из тех, кто наносит тяжелые удары».

«После обеда, - вспоминал Н. Буренин, - собрались в полутемной гостиной, у большого ярко пылавшего камина, пламя которого причудливо освещало собравшихся. В центре внимания были по-прежнему Горький и Марк Твен, которые оживленно беседовали друг с другом».

На приеме, устроенном издателем социалистического журнала «Уилшайр мэгэзин» Гейлордом Уилшайром, у Горького взял интервью корреспондент американской газеты «Телигрэм» (Кэмден). На вопрос, кто самый любимый писатель Горького в США, Горький ответил: «Марк Твен». «Из всех писателей, - сказат он, - я больше всего люблю его; я читал его в ту пору моей жизни, когда за чтение меня били. Это было тогда, когда я был бродягой и брался за любую тяжелую работу, которая попадалась мне во время скитаний по городам и селам моей родины.

В те времена побои выпадали на долю людей из народа в большом количестве, но, несмотря на них, я читал Марка Твена и так же поступил бы и теперь, ибо в сравнении с удовольствием, которое я получил от его прекрасных книг, наказание кажется мне довольно легким».

Так начиналась встреча М. Горького со страной великого народа, большого свободолюбивого прошлого, но, как предстояло убедиться, и страной строго пуританских обычаев.

14 апреля 1906 года нью-йоркская газета «Уорлд» напечатала статью, которая послужила началом травли Горького в Америке. Поводом стал гражданский брак Горького с М. Андреевой. Статья в газете «Уорлд» была поддержана другими американскими газетами. Многие американцы, выражавшие Горькому свое расположение, отвернулись от него. В их числе оказался и Марк Твен. Стареющий писатель подчинился пуританской морали. «Даже сам Марк Твен, - писал с горечью в своих воспоминаниях Н. Буренин, - в ответ на наши телефонные звонки к нему вдруг занемог и скрылся из виду...»

На следующий день после публикации газеты «Уорлд» Марка Твена посетили репортеры американских газет. Слова, сказанные, им в; публикованном интервью, звучат уклончиво: «Я – революционер: по рождению, по воспитанию, взглядам и всему прочему. Мне по сердцу революции, независимо от того, где и когда они начнутся. Мне нравятся русские революционеры, и вместе с русским народом я надеюсь, что они победят... Когда г-н Горький прибыл в нашу страну, нам казалось, что он будет той огромной силой, которая увлечёт американцев... Русский народ всегда относился к его действиям как безоговорочно верным. Однако в каждой стране существуют свои правила поведения. Они не могут не существовать, и когда кто-то приезжает из-за рубежа, то должен их уважать...»

Два дня спустя Марк Твен вышел из состава комитета помощи Горькому...

28 апреля 1906 года Марк Твен начал писать статью «Инцидент с Горьким», которая не была окончена и напечатана была лишь в 1944 году. В своей статье Твен пытается оправдать свое отступничество от Горького ссылкой на общепринятую мораль, с которой русский писатель, по его словам, не посчитался.

Горький не был знаком с этой статьей, но позиция самого писателя в этом инциденте полна благородства. Желая оградить Твена от вульгарных клеветников, Горький писал в редакцию газеты «XX век»: «Не следует также нападать на почтенного Марка Твена. Это превосходный человек, но – он стар, а старики очень часто неясно понимают значение фактов...»

Здоровье Горького оставляло желать лучшего (с молодости писатель страдал туберкулезом и жил фактически с одним легким), поэтому Марии Федоровне приходилось еще и выполнять обязанности сиделки, сопровождая его в многочисленных заграничных поездках, где он лечился, а заодно и собирал средства в поддержку революции в России.

Наверное, это действительно была любовь – во всяком случае, со стороны Андреевой. Правда, Горький сделал очередной широкий жест: усыновил ее детей от не расторгнутого брака – Екатерину и Юрия. Но дальше этого укрепление «святого и нравственного союза» не пошло.

Начало двадцатого века, особенно первая русская революция и ее последствия, вообще были для Горького сплошным разочарованием. Пролетариат столкнулся в декабре 1905 года с той самой радикальной интеллигенцией, которая носила Горького на руках, как с непримиримым противником.

Писателю пришлось совершить нелегкий выбор, и он сделал честное и, в своем роде, героическое усилие – повернулся лицом к пролетариату. Единственным и наиболее выдающимся плодом этого поворота остается роман «Мать». Горький понимал, что это – не самое сильное его произведение, но оправдывал его тем, что оно «нужно», «полезно» для революции и социализма. Сегодня трудно понять всемирную популярность этого романа, написанного по заданию социал-демократической партии и оплаченного деньгами из партийной кассы. Но факт остается фактом. Миллионные тиражи на всех языках во всем мире. С «Митиной любовью» или «Темными аллеями» Бунина и сравнивать не приходится, а вот поди ж ты...

Из-за обострения туберкулеза Горький поселился в Италии на острове Капри, где проводит едва ли не самые счастливые творческие годы (1906-1913) в эмиграции.

Европа доживает последние годы затянувшегося девятнадцатого века. В Италию приезжает уже не босяк-недоучка, неудачливый самоубийца, начинающий автор, а всемирно известный писатель с огромным опытом, демократ, русский интеллигент. «Горький постепенно становился интеллигентом и занимал в рядах интеллигенции все более высокое место. <...> Роман с интеллигенцией у Горького гораздо длительнее, чем роман с босяками», - писал А. В. Луначарский, друживший с Горьким в итальянские годы.

На Капри Горький заканчивает начатый еще в Америке роман «Мать» (1906-1907). Эта не самая лучшая горьковская книга долгие годы пользовалась огромной популярностью, в советское время была объявлена первым произведением нового художественного метода, социалистического реализма, стала обязательной для школьного изучения. В Павле Власове увидели пришедшего на смену романтическим босякам нового героя, последовательного пролетария, борца с самодержавием. Страшные пророчества романа («Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпения, - что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится...») до поры до времени останутся неуслышанными.

В Италии Горький пишет повесть «Городок Окуров» (1909), цикл рассказов «По Руси» (1912-1917), первую часть автобиографической трилогии «Детство» (1913-1914), продолжает работу над драмами (однако ни одна из них не имеет успеха, выпавшего на долю «На дне»).

Помня о своем пути в литературу, он подхватывает традицию учительства. На Капри создается партийная школа для рабочих, где наряду с экономическими и политическими лекциями Горький сам читает подробный курс по истории русской литературы.

В каприйские годы возникает первый серьезный конфликт с Лениным. Вместе с другими партийными интеллигентами, А. А. Богдановым и А. В. Луначарским Горький создает философию богоискательства и богостроительства. Ее отголоски можно найти в романе «Мать», ее иллюстрации посвящена повесть «Исповедь» (1908). Люди сначала ищут, а потом придумывают, создают, «строят» Бога в своем сознании, без этого существование общества невозможно. «Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди не погибли во славу его...» - думает Пелагея Ниловна в конце первой части романа. И в финале она повторяет эту «охмеляющую» мысль: «Ведь это – как новый бог родится людям!» Ленин увидел в подобной философии отказ от революционной борьбы, «заигрывание с боженькой».

В 1913 году, после политической амнистии, Горький возвращается в Россию. Он редактировал большевистские газеты «Звезда» и «Правда», руководил художественным отделом большевистского журнала «Просвещение», издал первый сборник пролетарских писателей. Сам же он написал «Сказки об Италии», а также серию рассказов и очерков, составивших сборник «По Руси», и автобиографические повести «Детство» и «В людях». (Последняя часть трилогии «Мои университеты» была написана в 1923 году за границей).

Первая мировая война

Писатель предчувствовал наступление грозных событий задолго до начала Первой мировой войны. Об этом свидетельствуют его письма 1911-1913 гг. Горький воспринял войну как глубокую личную и в то же время страшную мировую трагедию, как крушение всех своих надежд и заветных идеалов. На другой день после объявления Германией войны с Россией, 20 июля 1914 г. он писал И. Касаткину: «Я давно – года три – как убеждён был в неизбежности общеевропейской войны, считал себя подготовленным к этой катастрофе, много думал о ней, но – вот она разразилась, и я чувствую себя подавленным, как будто всё случившееся – неожиданно. Страшновато за Русь, за наш народ, за его будущее <...> Ясно одно: мы вступаем в первый акт трагедии всемирной».

С первых дней войны во всех воюющих странах, в том числе и в России, в ход были пущены все средства для раздувания военной истерии и ура-патриотических чувств населения, что не могло не беспокоить убеждённого интернационалиста Горького. Подавляли и ставили в тупик и грандиозный масштаб военных действий, и количество втянутых в войну стран и народов, и разгром целой русской армии генерала Самсонова в августе 1914 г. К тому же Горький не мог не тревожиться о судьбе своей семьи: начало войны застало его бывшую жену Е. П. Пешкову и сына Максима в Италии, и они с большим трудом и риском для жизни только в сентябре 1914 г. смогли вернуться на родину.

Осенью 1914 г писатель попытался поделиться своими наблюдениями над событиями, осмыслить их и дать оценку происходящему в ряде публицистических статей: «Воззвании к населению», трёх статьях цикла «Несвоевременное» и «Двух душах», но из-за свирепых цензурных условий ему удалось тогда опубликовать только первую из названных статей. В этом «Воззвании» Горький называл войну «мировой катастрофой», категорически осуждал шовинизм и напоминал о благородной идее братства народов. Писателю далеко не сразу удалось освободиться от своих тяжёлых пессимистических настроений и найти пути и средства для борьбы за идеалы мира, интернационализма, международной рабочей солидарности. С весны 1915 г. он начал усиленно заниматься организацией журнала «Летопись», главной задачей которого была борьба против «военной идеологии», «разоблачение тех захватных планов, которые преследуют империалисты всех воюющих стран.

Общественно-политическая позиция Горького во время Первой мировой войны, его публицистическая и журналистская деятельность не раз становились предметом внимательного и подробного исследования. Гораздо хуже дело обстоит с изучением художественного наследия писателя, посвященного Первой мировой войне. Это объясняется рядом причин. Дело в том, что Горький, как правило, писал лишь о том, что он мог наблюдать своими глазами. Только в этом случае у него получалось правдивое, пластическое и яркое изображение того или иного лица или события. А на фронтах войны ему побывать не удалось. Поэтому, в отличие от многих других писателей-современников, печатавших в эти годы многочисленные очерки и рассказы о войне, Горький выражал себя в основном в публицистике. Исключение составляют две небольшие сатиры из цикла «Русские сказки» (13-я и 14-я), написанные в декабре 1914 г., в которых безумие и жестокость войны изображались в аллегорической сказочной форме. В более поздних произведениях писателя, таких, как «Рассказ о необыкновенном», романы «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина», тема войны проходит как бы пунктиром и не является основной.

Но есть в художественном наследии Горького книга, в которой авторское отношение к войне выражено достаточно полно и ярко, хотя и весьма своеобразно: ооразно: то с помощью прямой речи персонажей, то благодаря открытым высказываниям лирического героя или автора-рассказчика. Мы имеем в виду мало знакомую широкому читателю, экспериментальную книгу «Заметки из дневника. Воспоминания», изданную в Берлине в 1924 г., когда Горький, поссорившись с большевистскими властями, проживал уже за границей. Он создал эту книгу, используя свои дневниковые записи, этюды, литературные наброски и портреты прежних лет. Состав и расположение материала писатель строго продумал. Ряд разнородных набросков и записей, расположенных в хронологическом порядке, целиком посвящены в этой книге войне.

Первое из произведений на эту тему уже самим названием «Из дневника» указывает на то, что в нём нашли выражение мысли и чувства самого автора в начале войны, когда он проживал в финской деревне недалеко от Петрограда. Писатель мастерски описывает окружающую «плачущую» природу, соответствующую его мрачным настроениям тоски и безысходности: «Убийственно тоскливы ночи финской осени. В саду – злой ведьмой шепчет дождь <...> Порывисто, как огромная издыхающая собака, воет ветер».

Второе произведение о войне – «Смешное» - представляет собой два эпизода, о которых рассказывает простой русский солдат. «Смешными» эти случаи из военной жизни кажутся только самому рассказчику, но отнюдь не автору. Это несоответствие сути описываемых событий и их оценки солдатом и создаёт особое напряжение, вызывает у читателя чувство ужаса и возмущения, ибо выявляет ту степень озверения, до которой может дойти человек на войне.

В третьем произведении о войне под названием «Герой» повествование ведётся от лица автора. В начале очерка приводится хвалебная газетная заметка о русском снайпере, убившем за несколько недель около 40 немцев. Этот, по определению Горького, «механический истребитель себе подобных» напомнил писателю другого героя войны, георгиевского кавалера, которого он встретил в железнодорожном вагоне. Автор отнюдь не любуется этим метким стрелком, убившим много немцев. Этот человек отталкивает писателя каким-то животным самодовольством и душевной грубостью. Он публично сам себя называет «героем», удивляется своему подвигу, гордо похваляется: «Другой охотник за всю жизнь зайцев столько не убьёт, сколько я в один годок людей наколотил <...> Один раз я в день восемь штук положил».

Фактически Горький пытался в этом и других очерках книги «Заметки из дневника. Воспоминания» подвести читателей к тем же мыслям и выводам, которые он проповедовал в своих публицистических выступлениях. Главной темой и горьковской книги, и его статей военного времени оставался человек, его судьба, его творческий потенциал. И в художественных произведениях, и в публицистике он доказывал: в результате войны «потрясён до основания и разрушается весь порядок гуманитарных идей, выработанных мучительными усилиями человечества <...> пропаганда идеалов человеколюбия сменилась пропагандой человекоистребления <...> Война не может возбудить добрые чувства, она возбуждает только инстинкты зверя».

Последний очерк о Первой мировой войне в книге «Заметки из дневника. Воспоминания» так и называется – «О войне и революции». Он состоит из нескольких разнородных фрагментов. В первых четырёх показано отношение к войне представителей разных слоёв населения России. О войне высказываются московский извозчик, парикмахер, солдат и мужик. Подводя итоги этим высказываниям, автор пишет: «И вообще об этой гнусной, позорной бойне "обыватели" говорят как о событии, совершенно чуждом им, говорят, как зрители, часто даже со злорадством...». Этому равнодушию и «мещанскому анархизму» обывателей противостоит позиция передового рабочего П. А. Скороходова, мнение которого о войне во многом совпадало с горьковским. «Стыдно, что воюем, - говорит он автору. – И так жалко народ – сказать не могу. Ведь подумайте, гибнут самые здоровые люди, а им завтра работать. Революция потребует себе самых здоровых... Хватит ли нас?»

Если сопоставить произведения о Первой мировой войне, включенные в книгу «Заметки из дневника. Воспоминания», с горьковской публицистикой военных лет, бросается в глаза, что они достаточно близко соприкасаются, хотя каждый из жанров имеет свою специфику. Как и публицистические статьи, заметки и очерки Горького отражают его духовную эволюцию на протяжении военных лет, постепенный переход настроений и мыслей писателя от полной безысходности и мрака к сдержанному оптимизму, связанному с надеждой на близящийся конец войны и победой демократической революции в России.

Справедливости ради в заключение надо сказать, что этот мажорный тон Горького уже в следующих очерках книги, посвященных событиям 1917 г., вновь сменился печальной иронией, а порой даже экзистенциальным отчаянием, которые были вызваны дальнейшим трагическим развитием революции от свободы и демократии к террору и диктатуре.

Мировую войну, февраль и октябрь 1917 года он переживает в Петрограде – и совсем не с теми мыслями и поступками, которых от него ожидали победители, давние соратники-большевики.

Февральскую революцию приветствовали почти все. Манифест об отречении Николая II вынудили подписать, в том числе, и монархисты. Октябрьская революция обозначила глубокий раскол.

Блок призывал слушать музыку революции. Бунин с ужасом отшатнулся от ее какофонии. Горький в эпоху крушения гуманизма оказывается «критически мыслящей личностью», еретиком-интеллигентом, который пытается найти третью правду, отделить музыку от шума, суть произошедшего от случайных обстоятельств: вмешаться, предостеречь, исправить, сохранить.

Еще в 1915 году он пишет программную статью «Две души», в которой противопоставляет философию Запада и Востока как свободу и рабство, борьбу и смирение, творческий труд и подневольную деятельность. «У нас, русских, две души, - заключал Горький, - одна – от кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя, убежденного в том, что «Судьба – всем делам судья», «Ты на земле, а Судьба на тебе», «Против Судьбы не пойдешь», а рядом с этой бессильной душою живет душа славянина, она может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит, быстро угасая, и мало способна к самозащите от ядов, привитых ей, отравляющих ее силы». Лечиться от пессимизма, от «азиатских наслоений в нашей психике» Горький предлагал «безбоязненной критикой» и поиском «ростков доброго, которые, развиваясь при помощи нашей воли, должны будут изменить к лучшему нашу трудную и обидную жизнь».

В апреле 1917 – июле 1918 годов Горький и ведет такую безбоязненную критику, тем более болезненную, что она исходит от своего, «великого пролетарского писателя», больше десятилетия активно сотрудничавшего с большевиками. Писатель публикует в газете «Новая жизнь» цикл статей «Несвоевременные мысли», а после того, как газета вместе с большинством дореволюционных изданий была закрыта новой властью, издает их книгой с подзаголовком «Заметки о революции и культуре» (1918).

В Октябрьской революции Горький увидел не долгожданное освобождение и бросок на Запад, а, напротив, бунт Востока, неподготовленный эксперимент большевиков во главе с Лениным, санкционирующих и развязывающих низкие инстинкты, затаптывающих даже те «ростки доброго», которые уже существовали.

«Владимир Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева... <...> Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озерами крови. <...> Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников – его рабов. Жизнь во всей ее сложности не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он – по книжкам – узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем – всего легче – разъярить ее инстинкты. <...> Он работает как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет революцию к гибели» (10/23 ноября 1917).

Страстная полемика великого книгочея, естественно, не могла обойтись без культурных параллелей и ассоциаций. Горький вспоминает не только русского заговорщика, который стал одним из прототипов романа Ф. М. Достоевского «Бесы», и французского императора, который, как мы помним, привлекал внимание Пушкина, Лермонтова, того же Достоевского, но и почти цитирует «Медного всадника»: «Россию поднял на дыбы».

В ситуации всеобщей катастрофы Горький пытается спасти то, что еще можно спасти. «Задача демократической и пролетарской интеллигенции – объединение всех интеллектуальных сил страны на почве культурной работы. <...> Надо работать, почтенные граждане, надо работать, только в этом наше спасение и ни в чем ином» (18 апреля / 1 мая 1918).

И он работает как огромное учреждение, «неофициальный министр культуры» (Замятин): организует издательство «Всемирная литература» и Комиссию по улучшению быта ученых (КУБУЧ), способствует открытию Дома искусств и Дома ученых, читает доклады и лекции, пишет многочисленные ходатайства за арестованных, просто селит в своей квартире на Кронверкском проспекте гонимых людей (некоторое время у него живет один из членов императорской семьи). «Я знаю: человека-Горького с благодарностью вспоминают многие в России, и особенно в Петербурге. Не один десяток людей обязан ему жизнью и свободой» (Е. И. Замятин. «М. Горький»).

В условиях всеобщей разрухи и голода Горькому приходилось решать самые неожиданные вопросы. «Неужели у него штанов нет? Нужно будет достать... Нужно будет достать», - смущенно бормочет он, узнав, что одному талантливому молодому писателю, в будущем – лауреату всяческих премий, не в чем выйти на улицу (К. И. Чуковский. «Горький», 1928)

У Горького сложились очень плохие отношения с всесильным диктатором, начальником Северной коммуны Г. Е. Зиновьевым. Но прежняя репутация, отношения с Лениным, который, несмотря на все горьковские нападки, считал, что писатель свой и непременно вернется к большевикам, охраняли Горького. Он не попал повторно в находящуюся поблизости от его последней квартиры Петропавловскую крепость, хотя и пережил несколько обысков.

В 1921 году по настоянию Ленина, советовавшего отдохнуть от петроградских ужасов, посмотреть на происходящее из спокойного далека, Горький уезжает в недавно ставшую заграницей Финляндию, а потом – в знакомую Италию. Начинается его вторая, шестилетняя эмиграция.

Московский пленник: максимально горькая эпоха

На Капри Горькому жить не разрешили. Теперь он поселится в Сорренто и вернулся к прежнему образу жизни: собственная работа, бесконечное чтение газет, чужих книг и рукописей, поток посетителей, существенную часть которых составляли молодые литераторы, приезжавшие из СССР.

Горький говорит, что на Капри, в первой эмиграции, он чувствовал себя «примерно как бы в уездном русском городке». Сходный образ возникает и во время второй эмиграции. Горький признается, что четыре года (1925-1928) «прожил в тишине более устойчивой и глубокой, чем тишина русской дореволюционной деревни».

Итальянский городок Сорренто, расположенный на берегу Неаполитанского залива (вблизи Неаполя и Помпеев), оказался с середины 1920-х по начало 1930-х гг. местом притяжения русских писателей и деятелей искусства, причем с обоих «берегов» уже расколотой к этому времени русской культуры. Он не стал ни «русским Берлином» начала 1920-х, собиравших многочисленных изгнанников из России, ни «русским Парижем» лет последующих, который воспринял эту миссию. На долю Сорренто в определенный период выпала иная роль: здесь предпринимались попытки «навести мосты» между расходящимися «берегами культуры», здесь возникла особая культурная среда вне отечества, что поддерживало творческие искания многих и многих.

23 апреля 1924 г. сюда приехал Горький с семьей (сыном М. А. Пешковым и его женой Н. А.Пешковой) и близкими (М. И. Будберг, своим секретарем, художником И. Н. Ракицким). Через несколько месяцев, 9 октября, к ним присоединилась литературная чета – В. Ф. Ходасевич и Н. Н. Берберова, пробывшие в Сорренто до 18 апреля 1925 г: записи об этом сохранились в «камерфурьерском журнале» Владислава Xoдaceвичa. А потом в Сорренто, к Горькому, потянулись писатели, художники, артисты, журналисты, главным образом из России. Были гости также из «русского зарубежья». В самое первое время приезжавших из России было не так много (как их станет в начале 1930-х, когда атмосфера семьи писателя будет в полной мере советской). В 1925 г. Сорренто посетили художники П. П. Кончаловский и Валентина Ходасевич, режиссер и театровед П. А. Марков, драматург Н. Р. Эрдман, режиссер В. Э. Мейерхольд и др. Показательно, что в 1925 и 1926 гг. у Горького побывали представители творческой интеллигенции с «того берега», если не совсем еще «чужие», то уж во всяком случае «получужие» для советской страны».

Независимо от тех или иных изменений в политической биографии Горького в его доме всегда царила творческая атмосфера, в нем жили разнообразными литературно-художественными интересами. Так было еще в Нижнем, потом на Капри, так было и в первые революционные годы в Петрограде в горьковской квартире на Кронверкском проспекте. Так сложилось и в Сорренто. Владислав Ходасевич и Нина Берберова, прожившие в Италии под одной крышей с Горьким более полугода, единодушно свидетельствовали: затишья и безлюдья не было в этом доме, здесь почти все время кто-нибудь да оказывался в гостях – если не писатель или художник, то музыкант, певец, ученый, дипломат, критик, журналист – либо русский, либо иностранец. Здесь постоянно завязывались разговоры, споры, встречались люди не только разных художнических профессий, но и несходных направлений, что становилось взаимно интересным. В доме писателя на какие-то важные моменты в это время пересекались творческие биографии многих людей.

Эта тишина не только помогала «лучше работать» - в Италии Горький оканчивает роман «Дело Артамоновых» (1925), начинает писать эпическую хронику «Жизнь Клима Самгина» (1925-1936), которую так и не успеет завершить.

«Выталкивая» Горького из России, Ленин оказался прав: на расстоянии в европейской тишине проблемы, конфликты, ужасы послереволюционной жизни стали казаться менее значительными, а успехи, достижения о которых Горький узнавал в основном из газет, напротив, значительно вырастали в масштабе.

Уезжая непримиримым (К. И. Чуковский, много общавшийся с Горьким в Петрограде, вспоминал, что тот упорно называл большевиков «они» и признавался: «Никогда прежде я не лукавил, а теперь, с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться» - К. И. Чуковский. «Дневник», 3 октября 1920), Горький постепенно психологически примиряется и практически сближается с новой властью.

После смерти Ленина писатель просит возложить к его гробу венок с надписью: «Прощай, друг! М. Горький». В воспоминаниях «В. И. Ленин» (1924, 1930) вместо образа безумца, который ведет Россию к гибели («Несвоевременные мысли»), появляется другой образ, напоминающий легенду о Данко: «Нет сил, которые могли бы затемнить факел, поднятый Лениным в душной тьме обезумевшего мира».

Произошла перемена и в его личной жизни. Со временем «святой и нравственный союз» с Марией Андреевой затрещал по швам. Андреева устала обслуживать своего гения, тосковала без детей, страдала без театра. Единственной отрадой для нее осталась партийная работа – в нее она погружалась с головой, а Горького это совершенно не устраивало.

Точкой в романе стало новое увлечение Горького. Он влюбился в другую Марию. Молодую, яркую, экспрессивную баронессу Будберг, в первом замужестве Закревскую.

«Она неимоверно обаятельна, - описывал Закревскую Герберт Уэллс. – Однако трудно определить, какие свойства составляют ее особенность. Она, безусловно, неопрятна, лоб ее изборожден тревожными морщинами, нос сломан. Она очень быстро ест, заглатывая огромные куски, пьет много водки, и у нее грубоватый, глухой голос, вероятно, оттого, что она заядлая курильщица. Обычно в руках у нее видавшая виды сумка, которая редко застегнута, как положено. Руки прелестной формы и часто весьма сомнительной чистоты. Однако всякий раз, как я видел ее рядом с другими женщинами, она определенно оказывалась и привлекательнее, и интереснее остальных».

Их познакомил Корней Чуковский, порекомендовав Горькому Марию Игнатьевну в качестве секретаря. Он же описал первое редакционное заседание, на котором присутствовала Закревская.

«Как ни странно, Горький хоть и не говорил ни слова ей, но все говорил для нее, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу».

Мария Закревская была моложе писателя на 24 года. Об этой женщине ходили самые невероятные слухи, ее подозревали в связях с английской разведкой и НКВД, называли «русской миледи». Горький увлекся и очень скоро сделал Марии Закревской предложение руки и сердца.

Андреева не простила измены. И даже не в измене было дело. Мария Федоровна не могла пережить, что человек, которому она отдала всю себя, запросто взял и выкинул ее из своей жизни. Закревская предложения писателя не приняла, однако поселилась в его квартире. А потом последовала за ним в Италию.

Если немногим менее двадцати лет назад Горький впервые покинул Россию, чтобы избавиться от преследований царизма, то во второй раз он вынужден был покинуть ее из-за того, что взаимное расположение его и новой власти становилось достаточно проблематичным. Жизнь за границей оказала на него в этот раз благотворное влияние. Улучшилось самочувствие, он много и продуктивно работал, даже издалека умудрялся помогать и эмигрантам, и тем, кто остался в России.

В 1922 году к отцу приехал сын Максим с женой Надеждой Введенской (Тимошей), дочерью известного московского врача.

О Максиме Пешкове писал тогдашний секретарь Горького Владислав Ходасевич. 28-летний Максим предстает в его воспоминаниях как симпатичный, но предельно инфантильный молодой человек, имевший большие задатки актерского дарования, интересовавшийся кино, мотоциклами, фотографией и стремившийся в Москву, поскольку Дзержинский обещал подарить ему автомобиль. По рассказу Максима, записанному Ходасевичем, в юности Максим работал в ВЧК.

Можно проследить, как партия «ухаживала» за Горьким, как настойчиво уговаривали вернуться. Первый раз Горький вернулся в 1928 году, в связи с празднованием своего 60-летия, по приглашению Советского правительства и лично Сталина. Его встречали на Белорусском вокзале восторженные толпы людей, но среди них было и немало «людей в штатском» - работников сталинских секретных органов. Народ искренно приветствовал возвращение большого русского писателя, но помпезность самой встречи была, конечно, организована Сталиным. Он нуждался в Горьком, имел на него свои виды.

Горький совершил пятинедельную поездку по стране: Курск, Харьков, Крым, Ростов-на-Дону, Нижний Новгород. Достижения СССР, которые ему показали в этой поездке, были описаны Горьким в цикле очерков «По Советскому Союзу». Но остаться в СССР он не согласился, это время еще не пришло, а вторично приехал в 1932 году.

В эти два приезда Горький убедился, что новая бюрократия всерьез взялась за подъем культурного уровня широких масс, и решил, что в этом процессе по праву может претендовать на центральную роль. К тому же он больше не мог жить в захолустном благополучии на Капри, не хотел и не мог. Сталин поманил полным собранием сочинений – и Горький вернулся в СССР в 1932 году.

Почти накануне возвращения две центральные советские газеты «Правда» и «Известия» одновременно напечатали статью-памфлет Горького под названием, которое стало крылатой фразой – «С кем вы, мастера культуры?»

«Вы, интеллигенты, "мастера культуры" должны бы понять, что рабочий класс, взяв в свои руки политическую власть, откроет перед вами широчайшие возможности культурного творчества.

Посмотрите, какой суровый урок дала история русским интеллигентам: они не пошли со своим рабочим народом и вот – разлагаются в бессильной злобе, гниют в эмиграции. Скоро они все поголовно вымрут, оставив память о себе как о предателях».

Самое интересное, что писалось это еще в эмиграции. Горький только собирался вернуться, но уже, как один он это умел, выкрикнул хлесткое оскорбление в адрес остающихся. В очередной раз самовыразился – и уехал в СССР, спасаться от «бесславного вымирания».

Поссорился с Лениным, а мириться приехал со Сталиным. Его поезд усыпали цветами, дали особняк, созданный архитектором Шехтелем для миллионера-мецената Рябушинского, дачи в Горках и в Теселли (Крым), платили баснословные деньги.

Он не считал свое возвращение унизительным. Не посыпал свою голову пеплом и не собирался, как Алексей Толстой, слагать гимны во славу нового русского царя. Официальные газеты начали публиковать статьи М. Горького, в которых писатель воздавал хвалу правительству за достигнутые результаты и защищал режим от нападок зарубежной интеллигенции.

Это было началом нового, последнего периода сложной и запутанной биографии писателя, которая и сейчас остается загадкой для исследователей. Горький не просто вернулся в Россию, как, например, Куприн. Он вернулся, чтобы стать одним из главных идеологов советской власти, оправдать своим мировым именем многочисленные преступления сталинского режима, но, одновременно, и спасти многих людей, вытаскивая их из тюрем и лагерей, помочь молодым талантливым писателям.

«Надо прекословить!» М. Горький и создание Союза писателей

В Москву из Италии М. Горький приехал 19 мая 1933 года. Вернулся, как говорится, окончательно и бесповоротно. Убедившись в беспомощности Оргкомитета по созданию Союза писателей, вынужден был взять на себя функции его реального председателя: почетным, то есть свадебным генералом оставаться не захотел.

Главная цель, которую он ставил перед собой, - создание творческого объединения писателей-профессионалов на демократической, выборной основе. Предстояло преодолеть еще имевшую место групповщину, недоверчивое отношение к творчеству представителей интеллигенции, уничижительно именуемых «попутчиками». Не в последнюю очередь надеялся Горький и на то, что партийное руководство станет более лояльно относиться к творчеству интеллигенции.

Однако с самого начала и до конца съезда в течение 16 (!) дней (с 17 августа по 1 сентября 1934 года) на всех 26 (!) заседаниях отчетливо чувствовалась идеологическая заданность этого ставшего сугубо официальным мероприятия, сценарий которого был тщательно проработан в кабинетах власти.

На первом заседании был заслушан и «Доклад А. М. Горького о советской литературе». Название его, мягко говоря, не вполне соответствовало содержанию. Ни одного имени советских писателей в нем не прозвучало. Съезду был предложен скорее обзор развития художественного сознания с древнейших времен до современности.

В докладе нашли неудачные выражения, и 14 августа 1934 года Каганович писал в Сочи Сталину, где тот был в отпуске: «Вчера мы, ознакомившись с докладом М. Горького к съезду писателей, пришли к заключению, что в таком виде доклад не подходит, доклад явно немарксистский, а историко-философские рассуждения неправильные». Каганович, Молотов, Ворошилов и Жданов поехали к Горькому и высказали свои соображения. Горький «согласился внести поправки и изменения. Настроение у него, видимо, неважное...».

Съезд прошёл успешно, ЦК ВКП(б) контролировал организационную работу съезда. А настроение у Горького было действительно «неважное»... Сколько лет он боролся за свободу слова, а здесь, на съезде, этого слова не прозвучало. К тому же судьба метода социалистического реализма ещё в точности не определилась. Будет ли этот метод помогать литературе быть правдивой и честной – этого Горький не знал, хотя тоже употреблял это понятие в своих статьях и рассуждениях.

Его стараниями был создан Союз писателей СССР, множество газет и журналов: книжные серии «История фабрик и заводов», «История гражданской войны», «Библиотека поэта», «История молодого человека XIX столетия», журнал «Литературная учеба». А существующая до сих пор «Литературная газета» была возрождена еще в 1929 году, также во многом благодаря усилиям Горького.

Так что Горький действительно был организатором культурного и научного прогресса в СССР. По его инициативе был реорганизован ВИЭМ, созданы десятки институтов, издательств, газет, журналов, серий книг, которые существуют до сих пор. Его значение для истории России трудно переоценить. Но многого мы еще не знаем или не хотим знать.

Считается, что термин «соцреализм» тоже придумал Горький. Оказывается, фразу «нам нужен реализм, но не критический, а социалистический» произнес Сталин в узком кругу писателей за круглым столом, а Горький просто вставил словосочетание «социалистический реализм» в свой доклад на 1-м съезде писателей. И сам, с его способностью почти мгновенно перевоплощаться, решил стать истинным соцреалистом.

К сожалению или к счастью – не успел. «Жизнь Клима Самгина» - одно из лучших произведений Горького – осталось недописанным и не имело к соцреализму абсолютно никакого отношения. В России из-под пера автора «Буревестника» и «Сокола» стали вылетать потрясающие фразы:

«Классовая борьба – не утопия, если у одного есть собственный дом, а у другого – только туберкулез».

«Слезой грязи не смоешь, тем более не смоешь крови».

«Если враг не сдается – его уничтожают...»

Второе высказывание тем более интересно, что о слезливости самого Горького ходили легенды.

«Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его и бранил, но первая реакция почти всегда была слезы. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого нового рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и протирании очков», - писал секретарь писателя Владислав Ходасевич.

Но подобные процитированным выше фразы Горького звучали решительнее, чем речи Сталина, потому что обретали форму художественного слова. Современник писателя, эмигрант И. Д. Сургучев не в шутку полагал, что Горький однажды заключил договор с дьяволом: «И ему, среднему в общем писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь». Добавлю: и чрезмерная обласканность властью.

11 мая 1934 года скоропостижно скончался сын Горького – Максим Пешков, оставив молодую вдову и двух маленьких дочек – Дарью и Марфу.

«Буревестник революции» и его «птенец»

Сказать, что Горький любил сына, - значит, ничего не сказать. Это было какое-то обожание, замешанное на чувстве вины, которое он испытывал по отношению к нему всю жизнь. Ведь пусть и невольно, но он предал его. Любовь к женщине? Да, конечно. Но почему в результате за его ошибки должен был расплачиваться сын?

В 1900 году он, уже известный всей России писатель, оставил свою жену, Екатерину Павловну Пешкову, с маленьким сыном Максом ради великолепной Марии Андреевой, одной из ведущих актрис Московского художественного театра. Разумеется, Макс был тогда совсем крошкой и ничего не понимал, но он, Горький, уже тогда сознавал, что слабенькому, болезненному ребенку необходимы особое внимание и уход. На всю жизнь Алексей Максимович запомнил тот ужас, который испытал, когда, неожиданно вернувшись домой (тогда они жили еще все вместе) застал пьяную няньку, которая носила Максима по дому вниз головой, чтобы тот не плакал и не надоедал ей. Ребенок был уже близок к смерти. Он, Горький, всегда такой мягкий и деликатный, словно тигр бросился на глупую бабу, избил и прогнал.

Горький живет с Андреевой в Италии, тем не менее его контакты с женой не прекращаются. Они все время переписываются. Екатерина Павловна с сыном даже приезжает к нему на Капри. Горький очень страдает от разлуки с Максом. К тому же он сознает, как важна для мальчика сильная мужская рука. Именно поэтому он с пониманием и достоинством отнесся к тому, что в жизни бывшей жены появляется человек, который много внимания уделяет Максу, восполняя хоть как-то отсутствие отца. Это был А. Коваленко, бывший инженер-механик с мятежного броненосца «Потемкин». В то же время Пешкова не оставляет надежды на то, что Горький в конце концов вернется к ней. Алексей Максимович и в самом деле начинает подумывать о возвращении в семью, но Андреева пока еще крепко держит его. Мучительная неопределенность, когда Горький мечется от одной женщины к другой, продолжается несколько лет. В конце концов эту борьбу за любимого человека проигрывают обе женщины. Горький находит новую любовь. Однако главным проигравшим следует считать все-таки Макса. Говорят, что природа отдыхает на детях гениев. Вряд ли Горький утешал себя этим не всегда справедливым афоризмом. В том, что Макс не получил настоящего образования, не приобрел никакой профессии и до конца жизни страдал инфантилизмом, Горький винил прежде всего самого себя.

Тем не менее в годы революции юный Макс ухитрился сделать неплохую карьеру. Разумеется, немаловажную роль здесь сыграло его имя, вернее, имя отца. Летом 1917 года он вступает в партию большевиков, в дни Октября участвует в боях за Кремль, затем становится помощником его коменданта. Он поддерживает весьма тесные отношения с Лениным, с которым познакомился еще на Капри мальчиком, гостя у отца. Он побывал и в Сибири, где принимал участие в реквизициях хлеба у крестьян. Вернувшись в Москву, «уплотнял буржуев», отнимая у них «лишние комнаты» и превращая их квартиры в коммуналки. Ленин советует юноше поступить на службу к Дзержинскому, и Макс становится сотрудником ВЧК. В 1919 году Горький пишет Пешковой: «Максим верит, что жизнь и может, и должна быть перестроена в том духе, теми приемами, которыми действует советская власть. Я не верю в это...»

Вскоре Железный Феликс по рекомендации Ленина назначает Максима дипкурьером. Ну а к середине двадцатых Максу разрешают, затем «советуют» вернуться к отцу в Европу.

Работа в ЧК, в общем-то, не превратила Макса в серьезного человека, и Горький не заблуждался относительно его способностей и возможностей. Живя с отцом в Италии, Макс считался его помощником и секретарем, однако, по общему мнению, отнюдь не утруждал себя какой-либо конкретной работой. Он гонял на своем мотоцикле, играл в теннис, собирал почтовые марки, часто ходил в кинематограф и цирк. Он был «добрый и славный малый», но ведь это не профессия. Горький понимал, что сына уже не переделать, и в общем-то, смирился с этим. За любовь Макса к роскоши и комфорту он прозвал его «советским принцем». Другое прозвище, также данное отцом, было не столь благозвучно. Из-за пристрастия худющего Макса к исполнению итальянских песен перед гостями отец прозвал его «поющим глистом». Но – что делать? – по-прежнему обожал.

Не сделала Макса более ответственным и женитьба. Горький был очень привязан к милой, не лишенной художественных способностей невестке, которую все в доме называли Тимошей. Во время их размолвок с Максом он всегда был на ее стороне. Кстати, некоторые биографы великого писателя полагают, что его чувства к невестке носили не вполне родственный характер, и отцом второй дочери Тимоши был не Макс, а сам Горький. Никто, однако, не смог убедительно подтвердить эту версию.

В конце двадцатых – начале тридцатых годов Горького очень беспокоила склонность Макса к алкоголю. К сожалению, постепенно, но неотвратимо Макс превращался в настоящего алкоголика. Однако погубило его не спиртное, хотя именно оно критически ослабило его организм. Макс скончался в мае 1932 года, по официальной версии, от «двустороннего воспаления легких». Бытует, однако, несколько версий того, как он мог заболеть и кому это было нужно, но это уже другая история. Горький тяжело переживал смерть сына: «Старик едва двигался на кладбище, нельзя было смотреть, так разрывалось сердце», - писал Исаак Бабель. Горький лишь ненадолго пережил сына.

Роль сына в возвращении Горького была, возможно, решающей. Сын от первого брака родился в России, вырос за границей, где увлекался спортом и вообще жил баловнем. Когда случилась революция, вступил в РСДРП(б) и в 1917-1918 годах служил в ЧК (занимался снабжением столиц продовольствием). Впрочем, занимался ли он чем-нибудь всерьёз, сказать трудно. Его всячески ублажали (как сына Горького) и спаивали. Когда отец уехал за границу, Максим отправился за ним. Как говорят, по поручению ЧК: уговаривать, что надо возвращаться, что революция прекрасна, а не страшна и т.п. Явился он к отцу с женой Надеждой, дочерью известного врача Введенского. Отец хотел выдать её за приличного человека, но она влюбилась в Максима и удрала к нему. Обвенчали их в Берлине. Дома её звали Тимошей и тоже держали за избалованного ребёнка, как и её мужа. В Италии у них родились две дочки, которых потом воспитывала бабушка – Екатерина Павловна. Ходасевич, живший у Горького, считал эту парочку безответственной и инфантильной: по его мнению, тридцатилетний Максим по развитию тянул лет на тринадцать: «Он был славный парень, весёлый и уживчивый. Он сильно любил большевиков, но не по убеждению, а потому, что вырос среди них и они его всегда баловали... Он мечтал поехать в СССР, потому что ему обещали подарить там автомобиль, предмет его страстных мечтаний, иногда ему даже снившийся».

В России Максим нигде не работал, развлекался. И умер от воспаления лёгких, скорее всего, потому что заснул пьяным на морозе, а секретарь Горького Крючков его не разбудил. Позднее Крючкова и Ягоду расстреляли за убийство Максима. Крючков якобы не поделил с ним управление отцовскими средствами, Ягода же признал, что положил глаз на Надежду-Тимошу. Насколько всё это соответствует действительности, трудно теперь сказать. Надежда прожила до 1971 года, всё время будучи под присмотром госбезопасности – никакой жизни. Если она что-то и знала о происходившем вокруг Горького, то никому не рассказала.

Для Горького это было тяжелейшим ударом, хотя вся жизнь Максима была очень далека от нормальной и здоровой. Унаследовав от отца слабые легкие, он не получил в придачу железный организм отца, который ежедневно выкуривал больше семидесяти папирос.

В Горьком вообще было много загадочного. Например, он не чувствовал физической боли, но при этом настолько болезненно переживал чужую боль, что когда описывал как-то сцену, как женщину ударили ножом, на его теле вздулся огромный шрам. Он мог выпить сколько угодно спиртного и никогда не пьянел.

Сын тоже много курил и любил выпить, но пьянел быстро и тяжело-мертвецки, при этом, простужаясь от малейшего сквозняка, обожал гонять на мотоцикле в любую погоду с непокрытой головой.

Версия о том, что троцкисты руками врачей погубили сына, чтобы ускорить смерть отца, чрезвычайно живуча, да еще подкреплена «чистосердечными показаниями» самих врачей. Факты же таковы: в холодный майский день Максим Пешков, выпив больше обычного, заснул на скамейке в сквере. В результате – тяжелая простуда, перешедшая в двустороннее воспаление легких.

Как впоследствии показал на следствии домашний доктор Горьких Левин, «...больной был очень расслаблен, сердце было в отвратительном состоянии: нервная система, как мы знаем, играет огромную роль в течение инфекционных болезней. Все было возбуждено. Все было ослаблено, и болезнь приняла чрезвычайно тяжелый характер... Ухудшило течение этой болезни то, что были устранены те средства, которые могли принести большую пользу для сердца, и наоборот, давались те, которые ослабляли сердце. И, в конце концов... 11 мая, после воспаления легких, он погиб»

Неправильное лечение это, конечно, скрытая форма убийства, но, как правило, неосознанная. Тем более, что версии о насильственной смерти Максима Пешкова, а затем Максима Горького до сих пор не нашли документального подтверждения. Показания, данные доктором Левиным (и не им одним) в ходе следствия, вряд ли можно считать абсолютно убедительными и неопровержимыми.

Надо сказать, что о своей будущей судьбе Горький догадался очень рано. Еще в 1899 году в письме к Чехову он сравнил себя с паровозом, который мчится в неизвестность: «Но рельс подо мной нет... и впереди ждет меня крушение. Момент, когда я зароюсь носом в землю – еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь».

В одной из записок 1935 года он написал: «Как собака: все понимаю, а молчу». Символичное перевоплощение для Буревестника, не правда ли?

На лето 1935 года был намечен Международный конгресс писателей в Париже. С Горьким в эти дни творилось что-то неладное. Ехать на парижский конгресс он не хотел, плохо себя чувствовал, да и не знал, что говорить. Видел уже, что идеи коммунизма в СССР продолжали осуществляться далеко не в белых перчатках, более того – в «ежовых рукавицах». Об этом не то, что говорить – думать порой было страшно. Не поехал. Послал лишь расплывчатое приветствие, опубликованное в газете «Правда».

Последние годы жизни Горького трагичны и полны тайн. Благоволение к нему власти приобретает гомерические масштабы. В 1932 году его награждают орденом Ленина. В его честь переименовывают Нижний Новгород (теперь получалось, что Горький родился в городе Горьком). Именем Горького называют автозавод, театры, улицы, пароходы (последнюю поездку по Волге он совершает на «Максиме Горьком»).

В доме на Большой Никитской у Горького часто появляется Сталин и другие вожди. Здесь читаются литературные произведения, решаются важные государственные проблемы. Но отношения Горького с властью постепенно портятся. Кажется, он начал осознавать, что, в отличие от Николая, посадившего писателя в Петропавловскую крепость, или Ленина, вытолкнувшего его за границу, новый вождь душит его в своих объятиях. Роскошный дом-особняк обернулся комфортабельной тюрьмой. Все контакты, поездки, переписка Горького тщательно контролировались.

Наблюдая эпидемию переименований, один остроумный современник предложил заодно включить в «список переименований» и всю эпоху: «Эпоха переименована в максимально горькую».

Он тяжело заболел в первый день лета. Бюллетени о его болезни две недели печатались в газетах, но для него самого готовили специальный номер «Правды», без бюллетеня. За десять дней до смерти его посетили Сталин и Молотов, о чем тоже стало широко известно.

Максим Горький умер 19 июня 1936 года. «Конец романа – конец героя – конец автора» - была его последняя фраза. После огромного траурного митинга, сопровождавшегося артиллерийскими залпами и пением «Интернационала», урна с прахом писателя была замурована в Кремлевской стене. Следующий год после его смерти историки назовут годом Большого террора. На одном из судебных процессов лечащие врачи, несдавшиеся враги, обвинялись в убийстве великого пролетарского писателя. О причинах и обстоятельствах смерти Горького полемика ведется и до сих пор.

В потоке фальшивых и искренних откликов трезво и точно прозвучал голос из Парижа одного из лучших критиков эмиграции Георгия Адамовича. Писатель следующего поколения, начинавший в среде акмеистов, Адамович в соответствии с русской традицией увидел в судьбе Горького драму не просто писателя, но – гражданина и человека. «Был ли это очень большой писатель? Наиболее требовательные и компетентные из сверстников Горького оспаривали такое утверждение, оспаривают его и до сих пор. Следующее поколение отнеслось к Горькому иначе. На расстоянии открылась самая значительная в нем черта: наличие исключительной натуры, самобытной и щедрой личности. <...> В Горьком важно то, что это – первоисточник творчества. За каждой его строкой чувствуется человек, с появлением которого что-то изменилось в мире...» («Максим Горький», 1936).

Но Адамович знает о роли, сыгранной писателем в последние годы, поэтому с горечью добавляет: «Он всегда претендовал – и претендовал основательно – на авторитет не только узкохудожественный, но и моральный, <...> он был у самой черты духовного величия – и потерпел под конец жизни ужасное крушение..,»

Максим Горький остается самой сложной и самой спорной фигурой в русской литературе XX века.

«Люди и человеки»

Идея пути в творческом сознании Максима Горького 1890-х – начала 1900-х годов

Давно уже замечено, что русская литература не только глубоко изображала сложные перипетии «человеческой комедии», не только безошибочно определяла диагноз социальных заболеваний, но и стремилась открыть пути, ведущие человека и человечество к их «воскресению».

Это была литература самых острых, самых «трудных» («проклятых») вопросов и самых жизненно важных для человеческого существования ответов.

Рассуждая о своеобразии отечественной философии, которая «огнём струилась по всем отраслям литературы и творчески их питала», А. Блок писал, что «это было всегда – причудливое сплетение основного вопроса эры – социального вопроса с умозрением, с самыми острыми вопросами личности и самыми глубокими вопросами о Боге и о мире; Посошков и Чаадаев, Одоевский и Белинский, Герцен и Григорьев, Радищев и Леонтьев – вот вечные образцы нашего неистового прошлого, вот полюсы нашей мысли, вот наши вечные братья-враги».

М. Горький, вне всякого сомнения, был одним из этих «русских мальчиков» Достоевского.

«Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться...» - эту фразу из сохранившегося фрагмента юношеской поэмы писателя «Песнь старого дуба» горьковеды часто цитируют. И конечно, далеко не случайно. Дело в том, что она недвусмысленно говорит о мироотношении начинающего художника. О его мировоззрении, разумеется, судить было слишком рано: оно только начинало складываться. Однако по процитированной фразе можно было с большой долей вероятности спрогнозировать вектор его творческого развития.

«Не соглашаться» с жизнью, которую ведут люди, для пробующего свои силы в искусстве человека означало не принимать её. И даже более – отвергать. А следовательно, - перестраивать на новых основаниях.

«Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжёлых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности, - одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей приятной для меня причине не могу принимать его культуру большими дозами без того, чтобы спустя некоторое время, у меня не явилась настоятельная необходимость выйти из её рамок и освежиться несколько от чрезмерной сложности и болезненной утончённости этого быта». Эти слова принадлежат герою-повествователю рассказа М. Горького «Коновалов», но в равной степени – и самому писателю, неотъемлемой частью биографии которого являются легендарные его странствия «по Руси». Там, на «дне» общества, не только далёкого от культуры и цивилизации, но часто даже чужого и враждебного им, и встретил он своих цельных героев, подслушал сюжеты будущих легенд и «поэм».

Герои раннего М. Горького – из породы принципиальных «кочевников», презирающих оседлый, налаженный быт. Они любят море и степь. Это смелые и мужественные люди, не признающие никакого насилия над собой, возведшие личную свободу в некий священный культ. Близость к природе сделала их естественными и «примитивными», лишила присущих «культурному» человеку рефлексии и душевной изнеженности. Их чувства приобрели характер сильных и безудержных страстей. У них – свой кодекс чести и собственная мораль, способные шокировать цивилизованного человека своим варварством. Или – аморализмом. Не случайно первые критики писателя дружно заговорили о его перекличке с Фр. Ницше.

Проблема эта сложна, тем более что сам Горький влияние Ницше на свое творчество отрицал. И все же есть достаточно веские основания говорить о ницшеанстве раннего Горького. Так, П. В. Басинский указывает, что «в конце 1880-х – начале 1890-х годов он водил знакомство с супругами Н. З. и З. В. Васильевыми, которые едва ли не первыми перевели «Зарасутру» на русский язык и в процессе работы посылали Горькому свой перевод «в письмах на тонкой бумаге».

28 октября 1890 года Васильев писал Горькому: «…все твои произведения я разделяю на две более или менее резко разграниченные категории: в одних ты придерживаешься "старого инвентаря", как говаривал один из моих добрых приятелей... исповедуешь и проповедуешь так называемую гуманитарную мораль, мораль христианско-демократическую, как говорит Ницше, основным принципом которой в конце концов, чтобы ни говорили её апологеты, является эвдемонизм, наибольшее количество удовольствия для наибольшего количества людей, в ней люди ценятся именно постольку, поскольку они делают для благополучия других и способствуют уменьшению "зла", по их терминологии, т.е. страдания на земле. К этой категории я отношу например "Песнь о Соколе", "О чиже", "Ошибка", "Тоска", "Коновалов", "В степи" и т.д. К другой "Месть", "Челкаш", "Мальва", "Бывшие люди", "Варенька Олесова", - тут является мораль иного сорта, по которой человек оценивается не по его поступкам или мотивам их, а по его внутренней ценности, красоте, силе, благородству и проч., а также и по тому, насколько он влияет на усиление высоты пульса жизни в себе и других, безотносительно к тому делает ли он это, заставляя других или себя наслаждаться или страдать».

Иными словами, автор письма подчёркивал, что во второй группе перечисленных им рассказов Горький воспринимал своих героев вне христианских понятий о добре и зле, осознавая мир и действительность, если воспользоваться выражением Ницше, как «эстетический феномен».

Можно спорить с отдельными частностями доводов Васильева, однако в целом они, безусловно, верны. Подтверждением правильности его аргументов может послужить художественная концепция неназванного корреспондентом писателя первого опубликованного его рассказа «Макар Чудра», появлению в свет которого мы обязаны вскоре ставшим знаменитым псевдонимом «Максим Горький».

В роли героя-рассказчика выступает в нём цыган Макар Чудра, напоминающий, по словам автора, «старый дуб, обожжённый молнией, но всё ещё мощный, крепкий и гордый силой своей». И так во всём рассказе: все его персонажи наделены какой-то особой красотой и цельными характерами, не имеющими ничего общего с человеческой красотой и характерами цивилизованного мира. «...Пела красавица Нонка, дочь Макара, - повествует автор. – Я знал её голос густого, грудного тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучащий – пела ли она песню, говорила ли "здравствуй". На её смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подёрнутых какой-то тенью тёмно-карих глазах сверкало сознание неотразимости её красоты и презрения ко всему, что не она сама».

Это люди особого морального чекана, и живёт воссозданное Горьким племя гордых красавцев по особым самодостаточным законам, в основу которых (воспользуемся только что процитированным горьковским выражением) положено «презрение» ко всему тому, что принято называть миром культуры.

Цель жизни, по Макару Чудре, - сама жизнь, её стихийная мощь и сила. А ещё – свобода вне всяких моральных и религиозных ограничений. Трагедия, разыгравшаяся в цыганском племени, была предрешена, ибо и герой и героиня выше всего на свете, включая и любовь, ставят «волю». Обращаясь к Радде, Зобар говорит: «Беру тебя в жёны перед богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь – я свободный человек и буду жить так, как я хочу!».

Однако то же самое могла сказать о себе и Радда, и об этом знают и Лойко, и цыгане, следящие за перипетиями их любви. И конечно, герой-рассказчик Макар Чудра. В его повествовании о трагической смерти Лойко Зобара и Радды нет ни грамма осуждения того и другого, ибо он знает, что, поступи его герои иначе, они неизбежно встали бы на точку зрения той самой «цивилизованной» морали, которую он сам же и отвергает. «Смешные... люди» христианской цивилизации противопоставлены в «Макаре Чудре» людям «трагическим» в лице любящей друг друга пары и молча следящего за неизбежной трагедией «хора» цыган. Выполнено всё это в духе Фр. Ницше, и похоже, что и герой-повествователь, да и сам Горький склоняют свои головы перед воспроизведённой старым цыганом трагической историей и проникаются величием мотивов, её повлекших.

Однако Н. З. Васильев далеко не случайно разграничивал все написанные к тому времени произведения М. Горького на две категории: одну – с преобладанием христианских, другую – ницшеанских тенденций. Разграничение это, разумеется, весьма условно, да вряд ли вообще стоит жёстко увязывать рассказы писателя с указанными мотивами. Прежде всего потому, что отождествление мировоззренческих позиций и религиозно-идеологических предпочтений героев-рассказчиков (того же Макара Чудры, Изергиль, например) и повествователя – дело довольно рискованное. Вдвойне опасным оно оказывается в том случае, если речь заходит о сближении их точек зрения с точкой зрения самого художника. Действовать в подобной ситуации следует очень осторожно, всячески соблюдая меру. Горький, конечно, изданного правила не является исключением.

Писателя влекли к себе сильные, гордые, свободолюбивые персонажи. Ему нравились их человеческая неординарность, присущее им «безумство храбрых», презрение к мещанской рутине, открытое желание бросить ей вызов. Но в то же время он хорошо понимал (для русской литературы это черта корневая), что свобода по своей природе глубоко двойственна, что она может обернуться своеволием личности, подтолкнуть человека к саморазрушению, начать или ускорить процесс его нравственного распада. Проблематика Достоевского не стала для Горького центральной, но вряд ли кто из серьёзных исследователей осмелится заявить, что она у него вообще отсутствует.

Писатель откровенно любуется Челкашом, однако в то же самое время не забывает отметить в его портрете и манере поведения черты хищника. В нравственном смысле вор Челкаш выше и – что самое главное – благороднее крестьянина Гаврилы, и всё же втайне завидует последнему. Дело в том, что у Гаврилы есть цель в жизни. Разумеется, она не устраивает и не может устроить Челкаша, ибо по-мещански узка, однако мысль о какой-то своей внутренней ущербности временами остро пронзает его сознание. В этот момент, говорит писатель, «он чувствовал себя одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни (по происхождению горьковский герой крестьянин), в котором выработалась та кровь, что течёт в его жилах».

Персонажи «Макара Чудры» рефлексии не знали – Челкаш уже вступает на её порог. Однако эта своего рода «душевная недостаточность» героя носит кратковременный характер, она ещё не становится темой рассказа, а тем более проблемой.

Предметом пристального художественного анализа она оказывается в рассказах «Супруги Орловы» (1896-1897) и особенно – «Коновалов» (1896).

Коновалов и Григорий Орлов – прямые родственники и Макару Чудре, и Емельяну Пиляю, и Челкашу. Они унаследовали от своих предшественников и духовных братьев презрение к мещанский размеренности жизни и бунтарский характер. Но в противоположность персонажам из «Макара Чудры» они не являются носителями родовой морали. Скорее наоборот, у них очень остро развито чувство личности.

«Он – этот большой человек с ясными глазами ребёнка, - вспоминал повествователь из "Коновалова" о своём герое, - с таким лёгким духом выделял себя из жизни в разряд людей, для неё ненужных и потому подлежащих искоренению... что я был положительно ошеломлён этим самоуничижением, до той поры ещё невиданным мною у босяка, в массе своей существа от всего оторванного, всему враждебного и над всем готового испробовать силу своего озлобленного скептицизма. Я встречал только людей, которые всегда всё винили, на всё жаловались, упорно отодвигая самих себя в сторону из ряда очевидностей, опровергавших их настойчивые доказательства личной непогрешимости – они всегда сваливали свои неудачи на безмолвную судьбу, на злых людей... Коновалов судьбу не винил, о людях не говорил. Во всей неурядице личной жизни был виной только он сам, и чем упорнее я старался доказать ему, что он "жертва среды и условий", тем настойчивее он убеждал меня в своей виновности перед самим собою за свою печальную долю... <...> Каждый человек сам себе хозяин, и никто в том не повинен, ежели я подлец!».

Гришка Челкаш «нашёл свою точку», по выражению Коновалова, «упёрся» в неё и обрёл равновесие. Лишь встреча с Гаврилой вывела его из привычного состояния. Григорий Орлов и Коновалов такой «точки» не обрели.

«...Я родился с беспокойством в сердце», - говорит о себе Григорий. Это – правда. Привычное состояние его души – тоска. Оттого он пьёт и в пьяном угаре зверски избивает жену...

В душе горьковского героя звучит неотступный вопрос: «зачем... далась» ему жизнь: «...Живи, работай... А для чего? – с недоумением обращается он не столько к жене, сколько к самому себе. – Для пропитания своего и твоего... А куда мы... куда нам пропитание? Чтобы работать... Колесо бессмысленное выходит...» Григорий Орлов не способен «помириться с буднями», а тем более «зажить» по примеру других людей «серой жизнью полусытой бедности...». Ощущение «тесноты жизни» преследует его на каждом шагу, а между тем, по собственным же словам героя, «горит» у него душа, «хочется ей простора», чтобы мог он «развернуться» во всю его силу. Его сердце жаждет подвига, но непременно – «с пользой», «чтоб от этого облегчение вышло жизни».

Работа санитаром в холерном бараке ослабила тоску Григория Орлова и даже на какое-то время её заглушила. «Выбрался из ямы и прозрел – а до этого слепой был» - говорит он о себе. Он остро ощутил свою общественную полезность, но прежде всего его приподняло над «буднями» и окрылило незнаемое им прежде чувство риска. Однако вскоре горьковский герой понял, что радость его была преждевременной и что «выбраться из ямы» ему так и не удалось. Как максималист он предъявлял жизни безмерные требования, и потому будничная работа докторов и санитаров удовлетворить его не могла. Ему хотелось совершить подвиг по спасению от холеры всей России, сразиться с самой судьбой и непременно её победить, однако он не мог не заметить, что судьба равнодушна к человеку и полна презрения к его малости.

Роковым порогом для испытания его воли оказалась смерть Сеньки Чижика – «бессмысленное колесо» жизни совершило ещё один оборот. Григорий никак не мог взять в толк, чему радуются доктора, «коли человек выздоровел? Жизнь у него хуже холерной судороги, ежели говорить по правде». «Их вон лечат, - говорит он о больных, - и всякое им внимание... а я здоровый, но ежели у меня душа болит, - разве я их дешевле? ...ведь я хуже холерного... у меня в сердце судороги!» Надо лечить жизнь, а не человека – вот максима Орлова.

Это уже срыв, каких немало было в его прежней жизни. Но если раньше, пусть и скрепя сердце, он всё же возвращался к ненавистной ему «серой жизни», то теперь, когда он ненадолго увидел свет, подобное возвращение уже невозможно. Служба Орлова в холерном бараке заканчивается бунтом. Но душа у сапожника Григория Орлова «тёмная», и потому бунт его безрезультативен.

Мы не знаем, как закончит свою жизнь Григорий Орлов, самоубийством заканчивает её заглавный герой рассказа «Коновалов». С известия о его смерти и начинается повествование Горького. «Вчера ночью, в 3-й камере местного тюремного замка, повесился на отдушине печи мещанин города Мурома Александр Иванович Коновалов. <...> Причиной, побудившей Коновалова к самоубийству, как заключил тюремный доктор, следует считать меланхолию».

Язык медицинского заключения сух и беспристрастен – горьковский герой-повествователь, знавший Коновалова, взялся поведать о том, что стояло за официальной газетной информацией.

Коновалов – красивый и, можно даже заметить, - талантливый человек, а потому свою тоску он переживает гораздо глубже, чем Орлов. «Живу, тоскую... зачем? – исповедуется он повествователю. – Неизвестно. Внутреннего пути у меня нет, - понимаешь? Как бы это сказать? Этакой искорки в душе нет... силы, что ли? Ну, нет во мне одной штуки – и всё тут! Понял? Вот я живу и эту штуку ищу и тоскую по ней, а что она такое есть – это мне неизвестно...».

В отличие от героя «Супругов Орловых», склонного обвинять жизнь и её нелепые, жестокие законы, Коновалов винит в этом человека и в первую очередь самого себя. «Да, брат, очень нужен для жизни порядок поступков... – сказал он как-то однажды. – Неужто уж так и нельзя выдумать этакий закон, чтобы все люди действовали как один и друг друга понимать могли? Ведь совсем нельзя жить на таком расстоянии один от другого? Неужто умные люди не понимают, что нужно на земле устроить порядок и в ясность людей привести?..» «Однажды, - признаётся повествователь, - выслушав в сто первый раз мой проект реорганизации жизни, он рассердился на меня. – Ну тебя... Слыхал я это... Тут не в жизни дело, а в человеке... Первое дело – человек... понял? Ну, и больше никаких... Этак-то, по-твоему, выходит, что, пока там всё переделается, человек всё-таки должен оставаться как теперь. Нет, ты его перестрой сначала, покажи ему ходы... Чтобы ему было и светло и не тесно на земле, - вот чего добивайся для человека. Научи его находить свою тропу...».

Коновалов уверен, что часы заводятся изнутри, а не механическим переведением стрелок. Этой своей позицией он очень напоминает Луку из драмы «На дне».

Историю Коновалова, как, впрочем, и историю жизни Григория Орлова, Горький завершил словами: «...ржавчина недоумения пред жизнью и яд дум о ней разъедали могучую фигуру, рождённую, к её несчастью, с чутким сердцем. Таких "задумавшихся" людей много в русской жизни, и все они более несчастны, чем кто-либо, потому что тяжесть их дум увеличена слепотой их ума». Видно, что писатель сочувствует своим героям, однако считает опыт их жизни ограниченным. Как можно предположить, Горького не устраивало анархическое бунтарство его персонажей. Собственный же его «проект реорганизации жизни», о котором герой-повествователь рассказа «Коновалов» спорил с его заглавным героем, присущую последнему «слепоту ума» исключал, имея, видимо, целиком разумную основу.

Мы не случайно прибегли в данном случае к помощи вводной конструкции, ибо сказать что-нибудь определённое по поводу положительной программы Горького к началу 1900-х годов дело весьма затруднительное. Главные герои двух его больших произведений – повестей «Фома Гордеев» (1899) и «Трое» (1901) – подобно Коновалову и Орлову также заканчивают анархическим бунтом. Крепло писательское мастерство молодого художника, расширялось и углублялось знание жизни, крупная эпическая форма позволяла прозаику усложнить конфликт героя со средой. Гуманистическая проблема всё более чётко заявляет о себе в его творческой концепции. Именно в эти годы писатель становится, по собственному его выражению, «человекопоклонником», а идея пути, ведущего к гармоническому человеку и гармоническому человеческому обществу, - главной идеей его творческого сознания.

Коновалов страдает от незнания своего пути, странник Лука появляется в костылёвской ночлежке с песней: «Середь но-очи... пу-уть-дорогу не-е видать... / Эх, и не вида-ать пути-и...» А во втором акте драмы «На дне» Актёр вспоминает, наконец, «любимое стихотворение» и, «принимая позу», декламирует две наиболее выразительные его строфы:

Господа! Если к правде святой

Мир дорогу найти не умеет, -

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше солнце забыло,

Завтра ж целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь...

Лука затягивает песню явно не для демонстрации своих вокальных способностей. Три ключевых слова пропетых им строк отражают духовное состояние обитателей ночлежки, каким оно предстаёт в зрительском и читательском сознании к приходу в неё Луки. Кроме того, Горький соотносит центральный мотив будто бы ненароком прозвучавшей на «дне» нехитрой песенки с центральным мотивом некоторых своих наиболее значительных произведений, с тем же «Коноваловым», к примеру: «пути своего» их персонажи действительно не знают и жаждут его непременно обрести. В свою очередь и Актёр, цитируя полюбившееся ему стихотворение Беранже «Безумцы», делает это по воле драматурга. Во-первых, в стихах говорится о том же, о чём поётся и в песне: мир потерял и «не умеет» «найти» дорогу «к правде святой». Во-вторых, о стихотворной новелле французского поэта Актёр вспомнил под влиянием взволновавшего его разговора с Лукой и обязательно хотел бы прочесть её «старику». В знак благодарности и для того, чтобы доказать ему, что память у него ещё сохранилась. Конечно, он и не подозревал, что «безумец», способный «навеять человечеству сон золотой», Лука и есть. Знает об этом за него Горький. Он же и устанавливает связь между песней Луки и всплывшим в памяти Актёра стихотворением Беранже. В драме, таким образом, начинает властно звучать мотив пути и появляется человек, претендующий на то, чтобы указать людям на пролегающую «средь ночи» «путь-дорогу». Правда, здесь же, благодаря ссылке на Беранже, Горький задаёт своим зрителям и читателям вопрос: «сон золотой» - тот ли путь, который нужен «человечеству»? Однако с ответом он не спешит, решение должно прийти по ходу развития драматургического сюжета.

Уже наличие в горьковской пьесе идеи пути говорит в пользу того, что перед нами произведение глубоко идеологическое и философское. Все её герои сдвинуты к краю пропасти. Напрасно некоторые исследователи драмы уделяют так много внимания анализу социального конфликта пьесы. Странно было бы отвергать его полностью: у каждого из обитателей ночлежки своя история, приведшая его на «дно», кроме того, и в самой ночлежке есть свой «верх» и «низ»: её хозяева и обитатели. Однако социальный конфликт занимает автора «На дне» в меньшей степени, нежели конфликт экзистенциальный. Это произведение о смысле существования человека.

Казалось бы, уже описание обстановки первого акта, знакомое всем со школы («Подвал, похожий на пещеру. Потолок – тяжёлые, каменные своды, закопчённые, с обвалившейся штукатуркой» и т.д.), камня на камне не оставляет от нашего утверждения. Но стоит только вчитаться в это описание, как начинаешь понимать: не в социуме и не в быте только тут дело. Дело в другом. В том, что люди здесь отгорожены друг от друга не просто переборками и грязными ситцевыми пологами, а отчуждены один от другого внутренне. Они не слушают, не слышат, а главное – не хотят слышать своих соседей. Квашня перебранивается с Клещом, Барон издевается над страстью Насти к бульварным романам... И так изо дня в день, из месяца в месяц. Диалога между героями нет, он отсутствует, есть полилог. Вот Васька Пепел пытается завязать отношения с сестрой своей любовницы (жены хозяина ночлежки – Костылёва) Василисы – Наташей. Наташа – чистая девушка и давно ему нравится. Он заводит с нею разговор, стараясь показать себя с лучшей, как ему представляется, стороны. В это же самое время сидящий на нарах Бубнов, только что купивший ниток для своих швейных работ и смекнувший, что его обманули, дважды разочарованно произносит одну и ту же фразу: «А нитки-то гнилые...», «А ниточки-то гнилые...» Произносит совершенно независимо от разговора Пепла с Наташей, вряд ли он к нему даже прислушивается. Однако объективно выходит, что фраза эта относится именно к упомянутому разговору и вымолвлена только для него. А смысл её таков: намерения Пепла относительно Наташи шиты гнилыми нитками, ничего из этих отношений не выйдет. Это убедительная иллюстрация царящего на «дне» отчуждения. И – почти роковой отстранённости жизни каждого (или почти каждого) ночлежника.

Обитатели «дна» дважды по ходу сюжета пьесы (во втором акте и в финале) поют любимую в ночлежке песню:

Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно.

Днём и ночью часовые

Стерегут моё окно.

Как хотите стерегите,

Я и так не убегу.

Мне и хочется на волю...

Цепь порвать я не могу.

Кто-то из исследователей (кажется, И. Юзовский) заметил, что песня эта имела революционный смысл. Может быть. Однако, на наш взгляд, за её нехитрыми словами скрывается более глубокий и не только социальный смысл. Видимо, она полюбилась ночлежникам потому, что прекрасно отражает их душевное состояние: вырваться на волю хочется, но порвать цепь невозможно; её прочность многократно превышает человеческие силы.

Так, Пепел в ответ на предложение Луки «путь найти» в Сибири говорит: «Мой путь – обозначен мне!» Актёр перед самоубийством кричит товарищам по ночлежке: «Невежды! Дикари! <...> Люди без сердца! Вы увидите – он уйдёт! "Обжирайтесь, мрачные умы"... стихотворение Беранжера... да! Он – найдёт себе место... где нет... нет...» Барон с присущим ему цинизмом парирует его реплику: «Ничего нет, сэр?» Актёр, придвинутый жизнью к краю пропасти уже не в метафорическом, а прямом смысле этого слова, с её пустотой мириться, однако, не желает: «Да! Ничего! "Яма эта... будет мне могилой... умираю, немощный и хилый!" Зачем вы живёте? Зачем?» Барон, реагируя на грёзы Насти о «настоящей любви», говорит «с усмешкой»: «Нечего ждать... Я – ничего не жду! Всё уже... было! Прошло... кончено!.. Дальше». (С последнего слова этой фразы Барона начинается по сути сюжет пьесы, что создаёт впечатление какого-то бессмысленного круговорота жизни, этакого ницшевского «вечного возвращения».) «...Всё слиняло» на земле, твёрдо уверен Бубнов, «один голый человек остался...». Настя говорит о себе: «Лишняя я здесь...» Бубнов обобщает, произнося свою фразу, как подчёркнуто в ремарке, «спокойно»: «Ты везде лишняя... да и все люди на земле – лишние...» Актёр жалуется Наташе: «...по сцене моё имя Сверчков-Заволжский... никто этого не знает, никто! Нет у меня здесь имени... Понимаешь ли ты, как это обидно – потерять имя?» Он уверен: «Без имени – нет человека...» Реакция Актёра на смерть Анны неожиданна, хотя целиком соответствует духу идейно-образной системы пьесы: «Я иду... скажу... потеряла имя!..». Экзистенциальная «пустота» «дна» равнозначна смерти. Мы не сильно преувеличиваем, говоря об экзистенциальном смысле горьковской пьесы. Не об «огарках» рассказывает в ней художник, не о босяках только. Драматург даёт в ней социальный срез всего общества. «Дно» - его модель. Здесь всё подведено к своему пределу, доведено до логической крайности. В самом деле, остался «один голый человек», почти мертвец, ибо «потерял имя». Мы вспоминаем фразу Актёра – она здесь кстати: «Без имени – нет человека...» Но и имя без человека – ничто, фантом.

Второй акт завершается смертью Анны. Ночь. Её тело осталось лежать в ночлежке. Мертвец – среди живых людей. Ситуация не только бытовая – символическая.

«Татарин (вскакивая). Где хозяин? Хозяину иду! Нельзя спать – нельзя деньги брать... Мёртвые... пьяные... (Быстро уходит. Сатин свистит вслед ему.)

Бубнов (сонным голосом). Ложись, ребята, не шуми... ночью – спать надо!

Актёр. Да... здесь – ага! Мертвец... "Наши сети притащили мертвеца"... стихо­творение... Б-беранжера!

Сатин (кричит). Мертвецы – не слышат! Мертвецы не чувствуют... Кричи... реви... мертвецы не слышат!..».

Фраза Сатина приходится на самый конец второго акта. К кому она относится? К Анне, к этой несчастной женщине, завершившей свой путь на земле? Не только к ней. Возможно, вообще не к ней. Её смерть – всего лишь повод для возгласа Сатина, и в этом его вопле (иного слова и не подберёшь!) на сей раз отсутствуют присущие ему фиглярство и цинизм. Сказано всерьёз. Драматизм – предельный и обобщение – тоже предельное. «Голый человек» дошёл до своей крайней точки: он превратился в «мертвеца».

Рассказ Мармеладова о своей «истории жизни» прерывался, как мы помним, пронзительными словами: «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! <...> Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?»

В драме Горького ситуация, кажется, еще страшнее: сатинскому «мертвецу» не просто «некуда» пойти. Ему вообще незачем куда-нибудь идти, поскольку осталась от него одна лишь материальная оболочка, лишённая мысли, души, духа.

Достоевский стремился восстановить «падшего человека» из «мёртвого дома», привести его к вере, ко Христу. «Дно» Горького – тоже «мёртвый дом». Но, как и Достоевский, он верил в человека. И тоже собирался его «восстанавливать». Вопрос состоял только в том, как он собирался это делать.

В данной связи представляется далеко не случайным обстоятельство, что вопль Сатина о «мертвецах» прерывает завершающая второй акт ремарка: «(В двери появляется Лука.)» Ремарка, а тем более её место в финале акта многозначительные, побуждающие горьковского зрителя и читателя предположить, что Луке отведена в пьесе роль «врача».

Впрочем, в ночлежке он появился ещё в первом акте (об этом мы уже говорили) и сразу привлёк внимание читателя и зрителя своей особой речевой манерой.

Зритель ещё не знает, какую роль будет играть в горьковской пьесе «дедушка», но первое впечатление о Луке у него уже начинает складываться. Кто он? Тёртый калач? Балагур? Человек, знающий, с кем имеет дело? Разумеется, и то, и другое, и третье. Однако есть в его репликах нечто такое, что заставляет задуматься. Как он аттестует своих будущих «сожителей»? Сначала – приветствует: «народ честной», но, парируя реплику Бубнова, готов уже назвать их «жуликами» И, развивая этот смысловой ряд, уподобляет ночлежников «блохам», используя это слово с уничижительным смысловым оттенком: «чёрненькие». Слово «разместиться» Лука заменяет словом «приспособиться», а его меткое присловье: «где тепло, там и родина» - отдаёт уже вовсе отрицанием нравственных норм.

И так будет не раз. Смертельно больная Анна, мало видевшая внимания к себе, сразу же выделила Луку из числа ночлежников: «на отца ты похож моего... на батюшку... такой же ласковый.... мягкий...», на что старик отвечает: «Мяли много, оттого и мягок... (Смеётся дребезжащим смехом)». Тут всё дело в ремарке, точнее, в слове «дребезжащий», резко контрастирующем по своей эмоциональной окрашенности с открытостью Анны. Ещё один пример. Та же Анна, утешенная Лукой, выказала вдруг слабую надежду на выздоровление. Реакция её собеседника снова вступает в контраст с затаённой мечтой всякого умирающего, и вновь дело в ремарке: «Лука (усмехаясь). На что? На муку опять?».

Л. Толстой признался Горькому: «Старик у вас – несимпатичный, в доброту его – не веришь». Но писатель не собирался создавать образ «симпатичного» старика. В пьесе (в отличие от прозаического произведения) прямого художнического отношения к персонажу не выразишь. Приведённые примеры говорят о том, что драматург тоже не очень доверял «доброте» Луки.

Есть у него на этот счёт и прямые высказывания. В очерке «Лев Толстой» (1919) Горький говорил: «Все русские проповедники, за исключением Аввакума и, может быть, Тихона Задонского, - люди холодные, ибо верою живой и действенной не обладали. Когда я писал Луку в "На дне", я хотел изобразить вот именно этакого старичка: его интересуют "всякие ответы", но не люди; неизбежно сталкиваясь с ними, он их утешает, но только для того, чтоб они не мешали ему жить. И вся философия, вся проповедь таких людей – милостыня, подаваемая ими со скрытой брезгливостью, и звучат под этой проповедью слова тоже нищие, жалобные: "Отстаньте! Любите бога или ближнего и отстаньте! Проклинайте бога, любите дальнего и – отстаньте! Оставьте меня, ибо я человек и вот – обречён смерти!"».

Писателя не устраивала «утешающая ложь», которую его персонаж использовал как главное своё оружие в подходе к людям. Однако даже с «утешающей ложью» героя, как она проявляется в драме, не всё так просто. Дело в том, что существует так называемая правда художника, но есть и ещё одна «правда» - правда искусства. Есть логика развития художественного образа в произведении искусства, который иногда выходит из-под контроля творца, не совпадает целиком с первоначальным замыслом писателя о нём и даже начинает ему противоречить. Видимо, горьковский Лука – именно такой случай. Идеологическая схема, в которую драматург хотел «вложить» задуманный образ, оказалась для последнего слишком узкой. Отсюда – раздражение Горького против Луки: справедливое, если судить о герое с мировоззренческих позиций писателя, несправедливое, если подходить к этому вопросу с позиций правды художественного образа.

Человек, который читал пьесу, ни за что не поверит ни тому, что люди Луке не интересны, ни тому, что утешает он их с единственной целью: отвязаться от них. Тем более, не обнаружит он в словах и поступках Луки «скрытой брезгливости» по отношению к людям.

Есть в пьесе диалог, на который исследователи Горького обращали до обидного мало внимания.

Костылёв укоряет Луку за его страсть к бродяжничеству, будучи совершенно твёрдо уверен, что «человек должен определять себя к месту... а не путаться зря на земле...».

«Лука. Ишь ты!

Костылёв. Да. А как же?.. Что такое... странник? Странный человек... не похожий на других... Ежели он – настояще странен... что-нибудь знает... что-нибудь узнал эдакое... не нужное никому... может, он и правду узнал там... ну, не всякая правда нужна... да! Он – про себя её храни... и – молчи! Ежели он настояще-то... странен... он – молчит! А то – так говорит, что никому не понятно... И он – ничего не желает, ни во что не мешается, людей зря не мутит... Как люди живут – не его дело... Он должен преследовать праведную жизнь... должен жить в лесах... в трущобах... невидимо! И никому не мешать, никого не осуждать... а за всех – молиться... за все мирские грехи... за мои, за твои... за все! Он для того и суеты мирской бежит... чтобы молиться. Вот как... (Пауза.) А ты... какой ты странник?.. Пачпорта не имеешь... Хороший человек должен иметь пачпорт... Все хорошие люди пачпорта имеют... да!..

Лука. Есть – люди, а есть – иные – и человеки...

Костылёв. Ты... не мудри! Загадок не загадывай... Я тебя не глупее... Что такое – люди и человеки?

Лука. Где тут загадка? Я говорю – есть земля неудобная для посева... и есть урожайная земля... что ни посеешь на ней – родит... Так-то вот...

Костылёв. Ну? Это к чему же?

Лука. Вот ты, примерно... Ежели тебе сам господь бог скажет: "Михайло! Будь человеком!.." Всё равно – никакого толку не будет... как ты есть – так и останешься...».

Создаётся впечатление, что Горький запамятовал об этом, самим им написанном, диалоге. Как писатель интерпретировал Луку? Как человека, лениво (чуть ли не из-под палки!) утешающего встреченных им на его пути людей с единственной затаённой мечтой: подать поскорее страждущим милостыню в виде утешения – и пусть эти люди убираются от него подобру-поздорову, не отягощая своим присутствием его существования. Даже Костылёв отвёл Луке роль посолиднее (при условии, конечно, если был бы он, на его взгляд, настоящим «странником», а не просто «бродягой») – роль затворника и всеобщего молитвенника. Иначе говоря, видел его в образе схимника-монаха, покинувшего мир для его же блага.

Костылёв рисует образ, совершенно чуждый Луке, а также и самому писателю и его героям-бунтарям. Они готовы скорее (буквально и в метафорическом смысле) разбить себе голову о стену, как поступает главный герой «Троих» Илья Лунёв, или сойти с ума, как Фома Гордеев, но не покинуть поле битвы. Лука поступает наперекор «рекомендациям» хозяина ночлежки: во всё «мешается», «людей мутит» и т.д. И главное, «без всякой пользы для себя...», - как говорит о нём Бубнов.

Лука застаёт ночлежку в состоянии отчуждения, о чём уже говорилось. Он сразу всё понял, и оценил, и вынес «дну» неутешительный приговор: «Эхе-хе! Погляжу на вас, братцы, - житьё ваше – о-ой!..» И – начал действовать.

Г. Гачев писал: «Для той роли, которую осуществляет Лука: зажигать собственную правду каждого человека, - ...нужно, чтобы он в себе не нёс никакой своей особенной правды (идеала, пристрастия), кроме... способности быть эхом любой особенной правды. Его индивидуальная активность и форма должны состоять в том, чтобы быть Протеем – т.е. чтобы не иметь своей формы и принимать в любой момент форму и суть человека, с которым он имеет дело. <...> В этом и таится сила его воздействия: в беседе он не даёт ничего, кроме сути данного человека...» Далее – вывод: «Лука... есть всеобщее движущееся отражение, или бродячее самосознание бытия. Его движение по жизни есть зажигание самосознания в других людях: в них, в их воскресших или впервые найденных ими индивидуальных сущностях, - и "опредмечивается" шествие Луки».

В словах исследователя есть свои правда и неправда. Правда состоит в том, что Лука действительно превосходно понимает сущность всякого человека, а потому обладает способностью проникать в глубь его души. Однако у него есть не только внимание к человеку, но и совершенно естественная убежденность в ценности каждой человеческой личности. В этом смысле он абсолютно горьковский герой. Сатин прав, когда говорит о нём: «Старик живёт из себя... он на всё смотрит своими глазами».

Горьковский Коновалов сокрушался, что в жизни отсутствует «порядок поступков». Косноязычной речью своей он хотел выразить мысль о том, что в отчуждении людей друг от друга таится большая неправда современной жизни. Но чтобы «устроить порядок» в мире, убеждал он своего собеседника, начинать надо не с общества, а с человека, ибо человек, по его понятиям, - «первое дело». Сначала необходимо «перестроить» человека, «показать ему ходы» - тогда, полагал Коновалов, и дело пойдёт. Подобно горьковскому Луке, он тоже хотел «жить из себя». И так, по убеждению горьковского героя, должен поступать всякий человек.

Лука эти мысли Коновалова будто бы подслушал, углубил и приступил к их осуществлению.

Начал он, как и Коновалов, с критики «порядка» жизни: «Охо-хо! Сколько это разного народа на земле распоряжается... и всякими страхами друг дружку стращает, а всё порядка нет в жизни... и чистоты нет...» Замечание это было по частному поводу, но прозвучало, как Лука этого и хотел, обобщающе. Происходит это, по мысли героя, из-за того, что люди пока что ещё не «приведены» «в ясность». «Голый человек» Бубнова Луку явно не устраивал. Его реплику о том, что в мире «всё слиняло», он прокомментировал с почти не скрываемым сомнением: «Все, значит, равны...» - и тут же постарался «перекрыть» циничный скептицизм Бубнова оптимистической фразой: «А все – люди! Как ни притворяйся, как ни вихляйся, а человеком родился, человеком и помрёшь... И всё, гляжу я, умнее люди становятся, всё занятнее... и хоть живут – всё хуже, а хотят – всё лучше... упрямые!»

Вера в человека и уважение к нему возникли у Луки не сегодня. Он и на «дно» был отправлен Горьким для того, чтобы там эту веру провозгласить. «...Разве можно человека... бросать? – обращается он к Квашне, укоряя её за то, что беспомощную Анну оставили в сенях без присмотра. – Он – каков ни есть – а всегда своей цены стоит...» «Человек – всё может... лишь бы захотел...» - говорит старик Актёру. В четвёртом акте Сатин вспоминает про особо запомнившийся ему разговор с Лукой: «Однажды я спросил его: "Дед! зачем живут люди?..." "А – для лучшего люди-то живут, милачок! <...> Все, милачок, все, как есть, для лучшего живут! Потому-то всякого человека и уважать надо... неизвестно ведь нам, кто он такой, зачем родился и чего сделать может... может, он родился-то на счастье нам... для большей нам пользы?.. Особливо же деток надо уважать... ребятишек! Ребятишкам – простор надобен! Деткам-то жить не мешайте... Деток уважьте!"»

Это уже вполне осознанная и даже чётко оформленная позиция. Ею Лука и руководствуется, идя к людям. Причём – не к самым слабым из них, как ещё совсем недавно говорили в школе, писали в учебниках и даже в почтенных монографиях. Луку слушают все или почти все ночлежники. «Мёртвый дом», как выяснилось, был не вполне мёртвым. Отчуждение первого акта исчезло в четвёртом. Полилог сменился диалогом ночлежников, в центре которого оказался феномен Луки. В композиционном замысле Горького первое и финальное действия соотнесены и противопоставлены друг другу именно по этому принципу, что является следствием того, насколько глубоко «проквасил» обитателей ночлежки Лука.

«Правды он... не любил, старик-то... Очень против правды восставал...», - говорит о Луке Клещ. Объективно выходит, что – лгал. Однако примитивным лжецом, а тем более фарисеем героя не назовёшь. Да и художественный материал пьесы сопротивляется подобному приговору: слишком убедительным вышел из-под пера Горького Лука, несмотря даже на неоднократные авторские попытки «снижения» образа. И сознательной цели лгать старик перед собой не ставил. В своём поведении он исходил из двух принципов. Один из них: всякий человек «всегда своей цены стоит...». О втором Лука говорит Ваське Пеплу: «И... чего тебе правда больно нужна... подумай-ка! Она, правда-то, может, обух для тебя...» И – Бубнову: «Она, правда-то, - не всегда по недугу человеку... не всегда правдой душу вылечишь...»

Заявления эти (как с точки зрения самого Горького, так и с позиции «неистовых ревнителей» так называемого активного гуманизма) более чем сомнительные. Но спросить бы этих самых «гуманистов», как они поступили бы с доживающей последние дни Анной? Сказали бы ей правду? Исстрадавшееся сердце измученной женщины сострадания и утешения просит, а её – обухом по голове...

Луке же подобная гуманистическая «неистовость» противна. «Человека приласкать – никогда не вредно...», «...вовремя человека пожалеть... хорошо бывает!» - вот его жизненные установки. И ещё одна: «...если кто кому хорошего не сделал, то и худо поступил...»

Про «активный гуманизм» он ничего не слыхал, а поступал так, как велело ему его сердце. Не «приласкал» и не «пожалел» бы он Анну – умерла бы она под пьяные крики ночлежников, а последний её вздох на земле сопровождала бы циничная сентенция Бубнова: «Шум – смерти не помеха..» Услыхав же ласковые речи Луки, избавившие её на время от страха смерти, вспомнила она про своё детство да про «ласкового» своего «батюшку» и умирать расхотела. Горький считал, что это поражение его героя, - «навевал»-то он ей «сон золотой», а она «сна» не захотела – жить пожелала. Художественное чутьё в данном случае писателю изменило, ибо доверился он здесь не правде жизни, а стал заложником своей же собственной идеи: какой-то органической брезгливости к «утешающей лжи». Как будто забыл про «обух» Луки, запамятовал, что бывает ложь и во спасение; что сострадание способно творить чудеса, хотя бы и на минуту, как в этой конкретной судьбе.

Да и только ли в этой? А разве Актёр, давно уже смирившийся со своей судьбой, искренне считающий именно себя виноватым в своём беспробудном пьянстве («Кончен я...»), не воспрянул духом, когда Лука заговорил с ним о «лечебнице... для пьяниц», а после выздоровления – о новой жизни?! Он и «любимое стихотворение» смог вспомнить, и впервые своё имя «по сцене» огласил (припомним, какое значение герой отводил имени), и «два пятиалтынных» заработал, а «водки – не пил» - тоже впервые. Говорят (похоже, Горький думал точно так же), что это Лука подтолкнул Актёра к петле – как будто бы без «утешения» Луки он мог бы рассчитывать в своей жизни на какой-то иной, благополучный исход. Если и подтолкнул, то только тем, что мысль о произошедшей с ним катастрофе и о своей вине за содеянное с собой стала преследовать его на каждом шагу, а также тем, что осознание бессмысленности его собственного и его «сожителей» по ночлежке пьяного прозябания на «дне» впервые остро ожгло его душу.

Наиболее сложная судьба у отношений Луки с Васькой Пеплом. Он долго присматривался к Луке, с недоверием относился к его «историям»: «Врёшь ты хорошо... сказки говоришь приятно!» Попыткам старика отправить его «прочь с этого места» в Сибирь долго сопротивлялся: «Нет, уж я погожу, когда пошлют меня в Сибирь эту на казённый счёт...» Однако Пепел – человек активный и будто специально создан для того, чтобы показать зрителю, что Лука «льнёт» отнюдь не только к «слабым» людям. И ещё: помогает ночлежникам совершенно бескорыстно, а вовсе не потому, что он – «старец лукавый», как в шутку величает его тот же Васька Пепел. Какую, к примеру, может извлечь он пользу лично для себя, когда абсолютно обдуманно прячется на печи, стараясь поточнее выведать планы Василисы насчёт убийства Костылёва руками своего любовника? Никакую. Между тем навлечь на себя гнев хозяйки этим поступком он мог. Тем более что расчёт Василисы на этот раз ему всё же удалось предупредить: почти что неминуемой драке Пепла с Костылёвым, закончившейся бы, скорее всего, гибелью последнего, он помешал. Да и в Сибирь Лука торопится отправить Пепла не только потому, что Сибирь – «хорошая сторона», а в первую очередь из-за грозящей тому опасности. Таким образом, Лука, когда это необходимо, активен и деятелен, «в лесах... в трущобах» жить не торопится...

Главнейшие принципы «религии» Луки раскрыты и в его притче о «праведной земле». «Праведная земля» - антитеза «дну». Она – «земля обетованная» для некого выдуманного «стариком» страдальца, приходящегося родным братом почти любому из костылёвских ночлежников. Как и многие из них, живёт он из рук вон плохо, однако вера в «праведную землю» укрепляет его дух. Коль скоро есть «праведная земля» и возможность уйти в неё, когда станет совсем невмоготу, привычную жизнь можно перетерпеть.

Так думает персонаж из «сказки» Луки, но точно так же думают и поверившая утешениям «дедушки» Анна, и собравшийся идти в лечебницу Актёр, и почти решившиеся уже добровольно отправиться в Сибирь заинтересованные слушатели рассказывающего свою притчу горьковского героя Пепел и Наташа.

И эти параллели не случайны. Дело в том, что устами Луки Горький хочет указать на возможный исход ночлежников из «дна». Поэтому и возникновение притчи о «праведной земле» в сюжетной канве горьковской пьесы тоже, разумеется, неслучайно.

«Праведная земля» Луки зиждется на вере в её существование и больше ни на чём. В четвёртом акте принявший участие в разборе поступков и речей старика Клещ, имея в виду своих «сожителей», заметил: «Поманил их куда-то... а сам – дорогу не сказал...» Про дорогу спрашивал Луку и Актёр, однако Лука ответил ему, что название города, где находится больница для алкоголиков, запамятовал и сообщит ему об этом позже.

Уже тогда, когда сюжет притчи только зарождался в разговорах Луки с ночлежниками, можно было догадаться, что дороги в пространственном смысле этого слова в «праведную землю» не существует. В беседах со страждущими старик преимущественно «нажимал» на слово «верь». Анне – дважды о тишине и «покое» загробной жизни: «Ничего не будет! Ничего! Ты – верь!» Актёр сам «подсказал» ему это слово и за Луку его и произносит. Ещё задолго до беседы с Лукой он признавался: «...талант, вот что нужно герою. А талант – это вера в себя, в свою силу...» И – ещё: «таланта нет... нет веры в себя... а без этого... никогда, ничего...» Наконец, - Луке: «Пропил я душу, старик... я, брат, погиб... А почему погиб? Веры у меня не было...» Пеплу – насчёт Сибири: «Аты мне – поверь, да поди сам погляди...»

Дело, однако, не только в отсутствии дороги в эту своеобразную землю обетованную – «праведной земли» тоже не существует...

Лука не верит (может быть, потому, что «мяли много») в возможность радикального обновления жизни. Вместе с тем, уважая и ценя человека, он хочет ему добра. Как этого можно добиться? Только путём изменения своего отношения к действительности, считает он (вариант толстовской идеи самоусовершенствования). Старик уверен, что Царство Божие (синоним «праведной земли») не вне, а внутри нас.

Вряд ли, однако, следует торопиться, записывать Луку в христиане. Иногда он действительно прибегает к имени Христа, а сочувствующие его проповеди постояльцы под явным её влиянием идут и того дальше. Так, Татарин говорит, например: «Старик хорош был... закон душе имел! Кто закон душа имеет – хорош! Кто закон терял – пропал!..» В словах этих звучит хотя и скрытая, но явно негативная оценка Барона и прежде всего Сатина. Клещ Татарина поддерживает: «А князь верно говорит... надо жить – по закону... по Евангелию...» Тем не менее мы поостереглись бы от слишком смелых заявлений на этот счёт, хотя непременно заметили бы, что исповедуемая Лукой мораль целиком укладывается в границы христианской этики. На протяжении всей пьесы он твёрдо верует в потенциальные возможности людей: «Всё ищут люди, всё хотят – как лучше... Дай им, Господи, терпенья!» На вопрос Пепла: «Как думаешь... найдут?» - старик без тени сомнения отвечает: «Они – найдут! Кто ищет – найдёт... Кто крепко хочет – найдёт! <...> Помогать только надо им... уважать надо...»

«Помогать» на его языке означает пробудить самосознание человека, «завести» его, так сказать, изнутри, вывести из состояния отчуждения, в котором он пребывает, заставить в себе «внешнем» обнаружить себя «внутреннего». Вот задачи Луки, но это также и задачи всей русской литературы, а если взглянуть шире, то и отечественной философии и культуры.

Когда-то Коновалов, споря с героем-повествователем одноимённого рассказа, не соглашался с предлагаемым им «проектом реорганизации жизни». Об этом мы уже говорили, однако задачи исследования стоящей перед нами проблемы требуют, чтобы мы восстановили в памяти суть того давнего спора.

Коновалов возражал против стремления своего собеседника начать дело по переустройству жизни с изменения окружающей человека среды, с преображения уродующих его судьбу обстоятельств. Коновалов судил иначе, ставя на первое место преображение человека. Задача умных людей, по его разумению, должна заключаться в том, чтобы научить человека «находить свою тропу...». Тогда мы заметили, что это непреклонное желание горьковского героя заставляет читателя вспомнить про Луку. И, как видим, не ошиблись.

Однако подобная точка зрения не устраивала писателя ни в «Коновалове», ни в «На дне». Горький опасался, что, «ставя» лишь на каждого частного и конкретного человека, как это стремился делать его Лука (а вкупе с ним и русская литература в целом) и не учитывая власти обстоятельств, проблему преобразования жизни не решить. В пьесе ему нужен был персонаж, который дал бы «бой» «правде» Луки. Найти среди костылёвских ночлежников такого героя было делом сложным, однако Горький всё же решился доверить эту роль Сатину.

Как представляется, к подобной миссии он его готовил загодя. Нетрудно заметить, что на протяжении трёх первых актов Сатин оставался как бы в тени. За это время зритель мало что о нём узнал, а если что-то и узнал, то не слишком для него характерное, во всяком случае, далеко не такое, что резко выделяло бы его из окружения. Да и сталкивать его лоб в лоб с Лукой драматург явно поостерёгся, вполне сознательно «оттягивая» эту их «встречу» на финал.

Как сценический персонаж Сатин проигрывает Луке в речевой, а главное – в человеческой характерности. Образ Сатина в психологическом плане слабо прописан и декларативен. Его главная функция – полемика с Лукой, спрессованная в единственный монолог. Он – рыцарь на час, далее начинается его спад, угасание.

Что, однако, Сатин говорит, в чём корень его полемики с Лукой?

Прежде чем произнести свой знаменитый монолог о человеке, он долго к этой теме примеривается. Поначалу, возможно, он даже ничего подобного и говорить не собирался, ограничивая себя привычными для его характера и речевой манеры высокомерно-ироничными высказываниями по адресу внезапно «пропавшего» Луки. А заодно, кстати, подвергая осмеянию не в меру высокую, по его мнению, оценку личности исчезнувшего «странника» со стороны ночлежников. Последнее, пожалуй, и взорвало его эмоции, а также побудило на программное высказывание.

Начал он с удивления, насколько глубоко, оказывается, успел «старая дрожжа» Лука «проквасить... сожителей». А главное – чем? Ложью? Да, ложью. Но с какой целью он это делал? И тут Сатина будто бы прорвало – он взял Луку под свою защиту: «Я – понимаю старика... да! Он врал... но – это из жалости к вам, чёрт вас возьми! Есть много людей, которые лгут из жалости к ближнему... я – знаю! я – читал! Красиво, вдохновенно, возбуждающе лгут!.. Есть ложь утешительная, ложь примиряющая... Ложь оправдывает ту тяжесть, которая раздавила руку рабочего... и обвиняет умирающих с голода... Я – знаю ложь! Кто слаб душой... и кто живёт чужими соками – тем ложь нужна... одних она поддерживает, другие – прикрываются ею...

А кто – сам себе хозяин... кто независим и не жрёт чужого – зачем тому ложь? Ложь – религия рабов и хозяев... Правда – бог свободного человека!»

Далее из уст Сатина звучит хорошо знакомый читателям Горького гимн «свободному человеку»: «Человек может верить и не верить... это его дело! Человек – свободен... он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за всё платит сам, и потому он – свободен!.. Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не он... нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека.) Понимаешь? Это – огромно! В этом – все начала и концы... Всё – в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное – дело его рук и его мозга! Чело-век! Это – великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!»

Последние два слова из монолога Сатина – почти цитата из Луки. Именно он не уставал повторять эти слова, и именно мыслью об уважении человека и «взял за живое» Сатина, «подействовал» на него, по собственным словам героя, «как кислота на старую и грязную монету...», вынудил его заговорить.

Но что такое человек Луки и человек Сатина?

Человек Луки – это живой, конкретный, с горем и страданиями, с болью и радостью, с отчаянием и надеждой человек. Человек Сатина («...это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном!») – абстракция, синоним человечества. Всечеловек, а быть может, и сверхчеловек. Человека Луки можно ненавидеть или любить, человека Сатина – только уважать и преклоняться перед ним. Генетически Сатин восходит к Макару Чудре, Челкашу, Григорию Орлову с характерной для них нотой презрения к толпе, и в этом смысле высказывание Клеща о Сатине чрезвычайно показательно: «Ты – можешь... не то, что пожалеть можешь... ты умеешь не обижать…» О Луке сказать такое на ум не придёт...

«...Ум с сердцем не в ладу», - сказал как-то о себе Чацкий. «Не в ладу» «ум с сердцем» и у Сатина. Если же этот образный ряд расширить, избирая символом Луки «сердце», а Сатина – «разум», то выходит, что, несмотря на антропоцентристскую установку обоих горьковских героев, в основу конфликта провозглашаемых ими идей и жизненных установок положен конфликт между «сердцем» и «разумом», которые так и остались непримирёнными в драме. Вопрос этот затрагивает глубины человеческой личности, проблему гармонического человеческого существования, а следовательно, самым серьёзным образом касается существа общественных преобразований и цены, которую за эти преобразования должен заплатить человек.

Противоречие это – реалия не только пьесы «На дне», но и реалия творческого самосознания (лучше сказать, мировоззрения) Горького первого десятилетия его писательского пути. Художник осознавал подобное противоречие в своём творчестве, пытаясь его преодолеть. Одной из вех на этом пути оказалась повесть «Мать» (1906-1907)...

Русский народный характер и судьба России в прозе М. Горького 1910-х годов

События русской революции 1905-1907 годов всколыхнули всю Россию. Изображение их воздействия на умы и судьбы народа, показ изменений в его сознании стали важнейшими задачами литераторов, стремившихся отразить основные вопросы русской жизни.

В реалистической литературе 1910-х годов особую актуальность приобрело художественное изучение народа на новом этапе его развития. О потребности таких литературных «исследований» М. Горький писал К. П. Пятницкому в 1908 году: «Я верю, что теперь мы снова начнём более или менее серьёзно "изучать русскую жизнь", "изображать мужичка" и, вероятно, снова будем приукрашивать его, льстить ему. Ведь необходимо же, чтоб он помог сделать революцию, поднял настроение "культурных людей". И я очень боюсь, что вместо действительно серьёзного и глубокого изучения народа, его жизни, его духа, начнётся, как это уже бывало, игра в самоутешение или самогипноз, начнётся пропаганда любезных политических идей. Ценность таковой я, конечно, не отрицаю, но изучение объективное – предпочту».

Одним из центральных предметов раздумий и споров писателей начала XX века была оценка возможности народа быть деятелем исторического процесса. При этом вставал вопрос о сущности национального характера русского народа: о его истоках и последующем развитии, о соотношении в нём векового, «природного» и исторически изменчивого. В произведениях реалистов понятие национального характера углублялось и дифференцировалось, показывались его разновидности, сложившиеся в разных исторических и географических условиях. При этом особое значение прибрело изображение народной жизни различных окраин русского государства, где народный характер не подвергся искривляющему воздействию крепостного права. В то же время литература отражала видоизменения в условиях жизни и сознании народных масс центральной России, художественно «освоенной» ещё литературой XIX века, Для реалистических произведений о народной жизни 1910-х годов была постоянной скрытая или явная «оглядка» и зачастую полемика с изображением народа в классической литературе, особенно в произведениях И. Тургенева, Л. Толстого, Гл. Успенского. Углублялся также и характер использования фольклора. Этнографически-бытописательная функция его употребления отходила на второй план. Определяющим стало обращение к фольклору как выражению духа народа. Но поскольку само понятие «народ» дифференцировалось, то варьировалось и использование фольклора в произведениях писателей начала XX века. Пословицы, поговорки и образы героев устного народного творчества служили теперь для выражения различных сторон народного характера на разных этапах его истории.

По-новому встал в реалистической прозе вопрос о взаимоотношениях народа с образованными слоями русского общества и прежде всего об отношениях народа и интеллигенции. Отображая события недавней революции, писатели, как правило, представляли их как соратников в борьбе против самодержавия. В то же время они обратились к исследованию психологических надломов и «разочарования в народе», охватившего часть интеллигенции в период торжества сил реакции. Наконец, проблема «народ и интеллигенция» оказалась тесно сопряженной с проблемой судьбы России, ее будущего, связанного в представлении писателей-реалистов с судьбой народа.

После поражения революции 1905 года в литературе произошла идейная поляризация. Многие писатели, ранее стоявшие на демократических позициях, поддавались настроениям уныния и скепсиса, неверия в возможности народа. Ведущей фигурой в демократическом лагере остался М. Горький. Именно в его литературной практике и публицистических выступлениях 1910-х годов громко и постоянно звучала тема служения искусства народу.

Эта проблема была центральной в лекциях Горького по истории русской литературы, прочитанных в 1909 году для представителей самого народа – революционных рабочих – учеников партийной «каприйской школы». Горький рассматривал эволюцию отражения в литературе характера русского народа и его жизни. Писатель подробно анализировал понятие официальной «народности» и его основу – искажённое представление о русском народе, как терпеливом и пассивном. Подобному представлению М. Горький противопоставлял своё, согласно которому именно народ является активным творцом русской государственности, науки и культуры. Изображение народа как подлинного выразителя исторических интересов национального развития и определяет, отмечал писатель, народность художественных произведений. Подобную литературу он называл «литературой по народоведению», «демократической», определяя демократизм как чувство «исторической и социальной связи с народом и как ясное представление о(б) исторических жизненных задачах этого народа в будущем». Сравнивая двух поэтов – «певцов народной жизни» - Т. Шевченко и А. Кольцова, писатель видел ограниченность творчества последнего в изображении только быта крестьян. По мнению Горького, подлинно народен тот художник, который не только изучает и отображает реальную жизнь народа, опирается на его языковую и фольклорную культуру, но, самое главное, рассматривает всё многообразие явлений действительности с точки зрения народных чаяний и стремлений. Такими «народными поэтами» Горький считал А. Пушкина и Т. Шевченко.

В лекциях Горького раскрывалась эволюция народной темы в произведениях писателей прошлого и было показано, что основное направление развития демократического крыла литературы было неизменным: непрекращающаяся тяга к народоведению. В своей публицистике М. Горький рассматривал современный литературный процесс под углом зрения развития этой традиции русской литературы, полагая её наиболее ценной. Этой теме посвящены его статьи «О цинизме» (1908), «Разрушение личности» (1909), «О современности» (1912), «Издалека» (1912), «О "карамазовщине"» (1913) и ряд других. Повторяя основную мысль своих лекций, Горький писал, что «народ не только – сила, создающая все материальные ценности, он – единственный и неиссякаемый источник ценностей духовных, первый по времени, красоте и гениальности творчества философ и поэт, создавший все великие поэмы, все трагедии земли и величайшую из них – историю всемирной культуры. <...> Наша литература – наша гордость, лучшее, что создано нами, как нацией. <...> Храм русского искусства строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас».

Писатель утверждал, что современная эпоха ставит перед литераторами задачи огромной важности. В период революции народ ярко проявил себя как деятель русской истории. В связи с этим литераторы, ставящие вопрос о будущем России, не могут дать сколь бы то ни было ясного ответа на него без познания национального характера русского народа. Приводя знаменитое тютчевское четверостишие, Горький писал, что «"Верить", это – очень покойное занятие, но теперь наступила пора серьёзнейшего изучения нашей таинственной "особенной стати"».

В статьях, художественных произведениях и письмах М. Горький неоднократно обращался к проблеме выяснения сущности русского национального характера, особо сосредоточившись на том, активное или пассивное начало лежит в его основе. Он считал, что русской народ по природе своей активен, но тяжёлые условия его существования, трагические перипетии истории наложили печать на его психику, привили ему пассивное отношение к жизни. Для Горького пассивизм – это не органичная, а привнесённая черта русского характера, сыгравшая отрицательную роль в момент участия народа в исторических событиях 1905-1907 годов. Задачу современной литературы, отвечающей коренным интересам народа, писатель видел в том, чтобы «проповедовать действенное, активное отношение к жизни», и считал такую проповедь «национально необходимой».

В начале 1910-х годов М. Горький размышлял о возможности создания новой «Истории русского народа», полагая, что это дело – «необходимое для народа, который должен, наконец, узнать, каково его прошлое и почему он таков, каков ныне есть». Изучая труды видных историков – В. О. Ключевского, Н. И. Костомарова, С. М. Соловьёва, П. Н. Милюкова, писатель пришёл к выводу, что, фиксируя исторические события, учёные не говорили о самом важном – о причинах изменения национального характера, в котором с течением времени появились отрицательные начала. Повесть «Жизнь Матвея Кожемякина» (1909-1911) и явилась художественным исследованием причин, почему русский народ «таков, каков ныне есть», стала повествованием об истоках и формах пассивизма как основной негативной черты психики народа.

В начале повести большое место отведено этнографически подробному описанию жизни уездного города Окурова. Подобное бытописание несло особую идейную нагрузку. Тем же целям служило и «цитирующееся» в повести отражение этого бытия в записках главного героя – окуровца Матвея Кожемякина. С определённой художественной целью Горький придал этим заметкам форму погодных записей русских летописей. Анализируя концепцию художественного времени в летописном повествовании, Д. С. Лихачёв писал, что летопись, «вырывая из общего потока многочисленных событий то тот, то иной факт и фиксируя его в своих записях», «создаёт впечатление неохватного обилия событий человеческой истории, её непостижимости, её величия и богонаправляемости». В повести и эпически-статичные авторские описания, и записи окуровского летописца, фиксирующего события как будто случайные и, в то же время, как бы обусловленные какими-то неизменно действующими законами, служат выявлению косной силы окуровской жизни, пассивной и, одновременно, агрессивно подавляющей всё, пытающееся выйти за её пределы.

В «Жизни Матвея Кожемякина» Горький изобразил различные виды проявления пассивизма в русском характере. Писатель исследовал причины его возникновения и художественно-опосредованно, и публицистически-открыто. В повести своеобразными «идеологами» пассивизма являются дворник Маркуша и старец Иоанн. О теснейшей идейно-художественной связи этих героев Горький писал М. М. Коцюбинскому: «Рад, что Вы заметили Маркушу, это для меня почти символическое лицо. В третьей части тоже будет Маркуша, но уже на религиозной почве стоящий». Маркуша – проповедник фаталистической покорности человека перед судьбой, долей. Постепенно выяснялось, что в основе его вроде бы простосердечных поучений другим людям лежало эгоистическое стремление к сохранению собственного спокойствия. Однако для писателя важен не только философско-теоретический аспект проблемы пассивизма, но и аспект конкретно-социальный. Старец Иоанн тоже говорил о необходимости смирения и покорности, и автор показывал теснейшую связь его поучений с интересами сильных мира сего, кому было выгодно затуманивать сознание народа. Тем самым «исконная» смиренность русского народа на деле оказывалась результатом искажения его природного характера.

Для Горького в намеренном воздействии на психику народа заключено одно из главных зол русской истории. В «Жизни Матвея Кожемякина» явно и скрыто цитируется масса исторических источников, и все они доказывают активную, творческую основу народного характера. Другим свидетельством становится фольклор. «Поговорка – большая вещь, в ней народная мысль, как масло, густо сбита, - говорит один из героев – народник Марк. – Вот примерно: "Коль народишко ссорится – воеводы сытно кормятся; а будь жизнь смирна – воеводам ни зерна". <...> Это народ сложил в ту пору, когда ещё цену и силу ума понимал верно. А пришло другое время, он отметил: "Силу копят не умом, а дубьём да рублём" <...> - замечаете; как будто два народа составляли эти речения, один – смелый, умный, а другой – хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим». Борьба активного и пассивного начал в народном характере и представлена на примере судеб героев повести. И главным «вещественным доказательством» губительной силы пассивизма являлась жизнь Матвея Кожемякина – «лишнего человека» и в мире окуровского зла, и в среде людей, борющихся с ним.

Хронологически произведение Горького охватывало период русской истории от времени отмены крепостного права до революции 1905 года. Статика места действия – уездного захолустья была соединена в ней с изображением внутренней динамики изменения народного сознания.

Уже в первой части повести, где, казалось бы, торжествовала окуровщина, имелись персонажи, противостоящие ей, такие, как отец Кожемякина или солдат Пушкарь. Эти люди пришли в Окуров извне и были одиноки в нём. Но их энергия, способность к деянию доказывали, что не весь русский народ заражён пассивизмом и покорностью. О таких людях-творцах, вышедших из глубины народной массы, Горький писал в статье о И. Д. Сытине: «Иногда из тестообразной, бесформенной массы русского народа выбиваются на поверхность жизни какие-то особенные, крепкие, очень трудолюбивые люди. Эти люди ценны не только своей работой, но, быть может, гораздо больше тем, что они указывают нам на существование в народной массе энергии очень богатой, гибкой и способной к великому труду, к могучим достижениям. Для меня лично это – самые ценные русские люди».

Вторая и третья части повести посвящены «людям великого сердца» - интеллигентам, пробуждающим социальное сознание народа. Характерно, что именно в уста одного из них – Марка – Горький вложил свой вариант «истории народа и причин упадка русского духа», из которого становилось ясно, что не только исторические условия, но и власть имущие способствовали затуханию в народе волевого начала.

Наконец, в четвёртой части повести изображена жизнь и поведение народа в эпоху революции 1905 года. Автор показал, что в этот момент резко возросло число героев, осознающих или осознавших потребность деяния. Казалось бы, веками устоявшаяся окуровская жизнь начинала рушиться. В конце повести Люба – девушка, как бы воплощающая в себе силу и оптимизм молодого поколения, просила Кожемякина дописать хронику окуровской жизни, как рассказ о том, «что было - чего больше не будет!» Этими словами (скрытой полемической реминисценцией из рассказа Л. Андреева «Так было») писатель как бы утверждал «оптимистический прогноз» будущего России, творцом которого будет сам народ.

Произведения М. Горького 1910-х годов показывали формирование нового в душе русского человека. Наиболее ярко это раскрыто в цикле рассказов «По Руси» (1912-1913). Они представляют собой не просто эпизоды из странствий молодого Горького. «Эти – на первый взгляд – непретенциозные картинки, - писал Горькому Д. П. Овсянико-Куликовский, - дадут живую и многоговорящую картину Руси. <...> Это в самом деле Русь, подлинная, настоящая, метко схваченная, живая Русь».

И здесь одним из центральных является вопрос о противоречивых началах, определяющих основу русского национального характера. Тип человека, в котором противоречиво сочетаются творческое и пассивное начала, изображён Горьким в рассказе «Ледоход». Исследователи неоднократно отмечали, что образ старосты плотников Осипа, одновременно и прекрасного работника и «первейшего лентяя», близок (на что указывал и сам Горький) двойственному образу перевозчика Тюлина из знаменитого рассказа В. Г. Короленко «Река играет». Однако для Горького главным в характере Осипа всё-таки была потребность деяния, потребность, лишь извращённая в нём условиями жизни. Ведь его «раскаяние» перед околоточным в совершённом поступке – это маска, надетая для того, чтобы предстать таким, каким его хочется видеть представителю власти. По Горькому, условия существования искривляют души людей, заставляя их то бесплодно сжечь свою жизнь (рассказ «Губин»), то отойти от мира ради личного спасения (рассказ «Калинин»), И в этом прозаическом цикле писатель развивал мысль о том, что пассивизм народа во многом насаждается в нём теми, кому выгодно сохранение существующего миропорядка. Философско-социальное осмысление проблемы пассивизма предстаёт в рассказе «Нилушка». Открывающее произведение описание слободы Толмачихи походит на аналогичные описания городка Окурова в «Жизни Матвея Кожемякина», рабочей слободки в начале романа «Мать». Оно создаёт впечатление неизменности сущего. «Идеолог» этой тёмной и забитой жизни Вологонов оправдывает её всё той же волей судьбы. Его попытка дать жителям слободы своего праведника в лице дурачка Нилушки также направлена на укрепление веры в фатум. Образ Нилушки – красивого, но не способного к разумным действиям – это воплощение не только пассивной жизни слободы, но и тех ложных идеалов, которые веками внушались народу. При этом для Горького важно, что постепенно, но неуклонно пассивизм становится историческим прошлым. Смерть Нилушки символична. Она как бы знаменует обречённость попыток задержать развитие народного сознания.

В 1913 году в письме писателю А. Г. Туркину Горький так раскрыл своё понимание основной задачи литературы: «Нам, любящим свою страну, следует со всем напряжением сил идти навстречу его (народа) запросам, не учительски, а с глубоким пониманием его особенностей, как явления исторически сложившегося». В своём творчестве 1910-х годов писатель не только исследовал народный характер во всём его многообразии, но и выявлял в нём действенное, волевое начало, которое, как он предчувствовал, ярко проявится в недалёком будущем.

Именно поэтому тема деяния, творческого отношения к жизни стала центральной темой рассказов «По Руси». Проходящий встречает на своём пути много людей, стремящихся изменить жизнь. Это и Татьяна из рассказа «Женщина», и Силантьев («В ущелье»), утверждающий, что «терпенье – зло, а боронье – добро», и поручик Хорват («Кладбище»), считающий, что «жизнь вся, насквозь – великое дело незаметно маленьких людей». Постепенно авторская мысль о волевом, деятельном начале, определяющем русский национальный характер, приобретает в цикле рассказов всё более обобщённый вид. Сначала перед читателем проходят отдельные герои, несущие в себе это начало. Затем в предпоследнем рассказе «Едут» возникает эпический образ русского человека, вызывающий исторические ассоциации с народными героями, такими, как предводитель казацкой вольницы Разин. Финал этого рассказа – слова о деянии: «Прибудем домой – развернём дела! Эх, Марья, сильно развернём!» Наконец, в последнем рассказе цикла («Покойник») представлен гиперболический образ «тысячерукого человека», воплощающего всех людей-тружеников, способных своими деяниями преобразить всю землю.

Подводя итоги, можно сделать вывод о том, что в 1910-е годы М. Горький видел одну из своих основных творческих задач в раскрытии действенного начала национального русского характера и в пробуждении в читателях воли к преображению жизни. Сколько реализма и сколько романтизма было в этих горьковских идеях, показало дальнейшее развитие русской истории.

Горький – мастер литературного портрета

М. Горький, ставший знаменем эпохи в конце XIX века, дожил до XXI века как писатель широко неизвестный. Только в последние годы стала осознаваться его истинная роль в литературном процессе и значение сегодня. После того как начали издаваться «Письма» (вторая серия Полного собрания сочинений), вышли коллективные труды «Неизвестный Горький» (1995), «М. Горький. "Неизданная переписка"» (1998), «Вокруг смерти Горького. Документы, факты, версии» (2001), «Горький и его корреспонденты» (2005), «Публицистика М. Горького в контексте истории» (2007), читатель узнал нового Горького, без хрестоматийного глянца и неоправданного очернения. Прошедшие в марте 2008 года юбилейные Горьковские чтения показали, что интерес к его творчеству неуклонно растёт не только в России, но и за рубежом. В книге «Феномен Горького» (2007) французский исследователь С. Роле справедливо заметил, что он оказался единственным из официально признанных классиков советской литературы, который не утонул в бурном море перестройки.

Феномен Горького можно объяснять разными причинами. Бесспорно, он был шире и независимее в своих взглядах, чем политический деятель, поэтому Горький-публицист и Горький-художник – порой противоречили друг другу. Его всегда волновали вопросы о движущих силах истории, назначении человека и смысле жизни, соотношении личности и коллектива, веры и религии, свободы и необходимости, остающиеся актуальными сегодня. Но главное, Горький был истинным художником слова, в центре внимания которого всегда был человек, «сложнейшее всех сложнейших явлений». «Людей совершенно одинаковых – нет, в каждом имеется нечто своё – и внешнее, и внутреннее», - писал Горький. Он постоянно обращался в своём творчестве к человеку, считая его высшей ценностью в мире. Горьковская концепция личности сформулирована в письме И. Репину от 24 ноября 1899 года: «Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека <...> Я уверен, что человек способен бесконечно совершенствоваться, и вся его деятельность – вместе с ним тоже будет развиваться, - вместе с ним из века в век». Человек с большой буквы стал истинной верой писателя, его постоянным идеалом. С юности испытав много горького, жестокого и грязного, Алексей Максимович Пешков, писавший под псевдонимом М. Горький, всегда мечтал о героях, прославляя людей, которые могут сделать жизнь более разумной и справедливой. Не случайно именно ему принадлежит идея создания серии книг «Жизнь замечательных людей», в которой он хотел показать, что «в каждой стране, у каждого народа были и есть великие люди, благородные сердца».

Замысел серии возник в декабре 1916 года, о чём свидетельствует письмо Горького Р. Роллану. Он обратился к нему с просьбой написать биографию Бетховена и заметил: «Вместе с этим я прошу Герберта Уэллса написать биографию Эдиссона, Фритьоф Нансен напишет жизнь Христофора Колумба, я – жизнь Гарибальди, еврейский поэт Бялик – жизнь Моисея и т.д.».

Война и революция помешали осуществить этот замысел: выходящая до сих пор популярная серия «Жизнь замечательных людей» появилась по инициативе писателя лишь в 1933 году. Однако Горький, с юности увлечённый «жизнеописаниями» Плутарха и Карлейля, не раз читавший «Разговоры с Гёте» И. Эккермана, продолжал размышлять о необходимости создания литературных портретов великих людей. Он уверял Роллана: «Это необходимо сделать именно сейчас, в дни всеобщего озлобления и одичания». Поэтому в горьковском творчестве революционных лет особое место занимают литературные портреты людей, которые оставили неизгладимый след в его жизни и стали совопросниками души.

В обширном творческом наследии Горького насчитывается более двадцати литературных портретов писателей, политических, общественных и культурных деятелей, учёных, купцов-миллионщиков и других современников писателя. Среди них Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, В. Г.Короленко, А. А. Блок, Л. Н. Андреев, С. А. Есенин, В. В. Стасов, Н. К. Михайловский, И. П. Павлов, а также В. И. Ленин, Л. Б. Красин, С. А. Тер-Петросян (Камо), Н. Е. Вилонов, С. Т. Морозов, Н. А. Бугров. Это уже не говоря о мелких портретных зарисовках А. Белого, И. Е. Репина, Ф. И. Шаляпина, В. Маяковского, В. Я. Брюсова, Е. И. Замятина и многих других. Все они, пройдя сквозь призму художественного видения писателя, составили портретную галерею уникальных личностей эпохи, представив её во всей сложности и противоречивости. В зеркале памяти Горького отразились и накал общественных эмоций в годы социальных бурь, и его неутомимые поиски Человека с большой буквы, и раздумья о смысле жизни и вере. Созданная им галерея портретов – не просто созвездие ярких личностей, оставивших заметный след в литературе, искусстве, науке, политике, коммерции. Это прежде всего образ времени, который неотделим от образа автора, от волнующих его мучительных мыслей и поисков истины.

Горький писал:

Как странники по большой дороге,

Сквозь сердце моё прошли

В печали, сомненьях, тревоге

Тысячи детей земли.

Каждый из героев для Горького прежде всего – дитя земли. Рисуя портрет, он пытается не просто изобразить человека, но понять его характер, его печали и радости, сомнения и тревоги, его веру и душу. Жанр литературного портрета отличается тем, что образ героя не вымышлен, он отражает реально существующую личность. Именно человек, поразивший писателя «лица необщим выраженьем», находится в центре повествования. Горький не просто рассказывает о событиях и людях, а изображает героя как живого, пластически ощутимого человека. При этом фон, на котором нарисован портрет, столь же значим в произведении: это осколок минувшей эпохи, исторический фон с упоминанием реальных событий и фактов. Одновременно он ориентирован на конкретный эпизод или встречу с автором, проницательно замечающим черты истории в человеке.

Каждый из литературных портретов Горького имеет свою сюжетную линию и композицию, которая определяется отношением автора к герою. Даже эскизность и фрагментарность, свойственные некоторым из них, являются отражением замысла писателя, ибо позволяют включать в текст записи разговоров, письма, мемуарные свидетельства.

Портреты Горького реалистичны и условны одновременно, ибо прошли «сквозь сердце» писателя. Они сотканы из внешних черт героя (наружность, одежда, поведение, подлинная авторская речь, изображение окружающей обстановки) и его внутренней сущности.

Новаторство Горького-портретиста несомненно: каждый очерк связан с другими звеньями единого цикла, совмещая в себе изображение неповторимой индивидуальности героев с мемуарной достоверностью и глубоким психологическим анализом. Беспристрастность историка и личные впечатления рассказчика позволяют воссоздать характерные черты эпохи, дух времени, обстановку, в которой проходили встречи с героями. Художественное мастерство литературных портретов Горького признавалось многими критиками. Одним из первых их оценил А. В. Луначарский, который писал в статье «В зеркале Горького»: «Все современники Горького, которым удалось отразиться в магическом зеркале его искусства, от этого чрезвычайно выиграли. Если все они имеют больше или меньше права на жизнь, на то, что называется бессмертием, и если оно заключено в их произведениях, то надо сказать, что большую частицу такого бессмертия необыкновенно полнокровную, необыкновенно оживлённую получили они именно постольку, поскольку заглянули в это зеркало».

«Дневники» или «литературные заготовки»?

Дневниковые заметки М. Горького как творческая лаборатория писателя

Максим Горький, в отличие от большинства писателей – его предшественников и современников, - никогда не вёл регулярно, изо дня в день, дневник в общепринятом понимании этого слова. Подобное писательское «поведение» можно объяснить психологическими особенностями характера Горького, а также его человеческой и творческой биографией.

Горький по натуре был ярко выраженным экстравертом. В отличие, скажем, от Льва Толстого, углублявшегося в лабиринты своего сознания, любившего мысленно странствовать по закоулкам собственной души, проникавшего в самые тайные и тёмные её бездны, человеческий и художественный интерес Горького был направлен не на собственную персону, не на свою личность, а на окружающий мир и особенно на встречавшихся на его жизненном пути людей.

На склоне лет Горький признавался в письме к одной из своих корреспонденток: «...я не люблю мою личную жизнь и не люблю вспоминать о ней иначе, как о литературном материале...» Это признание отчасти объясняет тот факт, что, не ведя регулярных ежедневных записей преимущественно интимно-личного характера, как это делали многие писатели-современники, Горький в то же время всю сознательную жизнь делал заметки и записи на отдельных листках бумаги, которые тщательно хранил в своём архиве и рассматривал как материал для будущих произведений. Обладая феноменальной памятью, писатель в дневниковых заметках, как правило, подробно и с художественной точностью описывал свои впечатления от многочисленных встреч с различными интересными людьми, знаменитыми современниками, воспроизводил яркую речь городских простолюдинов и сельских жителей, мужиков. Позже, иногда через годы и даже десятилетия, из этих своеобразных художественных заготовок рождались знаменитые горьковские литературные портреты и воспоминания о Л. Н. Толстом, А. П. Чехове, В. Г. Короленко, Л. Н. Андрееве, В. И. Ленине и других, а также рассказы и очерки о людях труда, о простом народе.

Дневниковые заметки Горького – это, как правило, недатированные, вырванные из блокнотов и тетрадей листки бумаги с отдельными записями. Иногда эти листочки писатель собирал в один конверт, чтобы затем использовать для работы над художественным произведением. Например, незадолго до смерти он передал один из таких конвертов с записями В. А. Десницкому, пояснив, что собирал их для будущего романа о российском Жане Вальжане, который задумал ещё в 1914 году, а теперь, поняв, что уже не успеет его написать, отдаёт их своему молодому товарищу и коллеге в надежде, что тот сможет найти им какое-либо применение.

В подавляющем большинстве случаев писатель не датировал свои разрозненные записки и заметки, поэтому учёным-текстологам приходится при обращении к ним проводить дополнительную, иногда достаточно сложную, аналитическую и комментаторскую работу.

Как известно, Горький вообще относился к цифрам и числам без особого почтения. Он часто путал даты своих писем или вовсе их не датировал. Точная датировка многих его художественных произведений представляет также значительные трудности, поскольку сам автор редко ставил под ними число, месяц и год создания. Да что говорить о произведениях, письмах и дневниковых записях писателя, если он долго не знал даже собственного года рождения, из-за чего его 50-летний юбилей праздновался не в 1918 году, как следовало бы, а в марте 1919-го!

Как уже говорилось, вести полноценный дневник Горькому мешали психологические особенности его характера, побуждавшие заменять дневниковый «разговор» с самим собой письменным общением с другими людьми. Бывали периоды, когда он писал ежедневно по 10-15 писем своим многочисленным корреспондентам, рассеянным по всему миру. Горький написал за свою жизнь, по его собственному признанию, около 20 тысяч писем! В настоящее время известно чуть более половины из них, но и эта половина составляет 24 тома! Кроме того, сам характер многих его произведений, их автобиографичность, очерковость способствовали тому, что писатель, видимо, полностью выражал себя в творчестве и не чувствовал потребности обращаться к дневнику.

Своеобразное, на первый взгляд даже небрежное отношение Горького к своим дневниковым записям существенно изменилось во время Первой мировой войны и последовавшей за ней революции. С первых дней Февральской революции писатель почувствовал, что наступает переломная, судьбоносная для России и всего мира эпоха, и это налагает на него как на свидетеля важных исторических событий и писателя, выразителя идей и мнений народа обязанность быть летописцем своего времени. Всё это заставило Горького более внимательно подойти к своим дневниковым заметкам. Подчас в эти годы они приобретали настоящий дневниковый характер, были достаточно регулярными, некоторые записи даже точно датировались.

Таким образом, писатель, который, по сути, не вёл дневников, ещё при жизни издал множество произведений и даже целую книгу, в основе которых лежали его дневниковые записи и заметки.

Семья и личная жизнь М. Горького

Жена в 1896-1903 гг. – Екатерина Павловна Пешкова (урождённая Волжина) (1876-1965). Развод официально не оформлялся.

Сын – Максим Алексеевич Пешков (1897-1934), его жена Введенская Надежда Алексеевна («Тимоша»).

Внучка – Пешкова Марфа Максимовна, её муж Берия Серго Лаврентьевич.

Правнучки – Нина и Надежда.

Правнук – Сергей (носили фамилию «Пешков» из-за судьбы Берии).

Внучка – Пешкова Дарья Максимовна, её муж Граве Александр Константинович.

Правнук – Максим – советский и российский дипломат.

Правнучка – Екатерина (носят фамилию Пешковы).

Праправнук – Алексей Пешков, сын Екатерины.

Праправнук – Тимофей Пешков, PR-технолог, сын Екатерины.

Дочь – Екатерина Алексеевна Пешкова (1901-1906), умерла от менингита.

Приёмный и крёстный сын – Пешков Зиновий Алексеевич, брат Якова Свердлова, крестник Горького, взявший его фамилию, и де факто приёмный сын, его жена Лидия Бураго.

Фактическая жена в 1903-1919 гг. – Мария Фёдоровна Андреева (1868-1953) – актриса, революционерка, советский государственный и партийный деятель.

Приёмная дочь – Екатерина Андреевна Желябужская (отец – действительный статский советник Желябужский Андрей Алексеевич).

Приёмный сын – Желябужский Юрий Андреевич (отец – действительный статский советник Желябужский Андрей Алексеевич).

Гражданская жена в 1920-1933 гг. – Будберг Мария Игнатьевна (1892-1974) – баронесса, предположительно двойной агент ОГПУ и английской разведки.

Произведения Максима Горького

Романы

1899 – «Фома Гордеев»

1900-1901 – «Трое»

1906 – «Мать» (вторая редакция – 1907)

1925 – «Дело Артамоновых»

1925-1936 – «Жизнь Клима Самгина»

Повести

1894 – «Горемыка Павел»

1900 – «Мужик. Очерки» (осталась неоконченной, третья глава при жизни автора не печаталась)

1908 – «Жизнь ненужного человека».

1908 – «Исповедь»

1909 – «Лето»

1909 – «Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина».

1913-1914 – «Детство»

1915-1916 – «В людях»

1923 – «Мои университеты»

1929 – «На краю Земли»

Рассказы, очерки

1892 – «Девушка и Смерть» (поэма-сказка, опубликована в июле 1917 в газете «Новая жизнь»)

1892 – «Макар Чудра»

1892 – «Емельян Пиляй»

1892 – «Дед Архип и Лёнька»

1895 – «Челкаш», «Старуха Изергиль», «Песня о Соколе» (поэма в прозе)

1896 – «Разбойники на Кавказе» (очерк)

1897 – «Бывшие люди», «Супруги Орловы», «Мальва», «Коновалов».

1898 – «Очерки и рассказы» (сборник)

1899 – «Двадцать шесть и одна»

1901 – «Песня о Буревестнике» (поэма в прозе)

1903 – «Человек» (поэма в прозе)

1906 – «Товарищ!», «Мудрец»

1908 – «Солдаты»

1911 – «Сказки об Италии»

1912-1917 – «По Руси» (цикл рассказов)

1924 – «Рассказы 1922-1924 годов»

1924 – «Заметки из дневника» (цикл рассказов)

1929 – «Соловки» (очерк)

Пьесы

1901 – «Мещане»

1902 – «На дне»

1904 – «Дачники»

1905 – «Дети солнца»

1905 – «Варвары»

1906 – «Враги»

1908 – «Последние»

1910 – «Чудаки»

1910 – «Дети» («Встреча»)

1910 – «Васса Железнова» (2-я редакция – 1933; 3-я редакция – 1935)

1913 – «Зыковы»

1913 – «Фальшивая монета»

1915 – «Старик» (поставлена 1 января 1919 г. на сцене Государственного Академического Малого театра; опубликована в 1921 в Берлине).

1930-1931 – «Сомов и другие»

1931 – «Егор Булычов и другие»

1932 – «Достигаев и другие»

Экранизации произведений М. Горького

В людях

Васса

Дело Артамоновых

Дети солнца (1985)

Егор Булычов и другие (1971)

Жизнь Клима Самгина (телесериал)

Легенда о пламенном сердце

Летние люди

Мальва

Мать (1926)

Мать (1955)

Мать (1989)

Мещане (спектакль, 1966)

Мои университеты

На дне (1936)

На дне (1957)

Песня о соколе (мультфильм)

По Руси

Преждевременный человек

Скуки ради

Табор уходит в небо

Трое (1970)

Фома Гордеев

Список литературы:

Сценарии:

1. Крапивина, И. М. Горький. «Красота и мудрость в простоте» / И. Крапивина // Читаем, учимся, играем. – 2018. - № 1. – С. 39-43.

2. Барчева, Т. Ф. Мятежный буревестник : сценарий / Т. Ф. Барчева // Читаем, учимся, играем. – 2017. - № 12. – С. 40-46.

Литература об А. М. Горьком

3. Бурт, В. Горький – это звучит гордо / В. Бурт // Свой. – 2018. – Март. – С. 20-25.

4. Рогова, В. Мистический киносон Максима Горького / В. Рогова // Искусство в школе. – 2016. - № 4. – С. 60-63.

5. Осипов, В. «Не гони лыко в строку…» : кое-что о книге 1932 года «Пометки Горького на книгах начинающих писателей» / В. Осипов // Литературная учеба. – 2016. - № 4. – С. 118-133.

6. Рюмин, И. Двуглавый буревестник / И. Рюмин // Смена. – 2015. - № 10. – С. 124-145.

7. Примочкина, Н. Н. Перая мировая война в книге М. Горького «Заметки из дневника. Воспоминания» / Н. Н. Примочкина // Литературная учеба. – 2014. - № 5. – С. 189-195.

8. Золотоносов, М. «То, что партия считает правдой, и есть правда» : неизвестное письмо М. Горького С. Кирову / М. Золотоносов // Вопросы литературы. – 2014. - № 2. – С. 94-104.

9. Крижановский, Н. Михаил Меньшиков и Максим Горький: непрямой диалог / Н. Крижановский // Вопросы литературы. – 2014. - № 2. – С. 66-93.

10. Кузьмичев, И. Последние дни М. Горького / И. Кузьмичев // Наш современник. – 2013. - № 9. – С. 156-191.

11. Подоксенов, А. М. Михаил Пришвин – оппонент Максима Горького / А. М. Подоксенов // Человек. – 2013. - № 6. – С. 147-162.

12. Зобнин, Ю. Горькая правда Горького / Ю. Зобнин // Москва. – 2013. - № 6. – С. 174-178.

13. Сухонин, О. Горькому – 145! / О. Сухонин // Родина. – 2013. - № 2. – С. 58-61.

14. Никитин, Е. Власть и свобода: М. Горький и М. Пришвин / Е. Никитин // Литературная учеба. – 2013. - № 1. – С. 188-209.

15. Черненко, Г. Так и не состоявшаяся встреча : М. Горький – К. Циолковский / Г. Черненко // Техника-молодежи. – 2013. - № 1. – С. 48-51.

16. Дарский, И. Шаляпин и Горький / И. Дарский // Континент. – 2012. - № 153. – С. 315-335.

17. Тихомирова, К. Что говорить школьникам о биографии Максима Горького / К. Тихомирова // Литература. – 2012. - № 2. – С. 16-22.

18. Хадеева, Д. О. «Американское кое-что» : новый свет глазами М. Горького, С. Есенина, В. Маяковского / Д. О. Хадеева // Обсерватория культуры. – 2012. - № 1. – С. 118-123.

19. Чони, П. М. Горький в Италии / П. Чони // Новая и новейшая история. – 2010. - № 5. – С. 205-209.

20. Примочкина, Н. Н. Личность и творчество М. Горького в восприятии А. Блока / Н. Н. Примочкина // Литература в школе. – 2010. - № 8. – С. 8-10.

21. Примочкина, Н. Н. Творчество Н. А. Некрасова в восприятии М. Горького / Н. Н. Примочкина // Литература в школе. – 2009. - № 8. – С. 13-15.

22. Прилепин, Захар. Теплопожатие. Леонов и Горький / З. Прилепин // Москва. – 2009. - № 7. – С. 169-225.

23. Сухих, И. Максим Горький (1868-1936) / И. Сухих // Звезда. – 2009. - № 3. – С. 222-234.

24. Спиридонова, Л. А. Горький – мастер литературного портрета / Л. А. Спиридонова // Литература в школе. – 2008. - № 10. – С. 19-23.

25. Никитин, Е. Н. Максим Горький и российские социалисты (1897-1917 гг.) / Е. Н. Никитин // Вопросы истории. – 2008. - № 8. – С. 24-43.

26. Примочкина, Н. Н. Горький сегодня / Н. Н. Примочкина // Литература в школе. – 2008. - № 7. – С. 2-6.

27. Петелин, В. «Я – каторжник, который всю жизнь работал на других…» / В. петелин // Литература в школе. – 2008. - № 7. – С. 18-24.

28. Басинский, П. «О чем встречались» Максим Горький и отец Иоанн Кронштадский / П. Басинский // Наука и религия. – 2006. - № 8. – С. 24-27.

29. Ямской, Н. Убить Буревестника / Н. Ямской // Огонек. – 2006. - № 24. – С. 56-57.

30. Басинский, П. Два Иоанна: И. Кронштадский и М. Горький / П. Басинский // Нева. – 2005. - № 8. – С. 194-202.

31. Басинский, П. Сирота казанская / П. Басинский // Октябрь. – 2005. - № 2. – С. 155-171.

32. Басинский, П. Горький / П. Басинский // Новый мир. – 2004. - № 11. – С. 96-118.

33. Баранов, В. Надо прекословить: М. Горький и создание Союза писателей / В. баранов // Вопросы литературы. – 2003. - № 5. – С. 34-56.

34. Жукоцкая, З. Максим Горький: от «сверхчеловека» к «всечеловеку» в зеркале символических форм / З. Жукоцкая // Философские науки. – 2003. - № 1. – С. 47-61.

35. Халфин, Ю. Гордые человеки : М. Горький и В. Маяковский / Ю. Халфин // Литература. – 2003. - № 6. – С. 5-8.

36. Мисникевич, Т. В. Неизвестное стихотворение Ф. Сологуба о Максиме Горьком / Т. В. Мисникевич // Русская литература. – 2002. - № 1. – С. 224.

37. Спиридонова, Л. Пленник «нелепого дома» : о последних днях Горького / Л. Спиридонова // Родина. – 2000. - № 8. – С. 71.

38. Семенова, С. Г. Мыслительные диапазоны Максима Горького / С. Г. Семенова // Человек. – 1999. - № 5, 6.

39. Куприяновский, П. К истории отношений Горького и Бальмонта / П. Куприяновский // Русская литература. – 1998. - № 2. – С. 157-165.

40. Куприн, Александр. Максим Горький / А. Куприн // Слово. – 1998. - № 1. – С. 87.

41. Жму вашу руку, дорогой товарищ : переписка М. Горького и И. Сталина // Новый мир. – 1997. - № 9. – С. 167-192.

42. Ревякина, И. А. М. Горький «и другие» : литературные диалоги в Сорренто / И. А. Ревякина // Русская словесность. – 1997. - № 5. – С. 32-45.

43. Франк, С. Максим Горький / С. Франк // Русская литература. – 1997. - № 3. – С. 141.

44. Славин, Л. Вечер у Горького / Л. Славин // Вопросы литературы. – 1997. - № 3. – С. 341-346.

45. Александрова, В. Статья Марка Твена о Горьком / В. Александрова // Вопросы литературы. – 1997. - № 2. – С. 373-375.

46. Шенталинский, В. Воскресшее слово : М. Горький / В. Шенталинский // Новый мир. – 1995. - № 4. – С. 171-214.

47. Смирнова, Л. Горький и Ленин : разрушение легенды / Л. Смирнова // Вопросы литературы. – 1993. - №. 5. – С. 219-230.

48. Калмановский, Е. М. Горький и пароход современности / Е. Калмановский // Звезда. – 1993. - № 3. – С. 184-190.

49. Иванов, В. Загадка последних дней Горького / В. Иванов // Звезда. – 1993. - № 1. – С. 141-163.

50. Иванов, В. В. Почему Сталин убил Горького? / В. В. Иванов // Вопросы литературы. – 1993. - № 1. – С. 91-134.

51. Валентинов, Н. Две души писателя / Н. Валентинов // Слово. – 1992. - № 7. – С. 50-55.

52. Адамович, Г. Несобранное / Г. Адамович // Литературное обозрение. – 1992. - № 5/6. – С. 36-40.

53. Парамонов, Б. Горький, белое пятно / Б. Парамонов // Октябрь. – 1992. - № 5. – С. 146-167.

54. Беляев, М. Д. Воспоминания… / М. Д. Беляев // Библиография. – 1992. - № 3/4. – С. 131-141.

55. Бродская, Г. Незабываемый 1905-й : Горький и Станиславский / Г. Бродская // Театр. – 1991. - № 10. – С. 89.

56. Чириков, Е. Максим Горький и его «Знание» / Е. Чириков // Наш современник. – 1991. - № 9. – С. 69-73.

57. Пьяных, М. К постижению «русского строя души» / М. Пьяных // Звезда. – 1991. - № 7. – С. 182-188.

58. Удодов, А. Б. М. Горький. Преодоление мифа / А. Б. Удодов // Литература в школе. – 1991. - № 4. – С. 79-87.

59. Басинский, П. Логика гуманизма / П. Басинский // Вопросы литературы. – 1991. - № 2. – С. 129-154.

60. Флейшман, Л. Горький и дело эсеров / Л. Флейшман // Дружба народов. – 1990. - № 12. – С. 234-239.

61. Бунин, Иван. Горький / И. Бунин // Наш современник. – 1990. - № 11. – С. 179-182.

62. Колобаева, Л. Горький и Ницше / Л. Колобаева // Вопросы литературы. – 1990. - № 10. – С. 162-173.

63. Анненков, Ю. Дневник моих встреч / Ю. Анненков // Театр. – 1990. - № 8. – С. 138-146.

64. Федотов, Г. На смерть Горького / Г. Федотов // Искусство кино. – 1990. - № 7. – С. 21-23.

65. Барахов, В. М. Горький / В. Барахов // Вопросы литературы. – 1990. - № 6. – С. 182-206.

66. Сараскина, Л. Страна для эксперимента / Л. Сараскина // Октябрь. – 1990. - № 3. – С. 159.

67. Данзас, Ю. Максим Горький / Ю. Данзас // Родина. – 1989. - № 12. – С. 20-22.

68. Аннинский, Л. Откровение и сокровение : Горький и Платонов / Л. Аннинский // Литературное обозрение. – 1989. - № 9. – С. 3-21.

69. Спиридонова, Л. Кончайте свое дело и плюньте в Сорренто… / Л. Спиридонова // Юность. – 1988. - № 2. – С. 79-83.

Литература о семье М. Горького

70. Зубкова, А. «Буревестник революции» и его «птенец» / А. Зубкова // Сельская новь. – 2013. - № 9. – С. 64-65.

Сын Максим Пешков.

71. Светлова, Е. Марфа – красавица / Е. Светлова // Московский комсомолец. – 2012. – 7 сентября. – С. 16.

Внучка Марфа.

72. Кузьмичев, И. Отец и сын / И. Кузьмичев // Литературная Россия. – 2003. - № 8. – С. 12-13.

Первая жена Горького – Екатерина Пешкова.

73. Пирожкова, А. Н. Екатерина Павловна Пешкова / А. Н. Пирожкова // Октябрь. – 2003. - № 7. – С. 180-191.

Первая жена Горького – Екатерина Пешкова.

74. Добродеев, Б. Сюжеты вокруг сюжетов / Б. Добродеев // Искусство кино. – 2000. - № 9. – С. 128-141.

Вторая жена Горького – Мария Федоровна Андреева.

75. Никитин, Е. Блистательная Мария Федоровна / Е. Никитин // Слово. – 1996. - № 9/10. – С. 64-66.

Вторая жена Горького – Мария Федоровна Андреева.

76. Горчева, А. Ю. Списки Пешковой / А. Ю. Горчева // Звезда. – 1996. - № 3. – С. 169-180.

Первая жена Горького – Екатерина Пешкова.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.

Презентация Пахоруковой А. И.