Версия для печати

«Приговоренная к любви» (к 90-летию со дня рождения Галины Щербаковой)

Дайджест. Курган. 2022

10 мая исполнилось бы 90 лет со дня рождения замечательной писательнице Галине Щербаковой. Автор повести «Роман и Юлька», по которой в 1981 году был снят культовый советский фильм «Вам и не снилось», в поздние годы жизни оказалась не то чтобы забыта, но явно не получала того признания, которого, безусловно, заслуживала. Щербаковой не стало в 2010 году, ее последний роман «Лорка» так и остался неоконченным.

Дайджест «Приговоренная к любви» посвящен творчеству писательницы. В работе использованы книги и периодические издания, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского, а также интернет-источники.

Из автобиографии

«Я родилась в пору великого украинского голода. Чтоб сохранить дитя, бабушка отнесла в тогрсин г. Бахмута свои обручальные кольца и купила на них манку. «Потому ты жива».

Совсем в другое время моя тетка сказала мне, что все это чепуха. Во-первых, не было никакого голода. Во-вторых, откуда могли быть кольца в семье скромного и многодетного бухгалтера? В связи с этим естественен вопрос: родилась ли я? Если нет целого и главного, разве может существовать малая толика? Видимо, отсюда иногда моментами возникает ощущение отсутствия меня в этом мире. Бабушка в таких случаях взмахивала на меня полотенцем, а дочь щелкает у меня перед глазами пальцами: «Ты меня слышишь?» Еще как слышу, дочь моя. Лучше, чем обычно. Но зачем ей об этом знать? До «радости иного присутствия» — синоним отсутствия - она дойдет своим путем. Или не дойдет... Как ей ляжет карта.

Когда пришли немцы, мама не отдала меня в школу из чувства глубоко здорового патриотизма. В результате мои однолетки учились грамоте и арифметике, а я смот­рела сквозь штакетник, как они идут в школу. Благода­ря этому поняла, что значит быть не как все. Потом при­шлось перешагивать через класс, чтоб догнать сверстни­ков и сходу нарываться на винительный падеж, который не давался пониманию. Он был, как капля воды, имени­тельным.

В семье тогда возникла тревожная мысль: не тупа ли я? Но женскую тревогу рубил на корню дедушка, кото­рый считал меня «умницей и красавицей» независимо от правил склонения. С тех пор я люблю его больше всех. Сейчас, когда я сама бабушка и бываю не уверена в спо­собностях внучки, уже ее дедушка говорит, что она «ум­ница и красавица». В эти минуты во мне что-то радостно трепещет. И я наконец понимаю, почему разошлась с вполне хорошим первым мужем: я инстинктивно выби­рала своим внукам дедушку.

На районной комсомольской конференции я под треск барабанов выносила знамя школы. Это было ужасно-пре­красно, тем более что на меня смотрел один десятиклассник, который потом, вечером, снимал с меня варежку и до боли жал мою бедную голую руку. Лучшего в любви не было никогда.

Я рано, на втором курсе университета, выскочила за­муж. Молодого, с иголочки, мужа-философа направили на работу из Ростова в Челябинск, и я, как принято у русских женщин, тронулась за ним вслед на верхней бо­ковой полке плацкартного вагона. А была у меня веро­ятность поехать далеко-далеко другим маршрутом.

Видите ли, я сочла для себя возможным вступить в дер­зкую переписку с самим товарищем Сталиным. Я напи­сала ему резко и прямо, что нецелесообразно использовать выпускников философских факультетов в качестве преподавателей ПТУ. Думайте же, товарищ Сталин, сво­ей головой, сказала я ему в письме. Кто же забивает гвоз­ди микроскопом? Товарищ Сталин мне не ответил, но другие ответили мгновенно. Мне написали, что товарищ Сталин знает, как поступать с кадрами и со всеми остальными. И его решения обсуждению не подлежат. В семье зашевелился страх. Дело в том, что за «длинный язык» уже сидел по 58-й статье мой дядька. «Куда ж тебя черти несут!» — кричала на меня бабушка.

Странно, но когда через полгода великий и ужасный умер, я плакала горючими слезами.

Я боялась, что начнется война.

Недавно мне об этом моем страхе войны напомнила моя старая подруга. «Ты всегда боялась войны, а я этому удивлялась». Сейчас я могу сказать точнее: я боюсь войн, потому что это мы любим их развязывать. Это нам самое то. Я боюсь и стыжусь за целое, частью которого я являюсь.

...Я работала в школе учительницей русского языка и литературы. Была горда своим предметом, и мне нравилось «объяснять». Если бы школа состояла только из уроков, я бы могла из нее никогда не уйти. Но идиотии в школе было до самого верху, и я спрыгнула в газету. Если бы газета состояла из информации, очерков и застолий, я бы сроду из нее не ушла. Но идиотии в газете было выше верха. Главная идиотия называлась обкомом. Я не нравилась этому органу, и иногда он говорил мне это прямо в глаза. Обком: Ты не будешь работать в печати никогда! Мы перекроем тебе кислород! Я: На вас не кончается власть. Я напишу Хрущеву!

Нет, я не писала Хрущеву, но каков сам вскрик! Какова степень недоразвитости! Видимо, манка г. Бахмута не содержала всего комплекса витаминов. Ребенок вырос-таки «дуркуватым».

Чем это могло кончиться? Тем, что однажды я осталась дома и стала выяснять свои путаные отношения с жизнью на чистом листе бумаги. Десять лет муж — уже другой, не тот, которого обидел Сталин, — один кормил меня и двоих наших детей. Рукописи из издательств регулярно возвращались в почтовый ящик, сапоги уже не подлежали починке, а в моей голове заполошенно билась мысль: детям вредно иметь мать-неудачницу. Это хуже любой болезни.

И тогда случилось чудо — взлетела лежавшая под спудом в «Юности» повесть «Вам и не снилось...», а кинорежиссер Илья Фрэз позвонил и сказал: «Имейте в виду — я первый».

С тех пор я держусь на воде. Временами совсем хорошо. Временами совсем плохо. Как на качелях: вверх — вниз, вверх — вниз... Зато когда наверху, уже знаешь, что обязательно ухнешь вниз, когда внизу - знаешь, что взлетишь непременно. Сапоги покупаются впрок.

Как-то пришел малюсенький китаец, мой тамошний по­клонник и переводчик. Я его кормила и жалела — такой у него был бедный китайский вид. Мне казалось, что это мой сын, причудливо, не от меня родившийся там. Я ду­мала, что ему лет восемнадцать. Когда он уходил — я его почти несла на руках до лифта, — выяснилось, что ему 57. Я его уронила, а то, что он не разбился, это заслуга прочной китайской природы.

Открытие это сбило меня с радости, что меня читают так далеко. Исчезла радость и от письма из Австралии. «Доро­гая Г-жа Щербакова!» — начиналось письмо. Михаил Серге­евич тогда еще спокойно сидел в Ставрополе, и за «дорогую госпожу» вполне можно было схлопотать. Поэтому тогда мне все это было очень приятно. Теперь — увы! От господ спасу нет. Ими кишмя кишит, и хочется назваться иначе.

Не живу ли я как-то неправильно и мимо? Очень может быть... С точки зрения австралийцев — так вообще вверх ногами. В силу нервности моих поступков — то школа, то газета, то смена мужа прямо на переправе — я чуток припозднилась. Лет на десять... Или пятнадцать... Зна­чит, надо исхитриться прожить на столько же больше. Тем более что иначе нельзя. Не успеть сделать, что надо. А надо вот что... Пять лет тому назад мой умница и кра­савец старший сын вместе с умницей и красавицей невес­ткой размешали в ведре славянской крови — украинской, русской и чешской — флакончик еврейской. Перемешав все это, они эмигрировали. Теперь у меня за границей трое красавцев-внуков: Алекс, Майкл и Даниэль. Они не знают свою бабушку, и не будь у меня, кроме трех бога­тырей, еще и царевны-лягушки, внучки, которую пода­рила мне местная дочь, я бы, может, и спятила. А так — я стою, сижу, бегу, а главное, пишу. Держу в голове ро­ман «История вашей бабушки», в котором я дам им всем прикурить. Чтоб знали про Бахмут...

...Про то, что никогда не надо писать письма вождям и прочим разным...

...что хорошо бы пожить какое-то время на севере, где девочки носят варежки...

...что ни за что и никогда не надо учиться стрелять и убивать...

...что они — умницы-красавцы — иногда, неожиданно будут улетать на небо. Такое у них славянское свойство.

Да мало ли что там я еще напишу, меня ведь определенно занесет... Недавно со своей подругой еще по Челя­бинску мы бродили по старой Москве и хохотали, как ненормальные. Мы вспоминали, как вместе ходили в баню с портновским сантиметром и измеряли друг другу стати. Похохотав, мы по закону качелей обе повыли в голос над тем, как быстро молодость прошла. А потом снова смеялись, вдруг сообразив, что у нее, у еврейки, внук — православный христианин, а у меня, православ­ной украинки, внуки — иудеи.

Ну разве не стоило ради такого сюжета сдать в торгсин кольца в пору великого голода?

Жизнь прекрасна и удивительна. А если Бог будет ми­лосерден, то можно будет пережить еще и еще много вся­кого разного. Например, причуды двадцать первого века... Или как мы всем миром в очередной раз насту­пим на грабли. Это-то случится непременно! Или счастье рождения правнуков...

Ах, как хорошо и вкусно жить!

Спасибо вам, кольца, спасибо тебе, манка».

От доброй породы до Яшкиного рода: Галина Щербакова

(Алена Бондарева)

С Галиной Щербаковой (1932-2010), автором знаменитой повести «Вам и не снилось» (первое название «Роман и Юлька») (1979), экранизированной И. Фрэзом, в период «нулевых» произошла печальная история. Щербакову не просто записали в сочинители дамских романов, но и незаслуженно обвинили в скорописи.

В 2000-2010-е годы издательство «Эксмо» сделало ее одним из самых тиражируемых авторов и в последние десятилетие жизни писательницы переиздавало как ранее опубликованные тексты, так и мало кому известные романы, доставая новые книги фактически из рукава, что у читателей вдумчивых, но не всегда следивших за творчеством Щербаковой создало впечатление работы быстрой и на публику. Лишь немногие знали — рукописи готовились не за два-три месяца до выхода, а извлекались на свет из потрепанного советского чемодана, в который несколько лет подряд укладывались плотными стопками вместе с отказными письмами и внутренними рецензиями из журналов и издательств.

И мало кому приходило в голову, что после «выстрела» «Вам и не снилось», вздохов, ахов, писем от благодарных читателей (повесть была опубликована в журнале «Юность»), обкомовских посиделок и серьезной критики советской прессы последовали годы затишья. Десять лет Щербаков писала в стол.

Сегодня успех «Вам и не снилось» не совсем понятен. По сравнению с другими, более поздними, вещами - текст проходной. Хотя романтический сюжет, трагический финал, затрагиваемая проблематика — первая юношеская любовь в тоталитарной школе, — кажется, до сих пор волнуют не только подростков, но и родителей. Однако конфликт для соцреализма (как и для антисоцреализма) не классический — герои не стоят перед выбором: любовь или долг, а трагедия происходит не из-за того, что злые коммунисты-учителя полезли к школьникам со своей моралью. Наоборот, во всем виноваты нечуткие родители, устраивающие собственную жизнь в ущерб детской.

И тут прав А. Немзер, некогда писавший, что прославилась Щербакова в одночасье, потому как сочинила «историю любви мальчика Ромы и девочки Юли, советских Ромео и Джульетты. Вроде бы обычная «повесть из «Юности», но чуть откровеннее, чуть «телеснее» и чуть нежнее, чем предполагал тогдашний стандарт. И страшнее: в финале славный тинейджер погибал, выпрыгнув из окна. Знающий почем фунт лиха главный редактор журнала сказал тогда еще безвестному автору: «Я не трус, но я боюсь...». Щербакова концовку смягчила — проницательным читателям (надсмотрщикам за идеологией и нравственностью советского человека) была брошена кость: катастрофы не случилось, мальчик отделался травмой, все в конце концов устаканится и наши комсомольцы, коли уж придет им охота любить, прыгать с верхних этажей не станут. Не помогло. Повесть яростно клеймила пресса, на правильно организованных встречах с читателями прелестные девушки объясняли автору, что у молодежи все совсем не так (а за порогом говорили, как повесть им понравилась), чуждые официозу серьезные критики брезгливо отворачивались от сентиментальной сказочки с оживляжем, недоумевая, почему такую ерунду читает вся страна...»

Иными словами, любовь народная не прогнозируема. Но сама Щербакова уже в 1990-е не очень любила отвечать на вопросы о «Вам и не снилось»: к тому моменту были написаны куда более серьезные книги.

Окончательное утверждение Щербаковой-прозаика произошло к 1995-1997 годам. Именно тогда появились книга о любви, разворачивающая перед читателем всю биографию героини, — «Loveстория» (1995); семейный роман, в котором на примере жизни нескольких поколений видны несмываемые отпечатки русской истории, — «Лизонька и все остальные» (1996); а также пронзительная трагическая повесть о трех соседях, ухаживающих за обездвижимыми женами, — «У ног лежачих женщин» (1995)...

До 1987 года Щербакова пробовала себя и в драматургии. Но поработав с театрами (в принципе, успешно), решила пьес больше не писать. Уж слишком затяжной процесс: сначала текст сочини, потом обсуди его с режиссером, с актерами, доделай для одного, перепиши под другого... Писатель же - существо автономное, и эту автономность — как от «смежных» искусств, так и от многочисленных читательских ожиданий — неожиданная, непредсказуемая, «внеформатная» Щербакова последовательно «культивировала» всю жизнь.

Начав с сочинения романов, писательница постепенно переходит к повестям, а потом и вовсе работает в жанре рассказа. Предпоследняя книга «Яшкины дети» (2008) - вершина повествовательного жанра Щербаковой. И если в 1980-1990-е в ее книгах преобладают архетипичные, традиционные для русской литературы женские образы, то в 2000-х годах герои ее заметно мельчают.

Случайно ли это?

Еще в нулевые годы на волне популярности Т. Устиновой, А. Марининой, Д. Донцовой к писателям вроде Дины Рубиной, Людмилы Петрушевской, Людмилы Улицкой и Галины Щербаковой читатели начали приглядываться пристальнее, чем раньше: а ну как и эти окажутся дететивщицами-однодневками? Естественно, критиков волновала гендерная принадлежность авторов. Что касается Щербаковой, внимание к ней усилилось особенно после того, как в 2002 году она завершила со­трудничество с толстыми журналами и ушла с головой в свои книги.

К тому же ее ситуация была более неоднозначной. Ведь главными щербаковскими героями, «объектами» исследования и сочувствия, в основном становились женщины.

Женщины, но какие?

Интеллигентка, тютя по жизни, неприспособленная мечтательница — один из редких вариантов (романы «Время ландшафтных дизайнов» 2002, «Романтики и реалисты», 1997), чаще же при всем своем уме основной персонаж — дама далеко не рафинированная. Она прочно стоит на земле, многое умеет и за все берется с охотой и без лишней брезгливости (надо — значит, надо): и толчок менее приспособленной к быту подруге на помойку поможет вынести («Косточка авокадо», 1995), и из непутевого мужика человека сделает («Армия любовников», 1997)...

Однако самые привлекательные, полнокровные щербаковские образы — женщины не интеллигентные. А простые, обычные русские бабы — примерно таких в кино в первый период своего творчества играла Л. Федосеева-Шукшина, кстати, некогда дружная с Щербаковой. Уж чего только они на своих закорках не вынесли. И страну в войну кормили, и ее же в «послевойну» (слово, часто встречающееся в щербаковской прозе) с колен поднимали. И не удивительно, что им даже в голову не приходит «ставить свое счастье только в зависимость от мужчин». Дел у них и без розовых амуров полно: то по сердобольности детей-сиротинок тянут («Спартанки», 2006), то чужих израненных войной мужей выхаживают («Митина любовь», 1997) — и, что самое главное, никакой награды за все эти действия не ждут.

Такова, например, Маня Гейдейко (героиня повести «Ах, Маня», 1982). Ей для счастья только-то и надо - отпраздновать свой выход на пенсию с помпой (в смысле назвать в гости всех, кого знала, накормить до отвала, напоить, согласно русской традиции, да и отпустить довольными с миром). А то, что она, по мнению соседей, блажила — читайте: в своем празднестве видела непременными атрибутами государственный флаг, развевающийся над огородом и головами собравшихся, фейерверк и маскарад, - так это ей можно простить. Потому что заработала. Ведь трепетно любимая партия, как и родной брат-перебежчик, чьих детей она вырастила, не только ей спасибо не сказала, но вроде как и усилий не заметила. Лишь унылый представитель исполкома отделался затертой благодарственной грамотой: мол, «живи, Маня, дальше, не чихай». Так

почему бы ей, «отстиравшей гору госпитального белья, отдежурившей сотни часов у больных, откатавшей свою долю пустой породы, построившей библиотеки и школы, перенесшей на своем горбу мешки с углем, картофелем, песком, мукой, вкопавшей сотни электрических столбов и садовых деревьев, Мане, отправляющей в жизни единственную функцию - служить людям», не повесить треклятый флаг над огородом и не повеселиться от души?

По другому восхитителен образ Алены («Год Алены», 1990). Эта женщина — фактически сказочная Марья-искусница. Все, за что она ни берется, горит и спорится в ее руках. И сама — просто кровь с молоком. Характер, стержень, харизма. Верткая, хваткая, но незлобивая, не злопамятная, осерчает, бывает, но скоро и подобреет, обнимет, простит: «Артистизм у Алены от матери. Да плюс естественность, еще не замороченная жизнью. Да плюс бесстрашие». Сама Алена как-то про себя сказала: «Я ничего не боюсь. Маму я уже похоронила, а больше у меня никого нет. Меня нельзя обидеть — я просто не обижусь. Меня нельзя придавить - я выскользну. Меня можно только убить, но я не боюсь смерти, потому что мне интересно, что там...»

Не менее любопытна и героиня рассказа «Из крякв» (1995). Что показательно, Щербакова лишь единожды, и только в кульминационный момент, называет ее, и то не по имени, а обидным прозвищем: кряква — утка, бревно, тетеха. А все потому, что еще школьницей она полюбила мальчика Эдика, но не просто к нему привязалась, а при­кипела по-собачьи всем своим естеством. Он, конечно, не будь дурак, стал водить девчонку на чердак для известных дел, а по окончании школы женился на другой, да и во время учебы тоже в приключениях себе не отказывал. А она всю жизнь старалась заслужить его любовь. Сначала хорошими отметками, потом поддержкой, в промежутках между женами и вовсе приезжала к Эдику, обстиры­вала и его, и дочь, и свекровь, несмотря на их пренебрежительное отношение и даже ненависть.

Казалось бы, перед нами обычная история страдания, их полно в мировой литературе. Каков тут может быть финал? Ожидаемый и удивительный одновременно - затюканная тетка вдруг расправила плечи да так гаркнула на домашних, что они от неожиданности и прижались. И только в финале стало понятно, что несчастливица-то она мнимая. Отравила несколько лет жизни своему избраннику, подмяла под себя (прикрываясь любовью), а как он по слабости характера смирился со своей участью, влюбилась в другого (и вроде бы даже заслуженно). Вот и думай, кто тут больший страдалец… Собственно, образ сильной, а главное, красивой в этой своей почти архаической мощи женщины — и есть главная заслуга прозы Щербаковой. Однако в ее персонажах нет той естественной, в пушкинском смысле, цельности. При всей своей внешней непобедимости женщины эти любовью надломлены (вернее, в большинстве случаев - ее отсутствием), а потому уязвимы. Это не Татьяна с ее смиренным «другому отдана», а рвущая и мечущая особа, не одного человечишку затоптавшая ради личного счастья. И пусть героини Щербаковой не утонченные кокотки, не читают Пруста за кофеем и жизнью интересуются больше в бытовом, чем в метафизическом, ключе, но именно на них все в нашей стране и зиждется.

«Брать на себя вину — это крест русской женщины», - говорит в одном из рассказов Галина Щербакова. Равно как быть тягловой лошадью, тащить за себя и за другого, воспитывать, ублажать, ухаживать, обстирывать, мыть, готовить, воевать наравне с мужиками, строить коммунизм и демократию, верить в светлое будущее и свободу. Женщины научились выкручиваться и выживать. А еще за благоверным своим приглядывать, как бы его дурья башка чего не удумала: не в плане измены (над этим она, конечно, поплачет, но, скорее всего, простит), а в смысле революции или переворота какого-нибудь. Тогда худо придется всем.

Русская женщина в доме и кормилица, и кормчий. На ней уют и благосостояние. Поэтому философия у нее крепкая. Есть что надеть? Дети сыты, муж не пьет, деньги домой носит, не ворует, не убивает? — И слава богу. А остальное как-нибудь устроится.

Почти все щербаковские истории — «от живота». А герои обычные (чуть ли не чеховские) маленькие люди, со своими думками и печалями. И самое страшное, что может случиться по мнению этих персонажей, — развал дома. Это в частном смысле. В глобальном — страны.

Потому-то поздние тексты Щербаковой разительно отличаются от ранних своей мрачностью. «Мандариновый год, или Идеальный вариант» (1990) описывает как раз тот случай, когда сильная женщина, не рассчитав своей энергии, буквально задавливает мужа правотой. Хотя тут важ­нее вопрос собственности, уж очень часто он всплывает в повестях, романах и рассказах. На что только не идут эти люди за им причитающееся (будь то кроличья шубка, чужая диссертация или лучшая жизнь)! Однако и здесь у каждого свое мерило. Одному и квартиры мало, другому и комнаты в коммуналке с кроватью на панцирной сетке достаточно. «Нищий завидует куску хлеба, кусок хлеба завидует куску мяса, мясо — тарелке, тарелка — квартире, квартира — машине. И нет конца этой цепочке. И если у кого-то больше, то кому-то от этого хуже. Потому что зло берет. Русская модель существования, оправдывающая право на выстрел. И русская же юродивость: хочу, чтобы меня услышали, поняли и простили. Убиваю — значит, просто обращаю на себя внимание. Помогите мне, люди добрые! Мне плохо, когда вам хорошо», — грустно насмешничает писа­тельница в «Истории в стиле РЭП» (2006)…

Вот и супруги из «Мандаринового года» перво-наперво схватились не за спасение разваливающейся семьи (или утешение дочери), а за дележку квартиры. Муж ничего умнее не придумал, как предложить жене вместе с ребенком переехать из удобного жилища в отремонтированную двушку его любовницы — вроде как совершить безболезненный обмен. А жена уперлась рогом: не пойду в чужую квартиру, хоть тресни. В таких бытовых сварах мало кто задумывается о ближнем. Главное — поделить, а лучше оттяпать. И плевать, что оба давно потеряли человеческий облик.

Через окно разрушающегося дома Щербакова смотрит на историю и на политику нашей страны. Пока ее герои устраивают личную жизнь, кто-то на баррикадах обстреливает Белый дом («Время ландшафтных дизайнов», 2002), пускает в расход живущую по соседству семью знаменитого ученого Домбровского («По имени Анна», 2004), организуй теракты в метро («Ангел мертвого озера», 2003). И понятно, что происходящее «вовне» отражается на героях непосредственным образом. Они, сами того не замечая, становятся еще злее и жестче, требовательнее и нетерпимее друг к другу. Писательница нередко ставит вопрос о том, почему в стране, где люди прошли через войны, лагеря и расстрелы, скоротав полвека в ненавистных коммуналках, возможны новые расправы и смерти? Ответ один — ненависть. И на одном женском раденье далеко не уедешь. Первыми-то теряют чувствительность именно женщины, хоть и болевой порог у них выше.

Так, семейная ситуация доведена до логического конца в рассказе «Трое в доме, не считая собаки» (2005). Здесь Щербакова изображает поистине ночной, душный, лишенный и света, и выхода мир. Но Щербакова не так уж проста и не так уж фаталистично, угрюмо настроена: она умело водит за нос своего читателя, чтобы, прогнав его по лабиринтам безысходности, семейных дрязг и драм, заставив наглотаться тяжелого спертого воздуха русского быта, в конце концов вытянуть его если не к свету, то, по крайней мере, к непредсказуемой, неожиданной истине.

Читатель ждет от Щербаковой одного, а в финале (когда складываются и проясняют друг друга все авторские оговорки, бытовые детали) получает другое. И тот, кто до хрипоты доказывал нам полрассказа свою правоту, ока­зывается персонажем и вовсе неприглядным, а из-за троих несчастных, теснящих и выживающих один другого из маленькой душной квартирки страдает четвертый, которого в расчет-то и не принимали.

Единственный мужчина — муж и отец, — не выдержав драматического накала почти сериальных страстей, покидает дом. Следующая на очереди — обдумывающая план побега Манят (всеми покинутый, озлобленный ребенок). Но вопреки ожиданию читателя гибнет не девочка, а собака Бася, по дурости наевшаяся таблеток феназепама. Тут-то и выясняется, что по-настоящему сочувствуешь только ей, уже не принимая во внимание оставшихся женщин…

Потому как читателю смотреть на эти невероятные се­мейные корчи попросту стыдно. Читаешь, качаешь головой и невольно задумываешься: если у нас такая беда в каждом доме, что уж говорить о государственном строительстве?

К слову сказать, пробовала однажды Щербакова писать и о большой политике — вернее, о чеченской проблеме, растворив калитку разоренного аула («Метка Лилит», 2005). Но попытка не удалась. Все же наша писательница — реалистка. В ее лучших произведениях детали, на первый взгляд простая стилистика, странный говорок героев (разговорный русский язык, часто смешивающийся с украинской мовой), вымышленные подробности умело перетасовываются с историческими и социальными реалиями, что по определению не подразумевает откровенного вымысла. Поэтому-то Щербаковой в «Метке Лилит» и не удалось выйти на более вы­сокий — метафизический — уровень повествования даже с помощью включения в текст фантастического элемента: появление неведомых летающих людей, забирающих из низменного мира лучших, оказалось очевидным провалом. Примерно то же самое произошло и с последним романом писательницы «Эдда кота Мурзавецкого» (2010), где и вовсе неудачен выбор главного персонажа: им становится кот, наблюдающий за жизнью людей. А лучше Гофмана и Булгакова о животине пока еще никто не написал.

Но как уже говорилось ранее, предпоследняя книга — «Яшкины дети», изданная в 2008-м, — оправдывает все.

Идея Щербаковой прозрачна — посмотреть, как живет в наши дни Яшкин род (Яшка — тот самый ленивый лакей из чеховского «Вишневого сада», который и барыню ни во что не ставил, и старика Фирса позволил бросить в наглухо заколоченном доме). «Как вечно живы краеугольные Яшкины свойства, — вздыхает Щербакова, — какая-то почти природная ненависть к своей матери и родине, демонстративно-холуйская, своекорыстная преданность барину и одновременно барская заносчивость перед челядью»...» По сути, Щербакова в этой книге не просто дает чеховским персонажам новую жизнь, но проводит иную типизацию уже своих собственных персонажей.

Здесь Толстый — владелец бань (или терм, как он высокопарно выражается), Тонкий — стриптизер, Душечка — бессовестная стукачка, а дама с собачкой — «давалка без ума и понятия», у которой соседская псина виновата в том, что она не шпиц, а мелкий воришка — что не отважный капитан дальнего плаванья. Все в этой книге переворачивается с ног на голову. Даже письмо на деревню дедушке внучек Ванька начинает со слов: «Здравствуй, дед-пердед. Не сдох еще? Попробуй только! Твой обрез у меня, и я сам из него тебя грохну за всех сразу, кого ты, сволочь, извел. А вот меня тебе не достать. Я живу в городе, и живу назло тебе классно. У меня и деньги, и хата с теплым сортиром, и на мне такой кожан, что ты бы удавился, если увидел. Живи и помни, я в любой момент перед тобой вырасту, старый козел, и ты зальешься собственной кровью. А я за ноги оттащу тебя в сортирную яму, чтоб там ты и сгнил. Не место тебе на кладбище, пердед, твое место в говне» (рассказ «Ванька»).

В общем-то, ужас бытия по Щербаковой заключается именно в том, что врагов русские люди не чеховского, а нашего времени ищут не только по соседству, но и в собственном доме. Недаром в более раннем рассказе «На Храмовой горе» (1996) писательница поминала уже другого классика: «Барин с душистыми усами и чистейшими манжетами скорбно написал, что самый лютый враг русского мужика — другой русский мужик, волею судеб ли, конституцией ли поставленный выше первого. Именно он — той же крови, той же земли — и загубит тебя, и сгноит, и втопчет. Страдал по этому поводу Иван Сергеевич. Так страдал. Что же это мы за люди-нелюди такие, думал, — если к самим себе так, как к врагу лютому?»

Потому ничуть не странно, что маленькие люди, нищие, ободранные и обобранные своим же государством, на страницах книг Щербаковой устроились удобней некуда. Кто же, если не писатель, их пожалеет, обласкает и про их горе-злосчастие расскажет? О том, как они любили: не за красивые глаза, а за квартирку покрупнее да возможность жизни побогаче. Как приворовывали и постукивали: не потому, что ворье или подлецы от рождения, а оттого, что судьба обделила — и иным путем справедливости не восстановишь. А если кто и снасильничал или убил кого, то все по необходимости или от тяжелой жизни (читаем: нищеты проклятой...) или просто потому, что соснд жил, как бельмо на глазу, лучше нашего двора, а этого, как известно, на Руси простить не могут...

«Все носятся с какой-то нечеловеческой щедростью русских. По части последней рубахи, куска хлеба, чтоб одну со страстью сорвать с себя, а другой дать откусить по самые пальцы, — нет нам равных. Нас надо сгонять в блокады, в войны, в коммуналки, чтоб как драгоценный эликсир из нас начинало это капать — великое русское... Но какие же мы свиньи в хорошей жизни! Тут уже не капли, тут тазы подставляй под нашу зависть, злость, ненависть, что у другого наличник фигурней, а крыльцо позаковыристей», — это было написано еще в «Косточке авокадо» в 1995 году.

Оттого-то и живем мы (и те, кто побогаче, и те, кто победнее) одинаково плохо, но это, как говорится, уже совсем другая и куда более печальная история.

Маргиналы, гомососы сквознячок: интервью с журналистом, мужем Галины Щербаковой Александром Щербаковым

- Александр Сергеевич, почему вы решили организовать «Из­бранное» принципиально иначе? Любовная тема, которая принесла Галине Николаевне известность, здесь не то чтобы не главная, а остается на периферии. Упор - на социальных текстах («Огненный кров», «Лизонька и все остальные», «Ан­гел мертвого озера») и постсоветских повестях... И только в третьей книге появляются привычные для поклонников «Вам и не снилось» романы.

- На мысль о том, что писатель Галина Щербакова не прочитана, или, вернее, прочитана далеко не полностью, невольно натолкнул меня Дмитрий Быков. В своем цикле лекций «Сто лет - сто книг» он говорил о «Вам и не снилось», включив эту повесть в список главных русских текстов XX века, в чем я ему очень признателен. Но в конце своего выступления Быков заметил: «Только популяр­ность повести «Love Story» в Штатах может сравниться с дикой славой, обрушившейся на Щербакову. Надо сказать, она ее не испор­тила, она продолжала оставаться тем же милым, открытым ростовским журналистом, который продолжал сочинять свои чест­ные, замечательные подростковые истории». И тут я понял, что даже Дмитрий Быков, при всей его эрудиции, мало что знает из поздних повестей и романов Галины. Поэтому в «Избранном» я решил акцентировать внимание не на известных «любовных» кни­гах, а на ее менее популярных вещах.

- Какие еще отложенные в дальний ящик тексты, по-вашему, заслуживают сейчас особенного внимания?

- Вот, скажем, вышедшая в 2004 году книга «Время ландшафтных дизайнов», названная Вадимом Розиным, доктором философии, «энциклопедией жизни российского маргинала». В своей статье «Про­странство жизни и секса современного маргинала» он пишет о том, что Галина Щербакова не просто увидела криминализацию нашей российской жизни, но вывела особый типаж героя: «Многие из рос­сиян сегодня в пути: из этого мира в тот, из одной семьи в другую, из благополучной жизни в бомжи, из криминального сообщества в Думу или банк, из России в Израиль или Америку, из этой непра­вильной жизни в подлинную (к Христу, Аллаху или Будде), из трез­вости в алкоголь или дурь. Человек в пути, вдруг почувствовавший, что вышел из ниоткуда, из ничто, а впереди осуществление завет­ной мечты, все - это маргинал».

Массовая маргинализация людей в России стала, можно сказать, основной темой творчества последнего десятилетия жизни Галины. Это, как я понимаю, произошло не по велению разума, а просто в силу врожденной писательской наблюдательности. «Уткоместь, или Моление о Еве», «Спартанки», «Время ландшафтных дизайнов», «По имени Анна...», «Нескверные цветы», «Путь на Бодайбо», «Трое в доме, не считая собаки» - это все пути судьбы из ниоткуда. Но куда?..

«Настали времена Собакиных-Вареничков и Иван-Иванычей, уничтожающих друг друга и все вокруг. Движимые эгоистичными и корыстными интересами, не связанные традициями и совестью, они действуют как бессознательные социальные силы, разрушающие саму социальную ткань жизни», - считает Розин, и я с ним согласен.

Ну, а в рекомендательной аннотации издательства о «Времени ландшафтных дизайнов» сказано так: «Галина Щербакова пишет о превратностях любви, о скрещении судеб, о роковой повторяемости ошибок отцов в жизни их детей. Сквозной мотив трех повестей... - цена, которую готовы платить героини, чтобы победить жизнь-соперницу...» Вы бы клюнули на такое напутствие? Вот, надо полагать, и профессиональные критики не сочли возможным загромождать голову таким «сквозным мотивом».

- В предисловии к четвертому, дополнительному тому, куда вошли тексты в жанре нонфикшен, вы пишете, что Галина Николаевна (о чем она и сама часто говорила в своих интер­вью) поздно обратилась к писательству. А чем, по-вашему, обернулось для нее это опоздание?

- Сейчас-то я думаю, что благом. (Хотя она сожалела о потерянном времени в обычном житейском толковании шварцевской сказки.) Представьте, в моем школьном учебнике о Достоевском было на­писано всего три-четыре строчки мелким шрифтом - жил, мол, такой реакционный писатель. О Есенине нам говорили: запрещен­ный поэт. А в университете в рекомендательном списке по творче­ству Чехова на первом месте был трехтомник Ермилова, едва ли не главного проводника «линии партии» в литературе.

А Гале-то довелось учиться на несколько еще более мракобесных лет раньше. Так что молодые наши годы, пришедшиеся, по счастью, на хрущевскую «форточку», она же «оттепель», во многом были посвящены очищению от идеологического мусора в самих себе. Мы же самые что ни на есть «шестидесятники». Но даже у лучших, звонких и талантливых, ворвавшихся в литературу в 50-е годы, была такая каша в головах... Это же и запечатлено в их творчестве. А вот Галина таких следов в своих работах не оставила. Именно потому, что припозднилась.

- А про журналистику, упомянутую Быковым. Как думаете, что дала эта профессия Галине Николаевне, а что отняла?

- Нам обоим было везение в том, что мы начинали и потом долго (в Челябинске, Ростове, Волгограде, Москве) пребывали в так на­зываемой молодежной прессе, а не в «большой», партийной, где правили непосредственно обкомы руководящей и направляющей. Молодежным журналистам под предлогом их юного «недомыслия» часто позволялось то, за что сотрудник «солидной» газеты мог за­просто вылететь из профессии. И вообще существование в моло­дежно-творческих коллективах определило, возможно, навсегда наши индивидуальности. Ведь в газету мы пришли в пору неповто­римой оттепели.

А про то, что профессия отняла... Галине поначалу думалось, будто журналистика - самый короткий путь в писательство. Но как она потом верно заметила: «Журналист должен ту реальность, в которой живет, перенести в газету. И нем точнее перенесешь, тем это дороже стоит. А литература требует от тебя созда­ния другой». Уже в первые «газетные» дни она поняла, что хочет не списывать с жизни, а придумывать свою. Двенадцать лет Галя промаялась в журналистике, пока я не сказал, что хватит. Хочешь быть писателем, садись и пиши... И вот в середине 1970-х она на­писала свои первые романы - «Провинциалы в Москве» и «Чи­стый четверг», в которых рассказывала в том числе и о судьбах журналистов.

- Как вы думаете, почему за Галиной Николаевной закрепи­лась слава писательницы, которая говорит в основном о любви? Понятно, что выстрелило «Вам и не снилось» в 1979 году... А дальше? Почему не произошло перелома?

- А это уж причуды писательской судьбы. Галина начинала сочи­нением романов на острые социальные темы. Юрий Домбровский (на мой вкус, лучший российский прозаик XX века) во внутренней рецензии на роман «Провинциалы в Москве», написанной на де­вяти (!) страницах для редакции «Нового мира», назвал писатель­ницу «не только талантливым, но и многообещающим автором». А в заключение заметил: «Г. Щербакова написала хорошую принци­пиальную книгу, которая интересна, выразительна и очень акту­альна».

Критик Лев Аннинский про другое ее сочи­нение сказал: «Роман «Чистый четверг», я уверен, достоин публи­кации. Это было бы яркое событие в нашей текущей литературе, занимающейся пристальным социально-психологическим изучением современности, а если учесть тот свежий ветер, тот сквознячок, о котором сейчас нередко говорят в связи с духом времени и с началом оздоровления всего нашего работающего хозяйства (в том числе и хозяйства души), - то появление такой острой и смелой вещи было бы и весьма ко времени».

Между этими двумя высказываниями - ровно десять лет. За это время ничто не изменилось в отношении редакций журналов и издательств к романам Щербаковой - их не печатали. Зато начали публиковаться повести «Вам и не снилось», «Отчаянная осень», «Стена», «Дверь в чужую жизнь», «Кто из вас генерал, девочки?» и т. д. Издатели раскусили, что эти тексты пользуются спросом у чи­тательниц, и, так сказать, зарубили себе на носу. Отдадим им долж­ное, они усердно печатали ее сочинения («Провинциалы» и «Чи­стый четверг» вышли почти через пятнадцать лет после рецензии Домбровского!), однако... в коммерческой книжной пропаганде, точнее, в расчетливом пиаре обрабатывали читательскую публику испытанными «бронебойными» зарядами - «Вам и не снилось», «Женщины в игре без правил», «Армия любовников»... Романы же и повести на иные темы выходили как бы в «подверстку» к давно испытанным «хитам», ставшим «заградительным отрядом» против новых творений своей родительницы.

- Знаю, что вы, как и я, у Галины Николаевны любите книгу «Яшкины дети» (вы ее включили во второй том вместе с постсоветскими повестями про «гомосоветикусов»). Я эту книгу за близость к Чехову и хорошо сделанные типажи ценю. А вы почему именно этот сборник выделяете?

- Во-первых, за то же, что и вы. А во-вторых, за то, что, читая некоторые из рассказов, я с трудом сдерживаю слезы - так жаль мне те этих людей. А я ведь по натуре не слишком чувствительный. И это для меня очень редкое, удивительное состояние. А еще у меня к сборнику особое личное отношение: я участвовал в его появлении

в качестве машинистки. Все рождалось на моих глазах, и рождалось легко и радостно, без видимых усилий, как бы просто нисходя от­куда-то, безо всякой авторской маеты, а наоборот - с очевидным удовольствием. Я такого никогда не видел и уж точно никогда не увижу.

Помню, иногда я в качестве «барышни с ундервудом» не поспе­вал за Галиной. Допечатывал очередной рассказ, а она появлялась из соседней комнаты с новым. Приходила с усталым, но совсем молодым, красивым, одухотворенным лицом. И я сдерживал ды­хание, чтобы ненароком не сдунуть пелену снизошедшего на нее... Я торжествовал - глубоко внутри себя, тоже боясь спугнуть вея­ние фортуны. Миру явился еще один Настоящий Писатель, обла­дающий редкой полнотой профессиональных достоинств. Такое случается нечасто. Мне было не важно, напечатают книгу или нет, безразлично, что о ней скажут. Я сам знаю ее цену. Все было пра­вильным. И наши предчувствия, и наши самоотречения. Ничто не оказалось напрасным. Ни риски, ни потери. Реализовалось мое понимание мира.

- Звучит идиллически. А когда вы оба занимались журнали­стикой, в семье не возникало трения, соперничества?

- Никогда ничего такого не было. Хотя мы оба были честолюбивы. Но в отношениях друг с другом этот наш недостаток (или достоин­ство?) абсолютно нейтрализовался. Может быть, этот признак и есть самый верный показатель совместимости?

- Вернемся к прозе. У меня последний вопрос. А так назы­ваемые гомосоветикусы (герои постсоветских повестей вто­рого тома) по-вашему состоят в родстве с «Яшкиными деть­ми»? Или это два принципиально не пересекающихся типажа?

- Незабвенный Александр Зиновьев, автор самого этого термина, писал: «Если смотреть на поведение гомососа с точки зрения некой аб­страктной морали, он кажется существом совершенно безнрав­ственным... Он есть существо идеологическое в первую очередь. И на этой основе он может быть нравственным или безнравствен­ным, смотря по обстоятельствам. Гомососы не злодеи. Среди них много хороших людей. Но хороший гомосос - это такой, который не имеет возможности причинять другим людям зло или для него в этом нет особой надобности. Но если он получает возможность или вынуждается творить зло, он это делает хуже отпетого зло­дея».

Короче, все мы, жившие в те времена (и дожившие до «этих»), «нравственные или безнравственные, смотря по обстоятель­ствам», - гомосоветикусы. И в этом смысле все персонажи «Яшкиных детей» стопроцентно относятся к ним. А читатели, улавли­вая это, - одни испытывают удовлетворение от узнавания себя и окружающих, а другие от этого же злятся.

Галина Щербакова с мужем Александром

«Люди столько не живут, сколько я хочу рассказать»: с Галиной Щербаковой беседует Михаил Бутов

— Галина Николаевна, все-таки невозможно начать беседу с вами иначе, как с упоминаний, которые наверняка набили вам оскомину. Вы автор одного из немногих реальных бестселлеров позднего советского времени. Редкие книги тех лет могли похва­статься таким читательским спросом. Над «Вам и не снилось» кто-то искренне ры­дал, кто-то ругал повесть за излишнюю сентиментальность, — но прочли повесть бук­вально все. Она принесла вам славу. А что принесла слава? И какой она была тогда?

— Начнем с того, что как славу я это совершенно не воспринимала. Я сидела поджавши хвост. Мне так вмазали со всех сторон, что нужно было еще в себя прийти. В «Московском комсомольце» напечатали огромное письмо учителей, ко­торые требовали уволить редактора журнала «Юность», где была опубликована по­весть, а автора чтобы лишили навсегда возможности сочинять и публиковаться. Потом приглашают меня якобы на читательскую конференцию в педагогическое училище. Прихожу, сидят девочки семнадцати — восемнадцати лет, сидят учителя, какие-то замундиренные тетки из гороно. И тут начинается надо мной форменный суд, и судят меня по максимуму. Поднимаются руки, выступают обвинители: вот, она написала, что у героини трусики сорок второго размера, — разве допустимо такое писать о женщине?! Нет, кричит зал, недопустимо! Посмотрела я на это, по­том встала и сказала: не знаю, зачем вы меня позвали. Вам не нравится — пожа­луйста, не читайте. В общем, рассердилась, огорчилась. Но когда вышла в разде­валку, надеваю свое пальтишко, вдруг окружают меня эти девчонки и шепотом, тайком говорят: Галина Николаевна, вы на нас не обижайтесь, нас так научили, а на самом деле нам ваша повесть очень понравилась... Я шла домой, плакала, мне жалко было этих детей.

— Через полтора десятилетия трудно понять, почему вызывала такие нападки романтическая, лишенная какой бы то ни было эротической откровенности повесть о любви подростков.

— Когда повесть еще готовилась к печати, меня вызвал главный редактор «Юности» Борис Полевой — такой весь с бантиком на шее — и сказал: «Я не трус, но я боюсь. Публиковать повесть с таким концом мы не будем. Вы что, хотите, чтобы завтра все мальчики стали прыгать из окошка?» И пришлось мне сделать финал помягче, хотя первоначально он замысливался совсем трагическим. А од­нажды я была звана на высокое мероприятие, которым руководила аж супруга са­мого Черненко — помните, был у нас и такой руководитель государства. Там тоже устроили обсуждение повести и фильма. Выступали критики самого поднебесного ранга, близкие к власти, и они говорили: повесть Щербаковой о том, что есть ложь в отношениях между детьми и родителями, детьми и учителями. Ложь является причиной трагедии. Ну а в действительности, мол, никакой такой лжи в нашей стране нет и быть не может. Вот за что меня били со стороны начальства. А про­грессивные, высоколобые критики тоже ставили меня на место, возмущались: как же так, приличных людей наказывают, притесняют — шел 1979 год, знаменитая кампания по шельмованию «метропольцев», — а тут посмела вспухнуть какая-то Щербакова, которую все почему-то читают, хотя никакого права на это она не имеет. В общем, я совсем без драки попала в большие забияки.

— Ну хорошо, ни начальникам, ни интеллектуалам вы не угодили. Но читателям...

— Знаете, я только сейчас понимаю, что у меня на самом деле была слава. Ведь мешки писем приходили, стучались ко мне в дверь: «Я из Ухты, я прочла вашу повесть, откуда вы знаете мою историю?» В «Юность» писали: пожалуйста, напечатайте еще раз, а то у нас в библиотеке украли журнал. Теперь я иногда думаю: Боже мой, какая же ты была дура, почему ты тогда не насладилась всем этим, почему совсем другие вещи для тебя тогда имели значение и тебя отравляли!

— Значит, ни социального статуса, ни материального благополучия популярность у читателей вам не обеспечила ?

— Статуса точно никакого. Меня даже в Союз писателей тогда не приняли. Хотя у меня журнальных публикаций было достаточно и книга уже вышла. Приняли через два года, но ведь те два года надо было как-то прожить. Необходимо было куда-то устраивать трудовую книжку, быть чем-то обязанной людям, которые держали меня исключительно из хорошего отношения, а в принципе, я для них ничего не значила и не делала — так только, по мелочи. Но я поняла, что эта повесть позволяет мне выжить, когда по ней стали снимать фильм. Я получила первые киношные деньги, пошла и купила детям ботинки, а мужу — зимние сапоги. Потом заплатили потиражные, потом фильму дали высшую категорию — это еще полторы тысячи, бешеные деньги по тем временам, — и я вступила в кооператив, чтобы построить квартиру сыну, который только что женился. Вот что для меня «Вам и не снилось»: состояние, когда ты можешь купить сапоги и пальто. И это спасло меня, потому что десять лет перед тем мы вчетвером жили на зарплату мужа. Но главное — избавило от страха. Потому что подкожный страх оказаться неудачницей буквально преследовал меня. А я с детства усвоила: ни в коем случае нельзя быть матерью-неудачницей, нет ничего хуже для детей.

— Как, по-вашему, «Вам и не снилось» читается сегодня ? Не устарела?

— Скажу честно: понятия не имею. У меня часто большие сомнения возникают, стоит ли ее переиздавать. Я смотрю в газете рейтинг продаж и вижу, что книжка, где эта повесть есть, на третьем месте. Радуюсь. А потом узнаю, что все подобные рейтинги куплены издательствами. Отклики приходят до сих пор — но все они от людей того, теперь уже выросшего поколения, кому сейчас за тридцать. Я не знаю, как читают семнадцатилетние.

— Встречи с читателями теперь не практикуются?

— Нет, случается, приглашают. Только я отказываюсь. Потому что разговор опять будет крутиться вокруг одной лишь «Вам и не снилось». А у меня уже скулы сводит ее обсуждать. Я давным-давно другую мысль думаю — хотя бы две мысли мне позволено думать? Да она никогда и не была для меня главной вещью. Ска­жем, почти одновременно опубликовали другую мою повесть. «Дверь в чужую жизнь», — так она куда лучше, я уже тогда так считала. Она серьезнее, глубже.

— А как складывались ваши отношения с «Новым миром»?

— О, с вашим журналом у меня давний и трогательный роман. Он начинается так: юная как бы курсистка (это я) полюбила пожилого как бы профессора («НМ»). И, как сказала бы моя мама, «засохла на корню». Все свои первые литера­турные опыты я посылала только «профессору». Однажды мне по ошибке дали внутреннюю рецензию Юрия Домбровского (как я понимаю, он поденничал в «НМ» в качестве рецензента где-то в районе 1974-1975 годов), смысл которой был таков: нечего журналу валять дурака, барышню надо печатать. Она хорошо пи­шет. Но несмотря на этот добрый отзыв профессор по-прежнему лепил мне двойки и мои притязания холодно отвергал. А позвонить Домбровскому и поблагода­рить его я тогда постеснялась, я кичилась и чванилась «чистотой эксперимента»: вот, меня похвалил чужой человек, незнакомый писатель, — и до сих пор жалею об этом, до сих пор мне горько, что не сказала Юрию Осиповичу всех тех добрых слов, которые могла и должна была сказать.

Потом меня приветили «Юность» и старое, по тем временам плохое «Знамя», не то что сейчас — бегущее впереди всего литературного паровоза с предметом собственного названия в руках. Бог с ними! Время шло, а я носила и носила в «НМ» сочинения. Однажды в коридоре столкнулась еще с одним внутренним ре­цензентом, тоже уже покойным. Имя его я забыла, но был он невероятен. «Я ду­мал, что вы калека, а вы ничего себе», — сказал он мне. Увидев, как меняется у меня лицо, критик пояснил: «Вы пишете печально, как будто у вас нет ноги». С тех пор я обращаю внимание на писательскую комплектность и знаю точно: весе­ло пишут только двуногие.

В конце концов я добила «старого профессора», и он сдался на милость поста­ревшей и поседевшей курсистки. Самое же удивительное и парадоксальное: я рада, что он не взял меня молодую. Это тот случай, который нет-нет да и подтверждает мысль: жизнь мудрее курсисток, критиков и даже хранителей древностей.

Я и сейчас, как у меня повелось, пишу для своего «профессора». Хотя молодые и ражие подозревают меня в легком сдвиге по фазе. Дался ей, говорят они, этот журнал, когда книжки выходят быстрее. Я их понимаю, все правильно. Но что по­делаешь, если мне важно понравиться Домбровскому?

— Ваши нынешние, весьма заметные сочинения, которые «Новый мир» в последние пять лет регулярно публикует: «Love-стория», «Митина любовь», «Армия любовников» и другие, — на прежние ваши вещи весьма не похожи. Даже в скупых, как правило, на доброе слово литературных кругах заговорили о втором рождении писателя — а та­кое крайне редко бывает. Что заставило вас резко изменить стиль и, может быть, не тему, но точку зрения на тему? Вы испытали какой-то внутренний перелом?

— Перелом — сильное слово. Нет. Но однажды у меня появилось чувство, что я здорово отстала. Я будто внезапно очнулась и обнаружила: литература, жизнь, весь мир — все уехало куда-то далеко-далеко вперед. А я застряла, где была. И должна теперь либо кричать вслед: мол, оглянитесь, вспомните, что и здесь тоже остались люди, не все уехали вместе с вами, — либо же догонять, даже обогнать. В итоге я заняла все-таки позицию промежуточную. Я и догнала, и осталась с теми, кто не сумел ухватить за хвост уходящее время. Так вот, в моих ранних вещах ни­когда не было прямой речи автора, мое собственное «я» оставалось за кадром. Су­ществует такое мнение, и я к нему прислушивалась: когда ты говоришь «я», ты уже не способна ничего сказать о другом, только о себе. А тут я поняла: если я хочу писать некую иную прозу, я непременно должна быть там, внутри. Вроде бы и формальная вещь, но меня письмо от первого лица невероятно раскрепостило. Как будто я долго жила в запертой комнате, а теперь открываю двери, окна, стала выходить и смотреть: оказывается, и там что-то есть, и там... Я сразу обрела второе дыхание. Это не значит, что я собираюсь отныне работать только так. Моя последняя повесть, «Актриса и милиционер», сделана от третьего лица. Но все равно я вступила в какой-то другой мир, заговорила другим голосом — о том, о чем не могла, не умела говорить раньше.

— А не провоцирует ли вас такое присутствие «внутри» произведения воплощать на бумаге недовоплощенное в жизни? Достраивать, доводить до некоего завершения несложившиеся отношения с реальными людьми. Даже представлять в выгодном све­те какие-нибудь свои не вполне благовидные поступки.

— Напрямую — нет, никогда. Но отдельные ниточки, узелки, завязанные в моей жизни, мне бывает приятно распутать в сочинении. Я вообще очень люблю играть в эту игру. Когда я мою посуду, полы, стираю — а я всю жизнь домашняя хозяйка, на мне весь дом, — мне надо чем-то занять голову, и я размышляю, до­думываю чьи-то судьбы. Или свою — как бы она могла сложиться иначе. Недавно ко мне заявилась в шесть утра моя читательница из Крыма. Она приехала в Моск­ву на конгресс русских, живущих в странах СНГ, который собирал то ли Зюганов, то ли Селезнев. Тут, спрашивает, проживает писательница Щербакова? Ну, муж меня, конечно, разбудил. Трижды она ко мне приходила. У нее был целый блокнот с вопросами — и все о литературе. И каждый раз я на нее смотрела и думала: ведь она чудовище. Самоуверенная, не признающая чужого мнения, не сомневающаяся, что она лучше всех понимает, что хорошо, что плохо, где народ, где не народ, кто стоящий писатель, а кто никуда не годный... Но ведь и я могла стать точно та­ким же чудовищем! За мной ухаживал молодой человек в восемнадцать лет, у нас было большое красивое чувство. А потом он окончил институт и получил назначение в Крым. И только волею судеб, так стали звезды, я не поехала туда с ним. Он там работал в совхозе. Я могла быть в том же совхозе учительницей. И никогда бы не прочла важных для меня книг. Никогда бы не поняла, что трагического про­изошло в 1968 году в Чехословакии. И дальше клубочек накручивается, накручивается, и уже как будто это я сама себя и навестила в белых вязаных носках, с опле­тенной бутылью сухого вина и орехами. Или все-таки нет, ни при каких обстоятельствах не могло такое сложиться? Тогда почему не могло? Вот что мне все­гда интересно. И в той или иной мере я это использую, когда сочиняю. Сочиняю себя — «другую».

— Сегодня газеты, телевидение выстроили в культуре своеобразную «табель о рангах». Артиста, писателя делает значимым и популярным не столько работоспо­собность и талант, сколько частота появлений в телепрограммах и на газетной по­лосе. Поэтому многие стремятся любой ценой «подать себя». Вы же как будто предпочитаете оставаться в тени. Что это — свойство характера, сознательная аристократичная установка? Или вас просто не хотят замечать?

— Насчет аристократичной установки вы погорячились. Наверное, не особен­но хотят. Хотели бы — заметили. Но и для меня подобный способ заявлять о себе — а вот и я, в красивой шляпе, — не годится. Я живу обособленно. Редко вы­хожу из дома. Сохраняю силы и здоровье, чтобы еще написать сколько-то вещей, которые уже крутятся у меня в голове. А если я начну растрачивать свои силы на тусовки или на танцы перед журналистами — я на этом и кончусь. К тому же я бе­зумно обидчива. А всякая тусовка, всякая компания остра своими пересечениями. Я могу услышать какие-то слова, которые ранят меня до такой степени, что я по­том долго буду не в состоянии работать. Возможно, для актрисы, для Пугачевой, делать себе промоущн и в порядке вещей. Но я, во-первых, этого не умею. А во-вторых, я все-таки не актриса, у меня другая профессия, и уже пожилая леди, и мне дорого мое доброе имя и душевное спокойствие.

— И все же вы не чувствуете себя несправедливо обойденной журналистским — а в результате и читательским — вниманием ? Ведь в мастерстве и стилистической оригинальности вы не уступаете ни, скажем, Виктории Токаревой, ни светской авангардистке Нине Садур — авторам, куда более обласканным средствами массовой ин­формации.

— Прежде всего я совершенно не завистлива. Я искренне радуюсь любому хо­рошему сочинению, кто бы ни был его автором. Я очень благодарный читатель — по сути своей сначала читатель, а потом писатель. Но когда я натыкаюсь в каком-нибудь журнале на список типа «пять лучших писателей современности» — поежи­ваюсь, конечно. Однако затем начинаю говорить себе: ну хорошо, женщина. Ну что тебе, тесно? Кто-то отнял у тебя твое пространство, кусок твоего слова? Ведь нет. Я знаю про себя все. Я никогда не буду писать темные подвалы Петрушевской, раскачиваться на качелях Токаревой, пестовать легкую шизофрению в духе Нины Садур. Но я твердо уверена, пусть это выглядит нескромно, что есть у меня что-то, чего у них нет. Может быть, какая-то совсем маленькая штучка — ну так и пусть она у меня будет, ею я и интересна, и конкурировать я тут ни с кем не же­лаю. Если я кому-то не нравлюсь — что ж, я не доллар. А насчет внимания — в принципе, сейчас мне грех жаловаться. Было хуже. Лет семь назад меня как будто вовсе не существовало. А тут звонят, зовут. Вот звали на передачу, посвященную становлению у нас женского движения. Но я отказалась. Сказала — благодарю, но эта тема мне не подходит.

— Вы не разделяете феминистских идей?

— Ничего против я не имею. Я давно поняла: раз что-то возникло — значит, так тому и быть. Но мне кажется, феминизм — явление цивилизации, а не культу­ры. Бандитов, войну, Чернобыль — это нужно переживать всем вместе, здесь негде разбиться на мужское — женское. А вот когда все нормально — возникает феми­низм. Я думаю, до феминизма мы еще не доросли. Мы живем в такой замученной стране, с такими чудовищными порядками, историей, где всем так одинаково пло­хо: мужчинам, женщинам, людям разных национальностей, — что становиться в этой «плохости» еще и феминисткой, выделять себя еще и по этому признаку про­сто непорядочно. Потому что по совокупности, я считаю, мужчины в этой стране пострадали больше. Пострадали и женщины, слов нет, но все же в данном случае я за мужчин. Посмотрите, сколько их убивали, сколько изводили, скольких спои­ли, сколько они терпели от всех этих систем, — что нам твердить о каких-то осо­бых женских правах! Мужчины находятся точно в такой же бездарной, трагической ситуации. В конце концов, пол — понятие биологическое. А я предпочитаю дер­жаться общечеловеческих категорий. Мы и так уже разделились по стольким пара­метрам. Но из ямы, в которой мы все сидим, выбраться возможно только сообща.

— Часто приходится слышать, что жизнь обывательская и жизнь в искусстве — две вещи несовместные. И поэтому оригинальничание, демонстративность, скандал — едва ли не обязательны для современного художника. К вам такое суждение вряд ли приложимо. Не значит ли это, что вы как раз в проклинаемой всеми обыденности су­мели найти необходимую опору, нужную вам для творчества среду?

— Для меня, как и для всякого нормального человека, обыденность — тяже­лый груз. И я вынуждена, параллельно с тем, что сижу за столом, решать все те же самые вопросы, которые она навязывает каждому. Но то, что я пишу, — живет, вырастает в самой моей глубине. И я стараюсь беречь это внутреннее пространство от внешних вторжений. Для меня великая радость, если я просыпаюсь утром и знаю, что мне никто не помешает, что можно целый день провести за столом с ручкой. Я счастлива оттого, что пребываю в своей работе. Когда я пишу, я умна, талантлива, я все умею, мне абсолютно все доступно — пускай завтра я и вычерк­ну к чертовой матери большую часть сделанного сегодня. К тому же меня печата­ют, во мне заинтересованы! О чем еще я могу мечтать? Но я очень боюсь, что внешнее все-таки влезет — грубо влезет, с ногами. Не дай Бог, случается болезнь с детьми, не дай Бог, умирает мама, не дай Бог, начинается новая война... Да мало ли что... И тогда все, что я в себе берегла, охраняла, сжимается до размеров пече­ного яблока, вот-вот вроде бы исчезнет совсем. Но потом я иду у себя в квартире по коридору, а из двери выходит рассказ: образ, контур рассказа. И я уже ожила, я уже выкарабкиваюсь. Поэтому теперь я делаю так: только кончаю одну вещь, сра­зу начинаю писать следующую. Тем более что у меня масса сюжетов, историй, ко­торые мне хочется рассказать и которые я не успею рассказать. Люди столько не живут, сколько я хочу рассказать.

— У нас уже прозвучало название вашей новой повести «Актриса и милиционер», которая готовится сейчас к печати в «Новом мире» и выйдет в одном из ближайших номеров журнала. Для меня, признаюсь, повесть оказалась несколько неожиданной. Впечатление от нее я назвал бы «изнаночным» даже по отношению к текстам ваше­го новомирского периода. Как-то здесь все навыворот и с оттенком большой безнадежности...

— Вы знаете, трудно, конечно, вот так прямо объяснить, что и почему... Дав­ным-давно жил старик, свекор моей мамы. Его перевезли издалека мама и отчим, то было время, когда престарелых родителей принято было забирать. Первое, что сделал старик, выйдя на крыльцо своего нового места жительства, это вынул из ширинки свой старенький и ссохшийся предметик обихода, прицелился и стал сбивать струей мамину красоту: анютины глазки, ноготки, львиный зев и прочее. Крушилось все это под мамины слезы и причитания. Жалкая трубочка в глазах на­рода превратилась в брандспойт, гранатомет, бластер... Скажете, сумасшедший? Скажете, маразматик? Ничего подобного. Он был совершенно нормален. Он про­сто — ненавидел.

Я приносила ему конфеты — мне его было жалко: откуда-то привезли, руга­ют... Гибель цветов в моей системе ценностей не стоила гнева на дедушку. Он спрашивал, глядя на конфеты: «Сколько я тебе должон?» — «Это гостинец», — пи­щала я. «Почему ты его приносишь?» — спрашивал он, и я видела, как в нем это образуется. И я не знала тогда, как это назвать. Но потом я повзрослела, и те­перь мне кажется, я способна проследить путь его мысли: непонимание, потом не­приятие и, как следствие, — ненависть. Я что-то лопотала, чем только усугубляла ситуацию. Старик не верил словам людей.

Возможно ли рационально обосновать творимое зло? А добро? Влияет ли чте­ние «Муму» на расстегивание ширинки? Можно ли прибить за принесенный гос­тинец? Над такими вопросами долго бился мой ум. Теперь я, к сожалению, пони­маю: мой народ впадает в ненависть поразительно легко. Это его кайф. Знаю и другое: нет силы, которая может это изменить. Мы — народ великий, мы прини­маем в расчет и обращаем внимание только на революции да кровопролития круп­ного калибра. Мне же интересна мелкая розница — разница людей...

Вот и хотелось написать, как мы все не совпадаем. Как мало нам надо для ди­кого гнева — чужая, к примеру, простыня в цветочках, за которую и убить можно.

Может, в нас отсутствует орган, отвечающий за чужую боль? Или его не туда пришпандорили? Сломаешь голову, печалясь и смеясь…

«Писать нужно о том, что в тебе кричит»: с писательницей Галиной Николаевной Щербаковой беседовала Алена Бондарева

— Ваша самая известная повесть «Вам и не снилось» была экранизирована. Вы работали над сценарием? Фильм Вам в итоге понравился?

— Я принимала большое участие в съемках, вплоть до отбора актеров. Присутствовала практически на всех съемках, этого хотел режиссер Илья Фрэз. Пока фильм снимался, монтиро­вался, я была в легкой панике, мне ка­залось, что все не то и не так. Даже не пошла на премьеру, потому что было четкое ощущение провала. Потом Фрэз написал мне, что она прошла за­мечательно. Но чувство неудовольст­вия не покидало меня. А несколько лет назад (фильму сегодня уже около соро­ка) картину крутили по телевизору, и я услышала музыку (она мне особенно нравилась, и когда Рыбников нам ее показал, я даже подумала: «Неужели он действительно отдаст нам такую красоту? »). И вот стала смотреть и где-то с середины фильма заплакала, как дитя. Но только после второго просмот­ра, еще спустя сколько-то лет, я про­чувствовала и поняла его. К тому же это был первый опыт работы в кино. Фильм получился хороший, прекрас­ные актеры, а главное, в нем есть неве­роятная искренность. Теперь он уже прошел испытание временем. Сейчас вот собираются делать ремейк.

— Вы не боитесь, что он будет ху­же?

— Очень боюсь. И сразу сказала об этом редактору. Ремейк всегда хуже, это путь по чужим следам. Я знаю толь­ко два фильма, ремейки которых равны по силе. Один из них «Запах женщи­ны», американский вариант не просто не проигрывает итальянскому, но в чем-то даже превосходит его. А создателям моего ремейка я желаю удачи.

— Знаю, что хотели писать пьесы, но не пишете. Почему?

— Театральный опыт у меня кро­шечный, но был. Я сочинила две пьесы, которые до сих пор лежат в моих чемо­данах. Одну из них я отнесла в театр Товстоногова, там ее прочли, похвали­ли, но не поставили. Потом по повести «Вам и не снилось» сделали спектакль, который шел с большим успехом в ле­нинградском театре не меньше десяти лет. Пьесу писала не я, а режиссер. Я ездила на премьеру. Меня все шокиро­вало, казалось грубым, нарочитым, «в лоб». Но опять же судить нужно только по результату, а если постановка идет с аншлагом много лет, значит, она уда­лась. На этом я и успокоилась.

— Раньше Вы преподавали, потом занимались журналистикой. В какой момент поняли, что будете писате­лем?

— Это произошло достаточно позд­но. Я четыре года проработала в школе учителем русского языка и литерату­ры. И надо сказать, получала от этого удовольствие. Меня любили ученики, они до сих пор звонят и пишут письма. Но меня все время тянуло писать, в го­лове кружились истории. И, как вся­кий заблужденец, я решила идти в газету. Только позже поняла, что дорога в писательство через журналистику — самая длинная. Это две совершенно разные профессии, которые сходятся только в том, что ты пишешь слова. Я работала в молодежной газете литера­турным сотрудником, потом (в Росто­ве) стала писать что-то вроде «журна­листских заметок». Переехала в Моск­ву, работала в «Литературной газете», в журнале «Смена». Но мой муж мне сказал: «Кончай с этой журналисти­кой». Я уже была немолода. Мне было 35-36лет. «Начинаю поздно», — отда­вала я себе отчет. Многие меня осуж­дали, не в свои сани, мол, не садись. Я пережила этот период. И десять лет пи­сала, не поднимая головы, но меня не публиковали. Хотя я благодарна судьбе за все и ни о чем не жалею. Школа,

Москва, провинциальные молодежные газеты меня сформировали. Меня мало чем можно удивить.

— В повести «Вспомнить нельзя за­быть» пишете о страшном эпизоде в жизни героини — изнасиловании — до­статочно подробно. А есть ли для Вас табуированные темы?

— Раньше я думала, что изнасилова­ние — для меня тема табуированная. Я не собиралась писать жестко, жесто­кость получилась помимо моей воли. Хотя я отдавала себе отчет в том, что шокирую и эпатирую. Для меня пре­ступления против детей (педофи­лия) — табу. Не потому, что мне про­тивно, просто у меня не выдерживает сердце, когда я начинаю рассказывать об этом. Ведь о таком нужно писать,

чтобы нутро защемило, или не писать вовсе. Ведь это страшно. Насильников становится все больше. И сегодня я думаю: пра­вильно поступила, что написала об изнасиловании жестоко и жес­тко. Потому что сделала так, как мне прокричала моя душа.

— Мне показалось, что, начи­ная говорить о сегодняшних де­тях и подростках, Вы мрачнеете. Не­ужели современное молодое поколе­ние Вам не нравится?

— Дело в том, что у каждого свой опыт. В моем доме часто бывают гости, много молодежи. Я ее хорошо знаю, несмотря на то, что уже бабушка. Да, я должна признаться, эта молодежь мне не всегда нравится. Если сравнивать детей из «Вам и не снилось», Романа и Юльку, и сегодняшних, те были по-ще­нячьи наивными. Их наивность стала достоинством и бедой. Когда они вы­росли, где-то к 40-50 годам жизнь их избила. Воспитанные восторженными учителями, которые говорили о Пуш­кине и Лермонтове, они ударились ли­цом о действительность. И, став роди­телями, страшно обиделись уже на по­коление отцов. Между нами существу­ет огромное раздражение, в чем-то вырастающее в нелюбовь. В разговоре с дочерью я выразила беспокойство о своей внучке, зная, что отношения се­го дня у молодых достаточно «продви­нутые». Дочь мне ответила: «Я ей все объяснила. Это ты мне в свое время ни­чего не сказала». Было очень обидно, но потом я вдруг поняла, что аналогич­ные пощечины получили многие из мо­их подруг. Дело в том, что нынешние сорокалетние были, как ромашки, и, когда их жизнь начала косить, многие оказались к этому не готовы. Мы не на­учили детей зарабатывать деньги, да­вать отпор, быть в гневе против зла, потому что сами не умели. Теперешнее же поколение мне не нравится своей циничностью. Они хуже образованы, не читают, у них в жизни один инте­рес — Интернет, который заменил все: театр, кино, книги и подчас даже дру­зей. У них «Одноклассники», блоги и прочее. Они не хотят вникать в жизнь и им — это особенно больно — не нуж­на наша любовь, все на уровне прагма­тизма, «бабуля, заштопай мне чулок».

— Писатель должен идти в ногу со временем?

— Нет, писатель ни с кем не должен идти в ногу: ни с партией, ни с читателями, ни со временем. Он должен жить своей жизнью. Я не хочу идти в ногу с этим вре­менем, оно мне не нравится так же, как не нравилась коммунистическая партия. Если писателя заносит черт знает в какие фэнтези — это его право, значит, жизнь за окном ему не нужна, значит, не она в нем кричит. А пи­сать нужно именно о том, что в тебе кричит. Вы удиви­тесь, сегодня я пишу про ко­та-философа, который все про нас зна­ет, у него есть параллельный мир, куда он уходит, у него там замечательная жизнь, он встречает всех умерших ко­тов. И удивляется, почему мы, люди, не можем переходить из мира в мир, ведь это так просто. С какой стати я решила писать такой роман? Не знаю, будет ли он смешной или псевдофилософский, но устами кота я скажу то, чего не смог­ла бы сказать устами ни одного из моих героев.

— Как насчет современной литера­туры? Кто из молодых писателей, по-вашему, заслуживает внимания?

— Про молодых писателей я ничего не могу сказать. Когда я сотрудничала с журналом «Новый мир», о современ­ной литературе знала почти все. Сегод­ня же я не настолько осведомлена, но стараюсь следить за литературным процессом, точнее, за писателями, ко­торые мне интересны. Я люблю Петрушевскую, она точно многогранник, каждая сторона которого удивительна по-своему: читает рэп со сцены, поет романсы, пишет невероятные сказки, прозу, пьесы. Мне нравится Сорокин с его страшным взглядом на мир. «День опричника» — лучшее произведение не просто о сегодняшней жизни, о ее сути, корневище. Сорокин даже немно­го заглядывает вперед — и мало не по­кажется. Он блистательно владеет язы­ком. Я люблю Диму Быкова, который привлекает меня разнообразием своих поисков. Мне интересен парадоксалист Пелевин. Язык его книг слабее, чем сорокинский, но сюжеты потрясают во­ображение. Но главное, я поклонница старой когорты, люблю Войновича, Ак­сенова, Битова — это писатели моего поколения, они свои в доску. Хотя лич­но из них я никого не знаю.

— Что современная книга должна давать человеку?

— Литература должна приподни­мать человека над самим собой, чтобы хотелось жить. Русская классика всег­да выпрямляла человека, даже расска­зывая о нем жуткие вещи. У хорошей книги есть нравственный посыл. Ответ на детский вопрос: «Что такое хорошо, а что такое плохо?» — главный. Если его нет, книга сразу неинтересна. Жизнь наша тяжелая, в ней много зла, вранья, невероятно много равнодушия, которое ломает человека. А литература побуждает помнить о том, что человек задуман быть хорошим.

— Но сегодняшняя литература боль­ше смотрит на Запад. А Запад не гово­рит о нравственности...

— Интерес к зарубежной литерату­ре, как интерес к зарубежным автомо­билям. В России их делать не умеют, поэтому покупаем иномарки. Отсчет идет от простых житейских вещей. Есть вера в то, что на Западе лучше. Но это не всегда так, особенно примени­тельно к литературе. Мы должны пре­одолеть этап бестолковой, не умеющей ничего делать, кроме пушек, страны, и тогда доброе имя будет нам возвраще­но. Никого заставить читать невозмож­но. Но к русской литературе сегодня есть интерес за рубежом, он был всег­да. Этот интерес вернется к нам буме­рангом через Европу и Америку, это несколько обидно. Но что поделать? Ведь не пропали греческая, римская литературы. Когда ко мне приезжают иностранцы, мы начинаем говорить о Толстом, о Чехове, про другое им и слу­шать неинтересно. Весь мир ставит Че­хова. «Дядей Вань» и «Вишневых са­дов» не перечесть. Значит, в этих пье­сах есть то, что мы не всегда ощущаем как драгоценность.

— Вы много пишете, живете по гра­фику?

— Я из породы ломовых лошадей. Утром сажусь за стол, у меня даже пи­шущей машинки нет, работаю ручкой. И с девяти — десяти до двух, до трех ча­сов пишу. Потом готовлю обед на за­втра. Во второй половине дня выхожу в магазин — это одновременно моя про­гулка. Возвращаюсь и остаток дня чи­таю. Иногда вечером смотрим с мужем телевизор. Я люблю передачи типа «Что, где, когда?», «Своя игра». Мой день проходит очень быстро.

— Как Вы придумываете сюжеты?

— «Когда б вы знали, из какого сора...» Иногда я иду по коридору из комнаты в ванную, а навстречу мне — рассказ. Нечто неописуе­мое, точно ветер. Рассказы прячутся у меня по углам. Это кайф, когда рассказ движется навстречу. Вот у моей бабушки была сестра Таня, удивительная, но гу­лящая женщина. И я про нее сто лет не помнила, а тут иду по коридору и будто слышу ее необычный смех. Села и написала про нее рассказ.

— В последнее время в Вашем творчестве все чаще появляется тема денег. Вы думаете, материальное по­бедит духовное?

— К сожалению, матери­альное побеждает духовное сплошь и рядом. Это осо­бенность нашего века, беда и кризис человечества. Если человек заработал десять тысяч, он думает только о том, как заработать столько же еще. Ум, направленный на деньги, убивает в личности все живое. Останавливается духовный рост. Я не глупая идеалистка, которая считает, будто материальное не нужно. Человек должен жить в достатке. Думать о завтрашнем куске хлеба — свойство русской нищеты. Но сейчас у некоторых людей столько де­нег, что и сомнения не остается в том, что эти суммы украдены. Взяточничес­тво, коррупция заставляют людей быть богатыми не по уму и таланту. Какими словами должен быть выражен гнев против этого?

— И последний вопрос: Ваша луч­шая книга из Вами же написанных?

— Что вы! Это не мне решать. Писа­тель не может быть сам себе судьей. Все проверяется временем. Я же могу сказать только о любимом романе «Ли­зонька и все остальные». Он мне дорог, потому что там очень много из жизни моей семьи. Еще всегда сильно раду­ешься последней книге.

Приговоренная к любви (Татьяна Морозова)

Пожалуй, именно Галину Щербакову можно назвать самой женственной современной пи­сательницей. И дело не в том, что она пишет о женщинах - женщина как раз излюбленный объект наблюдений авторов любого пола, - а в том, что пи­шет о любви. Притом не о любви просто, а о Любви как смысле жизни. Именно это она и хочет донести (и до­носит) до читателя своими повестями, долго и вкусно рассказываемыми се­мейными историями.

Когда-то, когда журналы еще не только читали, но и выписывали, по­весть Щербаковой "Вам и не снилось" (плюс кинофильм) сподвигла нашу страну, то есть, скорее, прессу, на долгую дискуссию. В те давно-давние времена очень любили печатать, на­пример в "Комсомолке" письма про­стых читателей, так называемые от­клики на... Темы дискуссий были са­мые что ни на есть злободневные. На­пример, права ли была молодая семья, отказавшись от родившегося у них ре­беночка с, тремя ручками (на каждой по шесть пальчиков)? Так вот, тема школьной, детской любви, поднятая в повести Щербаковой, и в самом деле оказалась очень "в жилу". Хотя до опубликования цифр абортов, сделан­ных несовершеннолетними, все же не дошло, но о любви говорили все. По­тому что — о любви. Потому что — это было то немногое, чего у нас не смог­ли отнять. С тех самых пор и оказалась Галина Щербакова прикована к теме. Приго­ворена к любви.

И все же в "большую" литерату­ру, которой у нас по сложившейся традиции ведают "толстые" журна­лы, Галина Щербакова вписалась, или, если угодно, ворвалась в 1995-м троекратной публикацией (рассказы "Косточка авокадо" и "Радости жиз­ни", повесть "Love-стория") в наи­толстейшем "Новом мире". И — ста­ла традиционным автором журнала.

1996- й — "У ног лежачих женщин", 1997- й — повесть "Митина любовь", 1998- й — роман "Армия любовни­ков". 1999-й — заявлена повесть "Актриса и милиционер".

Главная особенность прозы Гали­ны Шербаковой — это, пожалуй, пол­ная — от и до — прочитываемость тек­ста. Отчего она и числится по ведом­ству беллетристики. С обычным вро­де бы солидным, но на самом деле с легким оттенком высокомерия уточнением: "крепкий беллетрист". Под­разумевается — высокая про­за должна читаться с усилием, лучше — неимоверным, а то и еще лучше — вообще не прочитываться полностью (в чем, конечно же, не всякий и со­знается). А все остальное — что ж, очень симпатично, но — беллетристи­ка. Такая вот бацилла пробра­лась в нашу ве­ликую литера­туру — чем пута­нее, высокопар­нее и непонят­нее, тем лучше. А кто не пони­мает — просим вас выйти вон. Возможно, именно из-за та­кой уже несколько старо­модной позиции и потеряла "большая" лите­ратура большую часть читателей. Что же касается беллетристики, то здесь, пожалуй, надобно разбираться. Поскольку этот термин, порядком подустав, все же в нынешнем пони­мании означает не занимательный рассказ, а некий суррогат — стилисти­чески усредненный текст, где важно происходящее действие, а вовсе не то, как об этом поведано. Если вос­принимать "беллетристику" в таком именно аспекте, то книги Щербако­вой последнего времени никак нель­зя отнести к этой категории. Уж больно запоминающимся и индивидуальным стал ее стиль, слишком уве­ренно звучит (и слышен) голос авто­ра, уж больно точно умеет находить она болевые точки.

Востребованность сюжетных текстов о любви оказалась двусто­ронней — и от литературы, и от чита­теля. Эти потребности читателя, воспринимаемого в качестве покупа­теля, очень чутко улавливают ком­мерческие издательства. И книги Га­лины Щербаковой благополучно вы­ходят не только в "черной" серии "Вагриуса", но и в однозначно ком­мерческих ЭКСМО и АСТ, притом в роман­тично-любовных сери­ях. Объемный том "Отчаянная осень", куда вошли се­мейный роман "Лизонька и все остальные", повесть "Дверь в чужую жизнь", школьная по­весть "Отчаянная осень" и рассказы, выпустило ЭКСМО в серии "Оча­рованная душа". А изда­тельство АСТ в завяд­шей было, но вновь рас­пускающейся серии "Рус­ский романс" издало сразу несколько книг Щербаковой, из которых последняя - "Армия любовников" - включает в себя последнюю же но­вомирскую публикацию. Вот так пе­ресекаются параллельные миры. Случай, вполне схожий с "синдро­мом Пелевина" - автор, считающий­ся на одном краю элитарным, благо­получно "продается" в глянцевом фантастическом виде. Разница, ко­нечно же, в читателе: Пелевина чи­тают студенты, Щербакову - женщи­ны. Общее - в тенденции. Выживает писатель, который думает о читате­ле, который, в свою очередь, "поку­пает" писателя. Двойная связь или замкнутый круг? Скорее - путь. Впрочем, далеко не единственный, не единственно, скажем так, верный. Путей много, всем хватит. Щербако­ва выбрала тот, кото­рый можно условно назвать "сред­ним". Природный оптимизм и благо­желательное отношение к людям удержали ее от мрачного бытопи­сания нашей и впрямь далеко не всегда приятной жизни; здоровое же чувство юмора и умеренный скепти­цизм не позволили окунуться в ле­денцовые реки (пряничные берега) сентиментальности. Путь выбран, и, кажется. Галина Щербакова уверен­но набирает скорость. Представляется, что проза Щербаковой столь же будет востребована и западным чита­телем.

Читатель отечественный, чудом сохранившийся, конечно же, знаком с писательницей. И знакомство это гораздо более близкое, нежели про­сто информированность. Потому что в большинстве своих текстов Галина Щербакова присутствует лично, в первом лице. Это честная игра. Она не втискивается положительным персонажем на птичьих правах, она сразу предупреждает: вот есть я, рассказчица, со своей жизнью, со своим внутренним миром, в который я вас, конечно же, не подпущу, а вот лучше я вам расскажу об имярек, а вы посмотрите со стороны и сами решите, судить или не судить, мое же дело — сторона, мое дело — уви­деть и передать. Такая вот позиция мудрой рассказчицы, впрочем, ино­гда выходящей из себя и открываю­щей и собственные семейные тайны. Надо сказать, что "образ няни" очень похож на ту Галину Щербако­ву, которой она предстает перед чи­тателями уже в "прямом эфире". Де­ло в том, что Щербакова достаточно откровенна не только в прозе, но и в интервью. Тут-то и происходит час­тичное слияние образов — персона­жа-рассказчика и человека. При этом достигается еще один эффект — этакое зыбкое раздваивание. При­внесение ли в книгу деталей из соб­ственной жизни или наоборот — игра в ту себя, что придумана?

В одном из интервью Галина Щербакова признавалась, что беда ее в том, что все свои дороги она истап­тывала до конца. То есть пока не по­нимала, что оказалась в тупике. Так было и в школьно-преподаватель­ской работе, и в журналистской дея­тельности. Видимо, для того чтобы расширить истаптываемое простран­ство, Щербакова и обратилась к... детективу. Несколько неожиданный поворот. Сам по себе тот факт, что современный писатель захотел по­пробовать себя в жанре, совсем не удивителен. Многие пробовали, а кто-то даже и написал. Стимулы разные — от понятного денежного до то­же понятного: могу ли я? Объясним и выбор жанра — и впрямь, если бы автор выбрала жанр любовного ро­мана, который, казалось бы, и бли­же, и проще, и понятнее, это стало бы элементарной профанацией твор­чества. Зачем лепить пироги из плас­тилина, если умеешь печь настоя­щие? Странно то, что, выступая в де­тективном амплуа, Галина Щербако­ва не взяла псевдонима, как обыкно­венно поступают писатели, имеющие даже малипусенькое имя в высоко­мерном литературном мире. Имя, оно ж в каком-то смысле жмет, стес­няет движения, обязывает в конце концов. Слова себе лишнего — грубо­го — не позволишь. Хотя никаких та­ких грубостей и кровавостей не пона­добилось.

Книга Галины Щербаковой "Кто смеется последним" (1998, серия "Детектив глаза­ми женщины"), куда вошли повести "Кто смеется последним" и "Скелет в шкафу", написана в стиле класси­ческого детектива, где не принято описывать вывалившиеся кишки, мозги и прочие мелочи человечес­кого организма. Там не дерутся, изящно задирая ноги, шварценегге­ры и норисы, автоматные очереди не косят всех персонажей подряд, а прекрасные блондинки не прячут за пазухами миниатюрных пистолетов, инкрустированных бриллиантами и рубинами. Жизнь идет размеренно и почти обыкновенно. Основные пре­ступления совершаются тихо и тай­но, как и положено им совершаться. Наиболее часто употребляемое ору­жие — яд. Подается: в конфетке, под видом лекарства, в чашечке раство­римого кофе. Простенько и со вку­сом. Подозреваются, конечно же, все. Главный герой — следователь-любитель поневоле — не женщина, что типично для русского женского детектива, а мужчина — журналист Юрай. А по ту сторону, напротив, - женщины. Убийцы, значит. Ну, а когда не убийцы, то руководят зло­деяниями. Такой вот чисто англий­ский расклад.

И, конечно же, даже в детективе Галина Щербакова не ушла от глав­ного в своем творчестве. От любви, что столь же зла, сколь и необходи­ма. От любви, которая — смысл жизни.

Тело против пустоты (роман «Армия любовни­ков»)

Главная героиня Ольга, бывшая со­трудница НИИ, занявшаяся челночным бизнесом, этакая «спекулянтка от интел­лигенции», меняет одного мужчину за другим, причем одних она сама бросает, другие бросают ее. Федор, Кулибин, ми­стер Икс (он же Членов), полковник Яресько, садовник Базиль, Сэмэн-украинец — и так далее — перед читателем марширует если не армия, то по крайней мере взвод любовников (мы насчитали от тринадцати до шестнадцати). По ходу действия неуемная героиня и добропо­рядочная повествовательница ведут за­душевные, немного бабские беседы, перемывая косточки многочисленным Ольгиным кавалерам.

Основную фабулу романа любопыт­но сравнить с давней, но успешно пере­издающейся повестью Виктории Токаре­вой «Первая попытка», тут важны моменты как сход­ства, так и различия. Оба произведения содержат историю «одной подруги»: и Ольга, и токаревская Мара склонны об­новлять своих спутников. Есть и более детальные параллели: болезни героинь, наличие «постоянного» мужа, противо­поставление имеющихся в наличии «многих» и несбыточного «одного». Но, в отличие от токаревских мужчин, при­ходящих по четко выстроенному плану, чтобы обозначить очередной этап в жиз­ни, — любовники щербаковской Ольги прямо нагромождаются, появляются и исчезают нелогично, как в жизни. Тока­рева тяготеет к гиперболичности, схема­тизму, заострению. Щербакова же как будто старается избегать умозрительных обобщений, стремится максимально при­близиться к не разложенной по полоч­кам реальности, любая схема грозит для нее обернуться той самой пустотой. «По­том она поймет, что нельзя обстоятель­ствам жизни давать определение. Каки­ми бы они ни были, но, существуя вне системы определений, существуя, так ска­зать, энтропически, в хаосе обстоятельств, факты еще имеют шанс видоизмениться, выстроиться во вполне благополучный клин ли, ряд, круг... Названные же, сфор­мулированные, они как бы подчиняются команде определяющего слова, и тут уже — без вариантов» — это жизнен­ное правило, обозначенное Щербаковой, можно трактовать и как ее творческую установку. Даже отдельные слова тоже нужно использовать осторожнее, вдруг за ними ничего не окажется: «Я сказала бы, что она стала интеллигентней, если б точно знала, что сие слово означает. Вернее, я знаю другое: оно не означает уже ничего. Слово-скорлупа, которому когда-то вдруг пришлось заменить сло­ва истинные и вечные: порядочность, об­разованность, интеллект. И вот пришла другая пора, и затрещала скорлупка грец­кого ореха, в котором ничего... Пус-то-та...» Гораздо надежнее, ближе и понят­нее непритязательные просторечные сло­вечки, которыми активно сдобрен роман. Часто, ведя свое повествование, Щерба­кова останавливается, чтобы повнима­тельнее рассмотреть какое-нибудь слов­цо, придуманное ею или произнесенное одним из героев, благо, разговорной сти­хии в романе дается полный простор.

Автор хочет избежать условности даже в таком традиционно условном мо­менте, как источник информированнос­ти «нарратора» о происходящем. В ро­мане обозначены и учтены все встречи и разговоры, во время которых рассказчи­ца узнает от героини о подробностях ее жизни. В отличие от повести Токаре­вой, где повествовательница, общаясь с подругой гораздо реже, никак не могла бы быть столь осведомленной. Относи­телен и ее гиперболизм — количество любовников остается в рамках правдоподобности.

Задачей Щербаковой становится описание, запечатление всего реального, ощутимого, будь то область материи или чувств. Все остальное лишь намечается легкими штрихами. Поэтому особое вни­мание в романе обращено на составляю­щие женского мира: быт, одежда, внеш­ность, дети, врачи и больницы. И особен­но на физиологическую сторону жизни: обмороки, хождения «куда надо» и вся­кое другое, короче, как «баба блевала» — все это рассказано очень даже «весомо, грубо, зримо». Но этот физиологизм, эта вызывающая телесность в художествен­ной системе Щербаковой органичны.

Стремлением автора избежать неес­тественности, неискренности объясняет­ся и выбор не самого престижного куль­турного контекста. Материал для образ­ности в романе черпается скорее не в предшествующей литературе, хотя есть пара-тройка цитат из Пушкина, Толсто­го и «великого таганрожца», а из более близкого и понятного нынешнему наро­ду «вида искусства» — рекламы. Или из «важнейшего для нас» — кроме пре­словутой «Санта-Барбары», в романе упоминается любимый фильм героини «Осенний марафон», где «она «перебы­вала» всеми: женой, любовницей, под­ругой по работе, дочерью, она перебыва­ла даже мужчинами». Ольга сравнива­ет себя и с персонажем английской лен­ты «Четыре свадьбы и одни похороны»: «Соплячка, лет двадцати пяти, перечис­ляла тридцать своих любовников оче­редному хахалю. И про каждого нашла доброе слово» — из этого нескончаемо­го «реестра» как будто и выросла идея более подробного, развернутого расска­за о героине, продвигающейся по жизни, что называется, «man by man», если ис­пользовать еще одну киноцитату.

Присмотримся к взаимоотношениям Ольги и повествовательницы, еще раз припомнив и «Первую попытку». В обо­их произведениях сталкиваются насы­щенная событиями, «упакованная» жизнь и спокойная жизнь «со старой мебелью и полным отсутствием необхо­димости искать жениха в Париже», од­на — «шалавой» героини, другая — скромной однолюбки рассказчицы. Пос­ледняя у Токаревой, выбравшей отдель­ного персонажа, «геологиню Ларису», больше отдалена от автора, дистанция в случае Щербаковой меньше, о чем мож­но судить по редким намекам на при­надлежность повествовательницы к пи­сательскому цеху. У рассказчицы двой­ственное отношение к героине, они «дру­жат не дружа». Совершенно другая при­рода и кажется близкой, и отталкивает. Ольга, одновременно и «умная баба», и «идиотка», вызывает то раздражение, то желание очутиться на ее месте, то смех, то грусть и сожаление от расставания с ней. Подобно тому, как героиня никак не может найти своего «окончательного мужчину», не могут и сблизиться, понять и принять друг друга два разных чело­века. Опасность пустоты подстерегает по­всюду. Но, честно ее выявляя, автор добивается читательского доверия. Да и для героини отнюдь не все потеряно: «Try, baby, try», как поется в песне на первый взгляд несколько пошловатой, но довольно колоритной группы «Army of Lovers» (sic!).

«Loveстория» (повесть «Митина любвовь»)

Героиню Щербаковой вы легко можете встретить в очереди за дешевыми туфлями на распродаже, в автобусе в час пик, в магазине (только не в блестящем супермаркете).

Галина Щербакова пишет даже не просто "для женщин", а для женщин впол­не определенного типа. Отнюдь не того, который и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет. То есть она, жен­щина Щербаковой, все это сделает по надобности, но хочется-то не этого. Ни бо­гатства, ни большой страстной любви ей для счастья не требуется, и честолюбием она не одержима. А хочется уютного, лас­кового дома. Детей, которые были бы та­кими же, как ты, только лучше и, конеч­но, счастливее. И чтобы зарплаты хватало не на роскошную, а на более или менее пристойную жизнь. И мужа-опору, быть замужем все равно что за каменной сте­ной. Она, конечно, понимает, что таких сейчас не делают, но все равно хочется. Словом, обычная женщина-обывательница, их так же много, как типовых домов в "спальном" районе. Авантюристки и ис­кательницы приключений Щербакову чи­тать не будут, они выберут скорее Иоанну Хмелевскую (в крайнем случае Викторию Токареву). Да и героини Щербаковой — Нина из "Года Алены", Лидия из "Ах, Ма­ня...", женщины из семейного романа "Лизонька и все остальные", Елена из "Женщины в игре без правил" - вариации все того же женского типа. По Галине Щербаковой, на них-то мир и держится. В этом отношении весьма показательна по­весть "Love-стория". Две героини, две по­други — Мая и Анна. У Анны — роковая любовь к Маиному мужу. Взаимная и на всю жизнь. Страсть, от которой в глазах темнеет и разум застит. А Мая — ну что Мая? Обычная, уравновешенная, правда, красивая, но все героини Щербаковой от­нюдь не уродки. Терпит эту любовь без­ропотно, оставаясь своему Володе хоро­шей женой, и не держит зла на подругу. И в результате получается, что именно Маина житейская мудрость не дает героям со­рваться с орбиты и понестись в никуда. Мая сохраняет равновесие, а значит, и дом, и покой. Какую мелодраму из подоб­ного сюжета можно было бы пригото­вить! Пальчики оближешь!

Кто-то, может быть, и приготовил бы, но не Щербакова. То, что она делает, бли­же к бытовой драме, но опять-таки — только ближе. Бытовая драма с оттенком сюрреализма — скорее жанр Петрушевской. А повести Галины Щербаковой — где-то посерединке: на полпути от мелодрамы к бытовой драме. Но в основном ее героини все-таки живут на ничейной зем­ле.

У Щербаковой есть редкий дар — она чувствует, чем пахнет ветер времени. Ес­ли хотите, можно назвать это чутьем на моду, на конъюнктуру, но такие определе­ния все-таки имеют уничижительный от­тенок. Я же не вижу ничего плохого в том, что Щербаковой удается угадать же­лание читателя ровно за минуту до того, как сам читатель это желание четко осо­знает.

Разумеется, повальное увлечение на­шего народа мистикой и потусторонними явлениями тоже никак не могло пройти мимо Щербаковой. В романе "Лизонька и все остальные" отца семейства начинают посещать видения. Или героиня обретает мистическую связь с совершенно посто­ронним мужиком, рожает от него ребенка и умирает, потому как, по словам колду­ньи-экстрасенса, у матери и сына была одна жизнь на двоих ("Женщины в игре без правил"). Тем не менее, несмотря на столь явные "веяния времени", на таинст­венные предчувствия и игру в "судьба-не судьба", Щербакова не забывает о своей постоянной читательнице.

Повесть "Митина лю­бовь" не лучше и не хуже всех осталь­ных повестей, вполне "встраивается" в ряд. Сюжет вполне бытовой, как говорит­ся, "жизненный". Жил-был некий Митя, любимый сын, племянник и дядя. Потом он стал любимым мужем — да не одной, а сразу двух женщин. Потом количество женщин, любящих Митю, стало увеличи­ваться в геометрической прогрессии — Митя не мог пропустить ни одной бедной, увечной и каленной, чтобы не приласкать ее. Потом Митя умер. Через много лет выяснилось, что внук Мити. Егор, унасле­довал не только внешность, но и натуру своего деда. Круг замкнулся.

Хотя повесть и называется "Митина любовь", не ищите там ничего от Бунина. Щербакова верна себе. Ивана Алексееви­ча интересовал сам Митя и его пережива­ния, а Галину Николаевну — переживания женщин, Митю окружающих. Митя — только формальный повод, дающий Щер­баковой возможность связать разные женские судьбы. Причем женщины эти опять-таки вполне узнаваемы — не только по жизни, но и по предыдущим повестям писательницы. Фаля, первая жена, - уже­сточенная модификация Купи из "Года Алены", девочка Лена — Дашка из той же повести... Что же касается самой рассказчицы — это у Щербаковой вообще "сквозной" персонаж. Женщина, на кото­рой держится мир, женщина одновремен­но мудрая и глупая и вполне земная.

Семейный круг (повести «Стена», «Снег к добру», «Справа оставался городок»)

Повесть «Стена» — традицион­ная семейная проза, с обязатель­ным бытом, подробным описани­ем психологического состояния героев, с экскурсами в прош­лое — без прошлого семейную трещину не объяснишь, а без тре­щины и семейной прозы нет, как известно. Только здесь не трещи­на прошла между мужем и же­ной, а пропасть. Или — как ска­зано в названии — стена. Стена, кстати, отнюдь не только символ, вполне реальная и конкретная стена. Из-за этой стены Ираида Александровна не спит ночами. Никакой «мифологии» тут нет (Г. Щербакова вообще не склон­на пока к мифологии, пишет реа­листическую, трезвую прозу): но­чью машины, съезжая с эстакады, «находят их окно и оставляют на желтой стене летучий автограф. И всю ночь стена то корчится, то подмигивает, то пляшет...»

Есть простой выход: переста­вить кровати, чтобы стену не бы­ло видно. Но логика семейной жизни выход этот исключает: муж не согласен. А характер жены та­ков, что поставить «две парные арабские кровати по разным уг­лам» она не в состоянии. Не потому что модница или уют осо­бенно ценит. Просто не полагает­ся так, и все. Она правильно ду­мает о себе, что работа у нее бы­ла всегда на первом месте, а быт — на втором. Любовь, семья, человеческие отношения — это для нее только быт...

Ираида Александровна (И. А., как она часто именуется в пове­сти) и Вячеслав Матвеевич (В. М.) не просто равнодушны друг к другу, они уже дошли до нена­висти, которая тем острее, что ки­пит и клокочет в житейских мело­чах. Так сказать, повседневная ненависть. Тот, она, он — так с интонационной разрядкой они друг друга    мысленно называют.

Время действия повести огра­ничено: вечер после работы, ночь, утро. Отдельный ужин за «совме­стным» столом, общая постель с демаркационной линией, обмен ядовитыми репликами. (Люди, тридцать лет прожившие вместе, отлично знают, чем можно больнее уязвить). И — молчание. В. М. однажды молчал десять дней, с тех пор они обмениваются только короткими репликами. Бесконеч­но произносят монологи про себя. И — бессонные ночи.

В. М., отчаянно «карабкаясь в гору», стремясь «выбиться в лю­ди», отказался от любимой жен­щины. Веселая, простодушная На­стя тянула его назад, не желала она овладевать «культурными на­выками». И уже тридцать лет он не может ее забыть. То, что каза­лось удачей, обернулось не­счастьем...

Характер и жизненная драма Ираиды Александровны сложнее. Костя, первая ее любовь, погиб в начале войны. Влюбилась в со­седа, вдовца с детьми. Собствен­но, влюбилась сразу и в него и в ребятишек. Но соседка вовремя предупредила: не порти карьеру, он в плену был. Тонко изобража­ет Щербакова, как преодолева­ет ее героиня свою любовь, свою природу, свое естество, как взра­щивает она в душе возмущение, мол, не она предала, а ее обма­нули, она вовремя раскусила и т. д. И. А.— сильный человек, преодолевать себя, взнуздывать волю она умеет. Двадцатипяти­летняя девушка становится любов­ницей своего шестидесятипятилет­него начальника, тщательно скрывая омерзение: лишь бы помог продвинуться по службе, выхлопотатъ комнату. Если героиня так может переступить через се­бя, через человеческую природу, то переступить через других ей уже совсем легко. И она пере­ступает. Всю жизнь.

Действие повести не выходит за рамки жизни семейной, но по вырази­тельным, точным деталям нам яс­но, что работает И. А. свирепо, что на службе ее уважают за де­ловые качества и не любят за че­ловеческие. С ней считаются. Попробуй, не посчитайся — раз­давит. Вот эту ее силу, ее умение выходить победительницей из лю­бых передряг В. М. втайне уважа­ет и побаивается ее. Сам он сла­боват, карьеры не сделал. У И. А. же, когда она рвалась к руковод­ству отделом (она — «фигура в министерстве»), у нее и идеи свои были, и она их осуществила. И замуж вышла, как хотелось, как мечталось — основательно, за достойного человека. И все ока­залось не так...

Не семейная жизнь не уда­лась — человек не удался. Задав­ленная природа словно мстит за себя теперь, когда героям под шестьдесят. «Тот» пьет, рассо­вывая бутылочки по всей кварти­ре, чтобы всегда были под ру­кой. «Она» страдает хрониче­ской бессонницей и хроническим ощущением полного жизненного краха: ведь было, было хорошее, куда все ушло...

Герои стремились всего лишь «соответствовать» требованиям времени, по-своему приспособиться к нему. Но время у каждого свое. И герои наши на самом де­ле приспосабливались не ко вре­мени, а к той микросреде, в ко­торую хотели попасть, говоря языком социологии, к той соци­альной группе, которая казалась им идеалом. Они приспособились хорошо — до полного совпадения, такого, когда от человеческой ду­ши ничего уже и не остается. Пу­стота. Потому и наступает в пове­сти утро, точно такое же, каким был вечер: отдельный завтрак за общим столом. Круг замыкается…

Человек и время, человек и среда — об этом спорят, эти проб­лемы формулируют, отлично, кстати, формулируют, герои дру­гой повести — «Снег к добру». Ее хочется назвать производственной повестью о газетчиках. Конечно, здесь много героев, не имеющих отношения к данному производству, мноого сложных и запутанных личных судеб, любовных историй и семейных конфликтов. Может быть, даже слишком много. Пос­ледовательно разработана и по­тому интересна именно «произ­водственная» линия. Все, что вок­руг,— бледнее.

В этой повести тоже есть яркие женские судьбы и характеры. Хо­роша журналистка Анжелика по прозвищу Священная Корова. На­пористая, активная, жизнелюбивая. А главное — талантливая. Галине Щер­баковой удалось показать талант­ливость пишущего человека.

Получается как будто, что у Щербаковой удачи связаны с изображением натур активных, сильных, напористых и не очень приятных. Но это верно лишь от­части. Самая, на мой взгляд, большая удача — старуха Мокеевна из повести «Справа оставался городок».

В пересказе сюжет повести мо­жет показаться сентиментальным. Но характер главной героини та­ков, что он исключает даже тень сантимента.

Тридцатилетний инженер после смерти матери узнает, что он — приемыш. Его подобрали где-то в Донбассе во время эвакуации. Женщина выдала его за своего недавно умершего сына. Но ведь где-то, может быть, тридцать лет горюют по нему... Илья приезжа­ет в шахтерский городок и быст­ро находит родную мать — Мокеевну. Хорошо написан этот шах­терский городок, его обитатели, образ жизни. Для Ильи, выросше­го в иной среде, здесь все чуждо. То есть, если бы он приехал сю­да, к примеру, в командировку, было бы очень интересно. Но Илья должен сделать выбор, при­нять решение. Ему жалко ничего не подозревающего приемного отца, который обожает внучку, жалко налаженную, устоявшуюся жизнь, и Мокеевну жалко, она ведь сына не забыла. Моральная ситуация очень сложна, и автор ее не облегчает, герой постоянно сравнивает Мокеевну с умершей матерью, и Мокеевна ему не нра­вится...

О судьбе самой Мокеевны ко­ротко рассказывает автор. Но ви­дим мы ее глазами Ильи. Между взглядом героя и точкой зрения автора есть тонкая, неназойливая разница, она постоянно ощутима, и, сочувствуя герою в его труд­ном выборе, мы одновременно понимаем, что Мокеевна на са­мом-то деле не такая, как кажет­ся Илье.

Мокеевне пришлось хлебнуть горя. В гражданскую погиб же­них. Вышла замуж за шахтера. Ро­дила четверых. А во время войны единственный сыночек погиб, сва­лился в шурф (так объясняют ис­чезновение мальчика). Потом ок­купация, потом муж с войны вер­нулся не сразу, два года жил у другой женщины. Мокеевна одна поднимала дочерей. Вырастила, выучила, уехали они. Муж погиб в шахте. Тут уж у Мокеевны и слез не было — все выплакала. Пятна­дцать лет живет одна, сама уп­равляясь в доме, в саду и в ого­роде. Дом — полная чаша, на сберкнижке — машина, сад и ого­род ухожены. Мудрая старуха, работящая и наблюдательная. Ни­когда с соседками не сплетнича­ет, а первая знает, что, где на ее улице происходит, кто заболел, кто поссорился. А Илье кажется, что она нелюдимка. Прямодушие он принимает за грубость и т. д. Для поверхностного взгляда чу­жая жизнь часто кажется непо­нятной и неправильной…

Доконала Илью история с ков­ром. Он уехал, ужаснувшись жад­ности Мокеевны, так ничего и не сказав о себе. А история вот ка­кая. Погиб сосед, симпатичный па­ренек Славка. У старухи просят ковер для похорон, чтобы посте­лить его на машину. А Мокеевна к злорадному удовлетворению со­седок ковер не дает. Может быть, действительно жадность? Нет. «Это родственники друг перед другом выхваляются. Только что с машины снимут — кого-то из род­ни оставляют ковер этот прокля­тый сторожить. Ревут, ревут, а са­ми все головой крутят — на ме­сте ли он». Несгибаемая Мокеев­на не желает лицемерить...

У повести открытый финал. Мо­кеевна догадалась, что приезжий бородатый парень и был ее сын Колюшка. И у нее, у которой ис­сякли слезы, находятся неожидан­ные песенные слова, чтобы гово­рить о своем счастье. И главное, думает она: «я еще тебе приго­жусь, сынок... Ой, пригожусь». А к Славке на похороны она так и не зашла: унять и скрыть свою радость она не может, а идти с нею в чужое горе кажется ей бестактностью. Мокеевна — человек деликатный...

Повесть эта несколько лет на­зад была напечатана в журнале, теперь вошла в книжку. И в книж­ке повесть неуловимо изменилась, она стала более цельной, харак­тер Ильи более определенным, сокращены необязательные раз­говоры, изменены некоторые эпизоды. Словом, и автор и изда­тельство над повестью хорошо по­работали.

В свое время критика отметила журнальную публикацию, сказала и о недостатках повести. Значит, критика помогла? Не совсем так. Главный упрек касался характера Мокеевны. Дескать, ее духовное перерождение в финале подготов­лено недостаточно, слишком ста­руха суха и эгоистична. Но Мокеевна-то не перерождается, она и в финале верна себе. Этот упрек к чести автора и редактора был оставлен без внимания. Характер Мокеевны в книжном варианте не изменился. Почему же критик уви­дел этот цельный характер глаза­ми инфантильного Ильи? Ответ на­прашивается сам собой. Непохо­жа Мокеевна на хорошо нам зна­комых по литературе деревенских старух, народный характер связан в нашем сознании с такими ка­чествами, как всепонимание, все­прощение, ласковая доброта. Мо­кеевна — другая, вот и предлагает критика «улучшить» характер, то есть сделать его привычным, со­ответствующим укоренившемуся стереотипу.

Галина Щербакова написала свою старуху, и не стоит прик­ладывать к ней привычные мерки, рассматривать, похожа или не по­хожа. Тем и хороша Мокеевна, что не похожа ни на кого, живой характер и сильный. Пото­му и неверно было бы говорить, какие именно характеры удаются Галине Щербаковой. Удаются, как видим, разные, непредсказуемые.

«У ног лежащих женщин»

Три старика — Сорока, бывший партий­ный работник, Панин, слывущий интелли­гентом, и инженер Шпеков по прозвищу Шпрехт (за свою любовь вставлять в речь десяток выученных им немецких слов) — сходятся каждый вечер на улице неболь­шого украинского шахтерского городка — перекинуться словом. Оказывается, у всех у них, живущих друг подле друга, общая беда — парализованные жены.

Это-то и объединяет недавних врагов. Общим является и другое: все они до безу­мия любят своих жен и молят Бога только о том, чтоб дни их продлились.

Злобная Варя, жена Шпрехта, швыряет ему в спину пустой флакон как раз в ту минуту, когда он судно из-под нее выносит, и, попадая точненько в косточку больного локтя, удовлетворенно произносит: "Тебя , наказал Бог". Шпрехт стирает и сушит тапки, на которые попало содержимое судна, и думает — о чем же? О майонезной баночке, что стоит у него в сарае, а в баночке — по­рошок с цианидом (интересно, где жители маленьких шахтерских городков берут такие порошки и в таком количестве?). Но если кто опрометчиво подумал, что Шпрехт вспоминает о яде не от веселой жизни, так вот же нет! Он именно счастлив. А травиться он собирается только в том случае, если его Вари не станет. И "подсмыкивая" после трудового дня одеяло на похрапывающей жене, он думает: "Дай тебе Бог здоровья, дорогая, дай тебе Бог! "И сладко плачет: "за что ему такое счастье?" ,

С точки зрения Панина, жена Шпрехта — бесформенный колобок. Не то что его — Людочка — легкая, как перышко, учительница географии. Пусть она повредилась в разуме и заговаривается, пусть ноги ее не ходят — Панину все равно счастье "ее на руках носить".

Ну и Сорока тоже, ворочая свою стопятидесятикилограммовую Зину (ту пара­лизовало так, что она только мычать может), на судьбу не ропщет, а прижимаясь ночью к теплой и мягкой руке жены (он убежден, что "ее мозг не фурчит"), думает все же: "Это не так важно... важно, что она живая".

Все очень благородно, человечно, уми­лительно. Рука не поднимается написать хоть одно дурное слово. А и не будем. Но постараемся понять: что это за знак?

Прошло время чернухи. Это во време­на государственного оптимизма публика ломится на пьесы, где наглядно доказыва­ется, что человек — мерзкое животное. А во времена, когда по телевизору показыва­ют сюжеты, как мать зарубила топором двоих детишек, а сын зарезал мать, а муж убил жену, хочется совсем даже других сюжетов.

Возник спрос на сентиментальный ро­ман. Галина Щербакова — писатель совсем не конъюнктурный. Она такая, как есть. В годы, когда от литературных героев требовались "социальная активность" и прочие партийно-комсомольские добродетели, она писала о любовных и житейских драмах, в которых всегда, впрочем, побеждало доб­ро. Ее проза всегда тяготела к мелодраме, стилистически и сюжетно, изобиловала всякими роковыми тайнами, загадками рождений и прочими атрибутами жанра. (Не обошлось без этих тайн и в этой по­вести: Сорока, оказывается, вовсе не Со­рока, а Юхим Грач, присвоивший себе до­кументы умершего от голода на Украине паренька; сын, которого он считает своим, - вовсе не от него, а от первого мужа гео­графички Людочки; Варя же — по странно­му стечению обстоятельств — оказалась владетельницей тайны Сороки. Такая вот веревочка связывает всех парализованных женщин).

В эпоху бурного разоблачительного процесса и последовавшей затем агрессии "другой прозы" старомодная сентиментальность Щербаковой была жур­налам вроде как ни к чему. И вот выясни­лось, что бабушкины туфли снова в моде, и трогательнейшая история будничного и неге­роического самопо­жертвования становится едва ли не программной вещью.

Книги Галины Щербаковой, имеющиеся в библиотеках г. Кургана

1. Щербакова, Галина Николаевна. Актриса и милиционер ; Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом ; Подробности мелких чувств / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2009. - 274, [10] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

2. Щербакова, Галина Николаевна. Анатомия развода : повести-варианты / Галина Щербакова. - Москва : Молодая гвардия, 1990. - 207, [1] с. : ил. - Текст : непосредственный.

3. Щербакова, Галина Николаевна. Ангел Мертвого озера : повесть / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2003. - 191, [1] с. - Текст : непосредственный.

4. Щербакова, Галина Николаевна. Армия любовников : роман, повести / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2001. - 527, [1] с. - Текст : непосредственный.

5. Щербакова, Галина Николаевна. Вам и не снилось : повести / Галина Щербакова ; худож. В. В. Мосин. - Москва : АСТ : Астрель, 2004. - 237, [3] с. : ил. - (Любимые книги девочек). - Текст : непосредственный.

6. Щербакова, Галина Николаевна. Время ландшафтных дизайнов : повести / Галина Щербакова ; худож. А. Сидоренко. - Москва : ВАГРИУС, 2008. - 382, [2] с. - Текст : непосредственный.

7. Щербакова, Галина Николаевна. Вспомнить нельзя забыть / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2008. - 348, [4] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

8. Щербакова, Галина Николаевна. Год Алены : романы / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 1996. - 479, [1] с. - Текст : непосредственный.

9. Щербакова, Галина Николаевна. До скорой смерти, мадам! / Галина Щербакова. - Москва : Вече : АСТ, 1996. - 413, [3] с. - (Зона риска). - Текст : непосредственный.

10. Щербакова, Галина Николаевна. Дочки, матери, птицы и острова / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2009. - 350, [2] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

11. Щербакова, Галина Николаевна. Женщины в игре без правил : романы / Галина Щербакова ; худож. А. Сидоренко. - Москва : ВАГРИУС, 2008. - 350, [2] с. - Текст : непосредственный.

12. Щербакова, Галина Николаевна. История Устиньи Собакиной, которой не было : повести / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2003. - 207, [1] с. - Текст : непосредственный.

13. Щербакова, Галина Николаевна. Косточка авокадо : [романы, повести] / Галина Щербакова. - Курган : Зауралье, 1999. - 511, [1] c. - (Современная русская классика). - Текст : непосредственный.

14. Щербакова, Галина Николаевна. Кровать Молотова / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2001. - 271, [1] с. - Текст : непосредственный.

15. Щербакова, Галина Николаевна. Крушение : повести / Галина Щербакова ; худож. В. Локшин. - Москва : Советский писатель, 1990. - 383, [1] с. : ил. - Текст : непосредственный.

16. Щербакова, Галина Николаевна. Кто из вас генерал, девочки? ; Справа оставался городок / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2009. - 254, [2] с. - (Вам и не снилось). - Текст : непосредственный.

17. Щербакова, Галина Николаевна. Кто смеется последним : [повести] / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО-Пресс, 1998. - 456, [8] с. - (Детектив глазами женщины). - Текст : непосредственный.

18. Щербакова, Галина Николаевна. LOVEстории : романы, рассказы / Галина Щербакова ; худож. А. Сидоренко. - Москва : ВАГРИУС, 2007. - 334, [2] с. - Текст : непосредственный.

19. Щербакова, Галина Николаевна. Мальчик и девочка / Галина Щербакова ; текст читают: М. Малкова, С. Казаков. - [Б. м.] : Вимбо ; М. : ЭКСМО-СИДИКОМ, 2008. - 1 эл. опт. диск (CD-ROM) : зв. (337 мин.). - Устная речь : аудио.

20. Щербакова, Галина Николаевна. Мандариновый год : [сборник] / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2008. - 284, [4] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

21. Щербакова, Галина Николаевна. Митина любовь : повести / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2001. - 319, [1] с. - Текст : непосредственный.

22. Щербакова, Галина Николаевна. Моление о Еве : роман, повесть, рассказы / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2001. - 332, [4] с. - Текст : непосредственный.

23. Щербакова, Галина Николаевна. Отчаянная осень : повести / Галина Щербакова. - Москва : Молодая гвардия, 1985. - 269, [3] с. : ил. - Текст : непосредственный.

24. Щербакова, Галина Николаевна. Печалясь и смеясь / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2012. - 283, [5] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

25. Щербакова, Галина Николаевна. Подробности мелких чувств : роман, повести, рассказы / Галина Щербакова. - Москва : ВАГРИУС, 2000. - 412, [4] с. - (Современная проза). - Текст : непосредственный.

26. Щербакова, Галина Николаевна. Провинциалы в Москве : романы / Галина Щербакова ; худож. Ф. Барбышев. - Москва : Локид, 1997. - 427, [5] с. : ил. - (Палитра). - Текст : непосредственный.

27. Щербакова, Галина Николаевна. Слабых несет ветер / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2010. - 254, [2] с. - (Вам и не снилось). - Текст : непосредственный.

28. Щербакова, Галина Николаевна. Смерть под звуки танго : романы / Галина Щербакова ; худож. А. Сидоренко. - Москва : ВАГРИУС, 2007. - 381, [3] с. - Текст : непосредственный.

29. Щербакова, Галина Николаевна. Спартанки : повести, рассказы / Галина Щербакова ; худож. А. Сидоренко. - Москва : ВАГРИУС, 2007. - 317, [3] с. - Текст : непосредственный.

30. Щербакова, Галина Николаевна. Справа оставался городок : повести / Галина Щербакова ; худож. Е. А. Расторгуев. - Москва : Советский писатель, 1979. - 335, [1] с. : ил. - Текст : непосредственный.

31. Щербакова, Галина Николаевна. Трем девушкам кануть ; Скелет в шкафу / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2008. - 411, [5] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

32. Щербакова, Галина Николаевна. Трое в доме, не считая собаки : рассказы / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2009. - 342, [10] с. - (Лучшая современная женская проза). - Текст : непосредственный.

33. Щербакова, Галина Николаевна. У ног лежачих женщин : повести / Галина Щербакова ; худож. А. Сидоренко. - Москва : ВАГРИУС, 2007. - 446, [2] с. - Текст : непосредственный.

34. Щербакова, Галина Николаевна. Уткоместь, или Моление о Еве / Галина Щербакова. - Москва : ЭКСМО, 2010. - 318, [2] с. - (Вам и не снилось). - Текст : непосредственный.

О Галине Щербаковой

35. Анисимова, И. Семейный круг : [о книге Г. Щербакововй «Справа оставался городок»] / И. Анисимова. - Текст : непосредственный // Литературное обозрение. - 1980. - № 9. - С. 54-55.

36. Арнольд, О. Любовь и юность… : [о повести «Вам и не снилось»] / О. Арнольд. - Текст : непосредственный // Классное руководство и воспитание школьников. - 2010. - № 3. - С. 42-44.

37. Бондарева, Алена. От доброй породы до яшкиного рода / Алена Бондарева. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 2012. - № 6. - С. 131-141.

38. Галина Щербакова. - Текст : непосредственный // Писатели России : автобиографии современников. - Москва, 1998. - С. 486-490.

39. Кравченко, Татьяна. Еще одна «Loveстория» : не ищите в «Митиной любви» Галины Щербаковой ничего от Бунина / Татьяна Кравченко. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 1997. - 16 апреля. - С. 11.

40. Лапина, Т. Е. А вам такое снилось? : повесть Г. Щербаковой «Вам и не снилось» / Т. Е. Лапина. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2011. - № 10. - С. 34-36.

41. Латынина, А. Рецензия на повесть Галины Щербаковой «У ног лежащих женщин» / А. Латынина. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 1996. - № 6. - С. 4.

42. Люди столько не живут, сколько я хочу рассказать : интервью с Галиной Щербаковой. - Текст : непосредственный // Новый мир. - 1999. - № 1. - С. 224-229.

43. Матвеева, Анна. Галина Щербакова. Больно, нежно и удивительно : интервью / Анна Матвеева. - Текст : электронный // ГодЛитературы : сайт. - URL: https://godliteratury.ru/articles/2020/06/23/galina-shherbakova-bolno-nezhno-i-udivi (дата обращения: 26.04.2022).

44. Морозова, Татьяна. Мы увидим небо в полосочку : [о книге «Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом»] / Татьяна Морозова. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 2000. - № 18. - С. 10.

45. Морозова, Татьяна. - Приговоренная к любви. Новое старое имя: Галина Щербакова / Татьяна Морозова. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 1999. - № 3. - С. 10.

46. Новикова, Лиза. Тело против пустоты : [о романе «Армия любовников»] / Лиза Новикова. - Текст : непосредственный // Знамя. - 1998. - № 9. - С. 225-226.

47. Перепутья Галины Щербаковой: Почему автора повести «Вам и не снилось» дочь обвиняла в безнравственности. - Текст : электронный // Культурология. РФ. - URL: https://kulturologia.ru/blogs/100819/43875/ (дата обращения: 26.04.2022).

48. Писать нужно о том, что в тебе кричит : с писательницей Галиной Николаевной Щербаковой беседовала Алена Бондарева. - Текст : непосредственный // Читаем вместе. - 2008. - № 7. - С. 8-9.

49. Руденко, Галина. Галина Щербакова / Галина Руденко // 24 СМИ. - URL: https://24smi.org/celebrity/11263-galina-shcherbakova.html (дата обращения: 26.04.2022).

50. Шпиллер, Екатерина Александровна. Мама, не читай! : Исповедь "неблагодарной" дочери / Катерина Шпиллер. - Москва : АСТ : Астрель, 2010. - 415, [1] с., [8] вкл. л. фот. - Текст : непосредственный.

51. Щербаков, Александр. Маргиналы, гомосы и сквознячок : Александр Щербаков об «Избранном» автора повести «Вам не снилось» Галины Щербаковой / Александр Щербаков. - Текст : непосредственный // Независимая газета. - 2019. - 5 декабря. - С. 10.

Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.