Версия для печати

Люблю недостижимое

(к 150-летию со дня рождения Зинаиды Гиппиус)

Библиографическое пособие. Курган. 2019

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945), поэтесса, прозаик, драматург, публицист, литературный критик, мемуарист Серебряного века и русского зарубежья, стояла у истоков русского символизма. Издатель и редактор ее первой поэтической книги Валерий Брюсов в статье «З. Н. Гиппиус» писал, что в ранних стихах, «в сущности, она лишь повторяла мысли ряда значительнейших писателей Запада» - Ш. Бодлера, П. Верлена, Ф. Ницше, М. Метерлинка. Но при этом он отмечал в каждом ее стихотворении «что-то новое... определенную, продуманную мысль» Это «новое» заключалось прежде всего в стремлении преодолеть декадентское мироощущение на путях веры «неохристианства», дающего человеку высочайшую свободу, то есть свободу воли, соединенную с абсолютным послушанием Богу.

Личность Зинаиды Николаевны Гиппиус вызывала у одних современников почти влюбленное восхищение (например, у Андрея Белого), у других – язвительные насмешки, настороженность и вражду. В среде литераторов-символистов она играла роль и «декадентской мадонны», и особы демонического склада «сатанессы», «ведьмы». В деятельности Гиппиус, в ее натуре проявлялась неукротимая энергия, независимость духа, дерзостная прямота, нескрываемая резкость и пристрастность по отношению к инакомыслящим. Гордая и самоуверенная, она была не лишена капризности, экзальтации, склонности к браваде и эпатажу. «Худенькая, узенькая, с фигурою, какие потом называли декадентскими, в полукоротком платье, с острым и нежным, будто чахоточным лицом в ореоле пышных золотых волос, ниспадающих сзади толстою косою, с светлыми прищуренными глазами, в которых было что-то зовущее и насмешливое, она не могла не обращать на себя внимания, прельщая одних, смущая и раздражая других». Так описывала 3инаиду Гиппиус в первые годы ее славы издательница журнала «Северный вестник» Любовь Гуревич.

Бакст Леон. Портрет писательницы Зинаиды Николаевны Гиппиус (1906)

Отец 3инаиды происходил из немецкого рода, поселившегося в Москве еще в XVI веке. Юрист по образованию, он часто менял места службы: был в столице товарищем обер-прокурора Сената, служил в Белеве (где и родилась будущая поэтесса), Туле, Харькове. Умер в возрасте 48 лет в Нежине от туберкулеза, занимая пост председателя суда. Мать 3инаиды, а также ее бабушка по отцу были русскими. Семья после кончины отца переехала в Москву, где одиннадцатилетняя Зинаида стала посещать гимназию, которую скоро пришлось оставить из-за открывшегося у нее туберкулеза. Затем семья жила в Ялте, позднее в Тифлисе.

Будущая поэтесса получила лишь домашнее воспитание. Еще в детстве писала стихи, вела тайный дневник, повзрослев, увлекалась музыкой, танцами и верховой ездой. В 1888 году в Боржоме она познакомилась с заехавшим туда по пути из заграничного путешествия Д. С. Мережковским. В январе 1889 года повенчалась с ним в Тифлисе и сразу же переехала с мужем в Петербург. Впервые ее стихи были напечатаны в ноябре 1888 года в «Северном вестнике» за подписью 3. Г. В Петербурге она обрела литературную известность, печатая не только стихи, беллетристические произведения, но и критические работы (выступая в критике под псевдонимом Антон Крайний). По ее замыслу были организованы Религиозно-философские собрания 1901-1902 годов. Квартира Мережковских стала в ту пору одним из литературных центров столицы. Сборники своих стихов Гиппиус издавала трижды – в 1904, 1910 и в 1918 годах. Выпустила шесть книг рассказов и два романа – «Чертова кукла» и «Роман-Царевич». Ее пьеса «Зеленое кольцо» была поставлена в 1915 году на сцене Александрийского театра режиссером В. Э. Мейерхольдом.

«Неугасим огонь души…»

О Зинаиде Николаевне Гиппиус-Мережковской современники оставили множество свидетельств – в письмах, дневниках, воспоминаниях. Если собрать вместе то, что писали о ней в разное время и по разным поводам Блок, Брюсов, Андрей Белый, Бунин, Розанов, Зайцев, Ходасевич, Маковский, Цветаева, Адамович, Есенин, Пришвин, Горький и многие-многие другие, получился бы солидный том.

Гиппиус была загадкой для современников, и они пытались, каждый в меру своей психологической проницательности, разгадать этот головоломный ребус, найти ключ к пониманию ее личности. Самые лучшие воспоминания о Гиппиус написал бы, конечно, Мережковский, с которым, как заметила Гиппиус, они прожили «52 года не разлучаясь... ни разу, ни на один день». Но Мережковский, трогательно влюбленный в жену до последних своих дней, умер раньше нее.

Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский

Из попыток соединить разнообразные свидетельства о Гиппиус в один целостный облик ничего не получается – он начинает двоиться, троиться и распадаться на отдельные облики, как будто речь идет о разных людях, не имеющих между собой ничего общего.

Поэт и критик В. А. Злобин, литературный секретарь Мережковских, живший с ними в эмиграции в качестве третьего члена их семьи и хорошо знавший Гиппиус не только как литератора, но и с закулисной стороны – в разных передрягах эмигрантской жизни, в домашнем быту, признался уже после ее смерти: «...между той Зинаидой Николаевной, которую мы знаем, и той, какой она была на самом деле, - пропасть...»

«Декадентская мадонна», «белая дьяволица» (образ из романа Мережковского «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)»), «ведьма», вокруг нее роятся слухи, сплетни, легенды и она же их деятельно умножает. Бравадой, с которой читает на литературных вечерах свои «кощунственные» стихи, знаменитой лорнеткой, которой пользуется с вызывающей бесцеремонностью, ожерельем, сделанным из обручальных колец ее женатых поклонников. На открытие Религиозно-философских собраний в Петербурге, сыгравших огромную роль в культурном ренессансе начала века – идея этих собраний принадлежала Гиппиус, и в их организацию она вложила много энергии и надежд, - она явилась в глухом черном просвечивающем платье на розовой подкладке, и казалось, что она под ним голая. Почтенные церковные иерархи, пришедшие обращать интеллигентов в истинную веру, косились на нее и стыдливо отводили глаза.

Не только внешностью и поэтической славой Гиппиус притягивает к себе людей, но и культурной утонченностью, остротой и беспощадностью критического чутья, необыкновенной энергией и полемической страстностью. И отталкивает надменностью, презрительной насмешливостью, холодным экспериментированием над людьми. Она как будто вменяет себе в обязанность быть злой, придирчивой, высокомерной. Эти качества Гиппиус сознательно культивирует в себе: «...передо мной когда-то носился «идеал» злого человека, - недостижимый, как всякий идеал», - уже в эмиграции писала она Ходасевичу.

Ее острый интерес к новым людям быстро сменяется презрительным безразличием, которого она не скрывает. Дерзить людям, провоцировать их, конфузить, бросать в краску – ее любимые развлечения. Сама же она равнодушна к многочисленным оскорблениям в ее адрес, на которые, в частности, не скупятся критики и фельетонисты.

Примеров ее шуток и забав в мемуаристике сохранилось множество, и обид, нанесенных ею чужим самолюбиям, не счесть. В шутках Гиппиус часто присутствует игра, столь ценимая ею за «бескорыстие» и «загадочность»:

...Когда придет пора

И все окончатся дороги,

Я об игре спрошу Петра,

Остановившись на пороге.

И если нет игры в раю,

Скажу, что рая не приемлю.

Возьму опять суму мою

И снова попрошусь на землю.

(«Игра»)

Однако есть в ее шутках что-то от лермонтовского Демона. Испытывая людей злом, он ждет, что они расстанутся со своим «неведеньем спокойным», но лишь убеждается в слабости добра в человеке – «и зло наскучило ему». Войдя в свою демоническую роль, Гиппиус со временем стала исполнять ее как давно наскучившую обязанность. И все-таки ей нравилось, когда ее называли «ведьмой»: это означало, что тот ее демонический образ, который она внедряла в сознание современников, ими усвоен. Ей наверняка доставило бы большое удовольствие, если бы она слышала, как Розанов однажды с опаской высказался о ней: «Это, я вам скажу, не женщина, а настоящий черт – и по уму и по всему прочему, Бог с ней, Бог с ней, оставим ее...»

Гиппиус выглядела в глазах людей именно так, как хотела выглядеть, она сознательно культивировала определенный взгляд на себя и определенное к себе отношение. При ее уме, незаурядной воле и властной натуре делать это было несложно. Очевидно, что она намеренно переключает внимание, отвлекает от себя, наводит на ложный след, скрывая свое истинное лицо. Она прятала свое лицо не только в метафорическом, но и в буквальном смысле – в мемуаристике можно встретить упоминания о том, как странно Гиппиус пользовалась косметикой, накладывая на свое тонкое нежное прозрачное лицо толстый слой пудры кирпичного цвета, - вопреки моде и даже приличиям. На ее странные наряды в недоумении оглядывались прохожие в Петербурге и Париже.

В письмах Гиппиус Ходасевичу мелькает слово «иммунитет». А в одном из ее ранних дневников есть такая запись: «Я думаю, я недолго буду жить, потому что, несмотря на все мое напряжение воли, жизнь все-таки непереносно меня оскорбляет. Говорю без определенных фактов, их, собственно, нет. Боль оскорбления чем глубже, тем отвратительнее, она похожа на тошноту, которая должна быть в аду. Моя душа без покровов, пыль садится на нее, сор, царапает ее все малое, невидимое, а я, желая снять соринку, расширяю рану и умираю, ибо не умею (еще) не страдать».

«Душа без покровов», кровоточащая от соприкосновения с жизнью – с жизнью как таковой, «без фактов», - недолго выживет, если не выработает «иммунитет», невосприимчивость к посягательствам извне, не обзаведется «броней». Дневники Гиппиус показывают, как трудно она училась этому, создавая систему психологической защиты своей столь ранимой души. Ее иммунитет был создан ею из подручного материала, из собственной природы. Человек не выбирает себе природу, а отвечает за нее всю жизнь. Кажется, Гиппиус грех было бы жаловаться на свою природу – красавица, умница, поэт. Но в ней не было теплоты, мягкости, нежности, был лермонтовский «холод тайный, когда огонь кипит в крови». Этот холод был ее страданием.

С годами она научилась властвовать собой в совершенстве, выработала в себе великолепные бойцовские качества и невозмутимое спокойствие, которое демонстрировала в трудных случаях жизни. Отлично зная дурные свойства своего характера (а были и замечательные), умело их сглаживала. И люди, которые впервые видели ее в ее зрелые годы, имели дело с Гиппиус, которая, по точному выражению Ахматовой, «уже была сделана». Выдавали ее только стихи. Интересно отмечать в мемуаристике, насколько меньше придавали значения ее «скорпионским укусам» люди, знавшие, внимательно читавшие ее стихи, чем те, кто не давал себе труда это делать.

Ясно, что от ее характера труднее всего приходилось Мережковскому. Но Мережковский тоже бывал невыносим, хотя и в другом роде. И они прекрасно понимали и взаимно уравновешивали друг друга, представляя собой на редкость гармоничную пару.

Когда Мережковские появлялись где-нибудь вместе, а они обычно появлялись вместе, это был великолепный, годами сработанный дуэт, в котором каждый прекрасно знал и вел свою роль – Мережковский работал под «юродивого», Гиппиус под «ведьму», извлекая из этого немыслимого сочетания разнообразные смысловые и зрелищные эффекты. От своей игры они получали, видимо, не меньшее удовольствие, чем зрители, запоминавшие характерные сценки между ними, реплики, которые подавала Гиппиус и отражал Мережковский. У Гиппиус бывали свои романы и увлечения, у Мережковского свои, но то, что их соединяло, было сделано из такого прочного материала, что разрушить его могла только смерть одного из них, что и случилось в 1941 году, когда умер Мережковский.

Уже современников занимал вопрос о том, каким образом у Мережковских, которые выступали единым фронтом, пропагандируя в критике, в публицистике общие идеи, распределены творческие роли, кто из них ведущий, а кто ведомый. Гиппиус всегда отодвигала себя на второй план, в тень Мережковского, и не раз говорила о его идейном учительстве по отношению к ней. В этом смысле характерно первоначальное название ее книги о Мережковском «Он и мы», измененное издателями, уже после ее смерти, на «Дмитрий Мережковский». Брюсов в статье о Гиппиус писал, что она «...всецело приняла религиозные идеи Мережковского, деятельно участвуя в их разработке». Еще более определенно высказался М. В. Вишняк, редактор парижского журнала «Современные записки», в котором в эмиграции сотрудничала Гиппиус: «В вопросах общего или «миросозерцательного» порядка Гиппиус светила отраженным светом, падавшим от Мережковского».

Однако люди, в разное время близкие к Мережковским (ни Брюсов, ни Вишняк близкими людьми не были), такие, как Андрей Белый, живший у них в свои приезды из Москвы, или ближайший друг Мережковских, публицист и литературный критик Д. В. Философов, их – секретарь В. А. Злобин, религиозный деятель А. В. Карташев, бывший своим человеком у Мережковских и в Петербурге, и в Париже, оставили несколько другие свидетельства.

Вот что пишет по этому поводу Злобин: «Она очень женственна, он – мужествен, но в плане творческом, метафизическом, роли перевернуты. Оплодотворяет она, вынашивает, рожает он. Она – семя, он – почва, из всех черноземов плодороднейший. В этом и только в этом смысле он – явление исключительное, небывалое, единственное. Его производительная способность феноменальна. Гиппиус угадывает его настоящую природу, скрытое в нем женское начало. Его восприимчивость, его способность ассимилировать идеи граничит с чудом. Он «слушает порами», как она говорит, и по сравнению с ним она – груба. Но у нее – идеи, вернее, некая, еще смутная, не нашедшая себе выражения реальность, как бы ни на что не похожая, даже на рай, - новая планета... Конечно, сказать, что каждая его строка внушена ею, - нельзя. Она дает главное – идею, а там уж его дело, он свободен оформить, развить ее по-своему. Роль его не менее значительна, не менее ответственна, чем ее. Только это – не та, какую ему обычно приписывают». Действительно, в книгах Мережковского встречаются мысли, уже прежде сформулированные Гиппиус в какой-нибудь стихотворной строчке или вскользь брошенные в какой-нибудь статье. Следов обратного влияния в творчестве Гиппиус почти нет, кроме совместно манифестируемых общих идей. Но у Мережковского эти мысли настолько свои, они настолько органичны в художественной ткани его книг, что читателю нет дела до того, сам ли он порождал эти мысли или заимствовал у жены. Что же касается идейных приоритетов, то между мужем и женой третьему человеку разбираться трудно. Есть много такого, что составляет тайну только двоих. Муж и жена – плоть едина. Можно только сказать, что не всем писателям так везет с женами, как повезло Мережковскому.

Истинное лицо Гиппиус лучше искать в ее собственном творчестве – прежде всего в ее стихах, а также в критике и публицистике, в ее обширном прозаическом наследии, в мемуаристике, в дневниках и письмах. Если собрать все написанное ею, составилось бы не меньше 40 томов и обнаружились бы интереснейшие вещи.

3. А. Шаховская очень близка к истине, утверждая, что «Гиппиус была сильной и оригинальной личностью, сыгравшей роль катализатора в русском религиозном и философском обществе конца и начала века». В разных событиях серебряного века, если поискать, можно обнаружить следы прямого или косвенного участия Гиппиус. Ее письма показывают, как много она давала людям, с которыми общалась, как щедро делилась с ними идеями и мыслями. По свидетельству Андрея Белого, квартира Мережковских была центром литературно-художественной и религиозно-философской жизни Петербурга начала века: «Здесь воистину творили культуру... все здесь когда-то учились». Характерно высказывание о поэзии Гиппиус Бальмонта, который вообще не был склонен ценить поэзию современников: «Она дает основные формулы настроений, которые разрабатываем все мы».

У нас мало известно об участии Гиппиус в литературных судьбах современников. Первые стихи Блока были напечатаны при активном участии Гиппиус в журнале «Новый путь», который она редактировала. В том же журнале были опубликованы первые статьи Флоренского. Первая рецензия на стихи Есенина принадлежит Гиппиус. Из символистов не Блок, не Брюсов, не Андрей Белый, а именно Гиппиус приняла активное участие в литературной судьбе начинающего Мандельштама. Список можно продолжить.

Зинаида Николаевна Гиппиус была одной из ведущих фигур культурного ренессанса начала века, она крупнее и серьезнее тех демонических игр, в которые играла, или тех стихов, контрабандой напечатанных в Петрограде 1918 года, в которых она ругательски ругала большевиков, - как теперь выяснилось, за дело. Это лишь эпизод из ее почти 60-летней работы в русской литературе. Но эпизод, в котором Гиппиус осталась верна себе, - она не умела ни молчать, ни приспосабливаться и во всем шла до конца.

В начале века дерзкий и проницательный критик Антон Крайний пользовался известностью и авторитетом. Это был для всех прозрачный псевдоним Гиппиус-критика, писавшей и под другими мужскими псевдонимами, быстро меняющимися в целях литературной тактики. Свое обращение к мужским псевдонимам Гиппиус объясняла стремлением избежать распространенной небрежной снисходительности к «женской» мысли и литературе: «Мне всегда казалось практичнее самые дорогие мне мысли высказывать под меняющимся псевдонимом, под чужим именем (в крайнем случае осторожно «внушать» постороннему лицу). Только в этих случаях можно надеяться услышать беспримесную оценку. Ведь полусознательно мы прокидываем почти все, подписанное женским именем. Только о том моем я и знаю что-нибудь, что с именем моим не связано».

В свойственной ей легкой, стремительно атакующей манере, иронически-серьезным тоном., оттачивая мысль до формулы, до афоризма, Гиппиус писала обо всех более или менее заметных явлениях текущей литературы Мастер метких литературных характеристик, многие из которых сохраняют ценность и сегодня, Гиппиус участвовала во многих острых литературных полемиках, нередко ею же инспирированных, и блестяще выполняла «санитарную» функцию литературной критики - очищения литературы, невзирая на лица, авторитеты, прошлые литературные заслуги от бездарности, пошлости., обывательщины, от партийности как уплощенного социально-классового или социально-группового подхода к жизни, который выхолащивает художественность и губителен для таланта.

В статьях Гиппиус прямо и откровенно обнаруживает свои литературные симпатии и антипатии, свою позицию. Слово «позиция» - одно из ключевых в словаре Гиппиус-критика. Она требовала от писателя, от поэта собственной позиции – сознательного человеческого самоопределения, утверждающего желаемое и должное в жизни: «Человек без позиции свободен, как язык колокольный без колокола». В «беспозиционности» писателей-современников Гиппиус видела отражение в литературе страшной силы косности и безволия, лености души, любящей себя такой, какая она есть. Искусство, литература для Гиппиус не самоценны, но являются действенным средством расширения, высветления, преображения жизни. Отсюда ее неприятие эстетства, хотя художественность она чувствовала великолепно и мимо нее (и мимо художественных промахов) не проходила, ее статьи против декадентства (под «декадентством» в кругу Мережковских понималась неизжитая, непреодоленная «самость»). Гиппиус у нас называли и продолжают называть «декаденткой», но это скорее вопрос времени – ведь еще недавно в декадентах ходили и Достоевский, и Блок, и Есенин...

Деятельность Гиппиус-критика, Гиппиус-публициста тесно связана с историософской концепцией «неохристианства», которую она разделяла с Мережковским, с утверждением «нового религиозного сознания», которое она неустанно пропагандировала в своих статьях. Для нее полнота истины, заключенная в христианстве, лишь частично воплотилась в существующей церкви, в «историческом христианстве», которое, углубившись в односторонний аскетизм, религиозно санкционировало разрыв между двумя плоскостями человеческого бытия – духовной, небесной и мирской, земной – при жажде их единства в человеке. Освящая мир духовных устремлений, историческое христианство религиозно упразднило, отсекая его, вопрос о «плоти» мира – культуре, общественности, политической, половой, семейной сферах, лишив их святости и вынуждая людей, не могущих заглушить в себе их жизненной остроты, жить с сознанием собственной греховности или уходить в атеизм.

Полным, действительным воплощением христианской истины является для Гиппиус религия равносвятости духа и плоти мира, их взаимопроникновения в органическом единстве, их последний синтез, означающий конец исторической эволюции человечества, построение Царства Божия на земле.

Главное направление человеческих устремлений – высвобождение жизни, которая есть «творчество, личность, движение вперед», из не-жизни, из неподвижности, из тех отживших исторических форм человеческих отношений – бытовых, семейных, половых, которые обрекают на совместное небытие, на совместную смерть в жизни. Задачу «нового религиозного сознания» Гиппиус видела в соединении мыслительных усилий для выявления таких омертвелостей, для высвобождения доли истины из отжившей исторической формы, для того, чтобы «вскрыть религиозный смысл во всех – от великих до мельчайших – проявлениях жизни; утвердить и выявить сознание связи между высшими жизненными стремлениями человека и божественной силой. Такое сознание и было бы подлинной религией...»

Все неподвижное в жизни, все остановившееся, отвердевшее – все это для Гиппиус проявления небытия, провалы, черные дыры в ткани жизни, из которых пустыми глазницами смотрит смерть. Персонификацией небытия является – в стихах, рассказах Гиппиус является буквально – традиционный персонаж христианской демонологии – черт.

Небытие, вечная, страшная сила человеческой косности, неприметно. Но оно вездесуще. Гиппиус видела его – так было устроено ее зрение – и стремилась сделать видимым для других в разных проявлениях жизни, в последних мелочах, потому что в этом мелочей для нее не было. «Если выбирать, - пишет, например, она, - между двумя опасностями – опасностью слов лишних, неосторожных, и опасностью молчания – вторая страшнее. Небытие страшнее бытия».

Зинаида Николаевна была человеком беспощадной зоркости, и, может быть, это что-то объясняет в ее отношениях с людьми. Среди ее многочисленных статей интересно читать и те, в. которых она снисходительно иронизирует, категорически отметает, безжалостно высмеивает, но, может быть, еще интереснее читать те, в которых Гиппиус, открываясь для критики, утверждает, проповедует, стремится обратить в свою веру, увлечь за собой, - если помнить, что эти идеи и мысли прошли через фильтр ее неженской горькой трезвости и скептицизма.

Статья Гиппиус «Судьба Аполлона Григорьева» обнажает суть ее расхождений с Блоком. Гиппиус требует от Блока ответственности, требует сделать свой жизненный выбор, чтобы Блок не оказался в роли безвольной, пассивной жертвы истории в нарастающих событиях, - в Гиппиус, судя по ее стихам, еще с кануна 1914 года жила «непонятная тревога», предчувствие надвигающейся катастрофы. Вправе ли была Гиппиус требовать этого от Блока, проявила она близорукость или, наоборот, дальнозоркость и кто из них оказался прав в этом споре? Это вопросы из разряда вечных. Нужно только помнить, что это не спор поэта с критиком, от нравоучений которого поэт может и отмахнуться. Это спор двух поэтов, знавших цену друг другу. Блок говорил о «единственности Зинаиды Гиппиус». Однажды, уже в эмиграции, когда у Гиппиус зашел с Георгием Адамовичем разговор о Блоке, она сказала: «Какой я поэт в сравнении с ним». Статья Гиппиус была написана в 1916 году. Через год Блок сделал свой выбор и заплатил за него жизнью. Свой выбор сделала и Гиппиус и заплатила за него изгнанием. Каждый исполнял свою судьбу.

С Бердяевым, как и с Блоком, Гиппиус связывали многолетние и сложные отношения. Статья «Оправдание свободы» написана в эмиграции по поводу книги Бердяева «Философия неравенства», вышедшей в Берлине в 1923 году. В этой книге, написанной еще до высылки, в России, под сильнейшим эмоциональным впечатлением от того страшного облика, который приняла революция, Бердяев занял консервативно-аристократическую позицию, развивая не характерную для него в целом «философию неравенства». Вступая с ним в резкую полемику, Гиппиус отстаивает идеи демократии и свободы, идею равенства людей, выявляя религиозную глубину этих понятий; излагает свой взгляд на роль и место русской интеллигенции в революционных событиях, видя их в существенно ином религиозном свете, чем Бердяев.

Впоследствии, в частности и под влиянием критики Гиппиус, он отказался от этой книги, о чем вспоминает в «Самопознании», своем «опыте философской автобиографии», написанном незадолго до смерти: «В самом начале 18 года я написал книгу «Философия неравенства», которую не люблю, считаю во многом несправедливой и которая не выражает по-настоящему моей мысли. Одни укоряли меня за эту книгу, другие укоряли за то, что я отказался от нее. Но должен сказать, что в этой совершенно эмоциональной книге, отражающей бурную реакцию против тех дней, я остался верен моей любви к свободе»

Из свидетельства неизменно наблюдательного Георгия Адамовича: «В статьях, - хотя бы в тех, которые подписаны псевдонимом Антон Крайний, - по общему мнению, сложившемуся еще задолго до революции, будто бы сказывается ее необыкновенный ум. И в самом деле, она была необыкновенно умна. Но гораздо умнее в разговоре, с глазу на глаз, когда она становилась такой, какой должна была быть в действительности, без раз навсегда принятой позы, без высокомерия и заносчивости, без стремления всех учить чему-то такому, что будто бы только ей и Мережковскому известно, - в разговоре с глазу на глаз, когда она становилась человеком ко всему открытым, ни в чем, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина приходится назвать расплывчатым словом «музыка»... Она, как никто, чувствовала и улавливала музыку в других людях, в чужих писаниях, страстно на нее откликалась и всем своим существом к ней тянулась. От всего только бытового, бытом ограниченного, от всякого литературного передвижничества она пренебрежительно отталкивалась, будто ей нечего было со всем этим делать, и даже бывала в отталкиваниях не всегда справедлива, принимая за передвижничество и то, что было им только в оболочке».

Свидетельство Адамовича относится к поздним годам жизни Гиппиус. Но в главных своих линиях характеристика эта верна и для времени более раннего – времени «Северного вестника» и «Мира искусства» (конец 90-х годов), и последующей деятельности в качестве литературного критика в журналах «Весы» и «Русская мысль».

За сорок с лишним лет литературного труда Гиппиус опубликовала 25 книг: это стихи, рассказы, пьесы, критические статьи, мемуары; огромное количество ее текстов осталось разбросанным по периодической печати и вместе с ее архивными дневниками и письмами только начинает входить в литературный обиход.

В творческой биографии Гиппиус можно выделить несколько важных этапов, последовательно сменяющих друг друга: начальный, «декадентский», охватывающий первое десятилетие жизни в Петербурге; затем – период возвещения «нового религиозного сознания»: время «Религиозно-философских собраний» (1901-1903) и редактирования журнала «Новый путь» (1903-1904); вслед за ним – этап поисков соединения «правды религиозной и правды революционной», поездка в Париж (1905) и сближение с революционными эмигрантами, в частности, с Б. Савинковым и И. Бунаковым-Фондаминским.

Зинаиду Гиппиус и знаменитого эсера-террориста Бориса Савинкова (1879-1925) связывала многолетняя дружба. Дружеские отношения поддерживались в течение 15 лет. Более того, Савинкова Гиппиус считала своим близким другом: «Я чувствовала к нему совершенно особую, редкую близость, глубоко человеческую, доверие, понимала его ценность и думала, что до дна понимаю его слабости, принимаю его с ними».

Знакомство писательницы и террориста относится к зиме 1907-1908 годов, когда на одном из митингов в Париже эсер И. И. Фондаминский познакомил Мережковских со своим другом. 22 мая 1908 года Д. Философов писал Савинкову: «Вы и не представляете себе, как знакомство с Вами и Илюшей (два полярных и одинаково высоких типа революционера) нам было нужно и важно. Что там ни говори, но в нас сидят неисправимые эстеты, и эстетика наша жестоко страдала при столкновении с революционерами. Для нас Вы (помимо прочего) спасли эстетику революции, показали ее прекрасные стороны (волю и чувство) и за это Вам великое спасибо. Вы оба в нашем сердце останетесь навсегда. И что бы с Вами ни случилось, мы всегда сохраним в душе тот Ваш облик, который открылся нам в Париже». Гиппиус к моменту знакомства с Борисом Савинковым – признанный «мэтр» в литературе. Интерес к новым людям у нее, как правило, быстро сменялся полным равнодушием. С Савинковым все будет иначе. Он показался Гиппиус человеком значительным и интересным. Позже А. Н. Бенуа вспоминал: «Это было время, когда 3. Гиппиус изящно кокетничала с разными «парламентскими заговорщиками», и среди них и с самим Савинковым, и тогда же в их салоне на улице Теофиль Готье образовалось нечто вроде штаб-квартиры революции, куда захаживали всевозможные персонажи революционного вероисповедания». Отношения со стороны Савинкова поддерживались прежде всего интересом к творчеству Мережковских.

Поселившись в Париже с осени 1906 года, Гиппиус, Мережковский и Философов («трио») в течение двух с половиной лет живут необычайно активно. Сближение с эсерами было одной из задач парижского пребывания «трио». В это время в Париже размещалась колония эсеров, и Мережковские постоянно бывают у эсеров в гостях, да и те бывают на еженедельных собраниях у Мережковских.

С 1905 года Мережковские начали проявлять острый интерес к политическим вопросам. Объясняя причины приезда в Париж, Гиппиус подчеркивала свой личный интерес, прежде всего к серьезной русской политической эмиграции. Она «тянула» Мережковского и Философова к русским революционерам. Гиппиус еще в России искала метафизические аргументы против идеи самодержавия и пришла к выводу, что идея личности и теократии ее отрицает. Из России Гиппиус уезжает с мыслью, что русское самодержавие от антихриста. Монархия кажется источником всех российских бед. Действительно, монархические взгляды не соответствовали модным умонастроениям эпохи. Преобладающая часть русской интеллигенции, при всей ее разнородности, жила верой в революцию. «Раздираемая внутренними несогласиями, - писала Гиппиус об интеллигенции, - она, однако, была объединена общим политическим, очень важным отрицанием: отрицанием самодержавного режима».

Общеизвестно, что «тройственный союз» был центром религиозного сообщества. Это придает обостренный интерес выяснению позиции Гиппиус по отношению к социалистам-революционерам (эсерам), с которыми она так стремилась общаться. Эсеры мыслили себя преемниками народовольцев. Они держали курс на парламентскую республику и рассматривали индивидуальный террор как пролог к мировой революции. «Знакомство с Борисом Савинковым не случайно состоялось в тот момент, когда в публицистике Гиппиус зазвучала тема «революционного насилия». Для сборника антимонархических статей «Le Tzar et la Revolution», вышедшего в Париже в 1907 году Гиппиус написала две статьи: «Революция и насилие» и «Истинная сила царизма». В статье «Истинная сила царизма» Гиппиус развенчивала помазанника-самодержца. Доказывая невозможность для России конституционной монархии, она пыталась теоретически разрушить саму идею самодержавия.

Существенно: у Гиппиус ни один из последующих этапов не отменял предыдущего; в той или иной мере они по-прежнему продолжали оставаться определяющими и в ее жизни, и в ее творчестве. Это легко обнаруживается не только в ее поэзии или прозе, не только в устойчивости ее религиозно-метафизических теорий, но также и в тех демократических и антимонархических ориентациях, которые мало в чем изменились и после Октября семнадцатого. Собственная метафизическая теория Гиппиус проливает дополнительный свет для уяснения этого постоянства, а может быть, и нежелания принять внутреннюю эволюцию. Согласно теории, которую Гиппиус развивала на протяжении всей жизни, глубина и подлинность человеческого существования определяется двумя началами: началом свободы и началом любви.

8 ноября 1893 года Гиппиус записывает в своем дневнике: «Мысли о Свободе не покидают меня. Даже знаю путь к ней. Без правды прямой, как математическая черта, нельзя подойти к Свободе. Свобода от людей, от всего людского, от своих желаний, от – судьбы... Надо полюбить себя, как Бога. Все равно, любишь ли Бога или себя...» (Именно об этом ее знаменитый, наделавший много шума и породивший множество ложных толкований стих, помеченный 1894 годом: «Люблю я себя, как Бога»).

Смысл этого утверждения легко проясняется, если мы вслед за Гиппиус научимся различать понятия «любви к себе» и «себялюбия», «свободы» и «рабского своеволия». «Должна быть свобода, - разъясняет Гиппиус, - но перерожденная в высшее подчинение, свобода, нам еще недоступная. Мы чуем «свободу», но, не понимая, заменяем ее пока ребяческими вольностями, которые, конечно, есть самое беспомощное рабство, только в развевающихся свободных одеждах». Истинная же, «священная свобода», по мысли Гиппиус, начинается с любви к себе – через усилие воскресить в себе божественный образ, реализовать абсолютное значение своей личности. Только из такой, выдержавшей все испытания любви к себе, рождается действительно свободное я, способное сказать другому достойное ты и в этом «ты» открыть подлинное равенство «я» и «ты». Лишь через опыт такого равенства личность (отдельное «я») может осуществить правду любви и свободы как в символическом «ты», так и в общественном «мы». Таким образом, не утрачивая своей индивидуальности, человек открывает ценность другого и начинает жить в другом, освобождаясь от изолированности, эгоизма, инстинктов обладания, погружающих его душу еще при жизни в ледяное озеро ада.

«Не любить» для Гиппиус означало «не жить», ибо любовь для нее – это сама жизнь, несущая в себе бессмертие. Но истинная любовь невозможна без свободы, равенства и верности правде, в том числе – правде собственного «я». Отсюда – драматизм, трудность и постоянный соблазн пути любви.

Круг подобных вопросов определился у Гиппиус достаточно рано (и, несомненно, в немалой мере повлиял на мировоззрение Д. С. Мережковского). В первый период творчества – это прежде всего проблема подлинности, абсолютной значимости своего «я» и рядом – сопутствующая ей тема «неправды», «соблазна» «ложного пути», «искушения».

В эпоху религиозных исканий – это проблемы подлинности отношений между «я» и «ты», идентичности «мы», необходимости преодолеть, изжить в себе «ветхое сознание». И главный, мучительный вопрос этого времени – вопрос о правде жизни, правде интеллигенции, правде искусства, мысли, собственного опыта, для которых не нашлось места в церкви. Можно ли соединить правду церкви и правду, выстраданную на трудных дорогах поиска истины, служения добру, Богу и людям? Или необходимо создавать свою церковную общину – прообраз будущей вселенской церкви новой эпохи – эпохи Святого Духа: времени Третьего завета между Богом и человеком? Для Гиппиус это не только теоретические вопросы, но и стимулы к действию – к участию в организации Религиозно-философских собраний, журнала «Новый путь», собственной церковной общины и нового типа богослужения.

В эпоху первой мировой войны и революции, в ситуации катастрофического обвала истории, главными вопросами для нее становятся вопросы свободы и личности. Гиппиус с воодушевлением приветствовала Февральскую революцию и решительно не приняла Октября. Грозные исторические сдвиги она пережила без всякого «опьянения музыкой революции» и без какой-либо капитуляции перед «правотой силы». В предисловии к своей книге «Петербургские дневники. (1914-1919)» Гиппиус разъясняет: «Меня, как писателя-беллетриста, по преимуществу занимали не одни исторические события, свидетелем которых я была; меня занимали главным образом люди в них. Занимал каждый человек, его образ, его личность, его роль в этой громадной трагедии, его сила, его падения, - его путь, его жизнь. Да, историю делают не люди... но и люди тоже, в какой-то мере. Если не видеть и не присматриваться к отдельным точкам в стихийном потоке революции, можно перестать все понимать. И чем меньше этих точек, отдельных личностей, - тем бессмысленнее, страшнее и скучнее становится историческое движение».

Октябрьская революция, разгон Учредительного собрания, Брестский мир, красная диктатура – все это было воспринято Гиппиус как смертоубийственное святотатство по отношению к мечте о свободной России. Морозной ночью 24 декабря 1919 года З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов и В. Злобин, молодой секретарь Гиппиус, навсегда покинули Петербург:

До самой смерти... Кто бы мог

думать?

(Санки у подъезда. Венер. Снег.)

Никто не знал. Но как было думать,

Что это – совсем? Навсегда?

Навек?

Молчи! Не надо твоей надежды!

(Улица. Вечер. Ветер. Дома.)

Но как было знать, что нет надежды?

(Вечер. Метелица. Ветер. Тьма.)

Этот свой побег из «царства Антихриста» Гиппиус до конца жизни мыслила только в категориях полярных, исключающих возможность какого-либо компромисса: Свобода – Рабство, Добро – Зло, Жизнь – Смерть, Верность – Предательство. Поэтому и эмиграцию она воспринимала прежде всего как «посланничество», «свидетельство», «служение». В 1927 году она писала И. Г. Гальперину-Каминскому: «Многие из нас и Россию покинули не для спасения своей жизни (бежать было опаснее), а как раз для того, чтобы свидетельствовать о правде, говорить, кричать о ней. Братья наши знают, что завещанное ими – наш долг – мы исполняли верно. Одного не знают они, и мы сами узнали это лишь здесь: наша правда так невероятна, наше рабство так неслыханно, что людям свободным слишком трудно понять нас, поверить; слова скользят мимо слуха».

Действительно, Гиппиус не услышали и не поняли ни в Польше, где она вместе с Мережковским пыталась препятствовать заключению перемирия между польским правительством и большевиками, ни в Париже, где она призывала к непримиримому бойкоту всех отношений с СССР. Многие ее записи пропитаны изнурительным страхом Кассандры перед неуклонной встречной глухотой: «Польша заключила мир? Ведь это же абсурд, если признаешь Врангеля! Ведь ни большевики, ни мы не скрывали: если Польша даст им «передышку» - они кинут все на Врангеля. Ну, дойдет черед и до Польши. Продала себя за... даже не за золото, а за их золотые обещания...» (Запись от 14 ноября 1920). То же бессилие и двадцать лет спустя: «Ни России, ни большевиков никто по-прежнему не понимает. Самый страшный ужас, это – что в конце концов большевикам все простят... И «на колу мочало, начинай сначала», до третьей войны... Понимать (все равно что) помогает только собственный опыт» (Запись от 9 апреля 1940).

В эмиграции Гиппиус не раз пыталась совместить деятельность литературную и политическую. Однако любые ее усилия повлиять на исторический ход вещей неизменно оказывались бесплодными. Те абсолютные, религиозные, метафизические и моральные категории, с которыми Гиппиус подходила к толкованию исторической ситуации, в глазах реальных политиков выглядели языком дремучих сектантов. Ее страхи перед «Царством Антихриста», «Мировым Злом», «Всемирной Катастрофой» многие оценивали как поэтические гиперболы и не принимали всерьез. «Торговать можно и с каннибалами», - отвечала ей словами Ллойд Джорджа уставшая от первой мировой войны Европа.

С годами Гиппиус все больше погружалась в литературную работу, которую воспринимала как часть общей для всей эмиграции ответственности за судьбу русской культуры. «Русская культура в опасности, - провозглашает она в 1926 году, не раз затем повторяя эти слова и позже. – И если мы здесь, - не случайное собрание беженцев, а действительные эмигранты, мы должны сознать наш долг перед культурой нашей и перед Россией. Великий смысл в том, что люди, - целый народ по количеству, - никогда не знавшие совершенно свободного дыханья, очутились в условиях свободы и могут свободе учиться... Громадная работа лежит перед эмиграцией. И работа патриотическая... Настоящий патриотизм бескорыстен. Он требует отказа от себя. Мы никогда не увидим России? В чужую землю нас зароют? Пускай, но пока не зарыли, - будем делать наше дело, то, которое нам предназначено, которое именно мы только и можем делать сейчас, ибо только у нас, лишенных земли, - есть свобода. И не для себя будем стараться сохранять и приумножать ценности родной земли, - а для нее. Великая ценность – культура – вся соткана из свободных веяний духа. Дух дышит, где хочет, Россия не забыта; но если его дыханье там для нас еще не приметно – от своего дела отказываться нельзя» (З. Гиппиус. Земля и Свобода. – «Последние новости», 1926, 8 июня).

Одним из таких «своих» дел стала для Гиппиус организация литературного общества «Зеленая лампа» (1927-1940), собравшего представителей разных поколений эмиграции: литераторов, философов, журналистов, критиков. И здесь Гиппиус также продолжала отстаивать свой основной тезис: «Если эмиграции задана задача выучиться свободе, так значит и художникам она задана. И нечего воображать, что обойдешься какой-то фиктивной свободой фиктивного, химически чистого искусства» (Из доклада «Русская литература в изгнании»).

Через испытание свободой – верная своим убеждениям и своему пути – шла и сама Гиппиус. Шла вопреки господствующим настроениям и компромиссам. Шла в неотвратимое одиночество.

«В ней было много горечи и разочарования, - вспоминал позже один из молодых посетителей «Зеленой лампы», - она всячески старалась понять новый мир и нового человека, который в чем-то основном от нее ускользал. Ее влекло рассмотреть, чем этот человек жив, во что он верит и что в нем наиболее подлинно. Но подлежавшие расшифровке «новые люди» в большинстве не были склонны открывать свое «внутреннее» - эпоха была не та. И в решительный момент, в самом важном вопросе Зинаида Гиппиус вдруг оказалась в одиночестве».

Сознание своего одиночества, конечно, не возникло «вдруг». Гиппиус несла его всю жизнь с болью непримиренного понимания и в своей слепоте, и в своей прозорливости. Прорицательница Ожидаемого, она была слишком умна, чтобы верить своим же толкованиям.

Поэт знал истинную цену мудрости, даже своей собственной:

Кто бури знал, тот мудрость ценит.

Лишь одного мне жаль: игры...

Ее и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего...

В уже цитированной статье «Земля и Свобода» защита русской культуры осмыслена Гиппиус как борьба с беспамятством. «Не есть ли основа, корень, суть культуры, проходящей сквозь ряды поколений, - память?» - спрашивает Гиппиус и отвечает: «Живая память – это залог живой культуры. Культура всегда целостность, ткань, свитая из множества нитей, которые тянутся отовсюду, от всех сторон жизни».

Одной из таких живых нитей была для Гиппиус активная сила воспоминания. В литературном смысле это всегда соединение дневника (документалистски сближавшего событие с непосредственным впечатлением от него) и целостного художественного образа, прошедшего жесткую обработку мысли. Но там, где дневник отступает, художественный образ господствует над прошлым, - быть может, к радости неискушенного читателя и недоумению знатока истории. Именно таковы воспоминания Гиппиус «Живые лица» (т. 1-2. Прага, 1925) и книга «Дмитрий Мережковский» (Париж, 1951).

Из книги Тэффи «Мои современники»

Зинаида Гиппиус

В Петербурге мы с Зинаидой Гиппиус были мало знакомы. Встречались мельком на разных собраниях. Но вплотную и пренеприятно произошла наша встреча на страницах газеты «Речь».

Мне поручили написать отзыв о только что вышедшей книге стихов А. Белого. Кажется, она называлась «Пепел». Книга мне не понравилась. Это была какая-то неожиданная некрасовщина. гражданская скорбь и гражданское негодование, столь Белому несвойственные, что некоторые места ее казались прямо пародией. Помню «ужасную» картину общественного неравенства: на вокзале полицейский уплетает отбивную котлету, а в окне на этот Валтасаров пир смотрит голодный человек. Рассказываю, как удержала память, а перечитывать эту книгу желания никогда не было. Отзыв я о ней дала, соответствующий впечатлению.

Через несколько дней звонят ко мне по телефону из «Речи»: 3. Гиппиус прислала статью по поводу моего отзыва, очень мною недовольна. П. Н. Милюков предлагает прислать мне сейчас же эту статью, чтобы я могла на нее ответить в том же номере. Это была со стороны Милюкова исключительная ко мне любезность.

Я поблагодарила, прочла статью Гиппиус и в том же номере ответила. Ответила так зло, как со мною редко бывало. Но столкновение это ни в ней, ни во мне обиды не оставило.

Близкое знакомство наше состоялось уже во время экзода в Биаррице. Там мы встречались очень часто и много беседовали. Затем в Париже, после смерти Мережковского, завязалось у нас нечто вроде дружбы. Зинаида Николаевна писала мне: «Всегда ищу предлога прийти к вам». Иногда мы переписывались в стихах.

***

Зинаида Гиппиус была когда-то хороша собой. Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Шеки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза.

Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала, носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничанье перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль.

Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, как язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась.

***

После смерти Дмитрия Сергеевича мы сошлись ближе с Зинаидой Николаевной. Мне всегда было с ней интересно. И лучше всего, когда мы оставались с ней вдвоем или втроем. Третьим был очаровательный И. Г. Лорис-Меликов, старый дипломат, человек блестяще, всесторонне образованный. Он великолепно знал мировую классическую литературу, старых и новых философов и учил 3. Гиппиус мольеровскому стихосложению.

Я ценила нашу дружбу. У Зинаиды Николаевны народ собирался по воскресеньям, но тесный кружок тайно – по средам. К ней можно было прийти, без всяких светских предисловий сказать то, что сейчас интересует, и начать длинный, интересный разговор.

***

В последний раз увидела я ее лежащей среди цветов.

Ей покорно сложили тихие руки, причесали обычной ее прической, чуть-чуть подкрасили щеки. Все как прежде. Но лоб ее, где когда-то красовалась декадентская повязка с брошкой, смиренно и мудро обвивал белый венчик с последней земной молитвой.

– Недолгий друг мой, - шептала я, - не были вы тепленькой. Вы хотели быть злой. Это ярче, не правда ли? А ту милую нежность, которую тайно любила ваша душа, вы стыдливо от чужих глаз прятали. Я помню ваше стихотворение об электрических проводах. В них ДА и НЕТ.

«Соединяясь, они сольются...

И смерть их будет Свет».

Что мы знаем, недолгий друг мой? Может быть. за вашими холодными закрытыми глазами уже сияет этот тихий свет примирения с вечным...

Я нагнулась и поцеловала сухую мертвую ручку.

Скончалась Зинаида Николаевна 9 сентября 1945 года в бедности и одиночестве.

О своей любви к поэзии Гиппиус писала: «Ничто в мире не доставляет мне такого наслаждения, как писание стихов – может быть, потому, что я пишу по одному стихотворению в год – приблизительно. Но зато после каждого я хожу целый день как влюбленная, и нужно некоторое время, чтобы придти в себя...»

«Кипящая льдистость» Зинаиды Гиппиус

К сожалению, не всё, созданное писательницей, удостоилось одинаково пристального внимания со стороны литературоведов. Гиппиус как-то незаслуженно отошла в тень своих даровитых современников. Зинаида Николаевна, возможно, не осознавая того, становилась, скорее, законодательницей литературной «моды», но сама при этом отходила на второй план. И по этому поводу высказался Г. Адамович: «Гиппиус была писательницей, а ещё и какой-то вдохновительницей, подстрекательницей, советчицей, исправительницей, сотрудницей чужих писаний, центром преломления и скрещивания разнородных лучей».

Создание лирического героя нового типа, обращение от лица мужчины, продолжение философской направленности предшественников (Вл. Соловьева, М. Лермонтова, Ф. Достоевского), новый взгляд на любовь, смерть и христианство отразились и в её стихах, ставших образцами символистской поэзии.

Некоторые критики и вовсе признавали в ней только поэта. В. Брюсов в статье о её творчестве, не умаляя достоинств прозаика и критика, писал: «Что же касается её повестей и рассказов, то они могут быть важны лишь постольку, поскольку по ним можно полнее понять её стихи: прозу Гиппиус, может быть, будут перечитывать потому, что нам дорого всё, что написал любимый нами поэт». К сожалению, Брюсов высказал здесь мнение большинства современников писательницы, не всегда бывших способными постигнуть всю сложность духовных исканий автора, отразившихся в её прозе, которую подчас считали «нежным и томным кривлянием».

Особенно это касалось её ранней прозы – романов «Без талисмана» (1896), «Победители» (1898) и «Сумерки духа» (1900). А ведь именно с романами писательница вышла на литературную арену в конце 90-х годов XIX века. Ими Гиппиус дебютировала как писатель с необычным мировоззрением, чутко откликающийся на веяния времени и в чём-то даже опережающий его. К тому же имеет смысл объединить романы 1890-х годов в «трилогию» её «вычеловечивания» (если воспользоваться словами Блока). Роль этих романов важна для творчества Гиппиус потому, что именно в них она сделала первые попытки заявить о себе как о незаурядном мыслителе, они стали «творческой лабораторией», из которой Гиппиус к началу 1900-х выйдет вполне самостоятельным и цельным писателем.

Критики утверждали, что в творчестве Гиппиус нет теплоты, живого чувства. Но всё-таки Зинаида Николаевна была человеком, и людские слабости и сомнения ей были не чужды. Если в своих стихах она выверяла каждую строчку, каждую запятую, не оставляя места для критических «уколов», то в прозе эта поэтическая «концентрация» несколько ослабевала. Особенно в первых романах, которые позже были преданы забвению и публикой, и самой писательницей. Однако именно здесь теплота и живое чувство предстают перед нами в полном объёме, насколько это, конечно, возможно для Гиппиус. Но человеческое проявляется не в том, что герои романов вращаются в водовороте страстей, переживают эмоциональные бури, а в том, скорее, что Гиппиус, делая свои первые, ещё робкие литературные шаги, ошибается, ищет, пытается опробовать на практике новые идеи, мысли, предчувствия, доказать жизненность своих философских изысканий.

В романах «Без талисмана», «Победители» и «Сумерки духа», с чем бы явно не согласились критики того времени, «льдистость» Гиппиус доходит до точки кипения; здесь открыто предстают сложные, с самого детства осмысляемые писательницей проблемы Любви и Смерти. Любовь и Смерть находятся у Гиппиус в довольно парадоксальной связи. Они извечные спутницы, преследующие людей, но для Гиппиус настоящая любовь невозможна без «обесплочивания» человека, воплощения его духа в другом, в любимом, смерть же при этом становится проводником в другой мир, где влюблённые соединяются с Божеством.

Следуя за философией Вл. Соловьёва, Гиппиус и Мережковский начинают развивать свою собственную концепцию любви, согласно которой только любовная связь между мужчиной и женщиной может упразднить эгоизм, при этом не упраздняя индивидуальности, а возвышая её, сделать так, что Другой будет находиться в центре мира, и это позволит влюблённому утвердиться в Другом, избавиться от одиночества. Ни любовь к Богу, ни материнская любовь не могут помочь человеку выйти за пределы себя самого, так как они не дают равенства между любящим и любимым и не предоставляют возможности для взаимодополняемости того, чем порождено их различие. Для Гиппиус смысл человеческой жизни заключается в стремлении человека к любви как внутреннему гармоническому единству. Эта концепция легла в основу «нового религиозного сознания» супругов Мережковских.

По мнению Гиппиус, истинное христианство должно совпасть с понятием Троицы в Одном. Христианство – это высшая вера в Одну Божественную личность: Бог Отец, Бог Сын, Святой Дух – Вечная Женственность-Материнство. Но не в той совокупности понятий, с которыми у нас ассоциируются понятия матери и материнства. Вечная Женщина-Мать, Гиппиус верила в абсолютное преображение целомудренной телесности будущего человека, в бессмертие божественного андрогина. Продолжение рода виделось ею, таким образом, не в деторождении, следовательно, само физическое сближение между мужчиной и женщиной отрицалось. «Бисексуальность» для неё вполне приемлема – это сочетание «мужских» и «женских» характеристик в поведении человека и его психологии, а любовь между двумя – это установление двойных мостов от мужественности к женственности и обратно.

Гиппиус умела шокировать общественность и, пожалуй, самой ошеломляющей её идеей стала идея «эротического триединства». Согласно ей, в идеальной любви двоих всегда присутствует Третий, само Божество. Такие отношения Гиппиус представляла в виде восходящего треугольника, основа которого – две соединенные земные любви. А их любовь устремляется к небесам, к центру, к Богу. «Триединая вера» нуждается, соответственно, в новой Церкви, которая зижделась бы на брачной «тайне двоих» (эта идея впоследствии модифицируется у Гиппиус в Царство Третьего Завета).

Некоторые герои писательницы обладали андрогинной природой. Так, героиня последнего в «трилогии» романа «Сумерки духа», англичанки Маргарет, пожалуй, больше других воплощает в себе андрогинность, обладая чертами обоих полов: «В иные минуты она вовсе не казалась молодой, с усталым лицом, без возраста. Но теперь никто бы не дал этому задорному мальчику больше четырнадцати лет». Маргарет была по-женски сострадательна и по-мужски решительна. Именно в этом образе воплотился идеальный представитель «третьего пола».

В романах прослеживаются определённые любовные треугольники, хронологически эволюционирующие в пределах «трилогии». От «любовного треугольника» в самом привычном для нас смысле (муж – жена – любовница) до идеального, по Гиппиус, соединения двух людей через свою любовь с Божеством (Шадров – Маргарет – Третий). В «Сумерках духа» говорится о тех сумерках, из которых главные герои смогут выйти на свет только через любовь и следующую за ней «смерть» во спасение. Странная связь между Маргарет и Дмитрием Васильевичем Шадровым становится воплощением идеи Гиппиус о «высшей» любви: «Совершенной любовью нельзя любить несовершенное, нельзя любить ни себя и никакого человека. Я в тебе... люблю Третьего» - так говорит Шадров Маргарет. Несмотря на вынужденную разлуку здесь, на земле, герои романа обрели «высшую» любовь, а следовательно, и вечную жизнь.

Если у героев первых двух романов Гиппиус нет жизненной силы для того, чтобы постичь высшую любовь, нет достаточного уровня духовности для возможности соединения, с Ботом, и они оказываются людьми «без талисмана», неспособными пройти проверку высшей Триединой идеи, то в «Сумерках духа» смерть влюблённых возникает уже за пределами земного мира, это будет смерть метафизическая, смерть во имя спасения любви, за которой последует вечная жизнь обоих и соединение с Третьим. Мотив смерти в «трилогии» Гиппиус эволюционирует от смерти уничтожающей, за которой стоит пустота, к смерти возрождающей и оживляющей, как это ни парадоксально звучит.

Идеи Гиппиус, её неожиданные взгляды на любовь, смерть, религию будоражили общество рубежа XIX-XX веков. Их осуждали, с ними спорили, но смелее стали заявлять о себе женщины-эмансипе, стали практиковаться «тройные» браки (но примеру духовною «брака» Мережковских с их другом Дмитрием Философовым, заключённого в их «новой» домашней церкви в 1901 году). Следовательно, испытание, предложенное, героям «Сумерек духа», дало положительный результат. Похоже, что сам роман и подвёл Мережковских к этому «браку».

Гиппиус делает попытки создания нового для русской литературы с её привычным глубоким психологизмом типа изложения – символистского романа. В романах подобного рода действуют не люди, а идеи, в героях нет «плоти»; повествование превращается в замаскированную вереницу мыслей писателя-философа. Постепенно Гиппиус в своём творчестве приходит к созданию нового «героя» - «человека-модели», опираясь на «человека-идею» Ф. М. Достоевского. Её поиски в чём-то предвосхищают испарение «характерологичности» в литературе XX века.

Романы «Без талисмана», «Победители» и «Сумерки духа» стали плацдармом для проверки идей и творческих принципов писательницы в «полевых условиях» литературы. Их ценность прежде всего в том, что они показывают становление и развитие основных тем в творчестве Гиппиус. Её считали нигилисткой и декаденткой, а она видела за смертью и в смерти жизнь и призывала только к новому, переосмысленному существованию, которое может быть даровано влюблённым, - соединению с Третьим. Любовь у неё – всепобеждающее чувство, пусть она и получила непривычные для читателя воплощения и интерпретации, суть её всегда оставалась именно такой. В своих ранних романах Гиппиус «созревает», пытается подобрать нужное «платье» для выхода в литературный свет, и нам её выбор представляется оригинальным.

В. Брюсов в статье о Гиппиус отмечал, что «кипящая льдистость» (это цитата из её стихотворения «Водоскат») и есть лучшее определение пафоса её творчества, а следовательно, и всего душевного устройства. Внутри неё кипел настоящий вулкан страстей, лишь для окружающих, невнимательных наблюдателей, прикрытый холодным снегом эпатажного высокомерия.

Конечно, эти романы нельзя назвать «жемчужинами» мировой литературы. Но ведь если мы смотрим на ковёр из золотых листьев в осеннем лесу, разве замечаем мы, что какие-то из них сухие, истлевшие? Мы видим только один золотой покров. Так и все творения Гиппиус, включая стихи и критические статьи, составляют в совокупности один цельный золотой слиток.

Поэтические открытия, новаторство в поэзии Гиппиус сплавились с традициями русской лирики XIX в. Она продолжает линию философского осмысления бытия, идущую от Пушкина, Баратынского, Тютчева, пытаясь осмыслить трагическое содержание своей эпохи. В стихотворениях на другие темы Гиппиус волнуют прежде всего вопросы бытия, но не быта. Ее любовная лирика лишена традиционного содержания – взаимоотношения женщины и мужчины, - любовь для поэта – чувство неземное, данное человеку для постижения Бога. Человек, Любовь, Смерть, Бог – вот главные темы, вокруг которых неизменно концентрируется творчество Гиппиус. При этом религиозность автора – зерно, из которого вырастает ее поэзия. Сама Гиппиус называла поэзию словесной музыкой, воплощенной в слове молитвой души, свои стихи – молитвами. Известный критик Н. Абрамович писал: «Да, поэзия Гиппиус – маленькая строгая часовня, безмолвная, сумеречная, в тишине которой чувствуется сосредоточенно глубокая, немая и незримая жизнь в Боге…»

Вряд ли вся поэзия Гиппиус соотносима с образом тихой часовни, очень многие ее стихи соотносимы скорее с образом соборного колокола, возносящего к небу и мольбу Всевышнему, и проклятия этой земной жизни. Сама поэтесса, именуя свои стихи молитвами, совсем не имела в виду их тональность.

Восприятие поэтических образов Гиппиус (как, впрочем, и других творчески близких ей авторов) предполагает то, что читатель как бы принимает правила игры-мистификации, предложенные автором, как бы соглашается с его видением этого мира, за которым будто бы лежит мир иной, не постигаемый рассудком.

В сплетении набожных и кротких, а то вдруг шокирующих резкостью суждений стихов Гиппиус не сразу просматриваются системность ее поэтического мира, позиция лирического героя, этический, эстетический ориентир самого поэта. В них может удивить обилие образных выражений-утверждений, противоречащих одно другому или даже взаимоисключающих.

Вряд ли будет ошибочным предположение, что в ее пристрастии к противоречивым и парадоксальным суждениям, к жестким поэтическим императивам скрывалось понятное желание привлечь к себе внимание, желание заставить людей усомниться в истинности того, что принято ими за норму жизни. Все это, в совокупности с присущей символистам тягой к стихотворной тайнописи, делает поэзию Гиппиус действительно привлекательной, стимулирующей игру воображения.

Гиппиус не без основания представляла себя литератором, восставшим «против многолетнего царствования наследников Белинского и Писарева», по ее мнению виновников «литературного оскудения». Однако одной существенной гранью своего творчества Гиппиус к ним довольно близка. Да, ею решительно отброшена тема богатства и бедности, социальной борьбы, общественного служения, но при этом у предшественников она перенимает и даже усиливает пафос утверждения моральной ответственности каждого человека за все происходящее в окружающей жизни. Битву света и тьмы, божественного и дьявольского поэт зрит не в общественном антагонизме, а в душе человеческой.

Лирический герой Гиппиус отличается максималистским (даже в сравнении с народнической поэзией), блоковским неприятием этого «страшного мира». В характерном для Гиппиус стихотворении «Все кругом», включающем в себя четырнадцатистрочную метафору из уничижительных эпитетов, жизнь представляется ее герою лишь как нечто

Страшное, грубое, липкое, грязное,

Жестко тупое, всегда безобразное,

Тупо-холодное, жалко-ничтожное,

Неперенбсное, ложное, ложное!

Это стихотворение характерно для Гиппиус и в том смысле, что эстетический, этический идеал дан намеком, как неясная надежда. Диссонансом в заключительной строфе звучит утверждение:

Мы знаем, мы знаем: все будет иначе.

Кто же это «мы»? Откуда вдруг появляется здесь уверенность, что «все будет иначе»? Тайна! Поэт-мистик, Гиппиус полагает, что своей, как говорили символисты, сверхчувственной интуицией она постигла высшие тайны бытия. Познания бременем лежат на душе: эти тайны нельзя выразить словесно-понятийно. В стихотворении с примечательным названием «Бессилие» поэт с болью признается:

Мне кажется, что истину я знаю –

И только для нее не знаю слов.

Гиппиус по-новому освещает извечную проблему облачения мысли, чувства в слово. Поэзия намеков, иносказаний – это для нее не самоцель, а возможность явить постигнутое миру, людям.

Мысль поэта устремлена в запредельное – к «неявному», «нездешнему», непостижимому рассудочным знанием, к тому, что, по ее мнению, определяет течение земной жизни. В одном из первых опубликованных стихов она скажет:

Мне нужно то, чего нет на свете...

("Песня")

И об этом желании она будет твердить всю свою долгую творческую жизнь:

Люблю недостижимое, Чего, быть может, нет ...

("Снежные хлопья")

Я все уединенное, Неявное люблю.

("Надпись на книге")

Стремясь проникнуть посредством мистико-поэтического экстаза в запредельное, соприкоснуться с тем, что религиозные философы определяют как абсолютное вневременное начало, поэт осознает, что это «вечное» может явить собою нечто совершенно непредсказуемое. Положительное ожидание встречи вызывает сонмище самых противоречивых чувств:

Сердце исполнено счастьем желанья,

Счастьем возможности и ожиданья, —

Но и трепещет оно и боится,

Что ожидание может свершиться..,

("Предел")

Хочу, боюсь – и жду я зова...

Войди ко мне. Сомкни кольцо.

("К ней")

Сильное влияние на мировидение Гиппиус и многих других поэтов-символистов оказала философия платоника Вл. Соловьева (1853-1900) – учение, послужившее, по словам А. Лосева, «общим истоком для всей русской философии начала века». Без знакомства с этой философией нельзя понять творчество большинства деятелей русской культуры начала XX века: символизм был своеобразной точкой отсчета этой культуры, его хранили и развивали, его преодолевали и опровергали.

Пребывая во времени, Мир, заключает Соловьев, переживает два этапа. Отпавшее становящееся Абсолютное на первом этапе явлено Природой, которая в высшей точке своей эволюции от Хаоса к Космосу создает Человека. При этом стадия эволюции завершается и начинается следующий этап – История. Она делает возможной встречу и единение Человека (человечества) с Богом. Поворотный пункт Истории – пришествие Богочеловека Иисуса Христа – «осуществленного выражения безусловно-сущего Бога». По мнению религиозного философа, это было знамением Богочеловечества, явлением совершенного образца, всечеловеческого духовного ориентира и доказательством «бесконечности человеческой души, способной вместить в себя всю бесконечность божества».

И эволюционирующая Природа, и Человек в своем историческом становлении подвержены влиянию сил злых, разрушительных, хаотических, но залогом движения по божественному предначертанию является то, что у Бога «есть идея, которую Он имеет перед Собою в своем творчестве и которую, следовательно, Он осуществляет». Так представляет Соловьев назначение Софии – «осуществленной идеи», «материи Божества, проникнутой началом божественного единства».

Дух Софии, Вечной Женственности, сопутствует «воплощению божественной идеи в мире», делает возможным «соединение божественного начала с душою мира». По мысли философа, София является небесным аспектом мировой души, она не позволяет прерваться диалогу с Абсолютом и движению к нему. Ею обусловлено то, что, утверждает Соловьев, к человеку тяготела и стремилась вся природа, к Богочеловеку направлена вся история человечества.

Учение Соловьева пало на благоприятную почву. Часть русской художественной интеллигенции восприняла эту философскую систему как «откровение» и как противоядие против набиравшего силу воинствующего атеизма.

В основу поэтического мира Гиппиус положены образы, которые имеют связь с важными категориями и понятиями философии Соловьева. Сквозь призму его системы, его концепции истории поэтесса пыталась осмыслить все сущее в этом и в воображаемом трансцендентном мире. Гиппиус уделяет большое внимание явлению в мир Богочеловека – Спасителя. Пожалуй, нет в русской литературе поэта, который так часто упоминал бы имя Христа в своих стихах. Упоминания часто носят полемический характер, в подтексте этих стихов она продолжает дискуссию с официальной русской Церковью о сущности христианского учения, начатую Соловьевым, продолженную в более широком аспекте кругом ее единомышленников в стенах Религиозно-философских собраний.

По мнению поэта, церковь исказила истинное учение, лишила человека возможности вместить в себя «бесконечность божества», более того, церковь стала институтом карательным, мрачным, не связанным с живой жизнью. Так, в стихотворении «Баллада» она пишет:

Посты и вериги

Не Божий завет.

Христос, в твоей книге

Прощенье и свет.

Гиппиус выступает против догм, объявивших, что «позор – любовь, безумство – смех». Сын Божий видится ей посаженным фарисеями за решетку:

Хочу оков, хочу цепей...

Идите прочь с моих путей!

К Нему – мой взор, к Нему – мой стон,

В затвор иду – в затворе он!

У Гиппиус множество строк, несущих признание в любви к Спасителю, как, например, в стихотворении «Нескорбному учителю»:

Иисус, детей надежда!

Прости, что я скорблю!

Темна моя одежда,

Но я тебя люблю.

Любовь к Христу определяет ее деятельность церковного реформатора, реформаторским целям она во многом подчинила свой талант художника, издателя, общественного деятеля.

В соответствии со своими убеждениями и, конечно же, с веяниями эпохи, тяготевшей к атеизму, богоборчеству, Гиппиус отказывалась признавать полную зависимость всего человеческого от божественного. Говоря об этих двух началах, она следует за автором «Чтений о Богочеловечестве». В идеале она отводит человеку очень высокое место, дарует ему право почти неограниченной свободы. О точки зрения догматического православия отдельные ее стихи богохульны:

Я не могу покоряться Богу,

Если я Бога люблю.

Он указал мне мою дорогу,

Как от нее отступлю?

Только взываю, именем Сына,

К Богу, Творцу Бытия:

Отче, вовек да будут едино

Воля Твоя и моя!

("Свобода'')

О том, как тесно ее стихи связаны с идеями эпохи, о том, как сама Гиппиус первая и формулировала эти идеи, говорит тот факт, что только семью годами позже, в 1911 г., аналогичные мысли изложит в эпатирующем общественное мнение философском трактате известный русский религиозный мыслитель Н. Бердяев. Основополагающая мысль его работы: «Человек – не простая тварь в ряду других тварей, ...Сын Божий, равно достойный Отцу, - не только Абсолютный Бог, но и Абсолютный Человек»

Отвергая текущую жизнь, Гиппиус отвергает прежде всего человека, на пороки которого смотрит будто через увеличительное стекло. Обобщенный портрет современника, созданный Гиппиус, сравним со стихотворным портретом, автором которого является Ф. Сологуб. Ключевое слово для сравнения у обоих поэтов – «звери». Сологуб описал «голосящих зверей», Гиппиус вторит:

Как звери, люди жалки и злы.

("Между")

В отрицании массы, черни поэт доходит до ропота на Творца:

Он создал нас без вдохновенья

И полюбить, создав, не мог.

("Крик")

Произведения Гиппиус на эту тему звучат вызывающе. Ненависть к толпе доводит лирического героя до абсурда, до самоубийства:

Я не умею жить с людьми

Их ласки жалки, ссоры серы.

Пусти меня! Я их боюсь.

Они везде, их слишком много...

Забвение, освобожденье —

Лишь там... внизу ... на дне... на дне...

("К пруду")

Стихи, в которых лирический герой, как некая избранная личность, смотрит сверху вниз на жалкую толпу, перемежаются со стихами, в которых он сам видит себя частью этой толпы, частью серого множества под именем «мы»:

Мы так беспомощны, так жалки и смешны,

Когда помочь другим пытаемся напрасно...

("Два сонета")

Всечеловеческое «мы» не имеет души. «Распни Его» - крик толпы всех времен; автор с ужасом узнает себя самого в том, кто «приставил гвоздь» там, на Голгофе ("Сообщники"). Также и в стихах от первого лица единственного числа лирический герой Гиппиус может осознавать себя лишь частицей беспросветного «мы»:

Я самый жалкий человек,

Я перед всеми лицемерю.

Людей и лжи я вечный раб,

И на свободу не надеюсь.

Он осуждает ту любовь, которая теплится в нем к самому себе:

Во мне – ко мне – больная страсть.

Люблю себя – и презираю.

("Я")

По-ницшеански относясь к человечеству, Гиппиус ни в коей мере не приемлет антихристианские настроения немецкого философа. Не в мнимом "дальнем" (человеке), о котором грезил Ницше, а в Иисусе Христе поэт видит идеал человека. Спаситель – ее надежда, любовь, этический эталон:

Тебе я молюсь, о Отец!

Подай мне голос иль знак!

("Стук")

Последний свет равно на всех прольется,

По знаку одному.

Идите все, кто плачет и смеется,

Идите все – к Нему.

("Любовь")

Все дрожим и себя стыдимся,

Тяжел мрак.

Мы молчаний твоих боимся...

О, дай знак!

Если нет на земле надежды –

То все прах.

Дай коснуться твоей одежды,

Забыть страх.

("Христу")

Минорное звучание лирики Гиппиус соответствует ее мировосприятию. Нередко поэт обращается к теме смерти. Чаще всего ее лирический герой воспринимает смерть как избавление от страданий; вызванных сознанием своего несовершенства, как возможность разом решить все сложные проблемы:

Пусть душит жизнь, но мне уже не душно.

Достигнута последняя ступень.

И, если смерть придет, за ней послушно

Пойду в ее безгорестную тень...

("Сонет")

Приветствую смерть я

С бездумной отвагой.

И муки бессмертья

Не надо, не надо!

("Осень")

В отдельных стихотворениях этот печальный мотив как бы скрашивается надеждой на воскресение к новой жизни. По-христиански смиренно воспринимает лирический герой неизбежность кончины, как закон природы, как веление высших сил:

Но не в земле – я буду здесь, с тобою,

В дыханье ветра, в солнечных лучах,

Я буду в море бледною волною

И облачною тенью в небесах.

("Отрада")

Поэзия Гиппиус – отчаянный крик-человека, подавленного мраком, лишенного покоя и воли. Лирический герой терзаем сомнениями, сохранил ли он сам свою душу живу:

В моей душе нет места для страданья:

Моя душа – любовь...

("Любовь")

Я ждал полета и бытия.

Но мертвый ястреб – душа моя...

("Днем")

В двух стихотворениях под одним названием «Она» - два совершенно разных образа:

Душа моя, душа свободная!

Ты чище пролитой воды,

Ты – твердь зеленая, восходная,

Для светлой Утренней Звезды.

И:

Своими кольцами она, упорная,

Ко мне ласкается, меня душа.

И эта мертвая, и эта черная,

И эта страшная – моя душа.

В поэзии Гиппиус редко встречаются полутона, автор избегает компромиссных оценок явлений, чаще судит о них максималистски: «или – или».

Высокий пафос отрицания чаще всего говорит о том, что у художника есть надежда на возможность другой жизни. Надежда, моральная опора Гиппиус – Христос, скрытая вера в божественное предначертание (в соловьевскую Софию). Знавший Зинаиду Николаевну Н. Абрамович воспринимал ее стихи как протест против «смерти в жизни» Своеобразными знаками надежды в ее стихи входят то «нездешние... цветы», то «нездешнее сияние», особенно часто – «солнце».

Там милое солнце, -

Я солнцу был рад.

("Баллада")

Я к солнцу, к солнцу руки простираю...

("Бессилие")

Ужас. И стоны. И тьма... А под ним

Твой немеркнущий Свет!

("Свет")

Даже если символист Гиппиус говорит о свечении открывшихся только ей антимиров, не соприкасающихся с грешной землей ни во времени, ни в пространстве, все равно эти образы вносят в ее описание реального мира надежду на грядущие благие перемены.

Представление о поэтическом мире Гиппиус будет неполным, если не сказать о ее стихах на политические темы. В начале творческого пути она писала их нечасто, в приподнято-романтическом стиле. Яркое стихотворение 1908 г. «14 декабря» вряд ли в полной мере выражает, так сказать, политическое кредо поэта. Лирический герой, самокритичный, негодующий, однозначно определяет свое место в рядах наследников декабристов – революционных ниспровергателей самодержавия:

И вашими пойдем стопами,

И ваше будем пить вино...

О, если б начатое вами

Свершить нам было суждено!

Образ декабристов снова и снова появляет­ся в стихах Гиппиус как образ идеальных героев, как пример самоотречения ради высокой цели.

События осени 1917 — зимы 1918 г. на некоторое время заставили поэта-романтика стать поэтом-трибуном, обличителем. В политике Гиппиус придерживалась либерально-радикальных взглядов, она надеялась на буржуазно-демократические реформы в России. Восторженно приняла Гиппиус февральскую революцию 1917 г. и как личную трагедию переживала разгон Учредительного Собрания большевиками в январе 1918 г.

В стихотворении "14 декабря 1917 года" лирический герой кается перед памятью павших за поруганную свободу. В подтексте вопросов стихотворения ("Простят ли чистые герои? Мы их завет не стерегли...") за авторским "мы" есть осознание и собственной доли вины за происходящее. Не без иронии она рисует свободу, изображаемую в романе Н. Чернышевского "Что делать?" в образе прекрасной женщины:

Мы были с ними, были вместе,

Когда подвинулась гроза.

Пришла Невеста. И невесте

Солдатский штык проткнул глаза.

В послеоктябрьской поэзии Гиппиус – самый решительный оппонент принявшего октябрьский переворот Маяковского. Она отказала в рукопожатии некогда близкому другу Блоку за его колебания в оценке событий 1917-1918 гг., за поэму «Двенадцать».

Долгие годы у нас преобладала упрощенная трактовка политических взглядов Гиппиус. В доказательство контрреволюционности ее позиции нередко приводили строчки из стихотворения 1917 г. «Веселье»:

И скоро в старый хлев ты будешь

загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь! При этом метафора «старый хлев» однозначно трактовалась как утверждение поэта, что скоро прежние господа отнимут у народа обретенную свободу. Однако в стихотворении нет указания на то, в чьих руках окажется эта «палка», кто отнимет эту самую свободу. То есть принятая трактовка известного стихотворения не может быть принята за единственно возможную.

Трагические для России события Гиппиус предсказала задолго до того, как они стали происходить. Как предвестие еще более страшной беды она восприняла войну 1914 г., и в этом своем предчувствии Гиппиус оказалась проницательней многих своих современников.

Связь двух катастроф она описала в эпатирующих строчках этого же стихотворения:

Блевотина войны – октябрьское веселье!

Советская Россия – итог двух кровавых потрясений, ее неприятие этой России беспредельно:

Так в эти дни невероятные

Позорно жить!

("Сейчас")

Проходили десятилетия – неприятие не ослабевало, в некоторых случаях подталкивало к поступкам необъяснимым, которые способствовали тому, что вместе с Мережковским она оказалась в конце жизни изгоем в эмигрантской среде. Они были среди тех немногих русских писателей-эмигрантов, которые сотрудничали в профашистской прессе. Любые средства и силы готова была использовать Гиппиус для борьбы с коммунистическим режимом в России.

И все-таки в самые трудные годы в ее мрачной политической лирике, как и в лирике социально-философской, встречаются стихотворения, написанные в мажорной тональности. В них звучит уверенность в воскресение России. Стихотворение-реквием «Так есть» было создано в 1918 г., когда поэту казалось, что настал конец и ей и ее России:

Если гаснет свет – я ничего не вижу.

Если человек зверь – я его ненавижу.

Если человек хуже зверя – я его убиваю.

Если кончена моя Россия – я умираю.

Однако в этом же году она создает стихотворение под кричащим названием "Нет". Гиппиус будто пытается заглушить поминальные причитания и современников, и свои собственные о погибели земли русской:

Она не погибнет – знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся, верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем, - верьте!

Но что нам наше спасенье:

Россия спасется, - знайте!

И близко ее воскресенье.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Небеса унылы и низки,

Но я знаю – дух мой высок.

Мы с тобою так странно близки,

И каждый из нас одинок.

Беспощадна моя дорога,

Она меня к смерти ведет.

Но люблю я себя, как Бога, -

Любовь мою душу спасет.

Если я на пути устану,

Начну малодушно роптать,

Если я на себя восстану

И счастья осмелюсь желать, -

Не покинь меня без возврата

В туманные, трудные дни.

Умоляю, слабого брата

Утешь, пожалей, обмани.

Мы с тобою единственно близки,

Мы оба идем на восток.

Небеса злорадны и низки,

Но я верю – дух наш высок.

БЕССИЛИЕ

Смотрю на море жадными очами,

К земле прикованный, на берегу...

Стою над пропастью – над небесами –

И улететь к лазури не могу.

Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить...

Мне близок Бог – но не могу молиться,

Хочу любви – и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю,

И вижу полог бледных облаков...

Мне кажется, что истину я знаю –

И только для нее не знаю слов.

НЕСКОРБНОМУ УЧИТЕЛЮ

Иисус, в одежде белой,

Прости печаль мою!

Тебе я дух несмелый

И тяжесть отдаю.

Иисус, детей надежда!

Прости, что я скорблю!

Темна моя одежда,

Но я тебя люблю.

ЧТО ЕСТЬ ГРЕХ?

В. Ф. Нувелю

Грех – маломыслие и малодеянье,

Самонелюбие – самовлюбленность,

И равнодушное саморассеянье,

И успокоенная упоенность.

Грех – легкочувствие и легкодумие,

Полупроказливость – полуволненье.

Благоразумное полубезумие,

Полувнимание – полузабвенье.

Грех – жить без дерзости и без мечтания,

Не признаваемым и не гонимым.

Не знать ни ужаса, ни упованья,

И быть приемлемым, но не любимым.

К стыду и гордости – равнопрезрение...

Всему покорственный привет без битвы...

Тяжеле всех грехов – Богоубьение,

Жизнь без проклятия – и без молитвы.

О ВЕРЕ

Великий грех желать возврата

Неясной веры детских дней.

Нам не страшна ее утрата,

Не жаль пройденных ступеней.

Мечтать ли нам о повтореньях?

Иной мы жаждем красоты.

Для нас – в сияньях и сплетеньях

Есть откровенья простоты.

Отдайся новым созерцаньям,

О том, что было,- не грусти,

И к вере истинной – со знаньем –

Ищи бесстрашного пути.

БОГИНЯ

Что мне делать с тайной лунной?

С тайной неба бледно-синей,

С этой музыкой бесструнной,

Со сверкающей пустыней?

Я гляжу в нее – мне мало,

Я люблю – мне не довольно...

Лунный луч язвит, как жало, -

Остро, холодно и больно.

Я в лучах блестяще-властных

Умираю от бессилья...

Ах, когда б из нитей ясных

Мог соткать я крылья, крылья!

О Астарта! Я прославлю

Власть твою без лицемерья,

Дай мне крылья! Я расправлю

Их сияющие перья,

В сине-пламенное море

Кинусь в жадном изумленье,

Задохнусь в его просторе,

Утону в его забвенье...

ТОЛЬКО О СЕБЕ

Нат. Гиппиус

Мы – робкие – во власти всех мгновений.

Мы – гордые – рабы самих себя.

Мы веруем, - стыдясь своих прозрений,

И любим мы, - как будто не любя.

Мы – скромные – бесстыдно молчаливы.

Мы в радости боимся быть смешны, -

И жалобно всегда самолюбивы,

И низменно всегда разделены!

Мы думаем, что новый храм построим

Для новой, наги обещанной, земли...

Но каждый дорожит своим покоем

И одиночеством в своей щели.

Мы – тихие – в себе стыдимся Бога,

Надменные, - мы тлеем, не горя...

О страшная и рабская дорога!

О мутная последняя заря!

14 ДЕКАБРЯ

Ужель прошло – и нет возврата?

В морозный день, в заветный час,

Они, на площади Сената,

Тогда сошлися в первый раз.

Идут навстречу упованью,

К ступеням Зимнего Крыльца...

Под тонкою мундирной тканью

Трепещут жадные сердца.

Своею молодой любовью

Их подвиг режуще-остер,

Но был погашен их же кровью

Освободительный костер.

Минули годы, годы, годы...

А мы все там, где были вы.

Смотрите, первенцы свободы:

Мороз на берегах Невы!

Мы – ваши дети, ваши внуки...

У неоправданных могил

Мы корчимся все в той же муке,

И с каждым днем все меньше сил.

И в день декабрьской годовщины

Мы тени милые зовем.

Сойдите в смертные долины,

Дыханьем вашим – оживем.

Мы, слабые, - вас не забыли,

Мы восемьдесят страшных лет

Несли, лелеяли, хранили

Ваш ослепительный завет.

И вашими пойдем стопами,

И ваше будем пить вино...

О, если б начатое вами

Свершить нам было суждено!

14 декабря, 09, СПБ.

ВЕСЕЛЬЕ

Блевотина войны – октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду.

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил – засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты...

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

29 октября 17

Литература

Книги:

1. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Дневники : воспоминания, мемуары / Зинаида Гиппиус. – Минск : Харвест, 2004. – 303, [1] с. – (Воспоминания. Мемуары).

(Книга имеется в библиотеках им. Маяковского, им. Горького, им. Куликова, им. Шолохова)

2. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Живые лица / Зинаида Гиппиус ; [художник С. В. Богородский]. – Ленинград : Искусство, Ленинградское отделение, 1991. – 199, [1] с., [16] вкл. л. ил.

3. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Лирика / Зинаида Гиппиус. – Москва : АСТ ; Минск : Харвест, 2003. – 415, [1] с.

(Книга имеется в библиотеках им. Маяковского, им. Достоевского)

4. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Опыт свободы / Зинаида Гиппиус ; [подготовка текста, составление, предисловие и примечания Н. В. Королевой]. – Москва : Панорама, 1996. – 523, [5] с. : ил. – (Русская литература. XX век).

5. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Пьесы / Зинаида Гиппиус ; [предисловие М. Безродного ; составление М. Липкиной ; художник Л. Миллер]. – Ленинград : Искусство, Ленинградское отделение, 1990. – 172, [4] с. : ил.

6. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Сочинения : стихотворения, проза / З. Н. Гиппиус ; [вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии К. М. Азадовского, А. В. Лаврова ; художник О. С. Клопота]. – Ленинград : Художественная литература, Ленинградское отделение, 1991. – 665, [7] c. : ил.

7. Гиппиус, Зинаида Николаевна. Чертова кукла : роман, рассказы / Зинаида Гиппиус ; [составление, послесловие Л. И. Еременко, Г. И. Карпова]. – Кемерово : Кемеровское книжное издательство, 1991. – 271, [1] с. : ил.

(Книга имеется в библиотеках им. Маяковского, им. Шолохова)

Статьи из периодических изданий:

8. Евграфов, Г. «Рай» и «ад» Зинаиды Гиппиус / Г. Евграфов // Знание-сила. – 2019. - № 7. – С. 75-82.

9. Бельская, Г. Из «Петербургских дневников» Зинаиды Гиппиус / Г. Бельская // Знание-сила. – 2019. - № 2. – С. 26-37.

10. Йовович, Т. В поисках «небесных миндалей»: кочующие души героинь в пьесах Зинаиды Гиппиус / Т. Йовович // Русская литература. – 2019. - № 1. – С. 60-67.

11. Каковкин, Г. Скажете – эмансипация? : Зинаида Гиппиус / Г. Каковкин // STORY. – 2018. - № 9. – С. 43-44.

12. Павлова, М. М. Об адресате новеллы З. Н. Гиппиус «Три дамы сердца» и писем Мережковских к «Снежной королеве» / М. М. Павлова // Русская литература. – 2015. - № 1. – С. 110-116.

13. Торжество холодного духа : Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский // Тайны и преступления. – 2013. - № 5. – С. 56-67.

14. Гиппиус, Зинаида. Письма к Любови Гуревич / Зинаида Гиппиус // Русская литература. – 2010. - № 2. – С. 125-128.

15. Яровенко, Д. «Кипящая льдистость» Зинаиды Гиппиус / Д. Яровенко // Литературная учеба. – 2009. - № 6. – С. 64-70.

16. Дворяшина, Н. А. Детство как феномен нравственного сознания в творчестве З. Н. Гиппиус / Н. А. Дворяшина // Литература в школе. – 2009. - № 9. – С. 9-14.

17. Гордиенко, Е. Владелица Серебряного века / Е. Гордиенко // Смена. – 2009. - № 2. – С. 70-73.

18. Трибл, К. З. Н. Гиппиус в переписке с братьями Н. Л. И М. Л. Слонимскими (1915-1923) : история личных и творческих отношений / К. Трибл // Русская литература. – 2006. - № 3. – С. 193-229.

19. Озеров, Ю. А. Люблю недостижимое… : о творчестве З. Н. Гиппиус / Ю. А. Озеров // Русская речь. – 2005. - № 5. – С. 24-29.

20. Звонарева, Л.Зооморфный код / Л. Звонарева // Литературная учеба. – 2002. – Июль-август. – С. 100-111.

21. Письма З. Гиппиус к Б. Савинкову : 1908-1909 гг. // Русская литература. – 2001. - № 3. – С. 126-162.

22. Зинаида Гиппиус // Общественные науки и современность. – 2000. - № 1. – С. 152-157.

23. Полукарова, Л. В. «Надо всякую чашу пить – до дна» / Л. В. Полукарова // Литература в школе. – 1996. - № 5. – С. 72-84.

24. Лавров, А. В. Рожденные в года глухие : А. Блок и З. Гиппиус / А. В. Лавров // Русская литература. – 1995. - № 4. – С. 126-131.

25. Мочульский, К. Хороший поэт или плохой? Не знаю / К. Мочульский // Дружба народов. – 1995. - № 5/6. – С. 222-224.

26. Гиппиус, Зинаида. Воображаемое / Зинаида Гиппиус // Звезда. – 1994. - № 12. – С. 116-123.

27. Банников, Н. Зинаида Гиппиус / Н. Банников // Русская речь. – 1994. - № 4. – С. 29-31.

28. Мескин, В. А. Заклинанье : о поэзии Зинаиды Гиппиус / В. А. Мескин // Русская словесность. – 1994. - № 1. – С. 74-84.

29. Гиппиус, Зинаида. «Неугасим огонь души…» : из литературно-критического наследия / З. Гиппиус // Октябрь. – 1992. - № 8. – С. 169-187.

30. Тэффи. Мои современники / Тэффи // Слово. – 1991. - № 12. – С. 56-59.

31. Мальчики и девочки // Октябрь. – 1991. - № 9. – С. 160-178.

32. Гиппиус, Зинаида. О днях петербургских, 1914-1918 : странички из дневника / Зинаида Гиппиус // Родина. – 1991. - № 4. – С. 82-87.

33. Гиппиус, Зинаида. Вторая черная тетрадь / З. Гиппиус // Наше наследие. – 1990. - № 6. – С. 87-104.

34. «Тройная бездонность» // Литературное обозрение. – 1990. - № 9. – С. 97-101.

35. Гиппиус, Зинаида. «Кто бури знал…» : воспоминания / Зинаида Гиппиус // Наше наследие. – 1990. - № 4. – С. 62-80.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.