Версия для печати

«Я сомневаюсь во всем» (к 90-летию Владимира Войновича)

Библиографическое пособие. Курган. 2022

Писатель, с судьбой, неотделимой от истории журнала «Юность».

Владимир Войнович - раздражитель. И не только для тех, для кого он лю­тый и рьяный идейный антипод. Но и для множества «своих», которым от него хорошенько доставалось. «Все друзья Войновича в конце концов оказываются бывшими», - подметила Алла Латынина.

Войнович часто бывал в состоянии заводной раздраженности. И в нашем об­щении он хоть и улыбался, но бойцовским оскалом, будто готовый чуть что вцепиться зубами, как герой его знаменитого рассказа «Шапка».

Быть может, подранок?

Крепкий летчик-провинциал, джек-лондоновский персонаж, покоривший со­ветскую литературу, он вошел в клинч с системой. Отсутствие работы, от­ключенный телефон, попытка отобрать квартиру, нападения на улице, драки, даже, как он доказывал, отравление и, наконец, выдворение за рубеж - все ожесточило и закалило.

Любопытно, что, будучи убежденным западником, он признавался в сочув­ствии бомбимым сербам (между прочим, буквально своим братушкам) или в том, что собирался вернуться из эмиграции в страну «социализма с человеческим лицом», который предпочел бы тому, что получилось.

Многое из рассказанного о себе рассыпано по его книгам, в том числе ме­муарным, но так почти у каждого писателя. Важнее - интонация и подробности судьбы, выбранные им самим в диалоге.

Вопреки упертости или, наоборот, благодаря, он старался сле­довать принципу, одноименному его ранней повести: «Хочу быть честным».

Поскольку и советский, и антисоветский Войнович всегда ужасно хотел быть честным, его совесть на каждом шагу спотыкалась о какую-нибудь нечестность и отзывалась смехом. Смех Войновича то болезненный, нервный, оборонитель­ный, то бодрый, энергичный, расчищающий унылые завалы для сюжета и мысли.

У Войновича можно обнаружить непрерывную издевку над «простыми людь­ми», над святым и светлым, а можно - неизменную жалость к людям и даже не­истребимый социдеализм, когда мастерские зарисовки и наблюдения подхва­тывает волна публицистического задора.

Что ни говори, столько у него меткого, остроумного, живого, от чего, чи­тая и перечитывая, будет смеяться читатель! А значит, эта проза останется. И «Шапка», и роман про Чонкина, и повесть «Путем взаимной пе­реписки», и антиутопия «Москва 2042», несомненно, никуда уже не денутся из литературы.

Все-таки еще с дебютной песни о космонавтах Войнович - это жизнеутвер­ждающая стихия. Простодушный романтизм, переходящий в поэтику анекдота. Побивать обыденность необычайным. Возвести тусклый абсурд в цветастую степень.

Войновича немало обвиняли в надругательстве над идеалами и ветеранами, но если в 60-е он спокойно отнес «Чонкина» автору «Теркина», главному поэту военного поколения, и получил строгую, но дружелюбную критику, то, кажется, в наши дни шум осуждения «очернителя» мог быть гораздо громче.

Герой Чонкин вполне архетипичен. В сущности, он фольклорный простофиля, Иванушка-дурачок, Емеля, сказочный солдат, который в огне не горит и в воде не тонет, и кашу из топора сварит...

И кстати - веселое перемигивание книг: у Гашека в «Швейке» упоминается фамилия Войнович.

Фамилия, в которой смесь воинственности и карнавала, возможно, опреде­лившая его характер, жизнь, литературу.

Из интервью с Владмиром Войновичем

- Владимир Николаевич, спасибо за готовность к разговору.

- Мне приятно ваше внимание. Я просто хочу сказать, что мы придержива­емся разных взглядов по разным вопросам, иногда по очень важным вопросам, но это не мешает мне уважительно относиться к каждому человеку, который свою точку зрения вынашивает всерьез и в самом деле так думает. А не говорит что-то, потому что полагается так говорить. Я вам доверяю.

-А что вас радует в жизни?

- Погода, когда она хорошая.

- Солнечно сегодня, а вчера была слякоть.

- Вчерашняя погода радует, а сегодняшняя нет. Меня радуют какие-то мело­чи жизни. Меня радует моя жена, которая присутствует при нашем разговоре. Меня радует то, что жизнь продолжается.

-Вы родились в таджикском Сталинабаде, нынешнем Душанбе. А когда вы по­следний раз были в Таджикистане?

- Сравнительно недавно, после многолетнего отсутствия... Я жил сначала в Сталинабаде первые четыре года, вторые четыре года в Ленинабаде и потом уехал оттуда в 1941 году и до 2004-го там не был. Меня туда пригласили, пото­му что мой отец был основателем и первым редактором ленинабадской газеты «Рабочий Ходжента», и было семидесятилетие этой газеты, и после Ходжента я побывал и в Душанбе.

-А вы рано себя помните?

- Я рано себя помню, у меня, между прочим, есть одна фотография: мне три с небольшим года, и я сижу с журналом «Пионер». Я очень хорошо помню, как меня снимали - на балконе в редакции газеты «Коммунист Таджикистана», где отец мой тоже работал. И я помню, как фотограф говорит мне: «Сейчас вылетит птичка». Я смотрел, смотрел, так и не увидел. Очень жалел, очень долго жалел, что птичку не увидел. И потом уже сколько лет прошло... не будем даже счи­тать... А я опять сфотографировался на этом же балконе.

- Ваша правильная фамилия Вóйнович. Будто бы Твардовский вас так на­зывал.

- Ну да, Твардовский меня так называл, потому что мой отец боролся за такое произношение, с ударением на первом слоге. Фамилия сербского проис­хождения, и в Сербии, и в Черногории вот так произносят: Вóйнович. Мой отец боролся, я не боролся, потому что знал, что это бесполезно. Все равно я сам себя называю Вóйнович.

- У вас было счастливое детство?

- Нет. Это было тяжелое детство.

- Вы таким его чувствовали?

- Нет, я его не чувствовал таким. Тяжести не чувствовал. Но я же был лишен тех радостей, которые имели другие: кого-то водят учиться фигурному катанию, или в шахматный кружок, или на скрипке играть. А я пас телят, понимаете? Это работа недетская совсем. Телят пасти, между прочим, гораздо труднее, чем коров.

Мне платили три с половиной трудодня в одиннадцать лет за эту работу. От зари до зари надо было за ними все время бегать, так же, как и они бегают в раз­ные стороны. Коровы кучно держатся, а телята разбегаются, особенно по лесу.

- Родители повлияли на ваше увлечение литературой?

- Они влияли сначала отрицательно. Они оба были книгочеи. Мама моя, хоть и была учительницей математики, читала больше нас всех до самой смерти запоем, и поэтому уважение к книге у нас было. Отец мой журналист. Когда мне было три с половиной года, он был арестован, просидел пять лет в лагере. Потом участвовал в войне, причем сразу. Он только в мае вышел из лагеря, а в июне его уже забрали на фронт, где он был ранен. Он писал прозу и сти­хи, но их у него не печатали. А я просто смотрел и думал: нет, это не то, чем я должен заниматься.

Я не хотел этим заниматься и не занимался. И только в армии... У меня срок был длинный: четыре года, и вот когда уже пошел второй год, я в свои двадцать с лишним лет стал думать: а чем же я буду заниматься? Может быть, литера­тура?

Ну еще были такие привходящие обстоятельства... До армии у меня было семь классов и ремесленное училище, и я умел делать какую-то недорогую мебель, но мне не нравилось это занятие. И я думал: чем же я буду занимать­ся после армии? Я хотел найти что-нибудь интеллектуальное, но для почти любого интеллектуального занятия требуют высшее образование, а мне до него было очень далеко. Значит, я приду из армии, пойду работать опять, буду учиться в восьмом классе, девятом, десятом, еще шесть лет в институте, и к пенсионному возрасту стану каким-нибудь начинающим инженером. Я на­чал думать: нет ли такого интеллектуального занятия, которое не требует формального образования? И решил, что такое занятие есть - это литература.

- Вы окончили ремесленное училище, работали на алюминиевом заводе, на стройке, притом что родители у вас были из интеллигенции.

- У меня родители были интеллигентные, но мой отец образование тоже не получил. Он был литературно одаренный, начитанный человек и никогда не де­лал малейших ошибок, но тогда, особенно на заре советской власти, это было возможно - без образования стать журналистом и кем угодно.

- За что его посадили?

- Они находились на сборах военных, трое журналистов, и один из них ска­зал, что, по его мнению, коммунизм в отдельно взятой стране построить нель­зя, а можно только после мировой революции, а мой отец с ним согласился, а третий написал донос.

- Чистый троцкизм.

- Да. Почти два года длилось следствие, отца обвиняли: вы допустили контрреволюционное троцкистское высказывание. Хотя он даже и не высказывался. Короче говоря, его посадили, но ему повезло, потому что арестовали в 1936-м. Самый страшный год 37-й он просидел в тюрьме, а осудили его только в январе 38-го. Пришел Берия, и начался процесс, который назывался «Разберивание». Отца реабилитировали, освободили, его пригласил к себе секретарь горкома Ленинабада: «Ну все, Николай, знаешь, ошибки бывают, на партию не обижай­ся, на партию обижаться нельзя, возвращайся в партию», а мой отец сказал: «В вашу партию больше никогда в жизни».

И в семье договорились, что мы с ним уедем на Украину, где жила моя тетя - его сестра со своей семьей, а мать, окончив педагогический институт в Ленинабаде, тоже приедет к нам. Мы туда приехали, и тут же началась война. Отца сразу на второй или третий день взяли на фронт, потом немцы подошли, и мы с родней эвакуировались на Северный Кавказ, дальше в Куйбышев, в Самарскую область... И я начал работать колхозником - пас телят, коров, на лошади ездил. Мы переехали в Запорожье и жили очень бедно. Я торговал папиросами: ездил, покупал папиросы «Беломорканал» по 4 руб. пачка, а продавал по 5 или врас­сыпную, и кричал: «Покупайте!..» Так вот какой-то человек шел, увидел меня, он был из-под Ленинграда, высланный, услышал русскую речь без акцента, без хеканья. Купил пять папирос и одну дал мне закурить, так я стал курить, хотя пробовал, честно говоря, намного раньше: еще в шесть лет дедушка давал мне папиросу. С этим репрессированным я и водки выпил впервые.

-Вы были в молодости в аэроклубе, прыгали с парашютом, а сравнительно недавно снова оказались за штурвалом.

- Да, я не только прыгал с парашютом, я еще был планеристом. Я мечтал быть летчиком. Я служил в летном училище под Харьковом, откуда многие космонав­ты вышли, например Леонов. К нам приехали врачи, которых обучали летному делу, а мы не поняли для чего, а оказывается, для космоса. Врач Егоров, был такой космонавт, тоже там учился. А когда я уже оканчивал училище, командир брал меня с собой, и мы летали вместе на учебно-тренировочном истребителе МиГ-15. И он сказал: «Знаешь что, если ты хочешь летать, давай я напишу. У меня есть знакомый заместитель командующего авиацией, мы вместе с тобой поедем в Киев, поговорим». И это так соблазнительно было. Но нет, я уже стихи писал...

-А сейчас бы полетели или прыгнули бы?

- Я бы прыгнул! Я даже нашел такую возможность, но, пожалуй, не смогу, ноги болят. Сейчас бы, если бы не ноги, с удовольствием прыгнул. Да, немножко дух захватывает, когда прыгаешь, и когда с вышки в воду - тоже. А на самолете я летал за штурвалом не так давно, в восемьдесят лет.

-Вы дважды пытались поступить в Литинститут, и безуспешно?

- Первый раз я поступал, когда демобилизовался, приехал в Керчь, посту­пил там в вечернюю школу, подал заявление в Литинститут, прислал стихи, какие у меня были. Меня не приняли в 56-м, потому что стихи были слабень­кие, а второй раз в 57-м я прошел творческий конкурс, стихи были вполне на уровне, но государственный антисемитизм в скрытой форме еще существовал, и, как мне сказали, были отложены какие-то дела с подозрительными фамилия­ми, моя фамилия на «ич» показалась подозрительной.

Там был такой поэт Коваленков, который до этого меня приглашал на свои семинары, и я приходил к нему как вольный слушатель.

- Поэт-песенник, прошедший, кстати, фронт и лагерь.

- Вот именно он меня, как говорится, зарубил. Я ему позвонил и говорю: «Александр Александрович, здравствуйте». Он говорит: «Здравствуйте, рад вас слышать». Я говорю: «Сейчас вы не будете рады, я звоню, чтобы сказать вам, что вы подлец». И я поступил в областной педагогический...

-А уже вскоре Хрущев напевал с трибуны Мавзолея песню Войновича, так полюбившуюся космонавтам.

Заправлены в планшеты

Космические карты,

И штурман уточняет

В последний раз маршрут.

Давайте-ка, ребята,

Закурим перед стартом:

У нас еще в запасе

Четырнадцать минут...

- Тут совпали некоторые вещи. Я приехал в Москву, и поскольку некуда было деваться, поступил плотником на стройку и писал стихи. И ходил по редакциям со стихами, их почти не печатали. В серьезных изданиях - нет, и все. В сен­тябре 1960-го я очень бедствовал и просто вдруг поступил в редакцию сатиры и юмора всесоюзного радио, и там написал эту песню, но в это же время, тоже в сентябре 60-го, отнес свою первую повесть в журнал «Новый мир». Принес туда с улицы, никто меня не знал. «Мама, мы здесь живем».

- У меня есть эта книга. Изданная еще тогда. «Мы здесь живем». С грузовика­ми, которые несутся по дороге.

- Маленькая, желтенькая?

- Да.

- Это уже раритет. Она стоила 15 копеек, и она меня выручала, когда я на­чал ездить на автомобиле. На первом «Запорожце» я сначала ездил без прав, а когда милиционеры останавливали, я говорил, что права забыл, но открывал книгу и показывал: тут, видишь, написано: «Ехал я на своем самосвале...» Они в это верили, я им дарил эту книжку за 15 копеек и ехал дальше.

- Значит, ваш старт в литературе сразу с двух позиций?

- Да, с двух позиций. Если бы я песен не писал, меня все равно в конце кон­цов приняли бы в Союз писателей. Но одно другому помогло.

-Быстро приняли?

- В 62-м году. Это было такой специальный прием, потому что была оттепель и было такое указание ЦК КПСС - омоложение литературы, в искусство должны прийти новые молодые люди. И поэтому нас принимали скопом. Меня приняли в одной группе с Беллой Ахмадулиной. Принимали Аксенова, Владимова... Гладилин самый молодой и самый первый.

- Вы написали более сорока песен. «Если к другому уходит невеста, то неиз­вестно, кому повезло», и так далее...

- Про космонавтов вообще первая моя песня, которую я написал. А потом просто работал и нужны были песенки пустяковые почти к каждой передаче, меня уже ценили на вес золота, потому что никто так быстро не мог сочинить... Допустим, идет рассказ про постового милиционера на улице, ему нужна ка­кая-то песенка, и я пишу:

Сотрудником ОРУДа я три года состою,

я палочкой орудую,

на улице стою.

ОРУД - это отдел по регулированию уличного движения. Нужна была песня про собаку - пишу про собаку. Были еще более-менее известные песни, напри­мер «Футбольный мяч».

Но работа на радио продолжалась недолго. Когда я только начал ходить со стихами по редакциям, в «Литературной газете» тогдашний заведующий от­делом поэзии Валентин Берестов сказал: «Это стихи прозаика». Мне это так запало, что я решил: как только напечатаю первую прозу, брошу писать сти­хи. Едва повесть вышла в «Новом мире», я уволился с радио, хотя композитор и многие обрывали мне телефон.

А сейчас снова пишу стихи. Редко, но пишу.

- В 1972-м в серии «Пламенные революционеры» у вас вышла биография наро­доволки Веры Фигнер, книга не только о ней, там и выпуклая фигура Желябова. Фигнер, причастная к убийству Александра II, дожила почти до девяноста, до 1942-го, когда и умерла своей смертью в Москве. А вы переосмысливаете эту тему? Или эта была какая-то дань романтизму юности?

- Это дань даже не романтизму, а осознанной необходимости. В молодости и в литературной молодости я вел себя не очень стандартно для советского литератора. Сначала меня охотно печатали (этот период был короткий), а по­том неохотно. А в это время в издательстве «Политиздат» была создана се­рия «Пламенные революционеры», как я понимаю, специально для таких людей, немножко вольнодумных. Чтобы отвлечь их от описания современности. Там был замечательный редактор Владимир Новохатко. Думаю, что это была затея с каким-то тайным смыслом, он работал со сложными авторами. Печатались Трифонов, Окуджава, Аксенов, Гладилин. Всех нас постарались завлечь, а мне не хотелось, потому что я уже писал «Чонкина», но я понимал, что перспек­тив напечатать то, что я пишу, в ближайшее время не будет. Нам предложили список революционеров, начиная с декабристов, там были большевики всякие. Я выбрал Веру Фигнер, потому что подумал, что мне этот период действитель­но интересен. Он мне и сейчас интересен, и много иллюзий возникает, когда его изучаешь и думаешь о нем. Много общего я находил с тогдашним советским временем. Я уже был знаком с какими-то диссидентами... Меня интересовала революционная молодежь, история первых выступлений против царизма.

- Они совершают террор и приближают 1917 год и немилую вам советскую реальность, при этом руководствуясь самыми лучшими побуждениями, - у вас есть по-прежнему положительные ответы или теперь уже вопросы?

- Нет, вопросы вызывает, и мы с вами можем даже тут коснуться какой-то бо­лее острой темы. Но тогда это у меня была и правда вещь апологетическая. Это была советская литература, я работал в этих рамках, но написал там в конце: «Она дожила до девяноста лет и увидела дело рук своих», с намеком.

Какие у меня размышления современные? Действительно, чистые люди шли в революцию. Они выезжали за границу, там изучали медицину, или юриспру­денцию, или еще что, погружались в Маркса и решали бороться за свободу, и возвращались домой. Не бежали за свободой куда-нибудь за границу, как те­перь многие, а возвращались к себе, чтобы бороться за свободу в своей стране. Но как власть развращает, так и революция развращает людей, потому что они сначала идут с чистыми помыслами, готовы жертвовать собой, а когда начи­нают жертвовать и видят, что дело не сдвигается, переходят к другим мето­дам борьбы и жертвуют уже не только собой, но кем-то еще. Например, Степан Халтурин был такой. Говорил Желябову: «Надо взрывчатки как можно больше».

- Взорвал Зимний дворец.

- Погибло множество людей...

- «Москва 2042» воспринимается как сатира на Солженицына, с которым вы немало бодались.

- Солженицын сказал, что я его жизнь на Западе описал «от копыт до пе­рышек». Но я же знал ее только понаслышке. Когда я писал «Москву», то пока­зывал некоторым знакомым, которые у него бывали. И мне говорили: «Хочешь, я тебе расскажу, как он там живет?» Я говорю: «Ни в кое случае! Я не хочу знать. Я пишу вымышленного героя». И для меня это был не спор просто с Сол­женицыным, а спор, выходящий за рамки спора человека с человеком.

- Я знаю, что вы в «Новом мире» видели «Матренин двор» в рукописи, где была пришпилена фотокарточка той самой Матрены.

- Да-да. Я это видел. Я считаю, что это был очерк, а не рассказ.

- Хочу спросить о вашей прозе, о которой не часто спрашивают. «Расстояние в полкилометра», рассказ 61-го года, где вы выступаете своего рода деревен­щиком. Там у вас герой по фамилии Очкин, который прошел сталинские лагеря, но при этом заслуженно, и ему было и неплохо в тех лагерях, и, наконец-то, он, отрицательный персонаж, помирает. Эта проза была советской? Когда вы стали антисоветским ?

- Как так получилось, что я был таким вроде примерным советским писа­телем, а потом стал диссидентом? А у меня не было никакой такой перемены позиции, резкого перехода - был путь развития...

В четырнадцать лет я спросил у бабушки: «Что ты думаешь про Сталина?», она сказала: «Я думаю, что он бандит», и бабушка больше, чем отец, рассказывала про его лагерь. И вообще смолоду я относился к советской власти... ну как вам сказать... не то что с желанием протеста... ну, иронически. Не очень почтительно.

Но потом я написал первую повесть «Мы здесь живем». Это о целинном кол­хозе.

- И ведь вы были на целине...

- Да... И меня приняли в Союз писателей. Я тогда подумал: может быть, я как-то не так смотрел на жизнь, откуда-то снизу. А если объективно, ведь не зря столько людей умных, писателей, пишет положительное о советской власти, советских достижениях, о коммунизме и социализме... И попробовал с другой стороны. Меня устраивало, что такое социалистический реализм официально. Это правдивое, исторически конкретное изображение жизни в ее революционном развитии.

Революционного развития я не знал, но правдивое и конкретно-историче­ское меня устраивало. И я пытался быть таким. Я хотел быть советским писа­телем. Но не казенным... Меня с самого начала начали шпынять при самых моих наилучших, благонамеренных позициях.

Итак, я напечатал первую свою повесть, там много о колхозе целинном. Все хорошо. Советская пресса была замечательной, в основном хвалебная. Но один критик написал статью «Правда эпохи и мнимая объективность»: «Войнович придерживаться чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть».

Вот я старался изображать жизнь как она есть. И когда я пишу, стараюсь из­бегать всякой предвзятости и односторонности. Например, я описывал тех же революционеров, сначала там были романтики, потом я увидел, что появилось много циников и прохвостов. Или, допустим, диссидентское движение. Я сна­чала тоже каких-то людей идеализировал... Ко многим я и сейчас отношусь в высшей степени положительно.

Но я хочу видеть людей объемно, любых людей. Даже если он герой, я смотрю, а где у него другая сторона. А если он подлец, я тоже посмотрю. У меня в книге «Монументальная пропаганда» Аглая Ревкина - такая фанатичка-сталинистка, но я в ней тоже нахожу человеческие черты. А в людях, к которым принято от­носиться с пиететом, иногда нахожу обратное...

У меня было еще советское одно давнишнее интервью, меня спросили: «Что вы делаете?» Я говорю: «Я продолжаю придерживаться поэтики изображения жизни как она есть».

Иногда в процессе развития я уходил в какую-то фантасмагорию, но не ста­новился другим.

- Сатира заостряет черты.

- Да-да-да.

-А все-таки был же какой-то особый идеализм в советском человеке? Вспо­мним, например, вашу повесть «Хочу быть честным»: прорабу Самохину на душе неспокойно, потому что он не может сдать бракованное здание, или повесть «Два товарища»: два парня знают и любят стихи, один из них летчик. Отличные ребята! Это же советские люди?

- Это советские люди.

Вы знаете, советский человек прошел большой путь. Если говорить более широко, марксизм как учение создался в эпоху кризиса человеческого миро­воззрения. Люди усомнились в существовании Бога, стала развиваться наука, и они поняли: науке все под силу, значит, Бога нет. Научно можно все ис­править, и можно построить справедливый мир. Маркс точно написал, как его можно построить. И создалась в результате идеология, которая охватила умы. Почему свершилась революция? Кроме требований времени - прекратить войну и все такое - коммунистическая теория казалась очень разумной очень многим людям. И их обвинять нельзя, что они в это верили. Потому что говорилось: надо сделать то-то и то-то, чтобы построить справедливое общество.

Начали строить справедливое общество, но, если грандиозное здание обру­шивается, значит, оно было на песке. Естественно, шло разочарование, потому что теория столкнулась с практикой, и вообще, коммунизм - от каждого по способностям, каждому по потребностям - нечто недостижимое. Потребности возрастают у человека, переходят всякую грань... А вот «от каждого по спо­собностям, каждому по труду» - это социалистические идеи. Они в какой-то степени осуществимы.

- Согласитесь, многое на Западе менялось под воздействием примера СССР.

- Конечно. Кроме всего потому, что правящие круги увидели, что происхо­дит. Ведь был действительно дикий капитализм, дети работали по шестнадцать часов... Капиталисты поняли, что надо уступать рабочим, надо как-то делиться своими богатствами, пошли на постепенные уступки профсоюзам.

- Судя по героям ваших первых книг, у многих советских людей была обост­ренная совесть.

- Вы знаете, это чувство постепенно уходило, потому что советский чело­век был сильно искалечен. Вот человек вроде моего отца что-то сказал, и его исключают из партии его товарищи, которые знают, что он хороший человек. «Кто за исключение этого врага народа?» И все поднимают руки. Это очень здорово описано в романе Александра Бека «Новое назначение» - человек дей­ствует против своей воли. Необходимость участвовать в каких-то решениях и даже карательных действиях вопреки своей совести убивала и саму совесть. Допустим, вашего товарища исключают из членов партии или, как в моем слу­чае, из Союза писателей, и все поднимают руки... А вы, например, говорите: «Я воздержался». Значит, и вас тоже туда же. Люди с обостренной совестью просто гибли.

В конце концов советский человек приспосабливался, и в результате при­способления вырос не очень приятный гибрид. Последнее время советской власти я лично не знал таких, которые действительно верили в доктрину. Но я знал людей старшего поколения, дружил с Виктором Некрасовым, и они гово­рили: «Ну да, я вступал в партию на фронте, там другое дело».

Яркий пример: группа советских евреев выступила против государства Из­раиль, большинство из них не хотели, но их к этому принудили. Все объяс­няется бытовыми какими-то вещами: «вот у меня театр», «а мне надо лечить больных», «а мне надо еще что-то там». Но все равно это уже не романтика, это уже не честность и не совесть, это уже что-то другое.

-А вы чувствуете свою принадлежность к шестидесятникам?

- Я отношусь формально к шестидесятникам. Между прочим, шестидесятни­ки - это последний всплеск романтизма. Ведь я советскую власть не любил, но все-таки думал, что в основе ее лежит что-то хорошее, но оно сильно ис­кажено, а вот теперь мы вернемся к хорошему. Когда прошел XX съезд партии в 56-м году, говорили: возвращение к ленинским нормам. Мы все были воодушев­лены тем, что люди выходят из лагерей. Стало быть, советская власть теперь будет другая. Она будет человеческая власть. И вот это двигало нами всеми, как бы потом наши судьбы ни разошлись. Вспышка оптимизма стала источником вдохновения, а следующие поколения были задавлены.

Я знал с детства: Сталин - это плохой, а Ленин - хороший, и довольно долго думал, что хороший. Потом уже в Москве стал читать книги, которых я не читал, и какие-то Ленина записки: этого к стенке, этого расстрелять, этого повесить. Я стал думать: «Что такое? А может, это он фигурально пишет? Может уволить с работы?» Стал спрашивать кого-то, мне говорят: «Нет. Вот это он имел в виду».

- С кем вы дружили из старших?

- Я близко дружил с Виктором Некрасовым, с Юрием Домбровским. Да, это были мои близкие друзья, несмотря на очень большую разницу в возрасте. С Владимиром Тендряковым... И с Твардовским я много общался и дружил. Он меня в самом начале моего пути очень одобрил. Рассказ «Расстояние в полки­лометра» ему особенно понравился. Он меня позвал к себе, и целый вечер мы с ним сидели, и он меня так захваливал, что у меня уши вяли.

- И вы принесли автору «Теркина» своего «Чонкина».

- Я сначала показал Сацу, своему редактору. Он говорит: «Никому не показы­вай - неси прямо Твардовскому». Я говорю: «Хорошо». И я понес Твардовскому.

Через некоторое время мне звонит его секретарша Софья Ханановна: «Алек­сандр Трифонович вас ждет». А у меня была такая оплошность: когда мы только познакомились, он меня спросил: «А как вас по батюшке?» - «Да ничего, меня можно Володей звать». Я увидел, что он нахмурился и говорит: «А кой вам годик уже?» Иронически. Я говорю: «Мне двадцать девять», и мне как-то стало стыд­но, что мне так мало лет. Он говорит: «Ну что же, молодость - это недостаток, который быстро проходит». С тех пор, хотя у нас были очень хорошие отноше­ния, он избегал меня называть как-нибудь. Он всех своих сотрудников звал по имени-отчеству. Допустим, Лакшин, на год моложе меня, был Владимир Яковле­вич, а меня Володей Твардовский не мог называть и поэтому не называл никак.

И вот я прихожу, и он говорит: «Мой юный друх (он говорил х), мой юный друх, то, что вы написали, - это неумно, не остроумно, не талантливо... У вас один вор, другой, председатель, пьяница...» Между прочим, с пьянством «Новый мир» всегда боролся и вычеркивал рассказы о выпивках, хотя все сами были пьяницы. Как говорил Сац, «мы с вами не алкоголики - мы пьяницы». Твардов­ский вообще был запойный, и другие любили крепко выпить. Вы знаете, я от­носился к Твардовскому с большим пиететом, но тут он говорит: «И что это за фамилия такая Чонкин? Чонкин - таких фамилий очень много... Бровкин, Трав­кин (он улыбнулся), Теркин...»

- А вы в армии встретили Чонкина?

- Да, я встретил Чонкина в армии, но предыстория в литературе: в рассказе у меня был герой Очкин, а потом в повести «Мы здесь живем» Тюлькин, а потом появился Чонкин - они чем-то были сходны, развитие одного характера...

Я ему сказал: «Я с вами не согласен». «Ну хорошо, не согласны, давайте да­дим почитать Дементьеву». Это был заместитель, такой очень выразительный, критик, очень образованный человек. Через некоторое время Дементьев позвал меня и говорит: «Вижу, у вас очень большой и серьезный замысел, но я, ста­рый человек, его принять не могу». Я говорю: «Как это понимать?» «Ну вот вы знаете, у меня был такой эпизод в жизни, я когда-то был молодой литератор, плыл на пароходе по Волге, а там была делегация чешских учителей, и когда они узнали, что я тоже литератор, стали спрашивать, знаю ли я чешскую ли­тературу...»

-А он Гашека назвал?

- Да, он назвал Гашека. И они так возмутились! Они сказали, что Гашек - это негодяй, эта книга - клевета на чешский народ и все такое. Он говорит: «Я себя сейчас чувствую чешским учителем, но я принять это не могу».

- А можно сказать, что Чонкин - отчасти Швейк?

- Конечно, когда я писал, то за этим были не только реальные прообразы, но и какая-то литература, начиная, может быть, от Дон Кихота и Тиля Уленшпиге­ля, ну и Швейк, и Теркин. Да, это все-таки предшественники.

Но Швейк - это бравый солдат, а Чонкин - герой законопослушный и пас­сивный. Просто события налезают на него... Я его еще называю «естественный человек в неестественных обстоятельствах». Когда его ставят на какой-то пост, он готов задание исполнить лучшим образом, но ему поступают всякие настолько противоречивые задания, что все их исполнить он не может.

- Вы любите своего Чонкина?

- Меня часто спрашивали: чувствую ли я сам себя в какой-то степени Чонкиным? В какой-то степени да.

Мы с ним, надеюсь, разного уровня, но есть что-то такое общечеловеческое. Например, когда английский продюсер Эрик Абрахам хотел ставить фильм, я его спросил: «Почему?» Он говорит: «Потому что это универсальный характер, и у Чонкина такой характер, который может быть и у человека образованного... У него естественные движения души». Это, я думаю, свойственно мне тоже.

- Вы отнесли рукопись в «Новый мир». Был шанс на публикацию Чонкина в Со­ветском Союзе?

- Нет, не было. И «Чонкин» был опубликован сначала без моего ведома и раз­решения во Франкфурте-на-Майне в журнале «Грани», а уже в 75-м году с моего разрешения в Париже в издательстве YMCA-Press отдельной книгой, и тогда по ВВС было пять больших передач, каждый вечер они передавали отрывки из «Чонкина», и после этого меня вызвали в КГБ. Их задача была меня запугать, чтобы я вообще перестал даже думать о продолжении «Чонкина».

- Владимир Николаевич, в чем нужно было провиниться, чтобы моло­дого, но уже достаточно известного ли­тератора исключили из Союза писате­лей?

- Формальных поводов было мно­го. Это и нежелание подстраиваться под требования конъюнктуры, и исто­рия с «Чонкиным», главы из которого без моего ведома были опубликованы на Западе. Но главное, наверное, все же в другом. Волею обстоятельств я стал специализироваться в эписто­лярном жанре...

Чтобы читателям было понятно, о чем идет речь, приведу выдержки из открытого письма председателю в то время только что созданного Агентства по охране авторских прав: «Авторские права внутри нашей страны порой своеобразны, но все-таки охранялись и раньше, а за рубежом?..

Именно это меня всегда волновало. Кто, думал я, больше всего может бес­покоиться об охране своих авторских прав за рубежом? Вероятнее всего, те, кто больше других там издается. На­пример, А. Солженицын, В. Максимов, академик А. Сахаров и прочие так назы­ваемые «диссиденты», извините за мод­ное слово.

...С одной стороны, конечно, прият­но, что в совет учредителей от писа­тельской общественности вошли такие крупные творческие индивидуально­сти, как Г. Марков, Ю. Верченко, С. Сартаков и т. д. С другой стороны, непо­нятно, почему именно они больше дру­гих заботятся об охране авторских прав, ведь на их авторские права за пределами нашего отечества, думается, никто не посягает.

...И еще одно предложение. По­скольку Ваше агентство намерено само определять, когда, где и на каких усло­виях издавать то или иное произведе­ние или не издавать его вовсе, то эта правовая особенность должна, очевид­но, отразиться в его названии. Предла­гаю впредь именовать его не ВААП, а ВАПАП- Всесоюзное агентство по присвоению авторских прав. Всего одна лишняя буква на вывеске, а на­сколько точнее становится смысл.

Развивая это предложение, можно считать естественным присвоение вме­сте с авторскими правами и самого ав­торства.

В дальнейшем Ваше агентство должно издавать произведения совет­ских авторов от своего имени и нести ответственность за их идейное и худо­жественное содержание.

Желая внести личный вклад в это интересное начинание, прошу автором данного письма (и, естественно, носите­лем авторских прав) считать агентство ВАПАП.

Примите мои уверения в совершен­нейшем к Вам почтении».

Сегодня публикация такого письма в советской прессе была бы в порядке вещей. А тогда это был откровенный вызов, и я отдавал себе отчет о его последствиях. Но сдерживаться не мог - слишком много всего накопи­лось.

- Для большинства Ваша опала, исключение из СП СССР были пол­ной неожиданностью. Ведь начинали Вы как автор стихов таких безобид­ных песен, как «У нас еще в запасе четырнадцать минут», «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому по­везло», и многих других. К тому же литературный дебют состоялся не где-нибудь, а в «Новом мире» Твар­довского.

- Поэтом я был совсем недолго. Стихи давались легко, они устраивали композиторов, редакторов, но меня тя­нуло к другому. В «Новый мир» я при­шел «с улицы», через неделю получил телеграмму и узнал, что вся редколле­гия, включая Твардовского, прочитала повесть «Мы здесь живем» и ставит ее в ближайший номер.

- В те годы в литературу вступила целая группа писателей, быстро завое­вавших читательскую аудиторию. В их числе такие несхожие между собой Владимов, Аксенов, Максимов... Но по­чему так похоже сложились их даль­нейшие судьбы?

- Мы все вышли из «оттепели», со своим довольно критическим взглядом на события и явления. Какое-то время подобный взгляд допускался. Но посте­пенно - с «неуклонным повышением жизненного уровня народа и успехов в хозяйственном строительстве», - у руководства нарастали желание ви­деть в литературе только «отражение побед» и страх перед критическими обобщениями. Наступила очередная эпоха идеологизации культуры. Уже первая моя повесть вызвала достаточ­но характерную реакцию. Наряду с не­сколькими положительными откликами в газете «Литературная жизнь», кото­рую в кулуарах называли сокращенно «Лижи», появилась разгромная статья «Правда эпохи и мнимая объектив­ность». В ней утверждалось, что Войнович придерживается чуждой нам поэти­ки изображения жизни «как она есть».

Вскоре такая критика стала систе­мой. Стоило партийному функционеру неодобрительно отозваться о чьей-ни­будь повести (стихотворении, пьесе, ки­нофильме), как ее организованно начи­нали ругать в прессе. Делалось это, как водится, от имени «простого народа» или «передовой интеллигенции». И все дружно учили проштрафившегося, как нужно сочинять рассказы и снимать фильмы.

После отстранения от власти Хру­щева «оттепель» замерзала буквально на глазах. В 1965 году были арестованы и осуждены писатели Синявский и Да­ниэль. Вместе с другими коллегами я подписал письмо в их защиту. Когда посадили Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, которые написали книгу об этом процессе, я опять подписывал протесты против подобного произвола. Так и пошло...

- Как я понимаю, с тех пор эписто­лярный жанр занял прочное место в Ва­шей литературной деятельности. Каки­ми были ответы на Ваши послания?

- В 1968 году состоялся идеологи­ческий пленум ЦК, после которого всех нас, «подписантов», начали усиленно прорабатывать. На секретариате СП мне объявили выговор с предупрежде­нием. В издательствах перестали брать мои рукописи, а те, которые были при­няты раньше, исчезали из тематических планов. В библиотеках начали пропа­дать книги и журналы с прошлыми пу­бликациями. Песни, которые до этого чуть ли не ежедневно исполнялись по радио, стали звучать без упоминания имени автора, а потом и вовсе были запрещены к исполнению. Снимались с репертуара и спектакли. Это нужно было как-то объяснять публике, арти­стам, режиссерам (к тому времени две мои пьесы с успехом шли почти в 50 театрах страны). Объяснения были са­мые неожиданные. Например, в Театре Советской Армии труппе сказали, что я арестован за контрабанду: перевозил через границу бриллианты. Хотя всем было хорошо известно, что границу я никогда не пересекал, а бриллианты видел только в кино. А в газете «Вечер­ний Новосибирск» появилась огромная статья с доходчивым заголовком «На что тратите талант?». Когда я приходил в московские кабинеты, где мне устраи­вали очередную выволочку, буквально на всех столах ответственных товари­щей лежала эта далекая областная га­зета с особо ценными цитатами. При­мерно такими: «Театр ставит спектакль по идейно вредной, порнографической пьесе». Хозяева кабинетов мне говори­ли: «Вот что думает народ о ваших произведениях».

Под заметкой, кстати, стояла под­пись - Анатолий Иванов. Не знаю, на­сколько это связано с моей историей, но вскоре ее автор получил должность главного редактора журнала «Молодая гвардия».

- А как отрывки из «Чонкина» ока­зались на Западе?

- Для меня это до сих пор загадка. Не исключаю «помощь» кого-то из моих московских «доброжелателей». Есте­ственно, что после этого меня начисто «забыли». Вспомнили - и то ненадол­го - лишь в 1972 году. Вероятно, соч­ли, что я уже достаточно наказан. Но, скорее всего, где-то услышали (а я го­ворил это неоднократно и повсюду), что поступать с собой так не позволю и буду бороться. Так или иначе, напеча­тали сборник повестей и книгу о Вере Фигнер.

- Чем запомнилось исключение из Союза писателей?

- Сначала пришлось выдержать долгую серию формальных проработок. Этим занимались не только секретари СП, все вместе и по отдельности, но и работники ЦК, горкома партии (хотя я и беспартийный), Министерства куль­туры, киностудии «Мосфильм»... В гла­зах властей я уже был отпетым антисо­ветчиком, поэтому, когда в 1975 году по Би-Би-Си была передана радиокомпози­ция по «Чонкину», меня вызвали на Лу­бянку. Один допрос, другой... Угрозы. И до самого 1980 года попытки выгнать из страны всякими способами, часто да­лекими от цивилизованных.

После высылки в Горький академи­ка Сахарова я снова сел за открытое письмо, теперь уже в «Известия». Оно было исполнено в жанре благодар­ственных посланий, которые присыла­ют награжденные от имени народа юби­ляры. Вот этот текст: «Позвольте мне через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллек­тивам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, Ге­роев Социалистического Труда, акаде­миков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или примут участие в тра­вле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова».

Спустя какое-то время - в день «выборов» в Верховный Совет РСФСР, на которые я, как всегда, не пошел, - раздался звонок в дверь. На пороге стояли два молодых человека. «Мы агитаторы. Почему вы не идете голосо­вать?». «Не имею желания», - ответил я и собрался закрыть дверь. Тогда один из них говорит: «Вообще-то мы не совсем агитаторы. Я работник райкома КПСС Богданов, у меня к вам поруче­ние». В квартире он торжественно за­явил: «Я уполномочен сообщить вам, что терпение Советской власти и наро­да кончилось. Если вы не примете ка­ких-то кардинальных решений, ваша жизнь станет невыносимой». Жизнь моя и без того уже была невыносимой. По­этому я ответил, что если речь идет о моем отъезде, - я готов. Но я не собираюсь обивать пороги разных учре­ждений, быть просителем. Раз уж вы уполномочены сообщать, то намекните мне, когда и как я могу уехать без лишних хлопот и унижений. На том и расстались. И действительно, уезжал я сравнительно благополучно.

-Как родители воспринимали такой виток вашей жизни?

- Мой отец очень боялся за меня. Он питал иллюзии относительно Ленина и, хоть уже не состоял в партии, в душе был вольным коммунистом. Он думал, что общество еще каким-то образом можно исправить, но власть не любил и по­этому в принципе со мной был согласен.

Мама и папа жили в провинции, они так и не поняли до конца, что я себе по­зволял. Отца моего за совершенные невинные высказывания посадили на пять лет, а я уже вытворял такое, что они не понимали, как это так, они там думали: может, сейчас такие правила игры...

-А когда вы уехали, они это застали?

- Мать моя уже умерла, а отец застал. Я его звал с собой, но он сказал, что нет, он не поедет.

- Вы написали целую книгу о том, как во время одной из встреч с сотрудни­ком органов вас отравили. Это подтолкнуло вас к мысли уезжать?

- Нет, тогда не подтолкнуло, я тогда очень был зол. Вы, наверное, знаете по себе, потому что участвуете в каких-то делах, где рискуете собой, насколько я понимаю.

Бывает такое состояние, когда тебя пугают: ты сначала пугаешься, а потом, если слишком сильно пугают...

- То тебе не страшно.

- Не страшно, а наоборот. Просто чувство гнева и презрение.

-А вас вытолкнули из страны?

- Да. Меня выгоняли, мне намекали всякое, но я не хотел уезжать...

- Были готовы к аресту?

- Был готов. И не уступал из упрямства. В борьбе всегда наращиваешь му­скулы. Сначала готов сдаться, постепенно крепнешь.

- Как герой вашей «Шапки».

-Да, как герой моей «Шапки». Тоже, между прочим, характер мой и не мой, но это и я тоже.

А тут я уже устал... Говорю: «Мое терпение подошло к концу, и я готов поки­нуть Советский Союз, если будут выслушаны мои скромные пожелания».

Я сказал, что вывожу всю библиотеку и свой архив без препятствий и тогда уеду. Я поехал по стране, прощался с близкими.

Я уезжал 21 декабря. Мне было сказано, что я все вывожу, но я, конечно, не поверил и, что мог, отправил через кого-то, а с собой взял одну маленькую рукопись, главу из «Веры Фигнер», которая не вошла в книгу. И уже в Ше­реметьево стали проверять все полностью, каждую тряпочку, у дочки кук­лу просветили, и вдруг достают эти бумаги мои из чемодана: «Распишитесь в том, что ваша рукопись конфискована». Я говорю: «Ах, конфискована? Тогда я никуда не еду!» А у меня уже два чемодана поехали в самолет. Меня прово­жали разные люди, Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, и вот Булат Окуджава крикнул: «Володя, другого шанса не будет!» Я говорю: «Не будет, значит, не будет. Я никуда не еду!» Сотрудники забегали, подбежал какой-то к моей жене: «Что он делает? Он требует от нас невозможного. Нет, мы не отдадим, вы нас не знаете». Она сказала: «Нет, это вы его не знаете». Через некоторое время рукопись отдали, но, когда я прошел контроль и скрылся с глаз долой иностранных корреспондентов и друзей, меня заводит в будку какой-то тол­стый таможенник с майорскими погонами: личный досмотр. Где-то там дочка рыдает, ей семь лет было. «Что вы хотите?» - «Вытащите все из карманов. Снимите пиджак. Теперь снимите сапоги». Он засунул руку в сапог. «Ну и что ты там ищешь? Золото, бриллианты? А ты поищи там свою совесть. Писателя тебе не стыдно так обыскивать?» - «А я ваши книги не читал!» - «Стыдно, что не читал». Он говорит: «Второй сапог». Я второй сапог взял и уже совсем разозлился, бросил в угол: «Подбери». Он подобрал, опять полез. И я тут совсем разозлился: «Слушай, ну правда, вот не стыдно, ты подумай о себе, ты такой толстый, у тебя, наверное, одышка, ты наклоняешься - инсульт будет. И вообще, если бы меня заставили заниматься вот тем, чем ты занимаешься, я бы лучше застрелился». Тогда он мне говорит: «А теперь...» «Теперь что? Раздеваться? Еще что тебе надо, сволочь?» И он вдруг закричал: «Ничего-ни­чего» - и убежал. А рядом стоит капитан милиции, в отличие от этого худой, улыбнулся странно и говорит: «А вы надолго уезжаете?» Я говорю: «Ненадол­го, я скоро вернусь».

Тогда я говорил, что через пять лет в Советском Союзе начнутся радикаль­ные перемены.

- Вам легко жилось в эмиграции? Впервые на Западе. Германия, Америка, сно­ва Германия...

- Мне было сначала трудно, потому что при том, что я знал, что дело может кончиться моим изгнанием, морально не был к этому готов. Первые три года переживал довольно трудно. Я отличался от эмигрантов, которые приехали навсегда. Я приехал с ощущением, что я на время, и потом мне казалось, что время затягивается. Оно, конечно, затянулось.

- В эмиграции с кем вы общались из писателей?

- Я общался со всеми понемногу, с Бродским, с Довлатовым, с Аксеновым чаще, потому что целый год в Вашингтоне мы общались довольно тесно.

- С Лимоновым?

- С Лимоновым общался. Мы познакомились на совещании писателей третьей волны в 81-м в Лос-Анджелесе, в Австрии виделись, в Белграде встречались, но он там ходил воевать, я не ходил.

- Знаменитая байка у Довлатова. Копировальщик на Бродвее вас спрашивает про страницы: «Ван оф ич?» («Каждую по одной?») А вы жене: «Ирка, ты слышала? Войнович!»

- Дело в том, что, когда Чонкина узнали и напечатали в Америке, хотите верьте, хотите нет, это был бум. Издали, тут же переиздали, потом еще было десять изданий. Это были огромные тиражи, первое издание 20000, второе из­дание 200000. И меня действительно узнавали! Меня первый же таксист узнал, американский, не русский. И я пришел в копировальню, даю листы, человек смотрит и говорит: «Вайнович?» Поскольку моя фамилия с разными ударения­ми, я говорю: «Yes. I am».

- Была тоска по Родине?

- Была, была, была...

Сейчас, когда уезжаю, мне кажется, я уже мог бы жить где угодно вообще. А тогда я стремился назад и приехал, как только возникла первая возмож­ность, в 89-м году, еще лишенный гражданства.

Я ожидал этих перемен. Поначалу я не думал, что Советский Союз разва­лится. Думал, что будет что-нибудь вроде Пражской весны, коммунизм с чело­веческим лицом. Я думал, что возможно будет возвращение и существование нормальное, и можно будет писать и издавать книги, того же «Чонкина».

- Ощущали ли вы недостаток языковой среды, стихии родного языка?

- Труднее всего в эмиграции прихо­дится писателям, оказавшимся за пределами родины в молодом возрасте - в двадцать-тридцать лет. Они встречаются с очень серьезными проблемами, и им чаще всего приходится думать о перемене языка, на котором они пишут, о переходе в конце концов на английский, французский, не­мецкий...

Я же уехал из Советского Союза, когда мне было сорок восемь. В этом воз­расте забыть язык уже невозможно. Кроме того, у меня был достаточный запас идей, тем, сюжетов.

Хотя, конечно, бывает тяжело, и не­достаток живого русского слова начинает ощущаться остро. Первое время я особен­но уставал просто от звуков чужой речи, окружающих тебя с утра до вечера, от реклам, вывесок на улицах, написан­ных чужими буквами.

Кстати, именно в тот период я как-то особенно, заново полюбил Чехова. Вот чей русский язык действительно - настоящий, изумительно чистый. До сих пор, особен­но если я нездоров и вынужден бездель­ничать сколько-то времени, я часто беру Чехова, читаю снова…

- Позволь­те задать не вполне корректный, быть может, для человека, живущего на Западе, вопрос. Как ма­териально складывается ваша жизнь? Удается ли доста­точно зарабатывать писательским трудом? Как, сравнительно с коллегами из европейских стран, США, обстоят в этом отношении дела у наших соотечественников - писателей, живущих за рубежом?

- Как известно, положение писателя на Западе совсем иное, нежели здесь. Надо начать с того, что там вообще искусство не играет такой колоссальной общественной роли и скорее служит раз­влечению, чем развитию политической или философской мысли.

Исходя из этого, среди писателей, получающих определенный процент от про­данных экземпляров их книг, лучше всех в финансовом смысле живут авторы детективов-бестселлеров, обычно весьма низкого литературного уровня.

Несколько меньше, но зато стабиль­но, зарабатывают серьезные писатели, по­лучившие репутацию классиков современ­ной литературы. В Америке это Джон Апдайк, Сол Беллоу, в ФРГ, например, Гюнтер Грасс...

Остальные писатели получают за свой труд просто-напросто мало и вынуж­дены подрабатывать каким-то иным спосо­бом, особенно если речь идет о неболь­шой стране, язык которой не особенно широко распространен,- скажем, о Голлан­дии или Дании.

Примерно та же ситуация - с рус­скоязычными писателями. Многое зависит от страны, в которой живешь: в Америке приходится несравненно легче, чем в любой из стран Европы.

Что касается меня, то я доволен своими заработками, мне вполне хватает то­го, что я получаю за свои книги. Во вся­ком случае, я бы легко обошелся без тех денег, что зарабатываю на радио, если бы эта работа не казалась мне такой важной, не была мне так нужна, как мое личное участие в жизни родины.

Мне помогает, вероятно, еще и то, что книги переводятся на    многие языки.

Все же я вряд ли бы мог жить только на гонорары, если бы печатался лишь в ФРГ.

- Вы верите в высшие силы?

- Я сомневаюсь во всем. Точно могу сказать, что не верю ни в какую религию. Я в бога какого-то верю, во что-то непознанное, даже в какие-то знаки судьбы верю. Потому что я считаю, чтобы мне было много знаков этих дано.

- Какие знаки?

- У меня были не чудесные ситуации, а бытовые. Я работал на стройке, у меня была лестница на плече, и вот лебедка поднимает площадку, на кото­рой две тачки с раствором. Она поднимает, но я знаю, что под грузом нахо­диться нельзя, это везде написано обязательно. Но я думаю: не может быть, чтобы я прошел, и чтобы эта штука упала! Я никогда ни разу не видел, чтобы груз лебедки падал. И я прошел... Сделал один лишний шаг. И это рухнуло сзади меня. И глыба раствора мне прямо влепилась вот сюда (показывает на затылок), и я даже испугаться не успел. Я тут же стал промываться водой. Но понял, что это знак: не ходи под грузом.

Или мистический случай, когда я шел с рукописью в «Новый мир», а тогда метро 5 копеек стоило, и турникет захлопывался, если не бросаешь. Я шел и думал: «Я вот сейчас не брошу. Если он меня пропустит - значит, все будет хорошо». И он меня пропустил.

- Рукопись «Мы здесь живем»?

- Самая первая публикация, для меня она была решающая, я тогда был плот­ником и бедствовал, нищенствовал. С опубликованием этой вещи у меня жизнь переменилась.

- Вы написали злой сатирический вариант гимна «Распался на веки союз не­рушимый. Стоит на распутье великая Русь...». Есть ли у вас ощущение, что стране могут предстоять большие потрясения?

- Я думаю, я даже уверен, что предстоят. Если насчет Бога я сомневаюсь, тут, к сожалению, я уверен, что ей предстоят большие потрясения, и довольно скоро.

- Знаю, что вашу предыдущую жену Ирину вы увели у друга.

- Да, у писателя Камила Икрамова. Потом у меня с ним восстановились от­ношения. Мы общались, когда он был болен, и я был на его похоронах. Но я за свой поступок ответил всей своей жизнью. Я жил с ней сорок лет, и последние пять лет она тяжело болела, и я был все время с ней.

- А что важно для воспитания детей?

- Я очень плохой воспитатель, честно говоря. Я для воспитания мягок, я даже собаку не могу воспитать свою.

- У вас всегда были собаки?

- Да. В детстве, еще до войны, бездомные собаки были наши общие все. Когда холодно, они приходили к нам, жили у нас в коридоре. У нас были свиньи, кото­рых мама надеялась зарезать, но мы к ним так привыкали, что мы их не могли зарезать, они у нас тоже жили, как собаки.

- Вы снова пишете стихи.

- Стихи редко пишу. В основном в дни рождения жены. Каждое 18 августа.

- Прочитаете что-нибудь?

- Я прочитаю стихотворение, за которое она меня полюбила. Я его написал вскоре после армейской службы.

Голову уткнув в мою шинель,

авиационного солдата,

девушка из города Кинель

золотцем звала меня когда-то.

Ветер хороводился в трубе,

а она шептала и шептала…

Я и впрямь казался сам себе

слитком благородного металла.

Молодость - не вечное добро.

Время стрелки движет неустанно.

Я уже, наверно, серебро,

скоро стану вовсе оловянным.

Но, увидев где-то у плетня

девушку, обнявшую солдата,

я припомню то, что и меня

называли золотцем когда-то.

Личная жизнь Владимира Войновича

У Владимира Войновича было три жены.

Валя

Первая - Валя Болтушкина. Простая деревен­ская девушка. Работала маляром на стройке. А Во­лодя в те далёкие времена работал плотником на этой же стройке.

Володя окончил ПТУ, овладел профессией плот­ника-краснодеревщика и даже не догадывался о своём высоком предназначении. Его родители недооценивали сына. Им почему-то казалось, что Володя не способен к умственной работе. Пусть работает руками. Плотник - как раз для него.

Володя Войнович оказался хорошим плотником. На стройке его ценили.

Валя Болтушкина - круглолицая, милая, без ам­биций. «Женское счастье - был бы милый рядом, ну а большего ничего не надо». Валя родила мужу дво­их детей: девочку и мальчика. Марину и Павлика.

Жили бедно. Володя каждое утро подходил к окну и рассматривал свои штаны: не протёрлись ли они на заднице? Однако бедность, почти нищета не мешали Володе искать себя на литературном поприще. Он стал ходить в литературное объединение при Клу­бе железнодорожников. Туда же впервые пришёл и Булат Окуджава, которого никто не знал.

Володя запомнил самые первые стихи Булата: «Однажды тирли-тирли-тирли-тирли напал на дугу-дугу-дугу-дугу. И долго тирли-тирли, и дол­го дугу-дугу калечили немножечко друг друга». Я думаю, «дугу-дугу» - это фагот, а «тирли-тир­ли» - флейта. Как талантливо! Все были молоды, искрили, и жизнь казалась бессмертной.

Володя начал писать свою повесть «Мы здесь живём». Его первым редактором и наставником стал его друг Камил Икрамов. Володя писал главы по­вести, Камил пропускал его прозу через своё сито, и в результате появилась повесть.

У Володи Войновича было голодное военное дет­ство, нищая молодость, но всё это не омрачило его восприятие жизни. Оно было радостным, солнеч­ным, ироничным и глубоким при этом. В писателя Войновича поверил Александр Твардовский. А мо­жет, даже влюбился в его талант. И в него самого.

Володя той поры - маленький, большеглазый, волосы дыбом, море юмора, улыбка от уха до уха. И сквозь всё это просвечивает чистая душа, про­зрачная, как родник, многогранная, как бриллиант.

Володя стал работать на радио. В это время за­пустили в космос Гагарина. Было непонятно, вернётся он или нет, но, пока он летел, срочно понадобилась песня. Володина начальница ста­ла обзванивать маститых поэтов. Говорила одно и то же: «Нужна песня, написанная за один день. Сегодня. Поскольку через час космонавт уже вер­нётся на Землю». Все маститые обижались. Они не халтурщики, чтобы ваять стихи за один день. Тог­да Володя присел к столу, подвинул к себе листок и написал: «Заправлены в планшеты космические карты, и штурман уточняет в последний раз марш­рут...» Володина начальница прочитала стихи и тут же позвонила композито­ру. И возникла песня, которая стала гимном кос­монавтов. Слова и музыка нашли друг друга.

Володя получил толстую пачку денег и принёс их Вале. Перед этим он выпил с друзьями. Явился домой в состоянии невесомости. Вошёл в комнату и победно метнул в воздух толстую пачку. Это был своего рода са­лют победы. Купюры разлетелись во все стороны. Некоторые залетели под кровать. Что оставалось делать Вале? Собирать их с пола. Залезать под кро­вать. Выгребать шваброй из-под шкафа.

В конце жизни Войнович стеснялся этого своего купеческого жеста. Но это - потом. А тогда он тор­жествовал.

Владимир был влюблён в Ирину Икрамову. Он меч­тал отбить её у друга, но это было непросто. Ирина крепко держалась за Камила. Но фотография Виктории Токаревой, прицепленная над рулем в машине, сыграла роль приманки. Ирина испугалась, что Володю уведут из-под носа. Войнович становился знаменитым писателем. Большая рыба могла уйти с крючка.

Камил - хороший, прочный. Но Володя - зна­менитый. Быть рядом с таким человеком - лест­но, поскольку на тебя падают его лучи. Его могла бы остановить семья: беспомощная, любящая Валя Болтушкина, двое маленьких детей. Его могла бы остановить дружба с Камилом Икрамовым, который так много сделал для Володиного на­чала. Но Володя ослеп и оглох. Он ничего не хотел видеть и слышать. Он бросил семью и друга и на­чал новую жизнь на чужих слезах.

Судьба Вали сложилась тягостно, можно сказать, не сложилась. Володя в силу обстоятельств не мог ей полноценно помогать. Валя, не имеющая обра­зования, работала уборщицей. Мыла две школы. Надорвалась. И умерла довольно рано, не дожив до шестидесяти. Сын Павел рассказывал, как однажды он пришёл на её могилу. Огра­да покосилась, поскольку разрушился бетонный фундамент. Паша принёс цементную смесь, воду в канистре, замешал, стал поправлять фундамент. И в этот момент прилетела птица и села на ограду. Птица - не маленькая, величиной с голубя. Она щебетала, трепетала крыльями, как будто радо­валась Паше. И никуда не хотела улетать. Паша не сомневался: это - мама. Её душа. Иначе и быть не могло. Любовь матери к сыну не могла исчезнуть бесследно.

Валя Болтушкина была мила сердцу Войновича, но в сравнении с Ириной казалась слишком про­стой, примитивной. Он её никуда с собой не брал. Стеснялся. Когда Володя был плотником, малярша Валя соответствовала его статусу. Но Володя стал писателем, и не просто писателем, а знаменито­стью, и вот на этом звёздном фоне Валя казалась полным мезальянсом.

Ирина

Ирина - воплощённая мечта Володи Войновича. Большеглазая блондинка, строгая и недоступная. Он букваль­но бредил наяву. Он приходил к Камилу Икрамову как к другу и редактору. Ирина принимала по­сильное участие. Всех троих объединяли общие высокие интересы. Потом наступал вечер. Ирина раскладывала диван и стелила постель. Это было их с Камилом брачное ложе. Несчастный Володя не мог это видеть и уходил из их дома. Он шёл по тём­ным улицам и плакал.

Ирина, естественно, всё понимала. Она не соби­ралась менять свою жизнь, но капля камень точит. Ей нравилось быть любимой. Она привыкла к чув­ствам Володи, как к наркотику. К тому же Володя становился всё более знаменит. И вот Ирина ушла от Камила к Володе.

Володя испытывал самые противоречивые чувства. С одной стороны - исполнение мечты. А с другой стороны - четыре жертвы: Камил, Валя Болтушкина и двое детей - Марина и Паша. Володя ощущал тя­жесть своего предательства. Но что же делать? Не он первый, не он последний. Отказаться от своей любви он тоже не мог.

Володя и Ирина стали жить вместе. Этот пери­од совпал с Володиным инакомыслием. Начались неприятности. Перестали печатать, полное без­денежье.

Ирина потеряла родителей - отца и мать. Они погибли как-то странно и одновременно. Всё кон­чилось тем, что Войнович уехал из страны.

Об этом времени Володя пишет в своей книге «Автопортрет».

Первая часть книги посвящена детству, юности, молодости, становлению. Во второй части от­ражена жизнь в эмиграции. Язык писателя резко меняется. Войнович становится раздражённым, всем клеит ярлыки: Солженицын - противный, Копелев - неумный, Ленин - глупый.

Володю раздражала эмиграция и вся жизнь там. Ему нужна Россия, русские дру­зья, русские безобразия, ему надо устанавливать справедливость, противостоять. Володя Войно­вич - человек действия, а просто хорошо кушать и быть спокойным - ему не подходит. Скучно.

Пришёл Горбачёв и привёл с собой перестройку. Владимиру Войновичу вернули российское граж­данство. Пригласили в Москву.

Состоялась встреча в Доме литераторов. Толпа народа осаждала зал. Все места заняты. В проходе стояли, как в ме­тро. Не протолкнуться.

Володя появился в твидовом пиджаке. Седой, но не старый, пятьдесят с небольшим. Для мужчи­ны - это расцвет. Володя отвечал на вопросы. Был остроумен, артистичен, любо-дорого смотреть.

Ирина мелькала фоном - в чём-то тёмненьком, со вкусом. Никаких видимых следов торжества не было заметно. Скромность украшает человека, как известно. Ирина и Володя были скромны, хотя внутренне торжествовали. На лицо признание, по­нимание. А они так долго к этому шли и так много претерпели.

Манера письма у Володи изменилась за эти годы. От иронической интонации он перешёл к откро­венной сатире. Тяготел к Гоголю, к Салтыкову-Ще­дрину. Правозащитник стал перевешивать в нём художника.

В эмиграции были периоды, когда Володя оказывался богат. «Чонкин» пользо­вался громадной популярностью, его печатали са­мые крупные издательства Европы и Америки.

Володя мог купить себе дом. Он получил граж­данство в Германии - все карты в руки. Но нет. Ничего не купил. Снимал в Мюнхене две квар­тиры - для себя и для дочери. Она уже выросла, у неё своя жизнь, и должно быть своё отдельное пространство. Аренда жилья в Европе - дело до­рогое. Каждый месяц огромная сумма улетала в форточку.

Ирина любила дорого одеваться. Она посещала фирменные магазины, покупала очередной ко­стюмчик, через месяц он ей надоедал, она отсылала костюмчик в Москву подружкам. Подружек много. В Москве ничего не достать, а для Ирины такая ус­луга - в удовольствие. Отдавать всегда приятнее, чем получать.

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора, а у че­ловека должен быть дом. Человек тоже должен гнездиться. Ирина это игнорировала. Она много работала по своей основной специальности.

Из воспоминаний Виктории Токаревой: «Однажды мы вместе оказались в Сочи на кино­фестивале. Ирина приехала из Германии вместе с Володей. Фестиваль располагался в гостинице «Жемчужина». На первом этаже - замечательные магазинчики, торгующие за доллары. Я выбрала себе платье. Стала мерить. Ирина сказала: «Очень удобная вещь: можно пойти в гости и на работу, а если устанешь, то можно полежать, оно не мнётся».

Я догадалась: Ирина имеет в виду перемену меж­ду уроками - можно полежать в учительской на ди­ванчике. Значит, она много работала и уставала» .

Ирина была верной женой своему мужу, но осо­бенно не заморачивалась. Со временем супруги стали ссориться. Во­лодя всё чаще стал ездить в Москву, а Ирина при­выкла к Мюнхену и к отсутствию мужа. Жизнь в Германии казалась ей более удобной.

Оля выросла и тоже стала преподавать. Она была носителем двух языков: русского и немецкого. Преподавала немцам русский язык.

Всё катилось своим чередом. Как вдруг Ирину пронзило дурное предчувствие. Она пошла ко вра­чу… Началась борьба за жизнь. В эти страшные месяцы любовь вернулась в пол­ном объёме, значит, она никуда не уходила, просто спряталась под рутину дней.

Володя любил свою жену, как когда-то, в самом начале, - глубоко и нежно. Она казалась ему совер­шенной, как Нефертити.

Ирина сражалась за жизнь долго и мужественно, но в конце концов устала. Болезнь оказалась силь­нее. Володя служил ей как верный раб, выполнял все её поручения, возил по врачам, исколесил всю планету в поисках живой воды.

Однажды приехали в Москву на приём к извест­ному профессору-онкологу. Профессор изучил её снимки. Долго молчал. Володя спросил:

- Можно нам поехать на юг?

- Конечно, - сказал профессор.

- А жареное мясо есть можно? Моя жена любит шашлык.

- Почему бы и нет? Шашлык - это самое полез­ное мясо. В нём сохраняются все витамины.

- А чего нельзя? - спросил Володя.

- Нельзя испытывать отрицательные эмоции. Всё, что приятно, - всё можно.

Когда вышли от профессора, Володя сказал:

- Видишь, всё не так плохо. Поедем к морю. Ты окрепнешь. Профессор разрешил, тебе всё можно.

- Ты не понял, - ответила Ирина. -Профессор дал понять, что мне уже ничего не поможет...

Ирина слегла. Володя всеми силами старался призвать её к борьбе.

- Сопротивляйся, - умолял он.

- Нет. Я устала. Я буду умирать.

Ирина стала умирать. Володя не отходил от неё ни днём, ни ночью. Он спал рядом с ней, чтобы Ирина не оставалась одна.

Она лежала в забытьи с закрытыми глазами. Од­нажды очнулась и сказала:

-Я была ТАМ.

- И как там? - быстро спросил Володя.

- Это трудно объяснить. Ирина больше ничего не сказала.

Ирина ушла спокойно, в полном согласии со всем, что происходит.

Светлана

Первый муж Светланы был начинающий врач. Сейчас суперспециалист, богатый, как Карабас-Барабас, живёт в Лондоне. Второй муж - Томас Колесниченко, политический обозреватель газеты «Правда». Светлана встретила его в молодые годы, ей было двадцать восемь лет - возраст любви. Не­долго думая, Светлана обо всём объявила своему мужу и ушла от него навстречу новому счастью. Но Томас Колесниченко не торопился к решитель­ным переменам. У него была семья, рос сын, к тому же политические обозреватели не разводились, по­скольку это тормозило карьерный рост.

Светлана ушла от мужа в никуда. Всё её окру­жение не одобряло такого цыганского поступка. Светлана вполне могла сесть между двух стульев: от одного ушла, к другому не прибилась. Но Свет­лана - человек цельный. Она не умела и не хотела двоиться, троиться. Её вела любовь. А любовь, ког­да она настоящая, - не проходит, не слабеет и нику­да не девается.

Томас и Светлана поженились, в конце концов. Началась жизнь-сказка.

Светлана умеет любить. Более того, у неё талант любить. Как правило, женщина, получив люби­мого человека в собственность, приватизирует его и пускает всё на самотёк. Жизнь идёт как идёт. Светлана - другое дело. Она пащет на свою лю­бовь, служит ей. Она становится для мужа всем: любовницей, матерью, сестрой, подругой. Живёт его жизнью, не забывая о своей.

Томас купался в её любви и платил тем же. Од­нажды утром он сказал: «Давай слетаем в Париж, купим тебе шубку» . И полетели. И купили. Для этого нужны деньги и чувство. Было то и другое. Любовь не станови­лась рутиной. Светлана каждый день поливала эту любовь, как цветок. И она цвела. Не вяла.

Наступили лихие 90-е. Перестройка. Развал Со­юза. Дефолт. Томас Колесниченко теряет работу. Все денежные накопления сказали: «Прощайте, больше не увидимся» .

Денег не хватало даже на еду. Светлана и Том едят одну гречневую кашу, правда, под разными соусами. Но надо что-то делать. И тогда в Светлане проснулись гены её предков - великих нефтепро­мышленников Лианозовых. Лианозовы - бога­тейшие люди планеты, но всё их богатство было национализировано большевиками. Дед Светланы Мартын Лианозов отдал Ленину промыслы на ка­спийском побережье.

Однажды мы ехали со Светланой но Москве. За окнами текли дома - серые, добротные, похожие один на другой.

«Это доходные дома Лианозовых», - мрачно про­говорила Светлана.

В сущности, это были её дома, но сейчас там жили российские граждане. Однако лианозовские гены перешли к Светлане по наследству, и никакая революция над ними не властна.

Светлана отрезала половину дачного участка. Построила на нём дом. И продала. Это оказались серьёзные деньги. Начальный капитал. Она вло­жила его в ресторанный бизнес. А дальше пошло-поехало...

Бизнесвумен - это особый талант плюс непре­рывный труд. Только труд удерживает бизнес на плаву. Было невозможно себе представить, что эта спокойная, миловидная женщина - мощный пред­приниматель, капитан на корабле, который знает, как рулить, чтобы провести корабль сквозь рифы, не разбиться и не сесть на мель.

Томас и Светлана воспрянули материально. Можно и дальше наслаждаться жизнью, какая бы она ни была. Но с деньгами - интереснее. Деньги придают дополнительную свободу и овевают запа­хом богатства.

Всё проходит, и плохое, и хорошее.

Однажды у Томаса заболела спина. Вызва­ли «скорую». Приехали две коровы - медсе­стра и врач. Стояли в бездействии. «Сделайте что-нибудь!» - потребовал Том. «А что?» - про­мычали коровы. «Ну хотя бы обезболивающий укол». - «У нас нечем». «Анальгин в ампулах у вас есть?» - спросила Светлана. - «Нет. Только в та­блетках». - «А зачем вы приехали?» - «Вызывали».

Томас ненавидел всякую халтуру и недобросо­вестность, от кого бы она ни исходила. Он взбесил­ся и заорал на коров. Лицо Тома стало красным, он потрясал кулаками, выкрикивал гневные слова и вдруг замолчал. Обернулся к Светлане и сказал:

-Я умираю...

И умер. С ним случился адреналиновый шок, который вызывает паралич сердца.

Тома положили на диван. Прибежала домработ­ница Оля, стала делать массаж сердца.

- Не умирайте, не умирайте, - умоляла Оля.

Но Том уже не слышал. Его душа отлетела. Тело без души похоже на заколоченный дом, который не топят и в котором не живут.

Началась другая жизнь. Без любви, а значит, без смысла. У Светланы - чудесный сын и внук, но это молодая поросль, у них свои интересы и своя жизнь.

Светлана потемнела и погасла. Ничего не инте­ресно, и есть одной не интересно. И спать одной - холодно, как в могиле. Жизнь остановилась.

Светлане нужен был объект для любви. Любить и быть любимой - вот её предназначение. Обмен энергиями: её - к нему, а его - к ней. И тогда можно жить. А одиночество, когда ты никому и тебе ни­кто, - это не жизнь, а так... непонятно что.

Светлана сидела и плакала. Слёзы капали в та­релку с супом.

Из воспоминаний Виктории Токаревой:

«Любовь - штука непредсказуемая.

Я позвонила и спросила:

- Как ты живёшь?

- Я один, - ответил Володя.

- Ты не должен быть один. Ты сопьёшься.

- Что ты предлагаешь?

- Ты должен жениться на красивой, богатой и доброй.

- А такие бывают?

- У меня такая подруга.

- Так ей, наверное, лет шестьдесят?

- Не знаю. Но выглядит на сорок восемь. Когда-то Светлана была ослепительно красивой, и красота не ушла бесследно. Светлана выглядела значительно моложе своего возраста. Как устав­шая девушка.

Я позвонила Володе второй раз с этой же идеей.

- А как ты это себе представляешь? - спросил он.

- Ты придёшь ко мне на обед, и Светлана зайдёт.

- И что, вы будете меня рассматривать?

- Конечно, - сказала я.

- Мне это не подходит, - отказался Володя.

- Прежде чем отказываться, надо знать от чего.

- Ну ладно. У меня будет в марте вечер встречи с читателями. Приходите.

- Куда?

- Проспект Мира. Дом Брюсова. В семь часов вечера.

Наступил март.

Мы поехали в Дом Брюсова. Была отвратитель­ная погода переходного периода от зимы к весне. Никому не хотелось ехать знакомиться. Никто не верил в успех мероприятия. Но так всегда бывает перед удачей.

Судьбоносные встречи происходят через «не хочу».

Мы послушали выступление. Володя был та­лантлив, обаятелен. Немножко старый, за семь­десят, но этот недостаток скрашивался умом, иронией и переставал иметь значение.

После выступления Володя подошёл ко мне, ко­ротко глянул на Светлану и сказал:

- Поехали в ресторан. Значит, она ему понравилась.

Светлана стояла тихая, застенчивая, в голубой кофточке фирмы «Прада».

- Я сейчас остановлю такси, - предложила де­вушка, ответственная за вечер.

- Не надо, - сказала Светлана. - Я на машине.

Мы вышли из Дома Брюсова. Машина Светла­ны стояла большая, округлая. В середине строгий шофёр.

Это было эффектное зрелище. Абсолютная сказ­ка: сумерки и карета-тыква. Володя ловко влез на заднее сиденье и вжался в кресло, обитое белой кожей. На Володе - тяжёлое ратиновое пальто. Ра­тин - материал прочный, почти вечный, поэтому у Володи он задержался. Сейчас носят другие мате­риалы - твид, кашемир. Ратин вышел из моды, если я не ошибаюсь.

Позже Светлана меня спросила:

- Тебе не кажется, что его пальто надо отпарить?

- Мне кажется, его надо выбросить в мусорный бак, - ответила я.

На Володиной голове сидела кепчонка. Голова у него большая, нужный размер подобрать трудно, поэтому кепка была мала и сидела на макушке.

Мы набились в машину, прихватив с собой де­вушку - устроительницу вечера, и отправились в ресторан Дома литераторов.

Вечеринка прошла оживлённо.

Светлана помалкивала. Володя следил за её реак­циями. Они ему нравились. И Светлана нравилась. Она вообще имела свойство нравиться мужчинам. Мы беседовали. Володя солировал, вспоминал почему-то свою первую жену Валю Болтушкину, тот эпизод, когда он метнул деньги, полученные за песню, а Валя ползала по полу, собирая купюры. Ему было стыдно задним числом. Сегодня ему хо­телось быть искренним.

Далее Володя пригласил Светлану в театр. Во МХАТ. Светлана согласилась с некоторым энтузи­азмом. Против МХАТа находился её ресторан. Она поняла: можно будет просверкнуть.

Дальнейшее происходило без меня.

Они пошли в театр. Потом зашли в ресторан Светланы. Официанты кинулись к хозяйке, вы­разили почтение. Потом начали метать на стол деликатесы. Светлана знала, что надо заказать. Го­лодный Володя отведал карпаччо, паштеты, рыбу, которую до революции называли «белорыбица». Володя ел и урчал, как кот. Это тебе не сардельки, которые мы ели в кафе на мосту.

Всё кончилось тем, что Света и Володя съехались для дальнейшего совместного проживания. Это произошло довольно быстро.

Мы с Володей стали соседями. Жили на одной улице, которая называлась Восточная аллея. Он - в начале аллеи, я - в конце.

Ратиновое пальто Светлана не стала отпари­вать. Она его выкинула в мусорный бак. Затем они с Володей купили ему весь гардероб: повседнев­ное, выходное, спортивное. Далее был приглашён парикмахер. Володю перестригли и переодели, и я увидела перед собой преображённый образ. Если раньше это был солдат Иван Чонкин, то сей­час - стареющий миллионер Алекс (не помню, откуда взяла этого персонажа). Элегантный, ре­спектабельный, дорогой ненавязчивый парфюм, приятно обнять.

Этот новый облик ему шёл. Самому Володе было всё равно, как выглядеть. Светлана преобразила его для себя, чтобы легче было любить. И она его любила. Иначе она не могла бы жить с человеком под одной крышей.

Красивые, богатые и счастливые, они садились в свою машину и ехали куда-то в гости. Их все хотели видеть. Это был хороший период. Может быть, даже лучший во всей Володиной жизни.

Светлана сделала пристройку к дому. У писателя должен быть свой кабинет. На втором этаже - ма­стерская художника. Володя пишет картины. У ху­дожника должно быть своё пространство, где он создаёт и хранит свои полотна.

Далее Светлана строит Володе крытый бассейн. Володя не молод, за здоровьем надо следить, а что может быть полезнее, чем ежедневное плавание? Домработница готовит диетическую еду из перво­классных продуктов. Володя тоже вносит свой вклад. Гонит самогон. Он умеет, но как... Самогон чистый, как слеза, и пьётся легко, как воздух. И не пьянеешь, только лучше видишь и лучше слы­шишь. Сосуды прочищаются.

Но главное - не жизненные удобства. Главное - любовь.

Володя влюблён. Я это видела своими глазами. Однажды мы пошли гулять втроём. Светлане по­надобилось отойти к подруге. Она удалилась. И Володя вдруг сдулся, как воздушный шарик, ко­торый проткнули. Ему всё стало не интересно и не нужно: ни берег реки, ни небо, ни тропинка под ногами. Ничего.

Завистники шуршали за спиной, дескать, Во­лодя - примак. Примаком называли в деревне му­жика, который проживал у жены. Это считалось стыдным.

Зависть - как вирус. Охватывает людей и треплет. Можно понять: наше поколение доживает, а Свет­лана и Володя - живут полноценно и молодо.

Не хватало общих детей. Завели собаку. Поро­да - джек-рассел-терьер. Назвали Нюша. Володя не спускал её с рук. Нюша - красавица, всё пони­мающая. С ней можно разговаривать. Она реаги­рует ушами.

Володя связан с ней душевно и тактильно. Всё время гладит.

В любви к Нюше сказывалась потребность во внуках, но внуков не было. У Володи - трое детей. Никто не обзавёлся семьёй.

Старшая дочь Марина умерла рано. Ей было 48 лет. Подробностей не знаю. Знаю только, что она вышла на балкон, ей стало плохо, она упала и умер­ла. Сквозняк прикрыл балконную дверь, Марину долго не могли найти. Квартира пуста, выйти на балкон никому не приходило в голову.

Паша, брат Марины, пришёл в очередной раз, потянул балконную дверь. Она открылась. На бал­коне лежала мёртвая Марина, запорошенная сне­гом. Паша заплакал.

Хоронили Марину втроём: Володя, Светлана и Паша.

Среди прочих талантов у Светланы доминиро­вал талант любви. Что это значит? Жить жизнью любимого человека, учитывая все его изгибы. Она подобрала Володю, как замёрзшую птицу. Отдышала его, отогрела, положила за пазуху, и он вос­прянул для жизни. Живи и радуйся. И время не властно.

Светлана тщательно следила за здоровьем мужа. Встала необходимость удалить желчный пузырь. Светлана привезла Володю в Центральную клини­ческую больницу.

Прошли в палату. Расположились. Володя достал рукопись, подключил компьютер. Высыпал на стол гигиенические принадлежности: мыло, зубная па­ста, крем для бритья.

Явился врач - грубоватый хирург. Коротко гля­нул по сторонам и сказал: «Мужчина, что вы раскидали своё барахло? Нельзя аккуратно сложить? Вы всё-таки не дома, мужчина».

Светлана свирепо поглядела на хирурга и вышла из палаты. Нашла кабинет главврача.

- Мы от вас уходим, - объявила она главврачу. Тот ничего не понял.

- Войновича знает весь мир. Что, трудно вы­учить его имя-отчество? Владимир Николаевич его зовут! Легко запомнить: Владимир Николаевич, а не «мужчина», как в очереди за водкой. Никакого уважения. Противно находиться. Мы уходим. До свидания.

Она вышла и хлопнула дверью. Неуважение к себе она бы легко снесла, но Во­лодя...

Главврач тут же позвонил хирургу по телефону и сделал ему втык. С потерей пациента больница теряла немалые деньги, так что хирург получил двойной втык - за хамство и за материальный ущерб.

Когда Светлана вернулась в палату, хирург был смущён.

- Мы уходим, - сказала Светлана.

- Да что вы, в самом деле... Какая вам разница, «мужчина» или «Владимир Николаевич»? Я хи­рург - золотые руки, я сделаю вам операцию, и вы уйдёте домой. Ведь это главное, а не цирлих-манирлих. Что вы цепляетесь к ерунде?

Хирург не мог себя перестроить на нужную ин­тонацию. Хирурги - люди конкретные и грубые. Они привыкли резать и ремонтировать людей, как машины.

Светлана собрала «барахло», прихватила рас­терянного Володю и покинула «кремлёвскую больницу». Определила в другую больницу, тоже хорошую. Обеспечила определённые условия: от­дельная палата, суперхирург.

Операция прошла успешно. Светлана восстанав­ливала Володю, настраивала его, как рояль, доби­ваясь чистого звучания.

Однажды мы со Светланой поехали в Марианске-Лазне. На водопой. Там какие-то особые целебные воды.

Володя в это время находился в Мюнхене, навещал дочь. И вдруг, или не вдруг, он сел в машину и рванул в Марианске-Лазне. Дорога занимала пять часов. У Володи больная спина. Больной спиной писатель расплачивается за годы сидячей работы.

Володю не смутили пять часов за рулём в одной позе. Он полетел на крыльях любви, как моло­дой тетерев в брачный период. И приехал ближе к вечеру с окаменевшей спиной. Еле разогнулся. Спрашивается, зачем было ехать? Всё равно через неделю они вернулись бы в Москву. Мне не понят­но. А ему понятно. Бывает, что заключённый бежит из тюрьмы за месяц до освобождения. Своим побегом он серьёзно увеличивает срок заключения, но не может дождаться. Так и Володя. Не мог дождаться.

У Тютчева есть строчки: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней...» Это совпа­дает со строчками Владимира Войновича: «Но чем позднее, тем нежней любовь бывает и теплее».

Видимо, обоих поэтов настигла поздняя любовь и они знают, о чём говорят.

Единственная ложка дёгтя в бочке мёда - рев­ность дочери Оли. Она хотела, чтобы отец при­надлежал только ей, и больше никому. Казалось бы, дочь должна радоваться счастью отца. Но нет. Оля воспринимала новый брак как предатель­ство. Отец изменил ей и её матери. Он должен был остаться верен памяти Ирины. Оля всеми силами старалась выдрать отца обратно. Володя страдал. Он обожал свою дочь, но и без Светланы жить не мог и не хотел. Он уже жил с Олей и знал, что это такое: утром - в магазин, днём - готовка обеда. В середине дня приходила Оля, обедала и уходила обратно в свою школу. Володя мыл посуду. И это всё. А Володя хотел творить, хотел чувствовать: любить и быть любимым.

Светлана изо всех сил старалась понравиться Оле, дарила ей дорогие подарки, принимала в сво­ём доме. Но Оля была неподкупна. Подарки брала, а спасибо не говорила. Держала дистанцию.

Светлана не из тех, кто будет прогибаться. Она себе цену знала. И если Оля не воспринимает Светлану, то и Светлана ответит тем же. В воздухе повисла холодная война.

Однажды Светлана проснулась среди ночи. Мучила жажда. Она спустилась со второго этажа и увидела Володю. Он сидел за обеденным столом и плакал.

Ночь, Пустой дом. Седой, плачущий старик.

У Светланы перевернулось сердце. Она любила Володю, но как можно соединить несоединимое?

Неродные дети - неудобство повторных браков.

У Чехова есть повесть «Рассказ неизвестного че­ловека». В повести герой-революционер должен убить генерала Орлова и для этого селится у его сына под видом слуги. В жизни героя происходит хмного событий: любовь, болезнь, рождение ребён­ка, чужого, но бесконечно любимого. Всё это меня­ет героя, и он уже не хочет быть революционером, не хочет никого убивать. Он жаждет простого ме­щанского счастья. Жить - и больше ничего.

Нечто похожее могло случиться и с Владимиром Войновичем. В прошлой жизни он был правоза­щитником, рисковал, был выдворен из страны. Сейчас - другое время. Володя постарел, живёт в раю, плавает в бассейне, любит и любим. Зачем ему рисковать, тем более в его третьем возрасте? Не хватает, чтобы его кинули на нары.

На дворе - другое время. Прежних безобразий нет. Но есть новые.

Я задавала себе вопрос: проявится ли его соци­альный характер или уйдёт в прошлое, как у чехов­ского героя?

Проявился. Володя - тот же, что и был. У него потребность изменить мир к лучшему. Восстано­вить справедливость. Он совершенно не выносит несправедливости, а она была, есть и будет.

Казалось бы, сидишь за забором и сиди. Пиши свои книги, тем более у тебя есть кабинет. Рисуй свои картины - у тебя есть мастерская. Никто тебя не трогает, и ты никого не трогай. Но это не для Во­йновича. Он пишет свои поздние книги: «Малиновый пеликан», «Фактор Мурзика».

Володя миновал восьмидесятилетний рубеж, но пишет. Батарейка в нём ещё чикает. Энергия не иссякла. Творчество - своего рода наркомания. Подсаживаешься и уже не можешь слезть с этой божественной иглы.

«Малиновый пеликан» - это памфлет для про­мывания мозгов. «Фактор Мурзика» - то же самое. Владимир Войнович вскрывает язвы нашей жизни, ведь кто-то должен это делать. И Войнович берёт на себя привычную миссию правозащитника. У меня характер не социальный. Я стою в стороне от политики, я мало что в этом понимаю. Но если бы все были такими, как я, общество не могло бы развиваться, продвигаться вперёд. Видимо, во все времена нужен кто-то, кому не всё равно, кто не сидит за забором.

Сын Володи Паша очень походил на своего отца, точно с таким же голосом и манерой говорить. Вы­литый отец - минус его талант и минус его зара­ботки. Единственный козырь - сын Войновича.

Ирина, жена Володи, ходила мимо Паши с ка­менным лицом. Паша в её глазах практически дворняга, сын беспородной Болтушкиной. Паша всё чувствовал и страдал. Его накрывала низкая самооценка, а ничто так не ранит в молодые годы, как низкая самооценка. Развивается комплекс не­полноценности.

После смерти старшей сестры Паша переехал в её трёхкомнатную квартиру. Свою однокомнат­ную продал. На вырученные деньги купил малень­кую квартирку в Черногории, на берегу моря. Его манили корни предков.

Владимир Войнович говорил: «Гордиться своими предками так же глупо, как и своей националь­ностью. Но знать свою родословную по крайней мере интересно». Паша тщательно изучил свою родословную начиная с 1325 года. Родоначаль­ником фамилии был некто Воин, зять сербского короля Стефана Дечанского. Воин был самой важ­ной персоной в роду, но и после него были люди, прославившиеся на том или ином поприще. Иво Войнович - самый известный сербский писатель и драматург. Были также генералы, адмиралы и даже венецианские дожи. Марко Иванович Во­йнович - один из основателей Черноморского фло­та. Екатерина II его высоко ценила.

Паша погрузился в историю своего рода. Он во­дил экскурсии, читал лекции. Его знал весь город. Пашу уважали. Гордились его присутствием. Паша полюбил свою новую жизнь. Его самооценка вы­росла. Прошлая жизнь ушла в прошлое.

Время от времени Паша приезжал в Москву, на­вещал отца. Паша стал красивее, чем в молодые годы. Он похудел и загорел. Я не понимала, почему он одинок. Я его спрашивала:

- В чём твоё счастье?

- Утром выхожу из дома. Лето. Пальмы. Море. Вот и счастье.

Паша не женился, не завёл семьи.

Питался свежей, недавно пойманной рыбой, ды­шал морским воздухом, пил чистую воду. Работал как архивариус, погружался в историю как в науку, не вылезал из компьютера. Эта жизнь ему нрави­лась и казалась гармоничной, как чистая вода.

Приезжая в Москву, Паша останавливался у Светланы. Светлана ему очень нравилась - за­крытая, скромная, красивая. Каждое утро появ­лялся шофёр и увозил Светлану куда-то в зиму, в осень, в весну. Вечером она возвращалась. Где была? Что делала? Никто не спрашивал. Она не рассказывала, но очевидно, что рулила, руководи­ла, проверяла. Если ослабить бдительность, разво­руют в одночасье.

Паша восхищался Светланой как личностью и был благодарен за отца, в отличие от Оли. Третий возраст Володи протекал в раю. Вся жизнь в доме подчинялась его интересам. Такого не было рань­ше никогда. С Валей - нищета. С Ириной - эмиграция. И только со Светланой - покой, творчество и любовь.

Паша радовался за отца, а Оля - злилась. Поче­му? Оля росла залюбленной, заласканной - всё для неё. И отец - для неё. А Паша выживал, как волчо­нок в лесу. Ему не на кого было рассчитывать ни в юности, ни в зрелости. Паша любил отца как че­ловека, как отдельную личность, а не как бесплат­ное приложение. В глубине души Паша обижался на отца за несправедливое распределение любви. Иногда он озвучивал свою обиду. Володя оправ­дывался. Писал Паше письма. Зависел душевно. Страдал.

Через какое-то время Паша уезжал в свою Чер­ногорию к своим предкам. Их накопился целый взвод, с ними было очень интересно, гораздо инте­реснее, чем с живыми современниками. Черного­рия - мир Паши и его место на земле.

В одно хмурое утро Светлану разбудил телефон­ный звонок. Звонил представитель российского посольства в Черногории и сообщил, что Павел Владимирович Войнович скончался. Вскрытие по­казало: инфаркт.

Светлана едва удержалась на ногах. Через час из своей комнаты вышел Володя. Они, как правило, вместе завтракали, пили кофе.

Володя посмотрел на Светлану и спросил:

- Что-то случилось?

- Плохие новости, - ответила Светлана.

- Нюша? - испугался Володя. - Она попала под машину? Её загрызла большая собака? Что? Не молчи...

- Паша умер, - выговорила Светлана. Володя закричал.

На другой день выехали в Черногорию. Надо было забрать тело, Володя хотел похоронить сына в Москве. Но Светлана уговорила мужа похоро­нить Пашу в Черногории. На городском кладбище стояла усыпальница Войновичей, и было логично упокоить там потомка великого рода.

Паша сам по себе не был великим продолжате­лем фамилии, но это неважно. Потомок есть по­томок.

И ещё одно обстоятельство: Светлана хотела оставить тело на месте. Везти его с собой - значило длить Володины страдания. А он страдал безмер­но. На него невозможно было смотреть.

Светлана видела состояние мужа и старалась уберечь его. Не пустила на опознание. Пошла сама.

Одна. Её провели в какой-то тёмный холодный подвал, который трудно назвать моргом. Нечто за­пущенное, жуткое, средневековое.

Стали выдвигать ящики с трупами. Светлана увидела знакомый затылок и сказала:

- Паша...

Её вывели из морга. И вдруг Светлана засомне­валась: а он ли это?

Пришлось идти второй раз. Её никто не сопро­вождал. Пришлось всё делать самой: выдвигать и разглядывать. После этого Светлана еле стояла, еле дышала, но всё довела до конца: опознала, ку­пила дорогой лакированный гроб, в таких гробах хоронят президентов. В этом широком жесте Свет­лана выразила уважение к Пашиной жизни и свою любовь к Володе. Когда дело дошло до погребения, выяснилось, что вход в усыпальницу узкий. Гроб не влезает. Рабочие ритуальной службы живо на­шли решение: они вытряхнули тело Паши из гроба, вложили его в пластиковый чёрный мешок и засу­нули в фамильный склеп. Гроб остался в стороне. Рабочие знали, что с ним делать: вернуть обратно, а деньги поделить между собой.

Светлана с ужасом смотрела на происходящее. Что-то пыталась сказать, но её не понимали либо делали вид, что не понимают.

Володя, к счастью, ничего не видел. Он стоял в стороне, беседовал с мэром города. Мэр приехал, чтобы встретиться с московской знаменитостью, выразить соболезнования.

Бедный Паша... Ему не везло всю жизнь и после жизни. Он как будто притягивал к себе неудачи.

Нюша встретила Володю с восторгом. Она не­отступно бегала за ним и что-то выговаривала на собачьем языке. Я думаю, она говорила: «Как ты мог так долго отсутствовать, когда я ТАК тебя лю­блю...»

Позвонила Оля и потребовала, чтобы отец при­летел в Мюнхен. Володя попросил отсрочку, но Оля настояла. Она не привыкла к слову «нет». Смерть брата её не впечатлила, они практически никогда не общались.

В Мюнхене Володя слёг в больницу с воспале­нием лёгких. Его иммунитет был подорван и не справлялся с болезнью. После больницы Володю отправили на реабилитацию.

Володя скучал. Просил Светлану приехать. Она приехала в Германию и какое-то время провела с Володей в реабилитационном центре. Светлана думала, что центр - это храм, но оказалось - бо­гадельня: старые немцы на инвалидных колясках. Тем не менее Володю подлечили, подремонтирова­ли. Он чувствовал себя неплохо.

Вернулись в Москву. Какое счастье оказаться дома...

У Светланы в это время гостила десятилетняя внучка Сашенька. Ангел. Она бегала по дому, стуча пяточками. Нюша лаяла. Светлана мягко журча­ла по телефону. Привычная жизнь возвращалась в дом.

Володя уткнулся в компьютер. Неожиданно у него закружилась голова.

- Я вызову врача, - предложила Светлана.

- Не надо, - отказался Володя. - Мне лучше. Светлана всё-таки вызвала поселкового врача, который обслуживал наш дачный посёлок и жил неподалёку.

Володя лёг на диван и потерял сознание.

Соседка, зашедшая в гости, подскочила к Во­лоде, стала массировать его сердце. Умоляла: «Не умирай...»

Володя не слышал.

Сашенька подбежала к любимому Володе, обхва­тила его голову и стала целовать лицо. Слышал ли Володя эти прикосновения или ему казалось: это ангелы ласкают его, встречая? А может быть, Во­лодя искал глазами Пашу. И нашёл. И шёл к нему, улыбаясь. И Паша тоже был рад. Он всё простил отцу. Сбросил груз с души.

Врач всё не появлялся. Потом позвонил и сказал:

- Я заблудился. Я забыл, где вы живёте.

- Он уже умер, - глухо сказала Светлана и поло­жила трубку.

Врач чертыхнулся и пошёл домой. Гроб выставили в Доме литераторов. Народу собралось много. Толпа. Я пыталась раз­глядеть хоть одно официальное лицо. Тщетно.

- Никто не пришёл, - сказала я соседке.

- Они не ходят, - отозвалась соседка.

Ходят, ещё как... Но к Войновичу не пришли. Но ведь Войнович - это эпоха. Какой смысл обижать­ся на эпоху? Могли бы и прийти. Но Володе это безразлично. И раньше было всё равно, а теперь и подавно.

Похороны прошли тепло и торжественно одно­временно. Люди - цвет нации. Речи - глубокие и умные, а не казённое бла-бла... Искренние слёзы. Изысканные поминки.

Как говорил Чехов в рассказе «Учитель словес­ности», «дай бог всякому так помереть».

Светлана смотрела на свой диван. Точно так же, как Володя, умер на этом диване Томас Колесниченко пятнадцать лет назад. Так же быстро, за полчаса.

Казалось, что диван - не просто диван, а какой-то монстр, который забирает её любимых людей.

Светлана решила его выбросить, но потом пере­думала и отдала в перетяжку.

Диван обтянули коричневой замшей. Он стал другим. Как и её жизнь...

Нюша сидит у порога и терпеливо ждёт Володю. Она уверена, что он вернётся. Не может не вер­нуться, когда она ТАК его любит...

Творчество Владимира Войновича

На фоне эстетствующего оттепельно-тепличного поколения, своих литера­турных современников, Владимир Войнович произ­водит впечатление здравомыслящего человека, никогда не упускающего соб­ственной выгоды. Он и карьеру сумел сделать на прямоте и собственных минусах, выставленных напоказ. Войнович создал «Чонкина», с которым торжест­венно вышел из советской литературы, чтобы, по-видимому, вступить в бессмертие.

Владимир Войнович рас­сказал, что для него этот роман значит.

«Я не задумывал «Чонкина» как книгу своей жизни. Но получилось, что она действительно стала таковой, потому что слишком долго писалась и принесла мне много радостей и много огорчений, даже горя. Ко­гда она была опубликована на Западе (сначала в 1969-м, затем в 1975 году), ее сразу перевели на тридцать языков, меня избрали там в какие-то академии, дали какие-то премии. А на Роди­не исключили из Союза писателей, по­том изгнали из Советского Со­юза, лишили гражданства. С этой книгой получилось так, что обстоятельства моей жизни влияли на замы­сел, а замысел осуществленный (в свое время еще частично) вли­ял на обстоятельства моей жизни.

Замысел книги возник летом 1958 года. Причем это был замысел не романа, а рассказа о Нюре. Он назывался «Вдова полковника». Я тогда еще не пе­чатался нигде, работал плотником. Образа Чонкина в тот момент у меня не было. Но однажды я вспомнил, что видел такого чело­века, когда служил в армии. И этого челове­ка звали Чонкин, как я думал (потом ока­залось, что его звали иначе). Когда возник образ, я понял, что из этого может по­лучиться даже роман.

В Советском Союзе в журнале «Юность» роман начали публико­вать в декабре 1988 года. Чонкин оказался узнаваемым, можно ска­зать, народным героем. Даже сейчас я встречаю людей, недавно служивших в армии, и они говорят мне: «У нас был солдат, которого все звали Чонкин». Но люди старших поколений иногда с трудом воспринимали роман, поскольку я позволил себе написать о войне с юмором и даже сатириче­ски. Один человек рассказал, как он был на корабле с чешскими учителями. И когда он похвалил Швейка, учителя возмутились, говоря, что Гашек - преда­тель чешского народа. И этот человек мне сказал: «Может, я сейчас выгляжу, как один из тех учите­лей, но я так же воспринимаю ваш роман».

А несколько полковников и генералов, увидев в романе оскорбление армии и народа, даже написали письма в «Юность» и в «Огонек» («Огонек» печа­тал тогда отдельные главы). Но подавляющее большинство читателей приняли «Чонкина», уви­дели, что на самом деле главные герои описаны ав­тором с любовью, а беды народные с состраданием большим и естественным. Потому что автор был сам частью народа и страдал вместе с ним.

Вторую книгу я закончил в 1975 году и с тех пор много раз принимался за третью. Но в то вре­мя я был выбит из колеи и находился в положении, в котором такие книги не пишутся. И лишь те­перь, через 49 лет после возникновения замысла и через 30 лет после того, как я поставил точку во второй книге, я опять вошел в то состояние, которое позволило мне этот роман закончить. В но­вой книге Чонкин попадает на войну, а после нее оказывается в Америке, становится фермером и в составе делегации экспортеров зерна приезжает в Советский Союз, где встречается с Нюрой».

В мини-предисловии к «Жизни и не­обычайным приключениям солдата Ивана Чонкина» автор признается, что выду­мал своего героя «из своей головы» от не­чего делать. Далее следует классическое обнажение приема с едва заметной хит­ринкой: всех отличников и примерных сол­дат расхватали, пришлось довольствовать­ся Чонкиным. Хитринка вы­растает в сложную игру. Рядом с напоми­нающим классиков советской детской ли­тературы Дефо-Верна заглавием «Жизнь и необычайные приключения...» рядовой Чонкин автоматически превращается в «типичного представителя», а заодно и в «естественного человека», наподобие Ро­бинзона Крузо или вольтеровского Гуро­на, путешествующего по житейскому морю Страны Советов. Не врубаясь ни во что советское, потому что даже краткий курс ВКП(б), изучаемый на политзаняти­ях, слишком для него мудрен. Тут подклю­чается еще один пласт советской детской литературы - сказки про Иванушку-ду­рачка, переструганные в духе социальной справедливости Алексеем Толстым, кото­рые в применении к армейской жизни вступают в перекличку с «Похождениями бравого солдата Швейка» бойца Красной Армии Ярослава Гашека.

Грубо говоря, Иван Чонкин по замыс­лу автора есть символическое воплощение «совка», который торчит из каждого из нас, как нос Буратино.

Чонкиниада, некий гибрид, прессую­щий два заглавия Войновича и выжимаю­щий внутреннюю природу его текстов, ох­ватывает, таким образом, полвека совет­ской истории - 1941-1991. Автор действу­ет здесь наподобие летописца. Дописав один текст, стремится его тут же продол­жить, досказать с учетом изменившихся условий. Упомянув все важные события. Если что-то забыл, обязательно добавить. Поэтому чонкиниада не требует внима­тельного прочтения. Ибо раз­вертывание событий по большей части вполне предсказуемо. Читатель может до­думывать их сам, к книге уже не возвра­щаясь. Впрочем, для того, чтобы в продви­нутой компании порассуждать о Войновиче, «Чонкина» («Пропаганду») читать не обязательно. Достаточно прикинуть в уме, что станет с нерадивым солдатом фана­тичной сталинисткой в условиях войны, послевоенной сталинской политики, хру­щевской оттепели и т. д. Или просто знать, что есть такой Владимир Войнович, напи­савший «Ивана Чонкина».

В «Замысле» Войнович рассказывает, как впервые стал писать прозу. Однажды он услышал уличный разговор двух жен­щин и вдруг ярко представил себе «жен­скую сторону войны». Тут же родился рассказ: деревенская девка ждет с войны курсанта, с которым провела последнюю мирную ночь. Сама посылает себе письма с фронта, читает их всей деревне. Соседи сначала смеются, а потом слушают серьез­но. Она настолько поверила в сочиненную реальность, что ходит встречать своего ге­роя на станцию. И лишь под конец сама же пишет себе извещение о смерти Героя Со­ветского Союза. Из этого сюжета, утверж­дает автор, и вырос впоследствии Чонкин. Хочется добавить: пройдя несколько этапов переосмысления. В рассказе «Путем вза­имной переписки» (1968) все та же ситуа­ция, только действие перенесено в совре­менную рядовому Войновичу часть. И финал несколько иной: баба своего доби­лась, женила на себе курсанта, только ни ей, ни ему это счастья не принесло. В дру­гих рассказах про армию - «Майор Догадкин» (1972), «Старший лейтенант Пав­ленко» (1972), «Капитан Курасов» (1973); заглавия согласно уставу, - рассмотрены иные стороны армейской жизни, воплотившиеся затем в «Чонкине», как-то: политзанятия, охрана военного объекта, глупые и невнимательные коман­диры. Особенно важен рассказ «Майор Догадкин», там появляется мотив забыто­го на посту часового. В рассказах о буднях советской деревни оттачивалась Нюркина сторона повествования. В полуподполь­ных рассказах о внутреннем мире товари­ща Сталина, традиционных для конца 60-х, появилась и третья линия «Чонкина»: Гит­лер - Сталин. Сложив все вместе, полу­чим «Жизнь и приключения». Таким об­разом, «творческая история» «Чонкина» кумулятивна: она синонимична всему творчеству писателя Войновича. Кумуля­тивно и продолжение Чонкина в «Замыс­ле» и «Монументальной пропаганде». Текст бесконечно разрастается по схеме «А вот еще один мужик...».

Неминуемо кумулятивен и сам «Чон­кин». Определение «роман-анекдот», дан­ное крупным формам Войновича самим автором, если присмотреться, окажется абсурдным. Анекдот не может быть вели­чиной с роман. Роман может состоять из творчески преобразованных анекдотов. Чонкиниада мед­ленно продвигается от анекдота к анекдо­ту, так что между ними, как в музыке, можно расставить тактовые деления. Рас­сказанный анекдот, как правило, больше не вспоминается. Точно так же, как байки бравого солдата Швейка. Только у Гашека именно на этом и построен юмористичес­кий эффект текста: байки как бы размыва­ют реальность, благодаря чему она сама становится чем-то вроде байки. У Войновича же сам текст анекдотически прямоли­неен и однонаправлен. Абрисы персона­жей пунктирны и плоскостны. Анекдот предполагает простую схему, созданную определенной расстановкой персонажей по отношению друг к другу.

Прагматическая однонаправленность анекдота легко переваривается там, где анекдот одинок и случаен. Включая сбор­ники анекдотов. Но при нанизывании анекдотов на одну сюжетную нить (вся ис­тория с забытым на посту солдатом Чонкиным есть не что иное, как обрамляю­щий анекдот, наподобие обрамляющих но­велл ренессансных фаблио или «Тысячи и одной ночи») прагматическая смеховая установка дает бурную реакцию и разру­шает текст изнутри. Войнович же не только не устраняет этой опасности - он ее попросту не чувствует. Часто его анекдоты выламываются из общего пове­ствования, претендуя на автономию. По­этому Войнович жалуется на разрастаю­щееся, как снежный ком, количество сю­жетных линий. Например, о председателе колхоза Голубеве при первом его пред­ставлении сказано: «Отличительной чер­той председателя Голубева была неодоли­мая склонность к сомнениям. Когда жена утром спрашивала его: Что будешь есть - яичницу или картошку?" - он от­вечал: - Давай картошку.

Она доставала из печи чугунок с кар­тошкой, и в эту секунду он знал совершен­но определенно, что хочет яичницу. Жена запихивала чугунок обратно и шла в сени за яйцами.

Возвращаясь, встречалась с винова­тым взглядом мужа: он снова хотел кар­тошку».

Казалось бы, вводится психологичес­кая черта, которая станет главной при об­рисовке председательского характера. Но этот анекдот, как и все другие, в дальней­шем повествовании будет совершенно за­быт. В фабульном плане от анекдота оста­нется только point: «Правда, за последние двадцать с лишним лет в стране было мно­го сделано для того, чтобы Голубев не со­мневался, но какие-то сомнения у него все-таки оставались и распространялись порой даже на такие вещи, в которых во­обще сомневаться в то время было не принято». На протяжении всего романа председатель теперь будет думать о ско­ром аресте, «склонность к сомнениям» реализована лишь в плане политического антисоветского анекдота.

Другой разрушительный вирус - стремление анекдота развернуться до ло­гических пределов, использовать все име­ющиеся резервы. Пока все пер­сонажи не перепробуют все возможные комбинации, рассказ не заканчивается. В анекдоте любое появившееся ружье стре­ляет. Человеку со вкусом этот вирус побе­дить легко: необходимо найти наилучший момент, чтобы оборвать повествование и что-нибудь оставить недосказанным, не­развернутым. Пусть до­думывает читатель. Или ввести совершен­но неожиданный ход, повернув анекдот в совершенно новое (часто неанекдотичес­кое) русло. Войнович же дает вирусу полную волю.

Возьмем малый, внутренний анекдот. Чонкин спрашивает Кузьму Гладышева, почему мерин Осоавиахим (нереальная кличка-анекдот) так и не стал человеком, ведь он-то работает больше всех. Спраши­вает посреди митинга, в самое неподходя­щее время. Гладышев задумывается и ви­дит сон: ему является Осоавиахим, став­ший наконец человеком. Но, утверждает бывший мерин, ему недоступны две вещи - жениться и на фронт. Пальцев нет. Гладышев просыпается, бежит к Чонкину, будит того посреди ночи (в самое непод­ходящее время) и сообщает, что мерин не может стать человеком, потому что у него нет пальцев. На этом, однако, анекдот не заканчивается. Оказывается, Осоавиахим убежал ночью из колхоза, чтобы не быть сданным в армию, а у порога Кузьма об­наружил лошадиную подкову. В конце пер­вой части Гладышев обнаружит и убитого мерина. На переднем копыте отсутствует подкова, рядом лежит примятое копытом заявление: «Если погибну, прошу считать коммунистом». Но спираль анекдота рас­кручивается дальше. Заявление это было написано младшим лейтенантом Букашевым после допроса капитана Миляги, пе­ред сражением с Чонкиным. Новый начальник районного НКВД решает дать на­роду героя и приказывает найти останки Миляги, павшего, по новой версии, смер­тью храбрых. В качестве останков хоронят кости Осоавиахима, так мерин окончатель­но становится человеком. Но и это не все. Слово «мерин» (видно, очень нравятся Войновичу или мерины, или слово, или то и другое вместе) становится роковой опе­чаткой, сводящей с ума редактора мест­ной газеты.

Теперь большой, обрамляющий анек­дот. Солдат, оставленный на посту, которо­го никто не может снять с караула, «окромя разводящего, начальника караула, де­журного по части или <...> генерала». Далее - по спирали. Захваченный в плен районный отдел НКВД, белочонкинская банда, посланный на штурм Чонкина полк, похваливший Чонкина генерал, следствие, в результате которого дело раздувается до размеров всероссий­ской контрреволюции. Наконец, судьбой Чонкина интересуются уже на самом вы­соком уровне - Сталин и Гитлер. Недо­стает только «Чонкина на том свете».

То же самое в «Монументальной про­паганде». Обрамляющий анекдот: первый секретарь Аглая Ревкина боготворит Ста­лина и устанавливает ему в Долгове па­мятник, после двадцатого съезда его сно­сят, но пенсионерка уже Ревкина помеща­ет монумент в собственную квартиру, где он и стоит вплоть до демократических ре­форм. Внутренние анекдоты иногда напо­минают Чонкина, иногда дословно повто­ряют его. Например, визит генерала Дрынова на подземную дачу Сталина почти повторен в посещении Брежнева генера­лом Бурдалаковым. Дрынов хотел пода­рить Сталину портсигар, Бурдалаков при­возит Брежневу старинный кинжал. И портсигар, и кинжал отбирает охрана. Вся разница в том, что кинжал все-таки дойдет до адресата. Другой «кочующий сюжет»: Чонкин встречает в тюрьме некоего Запятаева, борющегося с советской властью при помощи карандаша. Как только быв­ший подпоручик врангелевской армии ви­дит активного большевика, он тут же пи­шет донос: «Завербован иностранной разведкой». И радуется, что избавил мир от очередной сволочи. В «Пропаганде» функцию «санитара леса» исполняет бывший афганец, калека Ванька Жуков (имя-анекдот). Он достиг невероятного совершен­ства в создании взрывных устройств. Их ему заказывает вся страна. Изготовив бом­бочку, Ванька включает телевизор и узна­ет, от какой сволочи ему на сей раз уда­лось избавить мир.

Анекдот о верном ленинце Марке Се­меновиче Шубкине, случайно превратив­шемся в диссидента, на первый взгляд мо­жет показаться чем-то новым. Он настоль­ко разросся под воздействием вируса, что вступает в параллельные отношения с ос­новным, обрамляющим анекдотом. Мож­но даже предположить, что в «Пропаган­де» два героя и две сюжетные линии. Но, присмотревшись, осознаешь что это попросту развитие чонкинского анекдота о двух мыслителях.

Забавно, что очень часто в текстах Войновича самые смешные анекдоты - цитатные вставки. Как правило, фольклор­ные. В «Пропаганде», например, остроум­нее всего народная частушка про двадца­тый съезд: «Удивили всю Европу, показали простоту. Тридцать лет лизали задницу, из­виняюсь, оказалось, шо не ту». Эвфемизм, ломающий кайф, чрезвычайно характерен для Войновича.

Всецело царствующая в тексте стихия анекдота несколько ограничена стихией аналитических рассуждений. Войнович пытается соединить Чехова и Льва Толсто­го, попросту насилуя природу текста. Именно Чехов, впервые использовавший анекдот в серьезной литературе, показыва­ет, что анекдот не совместим с какой бы то ни было моралью, тщательно убирая все аналитическое из своих рассказов. Но Войновичу нужна эпопея советской жиз­ни. Писатель рассказывает нам о на­шем совке, описывая всем известные ри­туалы (например, процессию почетного караула: «Люди, ее составляющие, шли гуськом, высоко поднимая ноги, и засты­вали каждый на своем месте, словно вне­запно пораженные столбняком») и рас­крывая суть репрессивных учреждений («<... > что значит Куда Надо или Где Надо? Кому надо и для чего?»). С одной стороны, автор как бы объясняет нам самих себя, нашу глупую жизнь нам объясняет. Вы посмотрите, как вы живете: бред, абсурд! С другой сторо­ны, он нас смешит, поэтому не так обидно. Так и ждешь, что вот-вот Чонкин, Миляга, Сталин возьмутся за руки и раскланяются. В об­щем, натыкаясь в тексте на аналитические куски, испытываешь глухое раздражение и стараешься через них перескочить. Они как сучок на обрабатываемой поверхнос­ти дерева.

В первой части «Чонкина» таких рас­суждений сравнительно мало, они практи­чески незаметны между анекдотами. Во второй же части аналитическая стихия разворачивается на полную катушку, подавля­ет анекдот и начинает определять форму текста. Одним словом, чем ближе к концу, тем больше о сущности советской жизни и судьбах родины.

Роман про Чонкина - это не огульное смехачество, а серьезное повествование, разобла­чающее лжегероизм, лжегениальность, лжеистинность. Сталин у Войновича, ма­ленький и непривлекательный. Чуточку лучше (с чувством юмора) Адольф Гит­лер. Истинный герой - простой русский солдат - Иван Чонкин, оказывается вовсе не Платоном Каратаевым. Образ Каратаева навязывают ему Сталин и Гитлер. Оба видят один и тот же сон: Иван Чонкин (князь Голицын) предстает былинным русским богатырем, перед которым разбегаются толпы врагов. Образ русского солдата, заимствованный из народно-эпического «Василия Терки­на» (в тексте - карикатуры Кукрыниксов), кажется Войновичу таким же лжи­вым, как и образ Каратаева. Ивану Чонкину, по мнению автора, много ближе Швейк, главный воинский подвиг которого заключался в следующем: восседая над траншеей для оправления естественных потребностей, он первым вскочил при виде инспектирующего генерала. За что и удостоился похвалы. В этой позиции есть, правда, некий странный душок. Напом­ним: Швейк должен защищать Австрий­скую монархию, до которой ему нет ника­кого дела. Поэтому его прогулки в тыл вполне понятны. Случай с Чонкиным не­сколько иного рода.

В «Замысле» аналитические рассужде­ния лавинообразно разрастаются. Писа­тель добавляет к заглавию скромный под­заголовок - «Книга». И чтобы ни у кого не возникало сомнений, что это за книга такая, начинает ее предисловием: «В нача­ле поставим слово, и это слово будет Бог».

Аналитические куски книги посвящены ни много ни мало проблеме Божьего бы­тия, смыслу человеческой жизни и про­чим немаловажным вопросам, по кото­рым русский писатель должен непремен­но высказаться. Обычная остраненная ма­нера тут совершенно не помогает, и Войнович изрекает глупости трехсотлет­ней, как минимум, давности. В «Мону­ментальной пропаганде» писатель, разре­шив проблему существования Бога, остав­ляет ее, к счастью, в покое. И вновь объяс­няет нам нашу советскую жизнь. «Одно течение были марксисты-ленинцы, а дру­гое - сталинисты. Марксисты-ленинцы были хорошие марксисты, добрые. Они хотели установить на земле хорошую жизнь для хороших людей, а плохую для плохих, но обязательно в соответствии с Мировоззрением. И поэтому плохих лю­дей убивали, а хороших по возможности оставляли в живых. А сталинисты были по сути своей демократы - убивали всех без разбору - и Мировоззрение считали не догмой, а руководством к действию». А потом начинает объяснять чисто по жиз­ни. Делает громадную выписку из краткой медицинской энциклопедии, чтобы чита­тель понял, что такое сомнамбулизм. Или устами подружки нового русского объяс­няет нам, совкам ущербным, как происхо­дит оргазм: «...я сначала чувствую, как будто в меня что-то такое накачивают, на­качивают, и я вся раздуваюсь, раздуваюсь, как шар, и такой, знаете, воздушный шаг огромных размеров, и я куда-то лечу, а по­том вдруг - раз! - и лопнула. Прямо вся со всех сторон лопнула и растеклась, как лужа, как озеро, как море».

Психологические нюансы не дают по­коя Войновичу и совершенно ему не уда­ются. Кроме надоедающего повторения слов, передающего, по-видимому, силу переживания, и банальных сравнений, на­лезающих одно на другое, так ничего и не выливается из-под пера «автора бессмерт­ного Чонкина». Иногда возникает вопрос а умеет ли писатель Войнович изъясняться по-русски?

В «Пропаганде» языковая стихия, как ранее стихия анекдота, одерживает верх над писателем. Все то, что в «Чонкине» ка­залось сатирическим нажимом, сознатель­ным разрушением шаблонизированной советской речи выг­лядит попросту косноязычием и писатель­ским непрофессионализмом. После «Про­паганды» совершенно иначе прочитыва­ешь «Чонкина». Обращаешь внимание на то, что «русский Швейк» практически не говорит, а когда говорит, то как-то не по-русски.

«Да если не хотишь, я с ими в любой другой колхоз пойду. Нас сейчас каждый примет, да еще и спасибо скажет. Ведь я от тебя никаких трудодней не прошу, а только кормежку три раза в день, и все». Это едва ли не самое длинное высказывание Чонкина. Складывается впечатление, что Вой­нович сначала пишет канцелярски правильную фразу, а потом кое-где переводит ее в народность. Ломает язык. В «Замысле» набросан портрет некоего Деревенщи­ка Василия, известного писателя, который говорит окая и при этом картавя. Столь же народна речь Чонкина. Да и остальных ге­роев. С той разницей, что чем грамотнее персонаж, тем канцелярски вывереннее его речь. Ибо фраза у Войновича суще­ствует сама по себе, вне контекста. Обыч­ное свойство анекдота, где речевая харак­теристика не существенна. Герой анекдота может и вовсе не го­ворить. Но не только в этом дело.

Войнович неоднократно утверждал, что, в отличие от многих, пишет грамот­ным русским языком. Да, это специфи­ческая грамотность советской газеты. В авторской речи широко использованы канцеляризмы, но будто бы не всерьез, иг­раючи. Однако при внимательном чтении видно, что текст почти полностью смонти­рован из устойчивых словосочетаний: «Он во что бы то ни стало хотел избежать кровопролития, но ему больше не отвеча­ли. Чонкин понял, что переговоры завер­шились неудачно, и снова перекинул вин­товку через фюзеляж». Игривость созда­ет, во-первых, несоответствие газетного шаблона фарсовой ситуации, а во-вторых, случайно попадающиеся внутри «нестан­дартные» слова, позаимствованные из общих мест теперь уже беллетристики: «...полная луна выплыла из-за туч и равнодушно освещала место грядущей казни». Вся новизна и нешаблонность Вой­новича заключается в том, что он соединя­ет несколько шаблонов, до конца не выдер­живая ни один. Тем самым разрывает из­нутри преобладающий газетный шаблон. По-видимому, такой стиль сложился у пи­сателя спонтанно, в силу того, что иначе выражаться он не умеет. Тем более что языком персонажей Войновича сейчас го­ворят все СМИ. Говорить без шаблона они не научились. А по шаблону надоело. Язык Войновича эпохален, в этом можно черпать утешение.

Главное, чтобы тебя поняли. Чтение текста заменено созерцанием его облож­ки, рассказ - номинацией, связность - именительным падежом, все более побеждающим в речи. Все отдельно друг от друга, в своей нише. Раздробленный на анекдотцы текст отражается в раздробленной на шаблончики фразе и восходит к коренному свойству мышления писателя Войновича. В качестве примера возьмем процитированное выше рассуждение о марксистах-ленинцах и ста­линистах. Авторская ирония, заключенная в этом пассаже, лишь подчеркивает обыч­ные структурные закономерности. Первое предложение вводит разделение всех име­ющих Мировоззрение на две группы. Во втором на две группы - хороших и плохих людей - делится остальное население планеты. Субъект и объект расчленен. Да­лее резец художника расчленяет на две группы все, что осталось: хорошая/плохая жизнь, убивать/оставлять в живых («по возможности» используется в функции нестандартного слова, усиливающего зна­чение и одновременно вносящего в схему диссонанс), догма/руководство. Последняя пара - добрые/демократы - создает окончательный диссонанс, одновременно указывая на фиктивность разделения, ибо противопоставленные понятия в опреде­ленных контекстах синонимичны.

Мышление Войновича дробит окружа­ющий мир, создает примитивные двоич­ные системы и тут же их разрушает. На этом в большинстве случаев строится ха­рактерный юмор писателя. По этой схеме в большинстве случаев развивается сюжет. Включая лучшие сюжетные находки. В Чонкине, к примеру, их две. Первая, когда капитан Миляга попадает в плен к своим. Они считают Милягу языком, Миляга их - немцами. Поэтому пытается разъяс­нить, что он офицер «руссиш гестапо» и у него большой опыт борьбы с коммунис­тами, который может пригодиться немец­кому Учреждению. Вторая - две секрет­ные телефонограммы, полученные майо­ром Фигуриным от начальства: князя Го­лицына немедленно расстрелять, рядового Чонкина доставить в Москву, к товарищу Сталину. В «Замысле» вспоминается исто­рия о двух волах, Цоб-Цобэ, которых нельзя менять местами. В «Пропаганде» ничего не вспоминается.

На этом основан и тот сокрушитель­ный эффект, который имели тексты Вой­новича в прежние времена. Разъятие при­вычных понятий, подчинение логике того, что подчинялось исключительно Комитету по идеологии, привлекало читательскую массу. Сегодня все это превратилось в на­бор однообразных трюков, вызывающих смех лишь по старой памяти. Неподвиж­ная сцена превратилась во вращающийся круг, театральный картон замелькал, как в мультфильме, а писатель остался все тот же, с прямолинейностью, сохранившейся лишь в Конституции и анекдоте. Недаром его автобиографически лопоухий Чонкин уступил место новому персонажу - Аг­лае Ревкиной. Нравится ему чем-то Аглая Степановна: честная, принципиальная, та­кая же прямолинейная, как он сам.

Не нравится непростой Солженицын, про которого Войнович тоже рассказыва­ет всю жизнь. Это, пожалуй, вторая (после Чонкина) постоянная тема Войновича. Анекдотический антагонист, играющий свою жизнь, в противовес положительно­му Чонкину/Ревкиной. Солженицын, по Войновичу, придумывает себе жизнь, вы­читывает ее из собственных произведе­ний, как редактор долговской газеты Ермолкин. Поэтому он сродни большеви­кам: он пытается насиловать лопоухую человеческую природу.

Рассказать анекдот про Солженицы­на - идея интересная, реализованная в «Москве 2042». Писатель Сим Симыч, жи­вущий в уединенной усадьбе, вводящие на ее территории сарафанно-кокошечный стиль, а заодно и телесные наказания, ежедневно репетирует въезд в Россию на белом коне. С этим самым конем он будет заморожен и въедет в Россию будущего, назовется царем Серафимом и установит почти фашистский режим. Новая цель са­тиры Войновича оказалась не столь пред­сказуемой, как советская власть. Солжени­цын помпезно въехал в Россию, после чего уединился вновь. Но анекдот раскру­чивается по спирали.

Объяснение этому постоянству Войно­вич однажды дал сам. Хоть оно и в шутли­вой форме, а похоже на правду. В «Моск­ве 2042» действует некий Зильберович, вечный член литературной тусовки, от ко­торого повествователь впервые слышит о гениальном Симыче: «Но дело в том, что Толстым раньше он звал меня. А предпо­ложить, что на земле могут существовать одновременно два Толстых, и тем уте­шиться, я, понятно, не мог». В рассказе «Этюд» (1979-1981) тема расширяется. Ге­рой просыпается среди ночи и по-бунински задумывается: кто же он в этом мире? Выясняется: он писатель, написал много чего, но за одну паршивую книжонку с заглавием «Лолита» ему очень стыдно. Наконец герой приходит в себя и вспоми­нает, что он тоже Владимир, но не Набо­ков, а Войнович. Однако сожаление, что это не он написал «Лолиту», гуляет в под­сознании. Дело в скандальном успехе, ко­торый принесла автору «плохая книга». Успеху посвящено несколько абзацев, ху­дожественному совершенству романа - ни слова. Всю жизнь Войнович ждал свое­го часа выбиться. Сначала помогли «пыль­ные тропинки». Потом «Чонкин».

В «Москве 2042» текст создается как бы на глазах у читателя. Писателю, оказав­шемуся в коммунистическом будущем, показывают его собственную книгу, кото­рую он еще не успел написать, и требуют, чтобы он вычеркнул оттуда все, что каса­ется Сим Симыча. Писатель вместо этого переименовывает героя в Серафима, и тут же, на его и наших глазах, изменяется текст. Телеграмму от идущего на Москву Сима сменяет телеграмма от идущего на Моск­ву Серафима. Оказывается, в пределах со­зданного Войновичем текста спасение коммунизма зависело исключительно от росчерка его пера.

Моменты игры в текст, освобождения текстовой стихии встречаются и в «Чонки­не», и в «Замысле», и в других произведе­ниях Войновича. Но подаются всегда край­не аккуратно, на поводке. Чуть порезвил­ся - хватит. Пугает здравомыслящего Войновича пульс текста, он ведь неживой. Так и норовит писатель наступить на гор­ло собственному сочинению, подчинить его педантичной однонаправленности жалобы в ЖЭК/ООН. А текст вырывается и не дается. Раскручивает сам себя по спи­рали. Остается, зажмурившись, резануть его с размаху, чтоб закончился. Так завер­шаются почти все крупные формы Войно­вича.

Роман «Москва 2042» был закончен Владимиром Войновичем в 1985 го­ду и вскоре вышел на Западе. От­дельные экземпляры к нам, как водится, попали, кто-то да прочитал, а кто-то и по «Свободе» услышал, в авторском испол­нении.

Чтение романа было делом приятным во многих отношениях: можно и посме­яться, подивиться совпадениям и - полу­чить бескорыстное удовольствие от вир­туозной эстетической игры. Причудли­вые связи субъекта творческого процес­са, писателя Карцева (от его лица ведет­ся повествование), с объектом - рома­ном, который Карцев сочиняет, - осуще­ствляются на самой границе искусства и жизни, оказываясь то по одну, то по дру­гую ее сторону. Сначала Карцев уча­стником проживает события, которые потом должен описать. Попадая в буду­щее, он встречается с романом, уже написанным им, но неизвестным ему, по­скольку акт писания приходится на тот самый промежуток времени, который Карцев перескочил, перелетая из 1982-го в 2042 год. С удивлением и интересом ав­тор романа узнает о том, что происходи­ло с его персонажами, включая и его са­мого.

Обратим внимание на мастерский трюк с хронотопом: два времени - время внутри романа, сочиняемого Карцевым, и время, в котором он, писатель Карцев, ищет приключений на свою голову, - по­степенно все более и более сближаются. Придуманный Карцевым, высосанный из пальца персонаж, пророк-диссидент Сим Симыч Карнавалов, шлет в адрес прави­телей будущей Московской коммунисти­ческой республики угрожающую теле­грамму: «Выступаю походом на Моск­ву...» за подписью «Сим». Это не просто телеграмма: она послана из те кета в реальность. Чтобы изменить ход событий, автор текста, писатель Карцев, меняет имя героя на «Серафима», и мгновен­но - времена текста и реальности со­шлись окончательно! - приходит теле­грамма уже за подписью «Серафим», как очередное доказательство взаимопрони­цаемости искусства и жизни, вымысла и реальности.

Поначалу мнилось: наворотил что-то Владимир Николаевич, нафантазировал, от почвы оторвался, одно слово - анти­утопия. Но все чаще и чаще, описывая нашу жизнь, журналисты оговаривались: прямо по Войновичу... Действительно, прямо по Войновичу в одном городе мла­денцев в 1987 году начали подвергать обряду звездения (было сообщение в га­зете). Возрожденное казачество - это уже чуть позже - ввело как меру нака­зания показательную порку. Прямо по Войновичу появились московские и (тог­да еще) ленинградские визитки - попыт­ка хорошей жизни в отдельно взятом городе. А потом пошло-поехало, по мело­чам и по-крупному. Демонстрация в стра­не, находящейся на грани голода и раз­рухи, американского телесериала из «красивой жизни» - «Даллас». Священ­ники, благословляющие воинство СНГ, или освящающие Моссовет, или изгоня­ющие бесов из здания КГБ. Приглаше­ние простого генерал-майора КГБ в гу­бернаторы края. Возведение отечествен­ными монархистами бывшего члена КПСС, Президента России в великокня­жеское достоинство. Аббревиатура ГКЧП, изысканно рифмующаяся с КПГБ, правящей партией Москорепа. А Михаил Горба­чев на форосской даче в Крыму - чем не персонаж Войновича, творец Великой Августовской Революции Леша Бу­кашев, который из космического далека «смотрел в нашу сторону с выражением такого отчаяния, которое можно увидеть только на лице человека, ожидающего казни»...

Если бы писатель экстраполировал, а затем разоблачал идею коммунизма, то разговаривать особенно было бы не о чем. Но тут дело в самом уто­пическом соблазне, на который падок русский человек. В романе «Москва 2042» не один (как кажется на первый взгляд) и не два утопических проек­та, а целых четыре - множественность, имеющая качественный смысл. Основное действие романа разворачивается в об­ществе, возникшем в результате осуще­ствления утопических идей Букашева, простого генерал-майора из органов. Его проект, родившийся в аппаратных нед­рах,- это революция сверху, так ска­зать, 18 брюмера в совдеповском вари­анте. В финале романа на смену ему приходит монархистски-православная уто­пия бывшего зэка Карнавалова. В виде мечты присутствует здесь и левацко-романтическая утопия - эту утопию выби­вают, в буквальном смысле слова, из юного террориста исполнители утопии Букашева (она же, кстати, снится ошалев­шему от столкновения с будущим Карце­ву). И наконец, проект биолога Эдисона Комарова, реализующийся на лаборатор­ном уровне - в создании эликсира жизни и суперчеловека, жестоко отредактирован­ного в соответствии с логикой первой утопии. Вот так утопия утопию погоняет и на утопии мчится - в никуда...

Великая Августовская Революция на­чалась в романе Войновича с заговора рассерженных генералов и с введения ре­жима, который до путча назвали бы у нас как-нибудь изящно: «прогрессивно-воен­ный» или еще лучше «военно-граждан­ский». Генералы были все как на подбор: молодые, красивые и наверняка хотели только хорошего. Однако назревшие про­блемы они стали решать по-простому - по-армейски. От граждан, то есть людей гражданских, требовали увеличить добычу, усилить дисциплину, бороться за... - все до боли знакомое. Разбили граждан в соответствии с потребностями на категории, возникли замечательные столовые с сержантами у входа. Союз писателей обустроили по ти­пу школы прапорщиков, а критикой непосред­ственно занялись органы БЕЗО. Ну а Букашев, произведенный в Генералиссимусы, с космического ко­рабля сам наблюдал за исполнением при­казов. Могло ли из этого получиться что-нибудь хорошее?

Простодушная вера в то, что можно все наладить, перенеся в обычную жизнь армейские порядки или подчинив ее суровым законам военного времени,- это и большой соблазн (приятно из ни­чего получить нечто), и большая беда (но не получишь). Армейский инстинкт за­ставляет предполагать, что от приказа до выполнения только один шаг, и тот по прямой. Объявить новый порядок и вве­сти его с завтрашнего, а еще лучше - с сегодняшнего дня, как на оккупирован­ной территории.

Вот по прямой шагает в романе аль­тернативный лидер Карнавалов. И, что характерно, не ошибается. За считанные часы вводит он в коммунистической Мос­кве «веру православную, власть само­державную плюс народность». Его про­ект - зеркальное отражение проекта Букашева. Потому-то коммунисты чудесным образом оборачиваются в мо­нархистов, пятиконечные звезды сменяются крестами, органы госбезопасности переименовываются в Комитеты народ­ного спокойствия, районы - в губернии...

Сказать, что Сим Симыч - пародия на Александра Исаевича,- значит, ничего не сказать о смысле этого персонажа в романе. С ним связана, может быть, важ­нейшая проблема - сотворение ку­миров, той легкомысленной охотливости, с которой мы принимаем идеолога (и идеологию), будь то Сталин, Ленин, Са­харов, Солженицын, Горбачев, Ельцин, неважно... Того идеологического экстаза, который так удобно подменяет работу ин­теллекта и души и просто работу как та­ковую. Тоталитаризм ведь не выдумка, навязанная какой-то одной зловредной личностью или группой: он возможен только при содействии масс, народа.

Войновича давно интересовало возни­кающее между ведущими и ведомыми психологическое, эмоциональное прост­ранство, на котором происходят любопытнейшие вещи. В давней своей повести-притче «Владычица» (1968) писатель по­казал и потребность человеческого сооб­щества в ведущем и, что не менее важно, зависимость ведущего от массы. Пафос притчи был трагическим: как бы помимо воли героиня ее становилась Владычи­цей в своей деревне, но нарушала, буду­чи не в силах нести бремя власти, прави­ла игры и погибала. И вот ходит глаша­тай и созывает народ новую Владычицу выбирать, а все боятся. Но потихоньку одна дверь приотворяется, потом другая: не думая, повинуясь инстинкту сообще­ства, кто-то готовится при­нести себя в жертву на алтарь власти. И тогда, в конце 60-х, это казалось всей правдой.

Но там все-таки речь шла не то о три­надцатом, не то о четырнадцатом веке. А вот повесть о Вере Фигнер и народо­вольцах-«Степень доверия» (1972) обращена уже к иной исторической ре­альности. Здесь возникает принципиаль­но новый вопрос - о приуготовлении к власти, заложенном в работе революцио­неров, оппозиции, подполья. И о том, что «для того, чтобы перекраивать мир, надо слишком хорошо о себе думать, надо ве­рить в свои силы и в то, что ты имеешь право навязывать другим тот образ жизни, который считаешь правильным».

В начале 1980-х, когда власть в нашей стране окончательно воплотилась в карикатурном образе Брежнева, а альтер­натива ей - в куда более привлекатель­ном образе борца с коммунизмом Солже­ницына, писатель вышел на тему веду­щего и ведомых. Сим Симыч Карнавалов отслежен, как говорят разведчики, в романе с самого начала своей политиче­ской карьеры до ее высшей точки. Не­примиримый враг «заглотных коммуни­стов и прихлебных плюралистов», быв­ший зэк был чужд всякой суетности: его не волновали ни гонорары, ни известность, ни быт. Подвижничество, самоот­речение, аскеза - качества в русской жизни чрезвычайно ценимые. Таков был Чернышевский, таковы были русские террористы, которые шли, сотворив мо­литву, на убийство и потом гибли сами. Таковы были - до революции - все революционеры: и Ленин, и Сталин, и Дзержинский... Их любили за то, что они ничего не хотели для себя (вернее, ничего из того, что хотят для себя обыч­ные люди), ставили общее благо выше личного, а, кроме того, будучи мучени­ками идей, сохраняли верность своим убеждениям. Вопрос о том, хороши ли убеж­дения, оказывался второстепенным.

В романе «Москва 2042» этому типу личности отдано должное. Положитель­ными героями (насколько они возможны в ироническом повествовании) выступа­ют здесь в первую очередь, конечно, тот же Сим Симыч, и юный террорист, не сломившийся под пытками в «прекрас­ном будущем», и отец Звездоний, кото­рый так и погиб, не «перестроившись», в отличие от подавляющего большинства своих соратников, и генерал Букашев, с благородным достоинством принявший крайне невыгодные для себя результаты своего эксперимента.

Карнавалов - личность харизматиче­ская, а значит, заставляющая подчинять­ся себе на иррациональном уровне. По­вествователь Карцев пытается иронизи­ровать над пророком в изгнании, отыски­вает его слабые, уязвимые места, но вы­пасть из сферы его влияния не может. «Эта сила меня каким-то образом гипно­тизировала, выводила из состояния рав­новесия, никакие реальные причины не вынуждали меня ей подчиняться, но не подчиниться ей я мог, только оказав от­чаянное внутреннее сопротивление», - вот классическое описание действия ха­ризмы, качества, которым раньше обла­дали колдуны, пророки, предводители на охоте и в походах за военной добычей, а в более поздние времена - политиче­ские и государственные мужи, главы пар­тий и т. п.

Из-за образа Карнавалова выглядывал сам Александр Исаевич, поэтому «Моск­ву 2042» и журналы печатать не спеши­ли и критики как-то вниманием обходи­ли. А если и писали, то с оговорками: дескать, «эволюция образа... не позволя­ет все-таки отождествить Карнавалова с Солженицыным». Ну, не позволяет и не позволяет, у автора-то вообще другие задачи... Но здесь ведь вся мера нашей несвободы видна. И ка­кая, в сущности, разница, где находится источник этой несвободы - на Старой площади или в Вермонтском «обкоме»? И где она отзывается, в Нью-Йорке ли, в Москве ли...

Демократия нам не личит, считает Сим Симыч, и он, к сожалению, прав. Особая приуготовленность сознания к кумиру, пассив­но-инфантильная зависимость от него - свойство, которое мы сами долж­ны хотя бы осознавать, если пока не спо­собны от него избавиться.

Никто, кажется, не заметил, испугав­шись за Солженицына, что согласно ро­ману Сим Симыч оказывается прав во всем - с его-то утопией Войнович пока не разделался, и это предупреждение. Нет, не зря Сим ворочал свои «глыбы»: его воздействие на умы поистине беспре­дельно, им восторгаются даже те, кому хотя бы по должности и на дух его при­нимать нельзя. Движение симитов охва­тывает поголовно всех - от рядовых граждан до высших чинов БЕЗО. Или на­оборот - от высших чинов БЕЗО до про­чих. На подпольной сходке симитов Кар­цев, к своему большому удивлению, обна­руживает Дзержина Гавриловича Сиромахина, генерал-майора БЕЗО и тайного симита. И не случайно российское революцион­ное подполье всегда оказывалось в ка­ких-то странных, интимных отношениях с органами, до 17-го года в ходу было даже такое замечательное определе­ние - «жандармско-революционный мир», обе части которого равноправны и взаимопроницаемы. В феврале 1992-го, газета «Ком­мерсантъ» писала: «Наш проживающий в Мюнхене соотечественник В. Н. Войно­вич укрепил свою заслуженную репута­цию поэта-пророка... Пророчество сбы­лось даже на пятьдесят лет раньше, а в роли Дзержина Гавриловича выступил генерал-майор ГБ А. Н. Стерлигов, под началом которого созванный в Нижнем Новгороде Славянский Собор сурово анафемствовал заглотных коммунистов, прихлебных плюралистов и, как водится, евреев».

«Я описываю только то, что было, и ничего лишнего»,- подчеркивает просто­душно-лукавый повествователь «Моск­вы 2042». «Ничего лишнего» - озна­чает прежде всего, что книга эта не о том, что будет с Россией, а о том, что в ней было и есть. Форма будущего времени - 2042 год - в данном случае не футурологическая (и уж вовсе не науч­но-фантастическая), а чисто художествен­ная. Оттого и оказывающаяся провидчески более точной, чем любой специаль­ный прогноз.

«Литература XIX века, которую мы называем великой, общечеловеческая <...> это литература всечеловечес­кая и всечеловечная». Это суждение принадлежит В. Н. Войновичу, кото­рый, несмотря на годы, проведенные за пределами России, в интервью подчеркивал: «Из русской литерату­ры я не уезжал никуда». Говоря о своих эстетических предпочтениях, Войнович подчеркивал, что ему «всегда была ближе отстраненная манера изображения жизни - без прямого авторского вмешательства к без авторского насилия». Именно поэтому, по его собственным словам, ему оказалась близка гоголевская традиция. «Или точнее: гоголевски-чеховская». Называя Гоголя и Чехова своими «духовными учителями», писатель замечал: «...я всю жизнь колеблюсь между ними».

Одним из наиболее ярких приме­ров этих «колебаний» стала повесть Войновича «Шапка» (1987) , герой которой, писатель Ефим Семенович Рахлин, предстает перед читателем как современное воплощение «ма­ленького человека», своеобразного Башмачкина в бесконечно повторяю­щихся социальных условиях. Сход­ство героев проявляется уже на уров­не портрета. «Жалкое, лопоухое, сморщенное лицо с мелкими чертами и голым теменем, по которому рассыпалась одна растущая посередине и закручивающаяся мелким бесом прядь».

Герой робеет перед начальс­твом. Рахлин «на­чальниками считал всех, от кого зави­село дать ему что-то или отказать», поэтому в число начальников входило огромное количество людей: от секретарей Союза писателей до продавцов и домоуправов.

Рахлин мечтает об одной из тех шапок, которые выдают писателям «по ре­шению правления Литфонда». Для него шапка - это знак социаль­ного статуса, причем незаслуженного. Он маниакально добивается но­менклатурной шапки. Герой Войновича банальный приспособленец, который весьма амбицио­зен.

Однако художественные задачи писателя сложнее: «В «Шапке» я максимально для меня приблизился к Гоголю, при­чем не конкретно к «Шинели» - глубже».

Это приближение происходило на уровне поэтики в целом. С одной сто­роны, мир героев повести по-гого­левски предметен, человек в нем ста­новится «маленьким», просто теря­ясь в обилии всех этих частностей быта, заслоняющих от него Бытие. С другой стороны, диктатура быта, автоматизм жизни лишают героев способности видеть постепенную де­формацию мира, в котором они жи­вут. За повседневной рутиной формируются контуры совсем иной фан­тасмагорической реальности. При­чем эффект гротесковости картины у Войновича, так же как у Гоголя, со­здается без нарушения границ прав­доподобия. Привычные предметы обретают мистический смысл. В зер­кале благополучный Рахлин видит вдруг жалкое испуганное существо, «начальники», доселе благосклон­ные к нему, оказываются почти де­моническими существами, разруша­ющими его жизнь. Гоголевское «зна­чительное лицо» у Войновича «дро­бится» на несколько фигур (Щупов, Лукин, Каретников), которые могут менять свой облик, мистифицируя того, кто является для них всего лишь «маленьким человеком» (точнее, уже «человечком»), чьим сознанием мож­но манипулировать. Примером мо­жет служить сцена с переодеванием Лукина.

Войнович вызывает у читателя ощущение нравственной деформации героев, используя гоголевские при­нципы организации художественного мира, в частности метонимические замещения людей предметами. На смену «бобровым воротникам» гого­левских чиновников, несостоявшейся кунице и спасительной кошке прихо­дят «кот домашний средней пушисто­сти», кролики, пыжики, лисы, ондатры. За этим видимым разно­образием животного мира скрывает­ся та самая чиновничья иерархия, машина, которая не раз осмеивалась Гоголем.

У Рахлина «есть неисто­щимый источник муки и радости - его работа». «Если бы его да­же не печатали, - замечает повест­вователь, - он писал бы для себя». Написание повторяющих друг друга романов с однотипными сюжетами поэтизируется героем: «Сейчас он сочинит первую фразу, и там все пойдет своим чередом. Поя­вятся описания природы, появятся люди, они вступят между собой в ка­кие-то взаимоотношения, и начнется тот тайный, необъяснимый и не каж­дому подвластный процесс, который называется творчеством». Именно здесь скрывается в Рахлине то немногое, что напоминает о живой жизни, противостоящей искусствен­но выстроенной идеологической сис­теме. В сущности, он был незлобивым человеком, что в перевернутом мире даже у близких вызывало неприятие: «Ты же у нас вежливый, ты добрый <...> у тебя все хорошие...». Быть «хорошим» означало быть сме­лым. Ефим Семенович был «муже­ственным, но не храбрым». Он в жизни довольствовался тем, что казался хорошим, а вот в романах он мог позволить себе больше: «Я всегда пишу о хороших людях». Но и здесь оставалось место для малоду­шия: «Это давало Ефиму возможность описывать борьбу почти без участия в ней парткомов, райкомов, обкомов (чем он очень гордился) и тем не ме­нее проталкивать свои книги по мере написания...»

Творчество могло бы «маленького человека» сделать великим, но стало всего лишь формой компромисса, пи­щей для тщеславия, а мечта-искуше­ние разрушает слабое подобие гармо­нии в жизни Рахлина. В погоне за Шапкой «маленький чело­век» Войновича переживает разные состояния, которые символизируют его художественное родство с други­ми «маленькими людьми» русской литературы: он переживает растерян­ность Акакия Акакиевича, стыд героя «Бедных людей» Ф. М. Достоевского Макара Девушкина, оскорбленные амбиции чеховского Червякова («Смерть чиновника»), страх Белико­ва, героя «Человека в футляре», экзис­тенциальный ужас Передонова («Мел­кий бес» Ф. Сологуба). Двадцатый век начинает давить «маленького челове­ка» грузом испытаний, он хочет вы­жить, ищет свой «футляр».

Автопортрет: роман жизни Владимира Войновича (интервью Ольги Леонтьевой)

Я ехала к человеку, которого знаю очень давно: после прочтения книги «Автопортрет. Роман моей жизни» и долгого разглядывания множества автопортретов любимого писателя у меня не было ни тени сомнения в том, что о Владимире Войновиче мне известно почти все. Странное чувство.

Книга состоит из множества небольших историй, из которых склады­валась жизнь писателя, - они, словно мазки разноцветных красок, и соз­дают автопортрет.

«Мнение человека о самом, себе - это всего лишь одно из мне­ний. Оно бывает порой настольконеобъективным.,что может быть приравнено клжесвидетельству.Но в том случае, когда человек кобъективностиболее или менее честно стремится, его представле­ние о себе вряд ли будет вполне адекватным. Потому что себя са­мого он знает лишьприблизительнои вбольшинствеслучаев уве­личить это знание даже не пытается.

Я пытался.

Лет с двадцати.

Поэтому мою биографию можно считать не только чередой на­ходок, потерь, иллюзий,разочарований,накоплением опыта и чем-то еще, но ирастянувшейсяна всю жизнь попыткойсамопознания,что лишь частично отражено в этой книге» .

«Мама, боясь, очевидно, впасть в распростра­ненные родительские преувеличения; часто го­ворила: «Я знаю, что у моих детей (у меня и у младшей сестры Фаины) никаких особых спо­собностей нет». Нет так нет, и я все детство и юность провел, ни к чему не стремясь, беря от жизни только то, что она мне подсовывала, не надеясь на сколько-нибудь интересное будущее, <...> Меня в детстве не учили играть на скрип­ке, не водили на каток, не записывали в драм­кружок, изостудию или в хоккейную секцию. И вообще судьба недодала мне кое-чего, обделей­ность чем я чувствовал всю жизнь. <.. .> Учил­ся я нормально только в первом классе, а потом еще два месяца в деревенской школе, три года в вечерней школе рабочей молодежи и из десяти классов средней школы окончил пять: первый, четвертый, шестой, седьмой и десятый».

Где она - грань между обделенностью и богатством? Некоторым создают для учебы все условия, а они вспо­минают школьные годы как нескончаемую пытку и потом, повзрослев, не прикасаются ни к скрипке, ни к книгам. Другим в детстве вместо чудесных школь­ных лет выпадают бесчисленные и трагические испы­тания, но они вопреки всему всю жизнь продолжают учиться. Военное детство (Владимир Войнович родил­ся в 1932 году) безжалостно, и все же, на мой взгляд, именно в нем кроется тайна непоколебимого духа и потрясающей жизнерадостности этого человека.

Каждая история - урок, преподнесенный (подарен­ный?) жизнью. Шаги одного человека, рядом с кото­рым шли наши родители, деды, прадеды. В результа­те - жизнь Страны Советов в эти тяжелые годы.

«...я задал папе вопрос, который меня вол­новал не меньше:

- Папа, а сколько ты убил немцев?

Этот вопрос многие дети задавали своим от­цам. И многие отцы с удовольствием на него отвечали. Мой дальний родственник, дядя Вова Стигореско, вернувшись домой в конце войны, весь увешанный орденами, весело рассказы-вал, как крошил немцев из пулемета и как за­брасывал гранатами какие-то блиндажи. Но и до возвращения дяди Вовы подобных рассказов я слышал великое множество. И от отца желал услышать что-нибудь вроде этого. Но папа вдруг ужасно рассердился. Еще хуже, чем на вопрос о евреях. А когда он сердился, у него появлял­ся такой сверлящий взгляд, который будто про­низывал меня до самого позвоночника. Он просверлил меня этим взглядом и сказал:- Яне убил ни одного немца и очень этим доволен.

«А что же ты тогда там делал, на войне?» -хотел спроситья.Но постеснялся и не спро­сил».

Скольким мальчишкам именно так отвечали на этот вопрос отцы? Что было бы с этим мальчиком, если бы ответ его отца был другим? Можно сколько угодно меч­тать о том, что дети учатся именно в школе. Но это не так. К счастью? К сожалению? Они учатся и воспитываются каждый момент своей жизни, внимательно наблюдая за взрослыми, которые их окружают... и делая выводы, о которых взрослые порой и не предполагают.

Проба сил, уверенность в собственном бессмертии, неповиновение - эти этапы проходит каждый молодой человек. И делает выводы - те, которые созвучны предыдущим пройденным урокам его жизни.

«И вот первый самостоятельный полет.Как унас это называлось, "по коробочке" - то есть маршрут проходи!;какпо периметру вообра­жаемого спичечного коробка. Набрав необходи­мые триста метров, я отцепился от самолета инарадостях, что лечу один, как птица, запел песню.Апотом расстегнул привязной ремень, пользова­ние которым казалось мне излишним; И тут же последовало предупреждение Судьбы, о вере в которую я уже говорил. Только я отстегнулся,какпланер подо мной ухнул вниз. Я оторвался от си­денья и повис в состоянии невесомости; держасьзаручку управления и боясь ею пошевелить. Сто­ило мне потянуть ее на себя, планер задрал бы нос, потерял скорость и мог свалиться в штопор.Аесли оттолкнуть ручку от себя - наоборот, нос бы наклонился, и я под действием центробежной силы мог красиво вылететь из кабины и лететь до самой земли без парашюта...»

Книга, о которой идет речь, - книга уроков, прой­денных Владимиром Войновичем. Я читала ее и вспо­минала множество своих историй: совсем других, но… в чем-то очень похожих. Однако на этом разговор о книге, пожалуй, стоит прекратить: личное, никем не навязанное прочтение - одно из таинств, дарованных человеку. И мнение о книге у каждого будет свое...

РАЗГОВОР С АВТОРОМ

- В вашей книге много рассказывается о Владими­ре Войновиче-ребенке, но почти ничего нет о вас как об отце. Расскажите, пожалуйста, истории, кото­рые характеризуют вас как родителя.

- Понимаете, я, наверное, был плохим отцом. У меня трое детей, как вы знаете из моей книги: двое, девоч­ка и мальчик, от первого брака и дочь от второго. Я их всех одинаково люблю, но со старшими детьми я был очень мало, я их просто плохо знаю. Я хотел бы рас­сказать истории обо всех, но просто не могу - то вре­мя, когда старшие дети были маленькими, было очень трудным в моей жизни, я их почти не видел. Впрочем, и о младшей дочери почти ничего не могу вспомнить. Я сам, как вы знаете, в школе почти не учился, да и ро­дители моим воспитанием занимались мало - я учил­ся у жизни. Вот история, которая не вошла в книгу. В детстве я не мог понять, как люди у кого-то что-то во­руют. Разве тот, кто крадет, не понимает, что другому -тому, у кого он крадет - будет больно? Это я в детстве так думал. А потом попал в ремесленное училище, в котором все у всех воровали. Воровали действитель­но всё, вплоть до абсурда. Нам там выдавали шинели -синие, суконные, красивые... Сразу ребята стали друг у друга воровать хлястики. У одного срежут, у друго­го - в конце концов мы все остались без хлястиков. Довольно скоро у меня украли шапку, потом еще что-то. .. И я понял, что попал в мир, в котором все воруют, - значит, чтобы в нем выжить, мне тоже нужно было начать воровать, что я, собственно говоря, и начал де­лать. Это, к счастью, продолжалось недолго. Однаж­ды мы с моим приятелем залезли в мастерскую, укра­ли там какую-то ерунду (инструменты, кажется), нас поймали, отвели в милицию, продержали там ночь, а утром начальник милиции сказал: «Ты знаешь, я тоже в детстве воровал кур в деревне. А потом перестал». И в тот момент мне стало ужасно стыдно, и после это­го я больше не воровал никогда...

- А как на это отреагировали ваши родители?

- Я не помню. Не помню ни разговоров, ни наказа­ний. Может быть, они просто поняли, что мне действи­тельно плохо - без всяких наказаний.

Я попыталась поговорить о том, что такое детство, чему ребенок учится за первые 15-20 лет жизни. Вне­запно в глазах Владимира Николаевича заиграла лу­кавая улыбка, и я подумала, что этот вопрос его заин­тересовал. Не тут-то было!

- Подождите, я вспомнил любопытную историю - мы будем возвращаться к вашему первому вопросу, хо­рошо? Мы уехали в Германию, когда младшей дочери было семь лет. У нее был очень трудный переходный возраст, она почему-то начала носить одежду только черного цвета, и в гимназии заподозрили, что она са-танистка. Она ею не была, просто у них была такая мода - ничего более. Так они выражали протест, ско­рее всего, не понимая, против чего они протестуют. А потом она начала выстригать себе одну сторону волос. Денег на парикмахерскую ей не дали, но дочь не сми­рилась и выстригла себя ножницами сама. Моя жена ее очень сильно ругала, а я пошел в магазин и купил дочке электрическую машинку для стрижки. Жена воз­мутилась: «Как ты смеешь это поощрять?!». А я гово­рю: «Если уж она так все равно стрижется, так пусть будет хотя бы ровно!».

- И что произошло потом? Она так и продолжала стричься так оригинально? А мама ее ругала?

- Жена ругала дочку всегда - нетрудно найти, за что поругать ребенка. Дочка так стриглась лет до 18, а по­том это как-то само сошло на нет. Как и черная одежда, хотя черное она носила дольше, чем стрижку с выбри­тым боком. Однажды, правда, изменила этой тради­ции. В то время многие молодые люди носили траур по только что скончавшемуся консервативному полити­ку. Смотрю, моя дочь собирается в школу и ищет сре­ди своих старых тряпок что-то цветное. Думаю: что бы это значило? И вдруг понимаю: «А я знаю, почему ты не в черном! Потому что умер Франц Иозеф Штраус! И ты не хочешь, чтобы кто-то подумал, что ты в трау­ре!». Дочка в ответ засмеялась.

- А что было потом?

- Не помню. Все продолжалось, как и до этого, она повзрослела и сама сменила прическу и стиль одеж­ды.

- Владимир Николаевич, вы часто в своей книге го­ворите о том, что учились в школе всего пять лет. Этот факт биографии для вас так важен?

- Мое детство было нерадостным, я не хотел бы, чтобы оно повторилось. Не было коньков, велосипе­да, футбольного мяча... Потом коньки купил - у меня их сразу срезали. Нормально поучиться в школе так и не удалось, я об этом действительно до сих пор жалею.

Когда приехал в Москву и стал холить в литературное объединение «Магистраль», думал: - ..кие обра­зованные и эрудированные люди злееь собрались! Ая-такой темный, малообразованный... Но доводы ро подумал: почему же они, такие образованные, так плохо пишут?! Да, у них есть образование, они холи­ли в школу, но они только это и знают! А я знаю глав­ное для того, чтобы стать писателем: я знаю жизнь и умею грамотно писать. Жизнь была моим главным об­разованием, а еще - книги, которые я прочел.

- На мой взгляд, как это ни парадоксально, вы по­лучили идеальное образование, требующееся в совре­менном мире. Вы научились учиться, переучиваться, заниматься собственным образованием. Вы смогли сделать себя писателем - вопреки всем обстоятельст­вам, не имея нужного образования, ставя перед со­бой, казалось бы, фантастические цели и достигая их. Ведь вы не только стали поэтом, знаменитым писателем, но и смогли научиться рисовать, да еще как! Похоже, у вас в детстве были по-настоящему сформированы те самые универсальные компетен­ции, развитие которых провозглашается главной целью в системе современного среднего образова­ния. Кроме того, у вас есть качество, очень редкое в России: о своей жизни, как бы она ни была трудна и печальна, вы всегда рассказываете с юмором. От­куда такой позитивный, оптимистический взгляд на все происходящее?

- Наверное, от родителей. Хотя... Я смотрю на сво­их детей и понимаю: их характеры совсем не похожи на мой. Я вижу между нами больше различий, чем сходства. До того как отец попал в тюрьму, он был очень веселым человеком, любил петь... А потом, когда вернулся из лагеря, все изменилось; он кричал во сне, скрипел зубами, часто просыпался - это тоже на меня произвело сильное впечатление. Я не прос­то выжил, я удивлен, почему я так долго живу. Ког­да мне было десять лет и я думал о двадцать первом веке, была уверенность, что, раз к тому моменту мне исполнится уже 68 лет, я буду слишком старым и до этого момента уж точно не доживу. Но я никогда не был пессимистом - у меня просто есть смирение пе­ред судьбой. Я точно знаю, что существуют труднос­ти, которые я в силах преодолеть, а бывают ситуации, которые я не в силах изменить. Я знаю, что жизнь ко­нечна и что от меня не зависит, сколько я проживу. Поэтому я всегда помню о смерти, но никогда не ду­маю об этом мрачно. Я прожил горазло больше, чем многие мои знакомые и друзья. Если продолжитель­ность жизни считать благом, то я его получил спол­на. Кстати, я еще много чего хочу сделать... У меня есть планы, но я не думаю, что будет вселенское не­счастье, если я их не исполню. Потому что все люди, которые до старости продолжают работать, в резуль­тате останавливаются на половине строчки.

Произведения Владимира Войновича

1. Войнович, Владимир Николаевич. Автопортрет : роман моей жизни / Владимир Войнович. - Москва : ЭКСМО, 2010. - 878, [2] с.- Текст : непосредственный.

2. Войнович, Владимир Николаевич. Владычица / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Киносценарии. - 2004. - № 4/5.

3. Войнович, Владимир Николаевич. Дваплюсодин в одном флаконе / Владимир Войнович. - Москва : ЭКСМО, 2010. - 382, [2] с.- Текст : непосредственный.

4. Войнович, Владимир Николаевич. Дело № 34840 / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Знамя. - 1993. - № 12.

5. Войнович, Владимир Николаевич. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина : [роман] / Владимир Войнович. - Москва : ЭКСМО, 2003. - 543, [1] с.- Текст : непосредственный.

6. Войнович, Владимир Николаевич. Замысел / Владимир Войнович. - Москва : Издательство "Э", 2015. - 542, [2] с. - (Классическая проза Владимира Войновича).- Текст : непосредственный.

7. Войнович, Владимир Николаевич. Монументальная пропаганда : роман / Владимир Войнович ; худож. А. Анно. - Москва : Изографус : ЭКСМО, 2002. - 383, [1] с.- Текст : непосредственный.

8. Войнович, Владимир Николаевич. Москва 2042 / Владимир Войнович. - Москва : ЭКСМО, 2008. - 379, [5] с.- Текст : непосредственный.

9. Войнович, Владимир Николаевич. Путем взаимной переписки / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Киносценарии. - 2004. - № 4/5.

10. Войнович, Владимир Николаевич. Сказка о глупом Галилее / Владимир Войнович. - Москва : ЭКСМО, 2009. - 382, [2] с. - (Чонкин-проект).- Текст : непосредственный.

11. Войнович, Владимир Николаевич. Сказки для взрослых : сборник / Владимир Войнович. - Москва : ВАГРИУС, 1996. - 447, [1] с.- Текст : непосредственный.

12. Войнович, Владимир Николаевич. Фиктивный брак : водевиль в 1 действии / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Октябрь. - 1990. - № 10.

13. Войнович, Владимир Николаевич. Хочу быть честным : повести / Владимир Войнович ; худож. В. Виноградов. - Москва : Вся Москва, 1990. - 351, [1] с.- Текст : непосредственный.

14. Войнович, Владимир Николаевич. Чонкин и др. : роман, притча, сказки / Владимир Войнович. - Екатеринбург : У-Фактория, 2005. - 759, [9] с. - (Гласные).- Текст : непосредственный.

15. Войнович, Владимир Николаевич. Шапка / Владимир Войнович. - Москва : Изографус : ЭКСМО, 2002. - 447, [1] с. - Текст : непосредственный.

Литература о Владимире Войновиче

1. Шаргунов, Сергей. «Я сомневаюсь во всем» : к 90-летию Владимира Войновича. - Текст : непосредственный / Сергей Шаргунов // Юность. - 2022. - № 8. - С. 4-17.

2. Т окарева, Виктория. Поздняя любовь / Виктория Токарева. - Текст : непосредственный // STORY. - 2019. - № 3. - С. 70-85.

3. Синдюкова, В. А вас правда клещ укусил? / В. Синдюкова. - Текст : непосредственный // Независимая газета. - 2018. - 20 декабря. - С. 13.

4. Львова, В. Он верил, друзья, в караваны ракет… / В. Львова. - Текст : непосредственный // Комсомольская правда. - 2018. - 3 августа. - С. 11.

5. Соловьев, В. Не вымысел, а домысел / В. Соловьев. - Текст : непосредственный // Независимая газета. - 2018. - 2 августа. - С. 15.

6. Коробкова, Е. Владимир Войнович всегда хотел быть честным / Е. Коробкова. - Текст : непосредственный // Комсомольская правда. - 2018. - 31 июля. - С. 5.

7. Соловьев, В. Подвиг Войновича / В. Соловьев. - Текст : непосредственный // Московский комсомолец. - 2018. - 30 июля. - С. 6.

8. Суранова, М. Я раздаю персонажам свои черты / М. Суранова. - Текст : непосредственный // Известия. - 2017. - 2 октября. - С. 7.

9. Салтыкову-Щедрину тут нечего делать . - Текст : непосредственный // Независимая газета. - 2017. - 8 сентября. - С. 8.

10. Трезвый взгляд на вещи. - Текст : непосредственный // Независимая газета. - 2016. - 23 июня. - С. 2.

11. Казначеев, С. Клещ в голове / С. Казначеев. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 2016. - № 17. - С. 12.

12. Буйлова, Н. От клеща до пеликана / Н. Буйлова. - Текст : непосредственный // Учительская газета. - 2016. - № 16. - С. 19.

13. Владимир Войнович: «Малиновых пеликанов» не бывает. - Текст : непосредственный // Читаем вместе. - 2016. - № 5. - С. 25.

14. Архангельский, Андрей. Обуза пламенной сатиры / Андрей Архангельский. - Текст : непосредственный // Огонек. - 2016. - № 13. - С. 35.

15. Мельман, А. Веселый пророк / А. Мельман. - Текст : непосредственный // Московский комсомолец. - 2016. - 11 марта. - С. 5.

16. Медовой, И. Союз писателей / И. Медовой. - Текст : непосредственный // Семья и школа. - 2013. - № 7/8. - С. 40-45.

17. Власов, Е. Владимир Войнович: «Свобода - главная ценность» / Е. Власов. - Текст : непосредственный // Студенческий меридиан. - 2013. - № 1. - С. 42-44.

18. Шенкман, Я. «Чонкины всегда оплот режима» / Я. Шенкман. - Текст : непосредственный // Огонек. - 2012. - № 39. - С. 42-43.

19. Войнович, Владимир. Происшествие в «Метрополе» / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Континент. - 2012. - № 151. - С. 91-118.

20. Леонтьева, Ольга. Автопортрет : роман жизни Владимира Войновича / Ольга Леонтьева. - Текст : непосредственный // Классное руководство и воспитание школьников. - 2011. - № 14. - С. 7-10.

21. Зубарева, Е. Ю. «Я люблю писать о хороших людях» : к вопросу о трансформации образа «маленького человека» в повести В. Н. Войновича «Шапка» / Е. Ю. Зубарева. - Текст : непосредственный // Русская словесность. - 2011. - № 5. - С. 51-56.

22. Игнатьева, Т. В. Языковая игра в «Жизни и необычайных приключениях солдата Ивана Чонкина» / Т. В. Игнатьева. - Текст : непосредственный // Русская речь. - 2011. - № 5. - С. 30-33.

23. Рахманова, С. И тут я взглянул на это дело всерьез / С. Рахманова. - Текст : непосредственный // Студенческий меридиан. - 2011. - № 2. - С. 37-39.

24. Настоящий сатирик анекдоты не собирает, а сочиняет. - Текст : непосредственный // Книжное обозрение. - 2010. - № 6. - С. 3.

25. Шаталов, А. Начиная с валенка / А. Шаталов. - Текст : непосредственный // Огонек. - 2007. - № 48. - С. 52.

26. Солдат Чонкин и армия поклонников. - Текст : непосредственный // Огонек. - 2007. - № 33. - С. 48.

27. Филиппов, В. Как читать «Чонкина»? / В. Филиппов. - Текст : непосредственный // Русская словесность. - 2005. - № 3. - С. 46-50.

28. Белякова, А. О Чонкине. И не только / А. Белякова. - Текст : непосредственный // Студенческий меридиан. - 2004. - № 12. - С. 80-83.

29. Пономарев, Евгений Рудольфович. От Чонкина до Чонкина / Евгений Пономарев. - Текст : непосредственный // Нева. - 2004. - № 3. - С. 210-220.

30. Щеглова, Евгения. О солдате Чонкине, Аглае Ревкиной и других : Владимир Войнович: за и против / Евгения Щеглова. - Текст : непосредственный // Нева. - 2004. - № 3. - С. 220-227.

31. Иванова, Н. Сезон скандалов / Н. Иванова. - Текст : непосредственный // Знамя. - 2002. - № 11. - С. 186-198.

32. Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Книжное обозрение. - 2002. - № 24. - С. 3.

33. Войнович, Владимир. Я не хочу «тише, тише» - Я хочу «громче, громче» / записал В. Кузнецов. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 1997. - № 1. - С. 188-205.

34. Войнович, Владимир. О том и сем и около / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 1997. - № 1/2. - С. 10.

35. Сердюченко, В. Могикане / В. Сердюченко. - Текст : непосредственный // Новый мир. - 1996. - № 3. - С. 219-220.

36. Войнович, Владимир. Автор в пиратском мире / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 1994. - № 48. - С. 6.

37. Комитет государственной бесовщины. - Текст : непосредственный // Литературная газета. - 1994. - 9 февраля. - С. 4.

38. Войнович, Владимир. Три портрета : литературные воспоминания / Владимир Войнович. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 1993. - № 4. - С. 178-198.

39. Шохина, Виктория. Восемнадцатое брюмера генерала Букашева / Виктория Шохина. - Текст : непосредственный // Октябрь. - 1992. - № 3. - С. 198-201.

40. Бек, Т. Из русской литературы я не уезжал никуда / Т. Бек. - Текст : непосредственный // Дружба народов. - 1991. - № 12. - С. 245-261.

41. Агеев, А. Владимир Войнович. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина / А. Агеев. - Текст : непосредственный // Знамя. - 1990. - № 4. - С. 213-222.

42. Войнович, Владимир. Путем взаимной переписки, или Интервью с человеком, который был лишен советского гражданства за то, что был не лишен чувства юмора / вел беседу Борис Новаковский. - Текст : непосредственный // Родина. - 1989. - № 10. - С. 31-32.

43. Владимир Войнович: «Стараюсь сохранить себя...». - Текст : непосредственный // Театр. - 1989. - № 8. - С. 129-134.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.