Владимир Александрович Луговской
(к 115 — летию со дня рождения)
Биобиблиографическое пособие. Курган. 2016
Предлагаем Вашему вниманию библиографическое пособие, посвященное жизни и творчеству советского поэта Владимира Александровича Луговского.
Среди трагических судеб русских поэтов ХХ века судьба Владимира Луговского — не самая трагическая. Не было в его жизни ни ГУЛАГа, ни подвалов Лубянки, ни горького изгнания. Он был признан и обласкан властью. И сам, вполне искренне воспевал эпоху, которой нужны были барабаны и фанфары. А в его душе звучали совсем другие мелодии.
Пособие приурочено к юбилею поэта.
В работе использованы книги и газетно — журнальные статьи, имеющиеся в фонде библиотеки.
Он был ровесником века и с юности попал под обаяние новой, молодой советской власти, «славил время», принимая его с революциями, войнами, жертвами. Тому способствовали и традиции семьи — ведь вся русская интеллигенция мечтала о справедливости, свободе и счастье для народа.
Но было в этом человеке что — то, что выделило его в ряду поэтов — трубачей революции...
Биография
Владимир Луговской родился 18 июня (1 июля) 1901 года в Москве.
Отец — Александр Фёдорович Луговской (1874 — 1925), преподаватель литературы и инспектор старших классов Первой московской мужской гимназии; после революции возглавлял различные школы в сельской местности и который был широко образованным человеком, историком и археологом, знатоком живописи, скульптуры и архитектуры. Его любовь к русскому искусству оказала на сына огромное влияние.
Мать — Ольга Михайловна Луговская (урожденная Успенская, 1878 — 1942)
Сёстры:
Нина Александровна Шаховская (1903 — 1980), сотрудник музея имени Бахрушина.
Татьяна Александровна Луговская (1909 — 1994), театральный художник по костюмам, жена С. А. Ермолинского, автор книги воспоминаний о детстве.
Жёны:
Тамара Эдгардовна Груберт (1902 — 1996), сотрудник музея имени Бахрушина.
Елена Леонидовна Быкова (1914 — 1993), геохимик; прозаик и поэт (под псевдонимом Майя Луговская)
Дочери:
Мария Владимировна Седова (1930 — 2004), археолог, жена В. В. Седова.
Людмила Владимировна Голубкина (13.12.1933)
В 1918 году окончил 1 — ю Московскую гимназию, поступил в Московский университет, но вскоре уехал на Западный фронт, где служил в полевом госпитале. После возвращения с фронта работал в угрозыске, учился в Главной школе Всевобуча, в Военно — педагогическом институте (1919 — 1921). В 1921 году служил в Управлении внутренними делами Кремля и в военной школе ВЦИК. Революция, гражданская война, русская история и природа Севера, откуда происходил отец поэта, составили первоначальный круг впечатлений и поэтических образов В. А. Луговского.
Член СП СССР с 1934 года. Зимой 1935 — весной 1936 годов в командировке во Франции.
В 1937 году было опубликовано постановление правления СП СССР, в котором некоторые его стихи осуждались как политически вредные. Владимир Луговской был вынужден принести публичное покаяние, но публикации его были затруднены.
Репрессии конца 30 — х, казалось, не очень задели поэта. Его даже выпускают за рубеж. Зачем советских поэтов выпускают за границу? Чтобы они громко славили наши достижения и обличали «гнилую западную цивилизацию», что они благополучно и делают. В. Луговской не исключение. Он привозит оттуда книгу «Европа».
Кажется, поэт вполне благополучен. А в письме к сестре он пишет: «Я здорово устал в Москве. Внутри меня все сломано и разрушено...».
В 1938 году Сергей Эйзенштейн снимает фильм «Александр Невский». Это тревожные годы — явственно чувствуется приближение войны. Эйзенштейн выбрал из многих советских поэтов именно В. Луговского — им написаны тексты песен. Гениальная музыка Прокофьева и стихи В. Луговского — по силе чувства их вполне можно сравнить со знаменитой песней «Священная война».
Для кинофильма «Иван Грозный», который Эйзенштейн снимал уже во время войны, Луговской тоже пишет тексты песен.
Начало войны.
Владимир Луговской, как и большинство советских литераторов, отправляется на фронт. И тут случилось непредвиденное: могучий красавец, воплощение мужества и отваги, не выдержал впечатлений первых дней войны. Эшелон, в котором ехал на фронт В. Луговской, разбомбили в районе Пскова. Поэт был контужен, он выбирался из — под искорёженного железа, видел развороченные, искалеченные тела людей, выходил из окружения...
Психика не выдержала, он вернулся в Москву, а потом был отправлен в тыл, в Ташкент.
Все в чужое глядят окно.
Эвакуация идет,
Вздыхают поезда.
Глядит на тусклый небосвод
Случайная звезда.
Звезда моя, любовь моя,
Как бесприютна ты,
Сияет искра бытия
В глубинах пустоты.
Ты возникаешь без следа,
Исчезнешь без следа,
Слепая, синяя звезда,
Ташкентская звезда.
Действительно, он болен — тяжёлое нервное расстройство, волочит ногу — сказываются последствия контузии.
Константин Симонов — младший друг и ученик В. Луговского — писал: «Человек, которого я за несколько месяцев до этого видел здоровым, весёлым — сидел передо мной как груда развалин... То, что это вообще могло случиться с человеком, меня не удивило, меня потрясло, что это могло случиться именно с Луговским».
Глубокая личная трагедия оборачивается творческим кризисом. Поэт не мог простить себе жизнь в тылу. Он был растерян, не понимал, что с ним произошло. Обвинял себя.
Его стихи учили мужеству, воспитывали предвоенное поколение солдатами — а сам не смог стать солдатом. Как такое могло случиться? Струсил? Самое простое объяснение. Конечно, ужас перед реальной возможностью погибнуть или быть искалеченным. Нет, для поэта — рухнул мир, героический, лучезарный, где Добро побеждает Зло. Мир, который он сам создал в своих стихах, в который он искренне верил. Никто не мог даже вообразить, слушая бодрые марши и призывы «бить врага на его территории малой кровью», что нас ждёт «такая» война.
Но жизнь идет своим чередом. В Ташкент было эвакуировано множество известных людей: здесь жили Алексей. Толстой и Корней Чуковский, его дочь Лидия Корнеевна, Анна Ахматова, Фаина Раневская, Елена Булгакова. (Портреты)
Здесь в Ташкенте образовалась колония, напоминавшая огромную коммунальную квартиру. Сложилась очень своеобразная жизнь. Жили скудно, не очень сытно. Горести, переживания, большие и маленькие трагедии становились достоянием всей колонии.
Но как бы то ни было, В. Луговской стал оживать. Здесь он начинает свою книгу «Середина века», фундаментальный труд, одну из лучших книг ХХ века. Отрывки из нее он читал Анне Ахматовой. Она очень высоко ценила поэму и всегда просила читать ей новые главы.
Вспоминает один из знакомых: «В добрых отношениях Ахматова была с Владимиром Луговским, ее рыцарем и почитателем; он целовал ей руки, провожал, поддерживая за локоток, но такова была сила воздействия Ахматовой, что, когда они шли рядом — хрупкая немолодая женщина и широкоплечий мужественный мужчина, — казалось, что он опирается на нее, а не наоборот»
В 1943 году Луговской вернулся в Москву.
Он постепенно приспосабливается к послевоенной жизни. Преподает в Литературном институте. В его семинаре — поэты — фронтовики Сергей Наровчатов, Михаил Луконин. Ученики очень любят своего «дядю Володю», как они называют Луговского за его доброту, благожелательность и терпение по отношению к ученикам, за эрудицию. А главное — за его безупречное понимание поэзии. Все это не мешало студентам подтрунивать над чудачествами учителя.
Замечательный наш писатель, Константин Георгиевич Паустовский оставил о Луговском воспоминания — «Горсть крымской земли». Наверное, это лучшее из всего, что написано о Луговском. Паустовский сам был человек с удивительным поэтическим видением мира, умевший видеть доброе и прекрасное в жизни. Тем и были похожи эти два замечательных человека. «Луговской согревал своей душевной теплотой всё живое. Он был добр. Из этой доброты, из желания, чтобы истинное счастье навсегда поселилось на нашей земле, и родилась его поэзия».
К. Паустовский рассказал, как появилось удивительно тёплое стихотворение «Медведь». Однажды писатели в ялтинском доме творчества справляли Новый год. Этот праздник делает и взрослых людей детьми. Кто — то принёс плюшевого медвежонка. В. Луговской почему — то очень ему обрадовался. А через несколько дней прочитал Паустовскому это стихотворение.
«Весь мир со всеми его чудесами, с его величием, красотой, его борьбой, скорбью, любовью — весь мир носил в себе этот неисчерпаемый человек, свободный, украшавший собою жизнь и ненавидевший ложную мудрость и злобу», — так говорил Паустовский о своем друге.
Владимир Луговской окружен друзьями: К. Паустовский, К. Симонов, П. Антокольский. Его любят ученики, обожают женщины. Павел Антокольский писал: «Жизнь его складывалась хорошо — веселая, богатая, шумная, полная любви и дружбы».
Но поэт постоянно напряжённо работает. Он пишет свою главную книгу — «Середина века». В ней размышления о судьбе страны, о судьбе человека, о судьбе мировой культуры. Это воистину памятник ХХ веку, его первой половине.
В 50 — е годы В. Луговской обратился также к переводческой деятельности, одна из самых больших удач в творчестве Луговского этого периода — переводы польских поэтов.
Владимир Луговской считается прототипом поэта Вячеслава Викторовича из повести К. Симонова «Двадцать дней без войны».
Творчество
Писать Луговской начал довольно поздно, и уже в ранних стихах определились главные темы его поэзии. Грандиозные смещения исторических пластов, смена эпох воспринималась им как борьба Света и тьмы, Добра и Зла. Первые стихотворения были опубликованы в 1925 г.
Ночь
Начинается ночь, как стихи —
Равномерной тягучей раскачкой,
Чтобы ветром, шуршанием, спячкой
После лечь на ущельях глухих.
Как любовь начинается ночь
Тёмным бредом, предчувствием странным.
Как любовь, глубока и желанна
Исполинская южная ночь.
Вот приходит назначенный час.
Вот сады наливаются мраком.
И маяк ослепительным маком
Отмечает торжественный час.
Синим запахом горных лесов,
Рыжим духом полыни и мяты
Ночь летит над равниной измятой
Мерным ходом гремящих валов
Ты же скройся в ущельях глухих,
Ты же кинься летучею мышью
Ночь зелёными звёздами вышьет,
Вязь, тревожную как стихи...
Через год (в 1926 году) выходит первая книжка — «Сполохи», которая принадлежала уже зрелому мастеру. Поэт задумывается о судьбе Родины, ее истоках.Он не отвергает и не разрушает прошлое. Вообще в творчестве Владимира Луговского, в отличие от его сверстников — поэтов, мотивы разрушения, «отреченья от старого мира» не звучат. Одно из лучших стихотворений Луговского — «Дорога» — написана в это время.
Дорога идет от широких мечей,
От сечи и плена Игорева,
От белых ночей, малютиных палачей,
От этой тоски невыговоренной;
От белых поповен в поповском саду,
От смертного духа морозного,
От синих чертей, шевелящих в аду
Царя Иоанна Грозного,
От башен, запоров, и рвов, и кремлей,
От лика рублевской Троицы.
И нет еще стран на зеленой земле,
Где мог бы я сыном пристроиться.
И глухо звучащее сердце мое
С рожденья в рабы ей продано.
Мне страшно назвать даже имя ее -
Свирепое имя родины.
Лирическое, индивидуальное начало — первейший враг конструктивистов (к которым относился В. Луговской), как и всяких других литсектантов того времени, — постоянно прорывалось:
Что же ты невесела,
Белая береза?
Свои косы свесила
С широкого плеса,
С моха, камня серого,
На волну сбегая,
Родимого севера
Дочка дорогая?
(«Березы Карелии», 1926)
Лиризмом окрашена даже знаменитая «Песня о ветре» (1926), повествование о гражданской войне:
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны...
Другое, пожалуй, самое знаменитое стихотворение В. Луговского о той войне — «Курсантская венгерка» (1939) все пронизано какой — то неизбывной пронзительной грустью и лиризмом:
...В большом беломраморном зале
Коптилки на сцене горят.
Валторны о дальнем привале,
О первой любви говорят.
На хорах просторно и пусто,
Лишь тени качают крылом.
Столетние царские люстры
Холодным звенят хрусталем...
...И шелест потертого банта
Навеки уносится прочь, -
Курсанты, курсанты, курсанты,
Встречайте прощальную ночь!..
От всего этого веет дореволюционной эпохой, хотя, как мы знаем, действие происходит в 1919 году в школе красных командиров. Правда, можно вспомнить о том, что больше половины русского офицерства пошло на службу к новой власти.
В стихах В. Луговского гражданская война предстает со всею ее жестокостью, хотя нет упоения жестокостью, прославления ее. Автор не славил маузер и его работу, как Маяковский, не призывал колоть «в брюхо толстое штыком мироеда» (Д. Бедный) или топтать «всякую гадину конем» (Н. Асеев), не славил «беспощадную подпись председателя Чека» и его палаческую работу, не писал о трупах, «истлевающих от глотки до ног», и не делал героем бандита, грабившего и расстреливающего русских крестьян. Ничего подобного нет у В. Луговского. Даже в самых «жестоких» стихах о гражданской войне заявляют о себе: Россия, раздираемая «междоусобным раздором», заброшенные деревни и поля, отчаянная боль ото всего виденного, неприятие той жизненной «философии», по которой штык, винтовка и жизнь человеческая стоят в одном ряду, а о доме просто не надо думать...
Направо — поля,
Налево — поля.
Деревни как чертовы очи.
И страшная русская злая земля
Отчаяньем сердце точит.
Багровый костер.
Скелет моста.
И осень — прямо на ощупь.
Но штык — остер.
Винтовка — проста.
А жизнь — во сто крат проще!
Лавиной, обвалом, громадой
Летят эшелоны звено за звеном,
И сердце укрыто шинельным сукном,
И думать о доме — не надо.
(«Повесть», 1923-1925)
Так о гражданской войне тогда писали разве что Сергей Есенин да поэты его круга. Чужими, нездешними глазами такое не увидишь.
Личность и поэзия В. Луговского формировались в русле традиционных национальных ценностей: дом, семья, религия, русская история, литература, искусство, сказки и предания русского народа, воспринятые им, как и многими другими русскими писателями, от няни. В «Автобиографии», законченной за месяц до смерти, он писал: «Все мои родичи по отцовской линии всегда жили на Севере, в Олонецком крае. Отец мой, Александр Федорович Луговской, преподавал литературу в Первой московской мужской гимназии. Он был интересным, широкообразованным человеком, не только литературоведом, но и историком, и археологом, знатоком живописи, скульптуры, архитектуры, а в особенности русской старины... Любовь его к русскому искусству и вера в творческие силы нашего великого народа оказали на меня глубокое влияние...
...Среди множества лиц, бывавших у отца, запомнились мне с малолетства обаятельные образы историков В. О. Ключевского и Б. А. Тураева...
Мать моя, Ольга Михайловна Луговская, в молодости была певицей, потом преподавала пение. Музыка всегда жила в нашем доме.
Незабвенна для меня и память моей няни Екатерины Кузьминичны Подшебякиной, происходившей, как она гордо говорила, из деревни Непрядвы на Куликовом поле. Ей я обязан бесконечными сказками и рассказами, поверьями и той русской фантастикой, которая дорога для меня до сих пор...» Вероятно, поэтому тема детства — одна из главных в творчестве поэта.
Первые поэтические опыты Луговского говорят как о его необычном таланте, так и о том, что талант этот уже испытал влияние формалистических течений начала XX века, главным из которых было влияние Маяковского.
«Маяковского не обойдешь. Ляжет бревном в нашей поэзии, и многие об него споткнутся», — говаривал С. Есенин. И один из этих многих — В. Луговской. До конца его поэтического творчества в нем живут как бы два поэта, один из которых (наименее интересный) работает в русле традиции В. Маяковского, а другой проделывает путь, свойственный выдающимся русским поэтам той эпохи (Б. Пастернак, Н. Заболоцкий), которые, начав с формальных поисков, с ломки русской классической традиции, постепенно приходят к классической ясности, к возвышенной простоте русского классического стиха.
Ранний Луговской открыт многим классическим традициям. Так, в стихотворении «Поезд» (1921) легко узнается школа Блока, которым он зачитывался:
Бесконечна нить железных линий,
Уходящих в ледяную даль.
Над осенней радужной пустыней
Снежных бурь невидимая сталь.
В другом стихотворении ощутимы живопись и тематика Н. Гумилева:
Лиловый вал, перегибаясь, лег,
Упругий ветер резв и непокорен.
Тодорский мыс, как облако, далек,
И мы выходим в пламенное море.
Да, море в фиолетовом огне,
Надутый парус встал янтарным
телом.
Наляг на руль движением умелым,
Взрывая за кормою пенный снег...
(1924)
Но уже и в ранней лирике мы встречаем особую поэтическую выразительность, «Лица необщее выражение» музы молодого поэта:
И память как дым. Переулки как
трубы,
И ночь как сыпняк, и бульвары
кольцом.
И ветер вопит ектеньею сугубой Над черною галкой и белым лицом.
Одна из главных поэтических тем раннего В. Луговского — история России. Стихи этой тематики особенно интересны тем, что в них образы русской истории и народный язык составляют единое целое, что и дает нам право говорить о чуде подлинной поэзии, о явлении в мир оригинального поэта:
Дорога идет от широких мечей,
От сечи и плена Игорева,
От белых ночей, Малютиных
палачей,
От этой тоски невыговоренной;
От белых поповен в поповском саду,
От смертного духа морозного,
От синих чертей, шевелящих в аду
Царя Иоанна Грозного;
От башен, запоров, и рвов,
и кремлей.
От лика рублевской «Троицы».
И нет еще стран на зеленой земле,
Где мог бы я сыном пристроиться.
(«Дорога», 1926)
Пушкинская традиция в раскрытии темы Петра, Петербургского периода русской истории, отразившаяся в поэзии Серебряного века, проявляется в стихотворении «Начало века» из цикла «XVIII — XIX века» (1925 — 1926) В. Луговского. Конечно же, образы русской истории даны у В. Луговского не без авторского своеволия, свойственного его эпохе, когда Русь вновь «выворачивали наизнанку». Но такая трактовка Петровской эпохи не лишена жестокой исторической правды: «Россия храпит...» (в значении хрипит" от удушья, пытается протестовать...) — не напоминает ли это нам Россию над бездной в образе Медного Всадника у Пушкина?! Страшен и исторически точен образ Петра:
Россия храпит, как кобыла на корде,
Шагают мундирные рати,
И люто кривит сатанинскую морду
Огромный, как смерть, император.
Примечателен образ в первой строке: ведь корда — это веревка, на которой гоняют лошадь по кругу. Не хотел ли поэт сказать этим, что русская история вновь повторяется?! А Петр напоминает тот же образ из «Возмездия» А. Блока.
В русле той же народно — исторической традиции, что и цикл «XVIII — XIX века», находится известная песня «Вставайте, люди русские!» (1938). Написанная к далеко не лучшему фильму «Александр Невский». Песня эта стала не только символом своего времени (до мировой войны оставалось менее года, до Великой Отечественной — менее трех лет), но и произведением, выразившим насущное* требование эпохи к каждому человеку, не говоря уже о том, что песня эта звучит как «Вставай, страна огромная!..» эпохи Древней Руси. Ведь после двух десятилетий страшного геноцида русского народа, когда даже само слово русский было под запретом, такой призыв, конечно же, был нацелен прежде всего в настоящее и будущее России.
Поистине знаковыми произведениями того времени стали и трагические песни, написанные поэтом к фильму «Иван Грозный» (1942):
Уберечь, спасти землю русскую,
Извести на Руси лютых ворогов,
Не жалеть отца, мать родимую
Ради русского царства великого.
Страшная была эпоха — и та, о которой создавался фильм, и та, в которую жил поэт, — страшные слова произнесены им: «не жалеть отца, мать...» В общем, такая жестокость, скорее, обусловлена замыслом автора фильма «Иван Грозный», нежели свойственна поэту: ведь песни писались к уже готовому сценарию...
В. Луговской — другой; в этом мы убедились уже на примере его стихов о гражданской войне, и не только о ней. В своих лучших стихах это удивительно нежно чувствующий человек, наследник русской поэтической традиции с ее «лелеющей душу гуманностью». Таковы стихотворения 1939 года «Медведь» и «Мальчики играют на горе...». В традициях русских и зарубежных сказок, прежде всего литературных (более всего здесь вспоминается «Щелкунчик»), в стихотворении оживает игрушечный медведь, подаренный девочке, и отправляется в горы на встречу Нового года.
«Без сказки правды не бывает», — говорит поэт. Вся прелесть и необычность стихотворения В. Луговского в том, что сказка и реальность переплетаются, отчего картина мира неизмеримо расширяется, становится объемной и зримой, а человеческая жизнь при всей ее бытовой непоэтичности и даже трагичности (в строках о матери и особенно об отце, то есть о распаде семьи) приобретает такие поэтические черты, которые делают ее, эту жизнь, осмысленной и красивой.
Тут нам видится традиционная для русской классической поэзии вера в высокий смысл бытия, в добрую судьбу маленькой героини, чья реальная неустроенная жизнь вдруг является сказочно преображенной и осмысленной через полночную новогоднюю сказку...
Стихотворение удивительно музыкально, богато игрой аллитераций, ассонансов; стих выдержан в строгой классической соразмерности, гармонирующей с темами и мотивами, то есть, условно говоря, с содержанием. Возможно, секрет его гармоничности и музыкальности отчасти объясняется тем, что навеяно оно новогодней сказкой П. И. Чайковского «Щелкунчик»...
Поистине классическим стало и другое стихотворение того же года — «Мальчики играют на горе...». Оно, как и всякая подлинная лирика, философично, так как оно — о смысле бытия.
«Стало сниться мне, что смерти нет...» — строка эта, как и многие другие у В. Луговского, выводит нас к вопросу о вере поэта. Да, он был сыном своей эпохи, он славил «большевиков пустыни и весны» — и не только весны природы, но и «весны человечества», то есть ожидаемого коммунизма. Но у В. Луговского просто нет атеистических стихов, чем грешили даже некоторые талантливые поэты советской эпохи. А вот мысль о бессмертии — одна из главных в творчестве В. Луговского. И хотя она не имеет ярко выраженного и привычного нам христианского смысла, сама идея бессмертия — это христианская идея.
Важнейший мотив этого стихотворения — детство. Мы помним, что в Евангелии сказано: будьте, как дети. Таков сокровенный смысл стихотворения. Дети с их древними играми — вот самые чистые жители Земли.
Один из образов вечности мира — природа. У В. Луговского в лучших творениях природа всегда живая, одухотворенная — такая, как и в этих стихотворениях. В последний год своей жизни поэт создает книгу с характерным названием — «Солнцеворот» — лучшую свою книгу, всю овеянную образами русской природы, одухотворенную невиданным в раннем творчестве лиризмом. В «Автобиографии» он скажет: «1956 год был для меня особенно плодотворным. Весна этого года налетела на меня целым вихрем образов, воспоминаний, ассоциаций. Казалось, вся жизнь с дружбой и любовью, с разлукой и смертью друзей, с вечной радостью за свою родную природу заново прошла перед глазами.
Я писал не отрываясь, радуясь, что каждый день могу входить в свою сказочную и в то же время реальную „страну души“. В результате появилась книга „Солнцеворот“, вышедшая в том же 1956 году. Книгой „единого дыхания“ назвал я ее...»
Сам по себе образ — знак солнцеворота, известный еще с древнейших времен (например, в Древней Индии) и особо почитаемый славянами — язычниками, изображаемый позже на некоторых православных иконах, является символом вечности, непрерывности жизни, ее постоянного обновления и возвращения «на круги своя».
Солнцеворот в природе — это тот же символ вечности. Именно поэтому так и названа главная книга поэта, где он поднимается к высотам русского классического стиха, к той простоте, которая всего нужнее людям (слова Б. Пастернака).
Открывается книга образами Руси и русской природы, весны и вечности, — стихотворением «Гуси»:
Над необъятной Русью
С озерами на дне
Загоготали гуси
В зеленой вышине.
Заря огнем холодным
Позолотила их.
Летят они свободно,
Как старый русский стих.
До сосен Заонежья
Река небес тиха.
Так трепетно и нежно
Внизу цветет ольха.
Вожак разносит крылья,
Спешит на брачный пир.
То сказкою, то былью
Становится весь мир.
Под крыльями тугими
Земля ясным-ясна.
Мильоиы лет за ними
Стремилась к нам весна.
Иных из них рассеют
Разлука, смерть, беда,
Но путь весны — на север!
На север, как всегда.
Стихотворение это — и зачин, и лейтмотив всей книги. Как видим, здесь с новой силой звучат темы других стихотворений поэта: вечности, единства сказки и были, солнцеворота, весеннего всепобедного возвращения жизни, ее обновления. Последние слова как всегда лишь подчеркивают единство всех этих тем, за которым — идея Мирового Всеединства, невозможная без идеи Бога.
Вся книга «Солнцеворот», удивительно едина, что подчеркивал и сам поэт; это единство мотивов и образов обогащается новыми смыслами и оттенками в каждом новом стихотворении. Вот зяблик запел «как в детстве» и -
Значит, дано мне опять насладиться<
Дедовской русской прохладной весной.
Но почему дедовской! Не только потому, что весна — это и обновление, и повторение (вспомним, например, ту же философскую тему у Ивана Шмелева в «Лете Господнем»).
Одна из главных черт творчества В. Луговского, как, впрочем, любого подлинного поэта, — это ощущение связи времен. «Солнцеворот» «окольцован» темой весеннего гусиного перелета: книга кончается стихотворением «Ночь весны». Отбрасывая идеологические приметы времени, в котором жил поэт, обратим внимание на главное:
Море бьет,
и огромный колышется сад,
И весна развернула
свой юный наряд.
Слышишь — гуси летят?
Слышишь — гуси летят...
Широте и всеохватности образов природы тут соответствуют идейно — нравственные поиски поколения, к которому принадлежал поэт, — желанию, даже долгу «для пяти континентов все счастье найти». Кто осудит за это человека своей эпохи?..
К сожалению, это стихотворение менее поэтично — очевидно, что — то ощущал постаревший поэт в судьбе своих прежних идеалов и «снов революции». В том же русле написана и последняя незаконченная книга «Синяя весна» (1956 — 1957). Там нет сколько — нибудь цельных и значительных стихотворений, поэтому вернемся к «Солнцевороту», где «ночь живет шуршанием и хрустом» — именно живет, потому — то и бьется здесь чистый поэтический родник. Прочитаем стихотворение «Вот тогда»:
Волчье солнце -
месяц крутобокий
В черных сучьях мечется,
застряв.
В ямах и распадинах глубоких
Лезут племена колючих трав.
Есть в апреле
полночи такие,
Что природа вся лежит без сна.
До рассвета ветви гнет нагие
Хищная и мокрая весна.
В судорогах родовых страданий
Полночь пробирается тайком.
Вот тогда
вошла ты
в мирозданье
Тоненьким и тихим стебельком.
Поразителен образ весны: рядом — два совершенно разных эпитета — хищная и мокрая. Второй предельно прост, и тем он неожиданнее, чем сложнее и необычнее первый. Не менее поразителен сложный образ полночи, которая пробирается тайком в судорогах родовых страданий. Завершающий образ вполне традиционен: человек сравнивается с растением у Батюшкова, у Тютчева, а еще раньше — в фольклоре, в древнерусской литературе...
Ориентация на устную поэзию русского народа — характернейшая черта творчества поэта. Еще в 1930 — е годы один из разделов книги назовет, как и стихотворение, «Конек-Горбунок». И в «Солнцевороте» есть такие стихи: «Веснянка» — это даже по названию напоминает нам целый жанр русского фольклора. И героиня стихотворения Любаша рисуется, подобно многим героиням русской литературы, как плоть от плоти своего народа:
...И любила она ясных звезд покой
Над родной своей Чусовой рекой,
Песни русские, даль далекую,
Чусовую-реку синеокую,
Ночи белые в зорях розовых
И веснянки в лесах березовых...
Вот такая Русь дорога поэту!.. Образный строй стихотворения прямо ведет нас к первоисточнику — русскому фольклору: здесь и эпитеты, устойчивые словосочетания, пришедшие из фольклора (ночи белые, зори розовые), и народно — песенные основы самого речевого строя стихотворения — ведь оно названо «Веснянкой» и звучит как песня:
Лунный свет, соловьи голосистые.
Ночи легкие, аметистовые.
Тень пройдет, бузина заколышется,
И веснянка по берегу слышится.
II заря с зарею целуются,
На речных зеркалах милуются...
Особенно ярко единство народно — песенного и эмоционального авторского начала проявляется в других стихах:
Две зари замирают рука в руке,
И русалки плывут в Чусовой-реке.
Кажется, сам поэт заворожен, околдован красотой родной земли и русского народно — песенного слова... Оттого и концовка стихотворения проста, как в песне о родине:
Все плывут облака, Ермака корабли.
Ты, Россия моя, лучше нет земли!
Близко к «Веснянке» по народно — песенной стихии стихотворение «Кондо — озеро»:
Вьются листья -
червонные козыри.
Ходит синей волной
Кондо — озеро,
Кондо — озеро,
ширь тревожная, На отцовскую землю
положенная.
С моря Белого
журавли летят, К морю Черному
журавли трубят.
Снова тянется
песня вечная,
Перелета нить
бесконечная.
В небе
древний клич
уходящих стай.
Уплывает путь
за верстой верста.
Сердце птичье томит
даль безумная,
Пелена морей
многошумная.
Здесь вновь звучит тема жизни бесконечной, тема Вселенского Всеединства, — то, что объединяет лучшее в поэтическом наследии В. Луговского.
В духе русской философской поэзии, в духе традиций Державина, Боратынского, Тютчева — стихотворение «Звезда»:
...Я — тень песчинки пред твоей<
судьбою,<
Но тем, что вижу я, но тем, что<
знаю я,<
Но тем, что мыслю я, — я властен<
над тобою!
Пожалуй, из советской эпохи здесь только неточное словечко властен. А философская мысль — это из традиций XIX века и ранее — из Ломоносова...
Человек своего времени, своей эпохи, Владимир Луговской оставался верен ей до конца. Последнее стихотворение — «Костры», написанное незадолго до смерти, как раз и говорит об этом:
...Вижу мак — кровяпец,
С Перекопа принесший
Весну,
И луну над конями -
Татарскую в небе
Луну.
И одну на рассвете,
Одну,
Как весенняя синь,
Чьи припухшие губы
Горчей,
Чем седая полынь... ...
Унеси мое сердце
В тревожную эту
Страну
Где на синем просторе
Тебя целовал я
Одну...
...И навстречу кострам,
Поднимаясь
Над будущим днем,
Полыхает восходБоевым
Темно — алым огнем.
Свободная структура эпического повествования, белый стих характерны для творчества В. Луговского: не следование хронологии, но выстраивание мозаичных рядов, не реалистическое отражение конкретных процессов, но абстракция, рефлексия, метафорическая ассоциативность и исповеднический пафос. Иногда звучит глубокое отчаяние, как, например, в стихотворении «Жестокое пробуждение», которое подвергалось нападкам в 1937, но преобладают во всём творчестве Владимира Луговского оптимистические тона и страстная вера в «счастье для всех».
Последние годы жизни
Последняя поэма («Октябрь») начата за неделю до смерти...
«Так яростна была наша жажда перестройки, так трудна была ломка, так ощутительна трагедия», — писал Луговской в 1934 году. А вот одна из последних дневниковых записей: «Знаю, что жить мало остается, и знаю, что писал не так, как хочется, и вижу все, и в каждой строке вижу недостатки. Иногда только всплывает что — то ночью...»
Изменился лирический герой В. Луговского. Это уже не трубач, не певец «большевиков пустыни и весны». Это добрый великан, болельщик шара земного. Волшебник, преображающий мир любовью. Сказочником, добрым великаном был и сам Владимир Луговской. Его очень любил Константин Паустовский и оставил добрые, светлые воспоминания о поэте — «Горсть крымской земли».
«Весь мир со всеми его чудесами, с его величием, красотой, событиями, его борьбой, скорбью, его любовью и благоуханием девичества, — весь мир носил в себе этот неисчерпаемый, милый, душевный человек — простой, свободный, украшавший собою жизнь людей и ненавидевший ложную мудрость и злобу», — так говорил Паустовский о своем друге.
Владимир Луговской великолепно владел языком. Его поэтические образы ярки, многоцветны. Его любовь к Родине — глубинная, истинная, опирающаяся на знание ее истории и удивительное понимание красоты родной природы. Чтобы войти в его поэтический мир, нужно потрудиться душой.
И не случайно много лет спустя Евгений Евтушенко сказал о нем: «Внутри известного неплохого советского поэта жил загнанный внутрь великий поэт».
В. Луговской был великолепным педагогом, наставником молодых. Его считали своим учителем поэты, вошедшие в литературу в середине 1930 — х годов и в 40 — е годы: К. Симонов, Е. Долматовский, А. Недогонов, М. Луконин, С. Наровчатов, С. Смирнов — всех не перечислишь. И поколение поэтов 50 — х годов успело в Литинституте встретиться с этим удивительным человеком. А как любил и опекал он каждое молодое дарование!
Поэт прошёл тяжкий путь самопознания. Он изменился, не изменив себе.
Было в творчестве В. Луговского то, что ставит его в один ряд с гуманнейшими писателями советской эпохи, такими как К. Паустовский и М. Пришвин. Он был романтиком Он гармонизировал жизнь, украшая её сказками.
Такой незабываемой, живой страницей русской поэзии является творческое наследие В. Луговского и для нас. Жаль, что мы теперь так редко вспоминаем Владимира Луговского (мы действительно, как говорил Пушкин, «ленивы и нелюбопытны»). И хорошо, что его юбилей дал нам повод поговорить о творчестве этого замечатеоьного поэта.
Произведения Владимира Луговского:
- Луговской, В. Стихи / В. Луговской // Поэзия Серебряного века : Антология. — Москва, 2007. — С. 365 — 367
- Луговской, В. Собрание сочинений : в 3 т. / В. Луговской; [Сост. и подгот. текстов Е. Л. Быкова — Луговская; Вступ. ст. И. Л. Гринберга]. — Москва : Художественная литература, 1988 —
- Луговской, В. А. Лирика / В. А. Луговской ; [Предисл. Н. Тихонова]. — Москва : Советская Россия, 1976. — 333 с.
- Луговской, В. А. Лирика / В. А. Луговской. — Уфа : Башкирское книжное издательство, 1973. — 400 с.- (Школьная библиотека)
- Луговской, В. А. Наша московская, синяя весна : Стихотворения и поэмы. — Москва : Московский рабочий, 1986. — 303 с. — (Московский парнас)
- Луговской, В. А. Стихи / В. А. Луговской. — Москва : Художественная литература, 1964. — 287 с. — (Библиотека советской поэзии)
- Луговской, В. А. Стихи разных лет / В. А. Луговской. — Москва : Детская литература, 1988. — 143. С.
- Луговской, В. А. Стихотворения и поэмы / В. А. Луговской; вступ. ст. М. Луговской. — Москва : Современник, 1977. — 255 с. — (Библиотека поэзии «Россия»)
- Луговской, В. А. Стихотворения и поэмы / В. А. Луговской. — Москва : Художественная литература, 1977. — 429 с.
Статьи о Владимире Луговском:
- Аннинский, Л. Медные трубы : Владимир Луговской / Л. Аннинский // Литературная учеба. — 2004. — № 3. — С. 178
- Быкова, Е. Платок Этьенетты : В. Луговской / Е. Быкова, М. Ногтева // Юность. — 1981. — № 7. — С. 88 — 90
- Воронин, Л. Услышать ...для поэта — уже ответить : М. Цветаева и Владимир Луговской / Л. Воронин // Вопросы литературы. — 2002. — № 2. — С. 60
- Зуев, Н. «Ты, Россия моя, лучше нет Земли!» : к 100 — летию со дня рождения В. А. Луговского / Н. Зуев // Литература в школе. — 2001. — №. 3. — С. 17
- Луговской, В. Мир вцепился в мое сердце, как рысь : письма1920 — 1930 годов Тамаре Эдгаровне Груберт / В. Луговской // Знамя. — 2006. — № 5. — С. 127 — 151
- Наровуатов, С. Поэт и русалка С. Наровуатов // Мы входим в жизнь. — Москва, 1980. — С. 208
- Ногтева, М. Простор и горечь Владимира Луговского / М. Ногтева // Литературная газета. — 2001. — № 26. — С. 9
- Огнев, В. Грустная тема времени : Владимир Луговской / В. Огнев // Фигуры уходящей эпохи. — Москва : Гелеос, 2008. — С. 365 — 368
- Огрызко, В. Никто моим сомнениям не поможет : Владимир Луговской / В. Огрызко // Литературная Россия. — 2010. — № 29. — С. 1, 3 — 4
- Прилепин, З....Пока капкан судьбы не щелкнет : Слово про Луговского / З. Прилепин // Наш современник. — 2015. — № 10. — С. 161 — 186; № 11. — С. 117 — 160
- Резник, В....И пылает в мире жизнь без конца и срока...: В. Луговской / В. Резник // Юность. — 1980. — № 8. — С. 102 — 104
- Фаликов, И. Улица Луговского / И. Фаликов // Новый мир. — 2011. — № 11. — С. 145 — 155
- Шевелева, И. Итак, продолжается песня о ветре / И. Шевелева // Литературная Россия. — 1998. — № 45. — С. 7
Составитель: Яковлева Елена Геннадьевна
