Версия для печати

«Про запах горьковатый фронтовых, продымленных дорог…»

Библиографическое пособие. Курган. 2020

(к 100-летию со дня рождения Вячеслава Кондратьева)

30 октября 2020 года исполняется 100 лет со дня рождения русского писателя Вячеслава Кондратьева. Его недолгая и негромкая известность пришлась на последние десять лет существования Советского Союза, В литературу он вошел поздно, зрелым человеком, и его простая и прекрасная повесть «Сашка», напечатанная в 1979 г., была посвящена «всем воевавшим подо Ржевом – живым и мертвым».

В каком бы жанре ни работал Кондратьев, он пишет о своем поколении. Одни и те же герои переходили из произведения в произведение, возникали какие-то новые связи между ними: они воевали на передовой, лежали в госпиталях, рвались домой, в Москву, а затем опять туда, подо Ржев... И вновь и вновь решали для себя вечные вопросы.

Библиографическое пособие «Про запах горьковатый фронтовых, продымленных дорог…» посвящено жизни и творчеству Вячеслава Кондратьева. В работе использованы книги и журналы, имеющиеся в фонде Центральной городской библиотеки им. В. В. Маяковского.

Вячеслав Леонидович Кондратьев родился 30 октября 1920 года в Полтаве. В 1922 году семья переехала в Москву. В 1939 году поступил в Московский архитектурный институт, но уже осенью был призван в армию и направлен в железнодорожные войска на Дальний Восток. Когда началась война, попал на фронт. 29 февраля 1942 года в боях за Ржев тяжело ранен. В октябре 1943 года получил второе ранение. В марте 1944 года демобилизовался. В 1953 году окончил Московский полиграфический институт. Много лет работал в промышленной графике, занимался плакатами. Одно время увлекался драматургией. В первой пьесе обратился к судьбам немецкой интеллигенции. Вторая затрагивала проблемы искусства. Её даже принял к постановке, театр им. Станиславского. Но очень скоро Кондратьев решил, что драматургия – не его жанр, и пьесу из театра забрал. Первая повесть «Сашка» («Дружба народов», 1979, № 2) прозвучала в литературе как выстрел. Игорь Дедков после выхода «Сашки» заметил, что с приходом Кондратьева в литературу «тесниться» никому не пришлось, «место Вячеслава Кондратьева оставалось свободным. Оно словно ждало его». А Виктор Астафьев воспринял первые произведения писателя, разделённые жанром и временем создания, как«ржевский роман». «Какая вещь хуже или лучше, - писал Астафьев своему товарищу по перу, - пусть разбираются критики, а для меня эти вещи – одно целое». Астафьев признавался, что после чтения кондратьевских произведений у него заболели раны, ему вспомнилась война, он словно заново прожил свою пехотную жизнь. В конце перестройки Кондратьев написал роман «Красные ворота» о событиях 1948 года.

Покончил жизнь самоубийством 23 сентября 1993 года.

Начало

Сегодня мало кто из читателей и почитателей «Сашки», других повестей и рассказов Вячеслава Кондратьева знают, что начинал он... с театра. А было так...

Когда он вернулся с войны, то ему, как многим, было ясно, что пережитое – самое главное в жизни. И очень хотелось об этом рассказать.

Он хорошо помнил то чувство необходимости, с которым в 1939 году, когда снизили призывной возраст, уходил с первого курса Архитектурного института в армию.

Он хорошо помнил то чувство надвигающейся беды, с которым прослужил два года в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке, и как в 1941-м потянулись эшелоны на запад, а 22 июня в семь часов вечера (по местному времени) на танцплощадке им объявили, что началась война, и комполка сказал: «Забудьте слово «запас», вы теперь будете кадровыми командирами».

А потом рапорты с просьбой направить в Действующую армию, томительное ожидание отправки на фронт и чувство вины, когда враг рвался к Москве и нужно было быть там, а не здесь, где жили хотя и тревожной, по все-таки мирной жизнью.

И он уже никогда не сможет забыть, как формировалась 132-я отдельная стрелковая бригада, долгую дорогу на фронт, проезд мимо Москвы, какое-то зловещее небо, массу усталых людей, ощущение приближающейся передовой.

Первый бой бригада приняла подо Ржевом, он командовал взводом, а когда убило комроты – и ротой. Там, подо Ржевом, и была его война.

Вячеслав Кондратьев в годы войны

...В первые дни мира он походил возле Литинститута, но поступать было не с чем. Что он мог представить приемной комиссии – несколько незрелых юношеских, несколько военных стихотворений и пять-шесть страничек с описанием памятной дороги на фронт, сохранившихся еще со времени отпуска домой в 1942 году.

И он поступил в Полиграфический, закончил его и стал профессиональным художником. Но желание писать, желание высказаться и быть услышанным не оставляло его.

Вячеслав Кондратьев: «Не все, что писалось в те годы о войне, удовлетворяло меня: я не узнавал «своей» войны. Кроме того, было святое отношение к литературе, которое не хотелось связывать с хлебом насущным. Я учился, рисовал плакаты, а когда желание писать стало нестерпимым, обратился к драматургии и неожиданно для себя написал в 1947 году пьесу о судьбах немецкой интеллигенции. Я показал ее Б. С. Ромашову, он мое сочинение одобрил, но сказал, что уже есть пьеса В. Собко на эту же тему.

Потом написал еще несколько пьес, одна из них была об искусстве. Поскольку я вращался среди художников, то и героя я выбрал среди них и пытался решить какие-то важные для себя вопросы. У меня даже состоялся вполне серьезный разговор в Театре имени Станиславского, там пытались работать над пьесой в начале 50-х. Я ходил в театр, смотрел актеров, а потом почему-то охладел. Пьеса показалась мне неинтересной, я чувствовал, что написал что-то не то, не стоило за это драться и пробиваться на сцену. Хотя и мучило мальчишеское тщеславие: ну как же, твоя пьеса, огни рампы, аплодисменты. Я забрал пьесу из театра и вернулся к своей старой работе. Но, в общем, мне казалось, что мои тогдашние занятия драматургией – это какие-то вехи, и хорошо, что они действительно оказались вехами и куда-то привели.

Я считаю, что школу драматургии должен пройти каждый прозаик, потому что, как я писал однажды, не существует хорошей прозы без драматургии, без конфликта, характеров, выразительных диалогов. Прежде чем сесть за свою первую пьесу, я серьезно занялся теорией драмы. Прочел труд Волькенштейна, перечитал Эсхила, Софокла, Шекспира и Ибсена. И если я действительно чему-то научился, то этому я обязан Ибсену».

Но до сцены, как и до прозы, было еще далеко. Война вновь больно напомнила о себе в конце 1960-х, когда появилась замечательная «лейтенантская» проза о войне. Сильное впечатление произвела баклановская «Пядь земли», он зачитывался повестями и рассказами Быкова, но своей, «ржевской» войны он не находил и там. То, что писали его сверстники, прошедшие войну, было созвучно его мыслям, его настроению и в то же время что-то не удовлетворяло его. Он не находил в тогдашней прозе свою войну, а желание рассказать о ней постепенно осозналось как долг – перед живыми и павшими...

Он начал разыскивать своих однополчан, но поиски были безуспешными, никто не отзывался, и у него до сих пор хранятся постаревшие уже ответы из адресных бюро: выбыл... не значится... не проживает... И тогда наступил момент, когда надо было «выплеснуть» всю эту свою войну, и он как-то быстро, вчерне, написал триста страниц своей «ржевской прозы», а потом и потянуло в места, где воевал, в деревню Черново, где стоял штаб дивизии. Он поехал туда с этой рукописью, перечитал ее и понял, что все не то – написанное совершенно не соответствовало тому, что когда-то здесь пережили люди, да и он сам.

И тогда перед ним встал вопрос: как же писать дальше? Чувство, что он должен написать о своей войне, не проходило. Ощущение пустых ячеек в существовавшей военной прозе и желание их заполнить помогали в работе.

Вячеслав Кондратьев: «Это ощущение каких-то пустот, может быть, было и ложное, но, во всяком случае, и по сей день помогающее мне в работе. Иначе, видимо, нет смысла садиться за письменный стол. Я всегда, начиная писать, задумываюсь: вот об этом не было, об этом надо обязательно рассказать.

К своей «ржевской прозе» я вернулся лишь через десять лет, когда понял, что время-то уходит и что за меня об этом никто больше не напишет. И начал я писать не с «Сашки», а с «Селижаровского тракта», о той дороге на фронт, которая произвела на меня тогда самое сильное впечатление. И здесь уже были найдены какой-то ритм, интонация, язык, здесь я почувствовал, что у меня начинает проклевываться что-то настоящее, похожее на литературу. А потом вдруг зародился «Сашка».

«Сашка»

«Сашка» шел к читателю пять лет, и этот путь был гораздо длиннее, чем на малую сцену Театра имени Моссовета.

«Сашка» перебил «Селижаровский тракт», Кондратьев начал писать его со средней части, то есть с Сашкиного ранения. Еще не существовала история с немцем и совершенно другим был финал. Все это тянуло на добротный рассказ, который в таком виде и попал в «Новый мир». Рассказ похвалили, но вернули, посоветовав переделать финал. Автор изменил концовку и тогда же дописал историю с Сашкиным пленным, поскольку таковая находилась все в той же пожелтевшей от времени рукописи.

Затем была написана Сашкина дорога в тыл и получена одобрительная рецензия с рекомендацией публиковать повесть в «Новом мире».

Вячеслав Кондратьев: «Сашка» пролежал в журнале уже год, когда редакция попросила меня связаться с Константином Михайловичем Симоновым. Я послал ему первую часть, и очень скоро Симонов позвонил мне – я узнал его голос... Он сказал, что проза заинтересовала его, и попросил прислать остальное. Я прислал. «Новый мир» ждал от него предисловия, но с предисловием он не торопился. Так прошел еще один год. Симонов молчал. И тогда я набрался нахальства и написал ему довольно резкое письмо. Я писал: вы знаете, как ждет от вас предисловия «Новый мир», и хотя я знаю вашу сильную занятость, все же прошу выбрать время и сделать то, о чем просила вас редакция.

Я думал – обидится так обидится, но он не обиделся и позвонил сразу же после получения письма. Константин Михайлович сказал, что пишет ответ. Я спросил: «Предисловие?», и услышал: «Нет, я предисловий никому не пишу. Это будет хорошее личное письмо вам, из которого «Новый мир» пусть выберет все необходимое для предисловия». Почему он не хотел писать предисловие для журнальной публикации, какие у него были соображения на этот счет, я не знаю и по сей день.

К тому времени у меня накопился целый портфель. Я не из тех писателей, которые не могут работать дальше, пока у них не опубликуют законченную вещь. Меня как будто прорвало. Я организовал свой день: днем сидел за машинкой, вечером делал плакаты, и пока «Сашка» лежал в журнале, я написал почти все, что вошло затем в мою первую книгу.

Но с публикацией в «Новом мире» «Сашки» по-прежнему не спешили, хотя и сказали, что печатать предполагают в 1978 году, но только первую часть. Мне это не понравилось, и я послал рукопись вместе с письмом К. М. Симонова в «Дружбу народов».

К тому времени Константин Михайлович прочел все, что было у меня написано. Он находился тогда в больнице, позвонил и сказал, что у него возникло желание поговорить со мной. Я навестил его. Почему-то на него наибольшее впечатление произвела «Дорога на Бородухино», он долго расспрашивал меня, и я почувствовал, что возник какой-то чисто человеческий контакт. Если и была некоторая настороженность вначале, то она быстро прошла. Я показал ему внутреннюю рецензию из «Дружбы народов», и тогда он сказал, что напишет предисловие для журнала. И он написал его».

Из предисловия Константина Симонова к повести «Сашка»

«Автор этой небольшой военной повести Вячеслав Леонидович Кондратьев москвич, по своей многолетней послевоенной профессии художник-оформитель, а по своему истинному и давнему призванию – писатель, причем, по моему убеждению, не из тех, кто остается автором одной книги.

Так сложилось, что я за последние два года прочел в рукописях несколько других, тоже военных вещей Кондратьева, у большинства из которых, как я думаю, тоже впереди своя литературная судьба. Тем более я могу оценить ту серьезную неторопливость и тщательность, с которой относится Кондратьев к своей работе, пока что решаясь вынести на суд читателей лишь то немногое, что ему самому кажется до конца отстоявшимся и завершенным...

«Сашка» - это повесть о нескольких днях солдатской жизни, связанных в моей памяти со Ржевом.

...История «Сашки» - это история человека, оказавшегося в самое трудное время в самом трудном месте и на самой трудной должности – солдатской...»

Так писал Константин Симонов, предваряя публикацию повести в журнале «Дружба народов».

Дебют Вячеслава Кондратьева был резким, стремительным и для очень многих и читающих и пишущих – неожиданным.

«Сашку» читали и более хвалили, нежели ругали. А через некоторое время «Сашка» шагнул па сцену. Первым повестью заинтересовался Горьковский драматический театр, а затем и Театр имени Моссовета.

Кондратьев поначалу «Сашку» театру отдавать не хотел: не был уверен, что что-нибудь из этого получится, но когда впервые увидел спектакль на малой сцене, понял, что современный театр может многое. (Сценическая редакция С. Коковкина, Сашку играл С. Проханов, ставил спектакль Г. Черняховский).

Работали над спектаклем нелегко. Какими бы ни были яркими характеры и ситуации, какой бы ни была проза драматургичной, но строится она все же по законам повествовательным и присутствует в ней плавное течение событий. Что, как считал Черняховский, противопоказано современному театру. Надо было найти ключ к переводу прозы на сцену, и такой ключ вскоре был найден.

Вячеслав Кондратьев: «Хотя в этом спектакле я не все принимаю, в том числе и некоторые актерские работы, но я все же остался им удовлетворен. Я видел только премьеру, «кухню» мне не показывали и правильно делали, что не показывали. Наверно, я бы им только мешал. Для меня был немного необычен режиссерский ход. Я думаю, и зрителю необходимо сделать какое-то волевое усилие, чтобы включиться в атмосферу происходящего на сцене, в поток Сашкииых ассоциаций. Очень хорош Проханов, это действительно Сашка. Он отдается игре целиком и настолько поглощен ею, что в первые минуты после окончания спектакля не узнает никого. Он играет роль с любовью, да он и сам писал, что эта роль, в общем, помогла ему выйти из ставшего уже привычным амплуа, навязанного кино».

«Отпуск по ранению»

«Сашка» - не первое произведение В. Кондратьева, шагнувшее на сцену. Первым был «Отпуск по ранению», существовавший тогда в рукописи. Да и «Сашка» еще был в верстке, когда Кондратьеву позвонили из Театра на Малой Бронной и попросили зайти. Вот таким долгим путем он опять вернулся к тому, с чего начинал много лет назад. Но «Сашку» в то время инсценировать отказался – не видел в нем пьесы, а предложил театру «Отпуск по ранению». Кондратьев написал пьесу по этой своей повести, причем в процессе работы происходило взаимопроникновение прозы и драматургии. Это была не просто инсценировка – создавалась пьеса, которая, в свою очередь, начала влиять на прозу: Кондратьев повесть переработал.

Вячеслав Кондратьев: «В Театре на Малой Бронной пьесу ставил Александр Дунаев. На репетиции я не ходил. Была встреча с актерами перед читкой пьесы, была работа с ними за столом: что-то не понимала Богданова в своей героине (она играла мать), какие-то вопросы возникали у Вавилова (ему поручили роль Володьки-лейтенанта). А вскоре последовало приглашение на первый прогон. Ощущение, которое я пережил, когда на сцене появился Володька-лейтенант в грязном ватнике, когда я увидел остальных своих героев «живьем», можно назвать потрясением. Ради таких потрясений, я считаю, прозаику нужно идти в театр. Увидеть героев, которых ты создал на бумаге, во плоти и крови, - чувство ни с чем не сравнимое».

«Отпуск по ранению» пошел широко, во многих театрах, и, естественно, автор видеть все постановки не мог. Но из тех, что увидел, больше всего поразил Кондратьева спектакль, поставленный Георгием Соколовым, руководителем театра-студии «Драматург», расположенном в подвальном помещении профессионального комитета московских драматургов. Так совпало, что «Отпуск по ранению», инсценированный Соколовым, был первой постановкой этого крохотного театра. Но то, что порой не сумели реализовать «взрослые» театры, удалось только что возникшей студии. Не было там почти никакой сценографии, как и в «Сашке» на малой сцене Театра имени Моссовета, пространство между зрителями и актерами сведено до минимума, но суть была не в этом...

Студия «Драматург» только организовалась, и поскольку существовала пьеса, то разумнее, видимо, было и ставить пьесу.

Георгий Соколов: «Но мне так понравилась повесть, она сама была настолько драматургична, что я понял: пьеса в принципе не нужна. И мы решили ставить не пьесу, а «страницы повести». Конечно, нельзя вместить все в два часа сценического времени, поэтому мы брали только то, что работало на нашу идею. Инсценировка в чем-то отличалась от уже написанной пьесы Кондратьева, в пьесе не было сцены с Надюхой, на мой взгляд, одной из самых щемящих в повести, по-другому были решены некоторые герои. И вот, совершив такой дерзкий поступок, поставив не пьесу, а «страницы повести», мы наконец-то позвали Вячеслава Кондратьева. Он пришел мрачный, нахохлившийся: мол, чего там, у меня же ведь пьеса есть. Сел в первый ряд вместе с женой, и примерно минут через двадцать по выражению их лиц, по тому, как они смотрели на сцену, я понял, что спектакль наш принят».

Вячеслав Кондратьев: «Я могу только повторить то, о чем уже однажды писал, делясь своими театральными впечатлениями как автор и как зритель. Георгий Соколов поставил трагедию, хотя на сцене никто из героев не умирает. Сама война была трагедией народной, и она коснулась всех: и тех, кто был на фронте, и тех, кто оставался в тылу. Благодаря такому прочтению повести ее сценическая версия приобрела какую-то большую для меня значительность и глубину, стала объемнее, что ли. Слово, насыщенное мыслью и чувством и произнесенное в театре, обладает сильным воздействием. Здесь я почувствовал, как слово стало весомее и многозначнее. Актеры просто говорили обычными человеческими голосами, но интонации были точны и за каждой фразой чувствовалась судьба, там играла каждая пауза и было понятно, о чем думают герои. И вот это меня просто потрясло – простота и естественность постановки».

«Вот и живу теперь – поздний»

Вячеслав Кондратьев принадлежит к тому поколению, которое, как сказал поэт, «в сорок первом шли в солдаты, и в гуманисты в сорок пятом».

Вслед за Давидом Самойловым он мог бы повторить:

Как это было! Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

«Совпало» в 40-е годы, «очнулось» в 70-е – в прозе и драматургии.

В 1981 году вышел однотомник прозы, куда включены уже известные по журнальным публикациям повести и рассказы. Написано четыре пьесы, две из которых выросли из прозы. Как когда-то в прозе, Вячеслав Кондратьев и в драматургии заполнил какую-то пустую ячейку.

Но в каком бы жанре ни работал Кондратьев, он пишет о своем поколении, пишет одну книгу, один роман, одну драму. Первым это почувствовал Виктор Астафьев, который так и написал ему, что целый месяц читал «ржевский роман». Когда сложилась книга, это стало особенно ясно. Одни и те же герои переходили из произведения в произведение, возникали какие-то новые связи между ними: они воевали на передовой, лежали в госпиталях, рвались домой, в Москву, а затем опять туда, подо Ржев... И вновь и вновь решали для себя вечные, «проклятые» вопросы.

Это была книга о поколении.

Вячеслав Кондратьев – художник бескомпромиссный, он далек от самообольщения, у него трезвый критический взгляд и на себя и на поколение, к которому он принадлежит.

Вячеслав Кондратьев: «Я бы не сказал, что поколение наше было каким-то уж слишком необычным. Это сейчас, на расстоянии, кажется, что все, кто воевал, были хорошими и светлыми. Да, были такие, как мой рано погибший друг, поэт Илья Лапшин, но встречались и негодяи и трусы. Однако я хорошо помню тот общий настрой, охвативший громадное большинство, тот взрыв народного самосознания, взрыв настоящих, подлинных патриотических чувств.

Родина в опасности – вот что было главным в те годы. Так что не знаю, почему – особенное поколение? Воевать надо было, тут уж ничего не поделаешь. Поражает другое – на фронт убегали ребята в возрасте 16-17 лет, убегали девчонки. Ну, хорошо, допустим, сначала убегали по наивности из-за детской восторженности. Но потом, столкнувшись с кровью, смертью, после ранений, они опять бежали на фронт.

В военной ; прозе силен биографический элемент, и смог я писать о себе еще и потому, что это биография не только моя, но и моего поколения. Мне бы и в голову не пришло писать в 1942 году или в последующие лет десять «Отпуск по ранению». Ну кому это тогда могло быть интересно: поболтался парень в Москве, получил передышку и вновь вернулся на фронт. Нужно было, чтобы прошли годы, нужно было понять и осознать, как это важно – передать то, что ощущал в то время отпускник, пришедший с передовой, вернувшийся из госпиталя, столкнувшийся с деталями забытого быта.

Я буду продолжать разговор о поколении – и в прозе и в драматургии. Судьба, как видно, накрепко связала меня с театром.

Мы обязаны сказать правду о том тяжелейшем испытании, что выпало на нашу долю и о той Великой Победе, которую одержали. Поколение достойно этого».

В годы правления Ельцина Кондратьев оказался среди его сторонников. И тому есть объяснение. Вот его воспоминания, написанные гораздо позже военного лихолетья: «Первый бой потряс меня своей неподготовленностью и полным пренебрежением жизнью солдат. Мы пошли наступать без единого артиллерийского выстрела, лишь в середине боя нам на подмогу вышли два танка. Наступление захлебнулось, и полбатальона мы оставили на поле. И тут я понял, что война ведётся и, видимо, будет вестись с той же жестокостью по отношению к своим, с какой велась и коллективизация, и борьба с "врагами народа"; что Сталин, не жалея людей в мирное время, не будет тем более жалеть их на войне».

Основой мировоззрения «шестидесятников» являлось противопоставление сталинизма ленинизму. Очень чётко это выражено в поэме А. Т. Твардовского «По праву памяти». Но ведь и горбачёвская перестройка начиналась с призывов вернуться к «ленинским нормам», поскольку сталинизм – это искажение социализма. Объявлялось, что перемены должны привести к тому, что казарменный социализм превратится в «социализм с человеческим лицом». Многие верили, что так и будет. Поведение обнаглевшей партийной номенклатуры «периода застоя» вызывало неприятие у людей. Не случайно именно в эти годы ставший коммунистом под Сталинградом Виктор Некрасов превратился в диссидента, а потом и в эмигранта. Кондратьев тоже давно находился, по его собственному признанию, во внутренней оппозиции к существовавшей государственной системе. Поэтому совсем не случайно свои первые литературные опыты он представил именно Солженицыну, который был к тому времени убеждённым антикоммунистом. Поэтому нет ничего удивительного и в том, что деятельность Ельцина поначалу у Кондратьева вызывала восторг. С ним писатель связывал надежды на перемены к лучшему. В то время писатель был убеждён: «Главное – систему изменить». Поэтому и провал «путча ГКЧП» вызвал у него радость: попытка вернуть страну в ГУЛАГ не удалась. А через два года, на исходе тёмной сентябрьской ночи, в его квартире раздался роковой выстрел. И через двое суток, несмотря на отчаянные усилия врачей, Вячеслав Кондратьев скончался.

Никакой посмертной записки писатель не оставил, поэтому смерть его до сих пор окутана тайной. Но версия, что «чистил именное оружие и курок сработал», малоубедительна.

Более убедительной представляется позиция известного публициста Виктора Кожемяко, который к тому же хорошо знал Кондратьева. Вспоминая свои разговоры с ним, проанализировав его выступления в газетах и опираясь на свидетельства тех, кто общался с писателем последние два года его жизни, он попытался понять внутреннее состояние автора «Сашки» перед роковым выстрелом. Приученный жить одной жизнью со своей Родиной, Кондратьев внимательно следил за событиями в стране. Не принял он ни гайдаровской «шоковой терапии», ни ваучерной приватизации, ни глумления над нашей культурой. А 15 августа 1992 года в связи с годовщиной победы над ГКЧП в своём интервью заявил: «Всё, на мой обывательский взгляд, делается не так и не то». Больше всего его удручало то, что мечталось о большей справедливости, а обернулось вопиющей несправедливостью, что «демократическая» власть стала ещё дальше от жизни людей, чем это было при коммунистах.

Подобное разочарование постигло не только Кондратьева. Тот же Солженицын, который много лет мечтал о крахе советской системы и много для этого сделал, заявил, что способы выхода из коммунизма были выбраны неверно, что и привело к тому, что «Россия оказалась в обвале». Поэтому даже публично отказался принять высшую награду постсоветской России – орден Андрея Первозванного. А глядя на деяния Горбачёва и Ельцина, диссидент Александр Зиновьев с горечью сказал о таких, как он, свою знаменитую фразу: «Метили в коммунизм, а попали в Россию». Однако дело в том, что те, кто затевал перестройку и «реформы», изначально метили именно в Россию. Об этом потом откровенно скажут один из главных «прорабов перестройки» Александр Яковлев и небезызвестный американский политик Збигнев Бжезинский. А номенклатура, проводя приватизацию, меньше всего думала о народе. Она свои привилегии превращала в частную собственность, которую можно было бы передавать по наследству. Так и появились у нас те, кого называют олигархами. Справедливое недовольство людей недостатками советской системы было мастерски использовано для разрушения её. А дальше люди стали не нужны, их уделом стало выживание. Об этом и писал в своих публицистических статьях Вячеслав Кондратьев.

А роковой выстрел раздался в его квартире 21 сентября, в тот день, когда был оглашён зловещий ельцинский указ под номером 1400, обозначавший ликвидацию законной парламентской демократии в стране и предвестивший расстрел Верховного Совета. А за несколько дней до этого он, раньше подписывавший все обращения «демократов», отказался поставить свою подпись под письмом 37 писателей, требовавших досрочных, не позднее осени, перевыборов парламента, то есть, по сути, насильственной ликвидации его. Кондратьев понял, что это чревато пролитием крови, и способствовать этому не захотел. Много, очень много видал он смертей, но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании.

В одном из интервью 1992 года он скажет: «Не хочу хвастаться, но, когда человек прошёл опыт самопожертвования во время войны, высокая точка нравственного отчёта остаётся навсегда. Конечно, не у всех, но всё-таки остаётся, даже несмотря на то, как сложилась жизнь». Сашка сумел остаться человеком в большой, жестокой войне. Автор повести о нём сумел остаться человеком среди жестокого, безжалостного времени - «лихих 90-х» годов XX века. Быть человеком при любых обстоятельства – это и есть самая трудная должность на земле. Большой русский писатель Вячеслав Кондратьев с честью исполнял её до конца своей жизни. И оставил после себя свои замечательные книги.

Одно из интервью Вячеслава Кондратьева было озаглавлено: «О войне придумывать не надо», и в нем же: «У каждого писателя должна быть сверхзадача. Для меня она заключалась в том, чтобы рассказать ту правду о войне, которая еще не написана». Эта сверхзадача, владевшая им всю жизнь, заставила Вячеслава двадцать лет спустя после войны – летом 1961 года пройти по местам своих ржевских боев. Работал он в то время художником-плакатистом и не помышлял, что когда-то будет известным писателем. Сразу после возвращения домой им была написана поэма «Деревни русские». Здесь каждое четверостишие говорит за себя, не требуя комментариев. Возможно, с точки зрения высокой поэзии стихи несовершенны, но точно отражено время и чувства, владевшие им, открывая еще одну грань его как человека, всю свою жизнь посвятившего тем, кто был с ним на фронте, и тем, кому не суждено было вернуться.

Деревни русские…

Деревни русские – чужие и родные,

Как будто время обратилось вспять,

И через двадцать лет вы мне приснились в дыме,

Деревни те, что не смогли мы взять.

Мы брали вас раз двадцать и... не взяли...

Деревни русские, какие вы сейчас?

Засеяно ли поле, где ничком лежали

И где остались многие из нас?

Сейчас иду дорогой старой ржевской,

Распутица и грязь, как и тогда.

Иду полями, лесом, перелеском,

Иду... в давно ушедшие года...

Иду туда, куда пришел мальчишкой,

Не верившим, что есть на свете смерть,

Где познана была война не понаслышке,

Где все пришлось преодолеть.

И страх и смерть, и кровь и голод,

И боль утрат, и горечь неудач,

И наступления, которые, как Молох,

Нас забирали без отдач.

Иду туда – в изломанную рощу –

Рубеж исходный для атак,

Где быть убитым было проще,

Чем как-то раздобыть табак.

Прозрачные от голода, шатаясь,

Как тени, меж теней бродили мы...

Убитых закопать мы не пытались,

Окопы рыть не в силах нам – живым...

И вот усталый, грязный, потный,

Я вышел, наконец, к деревне той,

Где ждал меня у черной липы ротный

Далекой первою военного весной.

Там много было лиц... Их нет теперь,

Но та, одна, стоит... И в горле вдруг комок.

И в прошлое раскрылась настежь дверь,

Нет, ничего я позабыть не смог!

И в памяти все ярко, зримо всплыло,

О чем, как о небывшем, говорил порой.

И понял я – все это было, было!

Не с кем другим, а именно со мной...

Отсюда, помню, ночью темной

Мы, горбясь, шли к передовой.

И первый труп на тропке мерзлой

Нарушил наш суровый строй...

И первый страх... И первый выстрел...

И мертвый лунный свет ракет...

И пуль трассирующих искры...

И страшный, как кошмар, рассвет...

...Не стал курить... Прошла усталость.

Мешок поправил за спиной.

Лишь километра два осталось

До юности моей лихой.

Мне много лет ночами снилось это:

Вот я иду опять к передовой,

Кругом знакомые приметы,

Но не могу узнать я рощи той.

Кругом деревца молодые...

Я старше их на двадцать лет.

Их не срезали ливни огневые,

Мы не знакомы... Что ж, привет

Вам, юные, не знавшие пожаров,

Вас не рубили мы на шалаши.

Густой листвой вы скрыли ветеранов...

Послушайте, что шепчут вам они в тиши!

Они расскажут вам, как мы их не жалели,

Безжалостно рубили, жгли,

И как они в жестокие метели

Все, все нам отдавали, что могли.

Но вы не слышите... Чужими сами

Вы кажетесь, шумя на ветерке...

Что вам до тех, кто лишь чернеет пнями?

Шумите вы... Живете налегке.

Листва разросшаяся словно ропщет –

Не хочет пропустить меня,

И из-за вас не узнаю я рощи,

В которую иду уже полдня.

Не узнаю... Но знаю – здесь мы были,

Еще полна земля следов

Той страшной и далекой были.

Она глядит глазницами пустыми

Белеющих в овраге черепов...

Она блестит водой воронок черной,

То глянет старым блиндажом,

То гильзой стреляной, то миной закопченной,

То брошенным солдатским котелком.

Да и земле не заживить те раны,

Что в ярости нанесены войной,

И все поэмы, повести, романы

Не скажут столько, сколько скажет малый

Клочок земли, что был передовой...

Вот две громадные воронки...

Я помню их. Бомбил нас самолет...

От них, шагов пятнадцать, здесь в сторонке,

Был мой КП... Ушные перепонки

Чуть не полопалися в тот налет.

А вот воронки небольшие...

Им счета нет – они от мин.

Автограф смерти! Как живые

Мы оставались – знает Бог один!

Уйти отсюда. Дальше, в чисто поле...

Но как уйти, как позабыть?

В траве белеют кости тех, чью долю

Случайно не пришлось мне разделить.

Кто вы, лежащие здесь столько лет?

Я знал, наверно, вас, ребята,

Теперь я не солдат и нет

При мне, чтоб вас зарыть, лопаты,

Нет каски у меня, чтоб каску снять

И тем почтить останки ваши...

Могу лишь только постоять

И молча с болью вспоминать

О днях, в которых судьбы наши

Не разнились, а были общей,

Одной нелегкою солдатскою судьбой...

Мы были вместе в этой роще,

Она ж была – передовой!

Иду опять, воронки обходя,

И вот овраг, ручей старинный...

Здесь в первый раз, его переходя,

Услышал пули звук змеиный...

И вот оно... Распахано и рыже

То поле страшное – огромная межа –

Между врагом и нами... Тише!

Опять беру на изготовку ППШа

Гляжу и думаю – наверно,

По полю этому сегодня нам идти

И либо мы возьмем эту деревню,

Либо останемся лежать на полпути.

Не взяли! Не дошли! Убитые лежат

Лицом туда, к деревне русской...

А там лишь трубы черные торчат

И сзади – лес, полоской узкой.

Деревни бедные – чужие и родные –

Мы не родились здесь, но здесь пролили кровь.

Вы русские – мы тоже. И отныне

Вам – вся сыновняя любовь.

Не знал еще тогда, что месяц целый

Деревни эти будем страшно брать

Без подготовки артобстрелом,

С одним «ура» лишь оголтелым

По полю этому бежать.

Ни взводов не останется, ни роты,

Лишь горстка чудом выживших ребят.

И в наступление последнее пехота

Шла молча... Всех их было – двадцать пять!

Лишь двадцать пять, лишь двадцать пять

Полуребят, полумужчин

И в наступление опять

На сотню пуль, на сотню мин,

На шквал огня, на муки смерти

В деревню ту, что батальон не взял...

Какою мерою измерить

Отчаяния нашего и мужества накал?

Мы знали – не возьмем! Нас слишком мало,

Но есть приказ – деревню взять!

И мы пошли! Над нами смерть витала,

Нас на пятнадцать меньше стало,

И, матерясь, мы повернули вспять.

И тишина... Дым с поля боя

Отнес весенний легкий ветерок,

И мы легли... Живые... Не герои...

Но каждый сделал все, что мог.

Деревни русские! Простите, что не взяли

Вас опаленные усталые солдаты...

Мы родиною вас своей считали,

Мы двадцать раз в атаках наступали,

Но не хватило сил... И мы не виноваты...

1961

«На самой трудной должности...»

(Размышления о повести «Сашка»)

Писатель Илья Эренбург ещё в 1943 году предсказал: «Замечательные книги о войне напишут не соглядатаи, а участники, у которых теперь подчас нет возможности написать письмо родным...». Так оно и вышло. Первым, кто это доказал, был Виктор Некрасов. Его повесть «В окопах Сталинграда», напечатанная в 1946 году, заложила традиции, которые с конца 1950-х годов плодотворно продолжили писатели-фронтовики В. Астафьев, Г. Бакланов, Ю. Бондарев, В. Быков, К. Воробьёв и некоторые другие, чьи произведения позже критика назовёт «прозой лейтенантов». И книги их давно и заслуженно вошли в золотой фонд отечественной литературы.

Вячеслав Кондратьев пришёл в литературу позже. Его литературным дебютом стала повесть «Сашка», опубликованная в 1979 году. Именно её критика считает лучшим произведением писателя.

Писатель, конечно же, учитывал опыт своих предшественников, но, как отметил исследователь его творчества А. Коган, именно Кондратьев совершил «открытие, заполняющее тот вакуум, который у нас, как ни странно, существовал все эти годы и который не могли заполнить ни многотомные эпопеи о минувшей войне, ни так называемая «лейтенантская проза», где на первом плане – вчерашний студент или десятиклассник, которому – волею судеб – доверено теперь командование людьми – такими вот Сашками. Сашки, будем откровенны, в таких произведениях всё-таки как фон, как точка приложения сил и только».

У Кондратьева всё не так. У него человек, находящийся «на должности солдатской», - главный герой повести. Более того, писатель использует сказовую манеру письма, то есть само повествование ведётся от лица рядового бойца, все события даются через его восприятие. Поэтому и читатель может судить о нём не только по его поступкам, сознание главного героя повести также становится объектом нашего внимания.

Повесть о Сашке – это, по меткому определению Игоря Дедкова, «повесть о жизни, мучимой войной». И чтобы уцелеть, человек должен понимать особенность своего положения. И Сашка твёрдо усвоил: «Жизнь такая – откладывать ничего нельзя».

В одном из интервью Вячеслав Кондратьев сказал: «У каждого писателя должна быть сверхзадача. Для меня она заключалась в том, чтобы рассказать ту правду о войне, которая ещё не написана».

Первая часть повести Кондратьева – описание одного дня из жизни рядового бойца на переднем крае. Причём поначалу всё было «как обычно». И пусть Сашка «совсем не думал, что одно нахождение тут, в холоде, голоде, без укрытий и окопов, под каждочасным обстрелом, является уже подвигом», читатель прекрасно понимает, что по-другому это и не назовёшь.

Стремление к правде объясняет, почему описывая повседневную жизнь, Кондратьев большое внимание уделяет бытовым деталям. Верно подметил Игорь Дедков: «В глубине того, что называют бытом, бьётся мысль, томится душа, требует своего совестъ». И Сашка тоже понимает, что в этой страшной бойне во что бы то ни стало надо остаться человеком и не надеяться, что война всё спишет. Вот почему в произведении за бытом проступает бытие.

Уцелевший в ржевской мясорубке Кондратьев в одном из писем признался: «Стал писателем для того, чтобы сказать то, что должен был сказать, без чего моя жизнь просто не имела бы смысла».

Кондратьев не раз повторял, что «о войне ничего выдумывать не надо». Да и Сашка не стал скрывать правду, когда встреченные им на вокзале девушки, которых «ждали дороги фронтовые, неизвестные», поинтересовались, страшно ли на войне. С горькой улыбкой смотрел он на них, потому что «не знают ещё эти девчушки ничего, приманчива для них война, как на приключение какое смотрят, а война-то совсем другое...». А знать правду им надо, «чтобы готовы были» понять, что война – это кровь, смерть, страдания, грязь. Такова она и в изображении Кондратьева.

Повесть Кондратьева продолжает традиции «окопной правды». Недаром уже в самом начале её читаем: «Сектор Сашкиного обзора не маленький: от подбитого танка, что чернеет на серёдке поля, и до Панова, деревеньки махонькой, разбитой вконец, но никак нашими не достигнутой». Но прав писатель: сектор обзора оказался не маленький. Всё понимал его Сашка, в том числе «и то, что дело не только в недохвате снарядов и мин, но и порядка маловато. Не научились ещё воевать как следует что командиры, что рядовые. И что учёба эта на ходу, в боях идёт по самой Сашкиной жизни».

Советская школа воспитывала человека в духе коллективизма. Он стал особенностью мировосприятия тех, кому выпала судьба воевать с гитлеровцами.

Вот и Сашка постоянно думает о других, соизмеряет свои поступки с интересами окружающих его людей, ощущает себя частью того целого, что является человеческой общностью. Уже в самом начале повести мы видим, как сочувствует он своему «никудышному, недужному, ослабшему от голодухи» напарнику, понимая, что если молодому непросто, то каково тому, «кто из запаса, в летах». А его стремление снять с убитого немца валенки объясняется тем, что с «ротным его приключилась беда» и остался он без нормальной обуви. Сашка «для себя ни за что бы не полез, пропади пропадом эти валенки»! А вот что чувствует Сашка, когда полез за валенками к переднему краю врага, а немцы открыли шквальный миномётный огонь по его «битой-перебитой» роте: «глянул назад, и впрямь творится там страшное – разрывы по всему лесу, взметаются вверх комья земли, падают вывороченные с корнем деревья. Как бы не побило всех. Сашке даже неловко стало, что оказался он случайно в безопасности, от своей роты в отрыве...». Такое мировосприятие приводит к тому, что он оказывается способным на самоотверженные, благородные поступки. Он сумел понять чувства любимой девушки, полюбившей другого. Он спасает от беды, беря на себя вину за его проступок, лейтенанта Володьку, с которым подружился во время их скитаний в тылу.

А вот как уходил с передовой раненный в руку Сашка: «конечно, надо идти, чего судьбу пытать, но неловко как-то и совестно – вот он уходит, а ребята и небритый осунувшийся ротный должны оставаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому-нибудь из них уйти отсюда живым, как уходит сейчас он, Сашка». А ведь после того как его подстрелил вражеский снайпер, он вообще мог не возвращаться в роту. Но, рискуя быть убитым тем же снайпером, он пришёл в роту, чтобы проститься и чтобы оставить свой автомат тем, кто остаётся, потому что у большинства из них винтовки «образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года дробь тридцатого».

Уже того обстоятельства, что Сашка был воспитан советской школой, достаточно, чтобы понять, почему несостоятельными оказались все попытки доказать, что мы разгромили фашистские полчища вопреки советской системе. Но дело не только в этом. Народ, не объединённый волей государства для осуществления общего дела, - всего лишь разрозненная масса, которой было бы просто не под силу сокрушить такого врага, каким была гитлеровская Германия.

В повести Вячеслава Кондратьева это тоже хорошо показано. В атаку люди шли по приказу, а не добровольно, и Сашка прекрасно понимал необходимость воинской дисциплины. Далеко не все, кто был на передовой, стремились проявлять героизм. Вот весьма выразительная сцена с раненным в ногу политруком: «за оврагом командовал сержант, останавливая не в меру разбежавшихся. Теперь-то к политруку подбежали человек пять, пожалуйста, готовы нести в тыл его хоть на руках. Но он, ругаясь, гнал их от себя, посылая в оборону, а потом и подоспевший ротный разметал всех по местам».

В войне победил не какой-то абстрактный народ, а советский народ. Об этом и книги Вячеслава Кондратьева. Собственно, все произведения о Великой Отечественной войне – это эпопея о подвиге советского народа. Поэтому каждое правдивое свидетельство об этом так бесценно.

Самый яркий эпизод в повести Кондратьева тот, где дисциплинированный боец Сашка отказался выполнять приказ комбата и тем самым, рискуя собственной жизнью, спас жизнь пленному немцу. Да и для самого Сашки этот случай оказался «самым памятным, самым незабывным из всего им на передке пережитого».

Сашка, когда видел, как «поднялись они из-под пригорка – серые, страшные, нелюди какие-то, готов был давить и уничтожать безжалостно немцев. Это были враги! Но вот когда он схватился с немцем, «ощутил тепло его тела, силу мышц», он почувствовал, что это обыкновенный человек, такой же солдат, только одетый в другую форму. И потом, когда настала пора разглядеть его как следует, сравнил он его с собой и понял, что они вроде бы даже одногодки. Внешность ещё больше удивила: «курносый, веснушчатый, на вид прямо русский». И даже лицом напоминает одного дружка деревенского – Димку. И дальше, когда в штаб вёл, «потому и мог разговаривать с ним по-человечески, принимать сигареты, курить вместе...». Потому и захотелось узнать, чем занимался немец до войны. Постепенно Сашке стало ясно, что понятия «немец» и «фашист» - всё-таки не одно и то же. Об этом он потом даже осмелился сказать разъярённому комбату. Сумел Сашка оценить и то, что пленный не трусом оказался. Открылось, что и он себя считал находящимся «на должности солдатской», а потому готов умереть, но присяге не изменить. Пусть даже дана она «гаду Гитлеру».

Обыкновенный советский паренёк Сашка воплощает в себе и лучшие черты русского человека. В нашем «коллективном бессознательном» столетиями бережно и прочно хранится заповедь: «Сила – в правде!» Вот и Сашка – дисциплинированный боец, привыкший беспрекословно подчиняться, «впервые за всю службу в армии, за месяцы фронта» не желает исполнять приказ комбата, потому что в душе его «страшное сомнение в справедливости и нужности того, что ему приказали». И если в русском человеке укрепится чувство собственной правоты, то он готов ради неё идти на смерть. Вот и Сашка «без страха, с отчаянной решимостью не уступить» встретил тяжёлый взгляд капитана: «Ну, что будешь делать? Меня стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, всё равно я правый, а не ты...» И одумался комбат, отвернул глаза, приказ свой безумный отменил.

Не смог нарушить Сашка кодекс чести, в котором милость к поверженному врагу является незыблемым законом для русского воина. Поэтому и «не может он беззащитного убивать. Не может и всё!». Душа противится, и совесть не позволяет. Не по-христиански это, не по-божески. Он, воспитанный в атеистическом духе, всё равно рос в традициях той культуры, у которой православные корни. Не случаен поэтому такой финал у этой истории. Когда ушёл капитан, уводя своего ординарца, бросавшего на Сашку «непонимающие взгляды», огляделся окрест «русский труженик-солдат». И увидел не только «удаляющегося комбата и большак», но и «церкву разрушенную, которую и не примечал прежде...».

Не убил Сашка пленного ещё и потому, что не пожелал уподобляться своим врагам. А своё нравственное превосходство он ощущал чётко: «Потому как люди мы! А вы фашисты!» Это он говорил, когда возмутился, что подобранную в роще советскую листовку немец назвал пропагандой, то есть ложью: «Это у вас пропаганда! А у нас правда!»

В основе идеологии гитлеровского фашизма теория, делящая человечество на расу господ и расу рабов. Это идея земного рая для избранных за счёт порабощения всех остальных. Хозяевами мира нацисты, конечно, считали себя. Поэтому для немцев, воспитанных в этом духе, такие, как Сашка, просто «недочеловеки», «унтерменши». Попади он в плен, никто и не попытался бы увидеть в нём человека. Никакие моральные нормы на него не распространялись бы. Он материал. Отсюда и леденящая душу жестокость нацистов. Но отсюда же и принцип: «Цель оправдывает средства», поскольку такие понятия, как честь, верность данному слову, действительны только между равными, своими, и на остальных это не распространяется. Советский проект предполагает равенство всех людей независимо от расы, национальной принадлежности. В основе советского проекта – идея братства народов. По-разному можно относиться к замыслу построения коммунистического общества, но, бесспорно, что его со временем предполагалось построить не для избранных, а для всех людей Земли. На таких идеях и воспитывался Сашка.

Тогда ничего удивительного, что он смог увидеть в пленённом им немце человека, даже пожалел его, потому как представлялся он Сашке «одураченным и обманутым» фашистской пропагандой. Случилось так, что Сашка оказался над жизнью и смертью этого вражеского солдата волен и легко, не доведя до штаба, мог «хлопнуть» по дороге. Но только нашему бойцу от этой мысли «даже как-то не по себе стало». Не относил он себя к расе господ, потому «и стало как-то не по себе от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком». Не случайно и комбат приказ свой отменил, тем самым признав правоту Сашки. Воспитан-то капитан был той же советской системой и расстрелять велел пленного потому, что не в себе был от переживаний из-за гибели любимой девушки. Больным назвал его один из встреченных Сашкой связистов. Да и Сашка, который хорошо знал комбата и гордился им, когда разглядел его в блиндаже, не узнал: так изменило того горе. В нормальном состоянии комбат и сам никогда бы не отдал такого приказа.

Правоту свою Сашка ощущал ещё и потому, что листовка «писалась людьми повыше комбата». Она была обещанием, данным от имени советской власти, значит, в ней должна быть только правда. «Из-за капитана вышло, что брехня эта листовка», или, как сказал немец, пропаганда. Тогда чем мы лучше фашистов?

Ординарец Толик тоже убеждён, что нельзя «нас с ними равнять». Однако выводы делает совсем другие. Поэтому, с его точки зрения, нормы морали должны действовать весьма избирательно. Воинская присяга, конечно, дело святое, но если дана она «гаду Гитлеру», то её допустимо легко нарушить. А ради достижения нужного результата можно пользоваться разными средствами, в том числе и ложью. Мало ли что обещано пленному в листовке, но это лишь «если добровольно сдастся, если расскажет всё». Но если это так, в чём наше отличие от врага? Недаром Сашка вполне резонно спрашивает у Толика: «Раз они гады, значит, и мы такими должны быть? Так, что ли, по-твоему?»

Главное, что не приемлет Сашка в идеологии фашизма это отношение к человеческой жизни. Для «истинных арийцев» жизнь «недочеловеков» значит не больше жизни вши, таракана. Но и тот, кто убивает безоружного, беспомощного, невольно уподобляется нацистам. «Много, очень много видал Сашка за это время смертей, но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании». Потому и сам он остался человеком. В этом и величие его поступка.

И от того, что для русского человека, воспитанного советским строем, такое поведение должно быть нормой, поступок Сашки не стал менее значим. В условиях войны за невыполнение приказа командира Сашка вполне мог пойти под трибунал, а то и погибнуть от руки капитана. Известно, что в основе этого эпизода лежит реальный случай, который писателю рассказал один из ветеранов, войны. Только он-то поступил иначе: убил пленного в самый последний момент, когда уже подходил комбат. И столько лет потом мучила человека совесть!

Повесть Кондратьева действительно о том, как вел великую битву «ради жизни на земле» советский народ и почему одержал в ней победу. В основе ее моральное превосходство над врагом. Не сразу оно стало превосходством на поле боя, понадобилось время, чтобы мы научились воевать. Большую цену пришлось заплатить за свое неумение. Но даже тогда, когда было «Яснее ясного – сильнее немец пока… знал Сашка точно – не победить немцу!»

Образ Сашки, без сомнения, автобиографичен, но всё-таки между ним и автором повести есть разница. Сашке всего двадцать два, а книга о нём написана человеком, чей житейский опыт гораздо больше. Взгляды человека на жизнь не могут оставаться совсем неизменными. К тому моменту Кондратьев уже пережил кампанию по разоблачению «культа личности Сталина», хрущёвскую «оттепель», был свидетелем того, как поколение «шестидесятников» породило движение диссидентов. Однако правда прозы Кондратьева такова, что он избежал соблазна приписать своему герою такое восприятие событий, которым тот тогда обладать не мог. И в этом тоже ценность его произведений, потому что мы можем видеть, каким сознанием обладало поколение «парней довоенных лет», сумевшее разгромить армию, которая без особых затруднений покорила всю Европу.

Произведения, Вячеслава Кондратьева имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

1. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. Искупить кровью : повесть / В. Кондратьев. – Текст : непосредственный // Знамя. – 1991. - № 12. – С. 33-83.

2. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. На поле овсянниковском : повести, рассказы / Вячеслав Кондратьев ; [худож. А. Николаев]. - Москва : Известия, 1985. - 575, [1] с. : ил. - (Библиотека «Дружбы народов»). – Текст : непосредственный.

3. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. На станции «Свободный» : рассказ / Вячеслав Кондратьев. – Текст : непосредственный // Юность. – 1987. - № 6. – С. 7-12.

4. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. Одна жизнь… : записки старого инженера / В. Кондратьев. – Текст : непосредственный // Дружба народов. – 1990. - № 12. – С. 99-168.

5. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. Повести / Вячеслав Кондратьев ; [вступ. ст. А. Когана]. - Москва : Художественная литература, 1991. - 478, [2] с. – Текст : непосредственный.

6. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. Сашка : повесть / Вячеслав Кондратьев. - Москва : Современник, 1986. - 141, [3] с. : ил. – Текст : непосредственный.

7. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. Селижаровский тракт : повести и рассказы / Вячеслав Кондратьев. - Москва : Советский писатель, 1985. - 367, [1] с. : ил. – Текст : непосредственный.

8. Кондратьев, Вячеслав Леонидович. Сороковые... : рассказы и повести / Вячеслав Кондратьев. - Москва : Современник, 1988. - 463, [1] с. : ил. - (Новинки «Современника»). – Текст : непосредственный.

Публикации о жизни Вячеслава Кондратьева

9. Огрызко, В. Война Вячеслава Кондратьева – это страшный пехотный бой / В. Огрызко // Литературная Россия. – 2020. - № 17. – С. 1, 5.

10. Огрызко, В. Вячеслав Кондратьев: «Моя война – это страшный пехотный бой» / В. Огрызко // Литературная Россия. – 2006. - № 28. – С. 1, 3.

11. Кондратьев, Вячеслав. Буду писать без внутреннего редактора : письма / Вячеслав Кондратьев // Знамя. – 1997. - № 6. – С. 148-156.

12. Кондратьев, Ф. Друзья и недруги Вячеслава Кондратьева / Ф. Кондратьев // Литературная газета. – 1995. - № 45. – С. 6.

13. Щеглов, Ю. Жизнь и смерть Вячеслава Кондратьева / Ю. Щеглов // Литературная газета. – 1995. - № 44. – С. 6.

14. Коган, А. О Вячеславе Кондратьеве и его переписке / А. Коган // Вопросы литературы. – 1995. - № 1. С. 264-269.

15. Кондратьев, Вячеслав. Из переписки / Вячеслав Кондратьев ; публикация и составление Н. Кондратьевой и А. Когана ; комментарии А. Когана // Вопросы литературы. – 1995. - № 1. – С. 270-314.

16. Кондратьев, Вячеслав. Зов Отечества / В. Кондратьев // Литературная газета. – 1993. - № 39. – С. 3.

17. О войне, мире и… о жизни : уроки Великой Отечественной, или 45 лет спустя : диалог прозаика Вячеслава Кондратьева и критика Надежды Железновой // Литературное обозрение. – 1990. - № 5. – С. 3-8.

Публикации о творчестве Вячеслава Кондратьева

18. Морар, В. А. На самой трудной должности… / В. А. Морар // Литература в школе. – 2015. - № 12. – С. 15-20.

19. Соплова, Т. «Ржевская проза» Вячеслава Кондратьева / Т. Соплова // Уроки литературы. – 2005. - № 5. – С. 7-9.

20. Цимбаев, Николай Иванович. Проза Вячеслава Кондратьева : наблюдения историка / Н. И. Цимбаев // Отечественная история. – 2002. - № 1. – С. 110-123.

21. Коган, А. Сашка, Володька, Вячеслав: судьбы героев и судьба автора / А. Коган // Литературное обозрение. – 1995. - № 2. – С. 11-22.

22. Вячеслав Кондратьев. Проза на фоне театра / беседу ведет и комментирует Геннадий Евграфов // Театр. – 1984. - № 11. – С. 30-36.

Публикации об отдельных произведениях

23. Касьяненко, Наталья Ивановна. «Искупить кровью» : материалы к уроку по повести В. Кондратьева / Н. И. Касьяненко // Литература в школе. – 1995. - № 3. – С. 75-77.

24. Учамбрина, Ирина Алексеевна. Возвращение на круги своя : повесть В. Л. Кондратьева «Отпуск по ранению» / И. А. Учамбрина // Литература в школе. – 2007. - № 5. – С. 31-35.

25. Учамбрина, Ирина Алексеевна. «Привет с фронта» : урок по повести Вячеслава Кондратьева в 9 классе / Ирина Алексеевна Учамбрина // Литература в школе. – 1997. - № 2. – С. 83-89.

26. Кулакова, Е. Ю. «Война, беда, мечта и юность!..» сценарий по повести В. Кондратьева «Сашка» для 11 класса / Е. Ю. Кулакова // Читаем, учимся, играем. – 2016. - № 11. – С. 56-58.

27. Пронина, Е. П. Память поколений : повесть В. Кондратьева «Сашка» / Е. П. Пронина // Литература в школе. – 2015. - № 4. – С. 36-37.

28. Головина, Л. Читаем повесть Вячеслава Кондратьева «Сашка» / Л. Головина // Литература. – 2007. - № 9. – С. 10-11.

29. Мурзаева, О. Повесть В. Кондратьева «Сашка» / О. Мурзаева // Литература в школе. – 2005. - № 5. – С. 33-34.

Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.