Версия для печати

Принявший боль земную

(к 85-летию со дня рождения Валентина Распутина)

Дайджест. Курган. 2022

Чем мы больше всего гордимся из своего прошлого? Да тем, что несмотря на все невзгоды, сохраняли и до сих пор сохранили дух свой, своё лицо, словом, свою особливость, дающую нам право называться своим именем. Всякий народ жив до тех пор, пока он сохраняет самозвучание и самостояние.

Не будет этого в языке, культуре, образе жизни и образе мысли — заглохнет и имя — не станет народа. Давайте же понимать это и добиваться, чтобы этого не случилось.

В. Распутин

Существование в русской литерату­ре такого писателя, как Валентин Распутин, не только даёт повод для гордости за отечественную словес­ность, но и накладывает немалую ответственность. Ведь всем своим творчеством Валентин Распутин говорил нам, какая это сложная ра­бота — быть настоящим человеком, человеком, оправдывающим своё высокое предназначение, живу­щим не для себя, а для других, от­стаивающим вечные непреложные ценности.

Среди главных уроков Распутина не только рецепты человечности, но и отношение к Родине. В его любви к России не было ничего показного, барабанного, он принимал страну со всеми её горестями, во всей её слож­ности и противоречивости. И этой любовью не только облагораживал каждую свою строку, но и исцелял многие российские политические недуги и духовные хвори.

Для современников и потомков он предстаёт несгибаемым хранителем русских национальных кодов, кудес­ником языка, патриотом, радетелем о благе России. Для знавших его — навсегда останется в памяти тихим мудрецом, не принимающим лжи и фальши... Для писателей он служит примером отношения к литератур­ному труду, где исключена любая конъюнктура, где только крайняя степень сосредоточения и самопо­жертвования приносит творческое счастье.

Родился Валентин Григорьевич в районном центре Усть-Уда Восточно-Сибирской (ныне Иркутской) области. Папа Валентина Григорий Никитович ра­ботал в Усть-Удинском лесничестве лесником, часто ездил в другие деревни по служебным делам (тушить пожары, караулить порубщиков леса). После свадьбы работал экспедитором в райпотребсоюзе.

Когда семья в 1938 году переехала в Аталанку, отец устроился работать сопровождающим почту при Аталанском отделении связи, а жену его, Нину Ивановну, приняли на работу на должность письмоносца-почтальона. Од­нажды в Доме творчества в Переделкино я спросил у Валентина Григорьеви­ча: почему именно в Аталанку? Деревню Аталанка не найти на картах Иркут­ской области, разве что на самых подробных.

«Дело в том, что в этой деревне жила вся огромная семья Распутиных, жил дедушка Никита Яковлевич с бабушкой Марией Герасимовной (в девичестве Черновой), - начал свой рассказ Распутин. - А вот откуда дедушка появился в Аталанке и женился на бабушке - вопрос для меня до конца не изучен. В Нижнеудинском районе нашей области жили да и живут много тофаларов, жили деревнями (сейчас перемешались все и не понять, где русские, где тофалары). Вот дедушка, видимо, из тех краёв».

Разговорить Валю было всегда не просто, да я и не старался нарушать его молчание или докучать своими расспросами. Работаем, молчим, обеда­ем - молчим, изредка перекинемся двумя-тремя словами и опять молчок. Ну, а если уж сам разговорится, то успевай слушать да мотать на ус. Однажды он довольно подробно стал рассказывать о своей родословной.

- Как-то, - начал вдруг Валя в час послеобеденного отдыха, - решил я отыскать своих прародителей - дедушек, бабушек, прабабушек. Узнал я, что в моей родове намешано множество разных кровей: есть польская кровь и цыганская, есть эвенкийская, возможно - тунгусская и, конечно же, - рус­ская кровь.

Рассказывает он про свою родословную, а я невольно думаю, что это всё не случайно в его судьбе, что слияние разных кровей, их столкновение и вза­имообогащение дали такой невероятный всплеск таланта, такой удивительный полёт мыслей и чувств, такое понимание происходящего на земле и в душах человеческих, что становится то сладко, то знобко от поистине гениальных страниц его повестей и рассказов.

- Моя прапрабабка, - продолжает Валентин, - цыганка была взбалмош­ной, весёлой и талантливой. Она пела в кабаках, и там её высмотрел ссыль­ный польский студент. Он вечерами тихо сидел у столика с нехитрым ужином и наблюдал за красавицей-цыганкой. Сидел, страдал и дострадался до того, что влюбился в неё не на шутку и предложил красавице руку и сердце. В том, что она согласилась выйти за него замуж, ничего не было странного. Студент был молодым, красивым, мужественным и образованным. Произошло то, что произошло: они поженились, буйная цыганка нарожала ему кучу детей и сги­нула из его жизни с проезжим купцом навсегда. Это была моя прапрабабка, а польский студент оказался моим прапрадедом. Он поднял детей, воспи­тал их, дал образование, вывел, как говорится, в люди. Одна из дочерей этого странного союза впоследствии станет моей прабабушкой. Да, в моей коренной сибирской родове, в разных браках, как со стороны отца, так и со стороны матери были цыгане, поляки, эвенки и даже тунгусы, но основной стержень всегда составляли русские.

В 1939 году в семье Распутиных хлопот прибавилось, - родилась дочь - сестра Валентина Григорьевича, которую назвали Альбиной, но в деревне, да и все родственники её звали просто Ага.

Весть о начале войны в Аталанку запоздала (радио в селе не было), а уз­нали люди из газеты "Правда", приехав с пахоты.

В списке призывников на фронт был отец Валентина Григорьевича Распу­тина - Григорий Никитович. На военные сборы он убыл 19 июля 1941 года. Вслед за Григорием ушли десятка два его односельчан, а также родственники: сестра отца Клавдия Никитовна, брат Виктор Никитович, зятья: муж сестры Александры — Алексей Анциферов, муж сестры Кристины — Алексей Спирин.

Виктор Никитович Распутин, как и многие аталанцы, не вернулся домой, погиб в 1942 году под Сталинградом. Зять Алексей Терентьевич умер от ран в 1944 году над Витебском.

На фронт призывался и дедушка писателя Никита Яковлевич Распутин, он воевал под Ленинградом, участвовал в прорыве блокады, получил тяжёлое ранение, после лечения был комиссован.

Григорий Никитович воевал на мурманском направлении. На этот север­ный порт наступал отборный горно-егерский корпус фашистов. Распутин был одним из тех, кто своей грудью встретил первый удар врага. Здесь он полу­чил ранение. А затем, после лечения - опять в строй, на защиту Отечества.

«Папа вернулся домой 7 октября 1945 года, - пишет сестра Валенти­на Григорьевича, Альбина Григорьевна, - в орденах и медалях. О фронте отец ничего внятного не рассказывал, всё больше отмалчивался, может, не хотел говорить об этом мне и Валентину?» А в самой Аталанке старожилы деревни вспоминали, что земляк попадал в тыл к немцам, что ночевать при­ходилось в разных местах, даже на кладбище, и что вышел он из окружения вместе со своим ротным командиром.

В ноябре 1945 года папа поступил на работу в Аталанское отделение свя­зи, работал начальником отделения, — вспоминала Альбина Григорьевна, — а мама уже работала контролёром на почте.

В 1946 году в семье Распутиных родился третий ребёнок - сын Геннадий.

И тогда произошла трагедия.

Григорий Никитович, в очередной раз получив крупную сумму денег как начальник отделения связи для выплаты рабочим в Аталанке, встретился в райцентре с друзьями. Встречу хорошо отметили, а на пароходе он заснул. Нашёлся какой-то подлец, срезал сумку с деньгами, и загремел Распутин в Магадан, на рудники на 7 лет. Вернулся домой по амнистии только в 1953 го­ду, совсем больной.

Его приняли на работу десятником в Замараевский лесозаготовительный пункт Аталанского леспромхоза. Умер Григорий Никитович в 1974 году в воз­расте 61 года. Похоронен он в Аталанке, там же, где похоронены его отец и мать, похоронен его младший сын Геннадий в 2001 году и многочисленная родня Распутиных-Черновых.

- После похорон отца маму - Нину Ивановну - я взяла к себе в Братск, - это снова Альбина Григорьевна. - Прожила она у меня до 85 лет и похороне­на в Братске. Мы с ней каждый год, как только наступала весна, на «Метеоре» уплывали в Аталанку и жили там в родном доме до глубокой осени. Возились на огороде, заготавливали грибы и ягоды.

- Отца я, конечно, простил за его грех, хотя и признаюсь, что не сразу. Конечно, очень досталось маме, - рассказывал Валентин Григорьевич в Иркутске на Всероссийском литературном празд­нике «Сияние России», - о работе на почте уже не шло и речи. Да и наши де­ревенские не сразу поверили, что сумку у отца украли; судачили, как говорят в Сибири: «прикарманил». И вот мама, которую я сильно любил до самой её смерти, с грудным ещё ребёнком, сестрой и со мной переехала в деревню Замараевку. Здесь находился лесозаготовительный пункт, и мама устроилась на работу банщицей в казённую баню. Целый день то на коромысле, то на ру­ках носила воду для бани. Труд очень тяжёлый, но надо было как-то кормить нас, ребятишек. А как тяжело жили мы в Аталанке во время войны! Вспоминать не хочется. После похоронки на мужа в 1944 году в Аталанку вернулась в родительский дом отцо­ва сестра Кристина со своими четырьмя малыми детками. Мать, моя бабушка, Мария Герасимовна, отдала ей большую часть дома, а в маленькой поселилась сама со своими детьми Татьяной и Леонидом. Здесь же жили и мы с мамой.

Непростая судьба у Леонида Никитовича. Как и многие его сверстники, в годы войны работал он наравне со взрослыми на лесозаготовках.

- Мужиков тогда не хватало, они воевали на фронте, очищали нашу зем­лю от фашистов, но планы лесозаготовок никто не отменял. Вот и собирали и старых, и малых. Я в бригаде валила лес, а Леонид был возчиком, перево­зил брёвна на лошадях, - рассказывала Полина Николаевна Распутина, кото­рая в дальнейшем стала женой Леонида.

Кристина Никитовна тоже не блины пекла на лесозаготовках: валила лес, рубила сучки. Нина Ивановна Распутина, мама Валентина Григорьевича, про­должала работать на почте. А так как только одна Мария Герасимовна из всей родни трудилась в колхозе «Память Чапаева», то и делянку для покоса ей да­вали одной. Вот и приходилось держать одну коровёнку. А что это значило для семьи из 12 человек? На стакан чая - две ложечки молока.

- Тяжело было, - вспоминает Альбина Григорьевна. - Мы с Валей глу­бокой осенью и ранней весной ходили на колхозные поля, где выращивали картошку. Неважно было, какая картофелина попадалась, всё несли домой. А осенью нас выручал лес — грибы, ягоды: и брусника, и клюква, и облепи­ха, и голубика, и смородина. Всё заготавливали бочками.

- Это в городе тяжело, - рассказывал мне Валентин Григорьевич о тех годах, - нас же выручал лес - грибы и ягоды.

Здесь, в Аталанке, Валя Распутин успешно окончил начальную школу, и перед матерью встал вопрос: что делать дальше? И Нина Ивановна приняла решение: сын должен учиться. Он был первым из деревни, кого повезли в среднюю школу, в райцентр Усть-Уде.

О том, как он жил и учился в школе райцентра, рассказано в его знаме­нитом рассказе «Уроки французского». Окончив в 1954 году школу с медалью, Распутин поступает на историко-филологический факультет Иркутского госу­дарственного университета. В студенческие годы стал подрабатывать нештат­ным корреспондентом областной молодёжной газеты «Советская молодёжь».

На физмате университета училась старшая дочь известного иркутского по­эта, первого председателя иркутской писательской организации Ивана Ивано­вича Молчанова-Сибирского, Светлана. Они познакомились, стали общаться, а затем дружба переросла в любовь. Это произошло летом 1960 года.

В 1959 году Валентин Распутин окончил университет и стал работать корреспондентом в областной молодёжной газете, где в студенческие годы был внештатником. С 25 февраля 1961 года Валентин и Светлана стали жить вме­сте, а официально зарегистрировались 11 октября этого же года.

21 ноября в семье Распутиных появился малыш - сын, которого назвали Серёжей.

В 1962 году Светлана окончила университет и получила направление на работу преподавателем высшей математики Красноярского технологического института. В августе месяце они с Валентином уехали в Красноярск, где и по­лучили комнату в общежитии для педагогов. А Распутин устроился на работу в областную газету «Красноярский рабочий».

Здесь хочется сказать несколько слов о Виктории Станиславовне Молча­новой - тёще Валентина Григорьевича Распутина. Он её не только уважал, но и любил. На книге Валентина Распутина «Что передать вороне?», изданной в Кургане в 1995 году, которая хранится у младшей дочери Евгении Молчано­вой, такой автограф: «Жил-был зять... и была у него одна тёща (а посмотрите-ка, сколько те­перь у зятьёв бывает тёщ!), и этот зять дарит своей единственной тёще в день её юбилея юбилейную книгу не в последний раз. Итак - Виктории Станисла­вовне, любимой тёще, от зятя Валюши. В.    Распутин. 14 апреля 1996 год».

Любовь и опора писателя Распутина (Виктор Кожемяко)

В памяти они неразделимы

Валентин Григорьевич и Светлана Ивановна Распутины…

В моей памяти они неразделимы, не живут друг без друга, и когда я ду­маю об одной половине этого удивительного единства, почти непременно каждый раз возникает передо мной и вторая половина.

Далеко не у меня одного в душе так осталось. Читаю объёмный том вы­шедших в Иркутске воспоминаний, посвященных великому русскому писате­лю, и с радостью встречаю здесь о спутнице его жизни то, что самому хоте­лось бы сказать. Ну, например, «вижу Валентина Григорьевича с чудной его женой Светланой. Светлана была воистину женщина-свет! Красива, улыбчи­ва, скромна до невероятного! Пара!»

«Женщина-свет» - сказано хорошо и точно. Свет не только внешней кра­соты, но и внутренней, что сполна ощутил я за двадцать лет общения с этой замечательной семьёй. Видя их обоих в различных ситуациях, многое пере­жив вместе с ними, всё глубже осознавал необыкновенную роль жены в био­графии Валентина Распутина.

И заключил для себя, что человек, более полувека прошедший рядом с Валентином Григорьевичем его подвижнической дорогой, слившийся с ним накрепко в общности радостей и горестей, главных трудов и немыслимых ис­пытаний, как и он, достоин поклонения. Именно потому я решил написать про Светлану Ивановну, какой навсегда её запомнил. Вместе с Валентином Гри­горьевичем…

Это было после расстрела Верховного Совета

В моём представлении жизнь их резко делится на две части - счастливую и несчастливую. Конечно, это не значит, что сперва были одни лишь удоволь­ствия, а потом ничего отрадного не случалось совсем. Однако мера, масшта­бы счастья и несчастья оказались несопоставимыми. Ведь бедствия их семьи переплелись с гигантской катастрофой всей страны.

Мне выпало общаться с ними и достаточно близко их узнать как раз в это наитруднейшее время. Близость нашу не преувеличиваю, однако взаимная доверительность заметно возрастала, вплоть до дружбы семьями. Понят­но же, что людей, с которыми знаменитый Валентин Распутин поддерживал более или менее постоянные отношения, существовало в его жизни множест­во. У нас сложилось так, как сложилось.

Первая встреча? Личное знакомство? Ох, личного тут было почти ничего. А встретился я впервые с ними обоими одновременно. У них дома, в москов­ской квартире на Староконюшенном переулке, где затем больше всего мы и встречались. Ещё поэтому как-то быстро утвердилось у меня ощущение их слитности: способствовала тому домашняя обстановка, где, как правило, бы­ли они вдвоём.

Даже дверь по звонку открывали нередко вместе. Запомнилось; что пер­вый раз было именно так. Запомнилось и чувство предельной сосредоточен­ности, владевшее мною тогда.

Ещё бы! Журналист «Правды» по предварительной договорённости при­был для беседы с известнейшим писателем. Раньше бесед с Распутиным у меня не случалось. Кроме того, настраивали на особую ответственность время и повод предстоящего разговора.

Скажу, какое это было время: вскоре после расстрела Верховного Сове­та России в октябре 1993 года. А непосредственным поводом, заставившим меня обратиться к Валентину Григорьевичу Распутину, стало интервью в свя­зи с тем расстрелом, которое дал газете «Подмосковные известия» поэт Бу­лат Окуджава.

Вот уж 25 лет прошло, но не забылось потрясение, пережитое при чтении его интервью. Было такое чувство, что я задыхаюсь. Так же задыхался я при виде жуткого, кошмарного зрелища в центре Москвы, демонстрировавшегося несколько дней назад по телевидению. Но что говорит о нём «проникновен­ный лирик» Окуджава!

«Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним не было. И, может быть, когда первый выстрел прозвучал, я увидел, что это -заключительный акт. Поэтому на меня слишком удручающего впечатления это не произвело».

Да разве может такое быть?! Не веря глазам своим, я вдруг начал мыс­ленно перебирать имена высших литературных и нравственных авторитетов, которые достойно ответили бы на этот прямо-таки людоедский пассаж.

Увы, передо мной лежала ещё одна газета — «Известия», а в ней было на­печатано перед расстрелом Дома Советов обращение под заголовком «Писате­ли требуют от правительства решительных действий». И 42 подписи тех, кого называли «инженерами человеческих душ». Авторитеты? Вроде бы да... Вро­де бы! Окуджава-то - среди них. А последняя подпись, в нарушение алфави­та, то есть подцепленная, видимо, в последний момент, - Виктора Астафьева, объявившего себя с некоторых пор рьяным сторонником президента Ельцина.

Словно голос свыше подсказал мне в те минуты имя возможного моего собеседника по поводу Окуджавы. Имя писателя, чья подпись под этим кол­лективным письмом, подтолкнувшим кровавую бойню, ни в коем разе не мог­ла появиться.

Я позвонил Валентину Распутину. Что, говорить, давно по-особому любил этого писателя и старался не пропускать ничего, что выходило из-под его пе­ра. Он и в «Правде» выступал с интереснейшими и очень важными публика­циями. Но тогда это была главная газета страны, а теперь она с огромным трудом высвобождается из-под очередного ельцинского запрета. Многие, ка­залось, верные в прошлом авторы, даже если не порвали с нами немедлен­но, затем под разными предлогами стали отходить всё дальше и дальше. Со­гласится ли Распутин на рискованное предложение?

А он согласился сразу. Больше того, мне показалось, как будто ждал по­добного звонка.

- Когда разрешите приехать? - спрашиваю я.

- Да хоть сейчас.

Так начиналась наша работа

И вот я в его рабочем кабинете. Скупое осеннее солнце сперва подсвечи­вает наш разговор, а потом в сумерках скрывается. Но мы продолжаем го­ворить, и никаких ограничений в моих вопросах от собеседника не следует. Он только вскользь попросит прислать ему подготовленный текст беседы - «для уточнения». Я же, грешным делом, подумал: «Ну вот, срежет все острые углы».

К сожалению, такое бывало и бывает нередко. Причина обычно банальная: не уколоться бы об эти углы, не вызвать недовольства у власть предержащих.

Видимо, Валентин Григорьевич угадал мою мысль (по выражению лица, что ли?) и, реагируя, с некоторой даже поспешностью стал разъяснять, чем вызвана его просьба:

— Понимаете, говорун экспромтом я бываю не очень точный. А хочется, чтобы до читателя доходило всё в лучшем виде. Но для этого дополнительно подумать надо, слово самое уместное поискать или фразу перестроить. Ост­роты же убавлять не намерен.

В дальнейшем я с радостью убедился, что он ничуть не лукавил. В бу­дущих наших беседах, которые публиковались в «Правде» и «Советской России», а затем составили три книги, не помню ни одного случая «среза­ния углов». Вся работа его по улучшению этих текстов вполне сравнима с писательской работой над словом в художественных произведениях. Он и сам говорил: «Публицистика в этом смысле не отличается для меня от по­вести или рассказа».

Так что, читая книги его бесед со мной — «Последний срок: диалоги о России», «Боль души», «Эти двадцать убийственных лет», - знайте: он от­носился к ним без скидок, с обычной и неизменной распутинской взыска­тельностью. Другое дело, что работать из-за наступавших на него недугов становилось ему всё труднее. По этой причине сроки, запрашиваемые им на «уточнение» той или иной беседы, иногда растягивались…

Согласно истинному гостеприимству

Но это будет потом. А сейчас вернёмся в тот октябрьский день или уже вечер, когда завершали мы наш первый разговор. Я стал благодарить Вален­тина Григорьевича и прощаться, однако услышал за спиной женский голос:

- Нет, нет, мы вас просто так не отпустим. Ведь время ужинать, а то вам с голоду и домой не добраться.

Это было первое, что я от неё услышал, смущённый таким радушием. Ва­лентин Григорьевич в ответ на мою растерянность и отнекивания только шут­ливо развёл руками: дескать, она хозяйка — ничего поделать не могу.

Так неожиданно оказался я за семейным столом у Распутиных, что потом в течение двух десятков лет повторится многократно. И здесь уже впору за­думаться об их сложившемся домашнем укладе, каким к тому времени я его застал.

Читая упомянутый том воспоминаний разных людей о Валентине Григорье­виче, любовно изданный недавно талантливым иркутским поэтом и его родст­венником Владимиром Скифом, я наталкивался не раз на схожий момент - при­глашение Распутиным кого-нибудь из будущих мемуаристов к себе домой «по­чаёвничать», а то и переночевать, коли речь шла о заезжем человеке. Причём близость приглашаемых, насколько я заметил, вовсе не обязательно была ка­кой-то особенной. Началось так ещё в красноярской юности, когда были Вален­тин и Светлана молодожёнами, и продолжилось на всю оставшуюся жизнь.

Что же побуждало одного создавать «лишние неудобства» в быту, а дру­гую безропотно их принимать и переносить? Всё-таки основная тяжесть этих неудобств, как ни крути, ложилась на жену.

Корысти или любому её подобию места в таких приглашениях вспомина­ющие не находят. Ни в молодые годы начала их семейной жизни, когда был он журналистом краевой газеты, а она - преподавателем высшей математи­ки в Технологическом институте, ни тем более тогда, когда стал Распутин зна­менитым писателем: тут уж другие за честь почитали его пригласить.

Ну, скажите, какая выгода ему и жене его оставлять на ужин человека, ко­торого они видят в первый раз и ещё не известно, увидят ли во второй? Воз­вращаясь от них и размышляя на сей счёт, объяснил я это себе укоренённо­стью истинного гостеприимства. Когда просто неловко бывает проводить за дверь человека, зная, что сам после этого сядешь есть. Не может так быть, не должно. Если угодно, диктует это откуда-то из глубины глубин чувство, на­званное нравственным императивом. Отмирающее ныне чувство?..

Наверное, чересчур задержался я на «проблеме» приглашения за стол. Но как думал тогда, так и пишу. О том пишу, что остановило моё внимание в памятный первый день, а затем и вечер у Распутиных.

Перебарывая понятную стеснительность, как-то незаметно окунулся в удивительно обаятельную, тёплую атмосферу, создавшуюся словно сама собой. Однако создала её душевностью своей хозяйка дома, принявшая на себя, как теперь говорят, обязанности ведущей.

Конечно же, она по-своему выручала мужа, уставшего после долгой на­шей деловой беседы. Но в общении этой действительно красивой и очень чут­кой женщины не было при том ничего наигранного, нарочито искусственного, деланного - сама естественность и простота.

Темы разговора поначалу переходили с одной на другую, пока ожидаемо не задержался он на главной теме этих дней. А как же! Она ведь проникла во все поры столицы и страны, в каждую семью и квартиру. И что удивляться, если от обстоятельного обсуждениях Валентином Григорьевичем мы опять пришли в конце концов к тому же: к расстрелу Дома Советов на Краснопрес­ненской набережной.

Только теперь больше нас обоих говорила жена Распутина. Страстно го­ворила, горячо. Помню, рефреном у неё повторялось:

— Ну, скажите, как такое могло произойти?

А я думал: она же не слышала нашего разговора с мужем, но мысли её с ним полностью созвучны. И это впечатление, которое повторится у меня по­зднее в разных обстоятельствах, вынес я в тот вечер из их дома.

Узнавал её постепенно

Надо прямо сказать: до этого я фактически ничего о ней не знал. И лишь постепенно выяснялось, насколько уникальна, интересна, глубока её собст­венная личность.

В самом деле, выходя из метро на Арбат и приближаясь к их дому, я испытывал редкостный душевный подъём, соединённый с напряжением ответ­ственности, какая тоже редко бывает.

Я уже говорил, что встречали в дверях, как правило, они вместе. А пока мы с Валентином Григорьевичем работали в его кабинете, незримое присутствие Светланы Ивановны нам сопутствовало. Это ведь она, несмотря на все жизнен­ные невзгоды, умела поддерживать для мужа атмосферу наибольшего благо­приятствования. Но чего это стоило ей, особенно в те годы, о которых я пишу...

С 1991-го, рокового для страны, Распутин волею власти и её «демократи­ческой» обслуги был окончательно поставлен в положение изгоя. Травить его «демократы» начали ещё раньше, а после «Слова к народу», которое он под­писал, всеми силами стремясь остановить уничтожение Советской державы, это были уже не отдельные злобные выпады и атаки. Он оказался теперь в плотном кольце враждебности — оказался вместе со своей семьёй.

Дорогой ему женский образ

Многие сегодня, наверное, и не знают, что Распутиных в то время реши­ли даже вышвырнуть из их московской квартиры. И вышвырнули бы, как рас­сказывали мне, если бы на защиту мужа и дочери не поднялась Светлана Ивановна.

Удивляться не стоит, что главным защитником дома от гонителей стала она, а не всемирно известный писатель. Валентин Григорьевич мог упорно постоять (и действительно стоял!) за других, только не за себя.

Между тем выселение грозило серьёзными сложностями не только им обоим, но и жившей с ними дочери Марии, которая тогда поступила в Мос­ковскую консерваторию и делала здесь первые успешные шаги. А сам Вален­тин Григорьевич был остро необходим в столице, где всё чаще по просьбам людей приходилось ему выступать в самых разных аудиториях. Особенно ну­жен он был Союзу писателей России, который «демократы» уже внесли в чёр­ные списки на расправу и за который предстояло настойчиво бороться.

Словом, потребовались от Светланы Ивановны огромные усилия, чтобы, отстаивая квартиру, найти сочувствующих в коридорах московской власти. И это при том, что в обычной жизни, как признают знающие люди, никакой особой предприимчивостью она никогда не отличалась.

Хотя тут не предприимчивость решающей стала, пожалуй, а, скорее, си­ла душевная, соединённая с готовностью подвижничества. Я выскажу сейчас мысль, которая уверенно вызрела у меня за годы общения с ними обоими. Вот справедливы восхищения женскими образами в повестях и рассказах Распутина. А ведь они, по моему убеждению, отразили и прекрасный образ его жены, всё лучшее в ней.

Приведу о женщинах фрагмент из беседы писателя с иркутским литерату­роведом и критиком Надеждой Степановной Тендитник: «В традициях русской литературы доверять именно женщинам выражение основных авторских мыслей. Так было в прошлом веке, так и в нынешнем продолжается. Связано это вообще с ролью женщины в нашей жизни. Жен­щина - содержательница и хранительница домашнего очага, мать и воспита­тельница детей. И то, каким будет человек, с каким сердцем он станет жить, в большей степени зависит от матери, чем от отца. Женщина - мягкость, неж­ность, доброта и душевность, красота и тайна человеческая. Женщина - глу­бина и чуткость чувств, их предельная развитость и отзывчивость. Но вместе с тем — житейская мудрость, наследованная от поколений предков, потому что женщина, оставаясь с семьёй, не могла растерять её по ближним и даль­ним дорогам... Поэтому она для литературы была и остаётся благодатным, надёжным материалом, без которого никак не обойтись не только в любовных сценах (которые тоже важны в литературе), но и в постановке и решении са­мых глубоких гражданских и человеческих проблем.

Критика отмечала, что у меня лучше всех получаются женские образы, -это старуха Анна в «Последнем сроке», Настёна в «Живи и помни», старуха Дарья в «Прощании с Матёрой». Мне это и приятно, потому что то, что можно было доверить, что хотелось выразить в той или иной повести, у меня полу­чается лучше всего с помощью женских характеров».

Один из них, данный самой жизнью и вошедший в основу образов лите­ратурных, - это, безусловно, характер его жены.

Его жена и мать Марии

Чем больше узнавал её, тем более в этом утверждался. К тому времени, когда стал я посетителем их дома, основные повести, о которых говорит Валентин Григорьевич в процитированной беседе, были им уже написаны. Предстояло написать трагическую «Дочь Ивана, мать Ивана» и цикл горьких рассказов, также отразивших реалии «убийственных 90-х».

Сюжет новой повести, которая писалась им, я знал. В безысходном поло­жении, когда невозможным оказалось найти правду, чтобы наказать виновных в глумлении над дочерью, мать берётся за ружьё и сама приводит в исполне­ние вынесенный ею приговор.

У Распутиных тоже дочь - Мария, или Маруся, как они её называют. Есть ещё и сын Сергей, но он со своей семьёй живёт в Иркутске. Маруся, как я уже упоминал, училась в Московской консерватории, после окончания которой стала здесь же работать.

У неё было две специальности - история музыки и орган, на котором она давала сольные концерты. Бывали её концерты органной музыки и в родном Иркутске, куда она готовилась всегда с особым старанием и волнением.

Не каждый раз заставал я её дома, однако встреч было достаточно, что­бы почувствовать характер и отношения с родителями. По натуре она замет­но схожа была с отцом, схожа особенно молчаливостью и сдержанностью. Но когда была с матерью, казались они мне двумя однолетками-подружками, готовыми подолгу доверительно шептаться, смеяться и шутить между собой.

Уже задним числом, когда будет написана «Дочь Ивана, мать Ивана», а Марусю в 2006-м постигнет своя трагедия, унёсшая её жизнь, я думал: ра­ботая над этой повестью, Валентин Григорьевич наверняка видел за её геро­инями самых близких ему женщин. Видел и ужасался тому, что пришлось пе­режить литературным дочери и матери, ещё не зная, что уготовила судьба матери и дочери в его семье и ему самому......

Положение Светланы Ивановны будет даже тяжелее и безысходнее, чем у мстительницы из повести. Там хоть был персонаж, которому она могла ото­мстить за надругательство над любимым человеком. А кому персонально адре­совать возмездие за гибель в авиакатастрофе 125 человек, в том числе дорогой, бесценной её Маруси? Аварии самолётов со смертельным исходом резко учас­тились потому, что в условиях наступившего капитализма «бизнесмены» начали закупать по дешёвке зарубежный авиахлам, недопустимый в перевозке людей.

И вот очередной результат: только что были живы эти 125 - и уже их нет. Ка­ким непоправимым горем рухнуло это на Светлану Ивановну и Валентина Григо­рьевича! Есть фотография, запечатлевшая момент, когда они со своим сыном Сергеем идут на процедуру опознания. Страшно смотреть на всех троих...

Есть и ещё один снимок, сделанный около пяти лет спустя талантливей­шим фотомастером Павлом Кривцовым и вошедший в его альбом «Святая Русь». Здесь - прощание мужа и жены, когда уже ясно, что она обречена.

Трудно сказать, кому из них хуже. Валентин Григорьевич откинулся на спинку кресла, совершенно обессиленный. А Светлана Ивановна, заботливо склонившись над ним, пытается мужа утешать. Удар судьбы оказался столь сильным, что, в конце концов, мать не смогла перенести смерть дочери...

А мне врезался в память последний мой разговор с Марусей, когда вы­шла она с матерью провожать меня в переднюю (Валентин Григорьевич нака­нуне улетел в Иркутск, а я приехал за оставленным им материалом). Так вот, прощаясь, мы разговаривали, и Светлана Ивановна вдруг сказала:

- Извините, пожалуйста, у Маруси возникло затруднение, в котором я не могу ей помочь. Может быть, вы помните, чьи это стихи?

О милых спутниках,

которые наш сеет

Своим сопутствием

для нас животворили,

Не говори с тоской:

"Их нет", —

Но с благодарностию:

"Были!"

- По-моему, это Жуковский, - ответил я, не вполне, впрочем, уверен­ный.

Приехав домой, заглянул в книгу. И вздохнул с облегчением: не ошибся.

Как они оказались вместе — на всю жизнь

Моя тема — жена писателя. Большого, выдающегося, великого. Создан­ное Валентином Распутиным невозможно переоценить. Но рядом с творцом бывает человек, чей вклад в его наследие тоже заслуживает высокой оценки.

Из русской классики у меня прежде других вспоминается имя жены Досто­евского. Дело ведь не только в том, что она под диктовку стенографировала его гениальные романы. Дело в глубине понимания, в личностном совпаде­нии чего-то необыкновенно важного для творчества и в стремлении это важ­ное творцу отдавать.

А как Светлана Молчанова стала женой будущего писателя? Достаточно подробно рассказывает о ней в своих воспоминаниях младшая её сестра Ев­гения Ивановна. Повторять полностью не буду, но сослаться кое на что из свидетельств знающего человека я просто обязан.

Во всём есть внешнее и внутреннее. Вот внешнее в описании сестры: «С Валентином Распутиным, начинающим журналистом, Светлана позна­комилась, когда училась на физико-математическом факультете ИГУ. Высокая, стройная, спортивная (она люби­ла играть в большой теннис), красивая, с тонкими чертами лица, да ещё и знающая толк в литературе, она не могла не привлечь его внимания. Они начали встречаться».

А вот о том же, внешнем, говорит много лет спустя сам Валентин Распутин: «...После окончания университета неожиданно для себя я поступил на ра­боту в молодёжную газету. И вот однажды, на набережной Ангары, неподалё­ку от университета, встретил свою будущую жену. Встретил её, ну и, конеч­но, увлёкся. Она была хороша собой, она и сейчас хороша, а тогда была хо­роша особенно».

Подобных встреч бывают тысячи и тысячи. Вполне обычно. Молодой жур­налист, красивая девушка-студентка. Могли вскоре и «разбежаться». Вполне. А если всё же не разбежались, если он станет известным писателем, а она его женой на всю жизнь? Чтобы понять это, надо внимательнее всмотреться в их внутренний мир.

Евгения Ивановна: «...Помогают нам в этом сохранившиеся письма В. Г. и дневники С. И. той поры. Валентину и Светлане едва за двадцать. Но уже чувствуется тонкий писательский талант в тоскующих и одновременно само­ироничных посланиях юного иркутянина, уроженца своей любимой деревни Аталанка. Она во время летних каникул уехала с группой студентов на строи­тельство клуба в колхоз, и вот он пишет ей. Не каждый, далеко не каждый мо­жет так щемяще пронзительно выразить то, что переживает:

"Салют, Светка!

А назавтра был дождь, и я решил пересмотреть своё отношение к пого­де. Теперь моя любимая - солнце. Мне было грустно, потому что шёл дождь и потому что ты уехала чёрт знает куда. В магазинах продавали квас и водку. Люди ходили по лужам под зонтиками. И шёл дождь. А я должен был слушать фестивальные песенки про любовь и радость жизни. У меня болела голова.

А потом было солнце. Утром я по привычке зашёл в магазин. В тот са­мый, который новый и который стоит напротив вашего дома, и чуть было не позвонил тебе. А потом вспомнил, что тебя нет. Ну, и не надо. Подумаешь, невидаль, Светка! Задавала Светка, каприза Светка. Ну, и не надо. Вечно она издевалась надо мной...

Да, Светка, завтра вечером я еду в Кутулик. Буду там дней пять. Не бой­ся - постараюсь тебя не увидеть, в ваш колхоз не ездить. Я благоразумный человек и знаю, как тебе сделать приятное.

А клуб, поди, растёт и растёт. Ты, поди, главная фигура на строительст­ве, и с тобой советуется сам председатель колхоза. Вы, поди, взяли соцобя­зательство закончить строительство не за месяц, а за полмесяца, для чего увеличить фронт работ, повысить производительность труда, снизить себес­тоимость того-то и того-то, потребовать, принять, обязать, нажать и т. д. и т. п. Чудо, а не работнички...

Стоп, Светка. Я хотел отправить тебе целых пять вот таких листов и подроб­но осветить, какой я в тебя влюблённый, но подлое начальство догадалось, что моя голова занята совсем не тем, чем ей полагается заниматься, и соизволило отправить меня в Шелехов для освещения вопросов технического прогресса.

Такова жизнь. И ничего не поделаешь.

Верь, что я и в самом деле в тебя влюблённый и что мне многого стоит не удобрить это письмо горькими слезами. Я напишу тебе из Кутулика. А сейчас мне грустно, и грущу я по тебе, и мне тяжело, и мне обидно, и я напишу, и я буду хорошим, и ты мне ответишь, и мы встретимся, и я буду счастливым, и всё будет хорошо.

Пока, Светка. Знала бы ты, как мне хочется с тобой поболтать. Надеюсь, что со временем мне это удастся. Адью.

Я - это Валька. А то ты, чего доброго, перепутаешь ещё".

Написано 6 июля 1960 года. А почти в это же время та, кому письмо ад­ресовано, записывает у себя в дневнике своего рода жизненное кредо:

Надо жить в полную

силу. Дерзать. Творить.

Бояться повседневности.

Подчинять её себе.

Всегда везде быть сильной,

независимой.

И чтобы все это знали.

И никогда не раскисать,

по крайней мере, чтобы никто

не видел этого.

Евгения Ивановна заметила от себя о сестре: «Этим принципам она сле­довала всю свою жизнь».

Я ей верю. Абсолютно. Потому что многое за двадцать лет нашего зна­комства видел сам и во многом убедился.

Выделю два факта и кое-что ещё

Что же касается влияния Светланы Ивановны на мужа (влияние их было, конечно, взаимным), то необходимо, по-моему, сослаться на два факта, от­носящихся к первым годам их совместной жизни.

Факт первый. Окончив университет, она не осталась в Иркутске, а поеха­ла с мужем и полуторагодовалым сыном на самостоятельную и весьма нелёг­кую жизнь в Красноярск. Так решила и на том настояла.

Факт второй. По истечении всего нескольких лет именно она убедила му­жа покинуть газету и перейти на профессиональную писательскую работу. Был тут безусловный и немалый риск. Но она пошла на него, готовая лично многим поступиться. Почему? Верила в талант Валентина Распутина и хотела, чтобы условия для творчества были у него наилучшими.

Очень много значило это! Всерьёз надо сказать: сложись иначе, могло и не быть писателя Распутина, каким вознесётся он на всю страну и весь мир. Есть тут роль жены или нет?

Младшая сестра отмечает в старшей следующее: "Светлана была неза­урядной, многогранной личностью. После её смерти остались дневники, ко­торые она вела в студенческие годы, ещё до замужества: две общие тетради, где она записывала все свои сокровенные мысли, размышления о жизни, по­нравившиеся ей стихи, отрывки из прозаических произведений, впечатления о прочитанном".

Список упомянутых в дневнике книг внушительный. Любовь к литературе очевидна, так что Валентину со Светланой было о чём поговорить. И это, не­сомненно, их тоже объединяло, тоже продиктовало ей дневниковую запись 20 сентября 1960 года: "Часто сейчас мне стало казаться, что В. Р. - судьба моя". С февраля 1961 года, по свидетельству сестры, они уже не расставались.

Приведу ещё весомый вывод от Евгении Ивановны: "Светлана была очень заботливой, любящей женой, старалась создать Валентину все условия для работы, но вместе с тем она - первый читатель, строгий и справедливый кри­тик. Конечно, он понимал, что она значит для него".

Понимал, ценил, был благодарен... Это я уже от себя пишу, потому что, несмотря на природную сдержанность Распутина, его чувства к ней нельзя было не заметить. И настанет момент, когда скажет, словно выдохнет: "Она для меня — всё".

«Как хорошо, что вы есть»...

А сколько ещё предисловий, рекомендаций, сочувственных писем и от­зывов, критических разборов появилось из-под пера Валентина Григорьеви­ча за эти последние два десятка лет его жизни...

Что говорить, не основное это дело для прославленного писателя. Он и сам иногда сетовал: вот, дескать, ничего другого уже не могу, а потому тра­чу время на всякую "мелочевку".

Помогать другим - вот что стало основной его заботой в те переполнен­ные болезнями и страданием годы. А жена, самый близкий ему человек, на­ходившийся рядом, делила эту заботу на двоих.

Знаю, что Светлана Ивановна, как и в случае с Анашкиным, бралась чи­тать рукописи и книги, чтобы подсказывать мужу, что, на её взгляд, заслужи­вает наибольшего внимания. Доверявший ей, он прислушивался всегда очень внимательно.

Вот и наши с ним беседы, продолжавшиеся все эти годы, освящены бы­ли её участием. Потому что не только набирала она их на компьютере, выпол­няя чисто техническую работу, но и, как я понял, высказывала Валентину Гри­горьевичу свои советы и пожелания.

Беседам этим, о чём я уже говорил, он придавал большое значение, ви­дя в них тоже способ помощи людям. Многие в эту непроглядно тёмную и глу­хую пору ждали его слова, а ведь широкой трибуны в СМИ ему не давали. Из газет только "Правда" и "Советская Россия" остались с ним.

- Как хорошо, что вы есть, - говорил он, вручая мне текст, над которым после очередного нашего разговора по обыкновению долго и тщательно рабо­тал. И я по-особому обрадовался, когда однажды, принимая в его отсутствие от Светланы Ивановны набранные на компьютере листы, услышал от неё то же самое:

- Как хорошо, что вы есть...

Расскажу для сравнения

Каждый год с весны до осени Распутины жили в Иркутске, а зимой в Москве. В Иркутске они большую часть времени проводили на даче. Скучали без дочери Марии, ждали её. Ждал её и город. Как обычно, приезжая ле­том домой, давала она концерт в органном зале. Дочь у Распутиных - третий ребёнок - была их радостью. Она появилась на свет в 1971 году. Девочка бы­ла крепкая, здоровая, но всегда, с самого раннего возраста, хотела быть са­мостоятельной и обладала сильным характером. Очень ярко отражено это в рассказе её отца «Что передать вороне?» Вот небольшой отрывок из него.

«Я забежал на исходе дня в детский сад за дочерью. Дочь очень мне обра­щалась. Она спускалась по лестнице и, увидев меня, вся встрепенулась, обмерла, вцепившись ручонкой в поручень, но то была моя дочь: она не рванулась ко мне, а быстро овладев собой, с нарочитой сдержанностью и неторопливостью подошла и нехотя дала себя обнять. В ней выказывался характер, но я-то видел сквозь этот врождённый, но не затвердевший ещё характер, каких усилий стоит ей сдерживаться и не кинуться мне на шею...» Будучи подростком, Мария не любила, чтобы на неё обращали внимание, фотографироваться или сниматься на видеокамеру отказывалась категорически, избегала попадать в кадр.

Она многое успела сделать в этой жизни: с отличием окончила теоретиче­ское отделение Иркутского музыкального училища, Московскую консерваторию и аспирантуру по двум специальностям - теория музыки и орган, прошла годовую стажировку по органу в Германии, в Любеке, защитила диссертацию, преподавала в Московской консерватории и руководила редакционно-издательским отделом, пела в хоре Сретенского монастыря... Она постоянно была в движении, в работе, в творческом поиске. 9 мая 2006 года дочь Валентина Григорьевича и Светланы Ивановны летела самолётом, совершающим рейс по маршруту Москва-Иркутск. Уже по городу были расклеены афиши о её пред­стоящем концерте... Светлана Ивановна с сыном Серёжей приехали в аэро­порт встречать Марию, а Валентин Григорьевич остался на даче. Самолёт А-310 совершил посадку, было объявлено, что он успешно приземлился, но — неожиданно стал набирать скорость, выехал за пределы взлётной полосы и врезался в гаражи, стоящие рядом с аэропортом... Возник пожар, спастись удалось немногим. 124 человека погибли, и среди них - Мария Распутина. А впереди для родителей было самое ужасное - опознание. Опознать удалось по крестику, он у неё был необычный.

Телеграммы, письма, соболезнования шли нескончаемым потоком. Вот одна из телеграмм: «Дорогие Валентин Григорьевич и Светлана Ивановна! С чувством глубокой скорби узнал о трагической гибели вашей дочери Марии Валентиновны! Примите искренние соболезнования! Православная Москва знала Марию как усердную прихожанку, певчую народного хора Сретенского монастыря и сотрудницу его издательства. Москва музыкальная помнит её как талантливого органиста, вдохновенного исследователя, внимательного педагога. Кроткий и светлый облик Марии навсегда останется в памяти всех, кому посчастливилось с ней общаться. Благодарю Бога, что перед своим отъездом, в праздник Владимирской иконы Божией Матери, Мария исповедовалась и причащалась Святых Христовых Тайн, а накануне вылета пела на Божествен­ной Литургии. Всё это вселяет в нас твёрдую надежду на милость Божию. Гос­подь, Своим неизречённым Промыслом призвавший Марию в вечные обители, да успокоит её в селениях праведных. Вам — силы пережить горе, постигшее Вашу семью. С уважением, - Алексий, Патриарх Московский и всея Руси».

Как хорошо сказал о ней профессор Московской консерватории, заведу­ющий кафедрой теории музыки (на которой работала Мария) Александр Сер­геевич Соколов: «За свою недолгую, трагически оборвавшуюся жизнь Мария Валентиновна Распутина успела сделать очень многое. Маша была по-насто­ящему талантлива, и это проявлялось во всём, за что она бралась, - будь то исполнительство, наука или педагогика. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что нет теперь рядом этого удивительно честного, доброго, чутко­го человека».

После смерти Марии жизнь в семье Распутиных разделилась на "до" и "по­сле". Такое горе вынести было трудно даже такому сильному и волевому чело­веку, какой была Светлана Ивановна. Да, рядом был муж, был сын, была внучка Тонечка, появился внук Гриша, внучка Любочка, но Марии-то не было!

Валентин Григорьевич отказался от многих праздничных мероприятий на следующий год - год своего семидесятилетия. А Светлану Ивановну после ги­бели дочери подкосил сильный стресс.

Но Распутины всё чаще и чаще вспоминали о грядущем в их жизни юби­лее - 50-летии совместной жизни. В канун золотой свадьбы в 2010 году Ва­лентин Григорьевич и Светлана Ивановна венчались в храме в честь иконы Божией Матери, именуемой "Касперовская", которая находится в лесочке, рядом с Князе-Владимирским храмом по улице Лесной, 145. Венчал протои­ерей Алексий (Серединов).

Светлана Ивановна Распутина, жена Валентина Григорьевича, была неза­урядной, многогранной личностью. После её смерти остались дневники, ко­торые она вела до замужества: две общие тетради, в которых записывала все свои сокровенные мысли, размышления о жизни, понравившиеся ей стихи, отрывки из прозаических произведений, впечатления о прочитанном. Я очень благодарен сыну Распутиных Сергею, который разрешил использовать мне в этой статье некоторые записи Светланы Ивановны:

"20.12.1959.

То, что пишу здесь, это какая-то очень малая частица моего "я". В жиз­ни столько весёлого и грустного, просто милого и радостного, и печального, и тревожащего, а я пишу как-то немного однобоко. И иногда становится страшно, что многое растеряно в памяти и, быть может, никогда не вспомню. Но ведь эти маленькие человеческие подробности и являются основой боль­ших человеческих чувств".

"19 января 1958 года.

Кем я буду? Я сама не знаю. Кем я хочу быть? Не знаю. То есть, я чувствую, что я могу быть Человеком. Я есть, я существую сейчас. Я тонко всё чувствую, При виде неба, деревьев, снега, солнца, реки, людей, При звуках музыки внутри всё трепещет и бьётся. Я люблю жизнь. Я хочу жить, жить светло, чисто, Бурно и ярко.

Но во что выльется всё то, что я имею?

Претворятся ли мои хрустальные мечты в жизнь?

И кто поможет сделать это?

И есть ли он, человек, которого я люблю?

Жизнь с которым будет счастливой,

Человек, который будет любить меня, поймёт меня?

Я думаю, он живёт, он ищет меня. Он уже любит меня такой,

Какой меня сделает любовь к нему..."

Светлане, написавшей это, 19 лет. Удивительным образом слова её пере­кликаются со стихами её папы - известного поэта Сибири, основателя Иркут­ской писательской организации, Ивана Молчанова-Сибирского, написанные в двадцатилетнем возрасте в 1923 году:

Я жить хочу... я страстно жажду жить,

Но чтобы не обыденно и пусто!

Хочу гореть и всей душой любить,

Всей полнотой нетронутого чувства...

Дочь и отец были очень похожи во всём: и внешне — высокие, статные, с правильными тонкими чертами лица, синеглазые, и характером - честные, прямые, справедливые, отзывчивые. Их связывала большая дружба, они могли говорить на любые темы, делиться своими рассуждениями о жизни, об­суждать прочитанные книги.

«Читала Светлана очень много, - пишет её младшая сестра Евгения Ива­новна, - у нас была прекрасная библиотека. Когда папа приезжал из Моск­вы, а ездил он исключительно по делам писательской организации, — всегда привозил новые книги, и мы с нетерпением ждали, когда же он начнёт распа­ковывать чемоданы и вручать каждому долгожданные издания.

Когда умер папа, всем нам, его детям (а нас было шестеро), очень его не хватало. Светлане же, старшей, особенно. Она лишилась верного друга, собеседника».

Вот строки из её дневника:

"10.06.1959.

Я знаю, вернее, знала, только одного красивого мужчину. Он красив всем, красив и внешне, и внутренне. Это папа. Таких больше нет. И его нет. Нет нигде. О, боже, как это страшно. Навеки..."

"28 августа 1960 года.

Надо жить в полную силу. Дерзать. Творить.

Не бояться повседневности. Подчинять её себе.

Всегда, везде быть сильной, независимой,

И чтобы все это знали.

И никогда не раскисать, по крайней мере,

Чтобы никто не видел этого"...

В доме у Распутиных всегда было людно: приходили писатели - друзья Валентина Григорьевича, обращались за советом начинающие авторы, заходили подруги, одноклассницы Светланы Ивановны, одноклассники Серёжи и Маруси.

Все эти годы, как и всю свою жизнь, Светлана Ивановна много читала она знала все новинки литературы, просматривала журналы, всегда была в курсе политических событий, культурной жизни.

"Она для меня всё"...

Среди воспоминаний Евгении Ивановны Молчановой прочитал я призна­ние Валентина Григорьевича жене, оставленное в связи со знаменательной для них датой на титульном листе вышедшей к тому времени книги "Сибирь, Сибирь...": "Моей Светке-Светлане в день 40-летия нашей совместной и до­вольно счастливой жизни - эту книгу как знак благодарности за подвиг муче­ничества и любви и как результат наших общих трудов".

Он и книги на память очень вдумчиво всегда подписывал. Но здесь, по-моему, особенно старался выразить (и выразил!) самое главное в своём от­ношении к ближайшему человеку.

Перечитываю и восхищаюсь. Как вы думаете, почему он написал "совме­стной и довольно счастливой жизни", а не просто "счастливой"? А именно по­тому, я считаю, что она ведь совместная. В счастливости для себя сомнений нет, а за жену категорически судить не берётся, вставляя тактичное, с оттен­ком предположительности, присловье "довольно".

Зато всё более чем определённо в признании того, что значит для него этот человек. Утверждает с благодарностью её "подвиг мученичества и любви" а книгу, и, конечно, не только эту, оценивает как результат их общих трудов.

Ни капли сомнения нет у меня, что написал он так с полнейшей искренностью, а не просто отдавая дань некоему юбилейному "политесу". Сам жизнь и далее будет это по-разному подтверждать.

Он ведь не знал, не мог знать в день их семейного сорокалетия, что еще больший подвиг любви, мученичества, общих трудов выпадет Светлане Ивановне на десятилетие следующее, которому суждено будет стать в её жизни последним. Тяжкие болезни мужа, которые, словно сговорившись, ещё яростнее пошли в атаку на него, грозя самым страшным — утратой памяти. Гибель горячо любимой дочери Маруси. И, наконец, около двух лет спустя эхом той невероятно глубоко пережитой трагедии - удар по ней самой: рак.

Понятно, что свалившееся на них переносили они вместе, изо всех сил помогая друг другу. Но давайте учтём: она всё-таки женщина. Смерть Маруси, с которой душевно были они накрепко связаны, настолько надорвала ее изнутри, что Валентин Григорьевич даже месяцы спустя писал в своих письмах о "постоянно плачущей жене". Хотя вне дома никому она не плакалась и не жаловалась, что поражало, например, мою жену.

Впрочем, эти горести и удары, эти хвори, слившиеся в непрерывном потоке, со временем уже не давали возможности верно понять со стороны, кому из них двоих сейчас тяжелее и кто кого больше поддерживает. Во всяком случае, долго не показывавшаяся на людях после роковой авиакатастроф Светлана Ивановна просто вынуждена была брать себя в руки для совершенно необходимой помощи мужу. Получалось, что он без неё даже из дому выйти не может. А если выйдет, того и гляди заблудится.

- Она для меня всё: глаза, уши, память, - сказал он мне однажды, когда навещал я его в клинике нервных болезней имени Россолимо. Находился он здесь в палате с писателем Леонидом Бородиным, а для разговоров мы уходили куда-нибудь в конец больничного коридора.

"Она для меня всё..." Сказано было по-распутински негромко, но внушительно. И второй раз он повторит это, обращаясь уже к моей жене, когда будут они со Светланой Ивановной у нас дома в гостях на Масленицу.

Увы, продолжительное лечение и в этой клинике мало тогда помогло. Он рассказывал, как неожиданно потерял сознание в аэропорту, и память, к сожалению, тоже не улучшилась.

Однако непостижимым образом жизнь заставляла их держаться. Вот и масленичное застолье в тот день никаких следов уныния не обнаруживало. Шутили, смеялись, вспоминали что-то забавное. А ведь Светлана Ивановна уже перенесла операцию и длительную химиотерапию, о которой слышал я от Валентина Григорьевича, что даётся она ей очень нелегко.

И такая особая чуткость

В узком кругу и в домашней обстановке было, разумеется, проще. Но жизнь вытаскивала их и на авансцену, где приходилось мобилизовываться, как говорят, по полной. Я видел: тут особенно у них включалась взаимовыручка.

Любившая Распутина всей душой Татьяна Васильевна Доронина в самое трудное время находила возможность его поддержать. В своём театре устроила, например, великолепный вечер в честь 70-летия писателя. Тогда он еще имел силы выйти перед огромным переполненным залом и произнести большую раздумчивую речь, завершившуюся под бурные овации.

Совсем иначе чувствовал себя, когда Татьяна Васильевна пригласила на премьеру спектакля "Деньги для Марии". Какой-то особо тяжкий по состоянию выпал для него день. Едва мы встретились в фойе, первое слово, которое я от него услышал, было: "Боюсь". Вот, дескать, выступать придётся, а не могу. Успокоения мои, что будет это происходить на Малой сцене, а не в главном зале, не очень подействовали. Убедительнее оказалась Светлана Ивановна. "Знаешь, - сказала она, - тебе и не надо выступать. Достаточно поблагодарить людей за работу".

И перед спектаклем, и после я невольно любовался ею. В белой кофточ­ке, с букетом цветов казалась она необыкновенно светлой и лёгкой, как будто никаких болезней не бывало у неё и в помине. Чего стоило ей так собраться!

Секрет, разумеется, в том, что слишком хорошо понимала состояние му­жа в те часы и минуты, а потому заранее взяла основное напряжение на себя.

Валентин Григорьевич выполнил её совет, и действительно, слово ис­кренней благодарности после спектакля достойно заменило пространную речь, необходимость которой так мучила его. А Светлана Ивановна и дальше, когда чуть ли не вся труппа во главе со своей выдающейся руководительни­цей разместилась за накрытыми столами, продолжала очень искусно мужа выручать. Тост произнесла от имени их обоих, отвечала на какие-то вопросы с разных сторон и всё время поддерживала беседу с Татьяной Васильевной, сидевшей между ними. То есть Валентину Григорьевичу можно было спокой­но молчать, чего и хотелось ему в данный момент более всего.

До последнего вздоха

Обманное у меня возникло тогда впечатление, что Светлана Ивановна твёрдо идёт на поправку. Обманное...

Вскоре узнал, что она опять в больнице. А ещё через некоторое время, совершенно неожиданно, Валентин Григорьевич отправится вместе с ней в последний для жены авиарейс до Иркутска.

Пятнадцатого марта 2012 года, в день его 75-летия, на открывающейся в павильоне ВДНХ выставке-ярмарке "Книги России" мы должны были вмес­те подписывать читателям возле стенда издательства "Алгоритм" только что вышедший полный сборник наших бесед, получивший название "Эти двад­цать убийственных лет". О встрече договорились заранее. Но вечером нака­нуне — телефонный звонок.

- Извините, - слышу в трубке глуховатый голос Валентина Григорьеви­ча, — к сожалению, завтра быть не смогу. Я не говорил вам, что со Светланой Ивановной совсем плохо, здесь врачи фактически отказываются от неё. Надо лететь в Иркутск: Ганичев помог с самолётом. Так что ночью отправляемся...

Ровно полтора месяца осталось ей. И всё это время, как знаю из рассказов её сестры Евгении Ивановны, муж от неё не отходил. До последнего вздоха.

Ушла она 1 мая - в день рождения своего отца, замечательного поэта Ивана Ивановича Молчанова-Сибирского, чьё имя в 1961 году было присвое­но главной иркутской библиотеке.

День многолетней семейной радости, двойной праздник стал теперь и днём скорби...

Однако, вспоминая Светлану Ивановну — этого прекрасного человека, так много сделавшего своей самоотверженностью, чтобы состоялся жизненный и творческий подвиг Валентина Распутина, — мысленно повторяю незабвен­ную пушкинскую строку: "Печаль моя светла"...

Вспоминаю и строки Василия Андреевича Жуковского, про которые спро­сили меня однажды Светлана Ивановна и Маруся:

О милых спутниках,

которые наш свет

Своим сопутствием

для нас животворили,

Не говори с тоской:

"Их нет", —

Но с благодарностию:

"Были!"

Они обе были тогда. И был жив Валентин Григорьевич, от которого я, как и многие другие, их не отделял. А затем начались расставания.

С Марусей в июле 2006-го я проститься не мог. Но прилетел в Иркутск че­рез год и был на поминании у них дома.

9 июля. Вместе стояли над усыпанной цветами могилой на Смоленском кладбище, с высоты которого открывался великолепный вид на родной их город.

Ночевали на даче. И Светлана Ивановна снова вспоминала, что именно для этого дома везла Маруся из Москвы удачно найденный, как она сообщила, подарок: флюгер на крышу в виде петушка. Не довезла.

Через пять лет, в 2012-м, я опять был в Иркутске. И опять мы пришли на могилу, только Светланы Ивановны с нами уже не было. Она лежала рядом с дочерью.

- Здесь и я лягу, - тихо сказал Валентин Григорьевич.

Что ж, воспринял я это совершенно естественно.

Почему же не сбылось?

Болит сердце. Болит и болит...

Передо мной телеграмма, которая пришла от них в день моего 75-летия. Перечитываю её, и снова всплывает в памяти многое, и опять поражаюсь их доброте: "Дорогой Виктор Стефанович! Дорогой юбиляр! Поздравляем! Чтобы поздравлять вас и Аллу Васильевну ещё долго и долго, мы готовы жить сколько угодно и оставаться вашими друзьями. Искренне, с любовью и благодарностью, Распутины".

Это был февраль 2010-го. После гибели Маруси минуло три с половиной года. Светлане Ивановне оставалось около двух лет, а Валентину Григорьевичу — меньше пяти.

"Готовы жить сколько угодно", - пошутили они в той телеграмме. Увы, так не получается. Но, к счастью, они вместе навсегда останутся в книгах Валентина Распутина, которым жить вечно.

Осень патриарха. Последняя встреча (Анатолий Омельчук)

Он прихварывает. Трансцендентно. Эсхатологично. Можно прихварывать просто: сегодня не можется, завтра - пройдёт. Но он, наверное, по­пал в череду непрекращающихся хворей, и понят­но, что думается в его-то возрасте, когда здоро­вье - редкий просвет между болячками.

Он смотрит пронзительно, и - мне кажется - из­далёка. Прощально.

На дворе начальнооктябрьская осень. А он - па­триарх. Это только в церкви без патриарха долго не живут - выбирают поскорее другого. Трудно без патриарха. У нас, в литературе, по-другому. Литература - дело единоличное, официальных патриархов вроде нет, их и не особо терпят. Пат­риарх в литературе сам вызревает, не ведая того, не догадываясь. Может, и не пишет уже. Но выра­стает в масштабе давно написанное им, сказан­ное и произнесённое, и почему-то многое в об­щей расхристанной жизни нуждается в его скупой оценке. Для многих его слово - ориентир в тумане (или мраке) современности.

На книге, привезённой для него, я, честно не со­мневаясь, написал: мудрецу Сибири, чуду Рос­сии. Книга сама о чудесах Сибири.

Он прочёл, на мгновенье строгое лицо смени­лось, осветлело, но тут же скрылось, ушло в стро­гость.

- Ну уж...

Он и для себя не согласился, но - всё же! - при­мерил.

Может быть, даже совпало, но по привычке он тотально согласиться не мог. Всегда строго себя судил, может, думать о себе хорошо не разрешал.

Снова мимолётно согласился. Потакнул себе, но тут же осудил себя, не стал думать об этом.

Суетное всё.

Хотя - разве суета? - кем мы уходим отсюда.

Конечно, у меня была цель и задача: усадить его на высокой скале у Байкала, есть такая! - и пого­ворить неспешно о нашей родной и любимой Си­бири.

Он сразу пресёк:

- Я не разговорный.

Сказал - отрезал. Упрашивать, хитрить, было бы неблагородно. Но встретиться и чай попить, потолковать - отказываться не по-божески. Хотя, кажется, делает это всё реже.

Удручают его болячки. Глаза подводят, ноги, речь.

- Я только с утра ещё разговорчивый. Сокрушается.

Вчера, здесь, в Иркутске, началась большая российская акция «Сияние Сибири». Случился гу­бернаторский приём. Хотел многое сказать. Не вышло, не получилось. Не так сказалось.

Мучается. А вывод один: а зачем попёрся? Мог бы сидеть дома.

Книг, скорее, уже совсем не читает. Глаза сла­бые, две серьёзные операции перенесли. Да и чи­тать особо нечего, чтобы остатние глаза портить. Так?

О губернаторах старается помягче:

- Чужие. Приезжие. Наез­жие.

Я вспоминаю точное сло­вечко сибирского областни­ка, старинного иркутского редактора Николая Ядринцева: «навозные». Ударение ставится, как хочется.

- Приезжают поохотиться. Рыбаки. Омулёвые.

С горечью:

- Последний был Гаворин. Свой. У того хоть болело.

Я всё мучаюсь и удруча­юсь. Очень плохо нынче ли­тературе. Но вот есть он, и говорить как-то стыдно, что отсутствует или слаба отече­ственная словесность.

Если есть он - чего ещё надо, этой привередли­вой придворной кликуше? Роту классиков мас­штаба Тургенева?

Да, как и привычной религии, религии литерату­ры требуется патриарх. Живой. Не временные ме­стоблюстители.

Он это понимает? Зачем это ему? Патриарх как осень: важно, необходимо, но необъяснимо и не­уловимо.

Мы говорим о пустяках. О самых незначащих. Зачем с утра удручать человека? Он - вне пафоса. Наверное, это реакция. Ехалось-то потолковать о значительном. Самом значительном. Это мы лю­бим эту землю, или это она так любит нас, но сама сказать не умеет, и заставляет нас?

Он же ответил определённо: всё бренно. Всё тленно. Всё преходяще. Суета сует. Он заядлый ягодник.

Я забыл, как называется его самый ягод­ный рассказ. «Ягодные места» - это у его земляка из городка Зима. «По ягоды»? Он кивает, но, кажется, и сам запамятовал точно.

Да, в Сибири ходят не за ягодами, а по ягоды.

Они с Вампиловым решили обосновать­ся прямо на байкальском берегу, по ту сто­рону, у Омхое. Вампилов успел справить до­мик. А ему досталась хибарка. Но какие ме­ста ягодные! Правда, даже для этой глуши далековато. Иной раз приходилось вымахи­вать все вёрст тридцать. Да в гору. Туда-то пустой: ладно. А назад - за спиной трёхвё­дерный берестяной короб. Как правило в эдакую даль собирался с ночевой, соорудил собственный шалашик.

- Ах, какие ягоды!

- А шишка? - интересуюсь, вспомнив, что в родной Томской области ещё сохранились де­ревни прямо в кедрачах (или: кедрачи в деревне?)

- По шишке я не мастер. А раньше ведь свои де­ревни народ старался ставить в кедровых борах. Да потихоньку всё сами и погубили. Сами себя об­воровали. В наших местах уже редко деревеньку в кедраче встретишь.

Сегодня не пишется ничего. Он смирился.

- Да и не надо.

Хотя ещё в прошлом году они устроили боль­шую водную экспедицию на места затоплений предстоящей Богучанской ГЭС. Геннадий Сапро­нов устроил, их здешний главный меценат, благо­детель и издатель. Хотели книгу издать, да экспе­диция до конца не задалась. В Енисейск их ко­рабль не пустили. Сапронов крупно поругался с начальством и после экспедиции через две неде­ли скоропостижно умер. Хотя на этот год намечал пробиться в Енисейск.

- Так же, как с родной Матёрой? В его ответе некая ревность:

- В Богучанах полегче - их же уже 20 лет гото­вят. А у нас, как гром средь ясного дня, бабах и -выселяйтесь. Без уговоров, собирайтесь и - вон.

- Красивый городок Енисейск?

- Я его очень люблю! - возбуждается он. - На­стоящая Сибирь, исконная, мощная. Ожерелье: Тобольск, Енисейск, наше Усолье Сибирское и Охотск. Всё в запустение приходит. Разве что То­больск держится.

Экспедиция без Сапронова на Богучаны вряд ли состоится, книги не будет.

- И не надо?

- И не надо. Всё было, ничего не меняется.

- Даже в Байкальске?

- А что в Байкальске? Маскируются. Научились, О Байкале опять никто не думает.

Наверное, в его голосе нет былой беспощадной публицистической и мессианской ретивости. Он устал от несовершенства мира. Я - устал от несо­вершенства мира?

Жалуется на здоровье. Его мать прожила 70. Ему уже 74-ый. Отца рано тюрьма похоронила, 9 лет отсидел по лагерям. Но в 72 не всякий спус­тится на дно Байкала, не каждый решится. Он се­бе что-то доказывал или хотел посмотреть при­донную байкальскую муть? Я подумал об этом спросить, но почему-то не осмелился. В дедов ка­бинет время от времени забегает малыш, внучок. Гриша. Григорий Распутин.

Он надписал мне свой иркутский четырёхтом­ник.

- А полное академическое собрание? - не удер­жался я. - Будет?

- А зачем? - снова спросил он. - Здесь всё есть. Сапронов успел роскошно издать его «Землю у Байкала». В трёх версиях. От хороших изданий шалеешь. Правда, их почему-то не хочется читать, только лелеять. Как любимую - не трогать.

Меня какое чувство не покидало рядом с ним? Он уже наедине с собой. Пронзительное последнее одиночество. Звуки жизни ещё доносятся, но уже существенного значения не имеют.

Он живёт на два дома, но в Москву на зимовку собирается в последний раз. Суетный город.

Я что в нём заметил? Мужество смирения. Нас всех волнует тема ухода. Он, кажется, принял ре­шение. Это решение: смирение со смертью. Окончательно пронзительное одиночество. Свя­щенный Байкал без него - сирота, но ему, кажет­ся, это уже безразлично. Он из породы тех, кто пе­ределать мир хотел. Но мир переделывает себя сам, без нас.

Уход вождя, я помню - сиротство страны. Уход патриарха...

Нет, русская книга сиротой не остаётся. Как странно. Книжная безотцовщина - новая жизнь. Загадка книги. И - притяжение творчества.

Ты можешь уйти, но уже - остался.

Последний урок Распутина?

Кажущаяся безнадёжность. Уход или выход?

Он спустился меня проводить. Тяжёлая, но уве­ренная не старческая походка большого высокого мощного человека. Но - тяжёлая. Он пожал мне руку и вошёл, возвращаясь, в арку. Он в тёплой домашней рубашке. Высокий, но не согбенный, хотя тяжесть прожитого и пережитого на мощных плечах ощущалась.

Утренний Распутин. Валентин Григорьевич.

Как у него Главная вещь называется?

Прощание... Матёра...

Брызги шампанского и капли крови: почему разошлись на переломе истории Валентин Распутин и Евгений Евтушенко (Леонид Шинкарёв)

«Вдова Клико» на Краснопресненской

Весной 1972 года с Валентином Григорьевичем Распутиным мы в одно время оказались в Мо­скве. Остановились в разных гостиницах, а созво­нившись, выяснили, что оба приглашены к Евге­нию Евтушенко. «У меня шампанское, ты такого не пил. «Вдова Клико», из Парижа!» — говорил он по телефону каждому из нас. Иркутяне, мы бы и так с радостью повидали земляка, никакой заманки не требовалось. Но «Вдова...» не помешает.

Встретились у метро «Баррикадная» и к ус­ловленному времени были на Краснопреснен­ской, у подъезда первой сталинской высотки. На разных этажах тут живут Александр Твар­довский, Василий Аксенов, Андрей Вознесен­ский, Юрий Любимов, Фаина Раневская, Клара Лучко, Нонна Мордюкова... И мы робко входим в лифт...

Седьмой этаж. Квартира Евтушенко мне зна­кома — и собрание в прихожей редких книг, в том числе русской эмиграции, и по стенам картины Пикассо, Сикейроса, Шагала, Пиросмани, Целкова — хочется рассматривать часами. Теперь и Ва­лентина не оторвать от книг. Розанов! Шмелев! Ре­мизов! Адамович... Где еще их подержишь в руках!

Галина Семеновна выставляет на стол та­релки со снедью и высокие нефритовые бокалы — работу иркутских камнерезов по заказу Евгения Александровича. А вот и «Вдова...» — любимый напиток Пушкина и его друзей-ли­цеистов. За разговорами о сибирских новостях и литературе бутылку быстро опустошили. Хо­зяин пошел за второй. А когда и в ней ничего не осталось, Евгений Александрович развел ру­ками: «Ребята, мне очень жаль, но «Вдовы...» больше нет... Но есть не хуже! Грузинское «Му­кузани». Прекрасное вино! Только что из Тбили­си. Нет возражений?»

Мы смущены не тем, что кончилось одно вино и будет другое, а обременяющей хозяев суе­той. Наговориться не можем — нам хорошо!

А Галина Семеновна в дверях, смотрит на мужа в упор и говорит отчетливо, с паузами, выделяя каждое слово: «Женя! Как же тебе не стыдно! К тебе приш­ли! Твои сибирские друзья!..»

Мы с Валентином вжали головы в плечи.

«Ты так их ждал!.. И теперь жалеешь для них французского шампанского?! У тебя же целый ящик на кухне!»

Мы не смеем поднять глаза. Не смотрим друг на друга. Не знаем, как реагировать. Женя тоже опустил голову.

Воцарилось молчание. Галина Семеновна в дверях и ни с места.

Немая сцена.

Не знаю, сколько прошло минут. По-моему — вечность.

Но вот Евгений Александрович вскидыва­ет голову. И такие искренние, виноватые, умо­ляющие глаза: «Ребята, простите меня! Поду­мал: будут еще гости, а шампанского уже нет... Ты прощаешь, Леня? Нет, скажи! А ты, Валя? Правда?!»

Евгений Александрович идет на кухню в две­рях обнимает Галю и возвращается веселый, с ящиком «Вдовы...» на плече. «Не разойдем­ся, пока не прикончим! Прикончим, ребята? Нет, вы скажите!»

«Вахта черниченок и евтушенок...»

В те годы Распутин относился к Евтушенко как к мэтру, дорожил его поддержкой, рад был его статье о повести «Живи и помни» (1974). А когда у Евтушенко затормозится публикация «Ягодных мест» (1981), Валентин Григорьевич, уже лауреат Государственной премии СССР, на­пишет предисловие: «Это соединившая в себе литературу и гражданственность агитация за все лучшее в нашем обществе, за все лучшее в человеке и лучшее в мире, когда мир за два-три последних десятилетия в несколько раз стал меньше, а в человеке открылись новые и, конечно, не только прекрасные высоты и глу­бины...»

Общности воззрения на суть ремесла ока­залось недостаточно, чтобы не дать шальным ве­трам эпохи раскидать земляков в разные сторо­ны.

Танки Кантемировской дивизии под Мо­сквой.

Первые строки новейшей русской истории обагряются кровью. Этим оборачивается спор «демократов» у власти с оппонентами о том, как обустроить Россию.

В пекле событий — Евгений Евтушенко и Ва­лентин Распутин.

Недавно близкие друг другу, обласканные читательской любовью, теперь они знамена про­тивоборствующих политических сил. У оппонен­тов свои герои, историки, философы, равно оза­боченные судьбой несчастной Родины. Но как часто бывает, в общественных заварушках и мас­са людей случайных, в том числе окололитера­турная шушера, для которой все вокруг — потеха, можно смаковать чужие реплики и науськивать действующих лиц друг на друга. О, Русская зем­ля! Почему мы так сами с собой?

Общество идет вразнос, рушатся старые дружбы, подписываются воззвания, для против­ной стороны оскорбительные.

Раскалывается единая писательская орга­низация. Знаменем одной становится в том чис­ле Распутин, знаменем другой — в том числе Ев­тушенко. «Раскол был неизбежен — как и при всякой революции. Он вызывался антинацио­нальной направленностью событий 1989-1991 годов. Если одна часть литературы, космополи­тическая, откровенно издевалась над всем наци­ональным и далее над русским именем, а вторая составляла содержание и дух этого национально­го — какое тут может быть братание?! По телеви­дению была устроена бессменная вахта черниченок и евтушенок, чтобы ни на минуту не умолкал поток проклятий по адресу советского и русско­го... Раскол в литературе был неизбежен и, ду­маю, полезен».

Это Валентин Григорьевич Распутин — новых окаянных дней.

К слову, ни прежде, ни потом я не слышал из уст Евтушенко «проклятий по адресу советско­го и русского»; жанр проклятий вообще не из его репертуара.

Для Евтушенко судьба России — в перехо­де от тоталитарного устройства к демократи­ческим свободам, частному предприниматель­ству, сближению с западной цивилизацией. А для гражданина, где бы он ни был, хоть и в Оклахоме, чем бы ни занимался России во бла­го, родина единственна. «А любил я Россию всею кровью, хребтом — ее реки в разливе и когда подо льдом, дух ее пятистенок, дух ее сосня­ков, ее Пушкина, Стеньку и ее стариков...» Любя Отечество, нет нужды замыкаться в госу­дарственных границах, не раз меняющих свои очертания на памяти даже одного поколения. Явившись в мир из родного гнезда, из лучшего для тебя на белом свете пространства, в косми­ческую эру ты можешь парить над землею пти­цей, которой открыт земной шар.

Для Распутина судьба России — в религиоз­но-нравственном возрождении на основе почвен­ничества, патриотической идеологии, сохранения самобытности, традиционных ценностей, соб­ственного пути развития; миссия России — в спа­сении себя и погрязшего в грехах человечества. И пусть «нет такого монастыря, нет заповедни­ка, где бы можно было отгородиться от мира. Но у русского человека не остается больше другой опоры, возле которой он мог бы укрепиться духом и очиститься от скверны, кроме Православия. Все остальное у него отняли или он промотал. Не дай бог сделать это последнее».

Не думаю, не хочется думать, что эти два пути несовместны.

«Распутин не наш!»

Задумав взять тогда у Распутина интервью для слывших демократическими «Известий», я не допускал мысли, что газета, в которой я ра­ботал три десятка лет, однажды откажется от име­ни Распутина как писателя «не нашего». Это все равно, как если бы в XIX веке в какую-нибудь га­зету пришел автор «Войны и мира», а там бы засомневались, стоит ли его печатать: «не так думает». Да ведь так думает — Толстой!

Валентин Григорьевич не сразу с затеей со­глашается. Ставит условие: в материале, нами вы­читанном и завизированном, редакция без наше­го ведома не поправит ни слова.

Но как мне ручаться, я не главный редактор. «При попытках что-либо поправить снимем мате­риал с полосы», — обещаю я, уповая на авторское право.

Но до полосы не дошло.

В «Известиях» уже новые, незнакомые люди. Газета продана и перепродана новым хозяевам. Молодой заместитель главного редакто­ра, кажется выпускник МГУ, поднимает, из-под очков глаза: «Это кто — Распутин? Что он тако­го написал? Почему мы должны давать ему три­буну?!»

Несу десять страниц приятелю, когда-то из­вестинцу, теперь он важный чин в «Литературной газете». Он прочитал и обнял: «Спасибо! Отлично, ставим в ближайший номер!» Проходит неделя, две... Звонок: «Понимаешь, такое дело. Собралась редколлегия. Со всех сторон крики: «Распутин не наш! Пусть печатается в «Советской России!»

Только месяца два спустя беседу с Валенти­ном Григорьевичем удалось опубликовать с его согласия в малотиражной центристской «Парла­ментской газете» — там тоже оказался знакомый по «Известиям». Подготовленный с Распутиным материал назывался: «Люди будут вздрагивать при словах «деятель культуры». С подзаголовком: «Валентин Распутин о «русском фашизме», «еврейском вопросе» и «общественном согласии».

В последний момент Валентин Григорьевич попросил взять в заглавие строку из текста: «Вер­нуть уважение и достоинство русскому имени».

Перекличка Малеевки и Переделкино

На вопрос, не думает ли Валентин Григорье­вич, что в это трудное для России время (полити­ческого противостояния) интеллигенция остает­ся единственной надеждой на объединение народа и предотвращение междоусобицы, ответ: «Нет, на интеллигенцию как на силу объе­динительную, смиряющую, удобряющую сердца и души сейчас рассчитывать нельзя. Никто ей не поверит. Кредит своего доверия она полностью и надолго выбрала в конце 80-х — начале 90-х. Это был интеллигентский сатанизм, сравнимый разве что с событиями весны 1917 года, когда либера­лы сплошь становились радикалами и привели общество к умопомрачению. Интеллигенция и тогда, разумеется, была неоднородной, неоднородна она и теперь. У интеллигенции национальной и космополитической разные взгляды на судьбу России, но для большинства людей она одним миром маза­на. Даже у самых любимых десять-пятнадцать лет назад, у самых уважаемых... прежнего авторите­та нет и быть не может. Людям все равно, что с их недавними любимцами. Последние сами пригово­рили себя к общественному небытию, отдав свои авторитеты — политикам, разрушителям страны и культуры».

Распутина упрекают в антисемитизме.

«Ни в детстве своем в приангарской дерев­не Аталановке, ни в юности, прошедшей в Сибири, я понятия не имел ни о каком антисемитизме. В деревне у нас вела торговлю женщина — еврейка по имени Сима. Она всех выручала, деревня жила с ней душа в душу. А когда колчаковцы увели ее и утопили в проруби, в каждой избе это было как личное горе... Да и сейчас приезжай в любую де­ревню, заговори об этой проблеме — люди не пой­мут, о чем речь. Не поймут ни антисемитизма Ма­кашова, ни какого-то другого отношения к евреям. Этого вопроса не существует. Я уверен: это дело грязной политики, которая творится наверху.

Из истории, связанной с высказываниями Макашова и последовавшей за этим сверхнера­зумной реакцией, можно сделать только один вы­вод: антисемитизм действительно кому-то нужен. Нужен он евреям? Нет. Русским? Тоже нет.

Но его так яростно нагнетают, с такой неу­томимостью вбивают в сознание, что совершен­но ясно: из антисемитизма хотят сделать взры­воопасное оружие, усиливающее напряженность в стране. Не поверю, будто не понимают, что это палка о двух концах. Макашова Россия знала пло­хо. Теперь его знают всюду, и ореол «невинно по­страдавшего» устроен ему безукоризненный. Так со злом не борются — так зло творят».

Говорим о «русском фашизме»: «Чеканного шага колонн со свастикой мне не приходилось видеть ни наяву, ни на экранах. Столь чеканного, чтобы от него бросало бы в дрожь. То, что происходит, это демонстрация от­рядами своего существования, не больше того. Всем ведь хочется, чтобы их принимали за силу. Мне приходилось уже говорить, что я не прием­лю фашистскую символику — ни баркашовских, ни каких-либо других отрядов. Для людей, пере­живших войну, она имеет только один смысл, свя­занный с гитлеризмом. В сознании русского че­ловека навсегда отчеканилась эта символика как опасная. Превосходство своей нации над другой, право распоряжаться их судьбой, казнить и приказывать — в русском характере этого нет совер­шенно. Ни один этнос с древности и до наших дней, при всяких властителях и разных порядках в России не исчез с российской карты. Разве это ни о чем не говорит?

Если вернуться к отрядам со свастикой, такие отряды есть по всему миру. Политический плю­рализм расплодил крайности духовного и нрав­ственного экстремизма. То же и в культуре: когда насаждается глумление над святынями, сплош­ная грязь, разнузданность, разрушительность, эта опасность ничуть не меньшая, чем отряды, кото­рые разгуливают по Москве или каким-то другим городам. Так почему же только в России это явле­ние превращено в смертельную угрозу для всего человечества? По причине, надо думать, той же са­мой, что и антисемитизм, — не дотягивает или не добирает до масштабов настоящего зла. При­ходится сознательно вздувать события так, будто вся Россия и есть одна огромная для всех угроза, требующая решительного вмешательства».

В тот же год, когда в Доме творчества в Мале­евке Распутин писал эти ответы, Евтушенко в Пе­ределкине как будто вторит ему: «О, Господи, Россию научи, / чтоб мы терпеть друг друга научились, / чтобы не получились па­лачи, /чтоб мы и без палачеств получились. / Как выбраться из нравственной тюрьмы, / из камер нетерпимости, так узких, / чтоб наконец преоб­разились мы в действительности новых, / «новых русских»?»

И два десятка лет — никакой между ними связи.

Безответные приглашения

Каждый раз, бывая в Иркутске и зная, что Ва­лентин Григорьевич тоже летом прилетает на Байкал в свой дачный домик, Евтушенко посылает ему приглашение на свои выступления. Но отве­та не бывает.

Где-то 23 или 24 июля 2001 года на Между­народном фестивале поэзии в Иркутске Евгений Александрович по обыкновению шлет приглаше­ние и Валентину Григорьевичу на свой вечер. Но, услышав, что писатель в больнице (плохо с глаза­ми), просит меня встретиться с Распутиным и по­говорить о неразумности иметь в относительно небольшом городе два Союза писателей. «Скажи, я очень огорчен, что здесь раскол. В прежние вре­мена, ты знаешь, мы с Валентином не раз спасали друг друга. Я хочу его видеть, хочу, чтобы он был с нами. Я его люблю по-прежнему, хотя к неко­торым его статьям отношусь иначе, чем к кни­гам. Кто знает, может, мы никогда не помиримся, но помирятся наши книги... Очень хочу, чтобы Ва­лентин Григорьевич знал это».

Услышав по телефону, что Валентин «будет рад» повидаться, я ловлю такси. Больница на ле­вом берегу, за плотиной Иркутской ГЭС. В па­лате Валентин Григорьевич один. Мы говорим почти час, не смею задерживать больше, хотя раз­говор в высшей степени интересный. Распутин не идеализирует советский период, но трудно по­нять, говорит, зачем и кому нужно отвергать це­лую историческую эпоху, ее социальные завоева­ния, которые сегодня кажутся прекрасным сном. Это, считает, так же неприлично, как начисто от­вергать предыдущий, монархический период, ког­да укрепилась обширная империя. Но урок в том, что в обоих случаях с коммунистическим стро­ем и с империей причина развала прежде всего во внутреннем противостоянии.

Заговорили об объединении писательских организаций. Валентин Григорьевич мотает голо­вой: «Ну зачем объединяться, когда у нас совсем разные взгляды. На жизнь, на литературу, на судь­бы России. Брататься с ними невозможно. Эти люди стали орудием разрушения России».

Если Валентин Григорьевич во что-то уверо­вал, он говорит тихо и бесстрастно, как об очевид­ном, решенном давно и для него окончательно. Он поправляет на кровати подушку, поднимает го­лову выше, глаза смотрят в одну точку. Распутин тверд, как кремень.

Последняя встреча

Они столкнутся случайно в Москве 5 февра­ля 2008 года на открытии мемориальной доски Юрию Казакову: «Мы все-таки пожали друг другу руки!» — будет говорить Евгений Александрович обрадованно. Разговор между ними, по свидетель­ству собравшихся, если и был, то скорей на уров­не взглядов, когда понятно без слов.

Через семь лет, 23 июля 2015 года, в пер­вый же день приезда в Иркутск на празднование Года литературы, сойдя с трапа самолета, Евту­шенко попросит сопровождающих первым делом ехать к Знаменскому женскому монастырю, к ме­сту слияния Ангары и Ушаковки. Там рядом с мо­гилами Григория Шелихова, декабриста Николая Панова, епископа Иннокентия, княгини Трубец­кой и трех ее детей похоронен Валентин Григорье­вич Распутин. Опираясь у холмика на палку Евге­ний Александрович скажет у оградки землякам: «В 90-е годы меня с Валей поссорили. Просто есть люди, неспособные на любовь, они распространяют слухи и специально делают зло. В результате на долгие годы мы, к сожалению, потеряли связь с Распутиным. Но, слава богу, успели простить и понять друг друга...»

По природе незлобивый, легко отходчивый, сам готовый всех понять и простить, Евтушенко искренне верит, что так все и было, разлучила рев­ность недобрых людей.

Жить с этой мыслью — легче.

Последний раз мы разговаривали по телефону с Валентином Григорьеви­чем 5 февраля. Он был в больнице. «Как Вы себя чувствуете? — Не очень, но мы обязательно встретимся. Есть о чём поговорить. Материал, который пишешь о читинском семинаре, пришли, посмотрю...»

Не позвонит. Не посмотрит...

Но я обещаю, что побываю на Вашей могиле, дорогой Валентин Григорь­евич, и возложу букет цветов!

Похоронили Валентина Григорьевича Распутина на территории Знамен­ского монастыря города Иркутска.

А по России уже гремит опубликованное стихотворение русского поэта, редактора журнала «Наш современник» Станислава Куняева, посвященное Валентину Распутину:

На родине, как в космосе, не счесть

Огня и леса, камня и простора.

Всё не вместишь, не потому ли есть

У каждого из нас своя Матёра.

Своя Ока, где тянет холодок

В предзимний день,

От влаги загустевший,

Где под ногой ещё хрустит песок,

Крупнозернистый и заиндевевший.

Прощай, Матёра!

Быть или не быть

Тебе в грядущей жизни человечьей —

Нам не решить, но нам не разлюбить

Твоей судьбы непостижимо вещей.

Я знаю, что необозрим народ,

Что в нём, как в море, света или мути,

Увы, не счесть... Да, будет ледоход,

Да, будут после нас иные люди!

Прощай, Матёра, боль моя, прощай!

Прости, что слов заветных не хватает,

Чтоб вымолвить всё то, что через край,

Переливаясь, в синей бездне тает…

А закончить я хочу свои воспоминания коротким отрывком из статьи Ни­колая Савельева из «Российской газеты»: «Ему выпало похоронить не толь­ко свою дочь, жену, мать, а ещё старуху Анну, и Настёну, и ещё перешагнуть тюремные ворота с обездоленной героиней последней повести. О Господи... и это пережить... И сердце на клочки не разорвалось...»

Владимир Крупин: «Распутина будут читать, пока жива Россия. А она вечна»

(Андрей Самохин)

«Прощание с Матерой», «Живи и помни», «Последний срок» — эти названия многое говорили советским поколениям соотечественников, а также всем, кто в остальном мире интересовался нашей литературой. Образ автора остается символом русской души, отождествля­ется порой с глубинным, всенародным родником воды живой. Сам литератор, впрочем, наверняка выступил бы против столь высокого штиля в сравнениях, ибо чурался комплиментов, пышных фраз.

Андрей Самохин побе­седовал с другом Валентина Распутина и собратом по перу Владимиром Крупиным.

— В чем секрет личности Распутина? Его огромного влияния на умонастроение лю­дей? Великий дар писательского слова, человеческий дар неравнодушия?

Крупин: Мне и по сей день трудно говорить о Валентине. Первое, что приходит на ум, — пушкинская строка «Печален я: со мною друга нет». Есть, правда, и другая, утешающая: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Он был очень цельной личностью, отделить писательское от человеческого в нем невозможно. Он поступал в жизни так же, как и творил, — с открытым сердцем. Вырос на Ангаре, в сибирской деревне, а через тридцать лет стал человеком общерусского и мирового масштаба. Такого авторитета, как у него, не было в литературе. Удивительно, а может, и закономерно то, что при этом он обладал редкой скромностью, деликатностью. Когда Рас­путин ушел, мир вокруг потускнел. В писательском сообществе оказа­лось больше склок, чем дела; и ли­тераторам, и политикам стало как бы вольготнее врать. Он же всегда мог отличить фальшь от искрен­него слова. Его не с кем сравнить в истории литературы... Но именно русская классика и русская жизнь выпестовали Валентина с его твер­дым нравственным началом.

— Валентин Григорьевич написал относительно немного. Причем основной залп его прозы — от «Денег для Марии» и «Послед­него срока» до «Прощания с Ма­терой» — был сделан примерно в течение десятилетия, в 60-70-е. После длительного перерыва, в 1985-м, —программная повесть «Пожар», а затем еще более про­должительное молчание, если не считать нескольких рассказов, очерков и публицистики. И лишь в 2003-м — последнее крупное произведение «Дочь Ивана, мать Ивана». Чем объяснить неравно­мерность и некоторую скупость творчества Распутина?

Крупин: Значение имеет не ко­личество, а качество литературы. А у него каждое слово — на вес золота. Валя очень медленно ра­ботал, скрупулезно. Я его спросил однажды: «Как ты пишешь?» Он пошутил: «Ну как, посижу, посижу, строчку напишу, посижу, посижу, зачеркну». Отношение к писатель­ству у него было сакральным. В мальчишках, по его словам, он не­доумевал, как это — на простой бу­маге и вдруг целая жизнь: природа, разговоры. Даже брал книгу, кото­рая сильно понравилась, и на свет страницы рассматривал, чтобы по­нять.

— Когда читаешь Распу­тина, не видишь особых красиво­стей слога, метафор, гипертек­ста, как сейчас модно говорить. Просто течет повествование, как река, отражающая бытие. И ты будто плывешь, радуясь вме­сте с героями, болея душой, ужа­саясь.

Крупин: В этом и есть большой та­лант: ты погружаешься полностью в произведение, не замечаешь сю­жетных швов. Сквозное действие, которое особенно ценят в театре, кинематографе, у него было орга­ничным. Недаром его произведе­ния столько раз ставили на сце­не и экранизировали. При этом у Валентина не спотыкаешься ни на одном слове, даже редком, диа­лектном или новообразованном. У него было какое-то нечеловеческое чутье на меткие, емкие слова, он их подхватывал в беседе, запоминал, а потом использовал. Так, я однажды поинтересовался, откуда он взял глагол «утарахтела», имея в виду моторную лодку. «Не помню, — го­ворит, — может, услышал, а может, само так написалось». Но ведь органично же. Утарахтела, скрылась за поворотом, и опять на реке ти­шина. Не вымучивал он неологиз­мов, не вставлял специально старо­славянизмов.

Насчет периодов молчания Рас­путина... Причин много видится — и внешних, и внутренних. В Крас­ноярске и, позже, в Иркутске его сильно избивали, убивали почти. И там, и там он отказался от рассле­дования.

Много горя было в жизни Ва­лентина Григорьевича: маленьким умер первый сын, дочка погибла в авиакатастрофе, супруга долго и мучительно его покидала. Это — чудовищные удары, а он был очень сострадательный человек. Очень семейный. Огромным потрясением стало для него также все, что про­исходило со страной после перево­рота 1991-го. Тут было не до прозы, он сопротивлялся нашествию бе­совщины в Россию. От этих годов остались книги публицистики. А в общем и целом тяжелый крест нес всю жизнь...

— В 90-е он говорил, что это время ему трудно в художествен­ном слове выразить, что самый адекватный образ для данного пе­риода — апокалипсис.

Крупин: Да, он это так восприни­мал. Хотя, кроме публицистики, у него тогда появилось несколько очень красивых и глубоких расска­зов.

— Кто-то из критиков заметил, что Распутин бесконечно печальный писатель…

Крупин: По-моему, он бесконечно светлый писатель. Да даже и юмор его потрясающий. Помните сцену в «Последнем сроке», где мужики в бане сидят. Не парятся. Валентин был веселым человеком, любил ро­зыгрыши, сам их устраивал. Нам, правда, досталось такое время, ко­гда радоваться особо нечему было. С другой стороны, в России иных времен-то и не бывало, пожалуй…

— Какое из его произведений Вам по прошествии лет ближе всего?

Крупин: Тот же «Последний срок», наверное. Вот у девочки Люси на пашне конь упал, и она его в отчая­нии пытается поднять... Страшный, пронзительный эпизод. А конец по­вести: «Ночью старуха умерла», — прямо мороз по коже. Но вот пара­докс: не менее трагический финал в повести «Живи и помни», но ты закрываешь книгу, а в душе — свет.

— Многие обращали вни­мание на еще один распутинский парадокс. Государство в повести «Прощание с Матерой» высту­пает как злая машина, буквально уничтожающая не только ве­ковой народный лад, но и саму землю, ее реки. В «Пожаре» легко угадывается метафора страны, где все пошло наперекосяк и по­этому горит синим пламенем. А высшее руководство за такие об­винения писателю — и госпремии, и экранизации, и Героя Соцтруда. Как это объяснить?

Крупин: Только силою настояще­го таланта, который покоряет лю­дей часто даже вопреки. Вообще, настоящий писатель всегда на сто­роне страдающего народа. Но и государство не монолитно — состоит из отдельных людей. Находились смелые цензоры, мужественные редакторы, например Сергей Викулов, главред «Нашего современ­ника», печатавший Распутина. Не пресловутая «русская партия», а просто люди, любящие (любившие — «иных уж нет») Россию: завредакцией «ЖЗЛ» Сергей Семанов, философ и литературовед Вадим Кожинов, критики Петр Палиевский, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев, Анатолий Ланщиков... Все они всегда защищали произ­ведения Валентина. Ввиду явной талантливости его творчество не могли не замечать и критики ли­берального направления. Поклон­ники писателя и в ЦК находились. А народ книги раскупал. За грани­цей у него была шквальная извест­ность. Вот и попробуй после этого не заметить. Но «прикормить» его не удалось никому.

— Крещение широко из­вестного в СССР и за рубежом пи­сателя в 1980 году стало опреде­ленным вызовом, не так ли? Ведь скрыть было практически невоз­можно. Вы, кажется, тоже в этом принимали участие?

Крупин: По благословению на­шего общего первого духовника иеросхимонаха Нектария (в миру Николая Александровича Овчин­никова) я и кинорежиссер Ренита Григорьева стали его восприемни­ками от Святой купели. Крестил в Ельце архимандрит Исаакий (в миру Иван Васильевич Виногра­дов), настоятель Вознесенского собора и благочинный округа. Он был во время Гражданской войны штабс-капитаном в Дроздовском полку, много скитался в эмигра­ции, принял постриг, учился в Бо­гословском институте в Париже, а после взятия советскими вой­сками Праги был репрессирован. Служил в Казахстане, монашест­вовал в Троице-Сергиевой лавре, а потом получил назначение в Елец. Крестил он у себя дома. Валентин пришел ко крещению сам, давно у него такая мысль зрела. А после совершения таинства поехали на Куликово поле, в Оптину пустынь. Это была одна из самых светлых поездок. Было и много других: и по стране, и по загранице. Прием у папы римского, а перед этим — Ве­неция. А она же на воде. И самолет так низко и так долго шел над вол­нами, что Валя, сидевший у окна, пошутил: «Увидеть Венецию и уто­нуть».

— Кого из русских классиков он любил, кого недолюбливал?

Крупин: Очень любил Лескова, Бунина, Шмелева, когда того у нас печатать стали. Весьма выбороч­но Толстого и Достоевского, не очень — Чехова. Совсем не любил Салтыкова-Щедрина. Вспоминал сказанное про него: «Насосался русской крови и сытый отвалился в могилу». Мог часами читать лежа. Меня изумляло, что при этом дер­жал все время голову на весу.

— Его резко отрицательная позиция по отношению к Ельцину и присным привела к тому, что вокруг Распутина образовалось зловещее молчание, прерываемое укусами либерал-демократов. Он, как и Вы, Белов, другие писатели-«деревенщики», разошелся с Астафьевым в разные стороны.

Крупин: Да, это был очень тяже­лый период. Валя написал рассказ о штурме Верховного Совета, в ко­тором такие строки: «Если бы все встали и пошли, то победили бы». Он, не обинуясь, называл вещи своими именами. Разумеется, за­крыли тогда наглухо перед ним все центральные СМИ, начали его подтравливать — исписался, мол. А с Виктором Петровичем — отдель­ный больной вопрос. Мы все очень любили его. Он был для нас авторитетом, крупнейшим мастером. Когда сиживали с ним в компании, никто и рот не мог открыть, только он и говорил. А говорить умел, сме­ялся: «Я как политрук: убьют, еще три дня язык болтается». Но вот — подпись к письму этому окаян­ному, «Раздавите гадину», ставит, одобряет избиение пенсионеров, идущих возлагать венки к Вечному огню. Много чего наговорил злого и безобразного в те годы. Конечно, Валентин и мы все отшатнулись от него. И все же после этого однажды приехали к Астафьеву на четыре дня, когда тяжело заболела его жена Мария Семеновна. Валя позвонил, сказал: надо. Говорили, гуляли по Красноярску, съездили в Овсянку. Но трещину так и не преодолели, больно уж глубока оказалась. А по­том... потом похороны, упреки вдо­вы — тяжело было. И Валя до конца своей жизни разрыв этот с болью вспоминал.

— А с кем еще из писателей он дружил?

Крупин: Необыкновенно гармо­ничная дружба была у Валентина с Сашей Вампиловым в молодости. Оба — иркутяне, в так называемую «Иркутскую стенку» входили: мо­лодые, веселые шестидесятники. Оба были редкостно начитанными. Слушать их диалог — подлинная роскошь. Один начинал цитату, второй заканчивал, мысли друг друга подхватывали на лету. Из пи­сателей близок и особенно дружен был Валя с двумя Викторами — По­таниным и Лихоносовым, а также с Михаилом Ивановым, Валентином Курбатовым, Виктором Смирно­вым, Станиславом Куняевым, Ана­толием Пантелеевым, Николаем Рачковым — всех в короткой статье и не перечислишь. Одних иркутян далеко за десяток: Альберт Гурулев, Глеб Пакулов, Константин Житов, Владимир Скиф, ранее Вячеслав Шугаев, Геннадий Николаев, Ста­нислав Китайский, Геннадий Маш-кин. Питерцы многие. Он был в дружбе честен и благодарен.

С другой же стороны, с Распу­тиным многие литераторы хотели дружить, даже весьма далекие от почвенничества. С ним одно время заигрывал Юрий Трифонов, по­стоянно приглашал к себе домой. Андрей Битов и Лев Копелев ис­кали его компании. Это потом уже все как-то разладилось, располз­лось по разным углам. Впрочем, не только мировоззрение и политика стали тому причиной, случалась и зависть. Тот же Трифонов с прину­жденным смешком сетовал: «Как ни приедешь за рубеж, все вопросы журналистов о тебе, Валя, что ж та­кое?!»

Его особенно любили читать в Японии, Болгарии, Китае, Финлян­дии. В Поднебесной, кстати, до сих пор активно переиздают. На Западе же мода на таин­ственную русскую душу прошла — там слишком дале­ко ушли по дороге в бездну.

— Какие писательские и человеческие черты Распутина Вам памятны ?

Крупин: Великое терпение несправедливых оценок. Переживание не напоказ. Например, помню, он гово­рит: «Сказал в интервью добрые слова о Фолкнере, тут же критики: так вот откуда у Распутина эти усложнен­ные фразы. Видишь как — не может русский писатель у своих учиться, надо его на выучку в Америку. Они так видят, а я — так, что поделать!» Сетовал, помню: «Я давно хотел вырастить на себе слоновью кожу, но не получается».

Был деликатен в общении, стеснителен. В послед­нее десятилетие много болел, лечился. «В Москве так лечат, в Иркутске так. А я в этом что понимаю?» Даже стеснялся своих болячек. После гибели дочери в 2006-м, а потом и жены сильно сдал.

Что касается болтовни о его выпивках, то прися­гаю — это было давно и неправда. Но к страдающим от известной утренней болезни относился участливо. Как-то на одном из выездных писательских форумов во время антиалкогольной кампании собратья по перу сидели за столом и явно мучились без «лекарства». «Валя! Спаси!» — возгласили Евгений Носов и Семен Шуртаков. Валя молча вышел, а через пять минут при­нес и поставил на стол бутылку боржома. На него все воззрились: издеваешься? А он только, кивнул, улыба­ясь: оно, оно — «лекарство». Где-то в недрах заведения ему по большому блату налили водки в невинную ем­кость.

У него вообще было тотальное обаяние. В библиоте­ке ему доставали из глубочайших закромов самую ред­кую книгу, даже и не зная порой, кто он есть. А еще у него был редчайший дар — умел молчать, делать паузы, вслушиваться в душу собеседника. Взгляд у него был спокойный, одобряющий, но это был рентген.

— Станут ли читать Распутина новые рос­сийские поколения? Кто-то полагает, что нынеш­нее время слишком далеко ушло от распутинского языка, от реалий, что он описывает. Крупин: Его будут читать до тех пор, пока есть Рус­ский мир. Пока есть Россия, время не может от него уйти. Потомки могут позабыть, что такое черессе­дельники, хомуты и ухваты, но правда и красота как составные народной души никуда не денутся. В твор­честве Распутина — вечный русский мелос, неспеш­ное, все отражающее и преображающее течение, как в церковном знаменном распеве, как в симфониях Георгия Свиридова, Валерия Гаврилина, с которыми он дружил и которые очень высоко его ценили. Так что неизбежны и второе, и третье рождение писателя Распутина. Миру неоткуда ждать спасения, только от веры православной и от России. А наиболее выразил эту мысль именно Валентин Григорьевич.

Алексей Варламов: «Он стеснялся своей славы»

«Его книги учат отстаивать самого себя, свою честь, свою правоту»

Не хотел делиться болью

У меня сохранилось одно от­носительно давнее воспомина­ние о Валентине Григорьевиче, когда мы ещё не были знакомы лично. Год 1988-й или 1989-й. Во Дворце спорта «Крылья Со­ветов» проходил вечер журнала «Наш современник». Огром­ное пространство спортивно­го комплекса было заполнено людьми - полный аншлаг! Вы­ступали авторы «Нашего сов­ременника». Клеймили врагов России, масонов, демократов, либералов. Говорили - будто кувалдой арматуру забивали. А потом вышел Валентин Распу­тин...

Он говорил на первый взгляд похожие вещи. Он тоже считал, что происходящее в России с середины 80-х гг. - это обман, и непонятно, куда нас всех ведут. Но Распутин разительно отли­чался от всех других ораторов абсолютной искренностью. В нём не было ни грана спеку­лятивности или игры. Ни ма­лейшей попытки пристроить, приладить себя к националь­ной идее, к патриотической партии и за счёт этого как-то приподняться, стать важнее, чем он есть. Да, они были все вместе - «заединщики», как их называли. Но при этом он был сам по себе.

Распутин тогда поразил меня невероятным одиночеством. И в героях его, кстати, это тоже очень чувствуется. Один из самых моих бесконечно люби­мых рассказов «Уроки французского» - как раз о человеческом одиночестве. Одинокий деревенский мальчик в чужом посёлке, где он не может тол­ком ни с кем подружиться. И одинокая учительница, которая приехала с Кубани и тоже не может вписаться в этот новый для неё мир.

Возможно, это ощущение шло у него из детства. Детство-го у Валентина Григорьевича было не очень простое. Отец его был арестован - пусть и не по политическому делу (у Григория Распутина, заведовавшего почтовым отделением, украли сумку с казёнными деньгами. Герой-фронтовик был осуждён и отправлен на Колыму. Трое детей остались на попечении матери. Валентину, школьни­ку, пришлось уехать учиться в школу в посёлок за полсотни километров от родной деревни). Он почти никому эту историю не рассказывал — не хотел делиться своей болью.

Кем стал человек

Распутин был человек очень скромный - это бросалось в глаза. Замкнутый, погружённый в себя, мне кажется, он стеснялся того внимания, ко­торое было к нему обращено. Ему скорее мешала внешняя слава, которая его окружала. Конечно, он знал себе цену как писатель, но никогда не пытал­ся использовать литературу для того, чтобы себя продвигать. Окололитературная шумиха была ему не нужна. Он явно находился в других координа­тах, других измерениях. И хотя по количеству он написал не так много, удельный вес, плот­ность того, что он сделал в ли­тературе, - зашкаливает.

Лучшее, что было сказано про Распутина и про писателей-деревенщиков вообще, произ­нёс Александр Исаевич Солже­ницын, когда вручал Распутину свою литературную премию. Солженицын говорил о том, что писателей-деревенщиков правильнее было бы назвать «нравственниками». Потому что их объединяло внимание к нравственным проблемам. Они писали не советские и не анти­советские произведения - они писали так, как будто бы ни со­ветской идеологии, ни соцреа­лизма нет. Они понимали, что проблема-то не в том, совет­ский ты или антисоветский - к 1980-м гг. это деление уже ут­ратило актуальность. Проблема была в том, кем стал русский человек того времени. И Рас­путин, безусловно, имел в этой теме свой надел, свой взгляд. Его отличало повышенное внимание к женской судьбе и к возрасту человека: неслучай­но дети и старые люди часто становились героями его произведений.

Будучи в жизни человеком сдержанным, в прозе своей, а особенно в публицистике, он был очень яростный, горячий. А в статьях, выходивших в 1990-е гг., он был порой жёст­кий: «Под руку явилось самое мощное оружие «перековки» -телевидение, всеобъемлющее и бесстыднейшее. Подняли из укрытия национальную Рос­сию, ограбили и раздели её донага - вот она, «русская кра­савица». И невдомёк им, лукав­цам, что, не выдержав позора и бесчестья, снова ушла она в укрытие, где не достанут её грязные руки».

Музыка слова

Распутин чувствовал не только унижение, страдание русского человека (о чём, собственно, вся его проза). Он остро ощущал и хрупкость природы: как эту Богом дан­ную нам красоту легко погу­бить, испортить. Бездумно, безответственно. И делал всё, что от него зависело, чтобы её спасти. Он был очень природ­ный человек. Мне кажется, он хорошо понимал, что его дар от этой природы проистека­ет. Есть некая неразрывность между средой обитания, воспи­тания, взросления и талантом, способностью писать так, как он писал. Будучи благодарным за этот дар, он защищал то, что ему этот дар дало. Поэтому с такой самоотверженностью вёл борьбу за спасение Байкала и Ангары.

Прозе Валентина Григорь­евича присуща потрясающая интонация. И этим он брал: как только ты начинаешь его читать, оторваться уже не­возможно. Вспомним первые строки «Прощания с Матёрой»: «И опять наступила весна, своя в своём нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для ос­трова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом и страстью пронесло лёд, на­громоздив на берега торосы, и Ангара освобождённо откры­лась, вытянувшись в могучую сверкающую течь...». Ты как будто попадаешь в мелодию, в водоворот, стихию, которая тебя подхватывает и вносит в эту вещь.

Распутина надо обязатель­но читать детям. Как минимум «Уроки французского». Причём не в старших классах, а классе в 7-8-м. Этот рассказ хорош тем, что учит детей отстаивать самих себя. Своё достоинство. Свою независимость, свою правоту. Это прекрасное лекарство про­тив инфантильности, внутрен­ней безалаберности. Там есть гениальное место: герой рас­сказывает, почему выигрывал в мальчишеских играх. Пото­му что он тренировался: бро­сал камешки до тех пор, пока не получится десять попаданий из десяти. Это очень хороший урок: учись ставить перед собой цель и учись добиваться её. По­нимая, что только ты можешь это сделать. Никто вместо те­бя этого не сделает, и никто не виноват, если ты этого не сде­лаешь. Но если будешь старать­ся, то всегда найдётся учитель, который тебе поможет. И урок для учителя: всегда есть ученик, которому надо помочь, даже жертвуя собой.

Под небом родным и тревожным. О роли Валентина Распутина в жизни земли Иркутской (Валентина Семенова)

Редко кто из выдающихся личностей столь крепко укоренён в родных ме­стах, как писатель Валентин Григорьевич Распутин.

Многообразие связующих нитей диктует ещё не выявленное количество тем, достойных исследования. Вот некоторые из них: "Распутин и Иркутская писательская организация", "Распутин и Иркутск: защита памятников стари­ны", "Распутин и Байкал: борьба с БЦБК", "Распутин и православный "Лите­ратурный Иркутск", "Распутин и Восточно-Сибирское книжное издательство", "Распутин и Дни русской духовности и культуры "Сияние России", "Распутин и альманах "Тобольск и вся Сибирь"...

Свои темы добавят Аталанка и Усть-Уда, порт Байкал, Иркутская право­славная женская гимназия и Иркутская областная библиотека им. И. И. Мол­чанова-Сибирского, Издательство Сапронова, иркутские театры и т. д. "Рас­путин с нами!" - скажут и они, и это будет правдой.

Надо ли говорить о том, что всё творчество Валентина Распутина связано с Сибирью, Приангарьем и Байкалом? И если этим местам уготовано в буду­щем какое-то особенное положение на планете, то писатель Распутин во вто­рой половине XX века прозрел его чутким и любящим взглядом.

Здесь пробудился его талант, и он отдал его здешней природе и здешним людям, не ища красот и диковинок на стороне. Он верил в Сибирь как в од­ну из самых надёжных частей России, и всем известны его слова: "Нет ниче­го в мире, что можно было бы поставить с Сибирью в один ряд". Он не раз говорил, что родная Аталанка припасла ему сюжетов столько, сколько хватит не на одну жизнь. И доказал своими книгами, как, сосредоточившись на судьбах российской глубинки, можно многое сказать о сложнейших вопросах бытия, волнующих людей в разных концах земли.

Начало пути Распутина в большую литературу связано с двумя городами: Иркутском и Красноярском. Ещё будучи студентом Иркутского госуниверсите­та, в 1957-м он пробует перо как журналист-газетчик; в 1965-м на Читинском зональном семинаре молодых писателей получает высокую оценку за рассказы и очерки, написанные во время недолгой работы в Красноярске; в 1966-м в двух сибирских городах выпускает сразу две книги: "Костровые новых горо­дов" (очерки, Красноярск) и "Край возле самого неба" (очерки и рассказы, Иркутск). В 1967-м в Иркутске вступает в Союз писателей СССР. В том же го­ду в иркутском альманахе "Ангара" и новосибирском журнале "Сибирские ог­ни" почти одновременно состоялась первая публикация повести "Деньги для Марии", а в следующем, 1968-м, она уже выходит отдельной книгой в изда­тельстве "Молодая гвардия". Валентин Распутин становится лауреатом обла­стной премии ВЛКСМ им. Иосифа Уткина 1968 года, в 1969-м включён в со­став редколлегии альманаха, бюро писательской организации. А в 1970-е развернувшийся во всю сибирскую мощь талант молодого прозаика делает возможным выход в свет новых повестей и рассказов сразу в нескольких центральных издательствах и за рубежом. Распутин избирается депутатом областного Совета, делегатом на»писательские съезды, его ожидают пре­мии, награды, звания.

При этом он остаётся жителем Иркутска, членом Иркутской писательской организации.

Воздействие Распутина на культуру малой родины возрастало естествен­но, по мере развития его литературной и общественной деятельности.

"Иркутская стенка", потеряв в 1972 году талантливого драматурга Вампилова, нашла опору в Распутине. Хотя он был по характеру скорее замкнутым, чем общительным, однако его мнение по творческим вопросам всегда имело вес. Ровесники стремятся показать ему только что написанное, с ним совету­ются старшие по возрасту. Он и в дальнейшем продолжал следить за теми, в кого поверил когда-то. Уже в недавние време­на оказывает поддержку трудам Г. Афанасьевой-Медведевой - его предисло­вием "Русь сибирская, сторона байкальская" открывается первый том состав­ленного ею "Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири" (2007).

Результатом влияния Распутина на собратьев по перу стало то, что никто из них при новых рыночных порядках не соблазнился лёгкими жанрами мас­совой литературы. И потому среди первых лауреатов Национальной премии имени В. Г. Распутина 2018 года - четверо из Иркутска: Анатолий Байбородин, Александр Донских, Александр Семёнов, Валерий Хайрюзов.

Он как-то сразу взял на себя заботу о просвещении земляков.

С 70-х годов часто бывая в Москве, выезжая за рубеж, молодой писатель оказывается в курсе многих событий. По возвращении в Иркутск делился впе­чатлениями, раздумьями. Залы обыкновенно были переполнены. Иркутяне интересуются, как в других странах восстанавливают пострадавшую от техни­ческого прогресса природу, спрашивают о жизни простых людей; удивляют­ся тому, что шведский король свободно гуляет по улице, а с его детьми игра­ют обычные дети.

Временами привозил с собой друзей - Василия Белова, Владимира Крупина, вместе с Глебом Пакуловым встречал на Байкале Виктора Астафьева и Евгения Носова. До сих пор в памяти, с какой болью говорил Белов о тра­гической судьбе русского крестьянства в XX веке, а Крупин от злободневных проблем легко переходил к побывальщинам и прибауткам, вывезенным из родной Вятки. И не нашлось бы читателя, который не посчитал бы за великое счастье попасть на такую встречу!

Иркутск довольно быстро ощутил действенность слова Распутина.

Уже приходилось писать о том, как очерк "Иркутск с нами" с подзаголов­ком "Полемические заметки", опубликованный в центральной газете "Совет­ская культура" в сентябре 1979 года, стал своего рода защитной грамотой в деле спасения иркутской старины. Очерк о городе, в котором сложилась пи­сательская и личная судьба, проникнут чувством тепла и благодарности, и од­новременно тревоги, и такие же чувства он вызывал в читателе. А в сентябре 1980-го "Советской культуре" в статье под острым названием "А чего на неё глядеть?.." писатель в соавторстве с архитектором Валерием Щербиным от­стаивает иркутскую Троицкую церковь с её исторической средой (в то время в ней размещался планетарий). И это не остаётся незамеченным - статья вскоре была перепечатана иркутской газетой "Советская молодёжь". Ныне Троицкая церковь - в числе действующих православных храмов. К слову, та­кое тиражирование распутинской публицистики, да и прозы в его родных ме­стах началось ещё в советское время и усилилось в постсоветское, когда цен­тральная пресса перестала доходить до сибирской глубинки.

Байкал - особая глава в судьбе и творчестве писателя. Священное сибирское море чудесно соединилось с художественным и публицистическим даром Распутина, наполнило его произведения образа­ми необычайной красоты, стало источником духовной силы, вызвало глубо­кие философские мысли о единстве человека и природы. Домик в порту Бай­кал сроднил писателя с озером, возникло естественное желание защитить его от неразумного промышленного освоения.

Борьба Распутина против Байкальского целлюлозно-бумажного комбина­та становится первостепенным делом на многие годы.

В годы перестройки БЦБК попал в частные руки, споры о нём угасли. Од­нако же неподкупное слово Распутина в защиту сибирского моря продолжало звучать, жить в сознании людей и как бы витало в самом байкальском возду­хе, напоминая о ядовитых выбросах комбината. И, наконец, он был закрыт.

Проект поворота северных рек волновал в 80-е годы общественность всей страны. Не только учёные, но и писатели были на острие проблемы, в их чис­ле и Распутин. Земляки следили за его выступлениями в Москве, но однаж­ды аукнулось и в Иркутске.

Произошло это на семинаре по теме "Актуальные проблемы современной советской литературы" на первом курсе филфака ИГУ. Подводя итоги обсуждения "Прощания с Матёрой", преподаватель Н. С. Тендитник сообщила о новом проекте. Посоветовала вступиться за северные земли и отправить протестные письма в газеты, различные инстанции. Студенты же написали на имя Горбачёва, и не отдельные письма, а одно коллективное, начали со­бирать подписи. Местные партийные органы пришли в большое волнение, преподавателю грозили неприятности. Но вмешался Распутин, он обратил внимание собкора "Известий" Леонида Капелюшного на конфликт, предло­жил Надежде Степановне написать статью, которая затем была напечатана в этой газете под рубрикой "Гласно о гласности" - "Много шума - из-за че­го?" - вместе с послесловием спецкора 3. Александровой. В редакцию при­шло немало писем в поддержку иркутян, и буря улеглась.

Влияние Распутина распространяется и на Восточно-Сибирское книжное издательство. Во-первых, оно исходит от его книг, которые издаются здесь с 1966 года, начиная с уже упомянутого "Края возле самого неба". Это была одна из двух первых книг молодого автора, и она вышла в Иркутске. В даль­нейшем в городе, где жил и творил писатель, печатались, как правило, пере­издания после столичных книжных издательств либо толстых журналов, осо­бенно "Нашего современника".

Тем не менее, за творчеством Распутина земляки следят пристально. Об этом говорит появление в иркутских газетах отрывков из его новых повес­тей накануне их первой публикации на страницах журнала "Наш современ­ник". Это значит, что в редакциях интересовались, над чем работает писа­тель, и просили что-нибудь дать.

Сборники повестей и рассказов, называемые каждый раз по одной из но­вых повестей: "Последний срок", "Деньги для Марии", "Живи и помни" и т. д. выходят в Восточно-Сибирском издательстве с промежутком от трёх до пяти лет, очерки и рассказы печатаются в коллективных тематических сборниках. В 1987 году здесь впервые в стране вышел в свет отдельный томик публицис­тики Распутина "Что в слове, что за словом?" До этого очерки в небольшом количестве подвёрстывались к книгам прозы.

Во-вторых, Распутин подключён и к формированию издательского про­цесса. В 1978 году он входит в редколлегию серии "Литературные памятники Сибири", в последующие годы - в состав редсовета, участвует в его заседа­ниях. Помогает в разрешении спорных вопросов при подготовке публицисти­ческих серий "Писатель и Сибирь", "Позиция", книг "Слово в защиту Байка­ла" и "Твоя Земля", составляет сборник рассказов современных писателей для детей "Санный путь".

Не мог остаться Распутин в стороне от такого небывалого для советской истории явления, пришедшего вместе с празднованием 1000-летия Крещения Руси, как возрождение Православия. За десятилетие до этого он принял кре­щение в Ельце.

Газета "Литературный Иркутск", прежде выходившая лишь по поводу на­иболее значительных событий писательской жизни, с 1988 по 1993 год прини­мает православное направление, вырастает в объёме и становится периоди­ческим изданием. Те, кто следил за выпуском этой газеты-альманаха, могли видеть, как один за другим появлялись у Распутина очерки иной, чем преж­де, направленности.

С высокой духовной позиции писатель размышлял на темы, посильные лишь русским классикам прошедших эпох, публицистам и философам: о зна­чении Православия, о смысле давнего, но не истлевшего в веках раскола, о сути русскости, состоянии национального сознания, судьбах славянства на новом витке испытаний, путях женщины, изломанных цивилизацией. Сергий Радонежский в очерке "Ближний свет издалека" - пример тончайшего воссоз­дания идеального в простоте и святости образа русского человека.

"Литературный Иркутск" в определённой степени подготовил открытие в 1996 году единственной за Уралом Иркутской женской православной гимна­зии во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Среди инициаторов создания редкого для того времени учебного заведения был и Распутин, который вошёл в попечительский совет гимназии.

За деятельность в православном направлении и за книгу очерков "Рос­сия: дни и времена" (Иркутск, 1993) Валентин Распутин стал первым лауреа­том учреждённой епархией премии имени святителя Иннокентия Иркутского 1 степени. "Много у меня премий, но эта будет дороже всех", — сказал писа­тель на вручении, которое состоялось на Иннокентьевских чтениях в Иркут­ском ТЮЗе в 1995 году.

Между тем жизнь по новым порядкам набирала ход. Для Распутина в се­редине 1990-х она разделилась надвое - московскую и иркутскую. И это обернулось двойным грузом, легшим на его плечи. В Москве - заботы о боль­шой родине, в Иркутске - о малой.

Вместе с иркутянами он переживает местные политические бури, прива­тизацию Байкальского целлюлозно-бумажного комбината, два раскола писа­тельской организации, отстаивает журнал "Сибирь", едва не закрывшийся к концу 1990-х. Теперь на собраниях в Доме литераторов товарищи по перу спрашивают, за кого голосовать на выборах президента России, учителя взы­вают: что делать с новыми программами, с ЕГЭ!

Он по-прежнему продолжает получать награды, в Иркутске ему присвое­но звание почётного гражданина города, но прибавляло ли это сил? Скорее тяжести ноше, которую он взял на себя.

В самые трудные годы в Иркутске возникает праздник с названием, кото­рое никому из униженных перестройкой "дорогих россиян" в голову прийти не могло, - "Сияние России". Оно и явилось в начале 1990-х издалека, из Рус­ского Зарубежья, вместе с певцом Александром Шахматовым, потомком пер­вой волны эмиграции, который привёз с собой и программу, и несколько ва­риантов названий.

Начало Дням русской духовности и культуры положил Омск, где в 1992 го­ду с успехом прошёл праздник "Душа России", после чего Шахматов предло­жил Распутину провести подобное мероприятие в его городе, и писатель со­гласился.

В Иркутске Распутин заручился поддержкой епископа, ныне митрополита Иркутского и Ангарского Вадима. Позвав с собой известного и уважаемого властями поэта и общественного деятеля Марка Сергеева, отправился на при­ём к мэру города Б. А. Говорину. Мэр не отказал писателям, из предложен­ных Шахматовым названий было принято самое звучное - "Сияние России". И не только не отказал: вскоре с его приходом на пост губернатора меропри­ятие было переведено в статус областного и стало проводиться ежегодно.

Так заработал на земле Иркутской постоянно действующий семинар куль­турного назначения. Россия искала опор в традиции, духовности, ценностях классики. Не случайно возглавил дело выдающийся писатель-патриот.

Хроники "Сияния России" публиковались в журнале "Сибирь", по ним можно представить, как это происходило. Остановлюсь на отдельных момен­тах, в особенности на встречах с Распутиным, которые, как магнит, притяги­вали всех.

Начать с того, что Валентин Григорьевич вместе с иркутскими писателя­ми и сотрудниками областного Комитета по культуре работал над программой, определял состав гостей, сам приглашал их в Иркутск и сам встречал в аэропорту. Все­гда бывал на праздничной службе, которую служил владыка Вадим в соборе Богоявления в день открытия "Сияния", участвовал в Крестном ходе. В сле­дующие дни выступал с гостями в студенческих аудиториях и библиотеках не только Иркутска, но и Ангарска, Усолья-Сибирского, Усть-Уды, Анги.

Благодаря Распутину в Иркутской области побывали известные писатели, деятели культуры и образования, выдающиеся певческие коллективы и соли­сты России.

Открытие памятника Александру III можно назвать самым значительным событием осени 2003 года. В десятый год "Сияния России" праздник начался на день раньше обычного - 4 октября - церемонией освящения владыкой Ва­димом вернувшейся на постамент бронзовой фигуры императора.

Писатели приветствовали возвращение памятника на прежнее место, го­ворили о необходимости духовного воссоединения настоящего и прошлого. Распутин назвал это событие очень важным, поскольку восстановлена исто­рическая справедливость, и поблагодарил руководство железной дороги за благотворительность. "Памятники восстанавливаются не только в Иркутске, - сказал он, - но это новоделы. У нас другой случай. У нас памятник был раз­делён, то, что осталось, походило на надгробие. Это напоминало о судьбе России. Когда всё было разрушено, остался постамент, но не было духовной второй части, что идёт сверху. Бетонный шпиль не заменил, как не заменила бездуховная жизнь ту, что наступила в то время.

Когда меняется атмосфера, мы не замечаем, но становится легче ды­шать. Вроде должны привыкнуть, но не привыкли. Иркутск - исторический город, и это надо подтверждать".

Сопровождая гостей, Распутин, по обыкновению, старался меньше гово­рить сам, чтобы не отнимать у них время. С особым удовольствием - и он не раз говорил об этом — представлял тех, кто умеет сочетать слово с конкрет­ным делом на благо культуры Отечества.

Но ведь и они, гости, приезжали в Иркутск, чтобы послушать Распутина! И такую возможность давал издатель Геннадий Сапронов, приурочивая вы­пуск его книг к "Сиянию России" — их представление (Распутин не любил сло­во "презентация") проходило как раз в эти дни.

Можно ли взвесить, и на каких весах, значение того, что проходило в про­зрачно-светлые осенние дни на земле Иркутской?

Поле высокого напряжения мысли о России, одухотворённого слова и за­душевной песни притягивало иркутян и приезжих в библиотеки, Театр народной драмы, Дом литераторов им. П. П. Петрова, в областную филармонию. Всё это замыкалось на Распутине, сверялось с ним и воодушевляло людей, причастных к действу.

Так продолжалось почти двадцать лет, и только в последние годы жизни писателя программа составлялась без него, с ним лишь согласовывалась. Всё меньше становилось и встреч с читателями. Приглашение гостей взял на себя главным образом Владимир Скиф.

Обращаясь к "Сиянию России" в год 25-летней даты его проведения, нуж­но признать не только полезность этого праздника, но и необходимость его совершенствования. Постараться, например, преодолеть разрозненность в действиях культурных ведомств города и области. Надо подходить по выс­шему счёту к тому, чему отдал Распутин столько времени и сил.

Причалом постоянного возвращения оставались для писателя родные сельские места. Распутин приезжал в Аталанку и Усть-Уду, встречался с жи­телями, вникал в их нелёгкую жизнь, помогал. Приложил силы к тому, чтобы появилась новая школа в Аталанке, православный храм в Усть-Уде, жертво­вал на храмы, дарил часть своих книжных собраний библиотекам.

Хватало забот и в городе. Распутин откликался на многие события в Приангарье, начиная с 1950-х годов, о чём свидетельствуют указатели по его творчеству (в Иркутске вышел уже третий по счёту). Заметки, очерки о людях, интервью, беседы по самым волнующим вопросам! Их вели иркутские журна­листы и писатели. Распутин говорил с земляками обо всём так же серьёзно и ответственно, как и со столичной прессой.

Как всегда, слово не расходилось с делом. Уже не так давно, в 2010 го­ду, пришлось отстаивать писательский дом, едва не отнятый облечёнными властью любителями старинных особнячков; удалось помочь областной биб­лиотеке обрести новое восьмиэтажное здание (2012). Если говорить обо всём, неизбежно собьёшься на перечисление, хронику, отчёт, что, видимо, и следует сделать в форме подобающего жанра.

Но кое о чём стоит сказать и теперь.

На одной из иркутских конференций по Распутину 2012 года прозвучала тема: "Валентин Распутин как бренд". Имелось в виду использование имени писателя в продвижении той или иной культурной акции. Действительно, ни одно сколько-нибудь значимое культурное событие в Иркутске не обходи­лось без его хотя бы присутствия. Но здесь надо различать: в каких целях поднимается на щит крупное имя - для саморекламы устроителей акции или чтобы оградить благое дело от формализма и безвкусицы.

Многие, к примеру, удивились причастности Распутина к Всероссийско­му театральному фестивалю современной драматургии им. А. Вампилова. Как известно, Валентин Григорьевич театром особо не увлекался. Но директор Иркутского драмтеатра им. Н. П. Охлопкова и организатор фестиваля Анато­лий Стрельцов сумел убедить писателя в необходимости его участия в разра­ботке концепции, чтобы защитить фестиваль от излишне ретивых "самовыраженцев", заполнивших сцену в 1990-е годы.

В буклете Вампиловского фестиваля 2005 года концепция была напечата­на за подписью Валентина Распутина. В ней сказано, чего следует избегать и к чему стремиться: "Режиссёр-механик правильно Вампилова не поставит, а только извратит его, если даже сохранит в тексте все запятые. Актёр-ремес­ленник не сыграет ни Сарафанова, ни Валентину, ни Зилова. Из Вампилова нельзя высекать "электрического разряда" - это будет насилием и неправ­дой. Его воздействие на зрителя, изначально заложенное во всей ткани пьес, - лекарственное, глубинное".

Первое время Распутин вместе с другими иркутскими писателями прини­мал участие в отборе спектаклей, посещал круглые столы, где обсуждались

проблемы театра.

Есть и ещё одна необъятная тема - круг общения Распутина с земляка­ми. Самое удивительное в ней то, что, считаясь человеком закрытым и не­многословным, он был знаком и связан со многими людьми.

Понятно, к нему тянулись по разным причинам: литераторы - как к про­фессионалу высокого класса за советом, случайно оказавшиеся рядом иска­ли помощи от влиятельного человека в своих житейских проблемах, кому-то было просто лестно упомянуть о знакомстве со знаменитостью. Но главное всё-таки - та искренность, с которой Распутин относился к людям и которую невозможно скрыть. Отсюда и его интерес - и писательский, и человечес­кий, - к тем, кто жил, не выбирая судьбы, нёс, как мог, груз своих забот, черпал мудрость из опыта.

Прежде всего, надо сказать о деревенских жителях, ставших прообраза­ми героев повестей и рассказов писателя. Это родственники - семья бабуш­ки писателя Марии Герасимовны и она сама, Улита Ефимовна Вологжина, Иван Егорович Слободчиков, колхозный шофёр, запёчатлённый в повести "Пожар", другой Слободчиков, Диамид - друг детства в рассказе "Мы с Дим­кой", бывшие одноклассники, соседи, давние знакомые. Валентин Григорье­вич навещал их каждое лето, любил с ними беседовать, интересовался их судьбой. Все знают, что, не будучи ни охотником, ни рыбаком, он с удоволь­ствием ездил за ягодами в компании местных таёжников и друзей-писателей.

Постоянно поддерживалась связь с учителями из разных уголков облас­ти, с преподавателем ИГУ и критиком Н. С. Тендитник, о чём уже говорилось. То же самое относится к библиотекарям, охотно устраивавшим встречи писа­теля с читателями в городах и сёлах Приангарья. Много значило общение с духовенством: владыкой Вадимом, о. Алексием - настоятелем Князь-Вла­димирского храма и духовником, священниками сельских храмов, а также с иркутским философом А. Д. Сириным. Сподвижником в защите Байкала был учёный-биолог Г. И. Галазий.

Свою роль защитника и ходатая Распутин воспринимал как неизбежность и не жаловался. В схожем положении оказывались и Белов, и Абрамов, и Ас­тафьев - трудна жизнь российской глубинки! И порой как-то забывалось, что даже очень сильный человек с годами может перестать всё успевать. Тем бо­лее последнее десятилетие стало для писателя временем тяжких потерь. Сил становилось меньше, здоровье ухудшалось. Иные обижались, если не откликался на их просьбу. Не оборачиваясь на себя: а много ли сам-то сделал для других? Ведь тот, кто помогает другим, чаще забывает о себе.

И тем не менее.

Распутин не собирался покидать землю у Байкала, где полной чашей при­шлось испить добра и лиха. И тому немало свидетельств. После смерти жены в 2012 году говорил о намерении вот-вот завершить московские дела, чтобы уже не выезжать из Иркутска.

Но вышло по-другому. После отъезда в столицу вместе с гостями "Сия­ния" в октябре 2014-го, операции, на которую была надежда, жить оставалось всего лишь до дня рождения в марте. И - путь назад, в Сибирь, к месту веч­ного упокоения у стены Иркутской Знаменской церкви…

Русский писатель на краю русской земли. Творческий путь

Какое же это наслаждение — читать Распутина! Следить, как он ведет тебя по тончайшим извивам человеческой души, чаще женской, что поразительно; впитывать в себя его язык, цветной, нежно звучащий, построенный на полутонах, четвертьтонах и еще неведомо каких долях тона, которые он выводит на бумаге, словно виртуоз-скрипач на скрипке, словно живописец-акварелист на ватмане; поражаться его описаниям природы, могучей, но доброй к человеку; удивляться: ведь в твоем западнорусском сознании сибирская природа — суровая, мрачная, таящая неведомую угрозу, — и убеждать себя — верить надо Распутину, потому что ты наблюдал ее лишь проездом мимо Байкала, а Распутин ее кровное дитя.

Его проза гениальна.

Предельная требовательность к себе в сочетании с талантом — вот что обеспечивает уровень прозы, достигнутый Распутиным. Можно пожалеть нынешнее молодое поколение русских людей, которое отлучено от Распутина телеэкраном, компьютером, а чаще всего бедностью, и материальной, и духовной.

Тема смерти всегда присутствовала у Распутина, вспомним "Последний срок", "Василия и Василису", "Тетку Улиту", но в последние годы она словно бы сгущается. Безмерно глубокий, вобравший в себя всю нашу новую "демократическую жизнь" рассказ "В ту же землю" потрясает; прочитав его, спрашиваешь себя: что это, предвещение конца России? Или предвещение его, Распутина, собственного конца? Может быть, ответ в "Видении", малом по объему эссе, это и что-то еще, несравнимо большее для Распутина? "Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым заунывным звуком... Вызванивающий, невесть откуда берущийся, невесть что говорящий сигнал завораживает меня, я весь обращаюсь в слух, в один затаившийся комок, ищущий отгадки, и обо всем остальном забываю. Страха при этом нет, а то, что повергает меня в оцепенение, есть одно только ожидание: что дальше?

Что это? — или меня уже зовут?

В такие мгновения, когда возникает и удаляется стонущий призыв, я ко всему готов. И кажется мне, что это мое имя вызванивается, уносимое для какой-то примерки. Ничего не поделаешь: должно быть, подходит и мой черед..."

Причина обостренного трагизма его последних вещей — в его собственном трагическом душевном состоянии! Оно уже стало частью сознания писателя, отсюда и его намерение "завершить творческую деятельность".

Что поражает читателя в «повестях-драмах», в «сжатых эпопеях» и даже в рассказах Валентина Распутина? Прежде всего в повестях «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой», «Пожар»? В новейшей повести, скорее, чрезвычайно драматичном романе «Дочь Ивана, мать Ивана»? В рассказах 90-х годов «Не могу», «Нежданно-негаданно», «В непогоду»? Невольно обращаешь внима­ние на определенную устойчивость, вечную повторяемость, сгущен­ность мотивов тревоги, знаков беды уже в самих распутинских назва­ниях... Везде «крайнее», катастрофическое состояние, везде — жизнь дошла до края... А еще Сергей Есенин сказал: «Только больно видеть жизни край...»

Это не значит, конечно, что в произведениях Распутина нет на­пряженного внешнего действия, конфликтов, нет юмора, — есть в них и выстрелы в носителей зла, и сочные бытовые сцены, и трагические уходы из жизни, есть развернутые, как лирические стихотворения, эпические пейзажи Сибири. Но впечатляет именно катастрофический ход событий, исчезновение прошлого, исчезновение защитной силы Дома, семьи, утрата многими внутреннего смысла жизни. Везде, в любой строке, как электричество в проводах, «бьется», растекается обжигающая душу тревога, боль, жажда, о которой он сказал слова­ми Ф. М. Достоевского: «Откройте русскому человеку русский "свет"... И увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий, вырастет перед изумленным миром».

«Жизнь настала облегченная, — говорит об одной незаметной ут­рате-катастрофе герой распутинской повести "Прощание с Мате­рой". — Только при этой облегченное и себя чувствуешь как-то не во весь свой вес, без твердости и надежности, будто любому дурно­му ветру ничего не стоит подхватить тебя и сорвать — ищи потом, где ты есть; какая-то противная неуверенность исподтишка точит и точит: ты это или не ты?»

Что значат на этом фоне мелкие события, игра страстишек, слу­жебные удачи или невзгоды? Если «облегчается», уродуется, опусто­шается сама жизнь? Если ты живешь без уверенности в будущем — семьи, России, родного языка?

Все художественное пространство Распутина — и малые детали, и главные конфликты, даже пейзажи — насыщено этими вопросами, страхами перед «облегченностью», то есть беспочвенностью, бездом­ностью, и волей к самопознанию, то есть к возрождению надежных ориентиров жизни. Он умный и внимательный смотритель русской жизни.

Время, рубеж XX и XXI веков, заставило всех задуматься: а слу­чаен ли вообще многозначительный, провидческий, «болевой» эпи­граф Распутина к повести «Пожар» — строки из народной песни «Го­рит село, горит родное»? Этот пожар, эта боль за человека и Родину — а ведь еще Герцен говорил о русских писателях: «Мы не хирурги, мы — боль» — преобразили и сюжеты, и характеры, и всю структуру распутинского повествования. Включая язык и исполнен­ные скорбной тоски лирические «сверхпейзажи» с неизменной Анга­рой, Байкалом, «светлым оком Сибири».

Именно катастрофический опыт определил особенности всего пространства «повестей-драм», «сжатых эпопей» Валентина Распути­на, их ритм, резко возросшую роль автора, известное сужение степе­ни самостоятельности персонажей.

Былое «вталкивание» Валентина Распутина в обойму «деревен­ских писателей» с их специфической, достаточно узкой почвенничес­кой проблематикой, некими фольклорно-мифологическими изначаль­ными (архетипическими) мотивами возвращения к истокам, к праведности, к непорочной чистоте и «обетованности» деревни и при­роды, с обращением к темам ностальгической печали и морального сопротивления «почвы» всей лихорадке модернизации и «вестернизации» и т.п. сейчас выглядит справедливым лишь отчасти. Не в бояз­ни за деревню только, которую «город таранит», не в муках за раскре­стьянивание России, явлением, конечно, крайне печальным, за отравление Байкала, пожалуй, самое постыдное дело разрушителей до перестройки и после нее, — секрет духовной мощи, сильного стра­дальческого духа, целостности сжатых романов Распутина. Жизнь в России таранит и город и село. Горит не одно село родное, пожар тлеет в душах, порождая или усталость, или протест.

Как же созидается, сгущается, сжимается это драматичнейшее, тревожное пространство, подчиняющее себе и сюжеты, и исповеди, и особые «сверхпейзажи» Распутина?

Творческий путь Валентина Распутина

Первая повесть Распутина «Деньги для Марии» (1967) показала массовому читателю, что молодой писатель еще высоко ценил в про­зе сюжетное начало, драматизацию будничного течения жизни, ценил такие «нарушения» покоя и тишины, которые как вспышки озаряют всю жизнь героев и тихой родины. Чаще всего это нарушение — «знак беды» разного масштаба.

Его ранняя проза — это уже родовая черта всех произведений пи­сателя! — несла в себе дух тревоги, близкого обвала, скрытой до по­ры катастрофичности. В 1997 году писатель признается: «Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым, занывающим звуком... Вы­званивающий, невесть откуда берущийся, невесть что говорящий сиг­нал завораживает меня... повергает меня в оцепенение: что дальше?

В первой повести беда вроде бы небольшая, вполне земная: у продавщицы сельского магазина Марии обнаружилась недостача в тысячу рублей. Она по простоте душевной в силу близких, почти род­ственных отношений с односельчанами, друзьями с детских лет порой не отчужденно продавала товары, а часто давала их в долг, плохо счи­тала. Как заметила биограф Распутина Светлана Семенова, «магазин Марии, где женщины часами судачили о жизни, где брали даже мел­кие ссуды, где сдерживали продажу водки, главного зла, — а до это­го здесь уже "погорели" две продавщицы, — нес с собой "родствен­но-душевный", "патриархальный" тип исполнения своей службы, естественный в условиях небольшого сельского коллектива». И вот ревизор обнаружил долг, ужаснувший и Марию, и мужа ее тракториста Кузьму, и детей. Ревизор, правда, пожалел героиню и дал доброй, неумелой Марии возможность за пять дней собрать недостающие деньги... Этот про­вал в тихом житье-бытье остро поставил вопрос: а как поведет себя соборная душа народа в отношении Марии? Явит ли она всю силу родства? Вторгся «разлад», спасет ли героиню «лад», праведнические начала, совесть?

Весь конфликт повести еще эскизен, в известном смысле пред­варителен. Мы ощущаем, что островок, материк замкнутого, «обето­ванного» пространства, где еще не знают роковой силы «квитанции», «ссуды», «недостачи», «банкротства» (то есть власти и игры денег), только окружают силы сурового, дисгармоничного мира. Какой-то ми­молетный намек на катастрофическое, «запредельное» обесчеловечивание, аморализм людей вне Матеры звучит, правда, в мольбе Марии о спасении. «Я вспомнила, кто-то рассказывал, что бабы там, в тюрь­мах этих, вытворяют друг над другом. Срам какой. Мне стало нехоро­шо. А потом думаю: да ведь я еще не там, а еще здесь», — говорит она, виновная без вины, мужу Кузьме.

Этот же мотив «я еще не там, а еще здесь» прозвучит и в пос­ледней повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Но куда громче и страш­нее, безысходнее! После выхода из зоны героиня повести Тамара Ивановна осознает, как сблизились эти «там» и «здесь», «тюрьма» и преступная насквозь «нормальная» жизнь: «И вот теперь, жадно всма­триваясь в людей, оставшихся здесь, ничем не стесненных, безого­ворочно себе принадлежащих, она вдруг поразилась: да ведь это ли­ца тех, за кем наблюдала она там. Те же самые стылость, неполнота, следы существования только одной, далеко не лучшей частью».

Время с его «порчей» как будто бы прошло сквозь народ, сквозь людей. Все лучшее в душах — неразвернуто, спрятано.

...В целом же повесть «Деньги для Марии» с хождениями Кузьмы с шапкой по избам, с собранием в колхозе, на котором председатель предложил служащим-«бюджетникам» (говоря современным языком) просто расписаться в ведомости, а деньги отдать в долг Кузьме на спасение Марии — «по отдельности-то легче отказать... разговор без свидетелей» — выглядит бытовым происшествием. Не на большой еще глубине ведется исследование душ.

Есть, правда, какой-то, повторяем, запредельный ужас, догадка о духе растления, о распаде людей в современных российских тюрьмах, на социальном дне, который уже овладевает Марией, в ее мольбе: «Не отдавай ты им меня». Но главный ужас, овладевший и Марией, и Кузьмой, готовым «всю землю перевернуть», но не отдать Марию, — в ином: как легко люди пользовались добротой, простодушием, не­расчетливостью Марии и как трудно, увы, жертвуют они деньги на спасение ее. Да ведь этот мир Марии — тоже обетованный, тоже Ма­тера, тоже Россия, которая будет оскорблена, обижена и утрачена на время! Где прошла черта очерствения?

Найдет ли Кузьма деньги, спасет ли он Марию? Ответ на эти и куда более острые вопросы — в последующей серии «сжатых рома­нов», «повестей-трагедий», начиная с повести «Последний срок», за­тем в повестях «Прощание с Матерой», «Пожар». И после пятнадцати лет работы в жанре публицистики, очеркистики — в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) и новеллистики 90-х годов. И в каждой из этих повестей — все тот же сюжетный момент катастрофы, «прова­ла», «непогоды», вулканического выброса зла на свет Божий, его от­ражение в психике. И всякий раз — острое ощущение нехватки сво­их «малых» сил в человеке для борьбы с этой бедой и... все более трепетные мольбы, обращенные к некоей высшей спасительной си­ле. Отметим, что и силы добра от повести к повести все более и бо­лее становятся обожествленными, христианскими, а героини, по­сланцы добра, почти святыми (такова и старуха Анна в повести «Последний срок», и старухи с острова Матеры). А силы зла, «разла­да» все более дьявольскими, бесовскими: такова в повести «Пожар» одичавшая, человекообразная биомасса неких люмпенов (без Бога в душе, без совести), «архаровцев», не спасающих общее добро в час пожара, а разворовывающих его. Подобная поляризация увеличива­ет и меру страдания лучших героев, их тоски, ощущение слабости своих сил, и глубину и страстность молений, протеста писателя, дра­матизм его «сжатых эпопей».

Случайно ли именно женские характеры властно и естественно выдвинулись в центр художественного космоса писателя? Они у него и воплощение страдания от несовершенств мира, и нравственного су­да, и... наказания, возмездие определенным силам! Распутин назовет женщину «мироткущей», созидающей ткань, основу жизни, дар любви.

Само понимание жертвы, жертвенного решения (скажем, само­убийства Настены, бросившейся в воды Ангары, попытки самоубийст­ва Тамары Ивановны после мести злу) Распутиным будет чрезвычай­но углублено.

Взгляните сквозь призму этой мысли на жертвенные подвиги ге­роинь Распутина. На сам «пожар» в известной повести, на пережива­ние «непогоды» в рассказе «В непогоду»... Во все «горящие избы», то есть узлы бед, входят его героини.

«Живя, умей все пережить»: нравственные уроки повести «Последний срок»

Задумайтесь над одним из самых загадо­чных мотивов, сюжетных осложнений, а по существу именно сгущений пространства, усилений в духе Достоевского, Леонова, Платонова ре­лигиозного подтекста, острейшей жажды именно последнего, «край­него» откровения и просветления в повести «Последний срок» — над ситуацией с ожиданием и неприездом к умирающей старухе Анне как раз ее любимой, младшей дочери Татьяны (Таньчоры). Казалось бы — драматизм в самом прощании с жизнью, в снах старухи, невольном потрясении обыденного сознания, возникшем в ее детях. Но вдруг — еще одна неожиданная ступень драматизации. Если «каждый умирает в одиночку», как сказал один немецкий писатель, то Распутин усилил это одиночество неприездом Таньчоры.

Есть что-то очень трогательное в том, как терпеливо, но и упря­мо, истово ждет Анна, мать пяти детей (четверо из них уже сидят воз­ле нее), именно эту загадочную дочь, ждет как небесную гостью. «Не хватало только Татьяны»; «Таньчора, — с мольбой выговорила старуха»; «Вот Татьяна и теперь не едет... Она... то во сне ее увидит, то еще "как"...»; «И вот Таньчора как уехала, так и сгинула» и т.п.

Проститься (без прощания) с этой неземной дочерью, без встре­чи с ней — хотя бы мысленной — Анна не может. Какой-то узелок не развязан, что-то ее «не отпускает». Свершается встреча... без встре­чи в воспоминаниях, но возникает зыбкий, неземной образ дочери, почти видение или сновидение, резко обогащающее всю картину.

Письма-послания... В письмах сына Ильи она, мать, запомнила: торопливо и как бы в шутку он спрашивал: «Как там мать дышит? Как там у матери делишки?» Дочь Люся, непрерывно инструктировавшая «темную» родню, сохранила и в письмах свой начетнический склад ре­чи: «Скажите маме, что лекарства помогают в любом возрасте»; «Сле­дите, чтобы мама зимой одевалась лучше».

Какие ритуальные, дежурные чувства! Да еще командное высоко­мерие...

Письма Таньчоры как бы вводят в диалог с матерью совсем ино­го, высшего посредника. Души соединяются куда более вечной и ве­ликой связью. Богатая духовность, сила внутреннего чувства, «некото­рая метафизичность беспокойства, которые были достоянием высококультурного сознания», как заметила С. Г. Семенова, автор кни­ги «Валентин Распутин» (1987), явились в этой простой крестьянке.

«То, что Таньчора хотела сказать ей, она говорила не через кого-то, а прямо, как бы видя перед собой мать, она не писала "скажите маме", она писала "мама моя!", и это ласково-призывное и одинокое "мама моя!" заставляло старуху замирать от счастья и страха...»

Но ведь и земля, и быт, и реальные переживания от этого не бед­неют! Небо не заслоняет землю! Ведь так многозначительна горест­ная сладость для старухи двух слов: «замирать от счастья и страха».

Никак не хочет старая Анна умирать в одиночку... без последней встречи с Таньчорой! Тоска не отпускает ее из жизни.

В повести еще почти ничего не говорится об огромном, бушую­щем где-то за пределами избы мире, о том опыте страданий и ката­строф, встреч со злом скитаний, что, видимо, и сформировало эту сверхчуткость, свет души в неведомой Таньчоре, «русский свет», о ко­тором ныне так тревожится Распутин-публицист, но в ней, неведомой, пребывающей за пределами быта,— истоки нравственных решений, всей красоты других, «явных» героинь писателя — Настены, Тамары Ивановны.

«Повесть-драма» или «сжатая эпопея» Распутина — явление не за­стывшее, не случайная находка, лишенная развития, обновления. Пи­сатель объективно запечатлел в ней драматичную ситуацию времен так называемого «застоя»: человек 60-70-х годов уже утрачивал опо­ру в незыблемой, как казалось до этого, официозной идеологии, в ри­торике с предписанной моралью. На него надвинулись новые, непо­нятные ему силы — власть денег, карьеризм, имитация служения Родине, тупой волюнтаризм всяких перестроек, ломок, а в сфере эко­логии — «осушений» и «затоплений», «пожаров», осветивших облик не­виданной породы «нелюдей»... Тех же «архаровцев». Как устоять, где взять силы, веру, сберечь себя?..

Повесть «Последний срок» имеет многозначительную концовку, скупо освещающую весь скрытый, но весьма напряженный конфликт. Финал, как и название, это выдвинутый вперед элемент содержания. Что же сказано в финале?

Девочка Нинка, внучка старухи, увидела, как один из отъезжаю­щих грубовато предлагает другому: «Может, на дороженьку выпьем?»; услышала, как другая «тетя» (Люся), явно не слыша слов старухи: «Помру я, помру. От увидите. Седни же. Погодите чутельку, погоди­те», советует бабушке: «Выздоравливай, мама. И не думай ни о какой смерти».

«— Они нехорошие, — жалея старуху, сказала Нинка об отъезжа­ющих.

Губы у старухи шевельнулись — то ли в улыбке, то ли в усмешке».

Какой необычный поворот во всей «деревенской» прозе: «нехорошие», бесчувственные — рядом с идеальным харак­тером Анны...

В «Последнем сроке» целый мир ушедшей цивилизации, нечто «уходящее с чертами будущего» возникает в повести в связи с пахотой, боронованием поля на исто­щенной изработавшейся лошади Игреньке в годы войны. Может быть, эта реальная и одновременно символическая лошадь — достойнейшее завершение целой линии в русской прозе и поэзии XIX и XX веков: от труженика-коняги Саврасушки Н. А. Некрасова, «коняги» М. Е. Салтыкова-Щедрина до множества других «коняг», тружениц, мучениц, на которых держал­ся мир. Когда голодный Игренька упал от бессилия в весеннюю боро­зду, именно Анна, тогда еще совсем не старуха, «присела перед ним на колени, стала гладить по тонкой, как стесанной, шее:

— Игреня, — приговаривала она, — ты это че удумал, Игреня? От дурной, от дурной. Он уж трава полезла, а ты пропадать собрался. Ос­талось дотерпеть-то неделю, не больше, и жить будешь, любая кочка на жвачку подаст. Ты погоди, Игреня, не поддавайся. Раз уж зиму пе­резимовал, теперь сам Бог велел потерпеть... Че там зиму — войну мы с тобой пережили. Всю войну ты, бедовый, на лесозаготовках ма­ялся, бревна таскал, а такая ли это работа? И таскал, дюжил. А тут уж на характере можно продержаться, я давно уж на характере держусь...».

Вся жизнь Анны — это пример устойчивости, способности, как ска­зал философ И. А. Ильин, сберечь «живое и глубокое чувство совести, мечту о праведности и святости... острое чувство "правды" и "крив­ды"... дух милосердия» («Что дало России православное христианст­во»). Она и в смертный час сохранила живое сердце. Никогда она не будет докучать детям упреками или назиданиями. Да и к вечной жиз­ни она готовится, как хозяйка к празднику. Дар кроткости, всепроще­ния, способность вообразить извечно любимое живет в ней.

Но почему тогда так невозвышенно очень многое в поведении де­тей Анны?

«Приезжай, мать. В цирк сходим. Я рядом с цирком живу. Клоуны там», — приглашает Илья Анну. Почему дочь Люся твердит свое: «Мы тебе о жизни, ты нам о смерти»? Почему боль старухи, ожидающей Таньчору, вообще никем не понята?

В повести словно сталкиваются два «противотечения»: предельно возвышенный, скорбно-просветленный поток жизнеощущений Анны, повторяющей прошлое в каком-то поэтичнейшем варианте, и несло­жные, неглубокие, стандартные, земные помыслы, деяния, «страда­ния» детей. Они в самом деле в чем-то «нехорошие», и не только в момент их явно бесчувственного отъезда.

Их «нехорошесть» — в отсутствии самобытности, внутренней цельности, в отъединенное даже... друг от друга. Их «убеждения», риторика сочувствий, состраданий, даже плачей как будто взяты со, склада стандартов. Это в особенности относится к Люсе с ее сплошь казенными речениями. Именно она не может понять ожиданий мате­ри. «С ей че-то стряслось, — громче и настойчивей сказала она. Вы мне не говорите. Вы меня обманываете...» Казенщина слов — это вид обмана.

Главный же «обман» состоит в том, что Люся уже совсем иная. И фразы из Библии, хождение в храм и стояние со свечками таких, как Люся, не изменят...

Может быть, потому и не явилась в повесть Таньчора, оставшись в памяти матери как ангел, что она не вписалась бы в такой «нехоро­ший» финал?

К счастью, многое уже понял сын Анны Михаил. Он в финале уже не принял, как это было в начале повести, предложения Ильи выпить на дорожку. Пришло просветление, мудрое понимание места матери в его жизни. Он смутно догадывается о глубине чувств, прозрений ма­тери, о ее великой роли и в жизни: «Скажем, от нашей матери давно уже никакого проку, а считалось, первая ее очередь, потом наша. Вроде загораживала нас, можно было не бояться... Вроде как на го­лое место вышел и тебя видать...» Этот мотив роковой очереди, где страшно оказаться «первым», Распутин разовьет в рассказе-эссе «Ви­дение»: «...Обман в бесконечность кончился, никого из оставшихся в нашем корню старше меня нет, и глаза мои все чаще обращаются во­внутрь, чтобы различить прощальный пейзаж»...

Повесть «Живи и помни»

До создания этой повести Рас­путин, видимо, совершил немало поездок по Сибири, Ангаре и Байка­лу. В повести 1972 года «Вверх и вниз по течению» (очерк одной по­ездки) герой, молодой парень, отвечает на вопрос деревенской родни, матери, — «Места себе не находишь?» — на безмолвные воп­росы в собственной душе («где это он? куда забрел?»):

— Не нахожу.

Вероятно, переходное скитальческое состояние испытывали в эти десятилетия — 70-80-е годы — очень многие писатели, называвшие­ся «деревенскими» или создателями «натурфилософской прозы».

В очерке «Вверх и вниз по течению» герой Распутина, тоже писа­тель, не находящий себе места, явно боится своего пространства — между... двумя еще не написанными книгами. С одной стороны, встреча и прощание с родиной, где уже не витал над водами чистый и ветхий дух тайны, — это почти предвестие «Прощания с Матерой». А с другой? Вот мелькнула в очерке на одной пристани пара молодо­женов, невеста, взятая явно на стороне, одинокая среди чужой родни: «Невеста держала жениха за руку, и на губах ее забито и слабо би­лась улыбка...» Да это почти Настена из «Живи и помни»! Ее тоже взя­ли в дом мужа Андрея Гуськова со стороны, и она, кроме руки мужа, судорожно сжатой руки избранника и защитника, не имела никакой опоры в новом окружении.

Правда, было и в этом давнем очерке и во многих других одно начало, «подпиравшее», укреплявшее ценностно-смысловой мир будущих повестей писателя: был вечно живой, наделенный почти духовной жизнью водный простор (Ангары). Распутин, до этого пи­савший очерки о Сибири — стройплощадке, передовом рубеже ин­дустрии России («Костровые новых городов», 1966), увидел, как и В. Астафьев, Сибирь-родину, он нанес Ангару на литературную кар­ту России. Именно этот водный простор да еще беспредельный Байкал, светлое око Сибири и России, - помогли затем и саму Матеру, обетованный остров, окружить не враждебной, а какой-то род­ственной стихией. В душе же Настены из «Живи и помни» водный простор рождает сложнейший лабиринт чувств, помрачений, отчая­ния и просветлений...

В повести «Живи и помни» очевидны два психологически разных, даже противоположных центра: 1) дом Настены, ее свекра, весь мир села в годы войны и первую послевоенную весну и 2) «логово», ша­лаш ее мужа Андрея на острове, где он укрывается, сбежав из госпи­таля, ищет для себя особой судьбы. И простор Ангары тоже играет двойственную роль: он то соединяет эти два полюса, позволяет Настене видеть, узнавать Андрея иным, то резко подчеркивает их раз­личия, отпадение Андрея от Настены, от своего рода, бедность его былой философии. Такого сгущения и разделения пространства еще не было в прозе Распутина. Особенно если учесть масштабы опасно­сти для Настены, того, что некий Иннокентий Иванович уже «комиссарит», то есть выслеживает Настену как пособницу дезертира, и доно­сит. В повести не сразу произошло и резкое выдвижение на первый план именно женского характера. Ведь повесть могла иметь — как свидетельствует С. Т. Семенова — совсем иной финал: скорбный де­зертир, муж Настены, в результате общих мучительных раздумий, ус­тыдившись суда Настены, покончил с собой. Это возвышало бы его, снимало часть вины, превращало малодушие в заблуждение. Но в итоге писатель избрал совсем иное завершение и повести, и судьбы Настены: она бросилась в волны Ангары, взяв на себя и вину Андрея.

Можно сказать, что этот финал резко увеличивает всю меру мук, страданий, диапазон душевных колебаний героини. Вина Андрея ре­зко увеличивалась: он отнял у Настены перспективу, радость Побе­ды. Ей негде взять энергию надежды. Она не может, видя голод в деревне, сиротство детей и вдов, просто принять и спрятать Андрея. Да ведь он же был когда-то наделен природной смелостью! Она шла за ним в его дом, не просто держась, а опираясь на его руку, на его характер («земли под собой не вижу»). Она воистину спасала его и на фронте... своим ожиданием! «Я, может, даже чересчур тебя жда­ла, свободы тебе там не давала, мешала воевать», — говорит геро­иня мужу. И не может она понять или не желает понимать, что кто-то мог в это время искать особой судьбы, отклониться от общего народного пути.

Настена не может бросить мужа, отвернуться от человека, кото­рый в этот трагический час так же, как она, Настена, стал жить ожи­данием их общего долгожданного ребенка, жить будущим, а не своей роковой ошибкой.

Героиня еще очень смутно, понимает, что ее Андрей, на­деленный природной смелостью, бессознательной законопослушно­стью, оказался опустошенным, бессильным перед страшным злом войны: он воевал честно, но с чувством обреченности, «воевал смертником» (детей у них не было). Понять идею государства, важность ее для всех и для тебя, жителя из глухой деревни на Ангаре, патриар­хальная мораль не помогает..

И как нелепо выглядят сейчас, когда так трудно возрождаются ус­тои разбитой государственности, державности, силы, спасающей всех, попытки оправдания героя, укрывшегося в «логове»: оказывает­ся, «трагическая гибель Настены утверждает невозможность счастья вразрез с родовой моралью»! Если Андрей — это возможность инди­видуального счастья, то Настена — носительница родовой — и шире! — коллективистской морали, утверждающей превосходство общего, на­родного, над личным... Нарушить бы ей родовую мораль!

Настена пытается скрасить эгоизм, явное недомыслие Андрея (он муж!) и недомыслие позднейших интерпретаторов тем, что присоеди­няет к его вине свою чистоту и благородство: «Раз ты виноват, то и я с тобой виноватая. Вместе будем отвечать, Если бы не я — этого, может, и не случилось бы. И ты на себя одного вину не бери... Хочешь или не хочешь, а мы везде были вме­сте». Она не ищет своего спасения вне Андрея. А он? Для него воз­можен (да уже и избран в миг бегства!) и путь без Настены, по вол­чьим кругам небытия.

Он едва ли понимал, что дорога к Настене шла тогда, как пелось в песне М. Исаковского, «через войну», а не в обход ее.

Финал повести: Настена, деревенская Мадонна, не дождавшаяся своего «младенца», искупая не свою вину, а вину Андрея, вину жесто­кого времени, не умевшего «разбираться в тонкостях», бросается в Ангару. Но неотразимость последнего довода Настены, это ее страш­ное «оправдание» перед миром, крик о своей чистоте и благородст­ве, создает непреходящее «эхо» в сердце и душе читателя.

Как воссоздается весь процесс просветления, одухотворения ха­рактера Настены?

Известный писатель Сергей Залыгин в предисловии к книге Рас­путина «Век живи — век люби» (1988) выделил главное выражение на­родности его таланта: «Слишком хорошо и точно знать все свои каче­ства и весь свой характер — это черта не народная, другое дело — самого себя открывать по мере действительной необходимости. Раз­ве Распутин тому не пример?»

Настена тоже не знает себя «хорошо и точно», ей чужд рациона­лизм, она именно то открывает, то теряет саму себя. И вся поэтика повести — это чередование озарений, вспышек в сознании, когда че­ловеку бывает «звездная рига ясна», когда осеннее небо, как и душа героини, «переламываясь, подступало к обеду и гнулось», а «ветер, ищущий забавы и преград», свистит, тревожит человека.

Поэтика озарений, красочных наваждений присутствует в «Живи и помни», усиливая муки расколотого сознания обоих героев, помогает донести авторские мысли о величии сострадания, соучастия в чужой беде. Неожиданное узнавание персонажем самого себя — это след­ствие причин, часто не вполне ясных самим персонажам. Такова, на­пример, вся беседа Настены, ждущей и скрывающей ребенка, ее раз­думье об игре судьбы, как будто кружащей «вокруг» человека: «Никакого просвета впереди, сплошь темень. Действительно, дальше — больше, сегодня плохо, завтра лучше не будет. Но ведь "больше", то, на чем сейчас оно остановилось, — это ребенок, о ко­тором она страдала, которого хотела изо всех сил. Он и представлял­ся ей желанным счастьем. Не значит ли это, что она совсем рядом со своим счастьем, только с другой, противоположной стороны, как ес­ли бы она зашла ему со спины? Или оно зашло ей со спины? Какая разница? Лишь бы встретиться, не разминуться».

Страшная сама по себе мысль: ребенок желанен и... незаконен, он пришел «с противоположной стороны», он сразу выдаст отца и по­губит его. И не правда ли — извилист, даже загадочен светел и темен путь мысли Настены? Ребенок — это счастье, но ведь все село после его рождения будет спрашивать об отце его. Это счастье надо скрывать, подходить к нему — а это чуждо всей душе героини — с ка­кой-то противоположной стороны? Беда «притемняет» счастье, сам ход мыслей героини.

Подобный «лабиринт сцеплений» в психологической жизни герои­ни обобщает и бытовое время («деревенское время»), и таежное про­странство — все то, что составляет предметно-временной мир, сгу­сток зримого пространства и как бы незримого времени. Распутин подает эти сгустки какими-то толчками — вторжение Андрея в баню на усадьбе родителей в виде оборотня, «черного, большого и лохма­того существа», внезапное решение Настены подписаться на заем на две тысячи рублей («может, хотела облигациями откупитьса за мужи­ка своего»), финальная гибель в водах Ангары...

Эти сюжетные «взрывы», неожиданные повороты не только приво­дят весь предметный мир в движение... Рождается сложнейшее взаи­модействие видимой движущейся природы и души. Распутин достига­ет максимума выразительности в малом пространстве, он резко возвышает ценность мгновения, отдельного впечатления. Андрей Гуськов слышит, «как-поет на льду лунный свет», а Настена видит вос­ходящие со дна Ангары мерцания: «как из жуткой красивой сказки, — в нем струилось и трепетало небо». Холод одиночества и тоски несет этот лунный свет.

Последние мгновения жизни Настены, плывущей в лодке по Анга­ре, — раскрыты своеобразно. Нашлись люди, преследующие ее, но кто-то понял смысл ее сострадания, самоотречения во имя Андрея, ее молитв и надежд. Она не злостная укрывательница дезертира, и бе­зысходность ее положения — не моральный проигрыш. Она не отрек­лась, не прокляла мужа, но одновременно она же всем сердцем по­нимает и правду тех вдов, сирот, которые могут ей сказать: «А ведь наши мужья, отцы головы сложили на фронте...»

«Настена! Не смей!» — кричит героине, уже наклонившейся над бортом лодки, фронтовик Максим Вологжин.

Настена «посмела»... Может быть, и решительный характер Тама­ры Ивановны в повести «Дочь Ивана, мать Ивана», тоже «посмевшей» защитить от бесчестия свою душу, семью, род, — новая реконструк­ция, развитие (и бессмертие) образа Настены? Может быть, все дви­жение писателя от одного женского характера к другому — это тяго­тение к скорбным глубинам жизни России, к свету «пожара», то и дело вырывающегося из этих глубин?

Повести «Прощание с Матерой» и «Пожар» — прощание с «деревенской прозой»

Почему в «деревенской прозе» — в ее наиболее завершенных, зрелых произведениях вроде «Последнего поклона» (1968) В. Астафь­ева, «Лада» (1979-1981), этой летописи нравов и обычаев, созданной Вас. Беловым со слов матери, наконец, в «Прощании с Матерой» так много стариков и старух?

Дело, видимо, не только в объеме и качестве памяти, в особой, почти «антикварной» красочности языка именно пожилых собеседни­ков писателей. Сейчас очевидно, что старчество той же бабушки у Астафьева в «Последнем поклоне» или старухи Дарьи в «Прощании с Матерой» не возрас­тное, не физиологическое, а, как ныне говорят, харизматическое (обожествленное, молитвенное, праведническое). Сами речения этих героинь полны энергии, выразительности, неуступчивости... «Нонче свет переломился... Все сломя голову вперед бегут», — го­ворит старуха Дарья у Распутина, не уговаривая, а настаивая на том, чтобы все посмотрели и «назадь себя», в прошлое с чертами буду­щего (то есть вечное).

Старчество — феномен мудрости, проницательности, вечности (но не ветхости). Вечное — это не просто старое, обветшавшее, а еще и культовое, сверхвременное.

Для кого создал Распутин в «Прощании с Матерой» свою уди­вительную, почти библейскую сценическую площадку — остров с царственным лиственем («осью мира») — для доживающих жизнь и опростившихся старух или для пророчиц, праведниц, точнее всех уга­дывающих грядущие беды, нашествие неправды?

На первый взгляд в «Прощании с Матерой», с этой крестьянской Атлантидой, почти святой землей, обетованным островом, уходя­щим на дно рукотворного моря, Распутин идет дальше Белова имен­но в освящении, «сакрализации» (сакрализованный — святой) уходя­щих патриархальных миров. Если у Белова священна изба, «сосновая цитадель», очаг жизни, колыбель, весь двор Ивана Африкановича, корова Рогуля, то у Распутина весь остров Матера — это обетованная земля, исключительное безгрешное пространство, от­деленное многими водами от чуждого грешного мира. Водный ру­беж — лучшая граница.

Если у Белова все традиционное пространство колхозной про­зы — райком, правление колхоза, собрание, отстающие и «передо­вые» труженики — заменилось избой Ивана Африкановича, ее ми­ропорядком, «ладом» (едины дети и бабка Евстолья), то у Распутина гармонический мир Матеры вообще стал как бы самым святым местом на земле. На острове Матера уцелел царственный листвень. Его обитательницы — старухи-праведницы привечают не узнаваемого нигде, гонимого везде в мире Богодула, странника, юродивого, «Божьего человека». Как ожесточилась, огрубела жизнь, если нынешняя Русь не узнает в Богодуле тех, кто извечно молил­ся за нее, кто избирал для себя ради народа идеал «святого нищен­ства», вечной молитвы, страдания? Богодул — это именно «юроди­вый», то есть презревший суету, богатство, все виды внешнего ус­пеха, умерщвляющий плоть ради причастности ко Христу, искупле­ния вины перед вечностью. Таких героев не было в русской поре­волюционной прозе: это и есть «постсоветское» в советском.

Фактически, кроме Матрены-праведницы в рассказе А. И. Солже­ницына «Матренин двор» (1963), не было и таких величавых в своей обреченности старух-праведниц, которых вывел Распутин. Они живут в особом «времени-пространстве» — времени прощания, тревоги, по­следних знаков, пророческих заветов. Это последние праведницы на земле. По ночам остров обходит «Хозяин» — вымышленное существо, добрый дух земли. И как священный Китеж-град, остров Матера у Распутина окружен хаотичным жестоким, агрессивным миром, от воз­действий которого он как бы погружается на дно.

Может быть, в этой повести герои слишком много и точно знают о себе, они настолько «завершены», что утратили способность разви­тия, движения, несколько окаменели в своей праведной обреченно­сти? А потому прав Вал. Курбатов, который улавливает в старухах идею движения в будущее: он связывает в слове «Матера» два поня­тия — «срединное течение реки», «река жизни», «первородная живая сила» и великое слово «мать»? И действительно, читателю, видящему «потоп», отчуждение душ от родных корней, выселение жителя и старухи Да­рьи, хочется, как выразился Курбатов, «попридержать ее правду по­дольше, и, значит, еще побыть со всем лучшим, что было с Россией, и что составляет ее существо и сейчас»? И обкрадывают себя те, что вперед, в царство потребления, «налегке устремились», то есть без правды памяти? И еще опаснее те, «кто душу вытравил... на че угод­но такой пойдет, не оглянется».

Повесть «Пожар» выглядит как последний акт трагедии, разру­шения былого нравственного уклада, поражения былого природно-патриархального человека. Но напрасно, видимо, некоторые критики ус­матривают в повести только продолжение и заключительную ноту в «поминальной молитве Валентина Распутина», «художественный при­говор этой бесчеловечной коммунистической системе, загубившей старую Россию».

В повести «Пожар» вновь сведены в поединке носители мораль­ных устоев былой «Матеры» с их совестливостью, глубоким понима­нием души (своей и чужой), с духом нестяжательства и доброты (они все из села Егоровка, ушедшего под воду) и существа, духовно и нравственно падшие, уголовники с женскими именами, разрушаю­щие все вокруг себя. Главный герой повести Иван Петрович изумля­ется одной удручающей его перемене в земляках: все так любят вспоминать былую высоконравственную жизнь, готовы молиться на свое прошлое, но вдруг так легко предают свои же воспоминания перед натиском «архаровцев». «Люди, столкнувшись с какой-то не­виданной сплоткой, держащейся не на лучшем, а словно бы на худ­шем в человеке, растерялись и старались держаться от архаровцев подальше. Сотни народу в поселке, а десяток захватил власть — вот чего не мог понять Иван Петрович» — эта прозорливая тревога от­носится уже не только к поселку Сосновка, а ко всей России 80-90-х годов. Как же так? Столько молитв о спасении России, столько властных для души воспоминаний о былой жизни по совести и такая робость перед пакостниками? И такое затянувшееся недоверие к го­сударству, отчужденность от него? Почему десяток полулюдей, сго­ворившихся, сплотившихся «не на лучшем», может манипулировать сотнями?

Ответа на этот вопрос в 1985 году писатель явно не знал. Но что произошло в момент пожара? Весьма многозначительное событие. Один из ключевых героев, и в «Пожаре», и во всем художественном мире Распутина, немой богатырь дядя Миша Хампо, самый совестли­вый герой, поставленный охранять спасенное от огня добро, вдруг от­казался от принципа непротивления. Даже осознав, как неравны его силы одиночки перед «архаровцами», сыплющими удары и сбоку, и в спину, он не стал спасать себя: он ценой своей жизни остановил зло, скрутил его «в три погибели»…

«Дочь Ивана, мать Ивана» - повесть классическая. Действие в ней раз­вёртывается на фоне полнокровно текущей жизни. В кабинете ли следователя, в коридоре ли присутственного места, на рынке ли, на дождливой ли улице -всюду автор выписывает этот фон событий с его узнаваемыми, подлинными чертами. И чем драматичней, невыносимей положение, в котором находится сейчас, сию минуту, герой, тем пронзительней становится повествование, тем безжалостней рвёт писатель свою душу, выворачивает себя на испод, мучаясь вместе с людьми и сострадая им. К примеру, всю ту часть повести, где отец и мать ищут дочь, находят её, сидят в прокуратуре, приезжают втроём домой - всю эту тяжёлую, чёрную часть повествования Распутий ведёт с ог­ромным напряжением. Иной писатель ведёт рассказ нейтрально, отстранён-но. Здесь же всё дышит живым участием к героям, тем сопереживанием, на которое способен лишь близкий, родной человек.

Особая способность вдумчивого писателя — смотреть на жизнь глазами своего героя. Герой этот не похож на автора ни душой, ни телом — и профес­сия не та. и нажитый опыт иной, и характеры совсем разнятся, а поди ж ты, автор, как близкий друг, как собрат, смотрит на жизнь чужими глазами и по­нимает её, как понимает — тот.

Я опять слышал упрёки автору: зачем в художественную ткань вкраплена публицистика? Зачем, описывая молодость Тамары Ивановны, детство Свет­ки и Ивана, а особо — отчаянный поступок их матери, автор всякий раз даёт свои оценки, пускается в собственные размышления? А как иначе? Не просят­ся ли сами на уста единственные слова, которые любой не потерявший разум человек только и может после такой истории сказать: "...как ещё можно про­тивостоять бешеному разгулу насилия и жестокости, если государство своих обязанностей не исполняет, а правосудие принимается торговать законами, как редькой с огорода? Как? Тамару Ивановну жалели и втайне её оправдыва­ли; о дочери же её, как только заходил о ней разговор, неопределённо взды­хали, не желая договаривать: слишком большую приходится платить за её честь цену - будто эту цену запрашивает она сама или будто слабость вино­вата в том, что она слабость".

У Распутина особенные герои: каждый из них словно изваян из одного материала. И старуха Анна, и старухи из повести "Прощание с Матёрой", и Иван Петрович, и Сеня, и Настена, и Пашута - все они светоносны, и все яви­лись на страницы повестей и рассказов словно бы в законченном, до конца развившемся облике. Каждый из них замешен из своего однородного мате­риала. Душа каждого из них - как глубокий шурф, и сколько ни копай, всё будет твёрдая порода. Не как у Достоевского, например. Там за кремневой породой может идти рассыпчатый песок, потом болотная жижа, а ниже скаль­ный гранит. Даже у современника и друга Распутина, Александра Вампилова, герои драм и комедий - характеры "многослойные". Его Зилов может бро­ситься на помощь человеку, пожертвовать чем-то для ближнего, а может быть бездушным, жестоким, эгоистичным. Он всякий - не злодей и уж далеко не ангел, не конченный в своей безнравственности и уж, конечно, не пример другим, У героев Распутина нет такой нравственной амплитуды, и мы с радо­стью принимаем их такими — цельными, прошедшими какой-то особый закал в жизни. И кстати, повести его, прежде всего, "Прощание с Матёрой", "Жи­ви и помни", "Дочь Ивана, мать Ивана" тоже видятся похожими на стро­гих, неподкупно правдивых людей. Они принесли страшные свидетельства, на каждом из этих свидетельств - своя мета времени. Я сравниваю в уме: "Записки охотника" или "Степь" стоят у Тургенева и Чехова как-то особняком, их трудно объединить с другими сочинениями этих писателей. Оба произве­дения - очищенное, промытое зеркало, в котором видны русский человек, русская душа. И у Распутина, конечно, можно взять одну из названных (да и неназванных) повестей, в ней тоже увидишь неискажённую русскую душу. Но лучше взять три сразу, в них она, душа, увидится в разные времена, на раз­ных ветрах и, конечно, яснее, вся до донышка. Только такие произведения соответствуют художественной задаче, о которой когда-то говорил философ Иван Ильин: "Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру - из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом смысл русской идеи". И ещё. Только над такими произведениями повторяешь мысли Ивана Шмелёва о том, что значит для русского писателя - найти родину и выразить её в правдивых образах: "Прежде всего: душу её почувствовать... Надо её познать, живую! Не землю только, не символ, не флаг, не строй. Чуют её пророки — её поэты: по ней томятся, за неё отдают себя. Отдают себя за её лик, за душу; ими вя­жет она с собою... Поэты называют её Женой, Невестой; народ - Матерью, и все - Родиной. Что же родное в ней? Всё, что заставляет трепетать сердце, что перехлестнулось в душу, как через один взгляд неожиданный вдруг пере­льётся из родных глаз бездонное, не называемое... без чего - нельзя жить".

Что же касается России, то о ней из последних вещей — рассказ «Изба». В этом рассказе тоже присутствует тема смерти, но звучит и проблеск надежды. Воистину горемычная Агафьина изба — это нынешняя Россия, подрубленная западным топором и уже покосившаяся к падению... Но вот: "...обугленный после пожара возле печки пол и закопченные стены обтерлись точно в особую краску, в печальный цвет, гарь как будто даже поскоблена, головешки и хлам от постояльцев вынесены, печка ничуть не пострадала, окна, как у всякого живого существа, смотрят изнутри. Дышится не вязко и не горкло, воздух не затвердел в сплошную, повторяющую контуры избы фигуру. И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры". Второй, третий, пятый раз перечитываю эти строки — в них "видится мне пророческий смысл — и молюсь: Господи, спаси Россию, не отринь ее от милости Своей, пошли того, кто "окликнет", пробудит ее после пожара!

Распутин раскрывает, как никто, душу своего соплеменника он показывает в ней вечное человеческое.

Валентин Распу­тин пришел в ли­тературу вслед или вместе с такими пи­сателями, как Ф. Абра­мов, В. Шукшин, В. Аста­фьев, Б. Можаев, которые начиная с 60-х годов существенно изменили дух совре­менной им русской литературы, повер­нув ее к тревогам земли, природы, дерев­ни, к этическим проблемам — совести и добра, их утратам и искажениям в чело­веке. Основа художественного подхода В. Распутина к реальности — измерение ее критерием вековых общенациональ­ных и всечеловеческих нравственных ценностей, соединение в его прозе философско-этической, экзистенциальной проблематики с остросоциальной. В повестях В. Распутина — "Деньги для Ма­рии", "Последний срок", "Живи и по­мни", "Прощание с Матёрой", "Пожар" — развертывался спор писа­теля с обществом, тем более смелый и значимый, что он начинался еще в годы глухой безгласности, диалог по кругу проблем — о "цене" технического про­гресса, о разладе человека с природой, об утрате корней, о памяти и беспамятст­ве в общественном сознании, о духовной "эрозии" в людях.

Уже в первой части его повести ("Деньги для Марии", 1967), сделавшей имя В. Распутина известным, обнаружил­ся талант сильный и сложившийся, слов­но у певца с поставленным от природы голосом. Голос звучал необычно и пове­ствовал о жизни, услышанной и увиден­ной по-своему.

На протяжении всего своего творче­ского пути писатель обнаруживал тяготе­ние к жанру повести и рассказа. Для его повестей характерно совмещение в них страстного драматизма, даже трагизма, и спокойствия, неспешности, размеренно­сти (за исключением "Пожара") в тоне и ритме повествования, как будто вместивше­го в себя просторы и мощь картин сибир­ской природы. Как верно заметил С. Залы­гин, все его произведения отличаются удивительной завершенностью, а завер­шенность композиционного целого, до­бавим мы, соединяется в них с открыто­стью, условностью и таинственной мно­гозначностью финала. Распутинский пи­сательский почерк мы узнаем также по своеобычным формам его художествен­ного психологизма, основу которого со­ставляет образное раскрытие "памяти" в соотношении ее с беспамятностью, нео­сознанностью, иррациональностью чело­веческого поведения. В стиле произведе­ний В. Распутина воплощена оригиналь­ная концепция слова, художественной речи. Писателю свойственна ориентация на некнижные, устные источники народ­ного, крестьянского говорения, на по­эзию живой старины, на прояснение древних, вековых оттенков слова, на вос­создание искусства стародавней русской беседы с ее магией звуков и ритмов.

Путь писателя можно было бы счесть вполне органичным, если бы не вторая половина 70-х гг., период после "Проща­ния с Матёрой", когда в течение пяти лет (с 1976 по 1981 г.) В. Распутин не публико­вал ничего, кроме публицистики. За этим, вероятно, скрывались какая-то творческая затрудненность и поиск но­вого художественного качества.

В 80-е годы В.Распутин пишет цикл рассказов: "Что передать вороне?", "На­таша", "Век живи — век люби", "Тетка Улита" и др. Рассказы он писал и раньше, лучший из ранних его рассказов — "Уро­ки французского". Своеобразие расска­зов 80-х гг., их художественная новизна в том, что в них "на равных" с реально­стью выступает условность, "герой максимально приближается к автору", а это позволяет художнику свободно погру­зиться в тайны самосознания личности.

Искусство XX в., как размышлял пи­сатель в своих статьях о литературе, "оп­ростило человека, сделав его или соци­альным придатком или пленником мо­ды". В. Распутин приходит к выводу о не­достаточности в литературе аналитиче­ского подхода к человеку, сконцентриро­ванного на жестком сцеплении причин и следствий, на логически однозначных мотивировках человеческого поведения. Он отстаивает особую значимость в художественном освоении мира начала ин­туитивного, бессознательного, сверхчув­ственного, способного приблизить ху­дожника к постижению целостности бы­тия, к проникновению в план "невырази­мого" и "невидимого". В очерке "На поле Куликовом" (1988) писатель говорит о своем главном устремлении: "Чтобы позволилось нам за кратким сегодняшним мигом и верхним слоем земли увидеть и почувствовать нечто большее, чем могут вместить обычные впечатления". И ав­тору удается увидеть невидимое и ус­лышать неслышимое, как шелест голо­сов всех павших на Куликовом поле — "сухой, веками живущий здесь... свиде­тельский шепот", различить над полем "празднично и буйно творимый звезда­ми звон", "звук каждой звезды в отдель­ности".

Примечателен в этом плане рассказ "Что передать вороне?" (1981), Как и в ряде других своих рассказов, В. Распу­тин обращается здесь к миру детства, как бы проверяя себя через сравнение и столкновение с ним, с невозвратной и светоносной чистотой детства. Конф­ликт рассказа — внутренний спор, столкновение рациональной воли героя, одновременно и автора-повествователя, с непосредственным, с сердечным его чувством. Первое — воля — требует от него срочно вернуться к работе, уехать, второе — в ответ на невыговоренное, но сильнейшее желание девочки, стоско­вавшейся по отцу, — продлить встречу с ней, поступившись требованиями дело­вого расчета. Одерживает верх, как это чаще всего бывает с нынешним тороп­ливым человеком, самопринуждение трезвой, деловой воли. Дальше развер­тывается главное психологическое со­держание рассказа, глубокий художественный самоанализ героя, в котором разверзается кризисное состояние его души, "несовпадение" с самим собой, ощущение тревожной подмены своего "Я" каким-то непонятным, чужим суще­ством, мучительное распадение, раздво­ение личности от сознания "своей не­вольной вины". Мука подобного внут­реннего состояния героя, переданного образами неопределенных, подсозна­тельных психологических движений, игры воображения и интуиции, осмыс­ляется автором как некое возмездие за допущенную им сердечную грубость, нечуткость, а потом и как оправдавше­еся предчувствие беды, болезни дочки, словно возмездия самой жизни, некоей ее предугадываемой высшей силы.

В образе вороны, вынесенном в загла­вие рассказа, не раз возникающем в са­мой ткани повествования, включая его финал, угадываются известные литера­турные реминисценции, переклички со старыми романтиками, вплоть до Э. По с его образом мрачного ворона, вещающе­го из мира мистического "никогда", мира вечности. Подобная ассоциация мелька­ет в сознании героя-повествователя, ког­да он сочиняет для дочки историю о во­роне: "Не знаю, не смогу объяснить по­чему, но с давних пор живет во мне уве­ренность, что, если и существует связь между этим миром и не этим, так в тот и другой залетает только она, ворона..."

Так, в своем подтексте рассказ "Что передать вороне?" насыщается образ­ной мыслью автора о таинственном со­прикосновении души с иными планами бытия.

В рассказах В. Распутина 80-90-х гг. возникает иное, чем раньше, измерение личности, человеческого сознания, из­мученного "неслучайными случайностя­ми", абсурдом самой реальности (вспом­ним, например, такую деталь, образ пе­ревернутых отношений, когда картошку из города везут в деревню), личности, ко­торая пытается уловить и вместить в се­бя разлитый в природе покои осторож­ного вышнего присутствия".

Разделяя тревоги наиболее чутких писателей, своих старших современни­ков — А. Вампилова, В. Шукшина, Ф. Аб­рамова, В. Астафьева и др., В. Распутин напряженно раздумывает над главным вопросом века — "останешься ли ты, че­ловек, человеком?'".

Принципиально важно в наши дни исповедуемое В. Распутиным понима­ние личности: личность — это прежде всего "не сильный характер... а само­стоятельный дух", "высокое и свобод­ное сознание''.

Среди тревог писателя есть и общеми­ровые — неприятие "механической" цивилизации, когда она расходится с духов­ными потребностями человечества и пре­вращает человека в подобие автомата, ро­бота, механически исполняющего жизнь. "Рабство в наш век — это механическое исполнение жизни, когда торопливыми, необязательными и неестественными становятся все связи человека — с семь­ей, с рабочим окружением, с самими со­бой, с природой", когда привычным зако­ном для человека становится: "Надо! Срочно! Давай!"Писатель неустанно напоминает нам о необходимости возрождать "духов­ное значение" слова. При этом он так определяет "дух" в своем "Манифесте" 1997 г. — "как настрой на Божественное и земное, степень тяготения к тому и другому, какая-то незапечатленная дробь с числителем и знаменателем, стремящаяся к цельности"

С середины 90-х гг. В.Распутин публи­кует рассказы — "В ту же землю..." (1995), "Нежданно-негаданно" (1997), "Моя профессия" (1997), "Изба" (1999). Лучшие из них — "Нежданно-негадан­но", "Изба", "В туже землю..." — способ­ны не только взволновать читателя, но доподлинно потрясти его.

В рассказе "Нежданно-негаданно" на бытовом фоне нашей сегодняшней повседневности, с современнейшими дета­лями (огромные баулы "челноков", раз­говоры о слишком шумном, зловредном телевизоре на причале у Анкары, где со­бралась разношерстная публика, возвра­щающаяся с городского базара) разыг­рывается драма добра (воплощенного в образе героя Сени Позднякова) в его не­ожиданном столкновении с преступным миром. Сюжет рассказа — "нежданно-негаданный": это встреча героя, челове­ка подкупающей "простоты" и сердечно­сти, с девочкой пяти-шести лет, которая стала предметом ошеломившей его куп­ли-продажи, и неудавшаяся попытка спасти беззащитное существо.

Преступное зло в рассказе от начала и до конца остается неоткрытым — не только в юридическом смысле слова (не раскрытым законом), но не открываю­щимся до конца и в образном плане. Ав­тор, видимо, вполне осознанно, в соот­ветствии с сутью происходящего, дает нам лишь образы-намеки, зловещие за­гадки темного мира, характеры, обозна­ченные лишь некими знаковыми прояв­лениями. Таков таинственный персо­наж — некто, кого девочка называет то "Ахметом", то "дядей" и в ком угадыва­ется злой дух ее судьбы; загадочные "они", которые, по словам девочки, "би­ли ее", наконец, сама "тетя Лиза", женщина лет сорока, с "приметами пока­тившейся жизни на лице", она-то и оша­рашивает героя диким, невероятным своим предложением: "Купи девочку..."

В последующем движении сюжета, когда девочка уже взята Сеней в дом, в семью, прояснения прошлого девочки, Кати, тоже не происходит, и это свиде­тельствует уже о характере героя, о его деликатности: он не спешит с расспроса­ми, которые тяжелы девочке. "Это зло выясняет подробности, добру они ни к чему .

Добро, явственно ощутимое в цент­ральном действующем лице рассказа, хо­тя оно совсем не прячется, по своей при­роде открыто (как сказано словами Гали, жены Сени, от него "за версту простотой несет. Какой простотой? А той, что хуже воровства"), изображается автором пре­имущественно способом не прямой, а ко­свенной обрисовки — через реакции на случившееся, на красоту девочки, кото­рая поражает и трогает его, на странное и жалкое ее положение: девочка, с виду не бедная, просит на рынке подаяние.

Герой, к точке зрения которого несо­мненно близок автор (о чем, в частности, говорят элементы поэтической лексики в приведенном ниже описании), задумы­вается над двойственностью удивитель­ного детского лица: "Ангельское лицо, с таким вдохновением вылепленное, пожа­луй, не вздуто изнутри свечкой, которая бы освещала и теплила". "Или она загасла уже при жизни. Лицо казалось тусклым. И все же оно бы­ло красивым, очень красивым, какой-то красотой иных краев".

Впечатление двойственности усили­вается деталью бросающегося в глаза не­соответствия внешнего облика девочки ("Пригляд за девочкой был...") и ее ро­лью нищенки.

Портрет в рассказе, как это свойст­венно В. Распутину, выполняет двойную функцию: он не только характеризует то или иное действующее лицо, но одновре­менно по-своему освещает психологию главного героя, в данном случае косвенно свидетельствует об остроте его впечатли­тельности, о глубоком чувстве красоты и способности взволноваться ее судьбой.

Своеобычна портретная зарисовка самого центрального героя. Во внешнем облике Сени Позднякова подчеркивает­ся впечатление неказистости — сравне­нием его с небоевитым петухом ("Петух, и правда, был в хозяина: неказистый и неяркий, с гребешком, сваливающимся на сторону..."), — и одновременно это впечатление снимается, нейтрализуется. Снимается, во-первых, шутливым кон­текстом, а во-вторых, авторским выбо­ром момента, когда портрет введен в действие рассказа — когда мы, читатели, уже оценили и полюбили героя. Теперь его неказистости мы уже и не замечаем (сравним, как "не замечался" небольшой рост симпатичного автору героя из "Из­бы", Савелия).

Рассказ потрясает нас драматизмом от­чаянных и сорвавшихся усилий добра. В сложном авторском чувстве угадывается память о тревогах и боли Достоевского — о "слезинке ребенка" — и горечь неиспол­нимой надежды на красоту, которая спа­сет мир. В рассказе В.Распутина красота, похоже, видится обреченной.

Развитие сюжета, его итог, кажется, уже говорят о поражении, даже бесси­лии добра. В финале рассказа "Неждан­но-негаданно" появляется, подобно ка­менному гостю, только неправедному, незнакомец — невозмутимый, наглый и грозный, — при виде которого девочка в ужасе каменеет ("лицо... окаменело"), забирает Катю с собой, несмотря на возмущение и протесты героя.

Однако в рассказе "Нежданно-нега­данно" выразительно явлена нам не только уязвимость, слабость добра, что идет от его открытости, бесхитростности и "простоты", обезоруживающих его пе­ред лицом циничного зла. Мы видим в рассказе также добро в его, только ему присущей, возрождающей силе.

В доме Поздняковых, под влиянием доброго участия, оживает, отогревается застывшая душа несчастного существа, девочки, которая поначалу кажется "не­живой", дергается "тряпично", будто каждую минуту может разбиться, "как стеклянная". Оживающая душа говорит о себе то прорвавшим долгое молчание рыданием, то испытующим взглядом на хозяина, похожего на петуха, то в неожи­данной вспышке забытой радости при виде обыкновенного гриба, рыжика.

Кроме того, с новой силой живет те­перь душа героя — того, кто добро дела­ет. Вновь просыпаются в нем угасшие внутренние потенции — склонность к фантазии, способность украшать мир ребенка игрой воображения: "Сеня стал опять говорлив, что в последние го­ды, к утешению Гали, пошло на убыль, вспомнил свою страсть фантазировать, выдумывать всякие истории, оставлен­ную с тех пор, как подросли дети". С по­явлением в доме девочки, вместе с за­хватившими его заботами, меняется, убыстряется сам темп жизни героя: "Все нетерпеливее, все поспешнее хо­тел жить Сеня..." Все это показано в рассказе с искусством подлинного ху­дожника-психолога.

Так, в тесных рамках малого жанра, в его исполненных драматизма образах прослушиваются общие тревоги нашего времени — боль от беззастенчивого тор­жества преступного зла и надежда на пробуждающееся начало добра в челове­ческих сердцах.

В последнем рассказе, появившемся в 1999 г., поднимается тема, которая не раз звучала в нашей литературе, особенно "деревенской", в произведениях Ф. Аб­рамова ("Дом"), В. Белова ("Привычное дело"), еще раньше у А. Твардовского ("Дом у дороги") и др. Это тема дома, взя­тая в ее широком смысле.

Но рассказ В. Распутина — не повто­рение себя (как заявляли некоторые критики), не повторение и других писателей-"деревенщиков". В наше сего­дняшнее время, время "смуты" душ, когда "трудно стали различимы проти­воположности — любовь и измена, страсть и равнодушие, искренность и фальшь, благо и порабощение", образ­ное утверждение того, что истинно, нравственно и во все времена ценно, приобретает новую, подчас обжигаю­щую, остроту воздействия.

Образ дома в рассказе В. Распутина наполняется необычайно емким смыс­лом, расценивается как изначальное ос­нование личности, формирующее ее яд­ро, ее "центровку", по выражению писа­теля. В своем "Манифесте" В. Распутин утверждал: "Центровкой, то есть приве­дением себя в безопасное положение, для русского человека всегда были род­ной дом и родной дух. Дом как природ­ная историческая обитель, удобная толь­ко для нас, в углах своих и стенах повто­рившая нашу фигуру..."

Характер сибирской крестьянки Ага­фьи дан в рассказе через образную исто­рию выстроенной ее собственными ру­ками избы, давшей рассказу название. Описание избы открывает собой и за­вершает рассказ. В том и другом случае звучит нота некоей тайны, необычности избы, ее особой "стати", словно челове­ческого достоинства. Недаром в ее описании употреблено слово "стать", обыч­но относимое к человеческой фигуре: "Изба была небольшой, почерневшей и потрескавшейся по сосновым бревнам невеликого охвата, осевшей на левый за­тененный угол, но оставалось что-то в ее поставе и стати такое, что не позволяло ее назвать избенкой".

Перед нами не просто старая избуш­ка, но будто некое затепленное жизнью существо, сохранившее следы живого человеческого духа и после смерти хо­зяйки: "Считалось, что за избой догляды­вает сама хозяйка, старуха Агафья, что это она не позволяет никому надолго по­селиться в хоромине. Мнение это, не без оснований державшееся в деревне уже много лет, явившееся чуть ли не сразу после смерти Агафьи, отпугивало ребя­тишек, и они в Агафьином дворе не табу­нились. Не табунились раньше, а теперь и некому табуниться, деревня перестала рожать".

Так, сразу же вводится в рассказ мо­тив расширительного смысла — трагиче­ской истории русской деревни, которая в XX веке "перестала рожать". А вслед за тем, словно бы мимоходом, как пояснение переезда Агафьи и ее избы на новое место, обозначаются автором об­щие, социальные истоки деревенских бед — прожектерство власти послевоен­ной поры, необъяснимая переменчи­вость ее государственных решений и привычная для деревни подневольность существования — сказано "кочуй!", и ничего не поделаешь.

"...Дни Криволуцкой были сочтены. Только-только после войны встали на но­ги, только выправились с одежонкой и с обужонкой, досыта принялись стряпать хлебы /.../, вдруг перехват всего преж­него порядка по Ангаре, вдруг кочуй\ И все деревеньки с правого и левого бере­гов, стоявшие общим сельсоветом, сва­ливали перед затоплением в одну кучу".

В предыстории характера героини пе­ред нами развертывается не только биографический срез ее судьбы, с разбро­сом, рассеянием семьи и потерями в зло­получных обстоятельствах века (бестол­ково погиб в армии муж, "одного брата убила война, второй уехал вслед за женой на Украину, сестра тоже вышла замуж за дальнего мужика и уехала"). Здесь про­сматривается и глубокий ретроспектив­ный взгляд автора в двухсотлетнюю, типичную для России, историю крестьян­ского рода, переселившегося с Севера в Сибирь. "Здесь в Криволуцкой Агафьин род Вологжиных обосновался с самого начала и прожил два с половиной столетия, пу­стив корни на полдеревни". (Выразитель­но само имя рода — Вологжины, с Волог­ды значит, с русского Севера.)

По мнению В. Распутина, исконные национальные черты русского народа "сохранились в Сибири лучше, чем в ко­ренной России, придавленной крепостничеством"...Агафья по всем своим статям и рису­ется как коренной русский человек, сполна изведавший лиха за свою одино­кую жизнь и вынесший все с достоинст­вом. Это характер аскетического склада, привычный к скудности условий сущест­вования, не требующий никаких удобств и поблажек от жизни, крепкий, без меры выносливый, отдавший себя вечному труду без остатка. Вот ее портрет: "Была она высокая, жилистая, с узким лицом и большими пытливыми глазами. Ходила в темном, по летам не снимала с ног само­шитые кожаные чирки, по зимам катан­ки. Ни зимой, ни летом не вылезала из телогрейки..."

В центре композиции — повествова­ние о главном деле ее жизни — возведе­ние дома собственными руками, в оди­ночку. В сюжете рассказа есть и некото­рые, на первый взгляд побочные линии, например, история взаимоотношений с соседом Савелием, который, желая по­мочь одинокой женщине, делает ей пред­ложение войти женой и хозяйкой в его дом. Отказ Агафьи от этого, второго за­мужества в одной критической заметке был истолкован не в пользу героини Рас­путина — как проявление ее "неженст­венности", хозяйственной неумелости, в чем, впрочем, Агафья и сама признается Савелию.

Однако, на наш взгляд, суть дела сов­сем в другом. В Агафье есть то удиви­тельное свойство, ныне как редкость вы­зывающее недоверие и сомнение, — это великий спрос с себя, нежелание брать в жизни готовое, честность суровой само­оценки ("Не умея угодить себе, не угоди­ла бы она в хозяйках и ему" — так верно разгадывает Савелий ход ее мысли). И, конечно, неподатливость слишком само­стоятельной натуры.

Существо героини, ее "центровка", в полной мере проявлены в картинах по­стройки ею избы. "Принялась Агафья ворочать бревнышки в одиночку. Пробо­вала — ничего: тянем-потянем-вытя­нем..." "Вот уже и поката задрала она вверх и взялась за веревки: подтянет бревно с одного конца, закрепит и тянет за другой, помучится, насаживая выем­кой на нижний слой, чтобы не сбить мох, покорячится, чтобы плотно легло оно в углах в замок, но уложит и порадуется..." В каждой детали здесь видны упорство и самостоятельность ее духа. Примечате­лен, например, эпизод с кладкой печи. Три дня понапрасну проходив за печни­ком, балагуром и пьяницей, стала она его подручной, "зорко высматривала" печ­ное дело, "а высмотрев, отстала и сложи­ла печь сама".

Как нас убеждает автор, героиней движет не только понимание необходи­мости — взять на свои бабьи плечи непо­сильную тяжесть мужского труда, при­вычка молча одолевать тяготы суровой природы, не ропща принимать свою до­лю, но и "опьяняющий порыв" душистроительницы: "И опять она заторопи­лась, заторопилась. Зима подгоняла — это само собой, но и помимо того подхва­тил ее опьяняющий порыв, сродни лю­бовному, какой бывает у девочки, когда только одного она и видит во всем свете, только к одному и влечется, а вся осталь­ная жизнь — как кружная дорога, чтобы переполниться тоской. Только одно и знала Агафья — скорей, скорей к избе, только там она и успокаивалась".

В подобных сценах приоткрывается красота души жертвенного склада. В рас­сказе постепенно проясняются и внут­ренние источники, питающие подобный, ныне удивительный характер. Это не растраченное чувство "рода", тех самых Вологжиных, положивших начало целой сибирской деревне, верность их памяти, делам, песням и сказкам, возникающим в образах воспоминаний детства, когда "в одной избе — песня, в другой, где со­биралась ребятня, — сказка да "ужасти", которые напрашивались сами собой под древнюю ворожбу каминного огня. Чего только не придумывалось, чего не рас­сказывалось то затаенными, то гробовы­ми голосами, до чего только не доходило разыгравшееся воображение!". Кроме того, это сильнейшие в героине связи с живым, природным миром и умение не­сти ответ перед ним. Вспомним, Агафье "стыдно" перед коровой, оставленной в общем стаде: "Я пошла, перед коровой уж стыдно, что избавилась и глаз не ка­жу", — признается Агафья.

Все это определяет существо "при­родной" духовности героини, воплоща­ющей, по оценке художника, некие кар­динальные начала русского националь­ного характера, его готовность к само­ограничению ради должного, его "наст­рой на Божественное и земное", тяготе­ние к цельности.

В "Избе" слышна и полемическая но­та, спор автора со скептическими представлениями о "лености русского чело­века", представлениями, нередко смуща­ющими нас в пору сомнений. В своем "Манифесте" В. Распутин подчеркивал это: "...Когда говорят о природной лено­сти русского человека, я вздрагиваю так, как будто меня ожигают кнутом..."Последняя тайна избы захватывает наше воображение в эпизодах, опоясы­вающих композицию рассказа, в начале и в финале, где запечатлена картина из­бы после смерти героини. Здесь в тон­ких, не поддающихся рационалистиче­скому истолкованию образах писатель дает нам возможность представить неви­димое присутствие Агафьи, частицы ее души, ее "догляд" за своей избой отту­да. Что особенно примечательно, эти об­разы представляют собой не просто ме­тафору, художественную условность, но выражают убежденность писателя в ре­альном существовании неких духовных энергий, оставляемых человеком на зем­ле после смерти, следов скопившихся за его земное бытие духовных усилий и "воздыханий".

"Агафьина изба встречала и провожа­ла зимы и лета, прокалялась под жгучей низовкой с севера стужею, стонала и об­мирала до бездыханности и опять отеп­лялась солнышком. Заходили в ограду люди — изба стояла на пупке, и видно от нее было на все четыре стороны света.

Особенно хорошо был виден разлив во­ды в низовьях — могучий, широко раздвинувший берега и какой-то захлебисто-мерклый, без игры и радости. Тут, в Агафьиной ограде, было над чем подумать /.../ Здесь можно было вволюшку повз­дыхать, и столько здесь скопилось невы­разимых воздыханий, что тучки на небе задерживались над этим местом и полни­лись ими, унося с собою жатву людских сердец.

Если же кто из проходящих загляды­вал в избу, то замечал, что изба прибрана, догляд за нею есть /.../ Окна, как у всяко-. го живого существа, смотрят изнутри. Дышится не вязко и не горкло, воздух не затвердел в сплошную, повторяющую контуры избы фигуру. И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явст­венно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изна­чально, что нет им никакой меры".

Так, всем строем последних расска­зов В. Распутин художественно реализу­ет свою программную идею — писателю "вновь стать эхом народным", отстоять веру в потенциальную силу России.

Жанр рассказов В. Распутина 80-90-х гг., который можно было бы назвать "маленькой драмой" в прозе, отличается углубленным психологизмом, образно­стью с элементами мифологической услов­ности (образ "вороны", способной про­никать в "этот мир и не этот", "пригляд" Агафьи с того света за своей избой и др.), поэтикой, запечатлевающей черты абсурдности в картинах реальности, и фи­лософские раздумья автора о зловещей агрессивности зла, о слабости и силе доб­ра в нашей сегодняшней жизни и надеж­ды художника на крепость исконных нравственных основ русского человека.

Творчество последних лет писателя подтверждает тот неоспоримый факт, что В. Распутин остается замечательным художником современности.

Слово в художественном мире Валентина Распутина

Наступает пора для русского писателя вновь стать эхом народным и не бывавшее выразить с небывалой силой, в которой будут и боль, и любовь, и прозрение, и обновленный в страданиях человек.

В. Распутин. "Мой манифест"

В. Г. Распутин воспринимается современниками как писатель, уме­ющий на местном материале художественно убедительно, психологи­чески достоверно решать "вечные" вопросы человеческого бытия, ставить проблемы общенационального, остросоциального и общече­ловеческого значения.

Творчество писателя, начиная от первой повести "Деньги для Ма­рии" (1967) до рассказов последних лет, таких, как "Женский разго­вор" (1994), "В ту же землю" (1995), "Видение" (1997), "Нежданно-не­гаданно" (1997), "Новая профессия" (1998), "Изба" (1999), обладает определенным единством - единством идеи, пафоса и стиля. «"Проща­ние с Матерой", - отмечает С. Семенова, - не столько повествование о некоем конкретном затоплении одного сибирского острова, сколько философская повесть, ставящая вопрос о границах и нравственных пределах прогресса (...) Взгляд старухи Дарьи вносит важнейшие из­менения в восприятие и понимание мира, не одномерно-сиюминут­ные, но глубинные, связанные с включенностью человека и в обще­природную, космическую жизнь, и в родовую цепь преемственности поколений».

Бесспорным фактом является свежий аналитический взгляд Распу­тина на действительность. В творчестве писателя отражаются суще­ственные тенденции в развитии русской прозы последних десятилетий XX века, сфокусированные и в произведениях В. Белова, В. Шукшина, В. Астафьева, Ф. Абрамова, Е. Носова: интерес к внутреннему миру, нравственным исканиям человека, к его духовному, эмоциональному состоянию. Душой шестидесятилетней Пашуты, героини рассказа "В ту же землю", проработавшей большую часть жизни на "стройке социализма" в Братске и не имеющей денег по-христиански похоро­нить привезенную "на зимовку" из деревни мать, осознаем мы "трево­гу бедных деревень" (фраза А. Платонова), существующее положе­ние в нашей стране, проникаемся болью за гражданскую боль другого человека: "У могилы матери, когда встанет она перед могилой (...) когда вглядится Судия недремный, что же такое там бесславное про­исходит и кто это затеял, она не станет прятаться (...) Господи, что это за мир такой, если решил он обойтись без добрых людей, если все, что рождает и питает добро, пошло на свалку?!" (В. Распутин. В ту же землю).

Точность, меткость фразы - характерная особенность стиля Рас­путина. Повествовательная струна в его произведениях не "обвисает", остается в постоянном напряжении, пишет ли он о переменах, проис­ходящих в человеке и мире, когда люди от мира природного, искале­ченного ими, уходят в виртуальный мир, калечащий их самих, говорит ли о духовности любви, о сиротстве ребенка, ставшего "игрушкой" в руках "недобрых людей", предостерегая: "Не разбить бы" ("Неждан­но-негаданно").

С болью в сердце пишет Распутин о разрушении "вековечного по­рядка", о разорении деревни, олицетворяя ее в двух-трех фразах: "Не было здесь ни колхоза, ни совхоза, ни сельсовета, ни магазина, ни мед­пункта, ни школы - все унесло неведомо куда при новых порядках. Отпустили деревню на полную, райскую волю, на безвластье, сняли подчистую вековые держи, выпрягли из всех хомутов - гуляй на все четыре стороны! (...) С землей, с волей, беспривязная, брошенная -залегла она под ленский берег и ждет, все меньше и меньше трезвясь с непривычки к свободе, кому бы отдаться, чтобы хлеб привозили?..." ("В ту же землю").

Повествовательная струна остается напряженной, когда Распутин пишет о тех нравственных заветах, которые передаются от старших поколений младшим, прибегая к поэзии живой старины, воссоздавая искусство стародавней русской беседы с ее магией звуков и ритмов, и когда размышляет о слитности человека с природой, проясняя древ­ние, вековые смыслы слов, таких, как "отчие пределы", "небо", "звез­ды", "берег", "звон". Русский язык под пером писателя передает и бо­жественность мира, и красоту человека, живущего в гармонии с при­родой: "Стал я по ночам слышать звон: будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым, заны-вающим звуком (...) Уже не кажется больше растительным философство­ванием, будто все мы связаны в единую цепь жизни и в единый смысл - и люди, и деревья, и птицы (...) Но нельзя наглядеться на этот мир - точно тут-то и есть твои вечные отчие пределы" ("Видение").

Валентин Распутин видит благо людей в их единении, в противо­борстве злу. На передний план в его прозе выступают проблемы, свя­занные с нравственными первоосновами всечеловеческого бытия, "способности бесконечного жизненного развития" (А. Платонов). Пи­сателя волнует ''невольная вина каждого за попущение злу" (Распутин В. Мой манифест // Наш современник. 1997. №3). Предостерегая общество от "жизни на краю", от "светопреставления" (фразы Распу­тина), писатель поднимает вопросы недопустимости "архаровской" позиции в жизни. Задавая себе вопрос - "Как из того, что начиналось тут, получилось то, что есть?!", героиня из рассказа "В ту же землю", в восемнадцать лет убежавшая на стройку на Ангаре, "где все греме­ло, светилось, кипело и кружилось", на старости лет рассуждает о до­бре и зле: "Пашута теперь уже и не знала, почему это бывает, что че­ловек остается один. В молодости сказала бы, что для этого нужно быть чересчур нелюдимым или гордым, не иметь тепла в душе к тем, с кем сводит жизнь. Сейчас все по-другому, обо всем надо судить за­ново (...) Как медведи в зимний гнет залегли по берлогам и высовы­ваются редко, только по необходимости. В какой-то общей вине, в об­щем попущении злу прячут глаза - и те, кто считает себя виноватым и кто не считает" ("В ту же землю").

В отражении народного видения мира писатель большое значение придает языку. По Распутину, "язык - кровь литературы"; и "самая большая беда литературы - безъязыкость, худосочность, стертость". В интервью "Литературной газете" писатель подчеркивал: "И какой бы патриотической или нравственной ни прикидывалась книга, без глубинного русского языка ни тем, ни другим ей не быть. Патриотизм писателя прежде всего во владении родным словом, в способности стать волшебником, когда берешься за перо".

Глубинный русский язык позволяет Распутину говорить со своим читателем об общечеловеческой морали, о вечных ценностях, нравст­венности, создавать образы героев - носителей этической проблема­тики. Язык в прозе писателя выступает как одна из форм жизни, в ко­торой проявляется осмысляющее мир сознание. Герои Распутина об­ладают философским складом ума, размышляют о месте человека в системе миропорядка, о смысле прихода человека в мир. Перед смер­тью старуха Анна из повести "Последний срок" вспоминает слова, ко­торые сказал ей сын Михаил, сам почти еще парнишка, после рожде­ния своего первенца Володьки: "Смотри, мать: я от тебя, он от меня, а от него еще кто-нибудь (...) Вот так оно все и идет". Авторский го­лос передает народное восприятие жизни: "Он только тогда понял, что так оно все идет, шло и будет идти во веки веков и до скончания мира, когда эта простая, никого не обходящая истина, не замкнувшись на нем, накинула на него новое кольцо в своей нескончаемой цепи (...) понял, что смертен, как смертно в мире все, кроме земли и неба". Че­ловек в прозе Распутина предстает как олицетворение жизни, ее га­рантия, как продолжатель рода человеческого и носитель вековеч­ных моральных устоев. "Жизненная философия", передающая народ­ное мироощущение связи людей, идеального жизнеустройства, осмысляется героями Распутина на всем пространстве его творческо­го пути: "И своя жизнь вдруг показалась ей доброй, послушной, удач­ной (...) Надо ли жаловаться, что она всю ее отдала ребятам, если для того и приходит в мир человек, чтобы мир никогда не скудел без лю­дей и не старел без детей" ("Последний срок").

Емким образом-понятием, вбирающим в себя нравственные пред­ставления о взаимосвязанности людей, становится в прозе Распутина словосочетание "общий организм". "Человек не может быть нужен только самому себе, он - часть общего дела, общего организма", - эта мысль из внутреннего монолога героини рассказа "В ту же землю" выражает нравственные принципы самого писателя, предостерегающего своего читателя от забвения "человеческих устоев".

Идея сопричастности человека семье, дому, роду, поколению, на­ции, планете, общему круговороту жизни проходит через все произве­дения писателя. Параллельно с реалистическими способами изобра­жения Распутин использует миф, притчу, фольклорные элементы, об­ряды и предания для художественного обобщения, где на первый план выходят первоэлементы бытия: жизнь, смерть, дети, семья, вода, хлеб. Идея причастности роду и цепи поколений в повести "Прощание с Матерой" находит мифо-фольклорное воплощение в символичес­ком образе "нитей жизни". Героиня повести, светлой души человек Дарья ощущает свое бессмертие в цепи поколений. Глядя на сидящих рядом сына и внука - Павла и Андрея - Дарья размышляет: "Вот она, одна ниточка с узелками. От узелка до узелка столько, кажись, было голов - где оне? Мой-то узелок вот-вот растянут и загладят, ровный конец опустют, чтоб не видать было... чтоб с другого конца новый подвязать. Куды? В какую сторону потянут эту ниточку дальше? Что будет? Пошто так охота узнать, что будет?" ("Прощание с Матерой").

Своеобразие распутинского письма проявляется в психологизме, в образном раскрытии категорий совести, памяти, передаваемых рет­роспективно, через воспоминания героев, через диалоги, авторскую речь. Устами Дарьи в "Прощании с Матерой" писатель взывает к гар­монии между такими извечными нравственными понятиями, как па­мять, труд, совесть, доброта, красота, душа, разум, с помощью кото­рых осуществляется обновление мира и человек сохраняется как лич­ность. Слова, обозначающие эти понятия, являются самыми частотными и в малой, и в большой прозе писателя: "На Руси испокон веку почитается та красота, которая украшается душой" ("Новая про­фессия"), "Плохо мы слушаем свою душу" ("Изба"), "Чья душа во гре­хе, та и в ответе" ("Прощание с Матерой"), "Совесть заговаривает в тебе не сама по себе, а по твоему призыву" ("Пожар"), "Правда в па­мяти. У кого нет памяти, у того нет жизни" ("Прощание с Матерой"). В многочисленных внутренних монологах Дарьи из "Прощания с Ма­герой1' открывается необходимость для каждого самому докапывать­ся до истины, жить работой совести. Хорошо помнит Дарья завет от­ца: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть".

Распутиным создана целая галерея образов человека-творца. Ав­торская речь, речь персонажей служат важнейшим средством изобра­жения женщины-труженицы. Такова, например, Агафья в рассказе "Изба", своими руками сложившая дом и печь во время "общего све­топреставления" на Ангаре, когда все деревеньки с обоих берегов "сваливали перед затоплением в одну кучу": "Умела она справлять любую мужскую работу (...) Каждую выбоину, каждый бугорок на них. Агафья знала лучше, чем родинки и вмятинки на своем теле, - вручную пахала, вручную жала рожь и ячмень и крю­чила горох, вручную, обдирая и обжигая руки, тянула осот (...) С удив­лением и стыдом смотрела Агафья на мужика, покупающего в мага­зине топорище, или на разъевшуюся, поперек толще, бабу, нанимаю­щую работницу копать на трех сотках картошку". Образы женщин -Дарьи, Агафьи, Анны, Натальи, Гали - символизируют возрождаю­щиеся силы природы. В концентрированной форме образ женщины -"души мира" - возникает и в связи с сюжетной линией Алены в пове­сти Распутина "Пожар". Архетипическая мать Алена - это звено меж­ду прошлым, культом роженицы, Богородицей, символизирует об­новление, слово Божье: "В этой маленькой расторопной фигуре, как во всеединой троице, сошлось все, чем может быть женщина (...) Але­на и под бомбежкой не забыла бы обиходить дом. В уста Алены Рас­путин вкладывает вопрос о сущности человека: "Мы почему, Иван, такие-то?!".

Для Распутина слово - это выражение национального духа, вопло­щение жизни, души человеческой. Такие выразительные средства языка, как метафоры, эпитеты, сравнения, - не только самоценное достоинство его творчества, они служат как эстетическим, так и эти­ческим целям писателя. Так, тревога писателя за разрушение дома-очага передается через олицетворение природных сил, через уподоб­ление предметов и явлений мертвой природы, неодушевленного мира чувствам и свойствам человека, живого мира вообще: "деревня пере­стала рожать"; "все реже стучат топоры на новостройках"; "и стала год-от года ужиматься в поселке жизнь". С болью, как о живом чело­веке, пишет Распутин о деревенской избе - "старой", "почерневшей", "потрескавшейся", "осевшей", "осиротевшей", но все же "каким-то макаром из последних сил державшей достоинство". Изба не прием­лет человека, который не хочет "слепить гнездо", "прибрать за собой, как положено".

Эпитеты, олицетворяющие метафоры писатель использует для пе­редачи своей концепции спасения от "жизни на краю": "Вздохнула Агафьина изба, прощаясь, - так тяжко и больно вздохнула, что за­скрипели все ее венцы, вся ее изможденная плоть". Финал в рассказе "Изба" - открытый, устремленный с надеждой в будущее. Тема дома не приобретает трагической окраски: все зависит от самого человека. Изба Агафьи и после смерти хозяйки выстоит, управится сама с пожа­ром, когда пьяные "без памяти" постояльцы, глухой ночью растапли­вая печь, не закроют печную дверцу, и изба загорится: "Обугленный после пожара возле печки пол и закопченные стены обтерлись, точно в особую красу, в печальный цвет, (...) печка ничуть не пострадала, окна, как у всякого живого существа, смотрят изнутри (...) И в остат­ках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, ка­жется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносли­вость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры".

Связь человека с родной землей, неотделимость судьбы человече­ской от судьбы родного дома, земли - одна из сквозных тем творчест­ва Распутина. Писатель размышляет сам и побуждает размышлять читателя о вековых и пошатнувшихся нравственных опорах, о связи и разрыве времен, готовя тем самым перемены общественного созна­ния. Носителям нравственных ценностей Распутин противопоставля­ет современных "обсевков", "неробеев и причиндалов", "шабашни­ков", воплощенных в образах "архаровцев" - "легких людей", не об­заводящихся ни домом, ни огородом, не пускающих корней в землю, где бы они ни жили. С болью, с горькой иронией ставит писатель бо­левой для общества и каждого человека вопрос об ответственности за то, что происходит вокруг него: "Водились, конечно, пьянчуги, где они на святой Руси не водились, но чтоб сбиваться в круг, разрастаться в нем в открытую, ничего не боящуюся и не стыдящуюся силу с ата­маном и советом, правящим власть - такого нет, не бывало. Это уж наши собственные достижения" ("Пожар"). Символическую много­значность приобретает в "Пожаре" образ дяди Миши Хампо - "духа егоровского", бескорыстного, безгрешного, охраняющего общее до­стояние, "прирожденного сторожа" с уставом - "чужого не трожь", убитого во время пожара. Образ Хампо вызывает аналогии с образами юродивых на святой Руси, окруженных ореолом неприкосновенности.

В 2000 году В.Г. Распутин был награжден литературной премией имени Александра Солженицына "За пронзительность выражения поэзии и трагедии русской жизни в сращенности с русской природой и речью". Произведения писателя, заслуженно пользующегося репута­цией нравственника, органически соединяют в себе форму и содержа­ние, формируют эстетические вкусы и идеалы, побуждают быть со­зидателями, помнить: "Одно дело - беспорядок вокруг, и совсем дру­гое - беспорядок внутри тебя" ("Пожар").

Валентин Распутин: национально-художественный стиль мышления

На перепутьях литературы и критики ныне сталкиваются различные художест­венные идеи и модели мышления. Литера­турный процесс рубежа XX-XXI веков при­мечателен соперничеством эстетики реализма и взглядов, направляющих пи­сателей на разрыв с реальностью, с наци­ональной жизнью. Сегодня первая пара­дигма, которая устанавливает законы творчества с высоты духовно-историчес­ких идеалов народа, менее представи­тельна.

«В период слома национальной циви­лизации, в условиях размытости методологических и теоретических границ литерату­роведения на помощь исследователям, так было всегда, приходят крупные художники, в своем творчестве аккумулирующие и конденсирующие дыхание эпохи», — замечает один из авторов недавно изданного сбор­ника статей, посвященного проблемам изучения русской словесности XX-XXI ве­ков. В. Г. Распутин — среди тех немногочи­сленных творческих личностей, которые оказывают воздействие на современный художественный процесс, напоминая его участникам о всечеловечности русского слова, о его генетических основах.

Распутин вошел в литературу с приро­жденным чувством сопричастности людям и миру, создав ряд глубоко трагичных и, одновременно, светлых рассказов и повес­тей. В его художественном задании мно­гое, если не все, определено многовековы­ми духовно-культурными накоплениями народа. У автора «Последнего срока» и «Прощания с Матёрой» творческие прин­ципы формируются в русле заветов рус­ской литературной классики.

Говоря в книге «Валентин Распутин» о национально-художественной родослов­ной писателя, С. Семенова акцентирует его связь с отечественной традицией: «<...> всегда открыта перед ним великая книга фольклорной мудрости, неточного народ­ного языка; от великих учителей в нем и толстовская диалектика души, и духовная напряженность Достоевского, бунинские пластическое богатство и филигранность в передаче форм, красок, звуков действи­тельности, душевная пронзительность Платонова, шолоховская смелость брать народные характеры на трагическом раз­ломе их судьбы...».

Реализм русской литературы — от классики XIX века до новореалистического течения XX века — это не столько художест­венный метод или эстетическая система, сколько специфическая культурная тради­ция. Природа художественного письма в этой традиции имеет религиозно-эстети­ческие корни. Представление об учитель­ной роли слова, об особой миссии словес­ности выработало в ней «синтетический» (образно-философский, духовно-символи­ческий) способ мышления, который прояв­ляется в одухотворении всего человеческого и земного, несет в себе идею приобщения к реальности. В том, что мы называем «наследием реализма», преоб­ладает культивирование объективных, жиз­ненных ценностей. Это свойство реалисти­ческой эстетики соединено в ней с приятием мира «сверх» разума — сердеч­ным чувством — с поиском истины там, где она едва ли может быть открыта для рацио­нального постижения (духовный мир, хри­стианская метафизика, Царство Божие в православном миропорядке).

Эстетическая концепция, находящая животворящий смысл в народном бытии, в сфере национального слова, в красоте родной природы, оказала заметное влияние на В. Распутина. В своем творчестве он утверждает зависимость человеческих ха­рактеров от сущностных свойств вещей и явлений. Основой произведений крупней­шего русского писателя нашего времени стали жизненные ценности, которые во­площаются как в реальном, так и в метафизическом пространстве национального са­мосознания.

Тексты Распутина — это повествования с особенными идейно-нравственными задачами. В них мы находим характерный для национальной литературы образно-художественный метод решения мировоззрен­ческих проблем, раскрывающий сферу лич­ного бытия через чувство соборности, всеединства, метафизику глубоко жизнен­ных народно-религиозных начал. Данное свойство не есть завоевание только рус­ской литературы. Однако только в ней оно теснейшим образом связано с выходом за пределы «здешнего» мира, с духовным па­дение и возрастанием человека, а в идеа­ле — с его преображением, которое высту­пает важнейшей идеей всей русской национальной философии и художествен­ной мысли.

Живая ткань писательской мысли Рас­путина рождается в единстве мировоззренческого и эстетического начал. Книги писателя глубоко философичны, но не нагружены многословной риторикой. Повес­ти и рассказы Распутина, его публицистика отражают особенности развития русского национального сознания в переломную эпоху, когда Россия оказалась на грани ут­раты своего исторического наследия, сво­их духовно-нравственных традиций, своей веры. Впитанная писателем духовная тра­диция открывает в его текстах новые гори­зонты смыслопорождения, связанные со становлением национального чувства. Раз­думывая о мировоззренческом складе на­шего народа, Распутин выделяет «русскость в широком смысле»: «<...> это не набор и не ассортимент качеств, свойст­венных русскому человеку, а духовная ка­чественность».

Сферу выражения национально-харак­терного склада мысли в художественном письме принято связывать со стилем или дискурсом. Именно национально-художе­ственный стиль — наиболее адекватное понятие, которое закрепляет категориаль­ный статус за этой ключевой характеристи­кой эстетического самоопределения худо­жника. Стилевое единство возникает в момент освоения автором с помощью са­мобытных образно-поэтических средств устойчивых идей, кодов народного миро­понимания.

Вступление Распутина на литератур­ную стезю было подготовлено журналист­ским опытом. Его первая повесть «Василий и Василиса» открыла настоящего мастера слова. Историю жизни Василия и Василисы Распутин уложил в пять коротких эпизодов-картин. После нескольких лет супружества героиня повести указала на дверь своему задурившему мужу. Она отрекается от Ва­силия, отчаявшись переменить его буйный нрав. Чувство собственного достоинства в крови у Василисы. Обаяние ее — в духов­ной широте, в полнокровном течении внут­ренней жизни. В Василисе есть что-то от характера русских рек: она сурова и мило­сердна, удивительно отзывчива на челове­ческое горе. Вот почему, прожив тридцать лет вдовой при живом муже, Василиса бу­дет рядом с ним в его смертный час, все поймет и простит.

Потрясает финал произведения, утвер­ждающий мотив духовного единства. Пра­ведные слезы Василисы возвращают умира­ющего Василия из одиночества в большой мир, на котором «и смерть красна».

«Последний срок» — на­звание повести В. Распутина, захватываю­щей читателя своей психологической и фи­лософской глубиной. Она стала одним из самых значительных явлений русской про­зы 1970-х годов. Все содержание «Послед­него срока» просвечивается через тему противоборства жизни и смерти. От этого бытийного центра идут лучи к ведущим образам повести, как бы выхватывая их из круговерти действительности. Восприятие жизни и смерти дается здесь таким, каким оно вышло из недр народного сознания. Поиски жизнестроительного идеала стано­вятся поиском истоков национального мышления о мире, яркие черты которого несет в себе Анна. В образе старой матери, побеждающей смерть силой любви к жиз­ни, воплощены главнейшие эстетические идеи Распутина.

Начало повести возвращает нас к тра­диционному мотиву русской литературы. Предсмертный апофеоз человека, испыта­ние его духовности на пороге смерти и вы­ход за пределы физического мира часто изображаются писателями национальной реалистической школы. Эта тема привле­кала Ф. Достоевского, И. Тургенева, Н. Лес­кова и М. Шолохова. Кажется, невозможно после них открыть здесь что-то новое, сво­еобычное. Но Распутин сумел сказать здесь свое незаёмное слово.

Драма Анны Степановны, верящей, что «для того и при; дит в мир человек, чтобы мир никогда не скудел без людей и не старел без детей», а «надежда идет от Бога, <...> потому что надежда робка, сте­снительна, добра» — источник об­разной мысли художника. По его убежде­нию, рано лишая себя корня и опоры, не добрав из «родительской сумы», люди многое теряют в своем духовном разви­тии. Умирая, старуха Анна наталкивается на равнодушие своих взрослых детей, ко­торые собрались проводить ее в послед­ний путь. Они забыли «совсем, до пусто­ты» радость работы на покосе и пашне. Им неведомо чувство артельности, состояние связи с другими людьми и природным ми­ром, той самой соборности, о которой размышляли славянофилы и Ф. Достоев­ский, Н. Страхов и русские религиозные философы XX века.

В последней главе повести Распутин обратился к одной из самых древних форм устного слова. Печально и торжественно звучит здесь плач по матери. Красота и смысловая выразительность этого жанра народного творчества дают Распутину воз­можность больших обобщений. Строка причети «Ты, лебедушка моя, родима ма­тушка» связана с развитием темы духовного наследия. Ис­пользование фольклорных мотивов и средств в его прозе — это поиски способов переработки народного слова. Особый ха­рактер социальных связей, красоту сибир­ской природы Распутин познает благодаря складывающемуся фольклоризму художественного мышления. В «Последнем сро­ке» стихия природы, как в волшебной сказ­ке, приходит на помощь героине. Солнце сопутствует последним движениям души Анны. Этот своеобразный солнечный ак­компанемент выявил единство старой кре­стьянки с родной землей. Писатель прони­кает на глубину древнейших инстинктов народного сознания. Этим и объясняется тот факт, что Анна в полном согласии с древнеславянскими представлениями о строении земли видит солнечные лучи, ле­стницей перекинутые через небо. Вот по­чему «...счастливо ей жить в эту минуту на свете, смотреть своими глазами на его красоту, находиться среди бурного и радо­стного, согласного во всем действе вечной жизни...».

«Живи и помни» — прав­дивое повествование о жизни далекой от фронта сибирской деревни в последние месяцы Великой Отечественной войны. Смертельное дыхание битвы с фашизмом опаляет судьбы центральных героев повес­ти — Настёны и Андрея Гуськовых. В натуре Настёны сошлись, как в фокусе, нравствен­ные заповеди народа. Путь Андрея, ставшего дезертиром, — это путь утраты соци­альных связей, потеря человеческого начала в человеке.

Настёна и Андрей — песчинки одной человеческой реки, но глубоко различные натуры. Светлый образ молодой женщи­ны, достигающий эпического звучания, противопоставляется отступнику, осуж­денному на смерть в народной памяти. Отсюда известное сходство и различие главных персонажей повести, контрасты их мироотношений. У Настёны — это нрав­ственная философия греха и покаяния: «Не лучше ли Андрею все же выйти и пови­ниться? Веруют же: об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти пра­ведных. Люди тоже должны понимать, что тот, кто упал до такого греха, впредь для греха не годится».

На стрежне реки Настёна оказывается лицом к лицу с историческим временем. Истинно национальное чувство всеобщей связи окрашивает ее думы. Она боится «потерять берега». Смятенный внутренний голос героини вливается в многоголосый хор поколений: «На душе было от чего-то тоже празднично и грустно, как от протяж­ной старинной песни, когда слушаешь и те­ряешься, чьи это голоса — тех, кто живет сейчас, или кто жил сто, двести лет назад. Смолкает хор, вступает второй... и подтя­гивает третий...

Нет, сладко жить; страшно жить; стыд­но жить».

В событиях, которые легли в основу «Прощания с Матёрой», Рас­путина привлекает само состояние кануна исторического поворота, определившего судьбу крестьянства, будущее всей Рос­сии. Назвав остров посреди Ангары и ста­рожильческое поселение на нем одним именем — Матёра, Распутин сохраняет за этим словом его исконное значение: середина, глубь, русло, Матёра —до осязаемо­сти реальная земля, но, в то же время, она, подобно сказочному Беловодью или Буян-острову, олицетворяет исторический уклад жизни русской деревни.

Повествование не раз возвращается к прошлому, к местным легендам и предани­ям. Но старая Матёра с ее древним бытом «откоренилась, сошла с привычного хода». Последние жители острова поставлены временем в особые условия: они находятся на стыке уходящей земледельческой эпохи с веком техники. На самом «сгибе» — геро­иня повести Дарья Пинигина. Это одна из главных фигур в веренице образов жен­щин-матерей у Распутина. Писатель дока­зывает правоту взгляда Дарьи на реальный мир. Сколько истины в ее реплике: «Быть может, это одно вечно, лишь оно передаваемое, как Дух Святой, от человека к человеку <...> и вынесет когда-нибудь к чему-то, ради чего жили поколенья людей».

В «Прощании с Матёрой» Распутин, описывая, по точной формулировке крити­ка, «рукотворный апокалипсис на Ангаре», продолжает традиции реализма совме­щая высокое и бытовое. Основное в его творческой позиции — стремление захва­тить бытие людей в национально-конкрет­ном проявлении. Так выстроено художест­венное пространство «Пожара», рассказов «Век живи — веклюби»; «Изба», его публи­цистических книг «Сибирь, Сибирь» и ста­тей «Поле Куликово», «Россия уходит у нас из-под ног», «Из огня да в полымя (Интел­лигенция и патриотизм)», о которых верно сказал В. Курбатов, что они «<...> обнаружили не просто глубокое знание предмета, но и деятельно-практический интерес: он искал в минувшем опы­те народно-необходимые, духовно-суще­ственные черты».

В прозе Распутина народный характер начинает складываться с незаметных дви­жений души — с «тихого делания» (Б. Зай­цев). Он не мыслим без мелочей кресть­янского обихода и вне природного окружения. Мир сельского жителя у Рас­путина всегда разомкнут, помещен в ме­тафизическое пространство Руси-Рос­сии. Героям писателя близки и понятны движения природы и смысл перемен в человеке, поскольку они сами находятся в этом едином круговороте. Поэтому его герои, погруженные в материальный быт, одновременно подняты на неизмеримую высоту: к отысканию смысла жизни, ду­ховных основ бытия.

С точки зрения интенсивности нацио­нально-художественного стиля особенно замечательны очерки Распутина «Сибирь, Сибирь», написанные на рубеже 1980-1990-х годов. На всем протяжении «путе­шествия в землю Сибирскую» автор со­провождает его эпизоды комментариями, содержащими религиозно-метафизичес­кую лексику и образность: «Благословля­ющий Россию "в рабском виде Царь Не­бесный" долго оставался и символом ее, и утешением, и надеждой, пока просвети­тели не отняли у нее и этот образ. И не­весть сколько стоит Россия нараскоряку меж своим и чужим, то на одну ногу делая упор, то на другую, шарахаясь из крайно­сти в крайность, словно не подозревая, что можно и на обе ноги стать, коли их от­росло две, но не забывая при том, правая, несущая, — под свой груз, иначе теряется весь замысел о народе и национально­сти».

В этой книге рассказу о покорении Си­бири придается особая стилевая окраска посредством ввода в текст множества мы­слительных конструкций, взошедших на языке христианской культуры. Самый ход мысли и ее интонацию Распутин заимству­ет из этого источника: «И человек, созна­тельно или бессознательно потерявший душу, теряет и себя, он уже не человек, а только подобие человека, как в человеке он был подобием Божиим <...>». Лишь человек, имеющий «строительное продол­жение», «тот, тело которого в душе, как в чистоте и ограде, — тот и только тот сущий человек, ему принесены были дары и испытания».

В одном из последних своих произве­дений — повести «Дочь Ивана, мать Ива­на» — Распутин, сохраняя привержен­ность нравоописательному жанру, создал едва ли не самое душевно-ранящее, прон­зительное свое произведение. Уже став­ший для него привычным сюжет преступ­ления и наказания на этот раз перерос в сюжет национальной судьбы. Над доче­рью героини жестоко надругались, и мать, не найдя справедливости и сочувствия у своекорыстных судебных арбитров, уби­вает насельника в помещении суда.

Потрясает не бездушие людей, а их беспомощность, безвольность, неспособ­ность отстоять честь семьи, страны. «Вот нравственный, духовный эпицентр повес­ти Распутина, — пишет А. И. Ванюков, — поиск и утверждение истины националь­ного бытия».

Главные герои Распутина — натуры не­заурядные. Писателя привлекают характе­ры цельные, редкие, такие, в которых зало­жен инстинкт народного самосохранения. Эти образы религиозны в своей первоос­нове: у Распутина каждый из ведущих пер­сонажей несет в себе свет народной веры, тесно связанной с православной духовно­стью. В воспоминаниях об А. Вампилове («Душа жива», 1987) Распутин нашел точ­ные слова, характеризующие одно из качеств собственного творчества, «приточно­го к русской традиции», — «нравственное созидание».

Основой писательского миропонима­ния, этико-эстетической позиции, оказа­лась судьба человека земледельческого труда, преемника душевности и этических норм русского крестьянина. Многое в этом мире определяет универсализм христиан­ства. Устойчивый взгляд на человека и при­роду, энергия духовных ценностей, соб­ранных вокруг религиозно-деятельного чувства, — наиболее яркие черты нацио­нального мировоззрения. Именно они формируют русский характер, характер славянина, в чьем «нравственном миропо­рядке добро и зло имеют определенные, раз и навсегда закрепленные места». Представления эти сохраняются, по словам Распутина, и у национально мысля­щего писателя в его «чуткой, страдающей душе»: «Мы — носители силы и боли Рос­сии, слова ее и духа, — заявляет писатель от имени своих сотоварищей по литератур­ному цеху. — Чтобы нести вложенное при­родой и отеческим благоволением, особо­го мужества не надо. Оно требуется, чтобы не хранить в себе правду и тревогу, а гово­рить о них честно и открыто».

Распутин обрисовал вклад В. Шукши­на, В. Астафьева, Е. Носова — всей «деревенской» школы — в российскую словес­ность таким образом: «"Деревенская" проза 60-70-х годов, как ни старались тыкать ее в вековую деревенскую грязь лицом, опасаясь, что она наследит этой грязью на асфальте, вернула необходи­мый долг родительской России не одной лишь поминной, но живой благодарной памятью и показала, чем крепилась и что вынесла из глубин истории национальная наша душа, указала на духовные и нравст­венные ценности, которые, если мы соби­раемся и впредь оставаться народом, а не населением, не повредят нам и на ас­фальте».

Отсюда, из стремления мыслить в кате­гориях национальной судьбы — внимание Распутина к «блестинкам» древнерусского стиля: к тем страницам церковно-славянской письменности, «на которых старые шрифты, толкующие старые религиозные уставы, стояли рядом с тайнописью и зна­ками, писанными не рассудком, а порывом. Как человек, испытывающий беспокойство перед озарением, нетерпеливо и слепо подталкивает себя к вспышке — таковы и эти знаки, какими вперемежку с последо­вательным развитием сюжета творилась на протяжении двух веков красивая и грустная повесть о Беловодье».

«Русская литература с XIX века особен­но расцвела и украсилась художественно и чувственно, отыскала для выговаривания невыговариваемого слова тончайшей выразительности, но осталась продолжением древнего отечественного летописания под первенством народописания <...> — утвер­ждает Распутин. — Народной судьбой была Отечественная война 1812 года, описанная Толстым, народной судьбой была духовная Русь Достоевского. И чем гениальнее яви­лись в них авторы, тем более они стали на­родными, сотканными по-пчелиному в уль­ях национального духа».

Творческая личность Распутина сфор­мирована этими же качествами. Высокое художественное достоинство произведе­ний, яркая образность языка, стиль мышле­ния, направленный на создание националь­ного образа мира, дополнены свойствами его писательской натуры, которые были на­званы А. И. Солженицыным: «...сосредото­ченное углубление в суть вещей, чуткая со­весть и ненавязчивое целомудрие, столь редкое в наши дни» («Слово при вручении премии Солженицына Распутину. 4 мая 2000 г.»).

Как и вся отечественная классика, проза Распутина запечатлевает картину воскресения души человека, утверждая, по сути, подвижнический опыт свободы духа в вере, в любви к родной земле и ее людям.

По страницам публицистики Валентина Распутина

Русский человек всегда был загадкой для иностранцев, теперь он, похоже, превратился в загадку для самого себя...

В. Распутин

Публицистика является важнейшей гранью творчества В. Распутина. Им написаны десятки статей и очерков. Ему прина­длежат книга очерков, интервью и рецензий «Что в слове, что за сло­вом?», публицистическая книга «Рос­сия: дни и времена», книга очерков «Сибирь. Сибирь...»; свои размышле­ния о дне текущем писатель неод­нократно выражал в многочисленных интервью и беседах с читателями и журналистами. В основе публицистических произведений писателя лежат качества, ставшие традиционными для русской публицистики. Суждения В. Распутина всегда опираются на глу­бокую осведомленность, досконально точное знание предмета не только в его современном состоянии, но и в его эволюции. Его статьи отличаются остротой взгляда, сосредоточенностью на самом существенном. Но еще более важно в его публицистике — то, что в высоте присуще отечественному жанру» (Н. Тендитник) - «присутствие во всем живого, трепетного, излучающего любовь сердца».

Рассматривая публицистику В. Рас­путина во всей ее целостности, следу­ет отметить прежде всего разнообра­зие и многогранность ее тематики. В своих публицистических работах писатель затрагивает вопросы эколо­гии, истории, культуры, социально-экономических отношений. Он пишет о Байкале, о Ермаке, о Великой Оте­чественной войне, о проблемах обра­зования, о православии. Но о чем бы В. Распутин ни писал в очерках и статьях, всегда есть ощущение, что самой тревожащей его темой остаются лю­ди, живые, обыкновенные современ­ники писателя, в неброской внешно­сти и непритязательном поведении которых он умеет разглядеть не толь­ко человеческое обаяние, достоин­ство, но и силу характера. В этом смысле публицистика В. Распутина, безусловно, человекоцентрична.

Отклик В. Распутина на явления современности отличается универ­сальностью. Все это тематическое разнообразие могло бы производить впечатление пестроты. Но у читателя публицистики Распутина не возни­кает даже намека на неудовлетво­ренность этой широтой писательско­го взгляда. Напротив, в ней он видит приметы глубокой выверенное по­зиции современного художника и мыслителя. Основополагающей при­чиной такого видения является то, что все тематическое разнообразие публицистики Распутина цементиру­ется наиболее дорогой для писателя идеей патриотизма, которая являет­ся сердцевиной и смысловым ядром проникновенной и глубоко содержа­тельной системы его размышлений о таком сложном и многогранном фе­номене как характер русского чело­века.

В своих статьях В. Распутин не ста­вит целью выработать сжатое опреде­ление, словесную формулу русского национального характера. Да это и не предполагается самим жанром лите­ратурно-публицистического сочине­ния. Задача писателя иная. Он стре­мится запечатлеть в публицистичес­ком слове наиболее существенные грани духовного самостояния своего Отечества, России, считая важнейшим условием, залогом будущности Рос­сии сохранение самобытности русско­го национального характера. Без преувеличения можно сказать, что эта тема является основополагающей во всей публицистике В. Распутина, который, озирая пройденный путь, с удовлетворением и гордостью заявил: «Всю жизнь я писал любовь к России». Суждения писателя по этой проблеме рассредоточены по всей его публицис­тике. Нет, пожалуй, ни одной работы В. Распутина, ни одного его публично­го выступления, в которых он прямо или косвенно не затрагивал бы эту тему. Но при этом с особой тщатель­ностью и вниманием он присматрива­ется к тем нравственным изменениям в характере русского человека, кото­рые рождаются под влиянием соци­ально-исторических преобразований. У В. Распутина нет целостной и завер­шенной работы (книги, статьи), кото­рая была бы посвящена исключитель­но проблеме русского национального характера. Состояние растворенностм суждений писателя об этой проблеме в его думах о России, о тяготах, испы­таниях, выпавших на долю человече­ства в XX веке, вынуждают нас рас­сматривать исследуемую тему в кон­тексте затрагиваемых писателем воп­росов. По мысли В, Распутина, с этого чувства естественной привязанности и любви к родным местам, к природе своей малой родины начинается осоз­нание собственной причастности к судьбе России. Ибо малая родина оли­цетворяет собой отечество.

«Малая родина, — читаем в одном из интервью В. Распутина, — место, где человек родился и вырос. Это «пу­повина», которая связывает его с пред­шествующими поколениями: та земля, по которой он сделал первые шаги; та речь, которой он научился и которая стала для него родной: та любовь, до­роже которой ничего нет… человек обязательно и невольно соотносит все с отчим краем и домом, для него они на всю жизнь остаются центром земли, от которого начинается отсчет всех остальных понятий и открытий. Малая родина — душа человека, и тот, кто окончательно забыл и покинул ее, по­терял и душу», — считает писатель. По мысли Распутина, с любви к малой ро­дине начинается формирование пат­риотического сознания человека — первоосновы всех его и поступков и дел. В публицистике и художествен­ном творчестве В. Г. Распутина патрио­тизм — одно из стержневых понятий (наряду с долгом, совестью, граждан­ственностью) в концепции русского народного характера.

В ряду многих качеств, составляю­щих внутренний мир человека, патри­отизм утверждается В. Распутиным как коренное, необходимое свойство личности: «Патриотизм. Вот слово, ко­торое представляется мне всеобъем­лющим, и если не спасительным, то в огромном клубке наших нравствен­ных и духовных проблем тем узлом, который легче всего поддается распу­тыванию. С него и надо бы начинать. За ним стоит все: и совесть, и долг, и истина, и добро, и вера, и личность, и гражданин,, и многое другое. Считаю нужным оговориться: патриотизм — это не любовь к идее, а любовь к от­чизне, к родной земле, верность ее за­ветам, почитание праха и слова ее, страдание за все ее страдания и вера в ее очистительный исход. Будет в нас все это — тверже будет и идея, с кото­рой согласится душа». Любовь, вер­ность, почитание не остаются у публи­циста на уровне декларации, они зри­мо проявляются в скрупулезном зна­нии подробностей, отечественной ис­тории, в уважительном сбережении в памяти примет своей малой родины, в неподдельном чувстве ответствен­ности за прошлое, настоящее и буду­щее своей земли. Справедливо пола­гая, что высший смысл своей жизни русский человек видит в служении Отечеству, как ценности имеющей бесконечный и всеобъемлющий ха­рактер, В. Распутин счел своим долгом встать на защиту этого священного чувства, к коему «новые властители дум» стали относиться без почтения и «нет-нет да кусать его, торопливо от­скакивая и пригашая оскал».

В 1988 г. В. Распутиным были напи­саны заметки о патриотизме, в кото­рых он провозглашал: «Патриотизм — это не право, а обязанность, хоть и кровная, почетная, но тяжелая обязан­ность, которую в меру своих способ­ностей и сил должен нести каждый гражданин той земли, что отдана ему под Отечество». По мысли писателя, патриотическое сознание является ра­зумом государства, и если «есть оно — государство крепко; нет — огромные беды можно ждать». Но публицист не предлагает слепо и инстинктивно следовать этому чувству, патриотизм должен быть действенным: «Нет, пат­риоту не только можно, но и должно знать себя патриотом. Это не милость. В каждом из нас, не утерявшем нацио­нального корня, независимо от того, к какой бы нации он ни принадлежал, это чувство столь же живо и зримо, как чувство к детям».

В. Распутин выступает защитником духовной сущности патриотизма, ко­торая тождественна любви к Родине. Писатель подчеркивает, что это чув­ство обязательно должно быть де­ятельным. Сила патриотического чув­ства не ограничивается лишь глуби­ной и возвышенностью любви к Оте­честву. Это чувство должно побуждать человека к активным действиям, по­ступкам на благо своей Родины. Тако­го рода деятельность является не толь­ко непременным условием истинного патриотизма, но и его критерием.

В 1988 г. В. Г. Распутин в статье «Знать себя патриотом» размышляя, насколько человечна радость пости­жения достоинств другого народа, пи­сал: «Многонациональность земли — это радужность, музыкальность, чув­ственность и полнота мира. Что же, от всего этого отказаться? Употребить свою деятельность на исчезновение наций, языков, на оскудение тради­ций и обычаев, на отвержение всего самобытного, исторического, сжечь и пустить по ветру идеалы неразумных отцов? А во имя чего?» В этой мысли В. Распутина отражено родство судеб людей всех национальностей, писа­тель это чувствует и никакого наро­читого выпячивания и любования русскими в его высказываниях нет. Напротив, публицист и в упомянутом выше выступлении, и в статье «Слово о патриотизме», опубликованном в журнале «Сибирь», и в интервью «Ле­нинградской панораме» не устает повторять: «Как в природе рассыпаны краски, без которых человеческое зрение превратилось бы в холодное снятие информации об окружающем мире, а человеческая душа онемела бы, так и человечество расцвечено нациями, чтобы учиться друг у друга, любоваться и удивляться друг другу, друг к другу тянуться с жаждой красо­ты и познания».

История нашей страны доказывает, что русские люди глубоко чтят все, что стоит за понятием «россиянин». Надо только традицию этого почте­ния приумножать на сегодняшнем уровне, чтобы она обеспечивалась конкретными действиями по сохране­нию языка, культуры братских наро­дов. Русский народ, как звено в цепи интернационального союза, играет далеко не последнюю роль. Не случай­но наши недруги, рассчитывая на стратегическое сложение таких тем­ных сил, как антисоветизм и русофо­бия, стараются ослабить и деформи­ровать именно это звено. В. Распутин с горечью восклицает: «Мы вовсе не против всемирного братства, но разве нельзя каждому народу прийти в него со своим собственным лицом». И продолжает в другой статье: «Мы все жаждем памяти, веры, языка, возвра­щения потерянных чувств сопричастности к своим истокам, из которых выговорилось имя каждого нашего народа и стал складываться его харак­тер. Ни одна нация еще до конца не раскрылась, иначе пришлось бы вести речь о ее закате; мы хотим участво­вать в ее расцвете, а не на похоронах. Мы жаждем нравственного, духовно­го и биологического уюта, словом, мы жаждем любви, которую долго не мог­ли принять в себя на холодном сквоз­няке господствующих идей». Писатель убежден, что «вскрытое, раз­буженное патриотическое чувство не уткнется только в свою нацию, истин­ный патриотизм не может быть эгоис­тичным, но зародиться ему надо из родных понятий и заговорить на род­ном языке».

Очень важно каждому ощущать се­бя не случайным человеком на Земле, а продолжателем и продолжением своего народа. И чувство это не может прийти само по себе, оно опирается на те деяния, которые были совершены его нацией на протяжении всей исто­рии своего развития. Подводя итог сво­их многолетних раздумий об этом жи­вотворном чувстве, истинный писа­тель-патриот говорит: «Родина — это способность к сыновьим чувствам. В «малой родине» — ценить все то, что связано с фамилией, родом, все то, что породило тебя и вынесло из небытия, дало язык, радость жизни, солнце в небе и согретую солнцем и близкими людьми землю рядом с тобой. В «боль­шой» Родине — ценить общенародное материнство, скрепленность в один ор­ганизм, кровное и духовное родство, защиту малого в великом и отображе­ние великого в малом. Но любовь, благодарность — это только первый слог понятий патриотизма. Второй его слог — обязанность, ответственность, служение. И третий — жертвенность, готовность перелить себя полностью в общее спасительное дело».

Таким образом, по мысли В. Распу­тина, характерная черта русского че­ловека — привязанность к России в целом и к родным местам, к языку, к соотечественникам. Русскими людь­ми владеет, прежде всего, ощущение связи с Отечеством, семьей, нацио­нальной средой. Отсюда его самоза­бвение в общих начинаниях, в делах во имя Родины. Однако было бы явной примитивизацией толкование этой мысли В. Распутина только лишь на уровне деклараций. Писатель обос­новывает ее, опираясь на аргументы из различных сфер исторической и духовной жизни народа, давая тем самым ответы на самые сложные воп­росы своих оппонентов.

О «всемирной отзывчивости» русского человека неоднократно размышлял в своих ста­тьях и выступлениях В. Г. Распутин: «Не раз Россия снимала последнюю рубаш­ку, чтобы вызволить из беды других, кто способен и не способен помнить добро», — читаем мы в «Слове о пат­риотизме». В интервью «Возвращение России» писатель указывает на одну из сторон всемирной отзывчивости: «Рус­ский человек так устроен, что ему обя­зательно нужно кого-то опекать, о ком-то заботиться... Она ничего не имеет общего с имперским мышлением, ко­торым ненавистники России постоян­но тычут нам в нос... Традиционно русский не может быть узким, твердо­лобым националистом, просто по ха­рактеру не может. А в характере его — отдать с себя последнюю рубашку, да­же и во вред себе. И потому малые на­родности в старой России чувствовали себя совсем неплохо».

Результатом глубоких размышле­ний В. Распутина о природе русского национального характера стало убеж­дение в том, что духовно-нравствен­ные ориентиры русского народа были оплодотворены православием. Цен­ности православия за свою тысячелет­нюю историю стали стержнем духов­ности русского народа, олицетворени­ем его нравственности. Мысль о пра­вославной сущности русского человека проходит через многие статьи В. Распу­тина: «Из глубин в глубины» (1988), «Религиозный раскол в России» (1989), «Ближний свет издалека» (1990), «Из огня да в полымя» (1990), «Мысли о русском» (1992), она запечатлелась в его выступлениях на первом и втором съездах Всемирного русского Собора, во многих интервью. Писатель убеж­ден, что православие является той до­минантой в русском национальном характере, без которой просто бы не состоялся особый, самобытный тип русского человека. Это была та самая идея, без которой, по словам В. Распу­тина, он скорее бы уничтожил себя, чем стал бы «жить с хаосом в душе и обходиться прожиточным минимумом духовного суррогата».

Писатель считает, что православие было дано русскому человеку, чтобы «дать ему внутреннее зрение, пока­зать на поле в его душе, которое тре­бует возделывания с не меньшей ста­рательностью, чем поле хлебное, и постоянно засевать его любовью». Оно было предопределено, по мне­нию В. Распутина, склонностью на­родного характера, степенью его от­зывчивости: «Выньте из русского че­ловека его православную душу — и нет русского человека. Он станет в искренних и мучительных попытках искать себя, высчитывать и вычиты­вать — и напрасно. Никаким самосо­знанием, патриотизмом цельности ему не добиться... Ни один народ в мире так глубоко не принял в себя веру, так не поддался ее лепящей ра­боте, ее проникновению в свою плоть и кровь, как русский. Из нее происте­кали его особенность, личность, теп­ло... И когда русского человека при­нялись отлучать от православия, сна­чала образованный класс старой Рос­сии, затем коммунизм, это было равносильно медленному духовному убийству. Сильнее других, принявший более других, теряя, пострадал».

В системе ценностных ориентации русского человека писатель обращает внимание на низкую для него значи­мость материального и устремлен­ность в идеальную, духовную сферу бытия. «Русский, — говорит В. Распу­тин, — понятие, как известно, духов­ное. Племенной, природный замес был выпечен в своей форме особым смыс­лом, отдельным заданием Создателя. В том и самобытность русского челове­ка, что он изначально был возвышен над материальным...»

В качестве смысла земного существования чело­века признавались духовное совершенствование и стремление к благо­честию. Отсюда пренебрежение к зем­ным благам, поскольку они ничтожны и скоротечны, ведут к греху. «Русский человек приходил к истине, что хищ­ничество убьет человека, что ограни­ченное право на богатство имеют лишь те, кто способен многократно трудить­ся над восполнением нравственных и духовных ценностей», — читаем в рассуждениях В. Распутина об отсут­ствии у русских людей культа денег. Устремленность в духовную сферу бы­тия, по убеждению В. Распутина, про­является у русского человека в обост­ренном чувстве социальной справед­ливости, в отсутствии прямой зависи­мости между материальным благопо­лучием и смыслом жизни: «Наше чув­ство справедливости веками утверж­далось общим благом, вопросы земле­пользования решались миром, всеми. И психологию народа в два счета ни долларом, ни общественным кувырканьем не переделать, она уходит корня­ми в те глубины, когда только еще за­кладывался наш характер».

При этом писатель предупреждает об опасности упрощения, примитиви­зации толкования мысли об отноше­нии русского человека к материаль­ным ценностям. Труд для русского че­ловека, в отличие от западного, никог­да не был товаром, за который он дол­жен был получить деньги. И это проис­ходило не от того, что «человек был угнетен, а потому что так сложилось в нашем сознании».

Между тем, как показывает В. Рас­путин, с незапамятных времен русские известны всему миру как неутомимый народ-труженик. В. Распутин горячо встает на защиту этой стержневой черты русского народного характера: «Никогда не соглашусь с тем, что рус­ский человек не умеет работать. Не рдеет работать русский человек — и «сработал» огромную державу в шес­тую часть суши. В XIX веке создал не последнюю культуру, в XX — не последнюю в мире науку. Потерял во Вторую мировую войну лучших работ­ников и в считанные годы восстановил разрушенное хозяйство».

Сегодня, в кризисный момент на­родной судьбы, о русском типе как о типе человека несостоявшегося, изло­манного, неокультуренного заговори­ли многие. А. Приставкин, например, заявил: «Я понял: то, что мы добродуш­ная, духовная нация — это легенда. Мы народ с жестокими традициями, кото­рые углубила советская власть. Мило­сердие в нашем народе не ночевало. Мы сами себя убиваем и вообще без­различны к собственной судьбе».

В противовес такому крайне нега­тивному суждению В. Распутин пос­ледовательно и неизменно утвержда­ет, что в русском человеке всегда бы­ло здоровое начало: «Несмотря на все свои недостатки отвечает русский че­ловек главному замыслу вообще о че­ловеке». И в первую очередь потому, что «духовность у нас всегда стояла на первом месте».

В представлении русского нацио­нального писателя «духовность — это связность с вечностью, дорога, веду­щая через смерть. Она не может быть только религиозной, разлившись и в искусстве, и в природе, и в отношени­ях между людьми, но если эти отноше­ния, этот трепет перед красотой и пре­дельной выразительностью имеют возвышенный характер, значит, не­вольно мы принимаем в них единое творящее начало». Современный ху­дожник осознает сущность духовности как качество активное, действенное, лежащее в основе ответственности че­ловека за себя, за свои поступки, за свой народ, за судьбу Родины. Форми­рование у человека духовности требу­ет огромных усилий, большой и кро­потливой работы. Но залогом дости­жений становятся высокие ценност­ные ориентации и идеалы человека.

Писатель убежден, что духовность русского человека в любые времена отечественной истории зависела не столько от экономики и политики, сколько от глубины памяти, от нацио­нального самосознания всех граждан России, тех русских людей, кто не мыслит себя вне ее культуры. Без про­шлого не может состояться самоопре­деления русского человека. «Никакое общество, сколь бы могучим и моло­дым оно ни представлялось себе, не сможет долго продержаться в силе и здравии, если оно откажется от веко­вых традиций и уставов своего наро­да. Это все равно, что, подрубив кор­ни, уповать на ветви», — пи­шет В. Распутин в статье «Что в слове, что за словом?». О национальной па­мяти, как ключевом понятии народ­ного организма, художник размышлял не раз. Для В. Распутина память — многозначное понятие, охватываю­щее в своем значении систему нацио­нальных духовных ценностей.

Именно историческое сознание должно стать направляющей силой для любого народа, чтобы никакие «ошиб­ки кормчих» не могли привести его на опасный путь. В конце 80-х гг. В. Распу­тин в своих публицистических выступ­лениях честно и открыто обозначает причинно-следственные связи чуть не сбившегося с курса общества — «корот­кая память, выгороженность и нарочи­тая оборванность духовного опыта». Слово было вознесено над делом. Тра­диции, обычаи, осознанные человеком связи неба и земли «были объявлены пережитками». Но крепость народа не была еще нарушенной и нравственные ценности, сохранившие душу, не успе­ли подменить «общечеловеческими». Конец 80-х годов окончательно убедил писателя, по какому пути двинулась страна. «Дурное самым демократич­ным путем заступило место хорошему, мораль, без которой не сочинялась ни одна басня, превратилась в кукиш в кармане, а гармония вырядилась в шу­товской наряд», — пишет он в статье «Правая, левая где сторона?» в 1989 г. В короткое время один преступный за­мысел стал пересекаться с другим, «что­бы лишить народ памяти и чутья». Ху­дожник из многих опасностей, вырисо­вывавшихся во времени, называет три: ядерная, экологическая и «опасность, связанная с разрушением культуры». Для уничтожения нации третья оказы­вается самой действенной, потому что культивирует в человеке зверя, «ведет к обществу дикарей, которые не захотят терпеть друг друга». Вот к чему может привести игнорирование историческо­го самосознания. Отсутствие такой па­мяти, по мысли В. Распутина, разруши­тельно для государственного организ­ма: сначала происходит его ослабление, потом загнивание, потом разложение. «В такой среде унять пагубные эмоции, страсти особенно сложно, ведь ослеп­ленные взаимной ненавистью люди за­были уроки истории и то, ради чего жизней не щадили лучшие представи­тели их наций», — предупреждает В. Распутин в одном из своих интервью в 1990 г. о культурном, историческом и экологическом наследстве нации. Пуб­лицист вновь подчеркивает важность для нравственного, физического здоро­вья народа проблемы традиций, тради­ций трудовых, этнических и историчес­ких — всех тех традиций, с которыми всегда шел по жизни русский человек.

Было бы искажением истинного облика В. Распутина-публициста представление о нем как о не знаю­щем сомнений и компромиссов муд­реце и пророке. При всей своей поле­мической целеустремленности, фак­тической, интеллектуальной и эмоци­ональной убедительности его публи­цистика обладает потенциалом, ори­ентированным на поиск, на движение мысли, на возможность уточнения, а то и корректировки его собственных оценок и выводов. Не любование изя­ществом логических построений в выражении общеизвестных истин, а страстное стремление к правде, пос­тижение которой послужило бы раз­витию общественного сознания со­отечественников — вот что движет помыслами писателя, что определяет деятельный пафос его публицисти­ческих выступлений.

Однако при всей определенности в обращении к позитивным ценностям русского национального характера публицистика В. Распутина диалек­тична. Писатель обращает внимание на то, что суровые условия, в которых формировался и развивался народный характер, способствовали появлению в нем и таких черт, которые предопре­деляли его слабости, причудливо соче­тающиеся с достоинством и силой.

На рубеже тысячелетий В. Распутин с сердечной болью, но мужественно констатирует искусственные утраты в русском национальном характере. Бо­лее того, он обнаруживает примеры его расчеловечивания. Но не удовлет­воряется констатацией. Он выявляет причины этого деструктивного про­цесса. Они, по его мнению, состоят в том, что в XX веке стало очевидным решительное шествие по планете антихристианствующего порядка, убий­ство нравственности и культуры. На­род утратил ощущение «правильного пути», увлекся чуждыми ему соблазна­ми. Следует отметить, что писатель вовсе не обольщается по поводу безуп­речности сегодняшних своих сооте­чественников. В его поле зрения попа­дают и фигуры ущербные, несущие на себе отпечатки деструктивных обще­ственных сломов XX века.

В. Распутин в последнее десятиле­тие XX века с горечью и тревогой при­знается: «Кто знает сегодня, что происходит с народом, каковы его духов­ные и нравственные запасы, есть ли в нем национальная связность... народ для нас сегодня, как никогда, величи­на неизвестная». Далеко не все по­нятно публицисту В. Распутину в су­ществе тех изменений, которые про­исходят в русском национальном ха­рактере: «Русский человек всегда был загадкой для иностранцев, теперь он, похоже, превратился в загадку для са­мого себя. Дать так себя одурачить и раз, и второй, и пятый, и десятый только за последние пять лет, клюнуть, как дикарю, на дешевые и пош­лые приманки, дать разрушить вели­кую страну и оказаться под пятой пройдох, которые даже и не скрывают своего лица, выносить измывательст­ва над собой за пределами терпения, попустить невиданному разврату, не ценить имя свое, согласиться, чтобы добро и зло поменялись местами, и т.д. и т.д. — на всем этом какая-то ве­ликая мудрость, или невиданное национальное распрягайство»

Множество ярких, порой причуд­ливо совмещающихся оттенков рус­ского национального характера в его современном состоянии запечатлела публицистика В. Распутина. Однако сколь бы рельефными, обнаженно броскими эти черты ни выглядели, не в их самодовлеющей фиксации смысл выступлений писателя. Характерной особенностью его публицистических произведений является наличие и да­же господство в них глубокой обобщающей мысли, подчеркнуто выде­ленного философского начала.

Авторская идея в прозе В. Распутина и изобразительно-выразительные средства языка

(В. Д. Серафимова)

Творчество В. Г. Распутина, начиная от первой повести «Деньги для Марии» (1967) до рас­сказов последних лет, обладает определенным единством — единством идеи, пафоса и стиля.

Бесспорным фактом является свежий анали­тический взгляд Распутина на действительность. В творчестве писателя отражаются существен­ные тенденции в развитии русской прозы, сфоку­сированные в произведениях А. Платонова и со­временников — В. Белова, В. Шукшина и др.: ин­терес к внутреннему миру, нравственным искани­ям человека, к его духовному, эмоциональному состоянию. Вместе с шестидесятилетней Пашутой, героиней рассказа «В ту же землю»(1995), осознаем мы «тревогу бедных деревень» (фраза А. Платонова), существующее положение в стра­не, проникаемся болью другого человека: «У мо­гилы матери, когда встанет она перед могилой <...> когда вглядится Судия недремный, что же такое там бесславное происходит и кто это зате­ял, она не станет прятаться <...> Господи, что это за мир такой, если решил он обойтись без добрых людей, если все, что рождает и питает добро, по­шло на свалку?!»

В. Распутина волнует «невольная вина каждого за попущение злу». Предостерегая общество от «жизни на краю», от «светопреставления», Рас­путин говорит о недопустимости «архаровской» позиции в жизни. Задавая себе вопрос — «Как из того, что начиналось тут, получилось то, что есть?!» — героиня рассказа «В ту же землю», в во­семнадцать лет убежавшая на стройку на Ангаре, «где все гремело, светилось, кипело и кружи­лось», на старости лет рассуждает о добре и зле: «Пашута теперь уже и не знала, почему это быва­ет, что человек остается один. В молодости сказа­ла бы, что для этого нужно быть чересчур нелю­димым или гордым, не иметь тепла в душе к тем, с кем сводит жизнь. Сейчас все по-другому, обо всем надо судить заново <...> Как медведи, в зим­ний гнет залегли по берлогам и высовываются редко, только по необходимости. В какой-то об­щей вине, в общем попущении злу прячут глаза. Невольно прячут — и те, кто считает себя винова­тым, и кто не считает».

Рассказ «В ту же землю» о вере и безверии, до­бре и зле, старости и отчуждении людей, обесце­нивании жизни, экологии и нравственности, раз­рыве цивилизации и культуры. С болью пишет В. Распутин о разрушении «вековечного порядка», о разорении деревни. Писатель связывает судьбу родной земли с судьбой ребенка, трогательно от­носится к взаимоотношениям взрослых и детей, участью ребенка определяет все ценности жизни: «Посветлела жизнь. Вот почему в семье нужны дети». Мысли Пашуты направлены на обустрой­ство жизни, связаны с Танькой, пятнадцатилет­ней внучкой от приемной дочери: «Танька — дев­чонка ласковая, в лесу сохранилась. Надо не поте­рять ее, в городе на каждом шагу погибель». Тре­вогой за судьбу ребенка, за ее будущее продикто­ваны слова героини Распутина: «Крестить тебя надо <...> тебе жить».

Точность, меткость фразы — характерная осо­бенность стиля Распутина. Повествовательная струна в его произведениях остается в постоянном напряжении, пишет ли он о переменах, происходя­щих в человеке и мире, когда люди от мира природ­ного, искалеченного ими, уходят в виртуальный мир, калечащий их самих, говорит ли о духовности любви, о сиротстве ребенка, ставшего «игрушкой» в руках «недобрых людей», предостерегая: «Не разбить бы», как это происходит в рассказе «Неждан­но-негаданно» (1997). Одной из ведущих тем в этом многоплановом рассказе становится тема столкновения мира ребенка с жестоким реальным миром, тема незащищенности детства. События в рассказе распределяются вокруг девочки-сироты, шестилетней Кати, на которой наживаются «нелю­ди», в точном определении автора.

Рассказ «Нежданно-негаданно» изобилует словами, которые раскрывают хрупкость, неза­щищенность детства: «жалость», «стыд», «боль», «ангел», «страдальческое сердце» Доминантой эмоционального состояния Сени и его жены Гали становятся переживания, граничащие одновре­менно с чувством радости и чувством боли при общении с девочкой: «Не зная, что сказать и чем унять свою боль, Сеня сел рядом»; «Его захлест­нуло болью»; «Ему стыдно было говорить»; «Сеня стоял в дверях прихожей и со стылым сердцем смотрел на нее, замершую у окна: что она там ви­дит? О чем думаете Куда отлетают ее жела­ния?». Мотив незащищенности детства передает­ся в форме психологических эпитетов: «девочка как неживая»; «затухшие глаза»; «вялая какая-то, замороженная»; «тусклое лицо»; «девочка ка­залась успокоившейся от затягивающихся где-то далеко внутри ран». Это перекликается с апока­липсическими мотивами — мир разрушен до кон­ца, разбиты все нравственные основы, представ­ления о добре, чести. Образ ребенка в рассказе Распутина «Нежданно-негаданно» символизиру­ет саму жизнь, будущее, Россию, на которую по­сягают «нелюди», наглые, распоясавшиеся «гор-лохваты», «идущие напролом».

Гуманная мысль рассказа о необходимости за­щитить детство включает его в историко-литера­турном контексте с рассказами и пьесами Л. Петрушевской «Свой круг», «Три девушки в голубом», «Время ночь», «Новые Робинзоны (Хроника кон­ца XX века»), с рассказами Б. Екимова «Продажа», «Пастушья звезда», «Теленок» и др. Актуальными и призывными звучат слова Распутина: «Наступа­ет пора для русского писателя вновь стать эхом на­родным и не бывавшее выразить с небывалой си­лой, в которой будут и боль, и любовь, и прозрение, и обновленный в страданиях человек».

В своих произведениях Распутин ищет героя, способного проявить силу духа, волю, активность в противостоянии злу, «беспределу». Писатель ве­рит в человека, в его способность отстоять добро: сердце у такого человека должно быть «страда­тельным», «истязательным», он чувствует прав­ду. В этом убеждает образ женщины, назвавшей себя тетей Люсей, рискующей своей жизнью, чтобы пристроить девочку у хороших — «невинных», — по ее определению, людей, столь же убе­дителен И образ Гали, жены Сени, и образ самого Сени с его «истязательным», «страдательным» сердцем, и образ Правдеи Федоровны, не остаю­щейся безучастной ни в каких жизненных ситуа­циях, за что и получила от односельчан имя Правдея. Сеня не поддается нравственной ломке, он сохранил совесть, доброту, но он не выдержи­вает проверки на прочность, в нем ослаблен воле­вой элемент. Описание душевного состояния Се­ни, его рефлексии на пережитое после похище­ния Кати, ощущение стыда и укор самому себе («Сеня тыкался из угла в угол»; «одна только мысль так же слепо тыкалась в нем: как бы прова­литься в тартарары»; «он потом тысячу раз спрашивал себя, как это он растерялся до того, что впустил мужика в ограду») выражают веру писателя-гуманиста в человека, в то, что впредь, столкнувшись со злом, Сеня не растеряется, про­явит силу воли в отстаивании добра. Валентин Распутин видит благо людей в их единении, в .противоборстве злу. На передний план в его про­зе выступают проблемы, связанные с нравствен­ными первоосновами человеческого бытия, гово­ря словами А. Платонова, «способности бесконеч­ного жизненного развития».

О необходимости отстаивать добро, о возрож­дении русского народа через веру, через нрав­ственные заветы предыдущих поколений идет речь в повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Автор ставит диагноз болезни нашего общества с на­деждой на исцеление. Носителями идеи добра в повести являются два Ивана — дед и внук. Иван Савельевич — добрый, покладистый, обладаю­щий «непробиваемой безмятежностью», ловкий в любом деле, мастер, умеющий «и печь сложить, и песню запеть». — сумеет постоять за человеческое достоинство, дать отпор «наглости и гадости». Эти качества передаются внуку Ивану. Младший Иван показан р, процессе взросления, раздвижения рамок сознания. Он много читает, размышля­ет. Становление души Ивана — важнейший эле­мент художественного мира повести — дан писа­телем в диалогах с матерью, в подростковых раз­мышлениях, в наблюдениях героя за особеннос­тями родного языка. Молодой человек естествен­но и неотвратимо приходит к желанию доброго дела: «...воротившись из армии, неделю бродил по городу, высматривая и выпыты­вая, куда без него развернулась жизнь, и вдруг на­нялся в бригаду плотников, уезжавших строить в дальнем селе церковь. Это было районное село на Ангаре, недалеко от него лежала-бедовала родная деревня Тамары Ивановны и Ивана Савельевича».

Путь спасения, возрождения русского народа через храм является определяющей мыслью и в других произведениях писателя. В статье о Сер­гии Радонежском «Ближний свет издалека» (1992) писатель отмечает противоречивость рус­ского характера: «Русский человек может быть и варваром, и невежественным <...> То, что скрыва­лось у других под внешним лоском и внешним же благополучием, у нас не хотело прятаться и как бы нарочно рвалось на общее обозрение. Это из­вестное свойство русского — душа нараспашку <...> К тому же русский порыв к святости, не от­рицавшийся прежде и недругами, невольно ос­тавлял внизу нравственное увечье».

Повествовательное напряжение в прозе писа­теля остается, когда он пишет о духовности люб­ви, обращаясь к нравственным заветам, прибегая к поэзии живой старины, воссоздавая искусство стародавней русской беседы с ее магией звуков и ритмов в рассказе «Женский разговор» (1994), и когда размышляет о слитности человека с приро­дой, проясняя древние, вековые смыслы слов, та­ких как «отчие пределы», «небо», «звезды», «бе­рег», «звон» («Видение». 1997). Язык писателя передает и божественность мира, и красоту человека, живущего в гармонии с природой.

Рассказу «Видение» из цикла «Отчие преде­лы» не чужда тютчевская мистическая тема «выс­шего познания» в акте слияния человеческой ду­ши с «душой мира». Это повествование можно рассматривать как философское рассуждение о пределе человеческой жизни, о включенности че­ловека в общеприродную, космическую жизнь, слитности человека со всем сущим на земле: «Ка­ким-то вторым представлением, представлением в представлении я начинаю видеть себя выходя­щим на простор и сворачиваюшим к речке, где стынут березы, высокие, толстокорые и растопы­ренные на корню, тоскливо выставившие голые ветки, которые будут ломать ветры... Я стою сре­ди них и думаю: видят ли они меня, чувствуют ли? А может быть, тоже ждут? Уже не кажется больше растительным философствованием, буд­то все мы связаны в единую цепь жизни и в еди­ный ее смысл — и люди, и деревья, и птицы. В ста­рости так больно бывает, когда падает дерево».

Герои Распутина изображены не только в жес­токих условиях современной действительности, в календарное, историческое время, они вписаны в онтологический план повествования, в величест­венную картину мироздания. Образ музыки в рассказе, «звон», к которому чутко прислушива­ется рассказчик, воспринимается как вечная ка­тегория, принимает расширенное значение: му­зыка — вечное чудо, как ветер, небо, звезды, луна, солнце, сумерки, воздух — обозначает вечность движения, создает образ «музыкального времени». в котором живут герои писателя. Это переклика­ется с мыслями А. Блока: «Есть как бы два време­ни, два пространства: одно историческое, кален­дарное, другое неисчислимое, музыкальное. Во втором мы живем, когда чувствуем свою близость к природе, когда отдаемся музыкальной волне, исходящей из мирового оркестра». Распутин соотносит жизнь человека с общим потоком ми­рового бытия, передает слитность человека с Все­ленной: «Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через небо струну, и она откликается томным, чистым, занывающим звуком. Только отойдет, отзвучит одна волна, одноголосо, пронизывающе вызванивает другая <...> И кажется мне, что это мое имя вызванива­ется, уносимое для какой-то проверки <...> Но нельзя наглядеться на этот мир — точно тут-то и есть твои вечные отчие пределы».

Рассказу «Видение» присущи многие свой­ства поэзии. Здесь слова связаны не только смыс­лом, но и звуком, и обаяние рассказа в том, что сразу улавливается особым образом организован­ная ритмика фразы: сонорный звук «м» держит лейтмотив и очаровывает читателя магией слова писателя, побуждает вслух произносить целые фразы, вникнуть в слитность звука и мысли: «Могучим и затаенным дыханием ходит, шевеля мое лицо, поднимаясь и опускаясь, воздух, морок сумерек настывает, и лес справа с острыми верхушками елей начинает темнеть все больше. «Хо­рошо, хорошо», — нашептываю я, и мне чудится, что под это слово я должен светиться точкой, за­метной издали».

Язык произведений В. Распутина отражает на­родное видение мира: «Язык — кровь литерату­ры», — утверждает писатель, — «самая большая беда литературы — безъязыкость, худосочность, стертость». И далее: «Патриотизм писателя прежде всего во владении родным словом, в способ­ности стать волшебником, когда берешься за перо»и. Глубинный русский язык позволяет Распу­тину говорить со своим читателем об общечелове­чески морали, о вечных ценностях, нравственно­сти, создавать образы героев — носителей этичес­кой проблематики. Язык в прозе писателя высту­пает как одна из форм жизни, в которой проявляется осмысляющее мир сознание. Герои Распути­на обладают философским складом ума, размыш­ляют о месте человека в системе миропорядка, о смысле прихода человека в мир. Перед смертью старуха Анна из повести «Последний срок» вспо­минает слова, которые ей сказал сын Михаил, сам почти еще парнишка, после рождения своего пер­венца Володьки: «Смотри, мать: я от тебя, он от меня, а от него еще кто-нибудь. <...> Вот так оно все и идет». Авторское пояснение строится на народном восприятии жизни: «Он только тогда понял, что так вот оно все идет, шло и будет идти во веки веков и до скончания мира, когда эта про­стая, никого не обходящая истина, не замкнув­шись на нем, накинула на него новое кольцо в сво­ей нескончаемой цепи <...> понял, что смертен, как смертно в мире все, кроме земли и неба».

Человек в прозе Распутина предстает как оли­цетворение жизни, ее гарантия, как продолжатель рода человеческого и носитель вековечных мо­ральных устоев. «Жизненная философия» (фраза Распутина), передающая народное мироощущение связи людей, идеального жизнеустройства, осмыс­ляется героями писателя на всем пространстве его творческого пути. Вот какими словами передает автор величие материнского сердца, приносящей в мир ребенка: «И своя жизнь вдруг показалась ей доброй, послушной, удачной <...> Надо ли жало­ваться, что она всю ее отдала ребятам, если для то­го и приходит в мир человек, чтобы мир никогда не скудел без людей и не старел без детей».

На страницах своей прозы Распутин создал глубочайшей силы женские образы. Дарья, Агафья, Пашута, Анна, Наталья из повестей и рас­сказов писателя символизируют возрождающие силы природы. В концентрированной форме пла­тоновский образ женщины — «совести мира» — возникает в связи с сюжетной линией Агафьи из повести «Пожар». Архетипическая мать Алена — это звено между прошлым, культом роженицы. Богородицей — символизирует обновление, сло­во Божье: «В этой маленькой расторопной фигу­ре, как во всеединой троице, сошлось все, чем мо­жет быть женщина <...> Алена и под бомбежкой не забыла бы обиходить свой дом». В уста Але­ны вкладывает Распутин вопрос о сущности человека: «Мы почему, Иван, такие-то?!»Емким образом-понятием, вбирающим в себя нравственные представления о взаимосвязаннос­ти людей, становится в прозе Распутина словосо­четание «общий организм». «Человек не может быть нужен только самому себе, он — часть обще­го дела, общего организма». Эта мысль из внут­реннего монолога героини рассказа «В ту же зем­лю» выражает нравственные принципы самого писателя, предостерегающего от забвения «чело­веческих устоев».

Идея сопричастности человека семье, дому, ро­ду, поколению, нации, планете, общему кругово­роту жизни проходит через все произведения пи­сателя. Параллельно с реалистическими способа­ми изображения Распутин использует миф, прит­чу, онирическое пространство (описание сновиде­ний), фольклорные элементы, обряды и предания для художественного обобщения, где на первый план выходят первоэлементы бытия: жизнь, смерть, дети, семья, вода, хлеб. Идея причастнос­ти роду и цепи поколений в повести «Прощание с Матёрой» находит мифофольклорное воплоще­ние в символическом образе «нитей жизни».

Своеобразие распутинского письма проявля­ется в психологизме, афористичности языка, в образном раскрытии категорий совести, памяти, передаваемых ретроспективно, через воспомина­ния героев, через диалоги, авторскую речь. Для Распутина слово — это выражение национально­го духа, воплощение жизни, души человеческой. Такие выразительные средства языка, как мета­форы, эпитеты, сравнения, — не только самоцен­ное достоинство его произведений, они служат как эстетическим, так и этическим целям писате­ля. Так, тревога писателя за разрушение дома-очага передается через олицетворение природных сил, через уподобление предметов и явлений мер­твой природы, неодушевленного мира чувствам и свойствам человека, живого мира вообще: «дерев­ня перестала рожать»; «всереже стучат топоры на новостройках»; «и стала год от года ужимать­ся в поселке жизнь». С болью, как о живом челове­ке, пишет Распутин о деревенской избе — «ста­рой», «почерневшей, «потрескавшейся», «осев­шей», «осиротевшей», но все же «каким-то мака-ром из последних сил державшей достоинство». Изба не приемлет человека, который не хочет «слепить гнездо», «прибрать за собой, как поло­жено». Эпитеты, олицетворяющие метафоры, пи­сатель использует для передачи своей концепции спасения от «жизни на краю»: «Вздохнула Агафьина изба, — так тяжело и больно вздохнула, что заскрипели все ее венцы, вся ее изможденная плоть». Распутинская оценка «превращения го­родов и весей в свалку» оценивается в повести «Пожар» как «жизнь на краю», в рассказе «Изба» (1999) — как «язвенный нарост на человеке», а сам человек оценивается как «полорукий». «Полору-ких развелось — через одного, и, как всегда, когда полость обнаруживается в неположенном месте, в другом неположенном месте появляется у чело­века язвенный нарост вроде пьянства».

Язык произведений В. Распутина — образный, афористичный. В нем в предельно краткой форме сфокусированы веками выработанные в народе представления о правилах жизни, об отношении к другому человеку, о требовательности к себе. Например: «Ему хоть кол на голове теши, он свое», «Вино-то и губит», «У Егорки всегда отго­ворки», «Как сирота казанская, без огляду улете­ла») «Старая и слабая, ни кожи, ни рожи»(«По­следний срок»); «Без ребятишек баба — уже не баба, а только полбабы», «Сказать ему было нече­го, даже самому себе») «Сошлись — надо жить» («Живи и помни»).

Богатство языку прозы В. Распутина придают и необычные сравнения, и выразительные эпите­ты, и метафоры. Например: «И опять все стихло, но старуха знала, что теперь изба — как постав­ленная на печку посудина с варевом, которое вот-вот заходит, заговорит» («Последний срок»); или: «У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо, <...> Первая мам­ка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла» («Прощание с Матёрой»); «Сколько веревочке ни вить­ся, а конец будет» («Живи и помни»).

Связь человека с родной землей, неотделенность судьбы человеческой от судьбы родного до­ма — одна из сквозных тем творчества Распутина. Писатель размышляет сам и побуждает размыш­лять своего читателя о вековых и пошатнувшихся нравственных опорах, о связи и разрыве времен, готовя тем самым перемены общественного со­знания. Носителям нравственных ценностей Рас­путин противопоставляет современных «обсев­ков», «неробеев», «причиндалов», «шабашников», воплотившихся в образах «архаровцев», — «лег­ких людей», не обзаводящихся ни домом, ни ого­родом, не пускающих корней в землю, где бы они ни жили. С болью, с горькой иронией ставит пи­сатель актуальный для общества и каждого человека вопрос об ответственности за то, что проис­ходит вокруг него: «Водились, конечно, пьянчуги, где они на святой Руси не водились, но чтоб сби­ваться в круг, разрастаться в нем в открытую, ни­чего не боящуюся и не стыдящуюся силу с атама­ном и советом, правящим власть, такого нет, не бывало. Это уже наши собственные достиже­ния». Символическую многозначность приоб­ретает в повести «Пожар» образ дяди Миши Хампо — «духа егоровского», бескорыстного, безгреш­ного, охраняющего общее достояние, «прирож­денного сторожа» с уставом — «чужого не трожь», убитого во время пожара. «Не существо­вало для него в установленном житейском поряд­ке большего несчастья и большего урона, чем воровство». Образ Хампо вызывает аналогии с об­разами юродивых на святой Руси, окруженных ореолом неприкосновенности.

В 2000 г. В. Г. Распутин был награжден преми­ей А. Солженицына «За пронзительность выра­жения поэзии и трагедии русской жизни в сращенности с русской природой и речью». Нобелев­ский лауреат высоко оценил рассказы и повести В. Распутина: «Вслед «Пожару» цепочка расска­зов протянулась и в новейшее время, отражая и новые виды лютости жизни». Особо выделен Солженицыным рассказ «В ту же землю» как «гнетущий рассказ большой силы. <...> Не толь­ко стало нельзя жить, но у нас отняли и сокровен­ное, священное право — мирно отдать прах мате­ри-земле». Повесть «Прощание с Матерой» — в оценке учредителя премии — «... не частный че­ловеческий эпизод, а крупное народное бедствие — не именно одного затопляемого, обжитого века­ми острова, но грандиозный символ уничтоже­ния народной жизни».

Произведения В. Г. Распутина, заслуженно на­званного нравственником, формируют эстетичес­кие вкусы и жизненные идеалы, побуждают сози­дать, помнить: «Одно дело — беспорядок вокруг и совсем другое — беспорядок внутри тебя». На­дежда писателя на возрождение связана с опорой на соблюдение вековечных ценностей: «Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьей, рабо­та, люди, с кем вместе правишь праздники и буд­ни, и земля, на которой стоит твой дом. И все че­тыре одна важней другой. Захромает какая — весь свет внаклон».

Мировоззренческие истоки творчества В. Г. Распутина (С. Н. Лебедева)

В. Г. Распутин в одном из интервью, говоря о своих крестьянских кор­нях, отметил: в деревнях "тяга к православию сильнее". И далее, раз­мышляя о важности ре­лигиозной веры для рус­ского человека, писатель подчеркнул: "...был бы рад, если заме-тится, что моя проза есть мировоззре­ние православного человека". Прояс­нению этого аспекта творчества Распутина могло бы способствовать рассмот­рение его повестей в контексте трудов русских религиозных философов: Н. Фе­дорова, П. Флоренского, И. Ильина.

Проза В. Распутина не обойдена вни­манием литературоведов, более того, во­круг произведений писателя развертыва­лись широкие дискуссии. Но до сих пор не нашла должного осмысления пробле­ма истоков трагического в его повестях.

Согласно философии Гегеля, источ­ник трагического — взаимная отчуж­денность субстанционально единых сил, нарушение изначально единой ре­альности, ведущее к страданиям и гибе­ли. При этом глубина трагизма опреде­ляется философом не только масштаба­ми крушения, разлада, но и степенью устойчивости, гармонии, впоследствии разрушенных.

Образ "единой реальности", идеаль­ного миропорядка, насильственно унич­тоженного, создает Распутин в повести "Прощание с Матерой". Произведение написано в середине 70-х годов, в период наиболее активного творчества Распути­на-писателя и Распутина-публициста. Актуальность темы несомненна: важно было выразить отношение к углубляю­щемуся процессу разрушения связей че­ловека и природной среды (сооружение искусственных водохранилищ и затоп­ление земель, поворот северных рек, уничтожение неперспективных дере­вень и т.д.). Распутин увидел глубинную связь экологических и нравственных процессов — утрату миром изначальной гармонии, разрушение связей этическо­го мира личности и русской духовной традиции.

В "Прощании с Ма­терой" эту гармонию олицетворяют жители деревни, старики, и прежде всего — 80-лет­няя Дарья.

Распутин показал в повести идеальный мир природы и человека, жи­вущего в согласии с ним, выполняющего свой родовой долг — сохранение памяти о предках. "Живи, шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы были..." — эти слова — завеща­ние отца Дарьи и определили во многом ее поступки и отношения с людьми.

Ситуация "последнего срока", по­явившаяся в одноименной распутинской повести, вновь возникает в "Прощании с Матерой", но мотив "расставания с жиз­нью" здесь обретает более широкий смысл. Последний срок — уже не для от­дельного человека, а для гармонического устройства природного миропорядка, суть которого определена автором: взаи­мосвязь прошлого (предки) — настояще­го (ныне живущие) — будущего (моло­дое поколение, потомки), ответствен­ность настоящего перед прошлым и бу­дущим. Проблематика "Прощания с Ма­терой", жизненная философия основ­ных персонажей и, в частности, Дарьи могут быть по-новому осмыслены, если их рассмотреть сквозь призму философ­ского учения о человеке и природе Н. Ф. Федорова, его теории "общего дела" и регуляции природы.

Исходная, определяющая все осталь­ные, мысль Федорова: небратское, неродственное состояние мира, проявляющееся во взаимоотношениях людей, а также природы и человека. Для филосо­фа человечество — это семья, но распав­шаяся, забывшая о своем родстве, "небратская". В реальности "неродствен­ность" проявляется, прежде всего, в от­ношении "сынов" (живущих) к "отцам" (предкам). За — быть, вывести умерших за — бытие для Федорова равносильно преступлению. Для обретения "братст­ва" необходимы созидающий труд лю­дей, убежден философ, развитие дея­тельного начала, направленного на "регуляцию" природы как части "общего дела": "Воссоздавать сотворенное не на­ми, но разрушенное по нашему неведе­нию или по нашей вине..." Под регуля­цией природы Федоров подразумевает сознательное преобразование мира "су­ществами разумными, нравственными, трудящимися в совокупности для обще­го дела". Федоровский проект направ­лен на внесение в природу "разума и во­ли", ее одухотворение, восстановление. Вершина регуляции, по Федорову, — воскрешение умерших — сначала в па­мяти человеческой ("Культ предков — вот истинная религия"), а затем и физи­ческое воскрешение как следствие са­мосовершенствования людей и воссоз­дания природы.

В повести "Прощание с Матерой" Распутин показывает, как "регуляция" природы оборачивается для живущих трагедией. Происходит это, когда в про­цессе преобразования природного мира участвует человек безнравственный, ду­ховно неразвитый. В повести это люди без имени, пожогщики, действия кото­рых определяются одной целью — "вы­полнение специального постановления".

В художественном пространстве по­вести присутствуют два мира: правед­ный, сформировавшийся в представле­ниях русского крестьянства, — "тут", на­зывает его Дарья — Матера, "где все зна­комо, обжито, проторено", и мир грехов­ный — "там": пожогщики, новый посе­лок. Каждый из этих миров живет со­гласно своим законам, и их несовмести­мость (а в этом убеждена Дарья) — сви­детельство разобщенности общества, его "небратства". Материнские старики не могут принять жизнь "там", где "про душу забыли", совесть "истрепали", па­мять "истончили", а ведь "мертвые ... спросят".

Важнейшая проблема повести — це­лесообразность вмешательства в жизнь природы, ее "регуляции", по Федорову. "Какой ценой?" — мучается вопросом Павел. Иными словами, труд — доброде­тель, сопряженный с ответственностью перед природой и людьми, и труд — дей­ствие, несущее зло. Согласно филосо­фии Федорова, труд должен "внести в мир согласие, любовь". Но может по­влечь зло и разрушение, как показывает Распутин.

Тема разрушительного труда возни­кает уже в размышлениях Павла о нера­зумности расположения недавно пост­роенного поселка: построен он "не по-людски, несуразно", рабочие "меньше всего думали, удобно ли будет жить... смотрели только, как легче построить".

Возведение ГЭС, в результате кото­рого будет затоплен остров Матера — "самая лучшая, веками ухоженная и удобренная дедами и прадедами земля", разорение кладбища, сожжение лесов, домов — также действия, разрушающие природную среду. Согласно философии Н. Федорова, враждебность человека по отношению к природному миру — "ускорение конца мира".

Как трагедию воспринимает происхо­дящее с Матерой старуха Дарья: "Нынче свет пополам переломился". Безответст­венное отношение к природе, легкость обрыва связей между людьми, безболез­ненность расставания с родной землей, домом — все это, уверена Дарья, состав­ные "облегченной жизни" людей беспа­мятных, равнодушных и даже жестоких. "Тут не приросли и нигде не прирастете, ниче вам жалко не будет, такие уж вы есть обсевки", — скажет старуха Клавке Стригуновой. Хоть речь-то идет не толь­ко о Клавке, но и о непутевом Петрухе, и о внуке Дарьи Андрее... Замечает Дарья и усталое равнодушие сына Павла.

Как видим, "легкое" отношение распутинских героев к таким понятиям, как дом, малая родина, родовая память показано в повести как нарастающее: Павел — Петруха — Клавка — Андрей. Если 50-летний Павел растерян, не мо­жет и не хочет искать смысл в происхо­дящем, то Андрей все понимает с прису­щим молодости легкомыслием. При этом им утрачена идея "сыновства" — ему, "сыну умерших отцов" (Н. Федо­ров), чуждо ощущение долга по отноше­нию к прародителям. Это с горечью от­мечает Дарья во внуке.

В восприятии самой старухи умер­шие родные как бы продолжают свое существование "в другой, более богатой деревне" — на кладбище. Она воскре­шает предков в памяти, в укрепляю­щемся чувстве любви и родства по отно­шению к ним.

Идея воскрешения умерших как на­значения регуляции природы и самосо­вершенствования человека является важнейшей в теории Н. Федорова. Распу­тин, разделяющий эту мысль философа, видит путь воскрешения в людской па­мяти, в любви "сынов" к "отцам", в обре­тении живущими чувства "всеобщего братства". Оно-то, к печали писателя, или постепенно утрачивается (Павел), или не присуще человеку вовсе (Петру­ха, Андрей).

Павел, один из распутинских персо­нажей "надорвавшейся души", раздво­енного сознания, болезненно пережи­вает процесс своего отчуждения от происходящих событий (прежде всего из-за непонимания их сути). "Павел со стыдом вспомнил, как стоял он возле догорающей своей избы и все тянул из себя, искал какое-то сильное, надрыв­ное чувство — не пень ведь горит, род­ная изба — и ничего не мог вытянуть и отыскать, кроме горького и неловкого удивления, что он здесь жил. Вот до че­го вытравилась душа!" Он прини­мает события в Матере с покорностью, как неизбежное ("Надо, значит, надо"), оправдывая себя при этом ответствен­ностью перед новым поколением, сы­ном Андреем. Но Павел не способен ра­зобраться в "правде" молодых (как, впрочем, и в поступках стариков), раз­говор с сыном ввергает его в еще боль­шие сомнения и растерянность: "Мать живет в одной уверенности, молодежь в другой, а тут и уверенности никакой нету. Ни туда, ни сюда, меж теми и другими". Сопротивляться событиям Павел не в силах, нет желания додумы­вать, искать ответы на многие вопросы: "Хочешь, не хочешь, а приходится со­гласиться с Андреем, что на своих дво­их, да еще в старой Матере, за сего­дняшней жизнью не поспеешь".

Внутренний разлад Павла, тоска и ду­шевная боль Дарьи, других материнцев утверждают идею Распутина о взаимо­обусловленности макро- и микрокосма. Во многом эта особенность мировоспри­ятия писателя близка ангропокосмизму Н. Федорова, воспринимающего челове­ка как центр мироздания, частицу Все­ленной. Герой распутинской прозы так­же неотделим от внешнего мира — жи­вотного, растительного, Космоса. При нарушении даже одного звена этого единства рвется вся цепь мир утрачива­ет гармонию.

Близкую смерть Матеры первым предчувствует Хозяин острова, маленький зверек — душа острова и Природы в целом. Этот символический образ при­дает повествованию особый, глубинный смысл, он позволяет увидеть и услышать то, что скрыто от человека: прощальные стоны изб, "дыхание взрастающей тра­вы", притаенную "возню пичуг", — од­ним словом, почувствовать обречен­ность, близкую гибель деревни, острова. "Чему быть, того не минозать", — сми­рился Хозяин, и в его словах — свиде­тельство трагической беспомощности Природы перед человеком, чья деятель­ность направлена на бездумное "обузда­ние" естественных природных сил. "Ка­кой ценой?" — этот вопрос—лейтмотив произведения не возникает у пожогщи­ков, чиновника Воронцова или "товари­ща Жука из отдела по зоне затопления". Мучает он Дарью, Катерижу, Павла... И самого автора.

Какой ценой? Повесть "Прощание с Матерой" дает ответ: ценой утраты при­родного лада, гибели праведного мира — он тонет, поглощается туманом, теряет­ся. Финал произведения тратгчен: остав­шиеся в Матере старики слышат тоскли­вый вой — "прощальный голос Хозяина".

Подобная развязка закономерна, она определена идеей Распутина, утвердив­шейся в его прозе 70-х годов, об эсхатологичности некогда гармоничной реальнос­ти. Реальности, в которой люди без души, без Бога ("В ком душа, в томи Бог", — го­ворит Дарья) бездумно осуществляют "регуляцию" природы. Точнее — насилие над природой, а значит, согласно концеп­ции В. Распутина, над всем живым.

Особую смысловую нагрузку в прозе В. Распутина несут имена персонажей. Что подтверждает анализ его произведе­ний в аспекте ономатологии — "учения о существенной природе личных имен и их метафизической реальности в обра­зовании личности".

Основные положения ономатологии находим в работе философа и богослова П. А. Флоренского "Имена".

Флоренский отмечает, что для многих писателей "звук имени и вообще словес­ный облик имени открывает далекие по­следствия в судьбе носящего это имя".

Писатель, убежден о. Павел, называя героя, "творит личность в соответствии с идеей имени". Имя же определяет "ду­ховное и душевное строение человека". Флоренский в имени собственном усмат­ривал тот духовный эпицентр, вокруг ко­торого "оплотняется наша внутренняя жизнь", который влияет на деятельность и судьбу индивида, направляет его бытие по определенному руслу: "по имени жи­тие, а не имя по житию...". В литератур­ном творчестве, по мнению философа, "тема личности дается именем".

Идеи о. Павла нашли художественное воплощение в повестях В. Распутина: Ан­на, Люся, Михаил ("Последний срок"), Дарья, Павел, Никита — Петруха ("Про­щание с Матерой"), Настена, Андрей ("Живи и помни"), Иван Петрович Его­ров ("Пожар") — эти и другие имена — "суть категория познания личности" (П. Флоренский).

Старухе Анне дан "последний срок" перед смертью — оглянуться, раскаяться, попросить прощения и уйти из этой жиз­ни "чистой": "...радостно и светло пред­стать перед судом Бога: вот я, раба Божья Анна, черного с собой не несу".

Жизнь Анны — в воспоминаниях, ретроспективно — проходит перед чи­тателем. Распутин показывает истин­ную Анну (евр. — благодать, милости­вая) — носителя духовных ценностей. Флоренский считал это имя одним из лучших женских имен: "Нравственная область — вот что занимает преимуще­ственно сознание Анны..."

В жизни Анны, отмечает о. Павел, много страданий, но она смиренно несет свой Крест. И хотя Анны своей добротой и бескорыстием притягивают людей, в старости они одиноки.

Распутин рисует "свою" Анну именно такой: доверчивой; любящей детей. О них у нее "сердце изболелося..." Писа­тель вкладывает в понятие "сердце" вы­сокий духовный смысл: вместилище и источник любви: "сердцем" или от "серд­ца" любят Бога и ближних своих. "Нет сердца" — значит человек утратил связь с Богом, потерял нравственные ориенти­ры. Это в полной мере относится к детям Анны. И прежде всего — к Варваре, Лю­се.

Первой приехала, получив телеграм­му о болезни матери, старшая дочь Анны Варвара. Не успев войти в дом, она "сра­зу, как включила себя", заголосила: "Матушка ты моя-а-а!", Михаил пытается успокоить сестру: "Живая она, спит..." Но Варвара, настро­енная на плач, не может остановиться: ей нечем заменить заранее заученную фра­зу. Она продолжает рыдать, но уже "ото­шла плакать к столу — где удобнее".

В поведении Варвары видится механи­ческое исполнение положенного. Это подтверждает и отношение окружающих к причитаниям женщины: кроме Михаи­ла, который просит ее "погодить", и напу­ганной Нинки, никто не обращает на нее внимания. Здесь в поведении Варвары сливается душевный порыв с привычкой, обязанностью "оплакать". И это заставля­ет сомневаться в ее искренности.

По своему происхождению имя Вар­вара римское, оно обозначает: жестокая, грубая. О. Павел, рассматривая житие Великомученицы Варвары как пример носительницы данного имени, подчерки­вает, что основными чертами, характе­ризующими Варвару и определяющими своеобразие этого имени, являются две: страстная непреклонность и мечтатель­ность. По словам Флоренского, "Варва­ры идут по пути Варвары, но, не достигая ее ответственной и поэтому рискован­ной высоты, легко искажают в себе этот образ. Но, однако, при всех искажениях в них явно усматриваются смятые и не­достигающие заветной цели черты муче­ницы, отсюда трудность этого имени и для носительниц его, и для окружающих: этот образ не из тех, которые могут быть осуществленными постепенно и вырабо­таны в той или другой мере". О. Павел выделяет в характере Варвары еще одно качество: возможность порвать со всем привычным ей, близким и дорогим: "тут нередки разрывы с родным домом и ро­дителями". Именно эту разобщенность с самым дорогим — с семьей и родитель­ским домом — наблюдаем мы у распутинской героини.

Если соотнести Варвару Распутина с одним из полюсов имени, о которых раз­мышляет Флоренский, то она окажется "в точке нравственного безразличия", около которой, никогда не удерживаясь на ней точно, обираются "обыкновен­ные средние люди", далекие от святости, но не совершившие никаких злодеяний и преступлений. В отличие от Варвариного рационализма (критик А. Панкеев назвал его "наивным") рационализм ее сестры Люси обдуманно эгоистичен. Люся черства, бестактна, неискренна.

"Людмила, — пишет Флоренский, — грубиянка ... у нее сильные порывы, но грубые. Сбивают с ног всех встречных на пути ее порыва". И, действительно, Люся у Распутина самоуверенна и жес­тока. Она также пребывает в "точке нравственного безразличия": утратила духовное родство с близкими, ложно ориентированы ее воля, сердце, разум (состояние "прелести"). Писатель ис­пользует два ключевых слова для харак­теристики Люси: "посторонняя" и "за­была". Немаловажная деталь: в повести Люся ни разу не названа полным именем Людмила, что подтверждает ее духовную и нравственную несостоятельность, Лю­ся, несмотря на возраст, не выросла как .личность, она "не мила людям".

Флоренский неоднократно отмечает: имя направляет жизнь человека по из­вестному руслу. Но и сама личность должна определить свое нравственное содержание: "Имя — ритм жизни, но его можно наполнить различными гар­мониями. Имя — спектр нравственных самоопределений и пучок различных жизненных путей".

Таким образом, даже точно очерчен­ное, имя представляет человеку разные возможности нравственных (или без­нравственных) проявлений-— "вплоть до полного мрака самоутраты". Отдельные персонажи Распутина теряют имя и на­деляются прозвищами — писатель вво­дит в текст мотив "двойного имени".

Герой повести "Прощание с Мате­рой" Петруха был назван при рождении Никитой. Имя Никита (греч. — победи­тель) — знак возможной силы человека, его чистой жизни. Но, как подчеркивает автор, "за разгильдяйство и никчемность Никиту земляки прозвали Петрухой". Писатель использует уничижительную форму имени "Петр", определяя этим отношение окружающих к герою. С персо­нажем Распутина произошло то, что П. Флоренский назвал "расстройством личности", следствием чего явилась "ут­рата именем его места". "Личность рас­падается и разлагается, — пишет о. Па­вел, — имя перестает быть ясно сознава­емым коренным сказуемым "Я".

Истории Никиты — Петрухи обраща­ет читателя к судьбе одного из 12 Апосто­лов Христа — Симона. Согласно библей­скому сюжету, Петр (Симон), пройдя че­рез испытания страхом и троекратное отречение от Христа, переживает раска­яние в содеянном (от Марка: "И начал плакать"). "Признать не праведников, но грешников к покаянию", — читаем в Евангелии от Матфея. Эти слова помога­ют осмыслить драматизм и логику пове­дения Никиты — Петрухи. Покаяние предполагает наличие определенных нравственных предпосылок. И здесь имя "Петр" (греч. — камень, скала) изначаль­ным смыслом предусматривает их Нали­чие в персонаже Распутина (Катерина, мать Петрухи, о сыне: "Он так-то доб­рый... Сердце у него мягкое...").

Писатель оставляет Петрухе воз­можность нравственного очищения — через раскаяние, возможность "вос­становления личности" (П. Флорен­ский). Детали в тексте указывают на это: переживание неясного пока, нео­сознанного еще самим героем, чувства вины перед матерью, брошенной им без средств и жилья.

Первый проблеск самосознания (в ситуации самоутраты), отмечает Фло­ренский, — вопрос "Кто я?" — обраще­ние к изначальному имени. У Распутина читаем: "Теперь никто уже и не помнил, что он Никита, родная мать и та называ­ла его Петрухой, да и сам он только в мечтах, ... тайком доставал и ставил в строку свое законное имя..."

Не случайны в повестях Распутина образы персонажей, не наделенных соб­ственными именами и обозначенных: "пожогщики", "бригада санитаров" ("Прощание с Матерой"), "архаровцы", "бригада оргнабора" ("Пожар"). Порой "измельчание жизни" (П. Флоренский) достигает такой степени, что человек ли­шается личного имени вовсе. В связи с этим Флоренский комментирует еван­гельскую притчу об исцелении Иисусом Христом бесноватого, Евангелие от Марка: "Ибо Иисус сказал ему: выйди, дух нечистый, из этого человека, и спро­сил его: как тебе имя? И он сказал в от­вет: легион имя мне, потому что нас мно­го". Отец Павел обратил внимание на изменение формы местоимения в во­просе об имени: ед. ч. заменено словом в форме мн. числа. У нечисти нет имени, отсутствует личностное, индивидуаль­ное начало, приходит к выводу П. Фло­ренский. Старики в "Прощании с Мате­рой" не случайно называют пожогщи­ков "нечистой силой", "чертями", "нехристями" — для этих людей, пребыва­ющих в состоянии "мрака самоутраты", такие понятия, как "родовая память", "Дом", "Малая Родина" потеряли духов­ный смысл: "Чтоб счас же тебя тут не было, поганая твоя душа! Могилы зо­рить... — Дарья взвыла. — А ты их тут хоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Не было у тебя, поганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?"

Тип героя — "пожогщик" — получил развитие в повести "Пожар" — это ар­харовцы, "особый сорт людей, безраз­личных ко всякому делу". Их обозначе­ние — "бригада оргнабора", и лишь один персонаж из них имеет имя — Сашка Девятый. Фамилия — по смыслу количественная (типа: "легион") и не несет информации о родовых корнях, истоках. Бесовщина, по мысли Распути­на, овладевает поселком: что раньше "было не положено, не принято, стало положено и принято, было нельзя — стало можно, считалось за позор, за смертный грех — почитается за лов­кость и доблесть" — так характе­ризует автор жизнь в Сосновке.

Противостоять бесовщине, современ­ному "дракону-людоеду" (а в концепции Распутина — это издержки научно-тех­нического прогресса, разрушительное начало) пытается, подобно Святому Ге­оргию, Иван Петрович Егоров — цент­ральный персонаж повести. Автор наде­лил его именем — отчеством — фамили­ей — "полным именем", согласно Фло­ренскому, которое подчеркивает нали­чие духовной связи героя с отцом (отчество) и родом (фамилия).

В носителях имени Иван (евр. — Благо­дать Господня) о. Павел отмечает пере­плетение противоречивых качеств, но психологическая доминанта Ивана — со­вестливость. Егоров — Егор — Георгий — активен, и его деятельность направлена "в лучшем случае, — пишет Флоренский, на высшие цели, в худшем — на устройст­во собственных жизненных дел".

Распутин показывает Егорова Ивана Петровича в состоянии "раздора с со­бой", "беспорядка внутри себя", а по Флоренскому, — в ситуации конфликта "лучшего" и "худшего" случаев. Сюжет-но это обозначено как столкновение на­мерений героя уехать из Сосновки к сы­ну, жить спокойно и — желания бросить вызов архаровцам. Итогом его сомне­ний, мучительных раздумий стала идея значимости для человека Дома, его со­хранения; Иван Петрович вкладывает в понятие "Дом" широкий смысл: "...нуж­но быть дома ... в себе, в своем внутрен­нем хозяйстве... Дома — в избе, откуда уходишь на работу. И дома — на родной земле..."

Как видим, Распутин направляет ак­тивность Егорова не "на устройство соб­ственных жизненных дел" (согласно тер­минологии Флоренского), а на "высокие цели".

Таким образом, анализ прозы В. Рас­путина в контексте философии имени П. Флоренского показал: писатель дает персонажам неслучайные — христиан­ские имена, и "разумность" имени лите­ратурного героя мотивируется прежде всего интересом автора к духовной сущ­ности личности.

В повести "Прощание с Матерой" заявлена тема войны. Одна из причин душевного надлома Павла — участие в Великой Отечественной войне, после которой "за долгие годы он так и не пришел в себя". Война как духовное ис­пытание — такой аспект темы "человек на войне" намечен в произведении. Глубоко он осмыслен в повести "Живи и помни" — произведении о военном времени, хотя батальные сцены в нем отсутствуют. Психологические мотивы поведения Андрея Гуськова — вот что занимает автора.

О психологии дезертира размышляет в статье "Духовный смысл войны. О вой­не" религиозный философ русского за­рубежья И. А. Ильин. Эта работа дает ключ к пониманию трагедии распутин-ского героя. Как пишет Ильин, "война ставит перед человеком начало ответст­венности: чем и как он жил, что любил чему радовался, что создал?" Даже если жизнь в прошлом была недостойной, че­ловек должен ответить за нее, защитить "свободу дурной жизни". Защитить, не жалея себя, забыв о себе: "...чем бы ты ни жил — умей умереть за то, чем ты жил". Готов­ность пожертвовать собою и дает чело­веку будущее, возможность строить свою жизнь по-иному.

Андрей Гуськов оценивал свою дово­енную жизнь через призму отношений с женой Настеной: "Вернется, и заживут они — знал бы кто, как они заживут! Ни­чего они до войны не понимали, жили, не ценя, не любя друг друга — разве так можно?

Но Андрей обнаружил неспособ­ность защитить свободу прошлой жиз­ни — своей, Настены, стариков-роди­телей, односельчан. Сильнее оказался витальный инстинкт, желание сохра­нить собственную жизнь, страх смер­ти. Это объясняет все дальнейшие по­ступки персонажа повести. Распутин выявляет психологические мотивы раз­рушения личности Гуськова, превра­щения солдата, воевавшего "не лучше и не хуже других", а дезертира — чело­века, у которого, по определению И. Ильина, "нет ничего такого, что он любил бы больше себя". В потоке со­знания героя, в воспоминаниях о дово­енной поре обозначена единая линия его судьбы, логика развития характера, приведшая к трагической развязке. Центром мироощущения Гуськова все­гда остается он сам, без людей: "Одна надежда — сам ты, больше никто". От­ношение героя к окружающим Распу­тин определяет словами: злость, обида, мстительность, страх. Особенно ярко эти ощущения проявились в эпизоде отъезда Гуськова на фронт: "Андрей смотрел на деревню молча и обиженно, он почему-то готов был уже не войну, а деревню обвинять в том, что вынужден был ее покидать". У Ильина чита­ем: "Таково душевное состояние чело­века, который деморализуется немед­ленно после начала духовного испыта­ния: призыв на войну есть для него на­чало падения, а не подъема".

На фронте разведчик Гуськов "за чу­жие спины не прятался", но не потому, что заботился о сохранности жизней то­варищей, причина в другом: "...это свой брат солдат увидит и покажет сразу". Действия Андрея ориентированы только на себя — сохранить свою жизнь: "...и, поддаваясь стразу, не видя для себя впе­реди удачи, Гуськов осторожно приме­ривался к тому, чтобы его ранило — ко­нечно, не сильно, лишь бы выгадать вре­мя. После госпиталя вновь страх, но больше этой боязни были "обида и злость на все то, что возвращало его об­ратно на войну". Высшая ценность для Гуськова не Родина, не родная земля и родные люди, а он сам: "Я есть, что бы там завтра ни случилось, а сегодня я есть".

Спасаясь, он бежит, скрывается — становится дезертиром. Падение Андрея Гуськова, отчуждение от людей, утрата человеческого начала завершается вол­чьим воем: "Волк научил Гуськова выть... Он прислушивался к волку и с какой-то радостью, со страстью и нетерпением вступал сам. Зверь, где нужно, затем по­правлял его".

В первые дни своего дезертирства Ан­дрей переживает уколы совести, "запоз­далое раскаяние". Но инстинкт самосо­хранения брал верх — Гуськов гнал от се­бя "запретное" —покаянные мысли. Су­дит он себя не сам (что было бы шагом к, прощению, очищению), главный судья его — Настена. Жена выносит Андрею приговор — своей смертью и их неродив­шегося ребенка. Несмотря на тяжесть греха — самоубийство — Распутин не только художественно, психологически мотивирует добровольный трагический уход Настены, но и оправдывает этот шаг. Автор показывает закономерность, неизбежность подобного финала, опре­деленного особым складом души женщи­ны, оказавшейся в ситуации неразреши­мого для нее конфликта: долга и чувства, разума и сердца. В Настене писатель под­черкивает проявление личностного нача­ла, она нередко мысленно отделяет "свои чувства от общих, уличных". Необходи­мость скрывать предательство Андрея "вывернуло жизнь Настены наизнанку", основным в ее состоянии становится чув­ство стыда: "Стыдно. . Почему так истош­но стыдно и перед Андреем, и перед людьми, и перед собой?"

Распутин вкладывает в понятие "стыд" смысл, определенный Священ­ным Писанием: это одна из ключевых ка­тегорий, свидетельствующих о нравст­венном здоровье человека. Ощущение стыда, стыдливость — знак осознания человеком неправедности жизни, поступков и даже помыслов.

Таким образом, Андрей Гуськов не выдержал духовного испытания войной. Он сохранил себя как "живую особь", не способную "ответить за себя и свою жизнь" (И. Ильин). Смерть Гуськова (а она неминуема, показал Распутин) будет не "естественным увенчанием жизни", а "постылым и позорным окончанием оз­лобленного и хищного прозябания'' (И. Ильин).

Как видим, рассмотрение повестей В. Распутина в свете некоторых идей рус­ских религиозных философов позволяет увидеть новые аспекты заявленных пи­сателем тем.

Прощание с «крестьянским Космосом» в прозе В. Г. Распутина

(А. Н. Шетракова)

Валентин Григорьевич Распутин стал классиком русской литературы уже при жизни, когда была опубликована его повесть «Прощание с Матерой» (осенью 1976 года).

За это время жизнь человека во всем мире подверглась глобальным изменениям, вся жизнь, кажется, стала подчиняться каким-то другим законам. А повесть «Прощание с Матерой» не только продолжает оставаться актуальной, но и помогает понять нашу сегодняшнюю действительность. Как указывал Д. С. Лихачев «Прощание с Матёрой» — произведение не о судьбе сибирского села, затопленного ради вели­кой стройки, а это произведение на мировую те­му так как тема отношения к родным местам ин­тересует всех во всем мире. Повесть Распутина связывает судьбу уходящей в прошлое традици­онной России с судьбой мира.

Философская значимость творчества Распу­тина состоит в том, что в его повестях предметом изображения становится не деревня как таковая, ее быт, история, а деревня как некая онтологиче­ская модель всего мира. При этом жители дерев­ни, старики и старухи, являются носителями ар­хаического сознания, для которого характерны особое восприятие времени и пространства, от­ношение к смерти, памяти, особое понимание смысла жизни, отличное от современного.

В повести «Прощание с Матёрой» остров Ма­тёра предстает как некое самодостаточное про­странство, кусочек и, может быть, модель всей земли: «Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и богатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре...» Не случай­но и ее название созвучно со словом «мать» («мать — сыра земля»). «Космос» Матёры запол­нен человеческими существами и еще живущи­ми, и уже ушедшими, но живущими в историях и поверьях. В сознании главной героини «Проща­ния с Матёрой», старухи Дарьи, мир Матёры предстает как аналог Вселенной, как микрокосмос, в котором живет не только она и окружающие ее люди, но и существует весь ее род.

Смысл повести не сводится просто к тому что людей переселяют на новое место, а заключается в том, что готовится как бы искоренение целого мира, живущего на этом острове веками. «Эта земля разве вам одним принадлежит? Эта земля -то всем принадлежит — кто до нас был и кто пос­ле нас придет», — пытается объяснить Дарья сво­ему сыну. Поэтому она так остро чувствует свой долг и вину перед своими предками. И не только она, но и все остальные жители Матёры — стари­ки и старухи. «Тебе один хрен, где жить — у нас или еще где. А я родился в Матёре... Дай мне до­жить без позору», — говорит старик Богодул.

Художественному пространству Матёры в по­вести противопоставлено художественное про­странство нового поселка городского типа. Его от­личительными признаками становятся искус­ственность, неестественность, земля здесь пустая и практически совершенно лишена растительности.

В современном мире вообще коренным обра­зом изменилось представление о пространстве: оно оказалось способным к сжатию. Благодаря новым средствам сообщения и передвижения мир стал гораздо меньшим. В человеческой дея­тельности огромное значение приобрела катего­рия скорости, объединяющая понятие простран­ства и времени. Коренным образом изменился весь ритм жизни. «Сейчас такое время, что нельзя сидеть на месте», — размышляет Андрей. Современному молодому, особенно городскому, человеку новый убыстренный ритм кажется привычным, но деревенским жителям с архаиче­скими представлениями о времени и простран­стве он чужд. «Куда так торопиться-то?... Жить бегом и помирать бегом?» — размышля­ют старухи.

Не случайно повесть «Прощание с Матёрой» начинается со слов, являющихся своего рода формулой, «и опять...». «И опять: наступила вес­на, своя в нескончаемом ряду, но последняя для Матёры, для острова и деревни, носящих одно имя». Эти, на первый взгляд, простые слова вступления, обладающие некой ритмичес­кой организацией, несущей в себе скрытую дина­мику и цикличность, сразу захватывают читателя и словно втягивают в особый мир, из которого можно, оказывается, наблюдать, как течет жизнь. Это не просто описание какой-то конкретной весны, а обобщающий взгляд на то, что «бывало много раз», внутри чего всегда находилась Матё­ра: опять ледоход, зелень, возвращение птиц, пер­вые дожди, начало сева и т.д. Жизнь на Матёре течет по каким-то своим давно заведенным по­рядкам, время ее жители воспринимают как по­вторение того, что было раньше. Повторяемость всего подчеркивается и в повести «Последний срок» (1970) («И опять старуха увидела утро»), а также в других повестях Распутина. Весна и утро как символы вечного обновления природы пере­дают идею цикличности. Но здесь же возникает определение «последний», который намекает на приближение конца, гибели мира, смену цикли­ческого восприятия мира линейным.

Старики прислушиваются, как где-то вдалеке идет какая-то другая, непривычная для них жизнь. Замечают они из своего пространства, как время обретает новые зримые образы. «Все сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу...» — говорит про современное поколение Дарья. Циферблат со спешащей се­кундной стрелкой вполне мог бы стать символом современной цивилизации. Так, в «Прощании с Матёрой» Павел на просьбу старухи Дарьи увез­ти могилы отвечает: «Сейчас не до того, мать... И так замотался — вздохнуть некогда. Посвободней будет — перевезем». Но до затопления острова у него и не нашлось времени на это, все находились дела поважнее. В понимании же Да­рьи вывезти могилы с острова было основным и самым главным делом, которое должны были сделать люди.

В сознании современного человека само слово время, постоянно куда-то уходящее и утекающее, приближающее тем самым старение и смерть, приобрело очень большой смысл. Сложился сво­его рода культ времени, который властвует над всеми. Время в прямом смысле слова порабощает и детей Анны из повести Распутина «Последний срок». Они никак не могут остаться еще хоть на один день в деревне, хотя умирающая мать очень просит об этом, не могут потому, что руковод­ствуются иным восприятием времени.

Представление о длительности времени, его векторной устремленности, в отличие от цикличе­ского его восприятия патриархальным сознанием, возникает в результате разделения времени в со­знании на будущее впереди, прошлое позади и на­стоящее где-то рядом. Представление о линейнос­ти времени исключает повтор старого, время идет к своему завершению и уничтожению мира.

В прозе Распутина такое представление о вре­мени находится на периферии. Течение основно­го времени у Распутина связано с мифопоэтической традицией: с водной стихией и потопом. По­этому многие сюжеты повестей развиваются у бе­регов реки Ангары и так или иначе связаны с ней. В потоке авторского сознания сливаются «воеди­но течение времени и Ангары», образ Ангары пре­вращается «в модель времени, объединяющую линейную и циклическую направленность време­ни как сосуществующие и дополняющие друг друга временные планы целостной модели, един­ство которой было утрачено в ситуации эсхатоло­гической катастрофы». Вода, как и время, может уносить человеческие жизни. Мать Дарьи Пини-гиной боится воды, словно предчувствуя, что она окажется под водами Ангары после смерти.

Остров Матёра как бы принимает одну из ус­тойчивых форм Вселенной — форму шара-ядра жизни, окруженную со всех сторон водной стихи­ей. Малый островок Матёры, мир уходящей в не­бытие земной жизни с ее привычными формами и четко очерченными границами предметов, ок­ружен магической водной стихией, частью таин­ственного и манящего космоса.

Так просто говорится в произведениях Распу­тина о сложнейших на самом деле процессах, ко­торые в науке называются эволюцией Вселенной и которые невозможно постичь в отрыве от бого­словских законов. Сложно представить, что жизнь и гибель одного небольшого острова иллю­стрирует сложнейшую математико-богословскую теорию, моделирующую соотношение простран­ства и времени, которое современная наука пред­лагает отождествить с соотношением двух беско­нечностей — количественной и порядковой.

Конечно, подобных теорий жители Матёры не знают, но они чувствуют нечто похожее и пыта­ются передать это своим детям. В повести ярко показано, как сжимается пространство их обита­ния, как скоро весь их мир уйдет под воду. Но ни один из героев повести не жалуется на свою судь­бу, не трусит перед близкой: смертью, не пытается постигнуть тайну небытия, словно собирается жить вечно.

Страхом перед смертью герои повести будто боятся спугнуть чудо, которое, кажется, все время находится рядом. Чудо имеет в повести вполне конкретный образ — это Хозяин острова, «ма­ленький, чуть больше кошки, ни на какого друго­го зверя не похожий зверек», его никто никогда не видел и не встречал, никто о его суще­ствовании не подозревал. Он знает всех на остро­ве и все, что происходило, предчувствует он ско­рое изменение, понимает, что не быть ему больше здесь Хозяином, «не быть и вовсе ничем». Но чу­до существует, пока сохраняется вера в него, а в переходные исторические периоды вера в чудо только усиливается и становится крепче, так как рационально тенденции общественного развития не объяснить.

Боятся распутинские старики лишь одного, что не успеют исполнить закон жизни, о котором Л. Толстой писал так: «...все блага жизни, которы­ми они пользуются, даны и даются, потому долж­ны быть передаваемы или отдаваемы».

Мысль о том, что именно память позволяет человеку, выходя на координаты большой исто­рии, «ощущать себя в столетиях» (Д.С.Лихачев), является центральной в повести «Прощание с Матёрой». Затопление могил, сжигание домов, утрата родной земли приводит к беспамятству че­ловека.

Не случайно, в более ранней повести Распути­на слова «память» и «жизнь» объединены и выне­сены в одно заглавие: «Живи и помни» (1974). Разрыв связей Гуськова со своим домом, со своей деревней ведет к постепенной его деградации. Он оказался оторванным от своего рода, к которому принадлежит, и в результате потерял надежду и право на будущее. У него не остается ни прошло­го, ни будущего. Гуськов начинает понимать, что «судьба его свернула в тупик, выхода из которого нет». Он дезертировал с фронта, и одним этим действием он безвозвратно отделился от ми­ра людей, лишился всякого социального положе­ния. Раньше он был колхозник, потом воин, сей­час он никто. В свое время о похожем психологи­ческом состоянии писал еще Ф. М. Достоевский: когда личность замыкается в своем одиночестве, она выпадает «из человеческого единства, а зна­чит — из сферы нравственного закона». Эта по­весть, как и другие произведения Распутина, ут­верждает мысль о противоестественности бытия личности, выпавшей из цепи своего рода.

В отличие от распутинских старух современ­ные люди среднего и молодого поколения не так чувствуют тесную связь со своим родом. Разрыв с деревней, со своим родом в контексте деревен­ской прозы трактуется однозначно: «оторвать че­ловека от родины означает разрушить не только экономическую, но и нравственную сторону его жизни», — пишет В. И. Белов.

Как отмечает современный исследователь Н. С. Тендитник, «Прощание с Матёрой» — не столько повествование о некоем конкретном за­топлении одного сибирского острова, сколько философская повесть, ставящая вопрос о грани­цах и нравственных пределах прогресса. Распутин воссоздал нечто вроде современного Апокалип­сиса. Однако уже не Бог насылает расправу на землю за грехи людей, а сам человек устраивает эту трагедию, и в последние свои дни остров на­поминает Ноев ковчег, где еще «всякой твари по паре»8. Апокалипсис здесь «малый», неполный, так как жизнь после затопления Матёры все же продолжается, но в другом качестве.

Насыщенно-символическое звучание повести расширяет смысл происходящего до судьбы це­лой земли. Что произошло с целой деревней? Ее настигла смерть или все же можно надеяться, что она ушла в глубокий сон. «Где мы есть-то? Жи­вые мы, нет?» — не могут понять сами старики. Матёра как бы оказывается в забвении. В созна­нии людей, превозносящих память и обязанность помнить, помнящих прошлое не ради его самого, забвение было страшной угрозой. Отсюда понят­ны обвинения, которые слышит Дарья от своих предков в момент прощания: «Дарья оставила их без надежды и будущего». А смерть — это именно потеря не только Настоящего, но и Будущего. Матёра потеряла надежду на Будущее оконча­тельно, ее в тумане уже никогда не найдут не только внуки и правнуки, но и следующие поко­ления. Попрощался с жизнью и Хозяин острова, своеобразный тотем Матёры: сквозь туман «по­слышался недалекий тоскливый вой», — этими словами заканчивается повесть. Матёра, оказав­шись затопленной, переживает не просто физиче­скую смерть, а нечто иное. Матёра здесь словно Китеж, который «изволением божьим стал невидим...».

Казалось бы, направленное целиком в про­шлое России, творчество Распутина, в котором преобладает мотив «прощания», «последнего срока», ностальгически описывая традиционные народные жизнь и сознание, все же смотрит в бу­дущее и «выполняет, в итоге, некую футурологи-чески-прогностическую функцию». Повести Распутина вовсе не призывают современное об­щество идти вспять, да это и невозможно, так как накопленный опыт, пусть даже тяжелый, никогда не забыть. Идти всегда приходится в новое и не­ведомое, но двигаться в будущее, подчеркивает писатель, всегда легче, зная прошлое, оценивая его положительные и отрицательные стороны и пройденный с того момента путь. Прощание с Матёрой оказалось и прощанием с крестьянским космосом.

Автор и герои в прозе В. Г. Распутина 1990-2000-х годов

(С. В. Перевалова)

В современной русс­кой литературе, ха­рактеризующейся обилием ярких имен, течений, стилей, важней­шее место занимает реа­листическая проза, насле­дующая традиции русс­кой классики с ее сосредоточенностью на нрав­ственных ценностях бытия, с любовью к родной земле, вниманием и жалостью к маленькому, но не «мелкому человеку» (В. Маканин).

Новый «всплеск» наблюдается в раз­витии деревенской прозы, «долгое про­щание» с которой так и не состоялось, хотя в середине 1980-х годов и критики, и сами художники говорили об «усталос­ти», о «затихании» деревенской прозы. «Крестьянская Атлантида», даже скрыв­шись из глаз, доказала «непотопляемость народного мироощущения» (А. Дерябин), и уже в XXI веке продолжают писать и публиковать свои рассказы и повести хо­рошо знакомые читателям и ранее неиз­вестные «деревенщики»: В. Распутин, В. Белов, Н. Дорошенко, Б. Екимов, А. Ти­тов и др. Они сохраняют основные осо­бенности течения «деревенской» прозы, «вышедшей, — по признанию В. П. Ас­тафьева, из «Матренина двора» А. И. Сол­женицына», где повествование строится «по нарастающей»: от индивидуального образа русской крестьянки, через образ крестьянского двора, деревни, вплоть до символа всей России, всей земли».

Так, и в рассказе В. Распутина с хронотопическим названием «Изба» (1999) образ крестьянского жилища, где хозяй­ничает пятидесятилетняя крестьянка Агафья, сливаясь с образом «Агафьиной ограды», постепенно приобретает «пла­нетарный масштаб»: отсюда «видно бы­ло на все четыре стороны света», и видно было все: и «разлив воды в понизовьях», и то, как «тучки на небе задерживались над этим местом».

Биография главной героини рассказа штпоминает жизненный путь «распутинских старух», пришедших в русскую литературу из «Последнего срока» (1974) и «Прощания с Матёрой» (1976). «Высокая, жилистая, с узким лицом и больши­ми пытливыми глаза­ми», умевшая «справ­лять любую мужскую работу», Агафья «соста­рилась рано»: жизнь не располагала к долгой молодости. «В замужес­тве пробыла всего пол­тора года»: мужа взяли в армию еще до Великой Отечественной войны, там он и «пропал смертью». Не радовала Агафью и судьба дочери Ольги: та рано оторва­лась от родного дома и, «попав под без­жалостные жернова городской перемол­ки», не сумела создать своего.

Для Агафьи же «дом» — главное жиз­ненное понятие. Кровная привязанность к родной избе, которая «продолжалась сенями, крыльцом, двором, пастбищем, полем, лесом, болотом», образовывая «разомкнутое пространство с простором на все четыре стороны, которым по пра­ву владела душа», — общее свойство ге­роев «деревенской» прозы, сохраняющееся и сегодня. Напомним: Ф. Абрамов завершает свою тетралогию о Пряслиных романом «Дом» (1978). «Дом, по Аб­рамову, — это не только максимум ра­зумного комфорта, тепла, уюта. Это то, на чем держится мир, — семейный ук­лад, вековечные фамильные устои, нрав­ственные ценности». В. Распутин тоже с неизменным уважением относится к крестьянскому жилищу, называя свой новый рассказ «Изба»: существительное женского рода, вынесенное в заглавие произведения, подчеркивает нерастор­жимость связи между Агафьей и ее до­мом. Вместе они и «кочуют» из родной Криволуцкой, с «нагретого людьми ан­гарского берега», в тот поселок, куда «свалили перед затоплением в одну кучу» и другие деревушки, меша­ющие сооружению ГЭС.

Автор-повествователь здесь, как и в других произведениях деревенской про­зы, — «зримый или незримый, участник и наблюдатель событий». В. Распутин не раз говорил, что все его герои «откуда-то из глубин памяти», а хозяйка в «Избе» похожа «на Улиту Ефимовну Вологжину из деревни Криволуцкой, что располага­лась по Ангаре чуть ниже моей деревни». В связи со строительством Брат­ской ГЭС родная деревня писателя ока­залась в зоне затопления, и он часто вспоминал о болезненном процессе про­щания с ней. Его Агафья тоже с тоской произносит: «Во мне... Криволуцка по сю пору стоит. Я как эта... русская утопленная, брожу здесь и все кого-то зову». Поэтому автор и его героиня не­редко говорят на одном языке, хорошо понимая и дополняя друг друга. Автор не случайный «прохожий», не этнограф, а выходец из крестьянской среды, ее гла­зами видящий все вокруг, часто исполь­зует слова и выражения, характеризую­щие нижнеангарский говор — «язык просторечной Сибири» (В. Курбатов): его героиня ходит, «прямя высокую худую фигуру», «ставит зароды», «хлопочет баньку» и говорит, «растягивая слова».

Автор и герои деревенской прозы и сегодня не только говорят на одном язы­ке, но и живут по «одним часам» не ли­нейного, а «старинного» природного времени, основанного на повторяемости сезонных циклов, столь важных в сель­ском хозяйстве». Недаром запомнится автору: Агафьи не стало «под самый По­кров, укрывающий землю белым сава­ном». Писатели-деревенщики ос­тро переживают разрыв традиционных связей, нарушение «самого хода природ­ной жизни» (А. Солженицын). Это неиз­бежно сказывается на системе персонажей и на всей организации художест­венного материала, в том числе — на пространственно-временных характери­стиках, поскольку «хронотоп в произве­дении включает в себя ценностный мо­мент» (М. М. Бахтин). В одном из своих интервью В. Белов с горечью говорит: «Тысячи старинных русских сел исчезли или исчезают с лица земли», в его родной Тимонихе на Вологодчине «осталось все­го шесть домов, где живут одни пенсио­неры». Эта реальность эхом отзывается в его «Медовом месяце» (1995): «Где они, полевые цветочки? Где медовый запах? От прежней деревни осталось всего че­тыре дома, нигде ни гармонь не взыгра­ет, ни петух не вспоет».

Это нерадующее изменение лика род­ной земли, сокращение обжитого чело­веческим теплом пространства — ив «Избе» В. Распутина: «...стала год от года ужиматься в поселке жизнь: меньше да­вала тайга, безрыбней становилась рас­пухшая, замершая в бестечье Ангара, все реже стучали топоры на новостройках. А потом и вовсе ахнула оземь взнятая не­надежно жизнь и покалечилась так, как никогда еще не бывало». Состра­дая своим героям, пережившим и «кол­хозный период», и «вторую, капиталис­тическую, фазу» (В. Белов), разделяя их боль и заботы, автор в деревенской про­зе наделен тем избытком «знания и виде­ния» (М. М. Бахтин), который позволяет оценивать происходящее в произведе­нии не с частных, а с общечеловечес­ких позиций. Поэтому к любви и боли писателей «сегодня добавилось чувство горечи, гнева и обиды за те тяжкие ис­пытания, которые обрушились на геро­ев... постперестроечного десятилетия». Агафья у Распутина смиренно принима­ла все жизненные невзгоды, сознавая, что «где-то торилась для нее... дорожка к отбытию», потому и «отбыла» она со «спокойным лицом», а вот автор, даже пытаясь убедить себя в том, что «нет ни­чего целебнее печали», не может сми­риться с уходом своей героини. Оттого и в «ограде ее было над чем подумать, отсюда могло показаться, что изнашива­ется весь мир — таким он смотрится усталым, такой вытершейся была даже и радость его».

Художника заботит не только «мир в деревушке», но и «деревушка в мире» (В. П. Астафьев). В ней живут и думают не только о своих «избах» и «оградах» наши современники, «люди из маленькой жиз­ни» (А. Титов), судьбы которых определя­ют сегодняшний облик большой страны. Поэтому так внимателен В. Распутин ко всем событиям и деталям в биографии своей героини. Он расскажет, как Агафья сама «на грубых тракторных са­нях,... представлявших из себя настил на двух волочимых по земле бревнах, ... вез­ла разобранную избу на новопоселенье». А потом «алчная до работы», «во­рочая бревнышки в одиночку» — от «жи­вота рывком вверх» — сама же ставила ее на новой улице с неуютным названи­ем Сбродная.

Но изба Агафьи на этой Сбродной, за­метит автор, постепенно становилась центром леспромхозовского поселка: «дня не проходило, чтобы кто-нибудь не заглянул». «Один плечо подставит, дру­гой даст совет, третий пройдется брусоч­ком по топору и натешет клиньев и шты­рей, четвертый на ходу крикнет, чтоб звала ставить стропила, когда дойдет до них очередь...». Эта обыкновен­ная женщина, что «считалась простушей», притягивала к себе добротой души (не случаен выбор имени героини: Агафья означает «добрая»). Добром от­вечало ей все, что окружает: и люди, и природа. Вот «припозднилась», разре­шив закончить стройку, «вступающая в мир зима», и печь «не обробела»: быстро согревала теплом родные стены.

В образе Агафьи воплощены «некие коренные начала русского национально­го характера, его готовность к самоогра­ничению ради должного,... настрой на Бо­жественное и земное,... тяготение к цель­ности». С образом Агафьи связывает В. Распутин и веру в неискоренимую мощь России. Не случайно звучат в рас­сказе слова: когда не стало Агафьи, ее осиротевшая изба «из последних сил дер­жала достоинство и стояла высоконько и подобранно». Она по-прежнему «встречала и провожала зимы и лета, прокалялась под жгучей низовкой с севера стужею, стонала и обмирала до бездыханности и опять отеплялась солнышком». В создании образа своей героини В.Распутин явно ориентируется на рус­скую классическую литературу, в кото­рой «великие народные женские харак­теры... в трагических своих судьбах и кон­цах не просто умирают. Они как бы при­общаются к силам самой природы». Вот и Агафья В. Распутина навсегда вписана в пейзаж Родины, в пейзаж «распутинской свободолюбивой Ангары» (А. Светел), со­единяющей в произведениях художника юность и зрелость, войну и мир, жизнь и память. Тем, кто смотрит сегодня на Агафьину избу, кажется, что в ней «яв­ственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая вы­носливость, встроенные здесь изначаль­но, что нет им никакой меры».

Жива изба, и ждет своих новых хозя­ев, не таких «полоруких», как Ваня Гор­чаков и его жена, восемнадцатилетняя деваха, «какая-то отвлеченная», или «зло, беспощадно и тихо пившие» посто­яльцы Катя-Ваня, а тех, в «ком крепки исконные нравственные основы русско­го человека». Кто-то займет место хозя­ина в Агафьиной избе? Распутин внима­тельно всматривается в своих соотечест­венников. Его взгляд останавливается на Сене Позднякове, главном герое ряда рассказов 1990-х годов. Честный и со­вестливый «человек трудолюбивой ду­ши» в «Нежданно-негаданно» Сеня пы­тается, но так и не сможет уберечь от проблем «пропащего времени» ребенка-сироту Катерину. Переживая трагедию расставания с девочкой, он понимает, что не в силах восстановить пошатнув­шийся жизненный «лад», «и одна только мысль... слепо тыкалась в нем: как бы провалиться в тартарары?». Се­ня, «видно еще долго будет молиться, но не бороться». Возможно, потому, что мужчина «по старой традиции поднима­ется только на большую войну, но никак не на локальные конфликты».

Заботы семейные, домашние — жен­ский удел. Как бы он ни был тяжел, с ним должна справиться хозяйка дома, мать де­тей. Важнейшее жизненное начало сегод­няшний Распутин связывает с образом женщины активного возраста, матери, жены, хозяйки дома — Тамары Иванов­ны, главной героини повести «Дочь Ива­на, мать Ивана» (2003). Следует обратить внимание на то, что персонажи современ­ной деревенской прозы значительно «по­молодели». Это относится и к Мите из по­вести А. Титова «Жизнь, которой не бы­ло», и к Фетисычу из одноименного рас­сказа Б. Екимова, и к семье Тамары Ива­новны, в первую очередь — к ее младше­му сыну — Ивану. Он, «воротившись из армии, ... вдрут; нанялся в бригаду плотни­ков, уезжавших строить в дальнем селе церковь». В «просевшей на север­ный бок избе» деда, родной для матери, «Иван думал: «Вот навострюсь тюкать топориком — и надо сюда. Надо наводить порядок. Тут, если руки приложить, жить да жить еще можно».

Эти слова героя созвучны мыслям са­мого писателя, убежденного: «Не надо думать, что существующая внутренняя сохранность, скажем, нравственная, жи­вет в мизерных количествах и только у старух. Она не просто должна быть, она есть и у молодых... иначе мы просто поте­ряем свою самобытность». Недаром Та­мара Ивановна у Распутина живет и работает в городе, но в «поисках крепос­ти», «ища спасения» и поддержки, часто «оборачивается на родную деревню», где «отец без скидки учил свою Томку тому же, что давал сыновьям». И хотя она уже «в двенадцать лет хорошо стре­ляла из тозовки и из берданки, в пятнад­цать села за руль леспромхозовского «уа­зика», через год освоила трактор», Тамара не хуже «распутинских старух» знала: «родилась девочкой — значит, должна была, в свою очередь, рожать, обихаживать и воспитывать детей, ната-кивать их на добро». С юности тер­пеливая и работящая, «пошла она после телеграфа на курсы шоферов», а «потом устроилась на автобазу облпотребсоюза, где и встретилась с Анатолием Воротни­ковым, своим будущим мужем», стала его «напарницей для самого дальнего и тяжелого рейса — для жизни», где кру­тым поворотом «случилось у Тамары Ивановны несчастье с дочерью».

Некоторые исследователи деревен­ской прозы с известной долей иронии от­мечают: в 1990-е в ней усиливается «об­личительный пафос», направленный «против разрушающего нравственность телевидения, против города, несущего русскому человеку только зло, против но­вой действительности, в которой нет ни Бога, ни Духа, а лишь всепоглощающая жажда денег». Но Распутин не спешит «исправиться» и «писать отрадное». Вот и в «Дочь Ивана, мать Ивана» — непривле­кательная картина современного провин­циального города с его «курящими дев­чонками», «выжженным электричеством воздухом», бездействием правоохрани­тельных органов, особенно страшным, когда от преступления насильника стра­дает родной человек — дочь Тамары Ива­новны. Важно, что писатель не ограничи­вает изображаемое критическим планом, он пробует выявить те положительные качества, которые есть в обществе и кото­рые для него целительны. Вот почему в ду­ше Тамары Ивановны растерянность и обида за дочь сменяются стремлением на­казать зло. «На суде обвиняемая полно­стью признала себя виноватой», сказав в своем последнем слове: «Виновата — буду ответ держать. Сделанного не воротишь. А я и не жалею о сделанном». Прежде герои деревенской прозы — хо­рошие, добрые люди почти не сопротив­ляются злу. Русский человек впервые «сам ударил обидчика» (С. Беляков). Геро­иня Распутина — сильная женщина, мужество которой подчеркивается в на­звании произведения «удвоением» муж­ского имени, «твердо подчеркивает» на суде: «Теперь мне каторга шесть лет, а ес­ли бы насильник ушел безнаказанным... для меня бы и воля на всю жизнь сдела­лась каторгой...».

Ситуация «преступления и наказа­ния» сближает повесть В. Распутина с рассказом В. Астафьева «Людочка» (1987), где за поругание девушки берется мстить отчим. Этот человек, прошедший круги лагерного ада, «кровью пакостни­ка... прочерчивает размытую границу» между добром и злом. Акт самосуда в со­знании критиков вызывает и другие ас­социации: «Дочь Ивана, мать Ивана» — «калька «Ворошиловского стрелка» (Д. Быков). Подобие, конечно, есть, но есть и отличия, не только потому, что В. Распутин не оставляет «за кадром» во­просы о дальнейшей судьбе героини и об «общественном резонансе» ее поступка, но и потому, что мотив мести не является главным содержанием ее образа. Писа­тель стремится подчеркнуть «женское» начало в своей «дочери Ивана, матери Ивана», отделяя ее облик и от «вороши­ловского стрелка», и от отчима Людочки, в котором всегда чувствовалась «затаен­ная... страхотища». На суде Тамара Ива­новна «обняла Светку, потом Ивана» и «держала себя твердо», спокойно, так, что «зал человек в сорок-пятьдесят, собравшийся для поддержки Тамары Ивановны, ... стоя, устроил ей овацию». Конечно, победительницей она себя не чувствует. Привыкшая «выстра­ивать свою судьбу как крепость, без еди­ного серьезного ушиба», женщина пони­мает: убийство, по сути своей, греховно, значит, «не миновать ей пожизненной каторги под спросом совести» (там же): лег на сердце «нагар».

«Понятие «сердца» занимает цент­ральное место в мистике, в религии и в поэзии всех народов», — писал в своей книге «Сердце в христианской и индий­ской мистике» (1929) Б. П. Вышеславцев. В русской литературе «сердце» стано­вится источником и судьей нравственно­го поведения человека» (А. Буланов). Недаром в разлуке с домом Тамара Ива­новна старается «обесточиться», силою воли перекрыть «эмоциональные клапа­ны» — это «лучшее средство от надсады и надрыва сердца». Но даже му­чительно переживая случившееся, она точно знает: совесть ее, «натакивающей детей на добро», не смогла бы смириться с тем, что во взрослой жизни им предсто­ит подчиниться насилию.

Для писателя помимо вопроса о «со­впадении» или «несовпадении» создан­ной им художественной реальности с «прозой жизни» важнейшее значение имеет философско-нравственный «кон­текст» современности, постигаемый сквозь призму авторского идеала. У В. Распутина он связан с «самим типом народного миросозерцания» (А. Солженицын), с тем «укладом бытия, создан­ным тысячелетним миром русской де­ревни», что сформировал «всех нас — людей современного города, ибо все мы своими корнями, часто не подозревая об этом, уходим туда». В свое время М. М. Бахтин писал: «Человеческий по­ступок есть потенциальный текст и мо­жет быть понят (как человеческий посту­пок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего време­ни (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)». Поскольку «ха­рактер женщины можно назвать одним из самых чутких барометров обществен­ной жизни», «человеческий поступок» героини В. Распутина выражает мысль: есть люди, «не согласные жить в пере­вернутом мире» (В. Распутин), где «день­ги, одне деньги» (В. Белов).

Тамара Ивановна пытается «выпра­вить» этот мир, сохраняя за собой звание родной матери, незаменимой хозяйки своего дома, своей семьи. Речь идет не столько о «сопротивлении злу силою» (И. Ильин), сколько о защите добра, кото­рое выступает в детском облике и по-прежнему — не «с кулаками». А в русской литературе, начиная с некрасовских вре­мен, именно «мать — последнее прибежи­ще перед лицом всех потерь». Возвраще­ния матери с нетерпением ожидают дети, и муж Анатолий «чаемые свои надежды связывал с освобождением Тамары Ива­новны». Да и она, вернувшись до­мой, стараясь казаться спокойной, с ус­мешкой спрашивает: «Что это... меня как племянницу какую...» (встречают)? Не «дачницей», не «племянницей», не «чужой» возвращается героиня «натакивать на добро» без нее родившуюся внуч­ку. «В широком смысле жизненный статус героя — это его «место в жизни». Место Тамары Ивановны — в своем доме со сво­ей семьей, от сохранения которой зависит и «сбережение нации» (А. Солженицын).

Литературный портрет как средство раскрытия внутреннего мира персонажа в прозе В. Г. Распутина

Валентин Григорьевич Распутин — фигу­ра необыкновенно яркая и самобытная, а его герои во многом автобиографичны. «...Что такое вымышленный герой? Это всегда ав­тор, перестроившийся, перевоплотившийся в избранное лицо, отдавший ему свои мысли и чувства», — сказал В. Г. Распутин в одном из своих интервью.

«Читать так, как читали прежде, едва ли будут, но Россия не может отказаться от чтения до тонкого слоя, как на Западе, — или ей надо перестать быть Россией. У нас и читатель другой. Там читатель превращается в зрителя сюжетного, событийного ряда, у нас он доверчиво и самоотверженно перелива­ется в героя, вместе с ним и плачет, и раду­ется, и любит, он всю душу отдаёт книге, для него она не развлечение, а мучение, то слад­кое, то горькое, но непременно возвышен­ное».

Состояние души распутинских героев — особый мир, глубина которого подвластна только таланту Мастера. Следуя за автором, мы погружаемся в водоворот жизненных событий его персонажей, проникаемся их мыслями, следуем логике их поступков. Можно спорить с ними и не соглашаться, но оставаться равнодушными нельзя. Есть среди героев писателя тихие омуты, есть люди почти блаженные, но в основе своей это могучие русские характеры, которые сродни вольнолюбивой Ангаре с её порога­ми, зигзагами, необъятной ширью и лихой прытью.

В произведениях Распутина человече­ская многогранность переплетается с тон­чайшим психологизмом, выражается и через открытый авторский монолог, и через детали, и — особенно — в портретах персонажей, так как для писателя важно передать личностное отношение к герою, вызвать в представлении читателя конкретный образ или тип.

Ю. М. Лотман писал: «Человеческое лицо оказалось самым существенным, той квинтэссенцией, в которой человек остаётся чело­веком или перестаёт быть им. Нет, человечество ещё не погибло, и об этом нам ежечасно должен напоминать порт­рет».

А вот как трактуют словари данный фено­мен: «Портрет — это описание или создание впечатления от внешнего облика персонажа литературного произведения, в первую оче­редь мельчайших деталей лица, фигуры, одежды, манеры держаться. Обычно исполь­зуется в эпическом роде, реже — в лирике и драматургии. Мастерами портретной харак­теристики в русской литературе XIX века были Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский».

«Портрет в литературе — одно из средств художественной характеристики, состоящее в том, что писатель раскрывает типический характер своих героев и выражает своё идей­ное отношение к ним через изображение внешности героев: их фигуры, лица, одежды, движений, жестов и манер».

Данные определения позволяют сделать вывод, что по литературному портрету героя мы можем судить не только о его внешности. Писатель через выделение отдельных черт лица, фигуры, осанки, одежды стремится рас­крыть внутреннее состояние героя, а также продемонстрировать своё отношение к нему.

Литературный портрет является своего рода «художественной деталью», средством, «инструментом» автора для характеристики героя, персонажа, его переживаний, эмо­ционального состояния и т. д., то есть всего того, что способствует в той или иной мере более полному восприятию, пониманию ав­торского замысла, отношения автора к про­исходящему и др.

В художественной литературе как искус­стве словесном портрет является только од­ним из средств характеристики, употребляе­мом в композиционном единстве с другими подобными же средствами: развёртыванием действия в сюжете, описанием мыслей и на­строений героев, диалогом действующих лиц, описанием обстановки и т. д. Свое­образной системой таких средств характе­ристики и создаётся в литературе художе­ственный образ, а портрет оказывается од­ной из сторон художественного образа. Среди всех других способов изображения портрет отличается особой зрительной на­глядностью и вместе с пейзажем и бытовыми описаниями придаёт произведению особую силу выразительности.

Одним из первых значение описания внешности героя для читательского восприя­тия понял М. Ю. Лермонтов. В его романе «Ге­рой нашего времени» практически каждый герой наделён портретом. Яркие и запоми­нающиеся детали описания сопровождаются авторским комментарием. Новый взгляд Лер­монтова на внешность человека и поиск но­вых приёмов создания литературного порт­рета были подхвачены и развиты его после­дователями, в том числе И. С. Тургеневым. Г. Б. Курляндская так характеризует отличи­тельные особенности портрета у двух писа­телей: «Тургенев насыщал портретные зари­совки элементами психологической характе­ристики. Но психологизация портрета осу­ществлялась им очень своеобразно: если Лермонтов любую деталь внешнего облика Печорина сопровождает психологическим комментарием, стремясь к всестороннему раскрытию сложного противоречивого ха­рактера, то Тургенев во внешности улавливал неповторимое своеобразие духовного со­держания личности путём выделения главной психологической особенности — но в богат­стве её оттенков. Доминирующая черта пер­сонажа, а подчас и его судьба находят своё выражение во внешнем облике».

Ещё одной особенностью можно считать различия в авторской технике портрета. На­пример, портреты Достоевского неподвижны, они напоминают живописные полотна, кото­рые можно видеть в художественных галереях. Вот некоторые примеры: «...он был замеча­тельно хорош собою, с прекрасными тёмными глазами, темнокур, ростом выше среднего, тонок и строен» (Раскольников). У Л. Н. Толстого совершенно иная стратегия в изображении персонажа. Описание внешно­сти героев даётся отдельными штрихами, как бы попутно к описанию действий и поступков персонажей. Например, в романе «Анна Каре­нина» первый встречающийся портрет — изображение князя Степана (Стивы) Аркадь­евича Облонского. Детали этого портрета раз­бросаны на страницах первых трёх глав. Опи­сание Толстой начинает с фигуры героя всего в нескольких словах. Но описание это даётся в движении: «Он повернул своё полное, выхо­ленное тело...»

Портрет у И. С. Тургенева — это статиче­ское описание внешности героя, данное часто уже при его первом появлении. Противопо­ставляя подобное описание внешности Тургеневым творческой манере Л. Н. Толстого, избегающего «статического портрета», автор работы подчёркивает, что тургеневское изоб­ражение «сохраняло всё очарование естественности. Образы людей создавались в ор­ганическом единстве их внутреннего и внеш­него облика, портрет становился средством раскрытия основных социально-психологи­ческих особенностей личности героя».

Интересно проследить, как создаёт автор свои портреты, пусть даже это совсем мелкий и незначительный персонаж. Например, в «Отцах и детях» буквально на мгновенье воз­никает старый взяточник: «Слуга доложил о приезде председателя казённой палаты, сладкоглазого старика с сморщенными губа­ми, который чрезвычайно любил природу, особенно в летний день, когда, по его словам, "каждая пчёлочка с каждого цветочка берёт взяточку"». Внешний вид и впечат­ление, им вызванное, очерчены всего в четы­рёх словах, но без этих деталей (возраст, вы­ражение лица, глаза, губы) лишается пред­метной наглядности его «любовь» к природе и реплика-афоризм. Внутренний мир слад­коглазого взяточника-ханжи исчерпан до дна. Портрет становится как бы продолжением сюжетной линии, рассказывая нам о жизни героя, становясь своеобразным очерком его жизни, оставшимся как бы за кадром.

Портреты героев произведений Ва­лентина Распутина

В. Распутин предъявляет высокие требо­вания к личности. Для него неприемлемы индивидуализм, пренебрежение такими народ­ными ценностями, как дом, семья, труд, могилы предков, продолжение рода. Все эти понятия обретают в прозе писателя материальное воплощение, описываются в лирико-поэтической манере.

В рассказе «Уроки французского» тро­гательно освещены отношения между учите­лем и учеником и показан образец человеч­ности и отзывчивости.

В центре неуклюжий одиннадцатилетний мальчишка из села, который приехал учиться в районную школу в послевоенное время. В рассказе не указано имя главного героя, про­сто «я». Автор тем самым подчёркивает авто­биографичность и типичность изображаемо­го: «...так, в одиннадцать лет, началась моя самостоятельная жизнь...»; «...я пошёл в пя­тый класс в сорок восьмом году...»; «тощий, диковатый, неопрятный без матери и одино­кий, в старом, застиранном пиджачишке на обвислых плечах, который впору был на гру­ди, но из которого далеко вылезали руки; в перешитых из отцовских галифе и заправ­ленных в чирки марких светло-зелёных шта­нах», — так описывает своего главного героя В. Распутин. В этом портрете доми­нантой является одиночество героя — дико­ватый, без матери, одинокий. Поэтому и внешне это отражается в несуразной одежде, которая перешита, то есть не своя, а чужая. В контрасте с таким описанием выступает ха­рактеристика внутренних качеств героя. Он добросердечный (не выдаёт хозяйку кварти­ры, которая ворует у него продукты), ответственный, хорошо учится. Ему только не да­ётся французский язык.

Учительница французского языка вызы­вает у героя восхищение. Она предстаёт волшебницей, существом неземным и возвы­шенным: «Она сидела передо мной аккурат­ная, вся умная и красивая, красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре... до меня доходил запах духов от неё, который я принимал за самое дыхание».

Отметим, что уже в чутком взгляде на внешний вид ученика проявляется внимание к нему учительницы: «Я ещё раньше заметил, с каким любопытством поглядывает Лидия Михайловна на мою обувку. Из всего класса в чирках ходил только я. Лишь на следующую осень, когда я наотрез отка­зался ехать в них в школу, мать продала швейную машину, единственную нашу цен­ность, и купила мне кирзовые сапоги...» То есть Распутин подчёркивает выде­ляющегося из общей массы героя через портрет, а потом усиливает описанием его отношение к учёбе и игре.

Отдельного внимания заслуживает опи­сание второстепенных героев. Так, второ­годник без имени носит говорящую кличку Птаха. Не гордая, свободная птица, а именно Птаха, которая может вылететь из школы, по­этому прячет свою неустроенность за внеш­ней бравадой и вызовом. Шапка с подвёрну­тыми ушами, клетчатая рубаха — всё это только подчёркивает облик типичного хули­гана послевоенных лет.

Вот как рисует писатель внешность Пта­хи: «...за Вадиком, как тень, следовал боль­шеголовый, стриженный под машинку, коре­настый парень, по прозвищу Птаха...»; «...Пта­ха был в шапке с подвёрнутыми ушами, сидящей, как и всё на нём, беззаботно и сме­ло, в клетчатой, навыпуск рубахе с короткими рукавами...».

Ещё один персонаж — Вадик, главный антагонист автобиографического героя. Ва­дику около 13 лет. «...Я вспомнил: он ходил в седьмой класс...» «...Все они были примерно тех же лет, что и я, кроме одного — рослого и крепкого, заметного своей силой и властью, парня с длинной рыжей чёлкой...» «...Вадик форсил в красивой толстой куртке с зам­ком...» В этом описании автор подчёркивает силу, обеспеченность героя, используя ино­странное слова «форсил». В описа­нии Вадика превалируют яркие краски, как бы предупреждая, что данный персонаж бу­дет опасен для героя, ничего хорошего от него ждать не приходится.

В рассказе «Уроки французского» глав­ные герои наделены развёрнутой и статичной портретной характеристикой. Тем самым как бы подчёркивается их монументальность, вневременное значение. Напротив, для вто­ростепенных героев автор не жалеет нега­тивных эпитетов.

В «Прощании с Матёрой» с наибольшей полнотой воплотилась дорогая для В. Распутина русская мысль — идея соборности, слия­ния человека с миром, вселенной, родом.

Перед нами «старинные старухи» с ти­пичными русскими именами и фамилиями: Дарья Васильевна Пинигина, Катерина Зото­ва, Настасья Карпова, Сима. Среди имён эпизодических персонажей выделяется имя ещё одной старухи — Аксиньи. Наиболее колоритному персонажу, похожему на лешего, дано полусимволическое имя Богодул. У всех героев за плечами трудовая жизнь, прожитая ими по совести, в дружбе и взаимопомощи. «Греть и греться» — эти слова старухи Симы в разных вариантах повторяют все любимые герои писателя.

В повесть включён ряд эпизодов, поэти­зирующих общую жизнь миром. Один из смысловых центров повести — сцена сенокоса в 11-й главе. Распутин подчёркивает, что главное для людей не сама работа, а благостное ощущение жизни, удовольствие от единения друг с другом, природой. Очень точно под­метил отличие жизни материнцев от суетной деятельности строителей ГЭС внук бабки Дарьи Андрей: «Они там живут только для ра­боты, а вы здесь вроде как наоборот, вроде как работаете для жизни». Работа для любимых персонажей писателя не само­цель, а участие в продолжении семейного рода и — шире — всего человеческого пле­мени. Вот почему не умел беречься, а работал на износ отец Дарьи, вот почему и сама Дарья, ощущая за собой строй поколений предков, «строй, которому нет конца», не мо­жет смириться, что их могилы уйдут под воду и она окажется одна: порвётся цепь времён.

Обратимся к внешности Дарьи Пинигиной: «...старуха Дарья, высокая и поджарая...». Здесь мы видим ещё одну характерную черту портрета персонажей Распутина: обязатель­ное обозначение места персонажа в мире, его рост. Старуха высокая — значит, ближе к небу, к Богу, она выступает как основа материнской жизни, к ней другие приходят за советом.

Следующие детали ещё более подчёрки­вают её возраст: «...уставив в стол строгое бескровное лицо с провалившимися щека­ми...»; «...губами, выдающими без­зубый рот...»; «...опустив меж колен сцепленные вместе, сухие, с торчащими ко­стяшками, выделанные работой руки...»; «...поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам...»; «...синенький выцветший платок сползал на лоб...» В этих деталях доминирует описание возраста. Интересен эпитет «змеиная кожа» на губах. Это, с одной стороны, примета старости, с другой — мудрости (вспомним пуш­кинского «Пророка»: «И жало мудрыя змеи // В уста замершие мои...»). Ещё одна деталь — руки, «выделанные работой». Выде­ланный — подвергшийся выделке, специ­альной обработке, обычно такое определение относится к коже или меху и означает особую обработку. То есть жизнь так обработала ста­руху, труд её был настолько тяжек, что она по­лучает определённую закалку и устойчивость: «самая старая из старух; лет своих не знала точно». Но она, «несмотря на годы... была пока на своих ногах, владела руками, справляла посильную и всё-таки немалую ра­боту по хозяйству». Такой приём вы­водит героиню в разряд фольклорных персо­нажей, которые живут долго, со времён осно­вания деревни. Распутин наделяет её только положительными чертами.

Именно поэтому для Дарьи и других ста­рух дом не только место для жилья и вещи не только вещи. Это одушевленная предками часть их жизни. Дважды расскажет Распутин, как прощаются с домом, с вещами сначала Настасья, а потом Дарья. Двадцатая глава по­вести, в которой Дарья через силу белит свой уже обречённый назавтра на сжигание дом, украшает его пихтой, — точное отражение христианских обрядов соборования (когда пе­ред смертью наступает духовное облегчение и примирение с неизбежностью), обмывания покойника, отпевания и погребения.

Распутин находит очень точную метафору для выражения раздумий Дарьи Васильевны о течении жизни: род — это нитка с узелками. Одни узелки распускаются, умирают, а на другом конце завязываются новые. И стару­хам отнюдь не безразлично, какими будут эти новые люди, приходящие на смену.

Вот почему Дарья Пинигина всё время размышляет о смысле жизни, об истине; вступает в спор с внуком Андреем; задаёт вопросы умершим.

Космос, природа — полноценные дей­ствующие лица повестей В. Распутина. В «Прощании с Матёрой» тихое утро, свет и ра­дость, звёзды, Ангара, ласковый дождь яв­ляют собой светлую часть жизни, благодать, дают перспективу развития. Но они же в тон мрачным мыслям стариков и старух, вызван­ным трагическими событиями повести, соз­дают атмосферу тревоги, неблагополучия.

Драматическое противоречие, сгущён­ное до символической картины, возникает уже на первых страницах «Прощания с Матё­рой». Согласию, покою и миру, прекрасной полнокровной жизни, которой дышит Матёра (читателю ясна этимология слова: мать — родина — земля), противостоит запустение, оголение, истечение (одно из любимых слов В. Распутина). Стонут избы, сквозит ветер, хлопают ворота. «Темь пала» на Матёру, утверждает писатель, многократными повто­рами этого предложения вызывая ассоциа­ции с древнерусскими текстами и с Апока­липсисом. Не случайно здесь появляется эпизод пожара, а перед этим событием «звёзды срываются с неба».

В произведении очень много героев. Все они делятся на «отцов» и «детей». «Отцы» — это старшее поколение: Дарья, Настасья, Ка­терина, Сима, Богодул, Егор. Это люди, кото­рые не могут порвать связи с родной землей, оставить её. Они выросли здесь и любовь к земле впитали с молоком матери.

«Дети» — это молодёжь, которая легко оставила деревню, где она родилась и вы­росла. Это и Андрей, и Петруха, и Клавка Стригунова. Мы понимаем, что столкновение взглядов двух поколений неизбежно. У каж­дого из них своя правда: старики не хотят по­кидать землю, родной дом, места,-где всё родное, а молодым хочется узнать что-то новое, им не сидится на одном месте.

И по отношению самого автора к своим героям, по тому, как он описывает их, мы понимаем, что Распутин полностью на стороне стариков. Эти герои описываются с любовью и уважением, даже о непутёвом Богодуле у нас создаётся приятное впечатление. И на­против, молодые люди в повести обрисованы в весьма жёсткой манере, у них простые ха­рактеры, они не даются в развитии, их пере­живания не описываются.

Лишь внука Дарьи, Андрея, автор наде­лил более или менее сложным характером. С одной стороны, он уже не чувствует себя частью земли, частью дома, где родился и вырос, не чувствует себя ответственным за свой род. Ему хочется суеты большой строй­ки. Андрей до хрипоты спорит с отцом и ба­бушкой, отрицая то, что для них является главной ценностью в жизни: родной очаг, землю, память об умерших. Но в то же время в Андрее ещё не умерло единство с приро­дой, связь с ней. В одном из эпизодов Распу­тин показывает, как «минутное пустое гляде­ние на дождь», завершившее семейную дис­куссию, «сумело снова сблизить» Андрея, Павла и Дарью: не умерло ещё в парне един­ство с природой. Объединяет их и работа на сенокосе. Андрей не поддерживает Клавку Стригунову (для писателя характерно наде­лять уничижительными именами и фамилия­ми персонажей, изменивших национальным традициям). Сорокалетний сын Катерины, болтун и пьяница Никита Зотов, за свой жизненный принцип «лишь бы прожить сего­дняшний день» лишён даже своего имени и превратился в Петруху. Писатель, видимо, обыгрывает здесь имя балаганного персона­жа Петрушки. Петруха издевается над мате­рью, которая вырастила его одна и жила, на­деясь, что он образумится. Этот герой пер­вым спалил избу, не подумав о том, где будет жить всё это время мать. Отвергнутый и де­ревней, и матерью, Петруха старается новым бесчинством, хулиганским поступком при­влечь к себе внимание, чтобы хотя бы так утвердиться в жизни.

Отрицательными персонажами изобра­жены в повести «официальные лица». У них не только «говорящие» фамилии, но и ёмкие символические характеристики: Воронцов — турист, беззаботно шагающий по земле, ни­где не ищущий пристанища, Жук — цыган, то есть человек без родины, без корней. Проти­вопоставление «официальных лиц» и стари­ков основывается и на речевой характери­стике героев. Если речь стариков вырази­тельна, образна, хотя литературно и неправильна, то речь Андрея и Павла пра­вильна, но сбивчива. А Воронцов, Жук и им подобные вообще говорят рублеными, не по-русски построенными фразами: «Понимать будем или что будем?», «Тут с вашей стороны непонимание» и т. д.

В финале повести обе стороны сталки­ваются, и автор показывает нам, с кем оста­ётся правда. Воронцов, Павел, Петруха за­блудились в тумане. Всё, что им остаётся, — это по-детски звать на помощь маму.

Ещё один образ, который нельзя оставить без внимания, — эпизодический маленький Колюня, в глазах которого «недетское, горь­кое и кроткое понимание». Он уходит вместе с материнскими старухами, потому что по-взрослому выбрал путь до конца оставаться с родной землёй. Горький и мученический путь, недоступный остальным молодым.

В этом произведении В. Распутина осо­бенно резко заметно различие в описании стариков и молодёжи, а не мужской и женской внешности. Старики описываются с любовью и с уважением. И напротив, молодые люди в повести «Прощание с Матёрой» обрисованы в весьма жёсткой манере, они не даются в развитии, их переживания не описываются.

При создании облика персонажей В.Рас­путин большое внимание уделяет соотнесённости имени и внешности: «старинные стару­хи» наделены типичными русскими именами и фамилиями: Дарья Васильевна Пинигина, Катерина Зотова, Настасья Карпова, Сима. Молодые либо теряют имя (Никита перерож­дается в Петруху), либо наделены только фа­милиями.

В повести «Последний срок» в основе портретных характеристик старухи Анны и её сыновей Ильи и Михаила лежат христианские и фольклорные образы праведницы и беса, закреплённые традицией русской литературы.

В портрете Анны, представляющей «мир праведный», особое внимание уделено её плачущим глазам: «Старуха плакала, не за­крывая глаз... Глаза её были открыты, из них сочились редкие шейные слёзы и медленно стекали по лицу. Она плакала неподвижно и молча, без единого звука. Только катились слёзы...» В этом описании несколько раз подчёркнуто: сочились слёзы, катились слёзы. Они как жемчуг, как дождь, как искуп­ление чужой неправды, как мироточное чудо на иконе. Обращение к подобному сравнению имеет традицию в русской литературе. До­статочно вспомнить героиню рассказа И. С. Тургенева «Живые мощи» Лукерью: «...го­лова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая — ни дать ни взять икона старин­ного письма».

Анна наделена щедрым сердцем, умени­ем прощать обиды, окружать людей теплотой и заботой. В образе своей героини автор во­плотил свои сокровенные мысли о великой духовной силе русской женщины, об огром­ной нравственной значимости её природной роли матери, способной своей любовью про­тивостоять злу в мире.

В повести «Последний срок» В. Г. Распу­тин рисует ситуацию, которая позволяет автору раскрыть нравственные законы, по ко­торым живут его герои. Прослеживая вместе с писателем судьбу старой женщины Анны, вникая в её заветные мысли, мы понимаем, что только кровная причастность к родной земле, к труду на ней, к природе, к людям, к бесконечной цепи поколений даёт смысл че­ловеческому существованию. В противном случае нам всем угрожает бездуховность. Симптомы этой болезни подметил Распутин в образах "детей Анны, потерявших связь с родной землёй. Все они собрались в доме умирающей старой матери, чтобы проститься с ней. Но их занимают, прежде всего, собственные заботы. Люся спешит сшить себе ещё при живой матери чёрное платье, чтобы выглядеть на похоронах подобающим обра­зом, Варвара тут же клянчит это не сшитое ещё платье для своей дочери. Люся «тоже пустила слезу». Но это только одна слеза, и понятно, почему: героиня не хочет выглядеть некрасивой, заплаканной. Красные глаза мо­гут не гармонировать с тем чёрным платьем, которое она заранее пошила...

Автор задумывается, почему у такой ма­тери выросли бездушные дети. Анна вспоминает прошлое, детство своих сыновей и доче­рей. Вспоминает, когда родился первенец у Михаила, как он был счастлив. Изначально ге­рои способны были «чутко и остро удивляться своему существованию», тому, что окружает на каждом шагу, способны понять своё уча­стие в «нескончаемой цепи» человеческого существования: «чтобы мир никогда не скудел без людей и не старел без детей». Но погоня за сиюминутными благами затмила Михаилу, Варваре, Илье и Люсе весь свет и смысл жиз­ни. Им некогда, да и не хочется задуматься, в них не развита способность удивляться бы­тию. Причина духовной и нравственной бед­ноты, по Распутину, заключается в том, что люди теряют связь со своими корнями. Только младшая дочь Таньчора сохранила благодар­ное чувство к матери, подарившей ей жизнь.

Их мать Анна тоже выживала, как могла, вся её прошлая жизнь напоминала бег по кругу, когда нет возможности остановиться и осмыслить происходящее: «...ей некогда было вздохнуть и оглядеться по сторонам, задержать в глазах и в душе красоту земли и неба». В этом произведении Распу­тин напрямую, публицистически говорит о связи красоты внутренней и внешней. И если этой связи не будет, то не только не будет гармонии, но и разрушаются отношения меж­ду поколениями.

Несмотря на всю жизненную круговерть, Анна умеет видеть и ценить красоту. Ей вспо­минается молодость, день, когда «она не ста­руха — нет, она ещё в девках, и всё вокруг неё молодо, ярко, красиво. Она бредёт вдоль берега по тёплой, парной после дождя рани». В этот момент Анна чувствует себя по-настоящему счастливой, неведомые чув­ства охватывают её, и она полностью погло­щена созерцанием красоты окружающего мира. Эти светлые воспоминания смягчают все муки, все страдания земные.

Отсюда, от способности чувствовать кра­соту, от сознания своей ответственности за свой человеческий срок на земле, идёт вы­сочайшая нравственность Анны. Из этой нравственности и вытекает её бескорыстная любовь к своим детям, несмотря на их равнодушие к ней: «старуха старалась удержи­вать себя, чтобы не сказать и не сделать лишнее»; чтобы не обременять своих детей заботами, она готова даже «не откладывая... умереть». Она видит в детях произошедшие перемены, но от этого не перестаёт любить их.

Писателя всегда привлекали образы про­стых женщин, отличающихся самоотверженностью, добротой, способностью понимать другого, Все герои Распутина — это люди, сильные духом, высокой нравственности. Анна — человек, который воплощает в себе идеал матери и нравственную силу народа.

Проблемы, поднимаемые В. Распутиным в рассказе «Изба» (1999), являются логическим продолжением главной темы его про­изведений — темы русской деревни. По мне­нию Распутина, все беды деревенской Рос­сии начались тогда, когда человек решил, что он не один из многих жителей, населяю­щих нашу планету, а её хозяин.

Главная героиня рассказа Агафья «...рано потускнела и состарилась». Такую внешнюю перемену Распутин объясняет лич­ной трагедией женщины: её дочь уехала в го­род, спилась и умерла, оставив ребёнка. Определение «потускнела» соотносится с блеском, яркостью, светом. Без любви и по­нимания героиня выгорает, темнеет. «Рано она плюнула на женщину в себе, рано сошли с неё чувственные томления, не любила слу­шать бабьи разговоры об изменах, раз и на­всегда высушила слёзы и не умела утешать, на чужие слёзы только вздыхала с плохо скрытой укоризной. Умела она справлять лю­бую мужскую работу». Так приходит внешняя и внутренняя старость и усталость. Облик Агафьи лишён индивидуальных, жен­ских черт — нет задушевных разговоров, жа­лости, сожаления или любопытства.

На внешнем облике сказалась тяжёлая физическая работа, прибавившая героине мужские черты: высокий рост, хрипотцу в го­лосе: «была она высокая, жилистая, с узким лицом и большими пытливыми глазами. Хо­дила в тёмном, по летам не снимала с ног самошитые кожаные чирки, по зимам катанки. Ни зимой, ни летом не вылезала из телогрейки, летом, закутываясь от мошкары, от кото­рой не было житья, пока не вывели её, чтоб не кусала наезжих строителей Братской ГЭС. Всегда торопясь, везде поспевая, научилась быстро ходить, прибежкой. Говорила с хри­потцой — не вылечила вовремя простуду, и голос заскрипел». Распутин подчёр­кивает выносливость, несуетность героини, его социальную роль кормилицы, защитницы в осиротевшем доме.

Ангара и её родной дом дают Агафье уве­ренность, энергию, чтобы отстроить свою избу заново, и женщина стала жить по своим ста­рым принципам, не понимая, почему молодёжь уезжает из деревень. Поэтому и сон ей снится, как её хоронят в собственной избе. Образ героини заставляет вспомнить «Про­щание с Матёрой», обратим внимание на то, что она носит имя Агафья — святая, мученица.

В рассказе «В ту же землю» перед чита­телем предстаёт судьба «сытной женщины» (то есть работающей с едой) по имени Пашута: «Имя, как и одежда, меняется, чтобы обле­гать человека, соответствовать происходя­щим в нём переменам. Была Пашенька с тон­кой талией и блестящими глазами; потом, войдя в возраст, в замужество, в стать — Паша; потом один человек первым подсмот­рел — Пашута. Как фамилия. Так и стали на­зывать, порою не зная, имя это или фамилия. «Это сытно звучит. И сама ты баба сытная», — говорил в похвалу тот самый человек, кото­рый окрестил её Пашутой». Меняется имя — меняется и потрет. Молодую героиню с тонкой талией и блестящими глазами назы­вают уменьшительно-ласково Пашенька; за­мужество придаёт степенности и имени, но лишает глаза героини блеска, а саму её ин­дивидуальности. Описание внешности уже постаревшей женщины явно негативное: «Широкое, затёкшее лицо, некрашеные пегие волосы, которые были когда-то чёрными до цыганской черноты с синим отливом, забитые тоской глаза, над верхней губой знак какого-то внутреннего неряшества — бабьи усы. Она никогда не была красавицей, но была добра, расположена к людям, и эта доброта вобрала в себя и обрисовала все черты лица, делая его привлекательным. И в возраст во­шла — была миловидна с блеском больших карих глаз и со спадающими на высокий лоб завитками волос, с чувственно оттопыриваю­щейся нижней губой. Трудно поверить, что ещё десять лет назад тело её оставалось без всяких упражнений и диет подобранным и чутким. Девчонки в столовой завидовали: "Ты, Пашута, ртом дыши, ртом, изнутри взду­вай фигуру, чтобы она загуляла". Сейчас её можно принять за сильно пьющую, опустив­шуюся, потерявшую себя».

В этом описании эпитеты «затёкшее», «пегие» — «знак какого-то внутреннего неряшества», выразившегося и во внешнем виде. Героиня как бы выгорела, потеряла себя. Те­ряет она и смысл жизни; одиночество и бе­зысходность сквозят в определении «забитые тоской глаза». Не просто тоскливые, а заби­тые, то есть покорные, боязливые. Этот портрет — ключ к пониманию внутренней эволю­ции Пашуты. Ушло добро из сердца («...была добра...») — ушла и красота.

Её мать Аксинья Егоровна тоже изобра­жена без восхищения: «оскудевшая телом, высохшая, с бескровным жёлтым лицом, с руками в обвисшей коже, похожими на пере­пончатые лапки». Такое описание по­казывает читателю то, что не видит дочь: вы­сохшая, бескровная, мать умирает, она фак­тически уже неживая. Сравнение рук с перепончатыми лапками вызывает ассоциа­ции с летучей мышью, мелким зверьком, вы­зывает жалость, а ласкательно-уменьшительный суффикс в слове «лапки» только подчёр­кивает то, как мельчает личность.

Таким образом, Распутин показывает общность матери и дочери через портретные зарисовки, лишая обеих красоты и женского счастья, а также надежды на лучшее.

В повести «Живи и помни» мало портре­тов, но одно описание врезается в память. Это описание не человека, а косули, убитой главным героем. Через портрет убитого зве­ря Распутин передаёт чёрствость, жестокость души Андрея. Он подстрелил косулю, но не стал её добивать вторым выстрелом, как де­лают все охотники, а стоял и внимательно на­блюдал, как мучается несчастное животное. «Уже перед самым концом он приподнял её и заглянул в глаза — они в ответ расширились. Он ждал последнего, окончательного движе­ния, чтобы запомнить, как оно отразится в глазах». Невольно появляется ассо­циация с Настёной: она, как и раненая косуля, тоже не умирает, а продолжает мучиться ря­дом с мужем, думающим только о себе.

Повесть заканчивается трагической смертью Настёны и её неродившегося ре­бёнка. Она устала жить такой жизнью — жизнью вдали от всего родного, живого. «Го­лова действительно разламывалась. Настёна готова была содрать с себя кожу. Она стара­лась меньше думать и шевелиться — не о чем ей думать, некуда шевелиться. Хватит. <...> Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть!» Она прыгнула за борт лодки и... Автор не употребил ожи­даемого слова — «утонула»: «далеко-далеко изнутри шло мерцание, как из жуткой краси­вой сказки». Понятно здесь упо­требление писателем оксюморона: «жуткой и красивой сказки». Наверное, так оно и есть: «жуткая», потому что несёт две смерти, а «красивая», потому что красивым человеком была и осталась в памяти людей Настёна, не­даром идёт от неё мерцание, свет; смерть избавила Настёну от всех её мучений и стра­даний...

Портрета Андрея в произведении прак­тически нет. Этим автор подчёркивает обезличенность героя, его постепенный отход от людей, мира.

И всё же писатель верит в духовное здо­ровье русского народа, передавая свою веру в образах-символах (солнца, царского лиственя, таинственного зверька).

Художественный мир произведений Ва­лентина Распутина необыкновенно глубок и разнообразен. Автору удаётся создать бук­вально несколькими штрихами запоминаю­щиеся образы своих героев.

Определяющими принципами создания портрета персонажа в прозаических произведениях Валентина Распутина является порт­рет психологический, детали которого несут глубокую характерологическую нагрузку.

Портрет обычно подаётся лаконично, в несколько приёмов. Вначале это общее впечатление, затем облик уточняется, детализи­руется. Как правило, портрет представителей старшего поколения даётся в в интерьере, так как для Распутина старухи являются хранительницами очага, дома, традиций.

Детали портрета, складываясь воедино, уже с первых строк помогают читателю лучше понять внутренний мир каждого персонажа. Портрет служит приёмом раскрытия его психологии. В такой подаче внешнего облика персонажа Распутин наследует традиции русского реализма.

Писатель прибегает к авторскому ком­ментарию к портрету, используя эмоцио­нальные и оценочные эпитеты, поскольку они выполняют ту же функцию: представить чи­тателю через портрет духовный мир героя. Автор делает персонажа понятным и узна­ваемым для читателя, заставляет сопережи­вать ему или осуждать.

Таким образом, портрет в творчестве Распутина многофункционален и необыкновенно важен для раскрытия идейно-темати­ческого содержания представленных нами произведений.

Образ часов в творчестве Валентина Распутина

Самые необычные часы в воображаемом музее часов Валентина Распутина те, которые не видны. Они в доме директора школы Евгения Николаевича из повести «Деньги для Марии» (1967). Эти часы как будто есть, и одновремен­но их как будто нет. «Они замолчали. Стало слышно, как тикает где-то будильник; Кузьма поискал его глазами, но не нашёл. Будильник стучал, почти захлебываясь». В разговоре с Евгением Николаевичем Кузьма пытается найти эти невидимые часы. «Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и громко, но Кузьма и на этот раз не нашёл его. Будильник мог стоять или за шторой на окне, или на книжной полке, но звук, казалось, шёл откуда-то сверху». Незримый будильник не случаен в художественном мире повести. В нём отражена неуловимость, многоликость хозяина будиль­ника Евгения Николаевича, прячущегося за многоречием («всё говорил и говорил»), за правильными словами о нравственности, за поговорками и шутками, скрывающего что-то от людей и словно бы от самого себя. Но невидимые для посетителя часы идут, отсчитывая неподвластное человеку время. Только Кузьма чувствует, слышит этот ход.

Усиливают образ спрятанного, невидимо­го времени высказывания хозяина дома. Встреча начинается со слов о времени.

«— Может, я не ко времени?

— Сиди, сиди, как это не ко времени! <...> Время есть. Когда мы не на работе, время у нас своё, не казённое. Значит, и тратить мы его должны как душе угодно, правда?

— Как будто.

— Почему "как будто"? Говори, правда. Время есть».

В диалоге очевидна противопоставлен­ность «правды» Евгения Николаевича и «как будто» Кузьмы. Два мира не связаны между со­бой, но люди пытаются найти точки соприкосновения. «Как будто», слово, найденное гостем, точно и метко выражает суть Евгения Николае­вича. Будто есть и будто нет того, о чём говорит директор. Поговорили и забыли. Иллюзор­ность, «ненастоящесть» того, что говорит Евге­ний Николаевич, представлена автором через мотив времени. Начало разговора — ни о чём — отталкивается от обыденности, перерастает в метафору, подкреплённую дальнейшим раз­витием мотива. Слова Евгения Николаевича о том, что времени достаточно, опровергаются, когда Кузьма смущённо и нерешительно рас­крывает причину посещения. На его просьбу хозяин дома говорит с сожалением: «Времени вот сейчас нет». Начало и конец его речи противоречат друг другу, так же как и его действия, поскольку позднее оказывается, что Евгений Николаевич — первый, к кому об­ратился за помощью Кузьма, — стал послед­ним, кто даёт обещанные деньги, незначитель­ную для спасения Марии сумму в сто рублей.

Скрытые часы Евгения Николаевича звучат в его доме откуда-то сверху. Невидимые, они напоминают о небесных часах, о времени, да­ваемом человеку и отмеряемом высшими си­лами, Богом. О неумолимом ходе этих часов забывает Евгений Николаевич в своих земных, насущных заботах и накоплениях, живя с оглядкой только на людей. Звук часов сверху напоминает о совести, но этот метроном слы­шит только Кузьма.

В повести есть и другие часы. Мысли глав­ного героя сосредоточены на счёте дней до второго приезда ревизора, они — лейтмотив повести. Повторный приезд ревизора и оставшиеся до этого пять дней подобны ожиданию Страшного Суда из Откровения Иоанна Бого­слова. Особый трагизм в том, что ожидаемое наказание не заслужено: по неграмотности и доброте сердца Мария становится жертвой стечения обстоятельств или, возможно, чье­го-то обмана.

Мотивы Суда и оставшегося до него вре­мени пронизывают русскую литературу, культуру. Ожидание Суда, спроса и ответа за со­вершённое — за грехи, дела, мысли, слова — заложено в традиционном миропонимании русского человека, в его этике, в отношениях к людям, к миру. И эта внутренняя связь с пра­вославным архетипом, возможно, одно из объяснений силы воздействия повести. Душа рус­ского читателя еще жива памятью о христиан­ской этике своих предков. На железнодорож­ном вокзале Кузьма смотрит на часы над кас­сой — они тоже сверху, над головой. «Минут­ная стрелка на круглых электрических часах над окошечком кассы со звонком прыгает от деления к делению, и люди всякий раз зади­рают головы, мучаются». Нетер­пение людей, ждущих открытия кассы, чтобы успеть купить недорогой билет на поезд, как и Евгений Николаевич, вызвано только земным временем, они забывают о небесных часах, Божьем времени. Звук-звон этих часов, напо­минающих о себе, слышит уже не только Кузь­ма, но и другие люди, они смотрят на часы.

Самовар-часы можно обнаружить в рас­сказе «Василий и Василиса» (1967). «День у неё разделяется не на часы, а на самовары: первый самовар, второй, третий...» Тот же метроном, что и у Василисы, подчиняет жизнь старого Василия. Ритуал се­мейного чаепития всегда один и тот же: «Ва­силиса наливает ему стакан чаю и ставит на середину стола. Он придвигает стакан к себе и отпивает первый обжигающий горло глоток, который уходит внутрь твёрдым комом. <...> Он выпивает свой чай и ставит стакан на сере­дину стола. Василиса берёт стакан, наливает и опять ставит на середину. Они молчат». Так происходит все последние годы семейной жизни супругов. Самовар объ­единяет их на короткое время за столом в доме, построенном когда-то вместе, и даёт ощущение неизменности уходящих лет, теку­щего времени. Самовар делит на отрезки еди­ную жизнь любящих друг друга людей, для ко­торых, возможно, эти тихие, в молчании про­ведённые минуты совместного чаепития самые ценные. Молчание выражает невыра­зимость таких минут. Самовар-часы в начале рассказа задаёт ритм времени, выражаемый затем в наплывах воспоминаний героев. Внутренний метроном времени чувствуется в текс­те, присутствует, отсутствуя в тихой череде дней Василия и Василисы. В конце рассказа наступает «опять день. Дверь в амбар снова открыта». Автор подчёркивает ход времени в словах с семантикой много­кратного повтора — «опять», «снова», выражая неостановимость течения жизни. Заключи­тельные слова «в такой день» обозначают обычность дня, в который состоялось проще­ние Василия и Василисы, скромное место это­го дня в череде дней. Опять наступает тихий день; придёт время, и кто-то другой будет ждать дождь, смотреть в окно на улицу и пить простоквашу. Те, кто продолжают жизнь Ва­силия и Василисы, — их дети и внуки, и теперь уже читатель, включённый в этот круг.

Солнце-часы присутствует сразу в двух произведениях Валентина Распутина — в повестях «Последний срок» (1970) и «Живи и помни» (1974). Такие часы привычны в каждодневном труде сибирского крестьянина. Ста­руха Анна «по десять раз на дню... задирала в небо голову, чтобы посмотреть, где солнце, и спохватывалась — уже высоко, уже низко, а она всё ещё не поправилась с делами». В повести «Живи и помни» о солнце­часах Настёне говорит свёкор Михеич. Старик укоряет невестку за неразумность в ответ на показанные швейцарские часы, якобы обме­нянные на ружьё: «Кому ты их продашь, кому они нужны? Солнышко он ходит». Михеич берёт часы в руки со страхом, как бомбу, и сразу возвращает их невестке. Да и самой Настёне чужие часы вначале показа­лись диковиной, «чудовиной», блестящей без­делицей. Они — символ того большого и страшного обмана, в которое оказалась втяну­та молодая женщина. Небесные часы для де­ревенского жителя ближе и роднее, чем загра­ничные, тем более насильно снятые с человека. Не привлекает свёкра даже то, что часы в тем­ноте светятся. «А на что он мне, этот свет? Вшей при ём бить?» Светящие­ся в ночи часы уставшему за день крестьянину ни к чему. Часы Андрея в поэтике повести ста­новятся скрытой метафорой течения неумо­лимого времени, но времени чужого, взятого насильно, нечестно, как отобранная у кого-то жизнь. В начале повести во время второго сви­дания Андрей дарит Настёне часы, и они зримо и незримо присутствуют на протяжении даль­нейшего сюжета. Композиционно разговор не­вестки и свёкра о швейцарских часах находит­ся почти в центре произведения: он обнажает главный мотив повести — мотив ответствен­ности человека за свои дела перед людьми, перед страной, перед историей. Подарок Гусь­кова становится знаком причастности Настены к его предательству, обману односельчан и родины. Швейцарские часы с фосфорическим светом и мельканием стрелок, снятые с чело­века на войне, как метафора противопостав­лены родным часам — солнышку.

Пузо-часы уникальны в русской литерату­ре, и вместе с тем этот образ понятен, взят из жизни. То, что радует будущую мать, — возни­кающая в ней новая жизнь — в повести «Живи и помни» грозит судом близких людей, одно­сельчан. «А что его рассчитывать, что осторожничать, если месяца через два напухнет пузо, от которого не отговоришься, как от ружья, — эти часы затикают громко и безоста­новочно». Ежеминутно чувствуя в себе тиканье этих «часов», «Настена не могла представить, что ей готовится, её во­ображения на это не хватало; то, что должно было свалиться, не с чем было сравнить, его приходилось покорно ждать, ничего не пред­принимая, пока не обнаружится всенародно, что с ней, пока не ткнут в неё пальцем и не спросят, — и тогда уж карабкаться, карабкать­ся, надеясь только на собственные силы, по­тому что никто ей не поможет, — только на собственные силы, которыми одной понадо­бится спасать всех троих». Ху­дожественная реальность повести уникальна тем, что женщина и зарождающаяся в ней, бьющаяся жизнь несут в себе христианские смыслы ожидания Суда, но писатель подвер­гает суду тех, кто осудил, проклял и прогнал Настёну. Образы «человек-часы» и «жизнь-часы» переплетаются в повести «Живи и пом­ни», выражая её ведущие идеи — о необходи­мости прощения и памяти. Остановившиеся ходики перед последней попыткой Настены предупредить мужа воспринимаются читате­лем как предощущение чего-то тяжёлого, остановки жизни самой героини. «Настёна не знала, сколько прошло ночи — ходики на за­борке, обвиснув гирькой, молчали». Метафора «человек-часы» звучит с особым трагизмом в образе будущей матери с растущей в ней жизнью.

Невидим будильник в рассказе «Видение» (1997). Большой, богатый внутренний мир рас­сказчика существует словно на грани бытия и инобытия. Маленькие часы теряются в таком пространстве: «Странно, что ни разу мне не удалось взглянуть на светящийся циферблат маленького будильника, стоящего совсем ря­дом на столике, — достаточно повернуть голо­ву, чтобы проверить, в одно ли время я просы­паюсь». Ни близость часов, ни свет циферблата не дают главному герою чёт­кого ощущения времени. Проза Распутина тяготеет к поэзии, а образ рассказчика — к образу лирического героя. Шестидесятилетний писа­тель словно подводит итог жизни и чувствует себя у границы, на мосту, который пока не ре­шается перейти. На грани инобытия стираются различия между воспоминаниями и предощу­щениями, настоящее сливается с прошлым и будущим. В таком мире незначимо время, не­различимо пространство, и потому будильник на столике рядом с главным героем — только повернуть голову — уже из другого мира. Это рассказ-стихотворение, рассказ-прощание. Прощание с творчеством, с читателем, с люби­мыми старыми вещами, книгами, коллекцией колокольчиков.

Особое место в эволюции времени зани­мает рассказ «На родине» (1999). Произведение отличается автобиографичностью — сохранена топография родины писателя (река Ангара, де­ревня, перенесённая после затопления, дом и соседи, проблемы новой деревни), сохранены имена реальных людей (рассказчик Валентин, друг детства Диамид (Демьян) Иванович Слободчиков, его жена Галина с их характерами и биографиями). Вместе с тем произведение от­личается высокой метафоричностью времени. После описания разрушений, утрат в жизни де­ревни, увядания в природе и общего угасания и оцепенения рассказчик слышит тиканье часов. «Нет, что-то размеренно тикает». Это «что-то» материализуется в мерном движе­нии вёсел, которое и воспринимается рассказ­чиком как тиканье часов.

Лодка-часы напоми­нает главному герою о времени, о его неоста­новимом движении. Оно прорывается уже в другом звуке — теперь сверху, в патетическом, небесном. «Разве на часах, повисших где-то под этим небом и отсчитывающих десятилетия, как секунды, не старый маятниковый ход: впра­во-влево, да-нет, заслужил-получил?» Небесные часы неостановимы, они от­считывают время в любых обстоятельствах, в любую погоду. «Эти часы сами по себе ничего не улучшают, они способны лишь в предощу­щении ясной погоды махи маятника сделать спокойней». В старинном ма­ятниковом ходе небесных часов ощутимы постоянство, вечность, превосходящая человече­скую жизнь, что-то высшее.

Отсчёт времени важен не только как напо­минание об уходящей жизни человека и чело­вечества в целом, маятник — напоминание об ответственности за то, что человек делает на своей земле, на родине. Образ небесных часов как память о наказании за грехи открыто связан с эсхатологическим представлением о време­ни. Образ грозы в конце рассказа, с её грохо­том, вздрагиванием земли, стуком дождя, — это те же часы самой природы, метроном выс­шего времени. Это одновременно и христиан­ский архетип Страшного Суда. «И снова грохот, снова землю приподымает и бросает обратно. <...> Гулко стучат о деревянные мостки рядом с крыльцом первые, тяжёлые важные капли». Это то, чего жители деревни на­пряжённо ждали как спасения. Само небо ста­новится воплощением Божественных часов, неумолимого, неподвластного человеку хода времени.

Небесные часы с маятником — образ Божьего времени в творчестве писателя. Образ соотнесён с православной картиной мира.

Время человеческое (европейское) и Божье (византийское) противопоставлено в очерке Валентина Распутина «На Афоне» (2004). Часы круглой формы с разным време­нем встречают русских паломников в гостинице Свято-Пантелеймонова монастыря на Афоне — на одном показано европейское время, на дру­гом византийское. Принятый в мире отсчёт времени монахи называют «торгашеским», а сами живут по древнему византийскому времени. Древнее время даёт рассказчику ощу­щение прикосновения к истокам истории: «Я и в самом деле попал в глубины таинственной древности, которая только что приняла благо­датную веру и примеривает её на народы». Древнейшим Божьим временем на­полнено художественное пространство очерка. Оно ощутимо в колеблющемся под волнами море, бормотании и качании волн за окном кельи, ночном звоне колокольца, с которым обегает все коридоры монах, поднимая гостей и насельников на службу, звоне главного мона­стырского колокола, торопящего проснувшихся в собор. Один звук отражается и продолжается в другом, сливается, наполняет жизненное про­странство монастыря. Настойчивый трезвон колокольца, глухой бой царя-колокола отме­ряют русское время на Афоне — время, которое согласовано с Божьим законом.

Время на Афоне отсчитывается от службы до службы: «всё в монастыре, за исключением церковных служб, делается в заведённом хо­рошем ритме — как по часам особого хода, ускоряющим движение стрелок между служ­бами и замедляющим их в долгие часы молит­венного стояния».

Колокола-часы связывают земное и небесное время.

Такие колокола звучали в душе старухи Анны («Последний срок», 1970), напоминая о последнем времени, последнем сроке. Звон колокола появлялся в воспоминаниях старухи, уходил и возвращался, вёл её к переживанию внутренней литургии, давал ощущение благо­дати. В очерке «На Афоне» веками творимые утренние, вечерние, ночные службы монахов в соборе, общая молитва в трапезной, молит­вы в кельях, поклоны («доходящие у схимника до полутора тысяч» в день и не видимые нико­му, кроме Бога) формируют время Афона, святое время Святой горы. Вся жизнь насель­ников подчинена этому сакральному времени, они и своими поклонами отмеряют его. Образ времени Афона противопоставлен времени суетного внешнего мира, живущего по другим, торгашеским, законам. Небесные Божьи часы входят в душу монаха как неотъемлемая часть его существа, он сам становится воплощени­ем христианского небесного времени.

Оглянемся назад, в раннее творчество пи­сателя, чтобы увидеть первый образ часов. Ис­ток рождения образа — в публицистике, в пер­вых литературных опытах будущего писателя. Статьи Валентина Распутина в газете «Совет­ская молодёжь» (Иркутск) обращают на себя внимание внутренней динамикой и образ­ностью, скрытой драматургией, высокой эмо­циональностью, воодушевлением, чувством слова, метафоричностью. В статье «Они украли детство» впервые в творчестве писателя появляется образ часов. «Тик-так, тик-так — бегут минуты. Проходит первый урок, второй, третий» — так в школе ощущает время голодная девочка. Лишённая заботы и любви, брошенная пьющей матерью, она чувствует ход времени сердцем. «Тик-так, тик-так. Звонок. Вот и всё». Девочка не ела несколько дней, она не может сосредоточиться на решении задач, у неё болит голова. Приступы голода как часы. Их слышит в первую очередь сам автор. С этой статьи часы Валентина Распутина начинают свой ход, они зримо или незримо присутствуют в простран­стве его произведений.

Своё обострённое чувство неостановимо­го времени, впервые проявившееся в публицистике, Валентин Распутин пронёс через всё творчество. Память о времени определяет чи­стоту души героев, их сущность, отношение к природе, труду. В повести «Живи и помни» остро переживает время Настёна, принявшая на себя вину мужа, его предательство. В позд­нем творчестве небесные часы-маятник («На родине») отсчитывают десятилетия как секун­ды и ведут счёт делам человеческим и напо­минают о грядущем воздаянии за грехи. Об­ращённость писателя к небу, едва проявляю­щаяся в повести «Деньги для Марии», находит выход в реальном стремлении Валентина Рас­путина на Афон, а после осуществления по­ездки — в описании святого времени мона­стырей. Русские монахи на Афоне в своём служению Богу воплощают Его часы, ведут счёт своим делам и грехам, молятся за Рос­сию. Молитвы-часы, формирующие ритм жиз­ни афонского монастыря, венчают литератур­ную коллекцию часов Валентина Распутина.

Образ неба в произведениях В. Распутина

Творчество В. Г. Распутина всегда находит живой отклик у читателей. Это объясняется тем, что произведения писателя пробуждают «чувства добрые», его герои — очень человечные, глубоко думающие люди. И мир природы у Распутина — живой, постоянно изменяю­щийся, обновляющийся, но вместе с тем дев­ственный, сохранивший свою связь с тысяче­летиями, которые уже прошли. Во всех про­изведениях Распутин обязательно обращается к образу неба, и эти «обращения» помогают нам понять позицию, мировоззрение автора.

«Ещё раньше, выглядывая из норы, из своего давнего убежища на берегу мельнич­ной протоки, он видел, что с вечера взошли и скоро погасли звёзды. Быть может, они были где-то и теперь, потому что стекал же сверху сумрачный свет и откуда-то он должен же был браться, но даже его острые глаза не различа­ли их. К тому же он не любил смотреть в небо, оно вводило его в неясное, беспричинное бес­покойство и пугало своей грозной бездон­ностью. Пускай туда смотрят и утешаются люди, но то, что они считают мечтами, всего лишь воспоминания, даже в самых дальних и сладких рисованных мыслях — только воспоминания. Мечтать никому не дано.

Ночь была тёплая и тихая, но здесь, под огромным надречным небом, проглядная и сквозная».

Это отрывок из повести «Прощание с Матёрой». «Сумрачный свет», который видит Хозяин острова, объясняется тем, что Матёра должна вот-вот уйти под воду, и у её жителей — старух, Павла Пинигина, Богодула — на душе «серо» и «сумрачно»: уходит под воду дорогой сердцу мир. Однако ночь стоит «проглядная и сквозная», потому что Природа сопротивляется темноте! Река, которая по на­стоянию властей должна поглотить живой, светлый мир деревни, помогает ночи быть «проглядной и сквозной», нестрашной для человека. И в то же время перед нами раскры­вается «грозная бездонность» огромного неба, неподвластного ни уму человека, ни уму Хозяина острова. Небо и человек — это один из сквозных мотивов русской литературы.

Небо волнует и старуху Дарью в повести «Прощание с Матёрой». «Подыму глаза к небу, а там звёздочки разгорелись, затыкали всё небо, чистого места нету. До того крупные да жаркие — страсть! И всё ниже, ниже оне, всё ближе ко мне... Закружили меня звёздоч­ки... навроде как обмерла, ничё не помню, кто я, где я, чё было. Али унесли куды-то. Пришла в себя, а уж погдядно, светлено, звёзды назад поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа осветилась. "С чего, — думаю, — чё было-то? И хорошо, и больно, что хорошо, стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я чего, и навроде как видала. Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", — навроде был голос. Я пошла. Спать путём не спала, но уж маленько полегчало, терпеть можно. А какой был голос, откуль шёл, не помню, не скажу».

«Крупные и жаркие» звёздочки «душу осветили» Дарье, они ненадолго, но врачуют её сердце, которое так болит за обречённую на затопление Матёру. Небо и звёзды — сим­вол вечной жизни, жизни прекрасной, когда гармонию её не нарушает человек.

Гимн вечной жизни звучит и тогда, когда уезжают с Матёры старики Настасья и Егор, честно прожившие свою жизнь. И природа в благодарность за это прощается с ними честь по чести: «День направлялся на славу; в доб­рый день выпало старикам уезжать с Матёры. Ни соринки, ни хмуринки в огромном, ярко-сухом небе. <...> Под звонким, ярким солн­цем с раннего утра всё звенело и сияло, вся­кая малость выступила на вид, раскинулась не таясь». «Огромное, ярко-сухое небо», на котором «ни соринки, ни хмуринки» здесь так­же выступает символом гармоничного един­ства природы и человека.

Но случались и такие вечера на Матёре, ко­гда «не думалось о жизни прожитой, и небоязно было того, что грядёт; только это, как обмороч­ное, сном-духом чаянное состояние и пред­ставлялось важным, только в нём и хотелось оставаться». Что же это за состояние? «По вечерам, перед тем, как упасть в постель, вы­ходили на улицу и собирались вместе — по­лянка не полянка, посиделки не посиделки, но вместе, помня, что не много остаётся таких вечеров, и забывая об усталости. Обмирала Матёра от судьбы своей в эти часы: догорала заря за Ангарой, ярко обжигая глядящие в ту сторону окна; ещё больше вытягивалась на­верху бездна неба; ласково булькала под близ­ким берегом вода». И здесь вновь звучит мотив вечности: догорающая заря и «бездна неба» были и будут вечно, как и человек с ними...

И как людям под шатром «бездны неба» иногда хочется помолчать, подумать о своём, затаённом, так под этим же небом им нужно выговориться, найти правду жизни. «С утра по­пробовало распогодиться, тучи отжато по­светлели и заворошились, пахнуло откуда-то иным, лёгким воздухом, вот-вот, казалось, поднырнёт под тучи солнце, и люди поверили, тоже зашевелились, собрались к Павлу справ­ляться, будет ли дело. А пока собирались да рассуждали, опять потемнело и потекло. Расходиться не хотелось — сидели, водили всё те же разговоры». Поразительно, как же жизнь человека, его настроение связаны с жизнью природы... Вот «посветлели и заворо­шились тучи» — и люди тут же зашевелились. Вот «потемнело и потекло» — и никуда не хо­чется идти... Ненастная погода рождает и не­весёлые мысли, мысли о судьбе Матёры и её жителей. Старуха Дарья не согласна с моло­дой Клавкой Стригуновой, которой ничего не жаль на острове, она ждёт не дождётся пере­селения и затопления Матёры. «Вы-то пошто так делаете? Эта земля-то рази вам однем принадлежит? Эта земля-то всем принадле­жит — кто до нас был и кто после нас придёт... Она не твоя. Так и нам Матёру на подержание только дали... чтоб обихаживали мы её с поль­зой и от её кормились. А вы чё с ей сотворили? Вам её старшие поручили, чтоб вы жисть про­жили и младшим передали. Оне ить с вас спросют. Старших не боитесь — младшие спросют». Если сказать старухе Дарье, что она размышляет о смысле человеческой жизни — засмеётся, отмахнётся, а то и рассердится. А между тем эта неграмотная старуха размыш­ляет о сложнейших проблемах нашего бытия, спорит с молодыми, не соглашается с властью, и силу она черпает в родной земле и в родном небе. Нужно быть благодарными небу, которое даёт людям маленькую пере­дышку во время сенокосной страды, рождает такие разговоры. Да и само это небо нарабо­талось не меньше, чем жители острова. «Несколько дней подряд держалась редкая тишь, наверху тяжёлое, вздутое небо находи­ло ещё порой власть шевелиться, будто от­ставляя в сторону отработанные, издождившиеся тучи...». И люди, которые никак не могут разобраться в справедливости-несправедли­вости происходящего, чувствуют себя не­уютно, как будто попала Матёра в западню, под тёмную низкую крышу, где всё «серо и раз­мыто». «Обвальный дождь затихал, и вместе с последними, как стряхиваемыми, крупными каплями сыпал мелкий, гнилой. Темь, которая перед тем пала,., будто опустили сверху над Матёрой крышку, теперь рассосалась — было серо и размыто, и также серо и размыто было в небе, где глаза ничего не различали, кроме водянистой глубины. И серо, мглисто было в избе, где все они на минуту замерли в молча­нии, точно камни».

Образ дождливого неба не случаен в «Прощании с Матёрой». Природа оплакивает остров, прощается с ним, и люди чувствуют тревогу и вину перед оставляемой Матёрой: «И непривычно, жутко было представить, что дальше дни пойдут уже без Матёры-деревни. Будут всходить они, как-всегда, и протяги­ваться над островом, но уже пустынным и прибранным, откуда не поднимутся в небо человечьи глаза: где там, рано или поздно, красно солнышко!» Такую же растерянность испытывает порой и природа: «Под вечер разъяснело больше и шире,., небо подня­лось, облака в нём висели горами и начинали с краёв белеть. Ветер дул холодный — пер­вый знак того, что идёт наконец погода. Временами соскальзывало и солнце — то упадёт полосой за реку, то проплывёт, вы­нырнув, возле деревни, по поскотине, по по­лям и по лугу и снесёт куда-то вниз». Люди мечутся, как это солнце: и нет сил покинуть остров, и нет возможности на нём остаться.

Но основной смысл образа неба в утвер­ждении вечной жизни, жизни созидательной и счастливой. Мы видим, как от солнечного све­та становится у Дарьи на душе светлее и теплее, хотя до этого состоялся нелегкий разго­вор с внуком Андреем: «За Андреевой спиной, в прихожей, где одно окно выходило на Ангару, стояло солнце. Лицо её просветлело. — Господи! — виновато прошептала Дарья. — А я про смерть... Не иначе как с ума, старая, сошла. Не иначе. Это было настоящее, хоть и бледное, усталое, с великим трудом продравшееся сквозь тучи солнце. Перед самым зака­том оно выкатилось на узкую чистую полоску и, объявляя своё освобождение, зазвенело, за­сияло, обещая, что только зайдёт на ночь, а утром выйдет и примется за работу». Ясное небо — как нечаянный праздник на Матёре («К обеду небо полностью освободилось, засияло и в радостном нетерпении как бы заходило, закружилось над землей, снизывая, волна за волной, щедрую, чистую краску»), праздник, который уже никогда не повторится. И потому постепенно нарастает в повествовании тре­вожный мотив: небо словно предупреждает всё живое о последних днях Матёры: «Отцветало небо и солнечными днями смот­релось тяжёлым и мякотным. Погода больше не дурила, стояла ветреная, сухая, но уже чув­ствовалось, чувствовалось время: ночами было студёно; ярко, блескуче горели звёзды и часто срывались, догорая на лету, прочёрки­вая небо прощальными огненными полосами, при виде которых что-то тревожно обрывалось и в душе, сиротя и сжимая её...и раза два или три, и всё под вечер, где-то далеко, за небом, недовольно грозил гром, но только грозил, до дождя и буйства не доходило».

Конечно, небо влияет на жизнь Матёры; под ним она преображается, всегда разная, но всегда родная и близкая. Но судьба Матёры, по убеждению писателя и его люби­мой героини, мудрой Дарьи, зависит от лю­дей: «Вечерний свет погас, и теперь после не­долгой темноты всходил ночной: ярче обо­значились окна, мёртвым сиянием дробился мутный воздух, выплывали, покачиваясь, из невиди предметы, ложились слабые дроглые тени». Тревогу и беспокойство усиливает и вид лунного неба: «Стало ещё светлей и не­спокойней — вышла в окно луна. <...> Дарье захотелось встать — и так захотелось, на­столько показалось необходимым, что она, понимая, что незачем это, всё-таки торопли­во опустила ноги в носках на приступку, со­шла по голубцу на пол и приблизилась к окну. Пол-ограды было залито ярким лунным све­том, деревянные мостки у крыльца купались в нём, как в воде; пол-ограды лежало в тяжёлой, сплошной тени от амбаров. «Как варё­ный», — вздрогнув, подумала Дарья о лунном свете и отвернулась от окна». А вот небо — словно вечный огонь или обелиск со звёзда­ми, воздвигнутый в честь погибшей Матёры: «Справа, где горела пустошка, ярко плеска­лось в сумерках пламя; прокалывались в небе звёздочки; чётко и грозно темнел на поскотине одинокий "царский листвень"».

И всё-таки, непостижое небо оставляет у читателя повести светлое чувство печали и любви. В последнее, прощальное, посещение кладбища когда «Дарья подняла глаза — в верхушках деревьев висел дым, в высоком небе плыли редкие весёлые облачка. Солнце опустилось и полосило по кладбищенскому леску, длинные тени казались закруглёнными и твёрдыми — вдоль одной такой тени прыга­ли, как по лежащему стволу, друг за дружкой две пташки с задранными хвостиками». А в одну из последних ночей на Матёре Дарья го­ворит: «Утром солнышко придёт, оно тебе много чё скажет. За-ради солнышка, когда боле ничё бы и не было, можно жить». Да, Матёра как остров перестанет существовать, но Матёра — мать, Родина в сердцах Дарьи и Павла, Симы, Настасьи и Богодула вечна.

Светлым чувством печали и любви к лю­дям пронизан и рассказ «Женский разговор», а образ неба в нём до такой степени поэтич­ный и зримый, что просится на холст художни­ка: «День отстоял на славу — солнечный, яр­кий, искристо играли тугие снега, берущиеся в наст, звенькало из первых сосулек, загорчил первым подтаем воздух. За Ангарой, после за­ката, долго горело растекающееся зарево и долго томилось, впитываясь внутрь, долго по­том уже новым, не зимним мягким пологом ле­жала по белому полю нежная синева. Но ещё до темноты взошло и разгорелось звёздное небо с юным месяцем во главе и пролился на землю капельный, росистый сухой свет».

Звёздное небо выступает в рассказе сим­волом могучей неиссякаемой жизни, противостоять которой при всем желании человек не может: «Тонко, из звёздной волосинки на­зревший, висел месяц. И скрадывал - где ещё звёздочка зазевалась. Полнится каждую ночь, полнится, пока не наберётся в круглую сытую луну. Избы на другой стороне улицы стояли придавлено и заворожено — ни дым­ка, ни огонька, ни звука. Снежные шапки на крышах, подтаявшие за день, сидели набек­рень и леденисто взблёскивали под могучим дыханием неба. Такое там царило безлюдье, такая немота и такой холод, так искрилось небо над оцепеневшею землей и такой бед­ной, сиротливой показалась земля, что Наталье стало не по себе». Бабушке Наталье «не по себе» и от «могучего дыхания неба», и оттого, что внучка Виктория сделала в шест­надцать лет аборт. Старая женщина понима­ет, что доля вины лежит и на ней: не объясни­ла вовремя Вике что-то главное, не уберегла, что-то теперь будет?.. Недаром женский раз­говор между внучкой и бабушкой происходит ночью, подзвёздным мартовским небом, что может символизировать начало новой жизни для Виктории: «С тихим звоном билась в стеклину звездная россыпь, с тихим плеском наплывал и холодно замирал свет. Стояла глубокая ночь, ни звука не доносилось из де­ревни. И только небо, разворачиваясь, всё играло и играло мириадами острых вспышек, выписывая и предвещая своими огненными письменами завтрашнюю неотвратимость».

Ночная тишина и небо «способствуют» этому очень важному разговору между женщинами: «Тишина стояла такая, что словно бы потрескивание звёздочек доносилось с неба тонким сухим шуршанием». И в этом же рас­сказе, как и в других своих произведениях, Распутин не может без горечи не сказать о том, что его волнует: «За беленькими тонкими занавесками в двух окнах, глядящих на Ангару, мерцал под ранним месяцем ранний вечер. Сбилось со своего сияния электриче­ство - и опять увидели небо, запотягивались, как всякая Божья тварка, за солнышком, ста­ли замечать, когда скобочка молодого меся­ца, когда полная луна». Люди обращают гла­за к небу не по велению души, но по необхо­димости: во многих ангарских деревнях перебои с электричеством или его вовсе нет. «Темнеет мартовским вечером в восьмом часу... прошли те времена, когда электриче­ство всякую минуту было под рукой. Сковырнули за-ради него ангарские деревни, свалили, как попало, в одну кучу, затопили поля и луга, порушили вековечный порядок — всё за-ради электричества, а им-то и обнес­ли ангарские деревни, пустив провода дале­ко в стороне». Но как же всё-таки хорошо, что люди (увы, какой ценой!) «опять увидели небо, запотягивались, как всякая Божья твар­ка, за солнышком, стали замечать, когда ско­бочка молодого месяца, когда полная луна»! И если в 1995 году — в год написания расска­за — появилась хрупкая надежда на то, что связь людей с природой не будет оконча­тельно утрачена, то события 2011 года гово­рят об обратном: Богучанская ГЭС, выйдя на запланированную мощность, затопит ещё де­сятки сёл и деревень по Ангаре, и смотреть на небо будет уже некому...

Обращаясь к образу неба в рассказе «Женский разговор», отметим его поэтичность и глубокую философичность: за «мириадами острых вспышек», пронизывающих небо, уга­дываются множество человеческих судеб. Жизнь человека — всего лишь миг в вечности, но за этот миг земной жизни обязательно при­дётся держать ответ — это «завтрашняя не­отвратимость» человека. Поэтому очень важно быть не слепым орудием судьбы, но строить свою судьбу самому, как это сделала Наталья. Объясняя суть женского целомудрия, Наталья обращается к образу неба: «...Были такие нетерпии. И взамуж потом выходили. А бывало, что и жили хорошо в замужестве. Но ты-то с лежи супружьей поднялась искриночкой, звёздочкой, чтоб ходить и без никакой крадучи све­тить». Именно так прожила Наталья свою жизнь, именно это надо понять Виктории, что­бы остановиться в своем падении.

Встрече и печальному расставанию двух родственных душ посвящен рассказа «Наташа». В больнице герой рассказа вспо­минает сон, который запомнился до мель­чайших подробностей: «...Солнце, небо чи­стое и глубокое, с Байкала тянет ровным влажным ветерком, вода внизу сияет пышу­щей глубиной — я продолжаю всматриваться вокруг с пристальным, предчувствующим что-то вниманием, беспокойство моё нарас­тает, я жду чего-то и сам не знаю, что это мо­жет быть, но жду в полной и ясной уверенно­сти, что от этого изменится вся моя жизнь». Чувствуются важность и торжественность данной минуты: встреча должна вот-вот со­стояться. Но всякая встреча неизбежно за­канчивается расставанием: «Небо остывает, и я хорошо вижу в нём обозначившиеся теня­ми тропинки,., ведущие в разные стороны. Они пусты, но по лёгким вдавленностям за­метно, что по ним ходили, и меня ничуть не удивляет, что они, точно от дыхания, покачиваются и светятся местами смутным, преры­вистым мерцанием. Солнце склоняется всё ниже и ниже, и могучая торжественная музы­ка заката достигает такого согласия, что ка­жется тишиной». Здесь образ неба выступает как символ судьбоносной встречи, любви и надежды, в конечном итоге — счастья...

Название рассказа «Под небом ночным» символично. «Ночное звёздно-трепещущее небо» в начале повествования помогает нам понять, что герои рассказа — чуткие к красо­те люди, эта красота необходима им, как гло­ток воды в зной. Им не страшна темная ночь, её скрашивает «звездосей» — удивительно красивое слово! Именно под таким звездосеем легко говорить о самом сокровенном, «когда такая бескрайняя и заповедная раз­верзалась перед ними благодать: пылало небо, огромной птицей, широко раскинувшей лохматые крылья, лежала тайга, дышавшая могучим спокойствием!..». Ночное небо, сли­ваясь с тайгой, не вызывает страха, а укуты­вает «могучим спокойствием», защищает! Небо в рассказе — живое, у него «тысячегла­зое око».

Небо у Распутина неразрывно связано с человеческой жизнью. Небо вечно, человеческая жизнь — песчинка в этой вечности... И всё-таки жизнь и небо прекрасны! «Небо ис­крило, пыхало, пылающей бездной текло меж­ду деревьев. Со всех сторон оно было огоро­жено лесом и горами, но за дремотно воркую­щей речкой и за невысокой лесной заставой уклон земли к монгольской границе продол­жался, и туда же вытягивалось и небо. Огромная ель пропорола его над поляной выше звёзд; снизу казалось, что они висят на ветках как новогодние лампочки. Невызревшая луна всё ещё робела за соснами и была едва видна, а звёзд высыпало так много, что они не умещались на небесном пологе и под­талкивали друг дружку; огненные полосы от зазевавшихся и сорвавшихся прочерчивались раз за разом, оставляя за собой тонкий зыбистый дымок. Всё это множественное огнище переливалось, кипело, перекатывалось над головами, струилось и порхало. Глаза тоже слышат: опустишь их — и торжественная ти­шина понизу, а поднимешь — шуршание, су­хой мелодичный треск, вздохи и высоко стоя­щий, медленно и осторожно снизывающийся гул огромного, во весь свод, колокола». Благодарный читатель после таких строчек бу­дет долго сидеть в раздумье, когда и говорить, и двигаться не хочется, но чувствуешь, что что-то сладко сжимается в груди...

Мы только прикоснулась к космосу писа­теля Валентина Григорьевича Распутина... Глубина произведений писателя такова, что не покорить её сразу, в одночасье. Но даже это прикосновение даёт возможность уви­деть в образе неба важнейшую философскую составляющую его творчества. Человек ведь не только хлебом единым жив. Он связан с землёй, с небом — с миром. Если эта связь обрывается, человеку неуютно и сиротливо на земле. Но если у человека есть душа (об этом все произведения писателя), он в отве­те за духовную связь с небом...

Страсть к чистому снегу

"Приезжайте в Иркутск, поговорим", - улыбнулся он при последней встрече. У него была детская улыбка. В тишине мы выпили по бокалу вина. Неспешный и негромкий. При общении с Распутиным я подпадал под какие-то чары безмолвия, всякий раз терялся, робел. В нем было то же, что и в его прозе, и что в известном смысле делает бессмысленным любое интервью. Ведь и в его прозе, при всем ее сюжетном драматизме, много безмолвия, не­досказанности, воздуха между словами.

В нем чувствовался надлом. Этот надлом зафиксировали телекамеры ле­том 2006-го: сгорбленная спина уходящего из иркутского аэропорта. Там сго­рела в самолете его дочь Мария. "Пожар", как пророческая метафора, кото­рой суждено жить и губить и после Валентина Григорьевича. Как и суждено повторяться его вопросам. Он спрашивал о способности людей на отзывчи­вость в "Деньгах для Марии" и обрывал повествование, так и не показав раз­вязку. Он спрашивал о женской любви, пусть бы и к дезертиру, и топил кон­цы в водах Ангары.

Травмированность Распутина я почувствовал еще в начале 90-х, когда его впервые увидел. Мало кто вспоминает: в 70-е его сильно избили неизвест­ные, проломили голову. Мне кажется, он напоминал вернувшегося с войны. Хочется назвать правду Распутина народнической, но он не ходил в народ, а никуда из народа не уходил. Вот уж точно неподкупный голос, скромно, да­же сдавленно неподкупный, и именно эхо русского народа. Эхо ведь бывает не раскатисто-митинговым, а негромким, ломким, тающим...

Распутин был тем самым праведником, без которого не стоит село, и ко­торый, конечно, от села обособлен. Лев Толстой до болезненности часто мыл руки. Валентин Распутин - это страсть к чистому снегу. "Не хватает чистого снега", - пожаловался он как-то. Ему-то и в Сибири? А вот... Сложно предста­вить в его самом откровенном и личном разговоре матерщину. Распутинские радения за экологию - за спасение рек, за Байкал - это еще и какое-то вну­треннее делание, отстаивание личной чистоты. Но праведник неотделим от села. Однажды я услышал от него рассказ о сибирских родственницах, кото­рые прилипли к телевизору и смотрят "всякую гадость", и, когда он их попре­кает, машут на него руками. Даже в этом рассказе было сочувствие им, по­нимание их, пусть и огорченное.

Он стоял за родных ему упрямо — так ведь и называлась когда-то компа­ния молодых писателей-иркутян: стенка. "Бедность плачет, а богатство ска­чет", - написал он за несколько лет до смерти, рецензируя один гламурный журнал. Сейчас рассуждают, каким он был разным в публицистике и литера­туре. Но он был одним и тем же. В том, что называют публицистикой, имел мужество передать самое простое - насущное для народа. А в той литерату­ре, которая останется навсегда, умел передать главное - человека со всей его таинственной сложностью.

Я рад, что мне удалось довезти в целости и сохранности бюст Распутина вылепленный заслуженным художником России, московским скульптором Ни­колаем Селивановым. Теперь этот бюст красуется в Распутинской комнате иркутской областной библиотеки им. Ивана Молчанова-Сибирского. И у пра­здника «Сияние России» появилась новая традиция - все писатели-гости рас­писываются на колонне, что находится в этой комнате. Так вот бюст Распутина совершил путешествие по всей России - из Москвы через Тольятти и Самару в Иркутск.

И всё-таки лучшим памятником Валентину Григорьевичу будет наша па­мять о нем. Когда мы открываем его прекрасные книги, наполненные любо­вью к России и болью за неё, когда перечитываем пронзительные его повес­ти, чтобы жить и помнить то, что завещал нам Распутин своими строками.

Произведения Валентина Распутина, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

1. Распутин, Валентин Григорьевич. Век живи - век люби : рассказы / Валентин Распутин. - Москва : Молодая гвардия, 1982. - 285, [3] с.

2. Распутин, Валентин Григорьевич. Возвращение Тобольска / Валентин Григорьевич Распутин. Двойная метафора : вступительные тексты к альбомам Аркадий Елфимов "Ангел Сибири", Павел Кривцов "Ангел вострубил" / Александр Федорович Быков. - Тобольск : Общественный фонд "Возрождение Тобольска", [б. г.]. - 16 с. : ил.

3. Распутин, Валентин Григорьевич. Деньги для Марии : повести и рассказы / Валентин Распутин. - Москва : ЭКСМО, 2005. - 734, [2] с. - (Красная книга русской прозы).

4. Распутин, Валентин Григорьевич. Дочь Ивана, мать Ивана : [повесть] / Валентин Распутин. - Москва : Молодая гвардия, 2004. - 214, [10] с.

5. Распутин, Валентин Григорьевич. Земля Родины / Валентин Распутин ; худож. П. Багин. - Москва : Малыш, 1984. - 79, [1] с.

6. Распутин, Валентин Григорьевич. Живи и помни : повести / Валентин Распутин ; худож. Ю. Бажанов. - Москва : Голос, 1993. - 495, [1] с. : портр. - (Русская проза XX века).

7. Распутин, Валентин Григорьевич. Избранные произведения : в 2 томах / Валентин Распутин ; худож. Б. Маркевич. - Москва : Молодая гвардия, 1984.

8. Распутин, Валентин Григорьевич. Повести / Валентин Распутин. - Москва : Просвещение, 1991. - 335, [1] с. - (Библиотека словесника).

9. Распутин, Валентин Григорьевич. Повести и рассказы / В. Распутин. - Москва : Современник, 1984. - 735, [1] с. - (Сельская библиотека Нечерноземья).

10. Распутин, Валентин Григорьевич. Пожар : повести / Валентин Распутин ; худож. Ю. Алексеева. - Москва : Советский писатель, 1990. - 238, [2] с.

11. Распутин, Валентин Григорьевич. Последний срок ; Прощание с Матерой ; Пожар : повести / Валентин Распутин ; худож. М. К. Шевцов. - Москва : Советская Россия, 1986. - 383, [1] с.

12. Распутин, Валентин Григорьевич. Сибирь, Сибирь... / Валентин Распутин ; худож. А. Ф. Быков. - Москва : Молодая гвардия, 1991. - 285, [1] с. : ил., фот., [10] вкл. л. цв. фот. - (Отечество: Старое. Новое. Вечное).

13. Распутин, Валентин Григорьевич. Уроки французского : [повести, рассказ] / Валентин Распутин. - Москва : ЭКСМО, 2007. - 639, [1] с.

14. Распутин, Валентин Григорьевич. Что передать вороне? : [повести и рассказы] / Валентин Распутин ; худож. О. В. Ремезова. - Курган : Зауралье, 1995. - 509, [3] с. - (Современная русская классика).

О Валентине Распутине

Книги:

15. Котенко, Николай Николаевич. Валентин Распутин : очерк творчества / Н. Н. Котенко. - Москва : Современник, 1988. - 188, [4] с. : портр. - (Литературные портреты). (ОХЛ, библиотека им. Куликова)

16. Панкеев, Иван Алексеевич. Валентин Распутин : по страницам произведений / И. А. Панкеев. - Москва : Просвещение, 1990. - 143, [1] с., [8] вкл. л. ил. - (Школьникам - о современных советских писателях). (К. Х.)

17. Румянцев, Андрей Григорьевич. Валентин Распутин / Андрей Румянцев. - Москва : Молодая гвардия, 2016. - 447, [1] с., [16] вкл. л. ил. - (Жизнь замечательных людей : ЖЗЛ : серия биографий : основана в 1890 г. Ф. Павленковым и продолжена в 1933 г. М. Горьким ; вып. 1779 (1579). (Библиотека ЖЗЛ)

Статьи из периодических изданий:

18. Шеваров, Дмитрий. Давай останемся последними… : переписка В. Курбатова и В. Распутина / Дмитрий Шеваров // Российская газета. - 2021. - 14 сентября. - С. 13.

19. Грешневиков, А. Нравственные вершины / А. Грешневиков // Наш современник. - 2021. - № 2. - С. 219-247.

20. Переяслов, Н. В. Заметки о тех, кто рядом : краски Валентина Распутина / Н. В. Переяслов // Вопросы литературы. - 2021. - № 1. - С. 121-125.

21. Басинский, Павел. Пять лет без Распутина / Павел Басинский // Российская газета. - 2020. - 16 марта. - С. 13.

22. Напрямик : переписка Валентина Курбатова и Валентина Распутина // Дружба народов. - 2020. - № 3. - С. 244-264.

23. Кожемяко, В. Любовь и опора писателя Распутина / В. Кожемяко // Наш современник. - 2020. - № 3. - С. 222-237.

24. Балтин, А. Жизнь и память / А. Балтин // Литературная Россия. - 2020. - № 10. - С. 3.

25. Анашкин, Э. «Жить в полную силу...» / Э. Анашкин // Наш современник. - 2019. - № 12. - С. 265-267.

26. Семенова, В. Под небом родным и тревожным : о роли Валентина Распутина в жизни земли Иркутской / В. Семенова // Наш современник. - 2019. - № 3. - С. 188-201.

27. Резник, О. В. Литературный портрет как средство раскрытия внутреннего мира персонажа в прозе В. Г. Распутина / О. В. Резник // Литература в школе. - 2019. - № 1. - С. 8-13.

28. Ростовцев, Ю. Первое чтение : В. Распутин — В. Астафьеву : 25 писем другу / Ю. Ростовцев // Литературная Россия. - 2018. - № 33. - С. 1, 16.

29. Шаргунов, Сергей. «Устаревшие мысли» Валентина Распутина / Сергей Шаргунов // Российская газета (Неделя). - 2018. - 15 марта. - С. 29.

30. Хайрюзов, Валерий. Уроки Распутина / Валерий Хайрюзов // Наш современник. - 2018. - № 3. - С. 189-199.

31. Хайрюзов, Валерий. Мы же русские! : Василий Белов и Валентин Распутин / Валерий Хайрюзов // Наш современник. - 2018. - № 2. - С. 113-120.

32. Иванова, В. Я. Образ часов в творчестве Валентина Распутина / В. Я. Иванова // Литература в школе. - 2017. - № 10. - С. 10-12.

33. Румянцев, А. Г. Талант из глубины Сибири / А. Г. Румянцев // Литература в школе. - 2017. - № 10. - С. 2-8.

34. Юрков, А. ...Пред имененм твоим, или Застолье с Валентином Распутиным после книжной ярмарки / А. Юрков // Юность. - 2017. - № 9. - С. 83-95.

35. Прищепова, И. У нас на Байкале / И. Прищепова // Наш современник. - 2017. - № 9. - С. 253-260.

36. Донских, А. Распутин, Вампилов. Уцепиться и не даваться / А. Донских // Литературная Россия. - 2017. - № 20. - С. 4-5.

37. Михайлова, В. И. «Добро, возвращенное людям» : урок по рассказу В. Г. Распутина «Уроки французского» / В. И. Михайлова // Литература в школе. - 2017. - № 7. - С. 29-35.

38. Шаргунов, Сергей. Страсть к чистому снегу / Сеогей Шаргунов // Наш современник. - 2017. - № 3. - С. 239-265.

39. Шинкарев, Л. Брызги шампанского и капли крови : почему разошлись Валентин Распутин и Евгений Евтушенко / Л. Шинкарев // Родина. - 2017. - № 3. - С. 84-89.

40. Крупин, Владимир. Распутина будут читать, пока жива Россия. А она вечна / Владимир Крупин // Свой. - 2017. - Март. - С. 24-28.

41. Прищепова, И. Принявший боль земную / И. Прищепова // Литературная газета. - 2017. - № 11. - С. 7 (Прилож.)

42. Варламов, А. Он стеснялся своей славы / А. Варламов // Аргументы и факты. - 2017. - № 11. - С. 35.

43. Уроки Распутина // Литературная газета. - 2017. - № 10. - С. 1, 8-9.

44. Анашкин, Э. Из глубины памяти / Э. Анашкин // Наш современник. - 2016. - № 9. - С. 272-283.

45. Медведев, В. Не последний поклон / В. Медведев // Российская газета (Неделя). - 2016. - 4 августа. - С. 28.

46. Басинский, Павел. Загадка — Распутин / Павел Басинский // Российская газета. - 2016. - 18 июля. - С. 8.

47. Черкесов, В. Вместе мы повернем на правильную дорогу / В. Черкесов // Литературная учеба. - 2016. - № 4. - С. 62-67.

48. Савельев, Н. Живу и помню / Н. Савельев // Российская газета (Неделя). - 2016. - 17 марта. - С. 28-29.

49. Антипин, Андрей. После Распутина / Андрей Антипин // Наш современник. - 2016. - № 3. - С. 234-265.

50. Заболоцкий, А. Он был совестью русского мира / А. Заболоцкий // Наш современник. - 2015. - № 10. - С. 280-283.

51. Скиф, В. Валентин Распутин / В. Скиф // Наш современник. - 2015. - № 9. - С. 128-137.

52. Саватеев, В. Заповедные мысли о России и литературе / В. Саватеев // Литературная Россия. - 2015. - № 35. - С. 5.

53. Сенчин, Роман. Забытый Распутин / Роман Сенчин // Литературная учеба. - 2015. - № 6. - С. 216-227.

54. Время трагедий // Литературная газета. - 2015. - № 16. - С. 9.

55. «Прости, что слов заветных не хватает...» : на смерть В. Г. Распутина // Наш современник. - 2015. - № 4. - С. 12-29.

56. Румер-Зараев, М. Все пропало : две правды Валентина Распутина / М. Румер-Зараев // Независимая газета. - 2015. - 23 апреля. - С. 4 (Прилож.)

57. Березин, В. Живи и помни / В. Березин // Книжное обозрение. - 2015. - № 3/4. - С. 3.

58. Такие люди не уходят. Они навсегда остаются с нами // Литературная Россия. - 2015. - № 10. - С. 1-3.

59. Тарковский, М. Речные писатели / М. Тарковский // Наш современник. - 2015. - № 3. - С. 265-273.

60. Кириллов, И. Литература сопротивления / И. Кириллов // Литературная Россия. - 2015. - № 8. - С. 4-5.

61. Байбородин, А. Упование на чудо / А. Байбородин // Наш современник. - 2012. - № 11. - С. 250-256.

62. Власов, С. В. Современная публицистика В. Г. Распутина об образовании и литературе / С. В. Власов // Русская словесность. - 2012. - № 6. - С. 36-40.

63. Жегалина, Н. С. Образ неба в произведениях В. Распутина / Н. С. Жегалина // Литература в школе. - 2012. - № 6. - С. 6-9.

64. Гришенкова, Т. Ф. По страницам публицистики В. Распутина / Т. Ф. Гришенкова // Русская словесность. - 2012. - № 4. - С. 14-22.

65. Поле битвы — сердца людей // Наш современник. - 2012. - № 3. - С. 98-108.

66. Валентину Распутину — 75 // Литературная Россия. - 2012. - № 10. - С. 1, 16.

67. Румянцев, А. Вечные письмена / А. Румянцев // Наш современник. - 2011. - № 3. - С. 250-255.

68. Что у них за душой? // Наш современник. - 2010. - № 6. - С. 128-137.

69. Джгубуриа, М. У каждого писателя свой читатель / М. Джгубуриа // Наш современник. - 2009. - № 5. - С. 245-250.

70. Серафимова, В. Д. Авторская идея в прозе В. Распутина и изобразительно-выразительные средства языка / В. Д. Серафимова // Русская словесность. - 2009. - № 1. - С. 37-42.

71. Саватеев, В. Плоть вещей и мир символов / В. Саватеев // Литературная Россия. - 2008. - № 8. - С. 4.

72. Шетраков, А. Н. Прощание с «крестьянским Космосом» / А. Н. Шетраков // Русская словесность. - 2008. - № 2. - С. 28-31.

73. Быков, Л. П. О названиях произведений Валентина Распутина / Л. П. Быков // Литература в школе. - 2007. - № 11. - С. 16-17.

74. Дырдин, А. А. В. Распутин: национально-художественный стиль мышления / А. А. Дырдин // Литература в школе. - 2007. - № 11. - С. 12-15.

75. Страж русского «ковчега» // Наш современник. - 2007. - № 3. - С. 3-14.

76. Семенова, В. Читать Распутина, слушать Россию / В. Семенова // Наш современник. - 2007. - № 3. - С. 218-230.

77. Гусев, Геннадий. «Излишняя любовь к прошлому...» : Валентин Распутин и «Наш современник» в материалах советской цензуры / Геннадий Гусев // Наш современник. - 2007. - № 3. - С. 129-139.

78. Иванова, Наталья. Один и один : Валентин Распутин и Владимир Маканин / Наталья Иванова // Книжное обозрение. - 2007. - № 13. - С. 1, 3.

79. Курбатов, Валентин. Долги наши : Валентин Распутин — чтение сквозь годы / Валентин Курбатов // Дружба народов. - 2007. - № 2. - С. 186-200.

80. Перевалова, С. В. Автор и герои в прозе В. Г. Распутина 1990-2000-х годов / С. В. Перевалова // Русская словесность. - 2006. - № 8. - С. 29-33.

81. Чалмаев, В. А. Откройте русскому человеку русский «свет» / В. А. Чалмаев // Литература в школе. - 2005. - № 9. - С. 2-8.

82. Серафимова, В. Д. Слово в художественном мире Валентина Распутина / В. Д. Серафимова // Русская речь. - 2002. - № 6. - С. 24-29.

83. Старцев, Андрей. Русский писатель на краю русской земли / Андрей Старцев // Наш современник. - 2002. - № 3. - С. 155-157.

84. Колобаева, Л. В. Распутин — рассказчик / Л. Колобаева // Русская словесность. - 2002. - № 2. - С. 11-18.

85. Лебедева, С. Мировоззренческие истоки творчества В. Г. Распутина / С. Лебедева // Русская словесность. - 2001. - № 4. - С. 33-40.

86. Крупин, В. Сын Отечества / В. Крупин // Наш современник. - 1997. - № 3. - С. 227-238.

87. Крупина, Н. Л. Валентин Распутин: «В руках у учителя литературы самое богатое наследие...» / Н. Л. Крупина // Литература в школе. - 1997. - № 2. - С. 58-63.

88. Стрелкова, И. Пророки в своем Отечестве / И. Стрелкова // Москва. - 1996. - № 5. - С. 141-149.

Составитель главный библиограф В. А. Пахорукова