Обычный режим · Для слабовидящих
(3522) 23-28-42


Версия для печати

«…Несу Родину в душе…» (к 90-летию со дня рождения Василия Шукшина)

Дайджест. Курган. 2019

25 июля 2019 года исполняется 90 лет со дня рождения писателя, кинорежиссера, актера, сценариста Василия Макаровича Шукшина. Он прожил всего 45 лет, но успел написать более ста рассказов, два романа, две повести, несколько пьес, снялся в 23 фильмах, как режиссер снял пять фильмов.

Вся его жизнь и творчество пронизаны чувством глубокой любви к родной земле, к людям своего села. Сколько сокровенных, щемящих сердце слов он написал о своей родине: «Мое ли это – моя Родина, где я родился и вырос? Мое. Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу Родину в душе, люблю ее, жив ею, она придает мне силы, когда случается трудно и горько…».

Василию Шукшину посвящен дайджест «…Несу Родину в душе…». В работе использованы материалы из фондов Центральной городской библиотеки им. В. В. Маяковского.

«От нежности содрогнулась душа»...

(Пролог)

Он жил не на снижении,

На взлёте сплошь!

Ольга Фокина

«Памяти Шукшина» (1974)

...Внешний образ Василия Макаровича Шукшина в час внезапной его смерти, в тесной каюте теплохода «Дунай» на Дону, после серии съёмок в пыльной станице Клетской, 2 октября 1974 года – и это в 45 лет! – как бы слился в тот далёкий уже миг с образом отчаянно сражавшегося за новую судьбу героя из последнего его фильма «Калина красная», Егора Прокудина. Он шёл тогда во всех кинотеатрах страны. Опасна, выходит, игра со смертью: она грозит «полной гибелью всерьёз»...

Невольно задумаешься: не был ли и весь тот кинообраз-исповедь в «Калине красной» странным предсказанием, роковым предчувствием своей участи? Причём – весьма близкой, до которой давно уже рукой подать? Образ вчерашнего вора с острым чувством бездомности, близкой опасности загадочно нёс в себе сразу и отчаянный порыв к причалу, жажду перемены, волю к пересотворению себя, и возвещал одновременно гибельное приближение смерти, обречённость. Герою, игравшему без грима, и автору «Калины красной» было как будто одинаково больно. «Только горько видеть жизни край»...

Не об этой ли неотвратимости конца всего жертвенного пути и героя и Шукшина, полного предельной самоотдачи в творчестве, говорит уже в начале фильма молитвенное обращение Егора Прокудина к вовсе незнакомым ему людям, собранным для репетиции праздника, в знаменитой сцене застолья. «Братья и сестры, у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте всё же я их скажу. Я сегодня люблю всех подряд! Я весь нежный, как самая последняя корова, когда она отелится. Пусть пикника не вышло – не надо. Даже лучше... Люди! Давайте любить друг друга! Вы же знаете, как легко умирают... Мне хорошо, даже сердце болит – но страшно. Мне страшно! Вот штука-то».

Освещенный, приближенный портрет Шукшина... Вспомним его ещё раз.

...Предельно усталое, даже испепелённое скрытой мукой лицо, какие-то холодные тени, будто пробежавшие по щекам и лбу, глубоко запавшие в уголки разбежавшихся морщин. Печать напряжённого раздумья и отчаяния. Биение мысли о прожитом и предстоящем, и странная тоска, даже кротость... Ничего нет в нём от иконописных ликов, но ощутимо присутствие духовной сущности человека, явной вести о тайнах мира незримого, восхождение к вечному смыслу, к какому-то Первообразу человека.

Сейчас в XXI веке на этом, освещенном каким-то негасимым светом портрете резко выделяется сразу многое, до этого несовместимое. И решимость, непреклонное стремление что-то переменить в своей судьбе, «успеть» - в главном. И убеждение, что родная земля не подведёт тебя, если ты её не подведёшь в час беды, близящейся, увы, на твоих глазах. Но всё поглощает именно тоска от недосказанности самого себя, тревога за будущее, не только своё, какая-то виноватость перед Божьей искрой, талантом. И всё это – не просто соседствует с озорным блеском глаз, всё ещё сохраняющих ускользающую улыбку. Знак, связывающий эти эмоциональные противоположности, увеличивающий их, не знак сложения, а знак умножения, усложнения, взаимного усиления.

Такое лицо человек выслуживает всей жизнью.

Последнее фото В. Шукшина. 1974 год

Для Шукшина последних лет жизни, когда всё зримое, очевидное превращалось в переживаемое, а всё однозначное – в весьма многозначное, - этот последний свет, исход горения всё чаще воплощался в сложном образе Родины, и «малой», алтайской, и одновременно какой-то безграничной, вечной. Ещё в 1966 году он писал: «...Родина... Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский "запас прочности": всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу... Русского человека во многом выручает сознание этого вот – есть ещё куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила (эти строки восходят к Гоголю с его гимном Руси-тройке, дороге!), которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови» («Вопросы самому себе»).

После этого страстного признания 1966 года Шукшин проживёт ещё восемь лет, и весь этот земной срок предстаёт дорогой к Родине, как святой, поистине обетованной земле.

Хлеб ранних лет

Треуголен ты, Хан-Алтай.

Когда взглянешь на тебя с высоты...

Со стороны поглядишь на тебя.

Ты блестишь как девятигранный алмаз!

Когда же со ската горы окинешь взором тебя,

То, как расплетённая плеть, хребты твои.

(Из старинной песни Горного Алтая)

Василий Шукшин родился 25 июля 1929 года в большом селе Сростки, расположенном в предгорьях Алтая на правом берегу реки Катунь.

Отец писателя Макар Леонтьевич Шукшин (1912-1933) был рядовым колхозником, механизатором. В 1933 году был арестован по ложному навету и пропал в ссылке. Мать Марья Сергеевна Куксина (девичья фамилия Попова, Куксина – по фамилии второго мужа, отчима Шукшина) на пять лет пережила знаменитого сына (1909-1979) и была похоронена в Сростках, на кладбище близ горы Пикет.

Семья Шукшиных была небольшой. Кроме Василия в семье выросла его младшая сестра Наталья (Таля).

История рода – это путь в одухотворённое пространство, способ борьбы с пустотой, поиск просветления и утешения.

Сам писатель этот зов корней, земли, «оклики» из истории рода оценивал весьма сложно: «Чёрт его знает, какой-то ненормальный я человек. Иногда так убиваюсь по какой-то родине, что места себе не нахожу... И чего бы, кажется, помнить? Военное лихолетье, холод да голод, безотцовщина, работа двужильная... А вот поди ж ты! Нет ничего милее родного края, и краше, и святее...»

Откуда явился на берега Катуни, в предгорья Алтая род Шукшиных? Как возникла сама эта редкая фамилия? Она, увы, порой отбрасывает Шукшина в неопределённый, какой-то внерусский мир. И страстный поклонник писателя петербургский поэт и социолог Евгений Вертлиб так и начинает, опираясь на фамилию, свою взволнованную летопись жизни и творчества писателя: «Шукшин-литератор и кинематографист – обрусевший угро-финно-тюркский "божественный" правдоискатель, активная совесть народа. Его жизнетворчество стимулируется приобщением к "разинскому делу" - восстановлению справедливости на Руси».

«Наши предки шли вот этими местами. Шли годами, останавливались зимовать, выходили замуж по дороге, рожали, - говорил порой Шукшин, глядя во время полётов в Барнаул, Новосибирск, в иллюминатор самолёта. – До чего упрямый был народ! Ну вот ведь она, земля, останавливайся, руби избу, паши! Нет, шли дальше. И дальше, пока в океан не упёрлись, тогда остановились. А ведь это не кубанские степи, не Крым, это Сибирь-матушка, она "шуток не понимает"... Впрочем, наверное, это становилось образом жизни – в пути. У меня отец Макар; я где-то прочитал, что Макар – это путевой»...

Чрезвычайно важным для понимания всего «автобиографического пространства» Шукшина явилось обилие деревенской родни по всем линиям. Мать его происходила из семьи Поповых, в которой было двенадцать детей: и все они под строгим справедливым приглядом отца Сергея Фёдоровича усердно работали на обширной усадьбе, в поле. «Вася деда очень любил за его правдивость», - вспомнит позднее мать Марья Сергеевна. И повторит одно из наставлений этого бородатого патриарха шукшинского рода: «Дитя выучить, что дом построить: заложишь криво фундамент, дом выйдет кривой»...

Об отце – Макаре Леонтьевиче и его родне – известно весьма немного: после женитьбы Макара Шукшина на Марье Поповой дед писателя, владелец того подворья, что стало в Сростках частью разветвлённого музея, совсем не побаловал молодых готовым домом. Он выделил молодым всего лишь амбар... под избу! В ней и родились Василий и Наташа.

Мать Марья Сергеевна и 3-летний Василий Шукшин

Что же случилось в Сростках в 1933 году? Отец Шукшина, рядовой колхозник, для всяких заговоров (21 год) он ещё «несовершеннолетний», как и два двоюродных, тоже арестованных дяди будущего писателя, был в 1933 году арестован и как-то спешно, в оптовом порядке (по некоторым сведениям) расстрелян. Да и что за арест – с дракой на глазах у жены и детей?

Арест отца ошеломил, испугал четырёхлетнего ребёнка. «Забрали мужа... – вспоминала Марья Сергеевна. – Выдумали глупость какую-то. Ночью зашли, он выскочил в сенцы, ну а в сенцах на него трое и навалились. Ребята перепугались. Наталья дрожит вся, а Василий губу прикусил аж до крови. Мама, куда это батю? А самого аж лихоманка бьёт».

Каким запомнил отца будущий писатель? Набросок к роману «Любавины» под названием «Отец» выражает всю сложность, взвешенность раздумий писателя над драматичнейшей в истории Сростков и родительской семьи страницей. Отец не предстаёт в нём ни раскулаченным, ни враждебным новому строю человеком: это молчун, уходящий в работу, вольный великан, плохо «пригнанный» к семье, почему-то склонный к озорному глумлению над попами («долгогривыми меринами»), над церковью, даже над чувствами молодой жены.

Позже мать Шукшина, его главный советчик и друг, ради двух детей, вышла замуж за Павла Николаевича Куксина. «Это был человек редкого сердца – добрый, любящий... Будучи холостым парнем, он взял маму с двумя детьми», - вспоминал Шукшин позднее недолгое счастье избавления от безотцовщины. Отчим чуть не перевёз всю семью в Бийск. Но переселение не состоялось: с началом войны отчима взяли в армию (он погибнет в 1942), а семья вернулась в Сростки.

В 1943 году Василий Шукшин закончил сельскую семилетку.

В 1946 году Василий покинул родное село.

Импровизация судьбы, или Годы скитаний

Уж и как же ты даль на Руси далека!

Уж не будет ли жизнь для меня коротка?

С. Городецкий. «Печальник» (1909)

«В 1946 году ушёл из деревни. Работал в Калуге, на строительстве турбинного завода, во Владимире на тракторном заводе, на стройках Подмосковья», - весьма кратко скажет Шукшин о целых шести годах своей жизни вне Алтая, то есть о судьбоносном промежутке между 17 и 23 годами жизни. Почему так кратко, словно наспех? Он, певец свободы, жаждавший дать душе волю, стыдится не беспорядочности переездов, «вербовок» на стройки, не безликих трудов «по лимиту» из-за жалких заработков и не хочет нести свои огорчения родным. Ему неловко от того, что судьба словно гнала его, не позволяла себя «переволить».

Возникает один нелёгкий вопрос: почему, уйдя из дома в 17 лет, попав в центр России, Шукшин чрезвычайно мало, как-то бегло говорил об этом периоде – с 1946 по 1952 год – жизни?

Во время службы на Черноморском флоте

Биограф писателя В. Коробов усмотрел во всех этих случайностях волю провидения, руку судьбы: «видимо, именно судьба берегла его для другого», высшего. Исчезает сознательный процесс сотворения себя, иерархия целей, нравственная правда, которая определяла поведение скитальца, не считавшегося с мелкими неудачами. В 25 лет Василий Шукшин поступает во ВГИК. Поздновато? Может быть. Но не для Шукшина. Он с его упрямым характером, подкреплённым ощущением выросших крыльев за спиной, непоколебимо верил: «Наверстаю».

В действительности «кружения», скитания Шукшина были предельно осознанным уточнением цели как высшего призвания, чего-то бесконечно дорогого, ради которого стоит жить. Мелкие цели – это всегда остановка жизни, великая цель не знает остановок.

Может быть, и тоскливое кружение «разнорабочего» Шукшина (маляра, грузчика, такелажника) вокруг Литературного института, где можно «выучиться на писателя», и мимолётное, случайное знакомство с известным кинорежиссёром Иваном Пырьевым и его женой актрисой Мариной Ладыниной – всё это было не столь уж случайно. Ведь как-то он на улице узнал и «разговорил» Пырьева?! Тем более не случаен последующий штурм Шукшиным судьбы: после калужско-владимирских скитаний, службы на Черноморском флоте Шукшин поистине стремительно, экстерном сдал экзамены за среднюю школу, поработал преподавателем и директором вечерней школы в Сростках. «В кандидаты КПСС – сросткинским РК КПСС, в члены – Щербаковским РК КПСС г. Москвы... Был секретарём комсомольской организации постановочного факультета ВГИК», - скажет писатель в 1963 году в «Автобиографии». В 1954 году предстал перед приёмной комиссией ВГИКа «во всеоружии» - с дипломом, характеристиками и главное с немалым жизненным опытом.

Где же тут расчёт на случай, на пресловутое «авось»?

Река с тремя руслами

...Ты со своей больной душой пришёл точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришёл за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это – океан.

В. Шукшин. «Верую» (1970)

...Среди множества легенд (и сюжетов) о поступлении Шукшина в 1954 году во ВГИК – да ещё на режиссёрское отделение, в мастерскую М. И. Ромма! – трудно выделить нечто целиком достоверное. Эти сюжеты, «случаи», создают некое особое пространство его биографии, наполненное правдоподобной в мелочах фактурой и каким-то снисхождением к Шукшину-абитуриенту. Повезло «деревенщине», проник в элитную корпорацию, - таков итог многих сочинений! К тому же этот «деревенщина» ещё и не оценил благодеяния судьбы, не отрешился на пороге в святилище (и после него) от «худших черт алтайского провинциала, привезённых с собой и сохранённых». Он приумножил якобы «природное бескультурье и ненависть провинциала ко всему на себя непохожему», добавив к ним от своих приёмных отцов якобы «извращённый эгоизм интеллигента» (Ф. Горенштейн). И до конца жизни якобы не понял, что «духовности больше рядом с машиной, чем на задворках старой крестьянской усадьбы», что «сам былой язык начинает крошиться и рушиться при встрече с железными легированными понятиями современной технизированной деревни».

В действительности – а эта реальность проглядывает сквозь немногие подлинные факты и достоверные подробности – Шукшин никому не кланялся, он ни в чём не изменял себя, не подлаживался под устав нового монастыря или псевдоинтеллигентского «конвоя». Шукшин сформировался в итоге внутренней интеграции как река с тремя руслами – сценарист, режиссёр, актёр – всецело самостоятельно, в процессе поисков предельной самореализации. И эта интеграция разных влечений – к экрану, к письменному столу, к актёрскому лицедейству – началась уже со вступительного экзамена.

Студент ВГИКа

Что же помогло Шукшину уже в начале пути?

Прежде всего, первый помощник – попутный ветер... Он явно помогал «провинциалу». Ведь Шукшин к 1954 году имел, - вовсе не запасаясь этим заранее, - на фоне московских десятиклассников-абитуриентов – целый ряд преимуществ: он пришёл во ВГИК после службы на флоте, был кандидатом в члены КПСС, его происхождение было, как говорили в эти годы и что было редкостью для ВГИКа, предельно «рабочекрестьянское»... Мало кто из поступавших во ВГИК в 1954 году москвичей мог понять, скажем, такую работу Шукшина-подростка, как работу «гусевым» на жнейке-жатке в 13 лет.

«В жнейку впрягалась тройка, пара коней по бокам дышла (водила или водилины), а один, на длинной постромке, впереди, и на нём в седле сидел обычно парнишка моих лет, направляя пару тягловых, и, стало быть, машину (жнейку) – по срезу жнивья... Смертельно хочется спать: встали чуть свет, а время к обеду. Я то и дело засыпаю в седле... Падаю с коня, на карачках отползаю подальше в рожь – на тот случай если кони сами тронут, то чтоб не переехало машиной»...

Сам Шукшин позднее вспоминал: «Вышел к столу. Ромм о чём-то пошептался с Охлопковым, и тот говорит: "Ну, земляк, расскажи-ка, пожалуйста, как ведут себя сибиряки в сильный мороз. Я напрягся, представил себе холод и ёжиться начал, уши трепать, ногами постукивать. А Охлопков говорит: "А ещё?" Больше я, сколько ни старался, ничего не придумал. Тогда он мне намекнул про нос: "Когда морозно, ноздри слипаются, ну, и трёшь нос-то, забыл"».

В других воспоминаниях акцент делается на имитации и наивности, на лукавстве и притворстве Шукшина, почему-то упрямо игравшего роль «неотёсанного» человека от земли, от сохи и лаптей, дремучего невежды, не читавшего слишком толстую книгу «Война и мир» Л. Н. Толстого... Какое-то слишком важное значение придают порой даже поношенной солдатской форме, в которой он явился в Москву. Исследователь Е. Вертлиб говорит «...От студента Шукшина хотели демонстрации эдакого деревенского дурачка... И сельскому самородку в армейской одёжке приходилось до поры до времени "плясать и плакать" за "справочку"- диплом»

К счастью, в архиве ВГИКа сохранилась письменная работа будущего писателя и режиссёра, которую он написал ещё до встречи с М. И. Роммом, этюд на горячую для него во все времена тему. Она объясняет, почему Шукшин и ушёл из жизни раньше всех писателей-«деревенщиков», и отведённые судьбой годы прожил труднее, мучительней: в кино вся атмосфера самоутверждения была для него куда «горячее и горше», чем в литературе.

В этой письменной работе Шукшин не просто описал – это предполагала тема! – то, что делалось, осмыслялось, планировалось в коридорах ВГИКа. Важно его отношение к тому, о чём спорили, что утверждали в себе будущие прославленные кинодеятели, «киты», «спланированные» уже на первых курсах в лауреаты зарубежных кинофестивалей. Это резкое, не притворное отношение поражает, как и многое в его последующей публицистике, редкой самостоятельностью.

Он писал в этой работе о том, как инородны для него эти будущие обработчики многих сознаний. Они и дышат-то лишь тем воздухом, который сами же напустили в коридоры, студии, «комиссии», президиумы: «...Среди нас неминуемо выявляются так называемые киты – люди, у которых прямо на лбу написано, что он – будущий режиссёр или актёр...

...Дома мы пели "Калинушку", читали книжки, любили степь и даже не подозревали, что жизнь может быть такой сложной.

В нас (то есть неких деревенских туземцах, любящих степь. – они здорово сомневались и не стеснялись говорить это нам в лицо»

Этот давний этюд – к сожалению, и дал основания для сомнительных оценок всего поведения Шукшина-студента, затем начинающего актёра. Да он сплошной притворщик, виртуоз игры в «тёмного мужичка», ненавидевшего город, затаившего набираемую силу «простака»!

Но какой же он притворщик, хитроумный простак, если... Он вступил в какие-то годы учебы во ВГИКе – не как активист, а просто как естественный, природный человек! – в конфликт с поборниками «узких брюк», с фрондёрами, искавшими способ обратить на себя внимание! Утратив нарочито чувство юмора, он всерьёз стал носить... сапоги. «Я рассуждал так: они копируют Запад, я "вернусь" назад, в Русь».

«Как молоды мы были!..» Молоды были тогда все, кто учился в творческом семинаре М. И. Ромма, - Василий Шукшин, Андрей Тарковский, Юлий Файт (сын известного актёра), Владимир Китайский, политэмигрантка из Греции Мария Бейку, Александр Гордон, Ирма Рауш (с 1957 года – жена Андрея Тарковского), Александр Митта (он пришёл в группу на втором курсе)... Через какое-то время к этой тусовке – чаще всего на квартире Юлия Файта! – примкнёт и Владимир Высоцкий и... совсем на исходе 60-х годов молодой Никита Михалков. Их шумные столкновения, нередкие раздоры не просто несли в себе возможности для примирения, но были часто и опорой в движении, дерзаниях, вызовом на соревнование. Так, во время учебной практики в Одессе Андрей Тарковский, Ирма Рауш и Василий Шукшин, познакомившись с известным уже режиссёром Марленом Хуциевым, дружно переживали кинопробы Шукшина на роль Фёдора-старшего в новом фильме Хуциева «Два Фёдора». После исполнения этой роли – демобилизованного рядового, потерявшего всю родню и приютившего сироту, подранка войны Фёдора-младшего, - Шукшин стал сниматься чаще всего в ролях «человека из народа», восполняя актёрской фактурой – даже походкой, жестами, интонацией характерного актёра.

Творческая компания – даже с элементами полубогемы, с застольями на съёмках, в Доме кино и в киношном общежитии – всё же учит важному – искать в самом себе новые жизненные силы, вдохновляться чужим открытием. Жизнь без соперничества и образцов для подражания может оказаться бесплодной.

Драматичное пребывание Шукшина в вечно новой для него, непривычной среде, известное притяжение к ней и одновременно противостояние, защита достоинства, своего «я», продлятся до конца его жизни. Лишь в конце её, осознав величие Михаила Шолохова, обретя близкую себе среду в лице писателей-деревенщиков, драматурга А. Вампилова и всей редакции журнала «Наш современник», обретя серьёзных заступников в сфере кино (С. Ф. Бондарчук), отчасти избавится от вечной настороженности, «раскуётся». Но в начале пути Шукшин вынужден был искать опору, помощь в самом себе, в невольном освоении всех дорог, ведущих к полноте самореализации. И прежде всего – преодолевать сценарную бедность, нищету.

Как возникла река с тремя руслами? С моментами явной победы писателя над кинорежиссёром и актёром в начале и с полнейшим торжеством Шукшина-актёра и над сценаристом, и над режиссёром в «Калине красной».

Кинокритик Нея Зоркая, отметившая «спасительную» роль Шукшина-актёра в бледных сценарно персонажах, верно объяснила скромность его первых актёрских успехов (и это при обилии проходных фильмов, в которых он ещё студентом снимался – от «Золотого эшелона», «Даурии», «Мишка, Серёга и я» до «Журналиста» и «Трёх дней Виктора Чернышёва»): «Ни традиционное в кино амплуа "социального героя", ни "правильные" положительные роли Шукшину не удавались, даже если в фильмах присутствовала драма, скажем, любовная, но не было юмора и остроты». Ему, актёру, нужны были какие-то иные сценарии, новое кинопространство! Тем более нужно было это пространство Шукшину-режиссёру. По тем временам – требования непомерно грандиозные для начинающего актёра и режиссёра без фильмов. «Я хотел сделать фильм о красоте чистого человеческого сердца, способного к добру... образованность, воспитанность, начитанность – это дела наживные... Но общество, где все добры друг к другу, - это прекрасно», - скажет он после съёмок фильма «Живёт такой парень». На что опереться в таком полёте?

Нея Зоркая фактически предсказала неизбежность создания Шукшиным своего «художественного пространства», вырастание Шукшина в «реку с тремя руслами» - сценарист, ещё лучше писатель, режиссёр, актёр – их взаимодополнение, «взаимообменность» каждой фигуры с другими. Причём ни одно «русло» - ни писательское, ни режиссёрское, ни актёрское – не могло иметь слабую стремнину, «отставать» от других, пробуксовывать, терять исключительную напряжённость. Ничто не могло быть полуфабрикатом, промежуточным этапом художественного мышления, «подсобным материалом». Глубоко ошибаются те кинокритики, которые видят в новеллистике писателя (одно из русел) лишь такой подсобный материал, заготовки сценариев.

Этот порыв к самообеспечению был неизбежен для Шукшина: он, конечно, страшно отяжелил его крестную ношу...

Сложное взаимопроникновение трёх русел одной реки создаёт затем редкое творческое сверхнапряжение для Шукшина. Будет меняться состав новелл в фильмах, в рассказах, всё чаще текст от автора будет носить «ремарочный характер», вместо пейзажа – описание настроения (остальное, мол, доделает кинокамера).

Шукшин, к счастью, очень рано осознал: река с тремя руслами требует и рождает особое праздничное, игровое пространство и время. В нём непременно должно присутствовать, как сейчас говорят, «карнавальное» начало с вспышками своеобразной «небудничности», «воли», «бесконвойности», непременного шукшинского «чудизма».

Новый друг Шукшина Владимир Высоцкий в годы становления Василия Макаровича как самодостаточной творческой личности пел в одной из песен: «Что-то в воздухе мне мало – ветер пью, туман глотаю, / Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю...»

Шукшину тоже было мало воздуха. Сейчас можно сказать, что даже родная Сибирь в обширной части литературных первоисточников для шукшинского кинороманах, повестях, поэмах в конце 50-х – начале 60-х годов была тоже «туманом», обманчивым миражом.

Не случайно Шукшин, ещё не окончив ВГИК, сняв дипломный фильм «Из Лебяжьего сообщают», снимаясь как актёр в фильме «Два Фёдора» и «Золотой эшелон», стал искать путей самореализации именно в прозе, в искусстве новеллы. Причём новеллы специфической, напоминающей «оптический фокус», собирающей большой мир. За исключением первой новеллы 1958 года «Двое на телеге» (опубликованной в журнале «Смена») все его новеллы тяготеют к цикличности, являются частями чего-то целого…

Для Шукшина-рассказчика характерно тяготение к русскому началу новеллы – без оголённости сюжетной конструкции, без авантюризма. Парадоксальности концовок соединяются с эпической широтой, свободным построением сюжета, часто со сказовой манерой повествования. Правда, всё это не исключало игрового начала, сложного сочетания какого-то бессознательного прощания с бытом, с тяжеловесным предметным миром.

Под воздействием драмы Вампилова «Утиная охота» в сюжеты рассказов и кинороманов Шукшина входит нечто иррациональное, демоническое, вампиловское.

Василий Шукшин жил иной грёзой. Судя по письму сестре Наталье ещё 1961 года он давно лелеял одну заветную мечту: «Мы все где-то ищем спасения. Твоё спасение – в детях. Мне – в славе. Я её, славу, упорно добиваюсь. Я добьюсь её, если не умру раньше».

Светлые души

Страшно хорошо – быть рождённым с солнцем в крови.

М. Горький

Пути самореализации в прозе, в жанре новеллы, Шукшин начал искать, ещё не закончив ВГИКа. Первый его рассказ «Двое на телеге» был опубликован в журнале «Смена» в 1958 году. Случайно ли это?

Можно предположить, что в погоне за необходимой для дела кинославой Шукшин ощутил какой-то привкус самообеднения, которое стремился компенсировать, создавая произведения «для души». Отказаться от карьеры актёра, режиссёра он не мог – осознавал, что при нереализованности талантливый художник становится как бы «черновиком», рабочим проектом для преуспевающего дельца, которым его открытия тиражируются и присваиваются. Но мечталось реализовать себя и как-то иначе, в сфере, где не действуют законы карьеризма.

Первые годы жизни в Москве выдались тяжёлыми для Шукшина. Он не имел ни своего дома, ни прописки, но ехать в провинцию не хотел. Она не сулила ни удачных ролей, ни сильных сценариев.

Великой его удачей начала 1960-х годов было то, что бездомный и вечно «атакуемый» участковыми, домоуправами Шукшин, ночевавший часто у знакомых, в общежитии ВГИКа, а порой и на вокзале, встретил истинно материнское сочувствие со стороны заведующей отделом прозы журнала «Октябрь» О. М. Румянцевой. Шукшин называл её второй матерью: она, некогда работавшая в секретариате В. И. Ленина, жившая в скромной квартире с больной дочерью, прописала у себя бездомного молодого писателя. Разрешение на прописку в виде исключения – по просьбе тогдашнего редактора «Октября» В. А. Кочетова – Н. Т. Сизов, тогда главный человек в милиции Москвы.

Но несмотря на неурядицы в 1963 году в издательстве «Молодая гвардия» вышел первый сборник рассказов Шукшина «Сельские жители».

Первая книга новелл Шукшина могла бы называться и «Светлые души» по названию открывавшего её рассказа, ибо в тот 1963 год понятия «сельские жители» и «светлые души» совпадали для писателя. При всём негативном в «простонародной» жизни писатель собирал воедино ещё безмятежный, по-своему идеальный мир села, наивный, но спасительный для всех мятущихся, страдающих душ. Он не передавал мир «в отпечатке», а ставил эксперимент, создавал особую новеллистическую ситуацию.

Рассказы, собранные в книге, - как правило, с игровым началом; в их центре – цельный завершённый характер. Часто в их названиях фигурирует имя героя: «Игнаха приехал», «Гринька Малюгин», «Стёпкина любовь», «Лёнька», «Артист Фёдор Грай» и т.д. Пространство и время в этой книге – праздничные, игровые, поведение героев – со вспышками озорства, лицедейства.

Светлые души... Их внутренний тёплый свет и ныне не меркнет, хотя ушли из нашей реальности мелькающие в сборнике «Сельские жители» названия колхозов, в разные годы существовавших в Сростках – «Пламя коммунизма», «Знамя труда», «Заветы Ленина», «Катунь», «Путь к коммунизму». Впрочем, герои Шукшина – шофёры, механизаторы, кузнецы, шорники, скотники – не замечают этих казённо-оптимистичных названий.

Рассказ «Светлые души» (1959) построен на жизнеощущениях героя, вернувшегося после десяти дней работы вдали от дома к жене Анне. Дом даёт ему радость. Он как-то «весело» озабочен неполадкой в моторе, ему непременно надо «карбюратор посмотреть». И весь рассказ рассыпается на ряд торможений и ускорений: то Анна выговаривает мужу свои бытовые заботы – надо бы пальто купить, продав овечку, надо бы сообщить мужу о некоем Гане, магазин которого опечатал ревизор... И единственное, что герой слышит, что благоговейно воспринимает, - это летнюю ночь: «...Огромная, светлая, тихая... По небу кое-где плыли лёгкие, насквозь пронизанные лунным светом облачка».

Другая светлая душа - герой рассказа «Гринька Малюгин» (1963) – шофёр, спасший бензосклад от пожара. В ответ на вопрос журналиста «Что вас заставило броситься к горящей машине?» он простодушно отвечает: «Дурость... Я же мог подорваться».

Он останавливает и мать, которая «по-старому» видит в его поступке на бензоскладе подвиг, а потому ожидает от руководства премии для сына: «Всё, на эту тему больше не реагирую»... Его «дурь», а по сути подвиг, не предписан никакими догмами, кодексами, он обозначается совсем не стахановским, не ударным определением: «шибко уж дурной до работы»... Тут какое-то совсем другое качество души...

Василий Шукшин уже в 1963 году напоминает о явном бюрократическом застое, довольстве словесным «ширпотребом», отсутствии перемен, своеобразном «безумье», поиске опоры в «готовеньком». Всех мучило тогда чувство дрейфа, ощущение, что время несёт неведомо к какому развалу, упадку. И светлые души это состояние осознают, поэтому им так нужна Родина.

Характерно, что в «Сельских жителях» найдены и показаны основные ориентиры национальной жизни, опоры шукшинского будничного и внебудничного пространства.

Нельзя сказать, что это вынужденное самоповторение обогащало пространство новеллистики: зрелищная природа кино, давление приёмов экрана на внутреннюю жизнь, язык жестов и скопление эксцентричных поступков мешали порой углублению во внутренний мир героев. Но главного писатель добился: «шофёрство» его героев – это не профессия, а подвижное состояние души, «путничество», движение ради встреч с людьми, взаимоузнавания, сопряжений своего «я» с другими душами.

Шукшинские «шофёры», даже потеряв работу, «права», как в рассказе «В профиль и в анфас», горюют вовсе не о кабине, не о руле, а о другом: не остановится ли движение в жизни, не рухнут ли ожидания и надежды на какую-то яркую встречу, от которой можно «сгорать»?

В наиболее завершённом виде сложное единство разных начал в человеке, идиллии и одиночества, будней и праздников, предельной открытости и печального выпадения из текущей жизни раскрыто в рассказе «Одни» (первоначальное название «Музыкант»). Герои этого рассказа плотно вписаны в среду, немыслимы вне её, но именно из неё они выпадают, с ней «ссорятся», проявляя уникальное свойство идти против течения.

Главный герой рассказа – сельский житель, шорник Антип Калачиков. Он ещё не «чудик», не «воображала», но уже чудак, в чём-то смешной. Он забывает обо всём, играя... на балалайке. Антип объясняет эту игру по-своему: «У меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то!» И в этой душе, - к удивлению, порой наперекор жгучей неприязни жены Марфы живёт, неведомо в каких закоулках, неудержимое озорство. Вроде бы он не бунтует против Марфы, но вдруг обо всём забывает: «Антип мог часами играть на ней (балалайке), склонив на бочок голову, - и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень дорогое, давно забытое им, то ли он передаёт ей свои неторопливые стариковские думы».

Антип не отвергает мир, не уходит от него, он всего лишь вопрошает: почему исчезает в людях дар зажигать других огнём, дар весёлой шутки, озорной выходки, наконец, слух на незатейливую балалаечную мелодию? Как спасти «праздничность», искру Божью в душе, доброту? По Шукшину, спасает шутливое, ироническое отношение к накоплению, стяжанию, спасает красота – будь то балалаечная мелодия или удивительная летняя ночь...

Жена Антипа Марфа и не предполагала, что, кинув в гневе проклятую балалайку в огонь, она затронула нечто очень сокровенное, святое в душе мужа, сделала его на миг беспомощным и беззащитным, а затем вызывающе яростным. Он успокоился только после того, как «изрубил на мелкие кусочки все заготовки, все сбруи, сёдла и уздечки». А затем на целую неделю впал в мрачный запой... Но не смог забыть, как, умирая, «простонала почти человеческим стоном балалайка», брошенная Марфой в огонь... И читатель вместе с автором задумывается: «Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?»

Вероятно, столкновения, разлады могли тянуться долго, если бы не разрешились в сцене стихийного «праздника», концерта двоих – Антипа и Марфы. Возник вдруг в избе вековечный, мудрёный вопрос Антипа: есть ли в его жизни хоть крупица вечности или и он уйдёт бесследно вместе с хомутами, сёдлами, сбруей, самими лошадьми? Марфа вечный смысл жизни объясняет по-своему: «жили для детей, хоть и разлетелись наши детушки по всему белу свету...». И явно пожалев жену, не желая углублять её запоздавшую тоску, Антип сказал: «Сдаёшь, Марфа!»... И неожиданно предложил: «А хочешь я тебе сыграю, развею тоску твою?»

Он даже надевает новую рубаху, подпоясывается ремешком и объявляет торжественно: «Начинаем наш концерт!»

И смешно, и трогательно...

Поистине чудо свершается в заурядной избе, среди печных чугунов, ухватов, обрезков кожи: внешне похожий на трепача, озорника, Антип стал выше всей убогой действительности. И себя, и Марфу он вернул на лужайки, где они в молодости водили хороводы. Взаимопроникновение лирики и какой-то грустной иронии, встречное движение смешного и нежного вызывает у автора, а вслед и у читателя горькое сожаление о летящей и куда-то исчезающей жизни. «И в тёплую пустоту и сумрак избы полилась тихая светлая музыка далёких дней молодости. И припомнились другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чём-то главном в жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное.

Не шей ты мне,

Ма-амынька,

Красный сарафа-а-н, -

запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:

Не входи, родимая,

Попусту

В изъян.

Пели не так чтобы очень уж стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины: то степь открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, тёмная и немножко жуткая... И было что-то сладко волнующее во всём этом... Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов».

Возникает ощущение сполна прожитой ими и завершённой жизни.

Здесь вновь, как в «Светлых душах», рождается ощущение полноты бытия этих светлых душ, удачности и даже праздничности их жизни: такое сложное впечатление закреплено и особой позицией автора, который неизменно радуется мгновениям, когда герои «выдрючиваются», «чудесничают», «выпадают» из нормы будней, и относится к обоим персонажам с «эпическим любованием», то есть с некоей «приглядкой», позволяющей любоваться и «вкусной» репликой героя, и жестами, через которые раскрывается душа.

«Потом Антип заиграл весёлую. И пошёл по избе мелким бесом, игриво виляя костлявыми бёдрами <...> Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла слёзы и опять засмеялась.

Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а туда же!»

Рассказы «Классный водитель», «Коленчатые валы» и «Гринька Малюгин», имевшие продолжение в кинофильме «Живёт такой парень», свидетельствовали о том, что Шукшин уже искал способы укрупнения, усиления всей праздничной, шутейно-чудаковатой атмосферы жизни молодых героев. Сочетание в них будничности с небудничностью, с «праздничностью» (по принципу «примечай будни, а праздники сами придут») потому и объединило вокруг имени Шукшина самых явных антагонистов, что было очень непростым. Былые почитатели «положительного» героя, покоряющего пространство и время, с радостью увидели, что Шукшин спас положительного героя в духе соцреализма, сохранил жизнеутверждающее начало, «исторический оптимизм». Источник этого оптимизма – шукшинское чувство Родины, чувство Алтая: «И прекрасна моя родина Алтай: как бываю там, так вроде поднимаюсь несколько к небесам. Горы, горы, а простор такой, что душу ломит. Мне милее пашня, но не ровная, долина, а с увалами, с гривами, с откосами».

Выбирая место действия рассказов, Шукшин отдаёт предпочтение алтайской степи, с «отголосками» гор, тайги, с берёзовыми «колками» перед однообразной равниной. Словно сама земля здесь «бунтует» против сглаживания, выравнивания, упрощения! И герои рассказов «Классный водитель» и «Коленчатые валы» шофёры Пашка Холманский и Сеня Громов создают «увалы», «провалы», «откосы» и «завихрения» в своей жизни. Они понимают: свобода в человеке, смелость решений и поступков развиваются медленно, эти решения и поступки надо пришпорить, поторопить.

Жизнь Пашки Холманского из рассказа «Классный водитель» - сплошной «забег в ширину», отрицающий прямую линию.

Рассказ написан в 1962 году, когда «шофёрская тема» достигла пика в повестях В. А. Чивилихина «Про Клаву Иванову» (1964) и «Ёлки-моталки» (1965), в романе О. М. Куваева «Территория» (1975).

Герои Шукшина – шофёры – жили в иной атмосфере: они принципиально не поэтизировались за счёт экзотических или героических обстоятельств труда, а погружались изначально в атмосферу озорства, в полупроизводственную-полубытовую стихию, по-своему самодостаточную и саморазвивающуюся. Эти герои не случайно работают водителями: они в дороге к дому, в возвратах к нему и отъездах. Их словно подхватывает само течение жизни.

Мы ещё не знаем героя рассказа «Классный водитель», а слышим только несколько без конца повторяемых словечек и «наглых» оборотов: «пирамидон», «ваша серость меня удивляет», «я вас провожаю сегодня до хаты. Если у вас, конечно, нет какого-то другого хахаля» и т.п. Не знаем ничего, но неожиданно «на помощь» нам приходят идущие от Шукшина, актёра и режиссёра, жесты, озорное лицедейство героя. От внешнего мы идём к внутреннему:

«Зато Пашка с ходу начал выделывать такого чёрта, что некоторые даже перестали танцевать – смотрели на него. Он то приотпускал от себя Настю, то рывком приближал к себе и кружился, кружился. Но окончательно он доконал публику, когда, отойдя несколько от Насти, но не выпуская её руки из своей, пошёл с приплясом. Все так и ахнули. А Пашка смотрел куда-то выше "местного населения" с таким видом, точно хотел сказать: "Это ещё не всё. Будет когда-нибудь настроение – покажу кое-что. Умел когда-то"». Конечно, эти амбиции диктуются волей автора, заставляющего героя жить согласно какой-то выдумке, вызову, духу вечной игры. Их трудно отделить от естественной жажды первенства, успеха. И когда после всех приключений на танцах, в библиотеке, где Пашка запрашивает Маркса, после ссоры в кино герой решает украсть Настю, увезти на своём грузовике и даже влезает ночью в окно её спальни, к комедийному началу примешивается нечто серьёзное, тревожное. Настя поняла героя и не рассмеялась над обещаниями – «Я могу легко стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом», - а пожалела его, грустно и просто: «Натворил делов и ещё философствует, ходит. Он любит!..»

Рассказ завершается... возвращением Пашки к самому себе, в накатанную колею амбициозных приключений. Узнав, что он разбил любовь Насти и ревнивого инженера, Пашка без усилий влез, как в свою кабину, и в роль свата. Правда, это примирение дорого ему стоило: «Он как-то сразу устал». Устал от привычки раздаривать себя... От жалости к этой девушке, жадно ухватившейся за инженера, не без оснований приревновавшего её к Пашке; он устал от вечных побед обычного, привычного над «ненормальным», ярким, необычным, небудничным.

Можно сказать, что уже в «Сельских жителях» Шукшин создал мозаичную трагикомичную картину деревенского мира, просветляющую сознание, но и тревожную даже в комических ситуациях. Он увидел души, живущие жаждой праздника, но то и дело срывающиеся в игру, в спектакль-перепляс, вроде того же Пашки в чужом клубе. Вечно в его новеллах могучий, энергичный старт, серия деяний, как в «Классном водителе», вечно за обычным шорником с хомутами и дёгтем ощутим «музыкант»-самородок Антип. Но почти всегда в финале... замирание действия, незавершённость, предчувствие новых приключений, повторяющих уже описанные. По сути дела он создаёт антиновеллы, цепочки «случаев», часто абсурдных, веря, что невероятности, причуды его «чудиков» всё же истиннее, живее банального скучного хода событий.

Затаённое томление по свободе, комедийное легкомыслие в поступках и решениях героев объединяет эти новеллы Шукшина. Мир ещё не стал ни для кого ловушкой без малейшей щёлочки для бегства, ухода и наоборот – возвращения на родину.

За работой

Укрепиться и жить

Верь в жизнь. Чем всё это кончится, не знаю, куда все устремились, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других.

В. М. Шукшин. «Верую!» 1970

...Загадочное слово «воля» и вовсе не мимоходом, не второпях, было произнесено у Василия Шукшина ещё в рассказе «Стенька Разин» (1960), вошедшем в сборник «Сельские жители» (1963). Сам по себе небольшой рассказ отразил лишь немногие грани становления Шукшина как прозаика. Он внёс первые сложности в его оценки народа. Никакого культа масс, никаких восторженных поспешных завышенных оценок народа вообще. Умиление, растроганность – свойства легковесного путешественника без багажа, писателя без биографии. Шукшин, вероятно, ещё страстно мечтал – и при этом весьма самокритично! – и о недостигнутой ещё, трудной в 1960 году высоте: «Свести бы людей в такой ситуации, где бы они решали вопросы бытия, правды. Рассуждать, размышлять, передавать человеческое волнение. Размышлением не научился владеть». Так оценивал он порой свои трудности и возможности.

Но при всём этом Шукшин неизменно взращивал в себе, очень естественно, обращение к деревенским своим героям.

Рассказ «Стенька Разин» составлен и сплетён из двух процессов: становления высокой идеи и исканий сельского парня Васеки, из его радости, состояния «души в работе» и из процесса рождения, «наполнения» образа Стеньки Разина усилиями Васьки, мастера резьбы по дереву.

Разин изображён Васекой в момент, когда казачья братва предаёт грозного атамана, когда он просит (лишь бы не видеть трусливого предательства!): «Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора»... Но этот крик исходит из... скованной статичной фигуры! Воля отнята, убита, взывающий к воле сам уже лишён её.

Но герой рассказа, творец скульптуры, всё равно «прислоняется» то к пленённой фигуре Разина, то к фигуре друга, смолокура, - соседа, поющего загадочную почти разинскую песню о воле: «О-о-эх, воля, моя воля! / Воля вольная моя. / Воля – сокол в поднебесьи, / Воля – милые края...» Певец разрушает немоту, страстное безмолвие.

В рассказе и, конечно, в песне с семикратным повторением слова «воля», «вольность» обычно видят только первое, неожиданное обращение к теме Разина. ...Но упускают из вида и глубочайший автобиографизм образа самоучки-скульптора Васеки, и первые проблески шукшинской тревоги за изменчивое состояние народной души, за всю поведенческую модель простого человека на разных этапах истории. Россия так часто смотрит в зеркало очередных «Окаянных дней», в лицо очередной Смуты, что трудно предположить, куда качнётся народная душа, человеческий характер. Не в сторону ли саморазрушения? Потому и драматична судьба Разина, символа воли, - он окружён «окаянством», предан неволей, его мужество сковано малодушием предателей!.. В сущности и об ослеплении он молит потому, что слишком отчётливо видит вдруг сомкнувшееся кольцо рабства, неволи, людского самоспасения через трусость. Какая-то тень, сумрак легли на лица былых сподвижников.

После выхода и явного успеха первой книги новелл «Сельские жители» вокруг Шукшина возникло напряжённое пространство притяжения и отталкивания. Он стал центром взаимодействия очень разных, но заинтересованных в нём сил. Нередко самобытное творческое сознание его, новеллиста и режиссёра, начинало сталкиваться с велениями, даже предписаниями со стороны групп, течений весьма противоречивой художественно-литературной среды 60-х годов, конца «оттепели».

Шукшина принял как своего журнал «Октябрь», который в те годы редактировал В. А. Кочетов. Приняли его и журнал «Огонёк», и критик А. И. Овчаренко.

Одновременно и либеральный «Новый мир» А. Т. Твардовского, напечатавший в 1964 году «Вянет, пропадает», «Волки», «В профиль и в анфас», тоже претендовал на Шукшина. Критики «Нового мира» - в особенности певцы «оттепели» - звали молодого писателя к одному: «Пой и по нашим нотам...»

Это же время для Шукшина становится периодом самокритики, самоанализа. Так, например, фильм «Странные люди» в той его части, что опиралась на новеллу «Миль пардон, мадам!», он оценил как частную неудачу: «зрители не смогли взять разбег и не поняли героя» Броньку с его сочинительством о покушении на Гитлера! Ещё резче, суровей и отчасти не совсем справедливо оценивал Шукшин порой свои новеллы. Ведь ВГИК специально литературному мастерству не учил. Уже в 1961 году он с глубокой тревогой ощущал, что литературщина порой явно одолевает его. В этот период у Шукшина выходит второй сборник рассказов «Там, вдали», в который входят такие безусловные шедевры, как «Стёпка» (1964) и «Змеиный яд» (1964), мотивы которых были использованы в фильме «Ваш сын и брат» (1965), «Миль пардон, мадам!» (1967) и «Чудик» (1967), отдельные эпизоды которых вошли в фильм «Странные люди» (1969), наконец, новелла «Вянет, пропадает» (1966), включённая в сценарий «Позови меня в даль светлую».

Конфликтное начало времени всё активней заявляло о себе. Превращение человека в носителя пошлых летучих «истин», «речезаменителей» - этот тревожнейший процесс становился главной болью Шукшина. Вопрос «Что с нами происходит?», прозвучавший в последний год жизни в рассказе «Кляуза» (1974), оживший ранее в рассказе «Обида» (1971) и др., не оставлял писателя Шукшина.

Напрасно иные исследователи увидели только лёгкость в «усыновлении» заземлённой речи, использовании жаргонов, ненормативных речений. В любой новелле Шукшина речь – это часть сложной «программы воздействия» на читателя. Такие речевые детали требуют «убыстрения» сюжетного движения, сюжета-анекдота, концентрации смысла («Вянет, пропадает» и «Танцующий Шива»). Везде Шукшин ищет необычности и неожиданности, вторгающихся как бы помимо воли рассказчика в пласт его повествования («Сураз» или в «весёлый» рассказ «Жена мужа в Париж провожала»...).

К тому же глубинная вера в народ, в его способность «срезать» демагогическое высокомерие, «отметелить» кляузника и вернуть его к человеческому складу души из грязи доносительства, сутяжничества, безликости ещё долго сохранялась в Шукшине. И его герои долго не доходили до того трагического выпадения из родственных, семейных, природных взаимосвязей.

Даже в рассказе «Крепкий мужик», где показано сокрушение церкви, превращение живого («Оживляла деревню... собирала её вокруг себя, далеко выставляла напоказ») в неживое, в груду кирпича («...пусть крапивой зарастает»), не исчезает надежда, вера в людей. Они отшатнулись от «крепкого мужика» Шурыгина как явного злодея, помрачённого человека. И это уже оценка, мнение о нём.

Впрочем, и шукшинским героям уже приходилось строить «крепости» перед нашествием зла.

Главная особенность второго сборника, закрепившаяся в двух последних прижизненных книгах новелл «Характеры» (1974) и «Беседы при ясной луне» (1974), - это полная невозможность героев «плавно думать». Их состояние характеризуется лихорадочностью мысли, скрытым напряжением, тревогой.

Короткий рассказ «Вянет, пропадает» представляет собой полилог (многоголосие) трёх героев: мальчика Славки, его одинокой матери-вдовы и бесчувственного дяди Володи, возможного мужа матери и отчима для Славки. Важно отметить, что писатель шёл к картинам природы или к быту, к вещности мира через Русь разговаривающую, через Русь XX века, буквально «втолкнувшую» в свой речевой обиход множество новых оборотов, даже уродливых «речезаменителей», слов, подобранных на улице, в трамвае, возле кассы или пивной.

Из чего слагается в рассказе «Вянет, пропадает» речевой портрет дяди Володи? «Стремиться надо, Славка» - так наставляет он, объединяя «старайся», «успевай» в учёбе и карьере. Но в слово «стремись» вошла, незаметно и естественно для героя, и официозно-патриотическая нота. Не отзвучала для него песня 30-х годов об авиации: «Всё выше, выше и выше / Стремим мы полёт наших птиц» - и слово «стремим» выражало не просто полёт, покорение высоты, а какую-то запредельную высь. О ней заявляла уже первая строка той же песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»... Полёт – стремим – сказка...

Мать Славки бесцветна в речевом плане. Её вопросы о софе, о медвежьей шкуре и об алиментах – наводящие, служебные, и Славка видит даже по выражению её лица: «вот-вот возьмёт и скажет что-то не про телевизор, не про софу, не про медвежью шкуру – что-то другое». Здесь сказалось незаурядное мастерство Шукшина: робко-разведывательные вопросы – «Детей-то проведуете?», «Не думаете сходиться-то?», фраза «Зима скоро» - образовали яркое единство, заговорила тоска, сиротство, беспомощность, надежда на создание семьи.

Сам Славка – посредник в диалоге – не столько говорит, сколько переживает, удивляется тому, что бездарно «вянет, пропадает» в пустословии что-то живое, нужное, доброе в отношениях двух взрослых людей...

Через всё творчество Шукшина проходит тема воли. В таких рассказах, как «Светлые души», «Коленчатые валы», «Сельские жители», «Одни», «Гринька Малюгин», в новелле «Заревой дождь», где в больничной палате примиряются два былых антагониста из эпохи коллективизации, - конфликт воли и несвободы обозначается, но почти не получает развития.

Но постепенно конфликтное начало всё активней заявляло о себе. Потеря человеческого достоинства, гордости, убывание скромности и стыдливости – этот процесс часто незрим, не до конца ясен самим ограбленным. Иногда он превращается в забаву, когда последствий вообще не видно... Потеха – да и только! Об этом – рассказ «Свояк Сергей Сергеевич» (1969). Всего несколько лет отделяют это произведение от рассказа «Игнаха приехал» (не Игнатий, а Игнаха!), но как преобразился мотив приезда героя на родину, с непременным наделением родичей городскими столичными дарами! Как безоружна и пассивна становится порой у «сельских жителей» воля к самозащите, к спасению. Да понимают ли они, что в итоге теряют?

В рассказе «Свояк Сергей Сергеевич» нет, как в истории приезда Игнахи, ничего уравновешивающего: нет ни брата Игнахи, который сильнее его, ни отца, понимающего, как непрочен успех Игнахи-выскочки: «На душе у тебя что-то не так, я же вижу». Здесь ситуация меняется. Хозяин деревенского дома Андрей Кучуганов сразу же признаётся хамоватому гостю, что ругаться с ним, что-то запрещать ему, благополучному, он не будет. Да и всё гостевание свояка – это робкое приспособление хозяев... к гостю. Ни ноты насмешки над тем, что свояк (с обилием уголовных наколок на теле) сидел с братом в тюрьме как обычный ворюга, что даже рыбу он ловит для... удобрения почвы в теплице! А былые избиения отчима – это случалось ещё в детстве свояка! – подаются как забавы юности. Хозяин, правда, ещё переспрашивает, надеясь на покаяние: «Два молодых оглоеда – на старого человека. И не стыдно?»

Финал рассказа – загадочный и неожиданный компромисс хозяина и гостя. Впрочем он отчасти подготовлен, предсказан. Ведь на протяжении всего рассказа Андрей Кучуганов ещё не во всём покоряется наступлению нахальства, гостя, этого «нового русского» 60-х годов. И гость это чувствует. Ему надо сломить непокорство хозяина, унизить его... с чувством самоудовлетворения, добиться пробоины его в душе. Рассказ кончается внешне нелепой крайностью, уродливым по смыслу «дарением» Андрею новенького лодочного мотора. Душа хозяина расколота, загрязнена, «куплена» этим даром. Но дурашливое удовольствие «щедрого» свояка не стало полным до тех пор, пока он не насладился предельным унижением осчастливленного им родича...

Странный, неожиданный, на первый взгляд, финал необычного рассказа, как правило, не замечаемого в новеллистической панораме зрелого Шукшина, но этот финал подготовлен целой серией подробностей.

Из тюрьмы являлись в природную жизнь многие герои Шукшина и раньше, но такого опыта злости, да ещё в ореоле «щедрости», веселья, не было. Это уже «черновик» Губошлёпа из «Калины красной». Писатель, видимо, интуитивно пришёл к сложной мысли: прокалённые в лагерной, уголовной среде могут быть и жестокими и сентиментальными, но они не способны к самонаблюдению, к самоконтролю и истинной щедрости. Свояк идёт вслепую за своей «правой рукой», то есть кулаком, за волей к разорению иных душ. Его душа исчерпывается временностью, наглядностью победы, избегает каких-либо «путешествий в глубь» себя. Что он там найдёт, какие общезначимые ценности?

Тему рассказа «Свояк Сергей Сергеевич» продолжит – с ещё большей провидческой силой! – сатирическая повесть Шукшина для театра «Энергичные люди» (1974). Нечто вроде «стрелки» - сборища уголовников после дележа добычи – напоминает эта ватага. Мотив «скакал казак через долину» здесь возрождается в «натужной» причуде подвыпивших «энергичных людей», повязанных общим воровством – в игре, скачках и полётах «перелётных птиц».

Нравственный статус этой антикультурной среды определяется страхом перед разоблачением, перед «посадкой», а его порождает угроза разоблачения со стороны Веры Сергеевны, жены одного из «журавлей». Удивительно, но Шукшин предугадал и то, как ныне обосновывается исключительное право на воровство, на «приватизацию», захват: «Нация... должна иметь своих представителей... людей с повышенной энергией». «Энергичные люди!.. Это я... От меня три жены ушло, и ни одна, - он подчеркнул это, - ни одна не делает волны насчёт алиментов»...

Если сборник «Сельские жители» мог бы иметь заглавие «Светлые души», то к концу 60-х годов такого отождествления «сельского» и «светлого» уже не могло быть. Печаль Шукшина ещё светла, но тьма из «журавлей», «крепких мужиков» уже надвинулась и на его мир.

Пробует ли природный человек, «деревенский» житель защитить себя, отстоять былой строй, «лад» нормальной жизни? Отстоять то «светлое прошлое», о котором писатель поведал, например, в рассказе «Дядя Ермолай» (1971)? Или он покорно подставляет спину не просто удачливым, но, главное, - приблатнённым «своякам», развращается ими, признаёт, что именно к нему и относится новейшая ходячая «мудрость»: «оставим скромность неудачникам – она их здорово украшает»?

Множество ситуаций душевного разлада, бездорожья, тоски создаёт Шукшин в новеллах, предшествующих «Калине красной». Он болезненно ощущал, что его праздничное пространство омрачается. Откуда возникала эта тоска, чувство какой-то катастрофичной бездомности? Об их появлении говорит, между прочим, и совсем не идиллический финал рассказа «Дядя Ермолай»...

Сюжет рассказа прост. Писатель повествует о случае из детства, об одной грозной ночи военных лет («самая воровская ночь»), когда два мальчика, юных охранника зерна, проспали своё «дежурство» в тёплой скирде, но были затем «разоблачены» и прощены дядей Ермолаем. Он, боясь за них, пошёл за мальчиками следом на тот же ток в степи. Но услышали они от него не окрик, не угрозу, а только одну просьбу: «Гришка, Васьк... сознайтесь: не были на точке?» И когда упрямые мальцы все же не сознались, впустили в душу мелкую ложь, дядя Ермолай заплакал. В этих слезах печали за обиженную, задетую в его глазах честность, открытость к добру, основу народосбережения, крепость кровной связи – ответ и на финальный вопрос новеллы, на раздумье самого писателя у могилы дяди Ермолая, бабушки, иной простой родни: «...был в этом, в их жизни какой-то большой смысл? В том именно, как они её прожили? Или – не было никакого смысла, а была одна работа, работа... Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей. Свою жизнь они понимают иначе... Но когда я смотрю на их холмики, не знаю: кто из нас прав, кто умней? Не так – не кто умнее, а – кто ближе к Истине... Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их».

Рассуждение немного вымученное, «с оглядкой» на киносреду. Да разве сбережение жизни на земле само по себе – это не высший смысл «работы, работы»? Ведь дядя Ермолай плачет в ту ночь от обиды на войну, лишившую детей детства, от обиды на своё бессилие. Одно это эмоциональное движение – спасти детей, вынужденно посланных им в воровскую ночь к зерну, тысячи других таких же порывов – не огромное ли богатство души Ермолая? Оно недоступно множеству эгоистичных людей, испорченному обществу, обрекающему детей на сиротство, теряющему благодарность и любовь к старшим.

Шукшин видит часто неуклюжую борьбу многих своих угловатых, косноязычных простаков с новыми напастями – с растущей безответственностью в поступках, с мещанским самоутверждением в духе рекламного ширпотреба, навыков некоей «красивой жизни». Он видит всё как бы сквозь огонь скорбей.

Так, герой рассказа «Жена мужа в Париж провожала» (1971) сибиряк Колька Паратов откровенно дразнит ненавистную мещанскую родню, жену Валюшу «концертами-спектаклями» во дворе дома. Он просит её «отреагировать». Но пляшет он как-то излишне «красиво, с остервенением», и всем ясно, что «парень выплясывает какую-то свою затаённую горькую боль». Почему глаза Кольки «не смеются»? Откуда эта глубинная боль? Ведь живут они с Валюшей как бы «справно», и никому не видно, как у него, грузчика при магазине, «душа высыхает»... И после смерти (самоубийства) на лице «у Кольки не успели ещё высохнуть слёзы»... И его смерть, и пляски с гармонью – это знаки капитуляции героя перед какой-то мертвящей силой бессмысленной жизни, угасание светлых порывов. «Хватит! Надо вершить стог...» - говорит герой сам себе о смерти.

Если бы борьба доверчивости и простоты, наивной, неуклюжей порядочности и, с другой стороны, агрессивной пошлости, абсурда, разносимого отовсюду, всего, что Шукшин называет в духе тех лет мещанством, сводилась к кулачной драке, к передразниванию, общественному порицанию. Но ведь часто эта неравная борьба имеет иное измерение, трагические финалы.

В рассказе «Страдания молодого Ваганова» (1972) шофёр Попов изложил молодому следователю Ваганову, новичку в селе, свою историю. «Он раскрыл коварный, внешне, правда, весьма простодушный план своей жены: "Тебя, говорит, посажу, а сама поживу с Мишкой"». Герой осознал эту простоватую пошлость, он даже простил жене, что она тоже «хвостом раз-другой вильнула», но о разводе, развале семьи, сиротстве детей и тем более о тюрьме он слышать, естественно, не хочет:

«– А куда я пойду – разведусь-то? Она же дом отсудит? Отсудит. Да и это – ребятишки ещё не оперились, жалко мне их...

Сколько у вас?

Трое. Меньшому только семь, я люблю его до смерти... Мне на стороне не сдюжить – вовсе сопьюсь».

Молодой юрист Ваганов, ещё не создавший семьи, уловил в протесте своего клиента, решившего навстречу чужой кляузе «тоже бумаги двинуть», нечто большее, чем обострение заурядной бытовой ссоры. Откуда-то на семью, на детей наваливаются не просто бытовые склоки, а великий Разлад. Сиротство. Как «сдюжить», как остановить это сущее гниение России, в самой её сердцевине!? Ведь души, в которые не «вживлены» начала нравственного здоровья, лада, легко влекут за собой вниз, в провал целые сцепления душ, уют семей, прочность родов. Считая себя при этом продвинутыми куда-то «вперёд».

Кстати говоря, и в «Раскасе» жена, возомнившая себя «актрисой» и потому ушедшая «вперёд», оставила записку для покинутого «тёмного» мужа: «Больше с таким пеньком я жить не могу»...

В ссорах такого плана уязвимей всегда тот, кто берёт на себя больше ответственности, кто ещё хранит Бога в душе, кто пробует строить нечто прочное, пусть даже строить неуклюже, кто не терпит самого ужасного – равнодушия, пошлой лёгкости в отношениях.

Ваганов убедился, что лёгкость, с которой эта бойкая продавщица готова сдать в тюрьму отца своих же детей, чтобы «пожить с Михайлой», не имеет границ и пределов. Что ей чей-то завтрашний день? Свой, мужа, детей? Следователь не отмахнулся от напасти, решил искать слабые места в этой опасной, не безобидной игре «бумагами»: «Так просто я вам мужика не отдам!»

В этом рассказе, по сути дела, сплетены две новеллистические истории. Шукшин, не любивший сложного сюжетостроения, подчинения психологии и диалогов зигзагам внешнего действия, вынужденного скольжения героев по канве занятной «игры любви и случая», оказался мастером сплетения событий, душевных тревог, раскрытия взаимодействия душ. Бессемейный Ваганов, получив в эти же дни письмо от однокурсницы, расчётливой Майи, видимо, обжёгшейся в первом (или очередном) браке, должен решать задачу, сходную по сложности, компромиссности с задачей Попова. Он должен и себя так просто не отдать. Или начать трудный процесс созидания другой души. Ваганов понимает внезапно, что жена Попова – ещё простовата, наивна в своём стремлении на сельский манер «попорхать», а вот Майя, если она не изменилась, - «мучительнее убьёт». В рассказе свершается перемена ролей: вчерашний подзащитный Павел Попов становится защитником Ваганова, его неожиданным учителем. Он учит следователя снисходительности к «бабьей дури», к бабьим дурацким выходкам. Везде в семьях – втихаря бушуют, но помалкивают: «– Ну, ёлки зелёные! – всё больше изумлялся Ваганов. – Это уж совсем... мрак какой-то. Как же жить-то?

Так и жить: укрепиться и жить. И не заниматься самообманом».

Но как это сделать? Ведь «укрепление», то есть семью, строят вдвоём... Перечитаем внимательно рассказ «Беспалый» (1972). Как будто сбылись в судьбе тракториста Серёги Безменова мечты героя рассказа «В профиль и в анфас» «сгорать от любви». Серёга как будто нашёл в Кларе (медсестре из больницы), совершенно её не понимая, человека, от одной близости которой «кружилась голова от волнения и радости»... Он мог даже в застолье «в безудержной радости и гордости за жену» заплакать, куда-то уноситься мыслью и чувством: «Куда-то плыл, повинуясь спокойному мощному току времени». К сожалению, Шукшин, как всегда, спешит с «разоблачением» обманщицы: Клара скоро исчерпала себя с набором дежурных, якобы интеллектуальных фраз, «высказалась» в беседах с матерью Серёги, заметившей, что она «не век собралась с мужем жить, вот что», отбилась от «пустолаек»-мужиков, упрекнувших её, что «свадьбы не было». «Свадьба – это ещё не знак качества». «Это, - Клара подняла над столом руку, показала всем золотое кольцо на пальце, - всего лишь символ, но не гарантия». Здесь Шукшин, конечно, не дал развёртку характера, не выразил очарования, не показал то нечто прекрасное, то «лёгкое дыхание», что живёт порой даже в лживой, роковой женщине.

Серёга же, подслушав словесный набор дежурных «нежностей», начало очередного для Клары любовного романа, не просто пришёл в ярость, но и в отчаянии взялся за топор. Рухнуло нечто большее, чем идиллия. Но в финале рассказа он всё же «летит» к Кларе жадною памятью, отыскивает в недолгом «семейном союзе с Кларой и не находит ответ на упрёки, насмешки мужиков над собой, «беспалым»: «Но если бы ещё раз налетела такая буря, он бы опять растопырил ей руки – пошёл бы навстречу. Всё же, как ни больно было, это был праздник». Превращение его в бурю частично спасает от обвинений в рационализме, сухости. Комично и романтично всё воспоминание Серёги о её бегстве от него, алтайского Отелло-ревнивца, от его топора: «Причёска у Клары сбилась, волосы растрепались: когда она махнула через прясло, её рыжая грива вздыбилась над головой... Этакий огонь метнулся. И этот-то летящий момент намертво схватила память».

Не удалось герою укрепиться и жить. Не с опозданием ли понял он, какой огонь он держал при себе? Жаль, что вспыхнул он в полную силу только в последний роковой миг. А до этого – сентиментальное воркование «Кларнетик», «Лорнет», да ещё – это уже, вероятно, ближе к «огню!» - восхищение «мощным и плавным загибом её бёдер». Не стал ли Серёга, потеряв Клару, и к себе относить ту характеристику, которую она давала первому своему мужу – муж попался «варёный какой-то»? Одно утешение: о нём так она хотя бы не скажет...

Вариант такой же судьбы, только более чутко, без назиданий поданный, возникнет в повести «Там, вдали» в образе Ольги, с её даром сводить с ума и тем же обжигающим «огнём» красоты. А Серёга, в памяти которого не гаснет этот огонь, дарующий возможность жить, «сгорая от любви», в каком-то смысле отзовётся в герое «Раскаса», шофёре Иване Петине, который после жалоб в редакцию на сбежавшую жену, «артистку» (а ведь тоже какой-то «огонь»!) идёт домой в печальнейшем состоянии: «И пошёл домой – в мрак и пустоту. Шёл, засунув руки в карманы, не глядел по сторонам. Всё как-то не наступало желанное равновесие в душе его. Он шёл и молча плакал... И ему не было стыдно».

Как ломали подобные, камерные по сути художественные решения Шукшина все канонические для тех лет казённые представления о «масштабной правде», о «ведущих силах общества», о бессюжетности как бессодержательности: Шукшин шёл «против правил». При изображении психологической жизни маленьких героев он преодолевал и житейскую тягость, и бытовую муть, и нарочитую панорамностъ. Человек у него наивно, порой бессознательно, буйно или тихо, защищает то, что может, в чём он счастлив, для чего он как бы послан на землю: и пусть он будет неуслышан, - он не изменит этой мечте о счастье, не погасит лучика надежды.

Рассказ «Срезал» (1970) отрывается преднамеренно от всех других, сюжетно близких ему мотивом рассказов – «Игнаха приехал», «Свояк Сергей Сергеевич», «Миль пардон, мадам!» и др. «Потешное», «баламутное» начало, утрированное в героях, сразу заслоняет предельно тревожную мысль писателя о бремени безвременья, о том, как трудно естественному, природному человеку «укрепиться и жить» даже на родной земле, как нелегко жить не в абстрактном «светлом будущем», а одновременно и в настоящем, и в «светлом прошлом», то есть по заветам отцов. Причём не выживать, вымирая, в осаде, подставляя хребет «свояку», всякого рода обидчикам или носителям иных модных «убеждений», но именно жить прочно, устойчиво, не отмирая по чьей-то воле.

В центре рассказе «Срезал» - приезд богатого гостя в деревню с дарами, с безусловным снисхождением к обитателям избы. Важно вновь внимательно всмотреться в обе демонстративно «конфликтующие» стороны. С одной стороны выступает приезжий кандидат наук, «богатый учёный Журавлёв», с другой – фактически вся деревня, представленная фигурой, испортившей его «гостевание», - лицедеем и спорщиком Глебом Капустиным, рабочим с пилорамы.

Почему возникает такое авторское самоповторение в сюжетной канве – приезд, ожидание, гостеванье, сравнение образа жизни и мысли и жажда – нет, не беседы! – а «спектакля» с выдумкой и озорством, спора своего с чужаком, «диспута»? Оказывается, и до этого заезжего кандидата Глеб Капустин в споре «коршуном взмыл над полковником», предшествующим гостем и посрамил, «срезал» его в таком же словесном поединке-спектакле.

«И как-то мстительно щурил свои настырные глаза» - это уже устойчивая деталь ролевого действа для Глеба, часть его смехового мира. Он настроен на спор, что-то в нём наболело...

Что это – патологическая зависть неудачника к любимцам времени? Месть «антилидера» преуспевшим «образованием»? Или обида за какое-то изначальное неравноправие, скудость стартовых возможностей для людей деревни?

Можно предположить, что рассказы о приездах родни и «спектаклях» на фоне полей отразили всю мучительность раздумий писателя над нравственным потенциалом народа, деревни, над его способностью к восполнению утрат, к самозащите и самосбережению. Ведь на эту способность давно воздействует много негативных явлений. Смех у Шукшина – с добавлением в речь персонажа хлестаковщины, способности перехода в чужое состояние – освобождает человека, он возникает тогда, когда жизнь подменяется явным автоматизмом. Глеб Капустин не просто носитель такого освобождающего смеха: он воплощает особое «низовое сознание», которое избегает официозных речений и точек зрения. Хотя трудно установить: а до чего же доискивается Глеб?

...Багажник, где лежат дары деревне («скатерти с тистями», «кофты с тистями» и т.п.), уже действует лишь на бабку Агафью. И саму способность – замечать медленное уничтожение деревни! – эти дары не убивают. Что-то необъяснимое, рождающее бурные, нелепые, агрессивные словопрения, происходит в стране. Нечто, переходящее в... апатию! Истина влечёт к себе, но, увы, поиск её вырождается в словесное «взмывание», «накат бочки», в волю «по носу щёлкнуть». А вот за что? Почему так неукротимо, с некоей «дошлостью»?

К сожалению, не совсем верную ноту в понимание рассказа «Срезал» внесли иные критики, обвинив Глеба в неком паразитировании на том, что называют информационным взрывом. Увы, учитывая обстановку, в которой живёт Глеб – опустевшие или закрытые деревенские школы, бездорожье, убогие больницы, власть «зелёного змия» в быту, - этот «взрыв», особенно в 1990-2000-е годы, едва ли можно заметить. Да и прямой зависти к учёным-горожанам, выходцам из села, в герое нет. Как нет в отношении автора к герою и намёка на восхищение неким голосом из народа, его самодельной «философией снизу». Но ведь временами именно в монолог Глеба «вживлены» явные доводы автора!

Глеб Капустин действительно на диспут с кандидатом приходит напичканным, как заметил сам Шукшин, сведениями отовсюду: из дешёвых газет, радио, телевидения, кое-как усвоенных книг, плохих и хороших. «Всё это у него причудливо и нелепо перемешалось». И это подлинная беда, боль и его, и всей деревни, пусть и неосознанная. Эта беда кричит и стонет в «доводах», в каждой невежественной реплике, которыми осыпает кандидата Глеб, убедивший, что его «голой рукой не возьмёшь». Мужики, сопровождающие Глеба в избу Агафьи, матери гостя, «внимательно слушающие Глеба», «смеющиеся», восхищённые в итоге, что «оттянул» он (Глеб) его, «срезал», знают, насколько «гол», «нищ» и бессистемен весь багаж у «дошлого, как собака», спорщика Глеба. Но ведь «правда» о жизни, исходящая из текстов власти, ещё беднее. Глеб как бы призван... высечь из благополучного гостя какую-то искру новизны, не казённой «правды». И какое облегчение – взяв напрокат какие-то термины, обороты речи, формулы, невольно осмеяв их, Глеб засыпал кандидата вопросами, подавил, «выиграл» информационную войну. Деревня «заявила» о своих ожиданиях на этом тёмном языке! Иного способа заявить о себе у неё не было.

Конечно, дурашливость и явная нахватанность сведений по верхам, торопливость в поглощении «информации» из отрывных календарей, популярных изданий с их «аргументами и фактами» да ещё присутствие мужицкой оценки Глеба как «дошлого» вместе с авторским акцентированием внимания на упоение Глеба («Глеб взмыл ввысь», «его несло», «попёр на кандидата») создают вокруг героя ореол типичного демагога-кляузника. Правда, демагог корыстен, жаден, его красноречие проплачено, а Глеб полон своеобразного искреннего вдохновения. К тому же временами герой с неожиданным спокойствием и рационализмом говорит вполне серьёзные вещи – в духе автора: об уценённой «культуре»: «Мы тут тоже немножко... микитим... И, можете себе представить, не приходим в бурный восторг ни от КВН, ни от "Кабачка "13 стульев". Спросите, почему? Потому что там – та же самонадеянность. Ничего, мол, всё съедят. И едят, конечно, ничего не сделаешь. Только не надо делать вид, что все там гении».

Превращение Глеба в недруга города, апологета почвы, видимо, пугало – и оправданно – самого Шукшина-кинематографиста, и он, защищаясь, явно снижает статус Глеба: герой ёрничает якобы «для того, чтобы напакостить)?)», он «мстит образованным» и т.п. Но весь набор уценённых увеселений на телевидении, уровень увеселителей в то время действительно заслуживал оценки Глеба и автора: всё изготовлено по принципу: «всё съедят».

Глеб не знает порой, куда «стрельнёт его мысль», но он верно угадывает натиск дилетантизма, дебилизации, процесс деградации культуры. И от его косноязычных упрёков не спрячешься в нищей, живущей почти без будущего деревне, а ведь падёт окончательно деревня – не выживет и город.

Рассказ «Срезал» подтверждает, что Шукшину были интересны характеры дисгармоничные, с нереализованными, часто искажёнными талантами, смещёнными представлениями о себе. Никто не хочет быть тем «сверчком», что «знает свой шесток»! Куда, в какие депутаты, на какие трибуны способен взгромоздиться – дай только случай! – и этот Глеб Капустин, рабочий с пилорамы? Этого он и сам не знает. Но и тогда накопление противоречий, вражда к «трепологии», неспособность жить вполнакала, «недовоеав» - с кем? за что? – останется. Любая митинговая площадь будет для него мала, любая партия – временна.

Как и во всей деревенской прозе тех лет, «укрепиться и жить» в мире Шукшина герои могут, только выстроив какую-то нравственно-этическую оборонительную линию вокруг избы, огорода, колодца во дворе, в конце концов двора как малого мироздания. Наивно этот вид «укреплений», да и весь крестьянский быт часто идеализируется деревенщиками. Василий Шукшин в этом плане решительно отличался от писателей этого направления.

Как, например, защищает себя герой рассказа «Алёша Бесконвойный» (1972)?

Этот рассказ с весьма необычным, скорее описательным, нежели событийным сюжетом, - топлением бани в выходной день и созерцанием большого и малого мира сквозь покоряющий покой, предельную независимость, надмирность – несёт в себе неразгаданное доселе очарование, своего рода «прельщение», выделяется в новеллистике Шукшина. Где ещё в такой гармонии соединилось бы, слилось несоединимое – молитва за человека и усмешка, россыпь бытовых подробностей, эпическое любование ими и, с другой стороны, предельное высвобождение героя из недр быта? Оценить в полной мере весь «строительный дух» Алёши в банный день, его исповедь перед самим собой можно только в связи с другими рассказами писателя.

Алёша Бесконвойный – судя по авторской ремарке в первой же фразе! – обрёл свою кличку «за редкую в наши дни безответственность, неуправляемость». Фраза эта явно не случайная. В рассказе «Осенью» (1973) о подобной управляемости, «конвойности» людей (вне колонн) писатель скажет с иронией и грустью: на всех она, эта управляемость, распространяется, ее буквально «разносит» ветер из рупора, вещающего тексты власти. Хотя... «Из репродуктора у сельмага звучала физзарядка, ветер трепал обрывки музыки и бодрого московского голоса. Свинячий визг по селу и крик петухов был устойчивей, пронзительней». Кстати говоря, в этом же рассказе, «Осенью», Шукшин показал, как калечит человека пресловутая «конвойность», опека, догматичные предписания. Ведь герой этого рассказа Филипп из-за навязанного извне лютого атеизма 30-х годов не женился на верующей Маше, отдал её другому, но без конца думал только о ней в будке на своём перевозе, на пароме. Его радовали только встречи с ней. И вот последний печальный перевоз (хоронили как раз Марью). «И опрокинулось на Филиппа всё не изжитое жизнью, не истреблённое временем, не забытое, дорогое до боли».

Такой особый вид утраты остро ощущал Шукшин в людях: нечто неживое, то есть навязанное, принудительное, источило в человеке что-то живое, прекрасное. Филипп обзывает мужа Марьи, теперь вдовца, «побирушкой» (он подобрал Марью после дурацкого разлада!), но и себя он чувствует обокраденным, побиравшимся: «Полаялись вот – два дурака... Обои мы с тобой побирушки, Павел, не трепыхайся... Если ты не побирушка, то чего же злишься?»

Ещё раз подтверждается представление о душевном мире даже «спокойных» шукшинских героев: он соткан из противоположностей, нити (или струны) от полюса добра ко злу, раздражению, обиде предельно натянуты... Что значит при таком состоянии сюжет, бессюжетность? Сюжет «начинается» до рассказа и не кончается на последней строке.

Есть и ещё одно произведение, внешне соседствующее с текстом «Алёши Бесконвойного», создающее эффект «эха», перекличку, взаимодополнение ситуаций внутреннего освобождения. Алёша Бесконвойный отвоевал для себя «маленький Ташкент» парной, маленькое царство воли, краткую длительность его: «Два дня он не работал в колхозе: субботу и воскресенье... Он не ходил в субботу... В субботу он топил баню».

Исследователи, на все лады твердившие о «чудизме», о «тихопомешанных правдолюбцах» у Шукшина, постарались увидеть в исполнении Алёшей ритуала банного субботнего дня наивысшее воплощение душевности в сочетании с некоторым комизмом.

С этих позиций, кстати говоря, и множество рассказов Шукшина – это, выходит, истории именно придуривания, демонстрации аномальности: «Сураз», «Психопат», «Непротивленец Макар Жеребцов», «Залётный» и др. Но ведь герой «Алёши Бесконвойного» разрушает эти привязки, домыслы: он вполне серьёзно спрашивает – «за какие же великие ценности отдавать вам эту субботу», «радость субботнюю»? Никакого придуривания нет.

Очевидно, что обетованный «день» Алёши – это праздник, обязательная оглядка на всё доброе, что сам герой пережил в жизни и чем он живёт сейчас.

Василий Шукшин описывает приготовления Алёши к кульминационной точке праздника с превеликой тщательностью и зоркостью. Он приумножает, как любимый им Гоголь, остроту читательского зрения, обогащает обычный опыт восприимчивости, использует все возможности сложной «программы воздействия» на читателя.

Герой поистине «выпрягается» из всех упряжек. Духом праздника, «распряжённости» веет уже от того, как он носит воду в баню. «Так семенил ногами, когда нёс на коромысле полные вёдра, так выгибался длинной своей фигурой, чтобы не плескать из вёдер, смех смотреть. Бабки у колодца всегда смотрели. И переговаривались.

Ты глянь, глянь, как пружинит! Чисто акробат!

И не плескает ведь».

Никакой сакрализации, «освящения» колодца нет. Вечность не поглощает вещности, предметности, а «танцы» Алёши с коромыслом и вёдрами даже смешат.

Собственно говоря, параллельно наращиваются два изобразительных ряда, две плоскости «эпического любования»: физических усилий (уборка бани веником-голичком, закладка поленьев, разжигание огня) и линия духовного мощного переживания праздника, когда «распускалась в душе тихая радость», когда «сердце Алёши нет-нет да подмоет радость»... Огонёк в душе – огонёк в очаге. Этот второй душевный поток жизнеощущений всё чаще, по мере приближения священнодействия с веником и паром принимает характер особого «строительства»: Алёша строит по существу «крепость, бастион для души», он тоже реализует идею раннего шукшинского героя: «укрепиться и жить».

Крепость и одновременно праздник, пространство, устойчивое, даже закрытое, и летучее, настежь открытое... Всё переплетено без усилий. Вероятно, эта точка зрения при анализе и данного рассказа, и иных «банных» сюжетов писателя – в рассказах, в романе «Я пришёл дать вам волю», в сценарии «Калина красная» ближе всего к истине. А отвлечённые академические философствования о бане, являющейся якобы местом соединения стихий огня, воды и воздуха, местом «обитания нечистой силы, воплощением символики очищения грешников после мук в бане»!? Это всё некая бижутерия словесная.

Можно ведь и перемудрить, истолковывая любое простейшее явление, и тогда ковш воды, брошенной на горячие камни, после которого «каменка зло фыркнула», можно истолковать как «аналог преисподней», как границу перехода сакрального (святого) в инфернальное (дьявольское). Можно всю баню увидеть как место изгнания из человека нечистой силы. И почему это русская баня, которая действительно чаще всего ставилась вдали от дома, в конце огорода, часто на обрыве, на берегу реки, изъята из сферы быта и приближена к границе инобытия; почему она отделяет «время будней от праздничного рекреационного (!) времени».

Внешне мир Шукшина удовлетворял всеобщую потребность в «неформальной прозе», без нормативных «положительных» и «отрицательных» героев. И он обходил стороной все запреты на негласный фольклор.

Шукшин верил, что докричаться до души можно, но для этого нельзя свой крик абстрагировать от быта, надо опираться и на блатной фольклор, и на дворовое арго. Другое дело – нельзя идти на упрощение психологических линий в характерах, создавая звуковнушение, а не мыслевнушение, увлекая всех на некий ударный «эмоционально-интонационный плацдарм».

Шукшинский Алёша Бесконвойный не просто хлещет себя веником и как бы погружается в особую песенную стихию воли, праздничной открытости: «он мелко тряс веник возле тела, и листочки его, точно маленькие горячие ладошки, касались кожи, раззадоривали, вызывали неистовое желание сразу исхлестаться...» Это дление радости тем, что, налаживая свой «маленький Ташкент», он ещё больше «выпрягается», освобождается для воспоминаний о дороге домой с войны, о всей жизни («Жизнь: когда же самое главное время её?»), о суете сует в окрестном мире, в семье: «Всякое вредное напряжение совсем отпустило Алёшу, мелкие мысли покинули его голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность – жизнь стала понятной. То есть она была рядом за окошечком бани, но Алёша стал недосягаем для неё, для её суетни и злости. Он стал большой и снисходительный. И любил Алёша – от полноты и покоя – попеть, пока ещё не наладился париться. Наливал в тазик воду, слушал небесно-чистый звук струи и незаметно для себя пел негромко».

Убегая в тесное, жаркое микропространство бани, герой рассказа как бы добирает (и добывает) убегающую волю, находит площадку для удивительно добрых и снисходительных оценок и себя, и детей, и даже обокравшей его по пути с фронта когда-то Ани. «Дай душе волю, захочешь и боли» - эта русская пословица раскрывает свой смысл в его жалостливой, полной тревоги любви к детям, детству, к слабости: «Особенно он их любил, когда они были ещё совсем маленькие, беспомощные. Вот уж правда, что стебелёк малый: давай, цепляйся теперь изо всех силёнок, карабкайся. Впереди много всякого будет – никаким умом вперёд не скинешь».

Характерно, что Шукшин ищет и находит эти новые состояния, истинную крепость дома, человечность в старом, даже ветхом: Алёшка – скотник, пастух, герой рассказа «Осенью» - паромщик, Антип из рассказа «Одни» - шорник... И это всё на фоне резкого изменения персонажного ряда в прозе и драматургии 60-70-х годов, когда на сцену хлынули, как заметили исследователи, «люди странных профессий и, самое главное, сбитых социальных статусов: парикмахеры-чемпионы, зубные врачи-философы, биологи с малярным уклоном и гуманитарии – с мебельным, домработницы из медалисток, хормейстеры по уходу за престарелыми, ресторанные музыканты и "ямные" оркестранты из несбывшихся композиторов... спившиеся поэты, бармены, банщики, дворники, обрубщики жил – словом, люди удивительных и диких аутсайдерских занятий».

Открытие Шукшиным Гоголя, прежде всего с его «Вечерами на хуторе близ Диканьки», с неожиданным, парадоксальным наблюдением-монологом о птице-тройке из «Мёртвых душ» - «Так это Русь-то – Чичикова мчит? Это перед Чичиковым все шапки снимают?» - в рассказе «Забуксовал» (1971), выдвижение именно Гоголя на первый план в раздумьях о городе («Город – это трагедия Гоголя, Некрасова, Достоевского») – всё носило совершенно иной характер. Гоголь – неисчерпаемый запас света в душе, в конечном счёте веры в Родину. Гоголевский мир в понимании Шукшина – не пресловутая материальная «среда», не коллекция вещей, даже не стихия картинности, а реальность великой души, средоточие мечтаний и болей. Он боялся превращения России в страну потерянных целей, в общество, изнывающее под бременем безвременья. Эту тревогу тоже унаследовал Шукшин.

Приближение его к Гоголю усиливалось и тем обстоятельством, что наряду с темой Праздника, смешения в жизни будничного и небудничного, в творчестве писателя всё чаще звучала и тема Горя. Например, кличка Егора Прокудина в киноромане «Калина красная» - Горе. Даже заждавшаяся его «собственность» шайки Люсьен называет Прокудина «Горе ты моё! Горе!» и требует веселья: «Горе, наш коронный номер». Даже и не о веселье идёт речь, а о душе, «уставшей в клетке», «плачущей». Вся душа Егора – это горя реченька глубокая, и «молодые люди из шайки с какой-то тревогой смотрели (на пляску), жадно, как будто тут заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже – можно потом выйти на белый свет, а там – весна».

Горе в разных своих проявлениях входит во многие души и судьбы. Разве не воплощение искренней печали, горя плачущий Иван Петин в «Раскасе» или беспалый Сергей с его воспоминанием о Кларе, неудержном «огне», осветившем его жизнь, наконец, тот же Спирька Расторгуев из рассказа «Сураз»?

Рассказ «Сураз» (1969) – может быть, вообще самый «гоголевский» в творчестве писателя (до появления рассказов-фантасмагорий, рассказов с миражной интригой «Миль пардон, мадам!» и «Генерал Малафейкин» и, конечно, сказки «До третьих петухов»). Он требует особенно бережного прочтения в силу своей многозначности.

Кто он, роковой красавец Спирька, который, как слепец, идёт на свет невероятной, немыслимой внезапной любви к приезжей замужней учительнице, который жаждет сгореть от любви, не замечая никаких препятствий? Для мужа Ирины Ивановны, для прежних своих деревенских сожительниц он «кот пакостливый», «лихой парень», к тому же наделённый «лагерными штучками» (повадками). Только в общем контексте всей новеллистики Шукшина, где многие герои хотят именно «сгореть от любви», только проследив детали поведения, все состояния Спирьки, поймёшь, почему он испытывает «неодолимое желание: потрогать горлышко женщины, погладить», когда в груди у него «весело зазвенело» или «по телу огоньком разливался томительный жар». Поймёшь всю чистоту и даже идеализм его ночного вторжения с ружьём в дом, в семейную спальню этой Ирины Ивановны.

Конечно, прав по законам семьи и муж Ирины Ивановны Сергей Юрьевич, который ещё до этого избил Спирьку, вышвырнул из дома, породив в нём «стыд, боль, злобу». Сергей Юрьевич, учитель физкультуры, не мог принимать в расчёт, что этому, поразительно красивому «суразу», то есть внебрачно рождённому, внешне – вылитому Байрону, хочется всего лишь заявить право на восхищение, поклонение. Что этот парень знал до этого – «логово» вдовы Нюры, которой он когда-то помог (подбросил украдкой мешок зерна, пожалев её голодных детей), да общение с буфетчицей Веркой из чайной... Крупицы доброты и даже любви рождают в нём и они: «Славный это народ, одинокие женщины! Почему-то у них всегда уютно, хорошо. Можно размашисто походить, если не скрипит пол. Можно подумать... Можно, меж делом, приласкать хозяйку, погладить по руке... Всё кстати, всё умно. Они вздрагивают с непривычки и смотрят ласково, пытливо»...

Да и к учительнице Ирине Ивановне Спирька, «размашисто» влюбившийся, в сущности относится не как хищник, обольститель. «И жалость и любовь к ней обожгли сердце»... Жалость, болезненная бережность – вот что определяет его отношение. Этого, конечно, не понимал и не принимал в расчёт муж Ирины Ивановны, и авторская оценка «правильности» его поведения заключена в одной повторяемой детали: «сильная короткая рука влекла Спирьку из горницы»; «крепость руки была какая-то нечеловеческая, точно шатуном толкали сзади»; «шатун сработал, Спирька полетел вниз с высокого крыльца»; «вскочил и хотел скользнуть под чудовищный шатун – к горлу физкультурника. Но второй шатун двинул его в челюсть снизу». То есть муж здесь – не человек, а какой-то механизм без лица, эмоций, даже без яркой размашистой злости, действующий по заложенной в него программе, суженный до «шатуна» в паровозе, приводного рычага. Может быть, и иной смысл слова «шат, шатун – нечистый, злой дух, чорт, шайтан» - отчасти присутствовал в этом четырёхкратном повторении слова «шатун»? Язык у Шукшина – этичен, взыскателен, правомочен судить многое.

Вся последующая сцена в ночной спальне – Спирька с ружьём, пришедший «уработать» физкультурника за унижение, Сергей Юрьевич, «вновь готовый привести в действие руки-шатуны», весь механизм драки, и полураздетая Ирина Ивановна, кричащая Спирьке «не надо!», - была бы сплошной тягостной мелодрамой, но... шукшинский «чудик», в какие бы нелепые ситуации ни забрасывала его судьба, всегда совестлив, избегает зла и жестокости. Он не способен никого унизить... И Спирька преодолел в себе стихию своеволия, захватившую его, услышал сокровенный смысл крика «не надо!»: в нём проснулась жалость к Сергею Юрьевичу, к его судьбе: «И как-то ясно вдруг понял: если он сейчас выстрелит, то выстрел этот потом ни замолить, ни залить вином нельзя будет. Если бы она хоть так не выла! Сколько, однако, силы в ней!»

Самоубийство Спирьки – от стыда перед хрупкой и сильной женщиной, спасавшей сразу двух мужчин: мужа – от пуль из ружья, Спирьку от неотмолимого греха, гибели нравственной – итог крайнего потрясения героя. Если по отношению к учителю («Вот ведь как научился руками работать!») у него ещё остались злобные чувства, жажда «уработать» этот механизм, вернуть «аванец» (побои и унизительное сбрасывание с крыльца), то в диалоге с Ириной Ивановной он впервые не находит себе и своей воле оправдания. «Вообще, собственная жизнь вдруг опостылела, показалась чудовищно лишённой смысла»... Его последний выстрел, решение, совершенно невероятное для «шатуна», - мольба о прощении, самонаказание за грех, за невольное унижение этой женщины, единственного понявшего его человека, - свидетельство редкой совестливости, хрупкости этой натуры.

Вероятно, Шукшин очень долго искал для себя разрешения самой великой гоголевской загадки – бесконечного очарования образа Хлестакова, его бесчисленных повторений в современности. Ведь и сами шукшинские «праздники» - это чаще всего импровизации, переходы в логически необъяснимые состояния русских людей, собираемых загадочным сердечным зовом, той частью души, что не реализована в будничной жизни. Кто такие его фантазёры, притворщики, влезающие в чужую шкуру, умело сочиняющие нечто невероятное о себе? Егор Прокудин в «Калине красной» сочиняет псевдопраздник в виде «бордальеро», «забега в ширину», чтобы развернулась какая-то забитая, сжатая часть его души... Стёпка в одноимённом рассказе бежит из зоны, чтобы пережить – нет, не спектакль встречи, домашнего застолья! – а освобождение, «раскрутку» сдавленных сил, порывов. Хмель – не хмель, но нечто опьяняющее, сближающее души, умножающее незабытое ощущение, что ты не одинок на земле, необходимо ему. Оно одухотворяет и эту хлестаковщину. Буйные оргии Степана Разина в романе «Я пришёл дать вам волю» также берут начало из подобного стремления.

В известном смысле частично ожил Хлестаков и в Глебе Капустине, смело идущем на спор с кандидатом наук. Хотя герой и обходится без смены своей жизненной роли (человек из народа), в споре он всё же иной, чем до этого спора. Герой делегирует себя на подобные словесные турниры! Откуда эта уверенность, направленность мысли? А разве не хлестаковщиной – в её смягчённом, сожалеющем виде! – является мечта Митьки Ермакова («Сильные идут дальше») изобрести препарат, излечивающий от рака, и открыть роскошную лечебницу? «К нему запись – со всего земного шара... Женщины до тридцати идут вне очереди. У него огромный двухэтажный дом, причём весь второй этаж – спальный. Там у него гигантские фикусы, ковры по полу, ковры на стенах... На подоконнике – увлажнитель с "Шипром"...» Какой набор знаний о роскошной жизни, какое «цветение» культуры в полупроснувшейся душе! Здесь всё – времянка, мусор житейский, но и какой-то вызов «Москве», желание её догнать и ... «срезать»!

В ещё большей мере хлестаковское вдохновение («лёгкость в мыслях необыкновенная») проявляется в серии таких рассказов, как «Миль пардон, мадам!» (1967), «Генерал Малафейкин» (1970) и т.д.

Шукшин чутко уловил опасную пустоту в застойной среде, навыки и привычки, идущие с самого верха, маскировать эту неподвижность неким бутафорским величием, имитацией перемен и обновления. Почему верят шукшинским «Хлестаковым»? Почему обычный работяга Малафейкин так легко принимается в роли генерала? Ведь гоголевский Хлестаков держится (и держит всё губернское окружение) на одном: на страхе перед собой, перед «петербургской штучкой», на страхе, который в разной мере может и окаменить, лишить дара речи. Ведь вся комедия пересыпана ремарками «в страхе», «в испуге», «трясясь всем телом».

А на чём держится доверие, например, к самозванцу-генералу – в его «роли», в которой выступает плотник Семен Малафейкин (рассказ «Генерал Малафейкин»)? – На неизжитом ещё чинопочитании и бессознательном влечении к тайнам.

Поведение героя этого рассказа является своеобразным продолжением озорства Глеба, насмешек над полной якобы государственных тревог жизнью иных чиновников, псевдоучёных, способных в годы застоя «сервировать» пустоту словесами о развитом социализме, насаждать бутафорскую, этикетную устойчивость.

Сюжет рассказа таков: плотник из СМУ Мишка Толстых в вагоне поезда стал невольным слушателем странной «пьесы-мистификации». Какой-то знакомый голос завёл вдруг в соседнем купе беседу о бытовой шикарной жизни некоего генерала. Причём человек говорил, явно выдавая себя за этого генерала! Какую свободную, ненормативную во всём фигуру, модель поведения вдруг вывел писатель, населив к тому же сознание героя хлестаковского типа мыслештампами и одержимостью словом! Ложный генерал снисходительно уговаривает собеседника, который, вероятно, не видит в темноте его лица, рабочей одежды, разделить эти высокочиновные радости. «Напрасно отказываетесь от дачи – удобно. Знаете, как ни устанешь за день, а приедешь, затопишь камин – душа отходит».

Этот герой вдохновенно лжёт, используя опыт общения с хозяевами казённых дач, околокремлёвской челяди, шофёров персональных машин и т.п.

«...Приезжаем, накладываем дровец в камин.

А что, никого больше нет?

Прислуги-то? Полно! Я люблю сам! Сам накладываю дровец, поджигаю... Славно! Знаете, иногда думаешь: "Да на кой чёрт мне все эти почести, ордена, персоналии! Жил бы вот так вот в деревне, топил бы печку"».

Диапазон игровых приёмов чудика-самозванца, разновидностей его реакций на чужую доверчивость, наивность в этом рассказе очень широк. Тут и рассказ о санатории в Кисловодске («у нас там свой корпус есть»), и целый рассказ в рассказе (Малафейкин пересказывает сюжет порнофильма «с голяшками», то есть разрешённого «порноискусства», доставленного, конечно, оттуда, из-за рубежа)... Во всей структуре рассказа прекрасно соблюдено соотношение молчания и часто незаметного жеста, веры маляра-генерала в магическую силу слова и какого-то сомнения в этой силе; слитность фантастического полёта над жизнью (и над своей биографией!) и оглядки на жизнь, на спутника-земляка. Герой то внезапно осыпает собеседника «простецкими» вопросами («...Генерал, пузо отвесил. Вы видели у меня пузо?», «Что вы против меня имеете?»), то столь же внезапно и уже агрессивно отвергает попытки земляка, «скараулившего» его, разоблачить дурашливое пребывание в чужой роли. Семён вначале рявкнул на разоблачителя, приотстал от него, дважды покраснел. Но когда перед ним, сочинителем роскошной жизни, что-то «строившим из себя», был прямо поставлен вопрос: «Чего вы из себя корёжите-то? Чего вы добиваетесь?.. Зачем врал-то ночью мужику?» - Малафейкин «вдруг болезненно сморщился, затряс головой» и отогнал собеседника как наваждение: «Не подходи ко мне! Не подходи ко мне! Не подходи!»

Бронька Пупков, герой рассказа «Миль пардон, мадам!» - тоже вдохновенный обманщик, сочинитель невероятного события с покушением на Гитлера («...ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар» - так определяли некие «верхи» якобы его задание!). Долгое время его образ трактовался крайне упрощённо – якобы это герой, который со своей историей живёт как бы в состоянии «принародного покаяния, выплеснувшейся наружу сердечной муки, маеты, казни самого себя». И в подтверждение этой догадки, весьма странной, приводится мысль самого Шукшина, которую можно отнести ко всем героям, ищущим «края» и «крайности», любящим «постоять на краю»: «Я хотел сказать... что душа человеческая мечется и тоскует, если она не возликовала никогда, если не жила она никогда полной жизнью, не любила, не горела» (из интервью о киноновелле «Роковой выстрел»).

Все дальнейшие рассуждения, призванные «героизировать» Броньку («смелости ему не занимать, смекалка и выдержка таёжная» и т.п.), объяснить истоки самовосхваления, вписать в биографию невероятность подвига, передать даже трагедийность его души: мол, на войне Бронька был всего лишь санитаром и «душа его не могла успокоиться», не добрав меры героизма, - наивны. Якобы он начитался и насмотрелся достаточно о сверхподвигах в лакировочной литературе да и в фильмах. И вот он «восполнил» свою биографию, успокоил душу, утолил жажду высшей справедливости», взяв на себя главную роль в «покушении на Гитлера»...

Шукшинские герои никогда не страдали тщеславием: Гринька Малюгин спас бензосклад от взрыва, отогнав горящую машину, но назвал причину подвига «дурью»... Зачем же изгонять из Броньки хлестаковский артистизм, особое звучание сочинённого хвастовства, элементы «чудизма»? Именно лицедействует Бронька, хотя и получает некоторое недолгое душевное облегчение, но где же здесь «вопль души», да ещё неизменно – глубоко трагический? Зачем отказывать героям Шукшина в гоголевском лицедействе, даже в вопле души, но порой принимающем пародийный характер? Ведь и до него существовал великий роман Я.Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» с универсально комической фигурой героя, существовало обширное пространство, где есть Санчо Пансо, но нет... Дон Кихота! И они, герои, якобы одноплановые, тем не менее создавали иллюзию полного охвата мира, эпической широты, воплощения глубокой человечности.

Безусловно, элементы необидной, шутейной хлестаковщины, воли к игре фантазии, к воссозданию недолгих эпизодов жизни как творимому спектаклю, в котором человек изживает избыток озорства, передразнивания шаблона, присущи множеству шукшинских героев. У Шукшина почти нет угрюмых персонажей, расположенных к вялой созерцательности.

«Углублялись» ли другие русла шукшинской реки – режиссёрское и авторское – во время, когда активно утверждался Шукшин-писатель? Что переживал он в 60-е годы, ощущая, что истинный рост творческой личности предполагает накопления не одной ширины и длины, не «заславленности», то есть не числа сыгранных ролей, отснятых кинолент, успешных кинофестивалей, но и глубину, резкое обогащение творческой личности и её языка? «Русел» у реки может быть много (в те годы были и административные, карьерно-начальственные «русла», пути к облегчённой «секретарской» прозе и фильмам), но сама река становилась крайне «мелководной».

Друзья Шукшина, вроде актёра Георгия Буркова, на вопрос: «Сам-то он считал себя писателем или кинематографистом?» - отвечали чаще всего с наивным восторженным «непониманием»: «Едва ли он задумывался об этом... Переход от одного к другому, от кино к прозе не требовал переключений, разбега. Трамплина. Тем не менее переживал раздвоенность... Состоявшийся писатель, он грезил о литературе как о чём-то несбыточном».

В действительности Шукшин об этой раздвоенности (даже «растроенности») очень часто задумывался. И вопреки тому, что именно кино давало ему максимум известности, что слава его пошла не от книг и широко читать его стали после смерти, он нередко осознавал, что литературное русло его реки намного опережает его режиссёрские и актёрские успехи. Его роли в кино могут до поры сыграть и другие (в частности, Л. Куравлёв), но вот наступает момент, когда нет для него иных исполнителей, кроме себя самого (Егор Прокудин, Степан Разин). Нет в реке ни мелководья, ни глубин, есть одно могучее течение, сплошная стремнина – от берега до берега...

Калина вызрела

Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого ни за понюх табака.

В. Шукшин. «Нравственность есть Правда»

Шукшин-прозаик долгое время, вплоть до появления романа «Калина красная» (1974), всё же опережал в известном смысле Шукшина-кинорежиссёра. Сборник «Сельские жители» вышел в 1963 году, а первый настоящий шукшинский фильм по мотивам отдельных рассказов из него «Живёт такой парень» появился в 1964 году.

Второй фильм «Ваш сын и брат» (1965) и третий «Странные люди» (1969) тоже следовали за очередными новеллами из сборников «Там вдали» и «Земляки» и опирались на них. Но понятия «шукшинское пространство», «шукшинский герой», «репертуар идей», «шукшинские ситуации» утверждались на основании, скорее всего, именно фильмов.

Кто же мог не запомнить ситуацию в фильме «Печки-лавочки», когда мнимый конструктор, вор, дарит в купе жене Ивана, Нюре, едущей на курорт, краденую кофту, а потом Иван заталкивает эту кофту, «улику», в вагонный унитаз? Иван освобождал себя от подозрений, но эта ситуация рождает смех, освобождающий и зрителя... Такое освобождающее воздействие порождает и неловкая ситуация с двумя рублями для проводника, когда, чтобы достать спрятанные в чулочке деньги, Нюра просит мужа загородить её...

Мастер «стихийных вывертов», сюжетов-анекдотов, любитель постоять «на краю» и «разогнать» сюжет вплоть до трагической концовки в судьбе иного баламута («Сураз», «Жена мужа в Париж провожала», «Беспалый» и др.), изумить читателя пробуксовкой мысли о Руси-тройке, везущей Чичикова, и т.п. – Шукшин явно «ошарашил» критику. Она пыталась безуспешно найти какие-то традиции, «ввести этот противоречивый материал в русло социальных и литературных законов».

Уже в первом фильме «Живёт такой парень» Шукшин ориентировался на какой-то свой, совершенно необычный тип весёлой, озорной, «шутейной» героичности, не ждущей похвал. И даже, пожалуй, не героичности, а какого-то очень естественного сочетания в «парне» мужества, храбрости, самопожертвования и, конечно, доброты, «праздничности» душевной.

«Живет такой парень»

При оценке фильма надо помнить, что все эти годы Шукшин писал и роман об истории своего рода «Любавины»: а ведь Пашка – тоже из этого рода, человек того же корня, для которого слово «Родина» - не пустой звук. «Моё ли это – моя родина, где я родился и вырос? Моё. Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу родину в душе, люблю её, жив ею, она придаёт мне силы, когда случается горько и трудно», - сказал позднее Шукшин («Нравственность есть Правда»).

В фильме это душевное состояние – важное и для прозы – выражается тем, что действие разворачивается на фоне свирепой Катуни, созданной природой, громадами величавых гор.

По сути дела, Шукшин нёс в своей памяти многое из прошлого – и историю великого переселения своего рода из волжской деревни Шукши в Сибирь, и трагедию междоусобной войны в годы коллективизации, войны разных землячеств. Где же тут место стандартному оптимизму? А его призывали к тому, чтобы он усилил «окультуривание» своих сельских шофёров, подчеркнул их благодарность тому обществу, в котором живут.

На пути к «Калине красной» Шукшин испытал и немало разочарований в поведении идеализированных так называемых «народных масс». Он предугадал то, что один из писателей назвал «произрастанием толпы». Вера в спасительную силу родной истории, народа, даже русского языка в Шукшине, конечно, не поколебалась. Это чувство – некий сложный концентрат впечатлений жизни, её радостей и бед. Оно словно «добавляется» в сознание, как противоядие против безликости, стандартизации, усреднённости, «толпообразности» существования. Однако он увидел, что и толпа, «полуфабрикат» народа, подгоняет людей под стандарт посредственности, способствует духовному обнищанию. Неслучайно деревенскую прозу в наши дни называют порой по-иному: «литература духовно-нравственного сопротивления» всему бездуховному и беспамятному, коверканию русского языка, «революции низких смыслов» в произрастающей толпе. В ней, толпе, нельзя выделяться умом, глубиной эмоций, добротой. В ней человек почти сразу становится хуже, чем бывает в семье, в одиночестве. Ведь так просто – не сопротивляться упрощению, навязанной «простоте», стандарту похожести на всех.

Два драматичнейших рассказа последних лет шукшинской жизни «Обида» (1971) и «Кляуза» (1973) составляют предысторию киноромана «Калина красная».

В рассказе «Обида» герой Сашка Ермолаев наталкивается в магазине, в очереди на какое-то массовое и безликое зло. Оно, это зло, при всей мелочности повода – Сашку приняли за пьяницу, дебошира, обидели его при ребёнке! – в сознании героя ставит под вопрос сам смысл жизни. Его обида – не только в том, что его приняли за другого, приписали ему, бывшему все эти дни на работе, пьяный дебош... Конечно, нелегко выносить собственное бессилие, когда твоё оправдание и кляузу продавщицы Розы обсуждают как-то «независимо» от тебя самого.

«– Роза, что тут такое? – негромко спросила завотделом.

Роза тоже негромко – так говорят врачи между собой при больном – о больном же, ещё на суде так говорят и в милиции – вроде между собой, но нисколько не смущаются, если тот, о ком говорят, слышит. Роза негромко пояснила:

Напился вчера, наскандалил, а сегодня я напомнила, - сделал вид, что забыл. Да ещё возмущённый вид сделал!..»

Но может быть, это возмущение Сашки не имело бы последствий. Махнул бы рукой на всё, стёр плевок с лица. И всё. Но без вины виноватого героя, которого затрясло от этого «обсуждения» его (при нём же!), который ещё простил бы весь этот «говорок» продавщиц, ни разу не посмотревших на него, не нуждавшихся в истине, возмутило иное: сочувствие очереди к этим власть имущим по линии прилавка. Вот это бурное «сочувствие», угодничество, причём изощрённое, с полным сознанием своей безнаказанности в данный момент, он и пытается затем объяснить себе.

«С какой стати он (активист из очереди) выскочил таким подхалимом? Что за манера? Что за проклятое желание угодить продавцу, чиновнику, хамоватому начальству?! Угодить во что бы то ни стало! Ведь сами расплодили хамов, сами! Никто же нам их не завёз, не забросил на парашютах. Сами! Пора же им и укорот сделать».

Сашка понимает, что объясниться с очередью, во всём поддерживающей оскорбительную манеру продавщицы, невозможно («эту стенку из людей ему не пройти»). И всё же он с надеждой обращается к самому агрессивному из подхалимов. Он не может отрешиться от вопроса: «что такое творится с людьми?» Ему жаль дочку, которая вдруг смолкла, как бы осознав, что с людьми творится что-то плохое. Его не утешает и объяснение жены: «Нахамили и всё. Что – редкость диковинная?» Он ещё ищет нечто человечное в активисте-угоднике, идёт в квартиру этого подхалима, некоего Чукалова... Но тот уже словно ждёт повода для «скорой, радостно-скорой расправы», для того, чтобы вместе с сыном утвердить себя в заведомом превосходстве. Сброшенный с лестницы Сашка ощущает себя будто выпавшим из вихря, понимает, что оставить это без отмщения – понятного им удара молотком – эту семейную пару нельзя: «Вот довозмущался! Теперь бегай – унимай душу!»

В рассказе «Кляуза» проблема «произрастания толпы», её воздействия на души, беззащитности перед ней любых идеалистов, ненадёжности молитв и вздохов, потребовала от Шукшина совершенно неожиданного для него выхода из-за кулис, отказа от подставного героя, громкой манифестации.

В рассказе воссоздана подлинная ситуация из жизни Шукшина, лежавшего в больнице и оскорблённого, казалось бы, человеком из народа, - вахтёршей. Надо сказать, что последний год жизни Шукшина был крайне сложным и опасным из-за явной изношености организма, сверхусталости. «Он был высохший, худой. Не человек, а его тень... Глаза красные с неестественным блеском – верный признак бессонных ночей; за сутки он выпивал банку растворимого кофе», - вспоминал кинорежиссёр Глеб Панфилов.

И к человеку в таком состоянии не были допущены – даже после получения пропусков – два друга, вологодские писатели В. Белов и В. Каратаев. Женщина-вахтёр в больнице общалась с ними «резкими, цинковыми словцами», грозила («вылетишь отсюдова!») и в итоге не пустила в палату друзей-писателей. «Что с нами происходит?» - звучит в рассказе вопрос. Примечательно, что писатель подчеркнул, обращаясь затем с «кляузой», с «трепаческим заявлением» к главврачу, что лицо вахтёрши ему не запомнилось: «не хотелось смотреть в это лицо, неловко как-то было смотреть, стыдно»... Это безликое, безграничное уже зло, хамство, агрессивное равнодушие, упоение малой властью, правом унизить и не нужно было персонализировать.

В 1973 году, когда писалась «Кляуза» и даже ранее, в момент создания «Обиды», эмоции и раздумья писателя были куда более печальными. Его не покидала тревога, что время относительной свободы для него, полоса весомых награждений, успехов на кинофестивалях может кончиться, он станет подконтрольным, «конвойным». Он убедился, может быть, не окончательно – создавая «Калину красную», замышляя эпопею о Разине, - что не совсем безнадёжна мечта и в кино создать явление, подобное русской деревенской прозе: ведь уже говорили после ряда республиканских фильмов о «грузинском», «литовском», «украинском» кино.

Киноповесть «Калина красная» и фильм с тем же названием переносят читателя и зрителя Шукшина в особое время – время какого-то яростного спешного узнавания героем себя самого, последней схватки с судьбой. Перед нами проходит панорама жизни героя с чередой попыток сотворения судьбы. Насыщенность этой жизни событиями позволяет герою сказать о себе: «Живу, ей-богу, на бегу»... И не одна тоска по родине создаёт в привычном шукшинском пространстве (будничном и праздничном, радостном и горестном) явную спешность в попытках героя разрешить многие вопросы человеческого бытия. «Воля и весна!» - это жизнеощущение, перебиваемое дважды напоминаниями о смерти (вначале в «малине» Люсьен вколачивала каблучками в гроб свою «калеку-жизнь», затем молодые уголовники с тревогой смотрели на танец Егора, «как будто тут заколачивалась в гроб некая отвратительная часть их жизни»), - создаёт в герое, во всей атмосфере киноповести невероятную плотность событий, переживаний. Даже – перемещений героя. Едва выйдя из тюрьмы, он садится... в такси, чтобы добраться до «своих», успевая за недолгое время пути прочесть шофёру стихотворение Есенина. Оно полно предчувствий своей гибели.

...Упаду и зароюсь в снегу.

Это предсказание своей судьбы осуществляется человеком, возбуждённым от предвкушения последующей «встречи» с берёзками. Шукшин не ищет контраста. Весь грядущий мрак раздвоенности, «гамлетизма» Егора, его метаний межу Любой и шайкой Губошлёпа как бы случайно, вдруг натыкается на мир абсолютной чистоты, света. Здесь важно отметить такую деталь: само существование берёзовых рощиц («колков») на Алтае символизирует жестокий закон жизни – берёзки первыми заселяют долинки, впадины, они «приглашают» на подселение одну ёлку, другую, а затем вытесняются этими тёмно-зелёными «гостями», вымирают. Иногда это равновесие белизны и тёмной зелени игл колеблется долго, создавая непривычную окраску осеннего леса.

В первый раз по дороге из тюрьмы Егор просит шофёра остановиться у стайки берёзок. «И такой это был чистый, белый мир на чёрной ещё земле, такое свечение!» Второй раз Егор, отказавшись быть персональным шофёром, не захотев «загрязниться» угодничеством, опять подходит к стайке берёзок и даже снимает с себя галстук, надевает одной – «особенно белой и стройной»... В третий и предпоследний раз он подходит к берёзкам возле пашни в предвкушении новой судьбы. Он в неё ещё не очень верит, вернее, совсем не верит. И трудно понять, ищет ли он опоры «в берёзках», в их белизне, или прощается с ними, кается передними:

«– Ох, вы мои хорошие! И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят... Хоть бы крикнули, позвали, - нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу – красивые...»

Какого крика или зова он ждёт?

Нельзя, конечно, во всех трёх случаях видеть прямое воздействие Родины, земли, почвы на измученное, смятенное сознание (даже на чувство обречённости и горя!). После первой «беседы» с берёзками Егор вернулся в своё «время нетерпения» с явно раздвоенным чувством: «Всё теперь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно»... Вероятнее всего, этот выход – в приезде к Любе.

Во второй раз он только отметил – на блатном жаргоне – их свободу и незащищённость: «Ка-кие фраера!» - сказал он.

Но самая сложная и трудная «беседа» - одна из загадок киноповести! – состоялась при третьей «встрече»: «...он вспоминал далёкую свою деревеньку, берёзовый лес на берегу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило сердце – и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно было остановить свой постоянный бег на земле, Егор не понимал, как это будет – что он остановится, обретёт покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора».

И хотя он тут же клеймит себя за неумение жить, радоваться, но грусть прощания с берёзками полна всегдашней шукшинской иронии. «А то простоишь с вами и ударником труда не станешь... Вам-то что, вам всё равно, а мне надо в ударники выходить». Пожалуй, здесь звучит мотив безнадёжности, жалости к собственной судьбе и к судьбе поверившей в него Любы. «Ударник» в те годы существовал с добавлением «коммунистического труда...».

Последняя встреча смертельно раненного Егора с берёзками – это уже гибель, обрыв бега, прощание со всеми надеждами, с близкими людьми. Егор ещё зовёт Любу, выискивая её невидящими глазами где-то в небе. Но досказывает главный смысл роковой беды, великой неудачи, судьбы человеческой и, пожалуй, всей раскрестьяненной деревни автор: «И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома... Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное».

Вообще печальный итог, неожиданный для всей деревенской прозы тех лет – «и лежал он, русский крестьянин в родной степи», вблизи от дома и окроплённых его кровью берёзок, - уже крестьянин, но ещё и вор, и загнанный «волк», обречённый на последний смертельный прыжок, - это редчайшее, исключительное явление во всей русской художественной культуре XX века.

О чём тут, казалось бы, так возвышенно вздыхать?

Егор Прокудин во всём как бы сам виноват, он жертва разборки в клане, «малине». Почему он после тюрьмы пошёл не к Любе и её родным, а в воровскую «малину»? Зачем он горделиво говорит, что истинную волю он способен узнать только в воровской стихии? Зачем «выручает» свою шайку во время облавы? Не затянут ли процесс его самоочищения, его вызов банде? Или мы просто не знаем меры его вины, греховности?

Потеря дома, матери, скитания с взрослой бандой – не зря герою снятся ларьки и чемоданы! – видимо, создали такую степень раскрестьянивания, отрыва от земли, что Егор – везде «свой» и везде «чужой»: он способен играть множество ролей, но всё это заёмный опыт, чужие чувствования и слова. К примеру, он и обманывает Любу (с темой военкомата), изумляя даже такого тёртого прохиндея, как официант Михалыч.

Этот Михалыч, собирающий «народ для разврата», беззвучно и показушно хохочет, когда слышит, как искусно лжёт Егор неведомой Любаше: «Я в военкомате! Никак не могу на учёт стать! Поздно? Придётся даже ночевать, наверно». «Ну, даёт! – прошептал в притворном восхищении Михалыч. – Волнуюсь, говорит! – И опять засмеялся. Бессовестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы».

Конечно, этот оскал и это «бессовестно» унижают Егора: его задевает это «понимание» Михалыча. Официант, правда, чувствует предел свойскости, близости к Егору: герой свой ему, пока сочиняет биографию богатого «северянина», пока готов «взлохматить деньги». Но он же вдруг столь же внезапно перестаёт быть своим, когда в той же телефонной, лживой беседе с Любой начинает говорить «так искренне, так душевно, что Михалыч даже перестал изображать смех».

И вновь уж непонятны ни Михалычу, ни «народу, собранному для разврата», слова Егора: «Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит (а это и случилось с Любой), я... не знаю, мне будет тяжело и грустно».

Так кто же он? Что за вихри пронеслись над судьбой Егора, так исковеркав его, что он боится за тех, кто его жалеет и любит? Не унесёт ли этот новый вихрь и их?

Объяснение авторского всепрощения Егора и глубокого сострадания к его судьбе содержится в классической сцене приезда героя (вместе с Любой) к матери, одинокой Куделихе, и в характере Любы Байкаловой, одном из немногих идеальных женских характеров в прозе Шукшина.

Куделиха, конечно, не знает страшного и болезненного для России понятия «раскрестьянивание». Она рассказывает Любе только о том, как разбредалась их семья, их род, как обрубались взаимосвязи людей, терялись дети.

«– А дети где ваши? У вас сколько было?

Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живёт, Нюра, а трое в городах <...>

А ещё двое? – спросила Люба.

А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно. – Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слёзы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком.

Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю.

Зависла в избе тяжёлая тишина».

Дёшев был человек на Руси... Сколько раз за века и даже лихие десятилетия разбредалось, распылялось русское село! Люба Байкалова, у которой сердце заломило от представших перед ней картин разорения семьи, дома, безвестности скитальческих путей двух братцев, плачет, предвидя свою долю: распалась её первая семья из-за дурацкого пьянства мужа, теперь вот – забота о Куделихе, матери Егора, наконец, спасение его самого от зловещих сил: «Господи! Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?»

Люба живёт в бессознательном, вещем страхе потери, отчётливо понимая грандиозность её: ведь Егор оказался человеком многосторонним, талантливым... Потеряешь его – и поплывёшь, как щепка, в потоке безвременья. И горе её сгущается так, что его краски начинают жечь глаза.

Воистину очень «дорогой» человек встретился ей.

Слово «дорогие» означает в мире Шукшина очень многое – не просто «близкие», «милые». Дорогие – это одновременно и трудные, мучительно-дорогие, выстраданные. Это то, что уже нельзя уступать злу, не обкрадывая себя. На семью Байкаловых свалились все последствия раскрестьянивания, разрушения родов и деревень. И как же велико должно быть в ней «удерживающее начало жизни»! Но исправить беды многих десятилетий, начиная с того вокзала, где некогда одиноко сидел на деревянном сундуке выброшенный на произвол судьбы Егор и где прибрал его к рукам Губошлёп, оказалось даже ей не под силу.

Кадр из фильма «Калина красная»

В конце жизни Шукшин обмолвился, что он приближается к полной самореализации: «Я знал, вперёд знал, что подкараулю в жизни момент, когда окажусь более состоятельным, а они со своими заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Всё время хоронил от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного».

В «Калине красной» он ощутил прежде всего свою состоятельность мастера крупноформатной прозы, мастера длительного психологического слежения. По сути дела, он создал – на старом фундаменте! – множество новых характеров.

Во всей прозе 70-80-х годов не было, пожалуй, более пластичного, «мыслеёмкого», но одновременно и озорного диалога-узнавания, чем первая беседа – знакомство Егора с потенциальным тестем. Старик Байкалов, ещё раз повторив вопрос о недоразумении («метил кому-то по лбу, а попал в лоб?»), рассмеявшись по поводу версии о бухгалтере, затем был искренне изумлён словесной «контратакой» Егора. Она вроде бы официозная, сходная с текстами власти, с прокурорским обвинением: «Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все недостатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряжения...»

Может быть, с этого «заикания», немыслимого в пламенных передовицах, и начинается в монологе трагический фарс, передразнивание, смягчающее всю сцену ссоры, вызывающее неподдельный восторг старика: «Ну и ухаря ты себе нашла!»

Вроде бы сохранился бравый, торжественный пафос, но куда понесло героя после этого «заикания»: «Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно...»

Какая-то вихревая смесь демагогических славословий в честь труда, подвигов, упрёк «дезертирам» с трудового фронта, укрывшимся на печи, не желая «дружно напрягаться вместе со всеми», и в то же время сверкание иронии над парадом официозных слов, сползание в стихию смеха, озорства. И всё это так трудно разъединить!

Так же целостна и ирония Егора, когда он смеётся над собой, над своим именем в воровской «малине» («Ну и ну... Жоржик! Это ж надо!»), но одновременно осмеивает и перспективу собственной перековки по навязчивому стандарту: «Ты же так ударником будешь!» Такого параллельного течения разных, одинаково искренних жизнеощущений Шукшин ранее не отыскивал: и всё это сделано без нарушения пропорций смешного и серьёзного, в духе свободной импровизации. И с немалым искусством управления своим талантом.

Герой ещё помнит, что он имел кличку «Горе», что имя его в банде не Егор, а «Жоржик», он ещё там, но борозда пашни, трактор, перспектива «ударничества» говорят, что он уже здесь, в новой колее жизни.

Стало очевидно и то, что предшествующий опыт новеллиста многое значил для «Калины...». Шукшин шёл вперёд, но не уходил от самого себя. Весь монолог Егора, его речь на псевдопразднике-бардальеро несут на себе отголоски речей Глеба Капустина в рассказе «Срезал», некоей хлестаковщины и игры с масками других персонажей. Вот уж воистину зрелость дарования, когда новую силу всхожести обнаруживают былые образы и коллизии, когда, как говорит пословица: «На старый хмель хоть воды взлей, и то пьян будешь»...

Биограф писателя В. Коробов отыскал среди последних записей писателя – они сделаны, видимо, на том же пароходе «Дунай» в Клетской – записи состояний, раздумий.

«Я – сын, я – брат, я – отец... Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно – уходить».

«И что смерть?

А листья зелёные».

Среди последних произведений писателя, бесспорно, выделяется его сказка-завещание, его «реплика» в диалоге с Грядущим «До третьих петухов» (сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума). Она, имевшая первоначальное название «Ванька, смотри», была опубликована Лидией Федосеевой-Шукшиной в журнале «Наш современник» (1975. № 1).

В этой сказке-аллегории Шукшин совершил почти невозможное: он не только доразвил, досказал причуды и муки своих «чудиков», своих сельских Хлестаковых, но и далеко опередил настоящее, предугадал многие катастрофы далёких для него 90-х и последующих лет.

В сказке «До третьих петухов» сюжет анекдота, традиционной народной сказки, в которой извечный герой-простак, наивный и доверчивый дурак оказывается всех умнее, вдруг приобрёл предельно трагический смысл: Иван-дурак, «выскочивший» из-под обложки книги сказок, ушедший с библиотечной полки, как бы повторил путь Егора Прокудина, ушедшего из своей шайки, со всеми его опасностями! Былой чудак с его линией шутовского поведения, «передразнивания», пародирования скучных миров казармы и книжного рационализма, вдруг захотел «уйти» из своего мира. Впрочем, этот мир и сам прогоняет его, мужика, от которого «портянками пахнет», якобы позорящего ряды других литературных персонажей, велит ему идти в путь за «справкой», удостоверяющей, что он умный. Ох, уж эти «портянки» - Шукшин словно иронически ответил тем, кто дружески «обувал» его в вечные кирзовые сапоги, считал «экспертом по народу»!

Как одинок, сиротлив его Иван! За него вступаются только Илья Муромец и какой-то гулевой донской атаман, сказав ему на прощание: «Иди, Ванька... Ничего не сделаешь. Надо идти. Вишь, какие они все... учёные».

Справка – эта мифическая, условная бумажка да ещё с печатью некоего Мудреца (вначале Шукшин предполагал выдвинуть на его место Летописца, но такой образ был нейтрален, выпадал из среды звереющей от скуки Несмеяны и балдеющих от безделья под кварцевыми лампами молодых сверхбогачей) должна была означать восхождение к некоему интеллектуализму, возможно, к «общечеловеческим ценностям».

Впрочем, это приобщение скоро приобретает в сказке образ грязного разрушительства, попрания всего традиционного, национального и прежде всего глумления над православием. Его заставляют то плясать ради получения справки, то брать штурмом монастырь, становящийся собственностью «чертей», условной силы зла, обрушившейся на вечную Россию, переписавшей даже... её иконы.

И ещё одна напасть поджидала Ивана. Целый сонм «чертей» во главе с Изящным чёртом, Змеем Горынычем с тремя головами, роковой соблазнительницей Алкой-Несмеяной... воспротивился решению Ивана! Он нужен им как дурак, святая простота! Мрачнейший «антикарнавал», целый маргинальный мир, имевший подобия и в реальном окружении Шукшина в виде чиновников кино, литературных проработчиков, художественной богемы, ожил в сказке. Адские духи предстали необычайно изобретательными в своих кознях, бесовских играх.

На пути за справкой, удостоверяющей его ум, Иван вынужден несколько раз имитировать и шутовскую беспечность (плясать перед чертями), вынужден даже помочь чертям захватить монастырь, святую обитель, где тут же все иконы были заменены на бесовские лики. Всякий раз его спасает незримая помощь другого книжного героя – Атамана. Любопытен также ещё один персонаж: сказочный Медведь, дважды встречающийся Ивану на пути со своими бессильными жалобами на тех же чертей, извративших «лес», всё мироздание. Этот образ символизирует падение народа, его нежелание жить. В первый раз этот сказочный Медведь жалуется, что он уже у чертей и курить, и водку пить научился. «Эту шайку не одолеть: везде достанут», - говорит он Ивану. Во время второй встречи тот же Медведь, уже окончательно исковерканный, изгнанный из родного леса, лишённый монастыря (святынь), говорит о двух возможных вариантах своей судьбы. Ему осталось или идти в цирк, где, увы, «на задних лапах надо ходить», или искать спасения в анархическом бунте, поисках свободы от чертей – «напьюсь водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь». Здесь уже звучит сомнение и в любимом Шукшиным образе Степана Разина.

Сказка-аллегория отразила множество сомнений и тревог Шукшина (и всей деревенской прозы) по поводу жизнеспособности наивного деревенского сознания, былого лада перед испытаниями XXI века с его «демоническими» силами, несущими и технический прогресс, и одновременно вирусы многих нравственных болезней...

Эта сказка – трагическое перепутье всей деревенской прозы. А сам Шукшин в ней – крик боли, сознание, населённое апокалиптическими видениями, идущими из глубин народной души. Какое-то предвидимое вселенское горе осерьёзнило весь художественный мир Шукшина.

При всём драматизме и трагизме поисков своего места «под солнцем» положительно прекрасные герои Шукшина лишены и намёка на лукавство, светятся удивительной добротой и щедростью своих душ, они просты, но не простоваты, они вечные странники-праведники, искатели большой жизненной Правды. Они – рупор трудных и порой противоречивых нравственных поисков и размышлений своего автора.

Фильмография: Актер

  • Они сражались за Родину (1975)

  • Прошу слова (1975)

  • Если хочешь быть счастливым (1974)

  • Калина красная (1973)

  • Печки-лавочки (1972)

  • Даурия (1971)

  • Освобождение (1971)

  • Любовь Яровая (1970)

  • У озера (1970)

  • Мужской разговор (1969)

  • Эхо далеких снегов (1969)

  • Три дня Виктора Чернышева (1968)

  • Журналист (1967)

  • Комиссар (1967)

  • Какое оно, море? (1964)

  • Мишка, Серега и я (1962)

  • Мы, двое мужчин (1962)

  • Аленка (1961)

  • Когда деревья были большими (1961)

  • Командировка (1961)

  • Простая история (1960)

  • Золотой эшелон (1959)

  • Два Федора (1958)

Фильмография: Режиссер

  • Калина красная (1973)

  • Печки-лавочки (1972)

  • Странные люди (1969)

  • Ваш сын и брат (1965)

  • Живет такой парень (1964)

Фильмография: Сценарист

  • Позови меня в даль светлую (1977)

  • Земляки (1974)

  • Калина красная (1973)

  • Печки-лавочки (1972)

  • Пришел солдат с фронта (1971)

  • Странные люди (1969)

  • Ваш сын и брат (1965)

  • Живет такой парень (1964)

Василий Шукшин умер в ночь на 2 октября 1974 года, до окончания съёмок фильма «Они сражались за Родину». Писатель жил все эти последние месяцы 1974 года, с одной стороны, под впечатлением встречи с Михаилом Шолоховым, с мечтой оставить кинематограф и «писать, писать, писать», но, с другой, на долгую жизнь уже не рассчитывая. Как-то снисходительно ответил он летом 1974 года на упрёки в «сентиментальности и мелодраматизме» каких-то линий в «Калине красной»: «Тут человек сгорел». Это же можно было сказать применительно к нему самому.

Мать Василия Шукшина, Марья Сергеевна Куксина, не зная многого в «прибылях-убылях», утратах сына, не зная всех его отвоёванных и потерянных «плацдармов» в кино и в литературе, каким-то вещим инстинктом угадывала, что «мальчик весёлый, глазастый и неунывающий» - в нём всё-таки не умирал.

Мать и сын, 1973 год

Марья Сергеевна называла его (уже знаменитого режиссёра, в немалых летах) по-своему - «дитёнок». И журила, не зная причин и истоков самозащиты себя, рабочего состояния, поддерживаемого с помощью кофе, курения, с редкой душевной простотой: «Добрый день, сын милый! Вот с таким настроением пишу письмо, рада до слёз, милый мой, пообещался бросить курить. Господи, да дай тебе Бог терпения отвыкнуть от этого яда проклятого... А то я вспомню, приду домой, дым – ничего не видно. Из-за этого яда никакое лечение не поддаётся. Ну, дитёнок, давай, брось. Вон посмотришь, какие замарашки бросают, а ты такой сильный парень. Вот я возьму пример с себя. Сижу ночью работаю, навалится сон, такой сон, ничего за такой сон не надо. А мне нужно доделать. Начинаю себя пытать, неужели я ему поддамся... А это ерунда, брось, дитёнок, ради Бога».

Последнее письмо матери, ещё не знавшей о смерти сына, в прямом смысле письмо «на могилу», после октября 1974 года – выдержано в том же духе и стиле: «Навалил ты на меня тоску со всего света белого. Жду я тебя, дитёнок, жду. Откуда жду, сама не знаю. Малый ты мой, милый. На кого же ты нас всех покинул, ласка ты моя ненаглядная...»

Лидия Федосеева-Шукшина: «Шукшин пленил меня постепенно»

(из интервью)

«Особинка Шукшина? Он самородок. В нем все от господа Бога и ничего от высшего образования. Он корневой человек, а жизнь-то вся начинается от корней, вот в нем эти корни русской земли сидели очень прочно.

Он не был классиком в литературном понимании этого слова. Классики – это Толстой, Гоголь, Достоевский. Они смотрят на нас с портретов в литературных аудиториях и библиотеках. А Шукшин – продолжение своей земли, своей деревни, часть народа. Советского народа. Его сегодня называют «русский писатель». А он называл себя советским, он родился и ушел из жизни в советское время. Он был дух и плоть того времени.

Когда он по молодости слышал слово «сибиряк», у него сердце заходилось, и этот человек уже в эту секунду становился для него своим. Он деревенских людей обожал, чувствовал их и понимал как самого себя. А ведь жизнь у него в деревне была очень трудная, отца арестовали, мама войну пережила одна с двумя детьми. Жили они очень трудно. Но деревню свою он очень любил.

У него была фантастическая сила. Он говорил: я сделаю все, что хочу! И делал. Не все, может быть, но делал зачастую больше, чем позволяло время и идеология.

Я его не сразу стала понимать. Мы учились во ВГИКе, он на режиссерском, я на актерском. Помню, в картине «Два Федора» с ним снималась моя сокурсница Тамара Семина. Она ничего никогда не рассказывала мне про Шукшина. Я была дерзкая, очень вольная, со своим мнением. Меня переделал Шукшин. Постепенно своим духом покорил и пленил меня.

С Шукшиным мы сблизились на картине «Какое оно, море?», снимались вместе. Он там крепко выпивал, и я за него тихо и очень по-настоящему молилась. Он мне показался хорошим, безмерно талантливым, с чувственным сердцем, но выпивающим... Добрый, заботливый, он и «под этим делом» старался за всеми смотреть и всем помочь. Почему талант и рюмка часто идут рядом? Нет, тут дело не в таланте. Вася долго жил в бедности, а тут появились какие-то денежки, тут же друзей поналипло, и пир пошел горой. Для меня это было делом тяжелым. У меня папа выпивал, и два брата моих потянулись к этому делу. Мне было больно видеть все эти гулянки.

Василий Шукшин с женой Лидией Федосеевой-Шукшиной и дочками Марией и Ольгой

Вот так и писал

Легко ли Шукшин писал? Писал быстро, но он долго вынашивал материал в себе. Мог на диване часами лежать, все думку свою думал. С кофеечком и бессменной сигаретой вынашивал все в голове. Меня этот дым табачный раздражал, у нас в семье никто не курил. А Вася говорил: «Мне это помогает». Против такого аргумента мне возразить было нечего. Потом он садился писать, и дело шло. Первая слушательница его рассказов была я. И боже сохрани мне было что-то вякнуть против. «Ты не перебивай», - тут же обрывал меня Василий Макарович.

Я его всегда стеснялась, он для меня был гением, который может написать так, как было в жизни. В самой ее сердцевине. Помню, как я страдала, когда критики его рассказы называли «однодневками». Где теперь те критики и где рассказы Шукшина? Вот жизнь-то все и расставила по своим местам.

На его родине, в Сростках, люди очень талантливые и в своих фантазиях про Шукшина заходят так далеко, что я диву даюсь. Я не верю очень многому, что земляки сейчас про него говорят. Свидетелей его жизни там почти не осталось. Только все на уровне «он меня постригал», «он мне пряник дал», «он с моим батей выпивал и на рыбалку ходил ».

Ему писали гадости из родной деревни: «Васька-брехун». Его это очень ранило. Ему завидовали на их деревенском уровне, часто его не понимали. Помню, была разгромная статья по картине «Печки-лавочки». На полном серьезе писали, что он не знает деревню, что оторвался от жизни и земли. На нем лица не было, серый был, смолил одну за одной. Переживал страшно.

Ему чувство слова передалось от матери, она была настоящим самородком, рассказчица великолепная. Василий Макарович даже записывал, как она свои сны рассказывала. Заслушаешься! «Дитенок мой», - называла она его, и он ее очень любил.

Когда мы ездили в Сростки, то всегда везли чемоданы подарков: платки, рубашки и халаты. Для всей родни, на полдеревни. Я спрашивала: «Вась, какие размеры покупать?» «Это не важно, сгодится все», - говорил он.

Я Сростки не очень любила. Когда приехала туда первый раз, помню, была зима лютая, я заболела. Меня положили в больницу, Шукшин меня ни разу не пришел проведать. У меня осталось чувство, что он даже не заметил моего отсутствия. С друзьями все отмечал да обмывал...

Трудное счастье

У меня с ним было трудное счастье, но это было счастье. Я бы все на свете воскресила, только чтобы он был со мной. Мне его очень не хватает. Шукшин для меня был всем. Вместе с ним из моей жизни ушло счастье. Писатель Вася Белов был на похоронах Василия Макаровича, помню, я его провожала, он мне сказал: «Вася был счастливый, спасибо за то счастье, которое ты ему дала». Шукшин и Белов очень любили друг друга, оба корневые, деревенские, понимали друг дружку с одного дыхания. После смерти Василия Макаровича мне казалось, зачем жить? Дети? Ну, дети, у них своя жизнь. Помню, было чувство полной остановки жизни.

Сейчас, с возрастом, когда все эти «ля-ля тополя» закончились, а осталась только сердцевина чувств, очень глубоко понимаешь, что нет рядом родного человека. Который мог поддержать, поругать, пожалеть и от которого ты все это принимала с благодарностью. Хотя после Василия Макаровича возле меня были люди. Но Васю никто не заменил».

Василий Шукшин: забвение или рост востребованности?

В истории и современном социокультурном, общественно-историческом и духовно-нравственном развитии народа и человека у нас в стране творчество и персональная судьба многих писателей, художников, поэтов и композиторов всегда играла особую, знаковую, одухотворяющую, мобилизирующую роль. К таким творцам отечественной культуры, истории и жизни ее духа относится и Василий Макарович Шукшин, творчество которого во второй половине XX века стало одним из факторов возрождения и развития русского этноса в условиях социалистического эксперимента. Оно стало знаковым явлением, вписалось в народно-историческую традицию и духовно-культурную, творческую практику, названную символически "деревенской прозой", к которой отнесены крупные фигуры отечественной литературы последней трети XX века: Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, В. Шукшин, В. Распутин и др.

Отношение населения и экспертного сообщества к представителям этого явления в духовно-культурном развитии нашей страны – свидетельство духовной силы или слабости этноса, его активности, готовности бороться или пассивности, равнодушии, нежелании жить по-человечески, достойно, одухотворенно.

Проект по изучению отношения населения к творчеству В. М. Шукшина является составной частью программы изучения положения и социальной роли, жизненных сил русских в современной России, где происходит ломка уклада общественной жизни, смена общественного строя, властвующих элит.

Если суммировать основные причины актуальности изучения отношения к творчеству В. М. Шукшина, мы получим такой их перечень:

во-первых, отметим такую причину как обострение дискуссий о роли в духовной жизни знаковых фигур отечественной культуры, особенно – значимой народно-патриотической, национально-государственной направленности, в том числе писателей-деревенщиков, ориентированных на возрождение и сохранение корневой системы русской духовной жизни, ее национально-культурной социогенетики;

во-вторых, речь идет об актуализации патриотической проблематики в России, ставшей основой начала преодоления новой "русской смуты", возникшей в связи с экспансией глобализма радикального либерально-рыночного характера в 1990-е годы, началом постреформенной стабилизации в условиях кризисного развития;

в-третьих, можно говорить об очевидном нарастании, обострении ностальгии по советскому прошлому, предсказуемости его истории, уверенности в завтрашнем дне, привлекательности социальных идеалов, духовно-культурной жизни, в том числе – советской литературы, одним из ярких представителей которой был В. М. Шукшин;

в-четвертых, констатируем масштабный кризис читательского интереса к книжной продукции, к литературе высокохудожественного и нравственного содержания, к классической художественной литературе, в том числе и советского периода истории страны;

в-пятых, нельзя не отметить сохраняющийся интерес к его творчеству не только в России, на Алтае, где он родился, но и в других странах СНГ, а также дальнего зарубежья, где русская художественная литература последних двух столетий традиционно вызывает интерес.

Впрочем, к сказанному мы не можем не добавить и того, что связано с последствиями радикального либерально-рыночного реформирования российского общества – констатации кризиса духовности, основ социокультурного развития русского человека, его корневой системы ценностей, смыслов жизни. Отечественная журналистика и социология в начале XXI столетия зафиксировали в России, различных ее регионах не только рост массовости молодых людей, желающих уехать из страны, но и тех, кто не знает и считает устаревшими, не интересными для "нового поколения россиян" таких поэтов и писателей как С. Есенин, М. Шолохов, В. Астафьев, В. Распутин, В. Белов, В. Шукшин и др.

В целом известность творчества писателя сегодня подтверждают 40% общероссийской группы экспертов и 48% экспертов, опрошенных на Алтае. Примерно поровну (20% и 18%) выглядят доли экспертов общероссийской и алтайской групп, отметивших известность Шукшина прежде всего среди русского, славянского населения страны, которое составляет более 80% жителей России. Иначе говоря, можно говорить о массовости экспертных оценок известности творчества Шукшина в современной России. Они составляют по стране 60% (на Алтае - 66%). Преимущественно алтайскую известность писателя отметили соответственно 18% общероссийской и 17% региональной группы опрошенных. Слабую известность творчества Шукшина или ее отсутствие отметили 20% общероссийской группы экспертов и 15% опрошенных на Алтае. При относительной малочисленности этих групп экспертов они свидетель­ствуют о наличии проблемы известности шукшинского творчества в современной России, что, безусловно, должно быть подтверждено другими данными настоящего опроса.

Неизменность интереса к творчеству В. М. Шукшина отмечают по всей стране 20% общероссийской и 23% алтайской групп экспертов, а также, соответственно, 22% и 20% этих экспертных групп говорят о стабильности интереса к нему среди славянского населения России (в целом это – 42% и 43% опрошенных). Рост интереса к шукшинскому творчеству отмечают 30% экспертов общероссийской группы и 37% опрошенных на Алтае. Снижение интереса к писателю фиксируют 20% экспертов общероссийской группы и 16% опрошенных в Алтайском крае. Кроме того, соответственно 6% и 3% опрошенных на всероссийском и региональном уровнях констатируют полное отсутствие интереса к его творчеству. Все это свидетельствует о том, что рассматриваемая проблема остается актуальной.

В ответах на вопрос о причинах сохранения и роста интереса к творчеству В. М. Шукшина эксперты могли выбирать по 2-3 наиболее значимых варианта ответа или дополнять их своими соображениями. Очевидно, что экспертная оценка причин интереса населения к творчеству В. М. Шукшина в главном чаще фиксирует его народность и патриотизм, русскую национально-культурную укорененность, близость проблемам жизни русского народа, простого человека. В данном плане – это главный вывод, который мы делаем, рассматривая приведенные выше данные.

Существенно важно констатировать различия в информации по региональной и общероссийской группам экспертов. В лидирующей тройке ранговых приоритетов при неодинаковых ступенях рангов и на региональном, и на общероссийском уровне зафиксированы следующие причины сохранения интереса к творчеству Шукшина: "сегодня вновь решается судьба русского народа, России, русского человека, что было главным в его творчестве"; "люди ищут сегодня противодействие, средства защиты от давления западного потребительского общества"; их отмечают и в алтайском регионе, и в России около трети опрошенных.

Однако в лидирующей группе причин есть и различия. Так алтайские эксперты выделили на уровне второй ступени массовости такую причину популярности В. М. Шукшина, как постановка вопроса в его творчестве о судьбе простого человека, что и сейчас очень актуально (33% экспертных предпочтений – вторая ступень ранжировки). В свою очередь, в общероссийской группе экспертов на первой ранговой ступени оказалась причина, которой нет в тройке первых ранговых мест ранжировки оценок причин популярности творчества Шукшина региональными экспертами – речь идет о том, что связано с сохранением интереса населения к "вечным вопросам" жизни людей, о чем немало писал В. М. Шукшин. Среди причин популярности его творчества, частота упоминаний которых экспертами замыкает ранжировку, также выявлены существенные отличия. В особенности это касается указания на то, что творчество В. М. Шукшина очень понятно, доступно людям, упомянули 24% опрошенных на Алтае и только 12% - вдвое меньше – в общероссийской группе экспертов.

Заметные отличия есть и в массовости упоминания такой причины, как "ностальгия по советскому этапу истории нашей страны", которая упоминается 23% опрошенных на Алтае и 19% в целом по стране, то есть на региональном уровне упоминание названной причины популярности оказалось на 4% чаще. Очевидно, что инерция влияния народности, традиционного русского, российского среди алтайских экспертов в отношении оценок причин сохранения интереса к В. М. Шукшину сегодня значительно выше, чем в масштабах страны, российского общества в целом.

Главная причина имеющегося спада интереса к Шукшину у известной части населения России – общее снижение доли активно читающих художественную литературу россиян. В этой связи ясно и другое – основной организационно-технологической, информационной причиной сохраняющегося интереса к творчеству В. М. Шукшина стала экранизация его произведений, их показ по телевидению к его юбилейным датам. При этом и на Алтае, и по России в целом доля экспертов, отметивших названную причину среди главных, примерно одинакова (37% и 39%). Все иные причины на Алтае назывались значительно реже: принадлежность В. М. Шукшина к группе писателей-славянофилов отмечена 23% (по России – 31%); "устарелость" творчества В.М. Шукшина на Алтае отметил 21% опрошенных (по России – 23%). Таким образом, как на Алтае, так и по России в целом реже других упоминались именно названные здесь причины падения интереса к творчеству В. М. Шукшина. При этом сохранялась тенденция более редкой оценки каких-либо причин падения интереса к Шукшину на Алтае (-5%; -8%; -6%). На этом фоне показательна дифференциация массовости экспертных оценок причин массового участия в Шукшинских праздниках в Сростках, на горе Пикет и в Бийске ежегодно в июле. Лидирующей группой причин по массовости экспертных оценок в данном случае являются следующие:

  1. "Это мероприятие стало традицией, и люди по привычке едут летом в Сростки, на Алтай";

  2. "Стремление убедиться, что интерес к творчеству В.М. Шукшина возрождает русскую культуру, дух русского народа";

  3. "Возможность общаться с любителями творчества В.М. Шукшина, со специалистами, занимающимися его творчеством".

Среди общероссийской группы экспертов приоритеты расставлены несколько иначе. Здесь первые три ступени ранжировки занимают следующие причины:

  1. "Стремление убедиться в том, что интерес к В.М. Шукшину возрождает русскую культуру, дух русского народа";

  2. "Возможность общения с любителями творчества В.М. Шукшина, со специалистами, занимающимися его творчеством";

  3. "Летние встречи в Сростках стали фактически массовыми патриотическими мероприятиями общественности".

Причина, наиболее часто упомянутая алтайскими экспертами, в общероссийской ранжировке занимает только четвертую ступень ("Это мероприятие стало традицией, и люди по привычке едут летом в Сростки").

Реже других и на региональном, и на общероссийском уровне названы следующие причины участия в летних Шукшинских празднованиях в Сростках и Бийске:

  1. "Люди летом в Сростки заезжают по пути в Горный Алтай, на отдых" (17% - регион, 29% - Россия);

  2. "Мероприятия летом в Сростках стали интересной формой единения государственных и общественных дел, объединяющих людей и государство на патриотической основе" (Алтай – 30%, Россия – 23%);

  3. "Шукшинский праздник в Сростках летом давно стал государственным мероприятием, которое проводят алтайские чиновники, зарабатывая себе популярность" (Алтай – 19%, Россия – 25%).

Реальной основой сохранения и показателем интереса к творчеству В. М. Шукшина является знание людьми его произведений, их героев. В этой связи рассмотрим результаты обработки ответов экспертов на открытые вопросы по этому поводу. Таким образом, можно свидетельствовать о наибольшей осведомленности экспертов по тем произведениям В. М. Шукшина, что были экранизированы и стали широко известными через каналы ТВ и кинопрокат. Наиболее массовой осведомленность опрошенных оказалась о следующих произведениях В. М. Шукшина: "Калина красная" (61-67%); "Живет такой парень" (41-49%); "Печки-лавочки" (39-37%); "Позови меня в даль светлую" (25-21%); "Брат мой" (21-17%); "Энергичные люди" (18-20%).

Бесспорными лидерами в рейтинге известности произведений В. М. Шукшина и на региональном, и на общероссийском уровне являются "Калина красная", "Живет такой парень" и "Печки-лавочки". Экранизация и многократный показ по телевидению сделали их широко известными. При этом популярность, конечно, в главном была определена авторским талантом и удачей кинематографистов, актеров, занятых в названных фильмах, близостью рассматриваемой проблематики чаяниям людей в России последней трети XX века.

Осведомленность о неэкранизированных произведениях В.М. Шукшина по преимуществу касается представителей региональных элит, интеллигенции, имеющей чаще гуманитарное или социальное образование, работающей в учреждениях образования и культуры. При этом значительная часть региональных элит знакома в той или иной мере с произведениями В. М. Шукшина. Затруднились с ответом или указали неточные названия на Алтае только 16% экспертов. На общероссийском уровне этот показатель составил 22%. Таким образом, абсолютное большинство опрошенных и в регионе, и по России в целом демонстрирует осведомленность о произведениях В. М. Шукшина. Следует отметить, что экспертами упомянуто всего 37 шукшинских произведений. Кроме того, 8 произведений названы неверно.

Еще более конкретную картину основательности и массовости освоения творчества В. М. Шукшина дают полученные результаты опроса по поводу определения экспертами наиболее популярных героев его произведений. Сегодня конкретное знание героев В. М. Шукшина значительно менее распространено, чем осведомленность о произведениях этого русского писателя второй половины XX века. Далеко не все герои шукшинских произведений были названы экспертами. В лидерах оказались преимущественно экранизированные произведения. Экспансия видеоинформации отчасти компенсируется развитием других форм социокультурной коммуникации. В частности, такую роль выполняет музей В. М. Шукшина в Сростках, ежегодные масштабные мероприятия здесь и в Бийске, изучение его творчества в учебных заведениях. В региональной группе экспертов 64% опрошенных достаточно часто бывали на Шукшинских праздниках летом в Сростках, на горе Пикет. Еще 12% в этой группе указали на однократное свое участие в этих событиях. Не участвовали в них только 23% алтайских участников опроса. В общероссийской группе экспертов на относительно регулярное участие в Шукшинских праздниках указали 27% опрошенных. Еще 28% экспертов отметили свое разовое участие в таких мероприятиях. О своем неучастии в них заявили 40% опрошенных. При этом 4% экспертов общероссийской группы заявили о получении интересной информации о летних Шукшинских праздниках от родных и близких, а также от сослуживцев, соседей.

Отдельный, весьма значимый вопрос – оценка экспертами основательности и широты использования творчества В. М. Шукшина в преподавании русской литературы в средней школе. На Алтае высокую оценку этому процессу сегодня дают 22% опрошенных, в общероссийской группе экспертов – 27%. Произведения В. М. Шукшина используются в школьном курсе русской литературы, но относительно недостаточно – средняя оценка на Алтае поддерживается 23% опрошенных, в общероссийской группе – 26%. Критической оценки решения данного вопроса придерживаются на всероссийском уровне 32% экспертов, в Алтайском крае – 54% участников опроса. Очевидно, что в крае настрой в оценке данного явления иной, чем в целом по стране, где сохраняется значительная дифференциация оценок того, как используется творчество В. М. Шукшина в преподавании русской литературы в школе.

Аналогичные оценки относительно решения данной проблемы в вузах современной России также весьма дифференцированы по группам экспертов. На Алтае эксперты чаще оценивают в основном позитивное решение проблем использования произведений В. М. Шукшина в преподавании русского языка и литературы в вузах, чем в общероссийской группе опрошенных (36% против 29%). Средний уровень решенности этой проблемы отмечают примерно равные доли экспертов и на региональном, и на общероссийском уровне (соответственно 23% и 25%). Отрицательные оценки решения настоящей проблематики в Алтайском крае дают 36% экспертов, в целом по стране – 43% опрошенных – на 7% больше, чем на Алтае. Очевидно, что край в решении данной проблемы продвинулся гораздо дальше, чем большинство российских регионов, несмотря на то, что и в алтайских вузах более трети экспертов (36%) в основном критически подходят сегодня к уровню решенности рассматриваемой группы вопросов.

В целом опрос экспертов свидетельствует о весьма широкой известности и включенности творчества В. М. Шукшина в духовно-культурное, научно-образовательное развитие современного российского общества. При этом Алтайский край выступает, по оценке алтайских экспертов, базовой территорией сохранения и трансляции социокультурного и образовательного потенциала произведений В. М. Шукшина.

Сростки

Из народной молвы да и из рассказов матери Марьи Сергеевны, которой к моменту ареста и исчезновения мужа в 1933 году было 22 года, Василий Шукшин мог ещё в детстве узнавать, что их селу уже свыше ста лет (оно основано в 1804 году), что на месте безликих, наскоро переименованных улиц «Советская» и др., были совсем иные, природные названия: Баклань, Гилёвка, Кудельная гора, Мордва, Дикаринская улица, Низовка... И что среди матросов легендарного «Варяга» сражались выходцы из Сростков, что немало было героев среди солдат-сросткинцев совершенно вычеркнутой из памяти Первой мировой войны. Выходцы из Сростков были и среди тех 28 панфиловцев, что сражались под Москвой в 1941 году. Правда, улицы, а точнее уголки обширного села десятилетиями враждовали, дрались по любому поводу (и без повода). И так враждовали, что дурь явно била в голову: и чужой корове, забредшей в огород или пощипавшей копну сена, могли пропороть брюхо вилами...

Особой примечательностью села Сростки, сочетающего в своём природном рельефе элементы увалистых предгорий, равнины, поймы реки Катунь с россыпями камней, является известная гора Пикет. Это, пожалуй, знак, родовое отличие родины Шукшина. Место это, сейсмически активное, - с отвесными склонами, с берёзовыми колками (стайками стройных берёзок), оврагами – сразу связывает Сростки и с рекой Катунью, и с легендарным Чуйскими трактом (607 км), уходящим в даль Катуни к границам далекой Монголии. Он был когда-то вьючной тропой воинства Тамерлана.

Эти берёзовые колки в последний раз оживут – как завещание Шукшина – в «Калине красной», превратившись не просто в «сплошной берёзовый лес», но в священное, светящееся место: «И такой это был чистый белый мир на чёрной ещё земле – такое свечение!» Так окрепла в Шукшине воля к освящению, обожествлению всех окрестностей детства, к «сакрализации» их!

Вся панорама поймы Катуни, открывающаяся с Пикета, панорама предгорий Алтая, ещё двух гор – Монаховой и Бобыргана – прочно вошла в автобиографическое пространство Шукшина ещё в детские годы. Она нашла отражение затем в его рассказах и фильмах, где нет пририсованных, застылых, заимствованных на время пейзажей. Всюду – живая, неостановимая Катунь, озёра горных духов с их часто скрытой, опасной энергией... Нет у него и сочинённых фамилий героев – в его прозу естественно вошли фамилии былых владельцев полей, лугов, земельных угодий вокруг Сростков – Калачиковых, Любавиных, Шукшиных, Куксиных.

Мемориальный комплекс в Сростках, связанный с творческим подвигом Шукшина, возникал в разные годы, как бы «приливными волнами». Первые книги, первые фильмы, съёмки шукшинских фильмов в Сростках... И первые проблески мысли в селе, районе, что «есть пророк и в отечестве своём». И вдруг присвоение земляку, этому «пророку» звания лауреата Государственной премии РСФСР (1971) за участие в фильме С. А. Герасимова «У озера». После смерти Шукшина начался процесс его мемориального увековечения, появилась улица имени В. Шукшина, возник обширный музей-заповедник В. М. Шукшина, в реестр памятных мест внесён был «дом-музей матери» (дом, купленный Шукшиным в 1965 году для неё), дом, где родился писатель, место подворья деда писателя по отцовской линии.

Гора Пикет – ныне место шукшинских ежегодных поминовений, «всенародное вече» в день рождения писателя.

В 2004 году к 75-летию писателя на этой горе был открыт памятник Шукшину работы известнейшего скульптора В. М. Клыкова – с надписью на постаменте: «Василию Макаровичу Шукшину с любовью русские люди»... Шукшин, герой памятника на Пикете, изображён В. Клыковым сидящим на земле и... босым!

Глубоко прав критик Александр Михайлов, когда у памятника писателю на горе Пикет в 2004 году сказал, не боясь принизить региональный алтайский патриотизм Шукшина-сибиряка: «Он смотрит на нас – распахнутый человек, разорвавший свою душу ради России, ради русских людей».

Памятник Василию Шукшину

(скульптор В. М. Клыков)

В течение многих лет в июле в селе Сростки проводятся широкие Шукшинские чтения, ставшие традиционными. Для любого человека, кому выпадает счастье побывать на Шукшинском фестивале, поездка к Шукшину – это незабываемая увлекательная поездка за впечатлениями. Люди едут к Шукшину поклониться его земле и попытаться понять самим и поведать другим: что за живительные воды питали его глубоко народный талант? И так хочется, чтобы каждый, кто прикасается сегодня к Шукшину, мог бы произнести вслед за ним: «Верую! Верую в Россию, в её будущее...»

Литература

Книги

  1. Апухтина, Вера Александровна. Проза В. Шукшина / В. А. Апухтина. - Изд. 2-е, испр. - М. : Высшая школа, 1986. - 96 с.

  2. Горн, Виктор Федорович. Василий Шукшин : штрихи к портрету / В. Ф. Горн. - М. : Просвещение, 1993. - 128 с. : ил. - (Школьникам - о современных писателях)

  3. Карпова, Валентина Михайловна. Талантливая жизнь : Василий Шукшин - прозаик / Валентина Карпова ; [худож. Ю. Жигалов]. - М. : Советский писатель, 1986. - 302, [2] с., [12] вкл. л. ил.

  4. Коробов, Владимир Иванович. Шукшин. Вещее слово / Владимир Коробов ; [вступ. ст. В. Я. Курбатова]. - [Изд. 2-е]. - М. : Молодая гвардия, 2009. - 420, [12] с., [16] л. фот. - (Жизнь замечательных людей : ЖЗЛ : серия биографий ; вып. 1353 (1153).

  5. Коробов, Владимир Иванович. Василий Шукшин : творчество, личность / Вл. Коробов. - М. : Советская Россия, 1977. - 191, [1] c. - (Писатели советской России).

  6. Толченова, Нина Павловна. Слово о Шукшине / Нина Толченова. - М. : Современник, 1982. - 159, [1] с.

  7. Тюрин, Юрий Петрович. Кинематограф Василия Шукшина / Ю. Тюрин ; [Всесоюзный научно-исследовательский институт киноискусства]. - М. : Искусство, 1984. - 318, [2] с. : ил.

  8. Черносвитов, Евгений Васильевич. Пройти по краю : Василий Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии / Евгений Черносвитов. - М. : Современник, 1989. - 237, [3] с.

  9. Шукшинские чтения : статьи, воспоминания, публикации / [сост. В. Горн]. - Барнаул : Алтайское книжное издательство, 1989. - 192 с. : ил.

Статьи

  1. Юдин, В. Грустит Катунь : к 90-летию В. М. Шукшина / В. Юдин // Молодая гвардия. – 2019. - № 5/6. – С. 272-287.

  2. Ширь и мощь Василия Шукшина // Литературная Россия. – 2018. - № 29. – С. 2.

  3. Глушаков, П. Глазами всего народа : десять заметок о Шукшине / П. Глушаков // Новый мир. – 2017. - № 11. – С. 159-174.

  4. Кравченко, И. Шукшин / И. Кравченко // STORY. – 2017. - № 9. – С. 54-57.

  5. Нечаев, А. Трое суток в купе с Шукшиным / А. Нечаев // Российская газета. – 2016. – 6 октября. – С. 34.

  6. Екимов, Б. Писатели, принадлежащие человечеству / Б. Екимов // Литература в школе. – 2016. - № 8. – С. 3-5.

  7. Ульянова, Г. «…Несу родину в душе» : хроники приездов В. М. Шукшина в Сростки, 1954-1972 гг. / Г. Ульянова // Литературная учеба. – 2016. - № 4. – С. 68-76.

  8. Рустамхпнлы, С. Возвращение / С. Рустамханлы // Литературная газета. – 2015. - № 51/52. – С. 5

  9. Сомов, К. Шукшинские заветы / К. Сомов // Литературная газета. – 2015. - № 42/43. – С. 12.

  10. Козлова, Л. М. За человека он мог кинуться в огонь и в воду, за народ он стоял… : В. М. Шукшин в воспоминаниях матери / Л. М. Козлова // Литература в школе. – 2015. - № 5. – С. 15-17.

  11. Варламов, А. И люди плачут, и сам я наревелся / А. Варламов // Родина. – 2015. - № 4. – С. 86-91.

  12. Варламов, А. Зашифрованный воин России : рассказы о Шукшине / А. Варламов // Москва. – 2015. - № 1, 2.

  13. Мурзина, М. На разрыв сердца / М. Мурзина //Аргументы и факты. – 2014. - № 40. – С. 50.

  14. Сенчин, Р. Василий Шукшин в «Литературной России» / Р. Сенчин // Литературная Россия. – 2014. - № 43. – С. 8-11.

  15. Срастаясь с Шукшиным // Культура. – 2014. - № 26. – С. 1, 3.

  16. Варламов, А. Русский Гамлет : рассказы о Шукшине / А. Варламов // Новый мир. – 2014. - № 9, 10.

  17. Трушин, О. «И во сне мне снится детство…» : село Сростки / О. Трушин // Живописная Россия. – 2014. - № 4. – С. 17-23.

  18. Ефремова, Д. Жил такой парень / Д. Ефремова // Свой. – 2014. - № 7. – С. 30-33.

  19. Гордиенко, Е. Честная жизнь / Е. Гордиенко // Смена. – 2013. - № 2. – С. 22-29.

  20. Плешакова, А. За что Шукшина забрали в милицию / А. Плешакова // Комсомольская правда. – 2012. – 26 июля. – С. 13.

  21. Огрызко, В. Жажда воли / В. Огрызко // Роман-газета. – 2011. - № 13. – С. 86-96.

  22. Ульянова, Г. Земля-то у нас одна / Г. Ульянова // Литературная Россия. – 2010. - № 41. – С. 16.

  23. Попов, И. Из дневника художника / И. Попов // Вопросы литературы. – 2010. - № 5. – С. 324-346.

  24. Карлин, А. Б. Преодоление длиною в жизнь / А. Б. Карлин // Литературная газета. – 2010. - № 20. – С. 11.

  25. Ключников, Ю. Позови меня в даль светлую : заметки о Василии Шукшине и его вере / Ю. Ключников // Наука и религия. – 2009. - № 11. – С. 10-14.

  26. Марьин, Д. В. Радист Василий Шукшин / Д. Марьин // Военно-исторический журнал. – 2009. - № 10. – С. 69.

  27. Распутин, В. Даешь сердце! / В. Распутин // Литературная газета. – 2009. - № 30. – С. 1, 5-6.

  28. Попов, Е. Таинственный Шукшин / Е. Попов // Семья и школа. – 2009. - № 7. – С. 12-14.

  29. Небольсин, С. С любовью, русские люди / С. Небольсин // Наш современник. – 2009. - № 7. – С. 277-280.

  30. Василий Шукшин // Литературная Россия. – 2009. - № 29. – С. 1.

  31. Горячий брат наш // Роман-газета. – 2009. - № 13. – С. 1-36.

  32. Ащеулов, В. Дите мое милое… : М. С. Шукшина о сыне / В. Ащеулов // Уроки литературы. – 2009. - № 6. – С. 1-3.

  33. Чернова, Л. Н. Несу Родину в душе… : биография В. М. Шукшина / Л. Н. Чернова // Литература в школе. – 2008. - № 10. – С. 45-48.

  34. Волков, В. Шукшин в Калуге / В. Волков // Наш современник. – 2006. - № 8. – С. 210-215.

  35. Неверов, В. «Судилище» над Шукшиным / В. Неверов // Наш современник. – 2006. - № 7. – С. 280-283.

  36. Анфиногенов, А. Последний разговор с Шукшиным / А. Анфиногенов // Литературная газета. – 2005. - № 52. – С. 15.

  37. Заболоцкий, А. Все отпечатано в душе… / А. Заболоцкий // Наш современник. – 2005. - № 6. – С. 256-269.

  38. Карпов, В. Провидения Василия Шукшина / В. Карпов // Литературная Россия. – 2004. - № 30. – С. 10.

  39. Пономарева, Т. Еще раз о Шукшине / Т. Пономарева // Литературная Россия. – 2004. - № 29. – С. 3.

  40. Хлыстов, Э. А могло быть иначе, или Его отдали на поруки / Э. Хлыстов // Литературная Россия. – 2002. - № 49. – С. 9.

  41. Пономарева, Т. Потаенная любовь В. Шукшина / Т. Пономарева // Литературная Россия. – 2001. - № 12. – С. 12.

  42. Аннинский, Л. В три господа бога мать! / Л. Аннинский // Искусство кино. – 2000. - № 12. – С. 79-90.

  43. Белов, В. Тяжесть креста / В. Белов // Наш современник. – 2000. – № 10. – С. 106-160.

  44. Кокшарова, Т. С. Певец души народной / Т. С. Кокшарова // Курган и курганцы. – 1999. – 13 июля. – С. 2.

  45. Зиновьева, Н. Жил такой парень / Н. Зиновьева // Родина. – 1999. - № 6. – С. 72-77.

  46. Ракша И. Голубочек мой ясный : Василий Шукшин / И. Ракша // Наш современник. – 1999. - № 1. – С. 191-202.

  47. Малиновский, В. Штрихи к портрету Василия Шукшина / В. Малиновский // Октябрь. – 1997. - № 7. – С. 157.

  48. Вяткин, Л. Мечта Василия Шукшина / Л. Вяткина // Слово. – 1997. - № 3/4 – С. 68-74.

  49. Корина, Л. Ранняя осень : памяти В. Шукшина / Л. Корина // Родина. – 1995. - № 10. – С. 16-20.

  50. Волоцкий, М. Уверуй, что все было не зря / М. Волоцкий // Родина. – 1989. - № 8. – С. 73-77.

  51. Шукшин, В. Милая моя Родина : письмо / В. Шукшин // Литературное обозрение. – 1975. - № 12. – С. 99-101.

Семья

  1. Мельман, А. Папина дочка : Ольга Шукшина / А. Мельман // Московский комсомолец. – 2013. – 25 сентября. – С. 7.

  2. Пахомова, А. «С первой женой Василий Шукшин расстался, едва выйдя из ЗАГСа» : рассказывают родственники легендарного актера и режиссера / А. Пахомова // Семь дней. – 2013. - № 37. – С. 60-66.

  3. Пахомова, А. Лидия Чащина: «Брак с Шукшиным был наполнен изменами и подлостью» / А. Пахомова // Семь дней. – 2013. - № 5. – С. 56-61.

О творчестве Василия Шукшина

  1. Морар, В. А. «Нам бы про душу не забыть…» : раздумья над страницами рассказов В. М. Шукшина // В. Морар // Литература в школе. – 2018. - № 2. – С. 14-19.

  2. Сазанович, Е. Чудики из страны Шукшина / Е. Сазанович // Юность. – 2017. - № 12. – С. 87-90.

  3. Карташова, Е. Н. Женские имена в прозе Василия Шукшина / Е. Н. Карташова // Русская речь. – 2017. - № 2. – С. 103-106.

  4. Ельцова, Е. В. «Чудики» Шукшина учат нас жить по любви / Е. В. Ельцова // Литература в школе. – 2016. - № 7. – С. 28-30.

  5. Богданов, Н. Н. Герой В. М. Шукшина как психологический тип / Н. Н. Богданов // Вопросы психологии. – 2016. - № 5. – С. 61-67.

  6. Голубева, Л. Шукшин – Есенин в прозе / Л. Голубева // Наш современник. – 2015. - № 10. – С. 200-206.

  7. Никоненко, С. Шукшин не умел играть. Он просто жил в кадре! / С. Никоненко // Комсомольская правда. – 2015. – 24 июля. – С. 12 (Прилож.)

  8. «Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного» // Литературная учеба. – 2014. - № 4. – С. 4-183.

  9. Как Шукшин душу музам продал // Культура. – 2014. - № 3. – С. 15.

  10. Шопло, И. «Плачь и приплясывай» : танец в произведениях В. М. Шукшина // Литература. – 2-13. - № 9. – С. 24-26.

  11. Глушаков, П. Первые литературные опыты Василия Шукшина / П. Глушаков // Вопросы литературы. – 2013. - № 5. – С. 347-380.

  12. Трояков, Т. Эрлик, Кудай и Василий Макарович : традиции алтайской мифологии в творчестве Шукшина / Т. Трояков // Литературная газета. – 2012. - № 30. – С. 4.

  13. Кириллова, С. Школа Василия Шукшина / С. Кириллова // Первое сентября. – 2011. - № 7. – С. 7-8.

  14. Роговер, Е. С. Рассказы и фильмы Василия Шукшина / Е. С. Роговер // Литература в школе. – 2011. - № 6. – С. 10-16.

  15. Григорьев, С. И. В. Шукшин: забвение или рост востребованности? / С. И. Григорьев // Социс. – 2011. - № 1. – С. 96-101.

  16. Ковтун, Н. Богоборцы, фантазеры и трикстеры в поздних рассказах В. М. Шукшина / Н. Ковтун // Литературная учеба. – 2011. - № 1. – С. 132-153.

  17. Чалмаев, В. А. Василий Шукшин на рубеже веков и столетий : новое прочтение / В. А. Чалмаев // Литература в школе. – 2010. - № 4. – С. 14-18.

  18. Хисамова, Г. Г. Диалог в рассказах В. М. Шукшина / Г. Г. Хисамова // Русский язык в школе. – 2009. - № 8. – С. 33-36.

  19. Кукуева, Г. В. Повествователь и герой в рассказах-сценках В. М. Шукшина / Г. В. Кукуева // Русская словесность. – 2009. - № 3. – С. 34-37.

  20. Минаев, Б. Рассказы Шукшина / Б. Минаев // Октябрь. – 2009. - № 2. – С. 190-192.

  21. Кукуева, Г. В. «Драматизированный» диалог у В. М. Шукшина / Г. В. Кукуева // Русская речь. – 2008. - № 5. – С. 39-42.

  22. Ковтун, А. Шукшинские думы : В. Шукшин и его не воплощенный фильм «Степан Разин» / А. Ковтун // Исторический журнал. – 2007. - № 7. – С. 63-71.

  23. Заболоцкий, А. Об изобразительной стороне фильмов Шукшина / А. Заболоцкий // Наш современник. – 2005. - № 6. – С. 267-269.

  24. Ермолаева, Н. Л. О творчестве Василия Макаровича Шукшина / Н. Л. Макарова // Литература в школе. – 2006. - № 3. – С. 2-7.

  25. Артамонова, Е. Герои В. М. Шукшина / Е. Артамонова // Литература. – 2004. - № 11. – С. 8.

  26. Фролова, Е. А. Одинокие чудики В. М. Шукшина : лингвистический анализ рассказов писателя / Е. А. Фролова // Русский язык в школе. – 2004. - № 5. – С. 69.

  27. Хисамова, Г. Г. Речевое поведение героев рассказов В. М. Шукшина / Г. Г. Хисамова // Русская речь. – 2004. - № 4. – С. 51.

  28. Хисамова, Г. Диалог как способ раскрытия речевой маски персонажа в рассказах В. М. Шукшина / Г. Хисамова // Русская словесность. – 2004. - № 3. – С. 62.

  29. Стрелкова, И. Истина, правда, справедливость : о сокровенном в прозе Василия Шукшина / И. Стрелкова // Литература в школе. – 2003. - № 6. – С. 20-23.

  30. Еще не пели третьи петухи : русская идея В. Шукшина // Литературная газета. – 1999. – № 29/30. – С. 1, 12.

  31. Кофанова, Е. В. Народный характер в творчестве В. М. Шукшина / Е. В. Кофанова // Русская словесность. – 1996. - № 6. – С. 39.

  32. Коновалова, Л. Не особенные люди, а особенное в людях : о творчестве В. М. Шукшина / Л. Коновалова // Литература в школе. – 1994. - № 2. – С. 71.

  33. Митин, Г. Калина и чинара на ветру времен / Г. Митин // Литературная газета. – 1993. - № 10. – С. 7.

  34. Горышин, Г. Как это читается сегодня / Г. Горышин // Слово. – 1989. - № 7. – С. 52-55.

  35. Панкин, Б. В. Шукшин и его «чудики» / Б. Панкина // Юность. – 1976. - № 6. – С. 74-80.

Сценарии

  1. Банкина, Л. И. «Думу свою донести людям…» : [сценарий для учащихся 8-11 кл.] / Л. И. Банкина // Читаем, учимся, играем. – 2015. - № 6. – С. 38-41.

  2. Софронова, Т. В. Он похож на свою Родину : сценарий по воспоминаниям земляков В. М. Шукшина / Т. В. Софронова // Литература в школе. – 1999. - № 5. – С. 83.

Интернет-ресурсы

Алтай. Сростки : музей В. М. Шукшина // http://www.shukshin.museum.ru/founds/expo/

В. Шукшин // http://www.shukshin.ru/

Василий Шукшин, 1929-1974 // http://www.host2k.ru/misc/memory.html

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.


Система Orphus

Решаем вместе
Есть предложения по организации процесса или знаете, как сделать библиотеки лучше?
Я думаю!