Версия для печати

Он шел на грозу

(к 100-летию Даниила Гранина)

Библиографическое пособие. Курган. 2018

Указ

Президента Российской Федерации

Об увековечении памяти Д. А. Гранина

и праздновании 100-летия со дня его рождения

Учитывая выдающийся вклад Д. А. Гранина в отечественную культуру и в связи с исполняющимся в 2019 году 100-летием со дня его рождения, постановляю:

1. Правительству Российской Федерации:

а) образовать организационный комитет по увековечению памяти, подготовке и проведению празднования 100-летия со дня рождения Д. А. Гранина и утвердить его состав;

б) обеспечить разработку и утверждение плана основных мероприятий по увековечению памяти, подготовке и проведению празднования 100-летия со дня рождения Д. А. Гранина.

2. Рекомендовать Правительству Санкт-Петербурга рассмотреть вопросы:

а) о присвоении имени Д. А. Гранина скверу в г. Санкт-Петербурге;

б) об установлении мемориальной доски на доме, где жил Д. А. Гранин;

в) о создании культурно-просветительского центра Д. А. Гранина в одной из библиотек г. Санкт-Петербурга.

3. Рекомендовать органам исполнительной власти субъектов Российской Федерации принять участие в подготовке и проведении мероприятий, посвященных празднованию 100-летия со дня рождения Д. А. Гранина.

4. Настоящий Указ вступает в силу со дня его подписания.

Президент Российской Федерации В. В. Путин

Москва, Кремль

21 декабря 2017 г.

N 619

Даниил Гранин – один из последних прозаиков «обоймы военной», если воспользоваться выражением его сверстника, поэта Александра Межирова. Немногим из тех, кто взялся за перо, удается написать книгу, которая воспламенит сердца современников и само название которой превратится в своего рода девиз эпохи. Но именно таков роман «Иду на грозу», с ним Гранин и вошёл в большую литературу.

Думая о Гранине остро осознаёшь, что от некогда могучего и славного соединения писателей-фронтовиков едва ли остался взвод, даже отделение... Но те духовные, художественные, нравственные высоты, которые им удалось взять в жизни и творчестве, остались за нами. Теперь главное их не потерять, не сдать, не проболтать...

Широкий взгляд на жизнь и искусство, умение мыслить в масштабах страны и человечества, а не только в контурах личной судьбы и литературного направления, - такой подход характерен для всего фронтового поколения, но у Гранина эта черта выражена особенно ярко. Думаю, прежде всего этим и объясняется влияние его творчества, его личности на несколько поколений читателей.

Вступив в литературу непросто и не сразу, Гранин потом не был обделен постами, званиями, наградами и премиями.

Даниил Александрович окончил свой земной и творческий путь, немного не дожив до ста – редкое долголетие для отечественного писателя. Но ещё уникальнее то, что буквально до последнего дня Гранин продолжал работать, из-под его пера выходили новые произведения, он не оставлял свою общественную, педагогическую деятельность и пристально следил за литературным процессом.

Даниил Александрович Гранин – Герой Социалистического труда, лауреат Государственной премии, кавалер двух орденов Ленина, орденов Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, двух орденов Отечественной войны II степени, ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени. Он – лауреат премии Генриха Гейне (ФРГ), член Немецкой академии искусств, почетный доктор Санкт-Петербургского гуманитарного университета, член Академии информатики, член Президентского Совета, президент Фонда Меншикова.

Родился в 1919 году. Отец – Герман Александр Данилович, был лесником. Мать – Анна Бакировна. Супруга – Майорова Р. М. (1919 г. р.). Дочь – Чернышева Марина Данииловна (1945 г. р.), внук, 5 правнуков.

Родители жили вдвоем в разных лесничествах Новгородчины и Псковщины. Отец был старше мамы на двадцать лет. У нее был хороший голос, все детство прошло под ее пение.

Были снежные зимы, стрельба, пожары, разливы рек – первые воспоминания мешаются со слышанными от матери рассказами о тех годах. В родных местах еще догорала Гражданская война, свирепствовали банды, вспыхивали мятежи. Детство раздвоилось: сначала оно было лесное, позже – городское. Обе эти струи, не смешиваясь, долго текли и так и остались в душе Гранина раздельными. Детство лесное – это баня со снежным сугробом, куда прыгали распаренный отец с мужиками, зимние лесные дороги, широкие самодельные лыжи (а лыжи городские – узкие, на которых ходили по Неве до самого залива). Лучше всего помнятся горы пахучих желтых опилок вблизи пилорам, бревна, проходы лесобиржи, смолокурни, и сани, и волки, уют керосиновой лампы, вагонетки на лежневых дорогах.

Матери – горожанке, моднице, молодой, веселой – не сиделось в деревне. Поэтому она восприняла как благо переезд в Ленинград. Для мальчика потекло детство городское – учеба в школе, наезды отца с корзинами брусники, с лепешками, с деревенским топленым маслом. А все лето – у него в лесу, в леспромхозе, зимою – в городе. Как старшего ребенка, его, первенца, каждый тянул к себе. Это не была размолвка, а было разное понимание счастья. Потом все разрешилось драмой – отца сослали в Сибирь, куда-то под Бийск, семья осталась в Ленинграде. Мать работала портнихой. И дома прирабатывала тем же. Появлялись дамы – приходили выбирать фасон, примеривать. Мать любила и не любила эту работу – любила потому, что могла проявить свой вкус, свою художественную натуру, не любила оттого, что жили бедно, сама одеться она не могла, молодость ее уходила на чужие наряды.

Отец после ссылки стал «лишенцем», ему было запрещено жить в больших городах. Гранина, как сына «лишенца», не принимали в комсомол. Учился он в школе на Моховой. Там оставалось еще несколько преподавателей находившегося здесь до революции Тенишевского училища – одной из лучших русских гимназий. В кабинете физики ученики пользовались приборами времен Сименса-Гальске на толстых эбонитовых панелях с массивными латунными контактами. Каждый урок был как представление. Преподавал профессор Знаменский, потом его ученица – Ксения Николаевна. Длинный преподавательский стол был как сцена, где разыгрывалась феерия с участием луча света, разложенного призмами, электростатических машин, разрядов, вакуумных насосов.

У учительницы литературы не было никаких аппаратов, ничего, кроме любви к литературе. Она организовала литературный кружок, а большая часть класса стала сочинять стихи. Один из лучших школьных поэтов стал известным геологом, другой – математиком, третий – специалистом по русскому языку. Поэтом никто не стал.

Несмотря на интерес к литературе и истории, на семейном совете было признано, что инженерная специальность более надежная. Гранин поступил на электротехнический факультет Политехнического института, который окончил в 1940 году. Энергетика, автоматика, строительство гидростанций были тогда профессиями, исполненными романтики, как позже атомная и ядерная физика. Многие преподаватели и профессора участвовали еще в создании плана ГОЭЛРО. О них ходили легенды. Они были зачинателями отечественной электротехники, были своенравны, чудаковаты, каждый позволял себе быть личностью, иметь свой язык, сообщать свои взгляды, они спорили друг с другом, спорили с принятыми теориями, с пятилетним планом.

Студенты ездили на практику на Кавказ, на Днепрогэс, работали на монтаже, ремонте, дежурили на пультах. На пятом курсе, в разгар дипломной работы, Гранин стал писать историческую повесть о Ярославе Домбровском. Писал не о том, что знал, чем занимался, а о том, чего не знал и не видел. Тут было и польское восстание 1863 года, и Парижская коммуна. Вместо технических книг он выписывал в Публичной библиотеке альбомы с видами Парижа. Об этом увлечении никто не знал. Писательства Гранин стыдился, а написанное казалось безобразным, жалким. Но остановиться он не мог.

После окончания учебы Даниила Гранина направили на Кировский завод, где он начал конструировать прибор для отыскания мест повреждения в кабелях.

С Кировского завода ушел в народное ополчение, на войну. Однако пустили не сразу. Пришлось добиваться, хлопотать, чтобы сняли бронь. Война прошла для Гранина, не отпуская ни на день. В 1942 году на фронте он вступил в партию. Воевал на Ленинградском фронте, потом на Прибалтийском, был пехотинцем, танкистом, а кончал войну командиром роты тяжелых танков в Восточной Пруссии. В дни войны Гранин встретил любовь. Как только успели зарегистрироваться, так объявили тревогу, и они просидели, уже мужем и женой, несколько часов в бомбоубежище. Так началась семейная жизнь. Этим и надолго прервалась, до конца войны.

Всю блокадную зиму просидел в окопах под Пушкино. Потом послали в танковое училище и оттуда уже офицером-танкистом на фронт. Была контузия, было окружение, танковая атака, было отступление – все печали войны, все ее радости и ее грязь, всего нахлебался.

Доставшуюся послевоенную жизнь Гранин считал подарком. Ему повезло: первыми его товарищами в Союзе писателей стали поэты-фронтовики Анатолий Чивилихин, Сергей Орлов, Михаил Дудин. Они приняли молодого писателя в свое громкое, веселое содружество. А кроме того, был Дмитрий Остров, интересный прозаик, с которым Гранин познакомился на фронте в августе 1941 года, когда по дороге из штаба полка они вместе ночевали на сеновале, а проснувшись, обнаружили, что кругом немцы...

Именно Дмитрию Острову Гранин и принес в 1948 году свою первую законченную повесть о Ярославе Домбровском. Остров, похоже, повесть так и не прочитал, но тем не менее убедительно доказал другу, что если уж хочется писать, то писать надо про инженерную свою работу, про то, что знаешь, чем живешь. Ныне Гранин советует это молодым, видимо, позабыв, какими унылыми ему самому тогда показались подобные нравоучения.

Первые послевоенные годы были прекрасными. Тогда Гранин еще не думал стать профессиональным писателем, литература была для него всего лишь удовольствием, отдыхом, радостью. Кроме нее была работа – в Ленэнерго, в кабельной сети, где надо было восстанавливать разрушенное в блокаду энергохозяйство города: ремонтировать кабели, прокладывать новые, приводить в порядок подстанции, трансформаторное хозяйство. То и дело происходили аварии, не хватало мощностей. Поднимали с постели, ночью – авария! Надо было откуда-то перекидывать свет, добывать энергию погасшим больницам, водопроводу, школам. Переключать, ремонтировать... В те годы – 1945-1948 – кабельщики, энергетики, чувствовали себя самыми нужными и влиятельными людьми в городе. По мере того как энергохозяйство восстанавливалось, налаживалось, у Гранина таял интерес к эксплуатационной работе. Нормальный, безаварийный режим, которого добивались, вызывал удовлетворение и скуку. В это время в кабельной сети начались опыты по так называемым замкнутым сетям – проверялись расчеты новых типов электросетей. Даниил Гранин принял участие в эксперименте, и его давний интерес к электротехнике ожил.

Долгая литературная жизнь – явление не исключительное. И все же ее непрерывность и как бы независимость от возраста вызывают изумление. Как можно не «сбавлять обороты» на протяжении шести десятилетий, заставляя говорить о себе? Что поддерживает писателя, не дает, даже в часы сомнений, уйти в «творческий отпуск» от этого самого творчества? Легко сказать – «ни дня без строчки». А на самом деле? Конечно, бывает скрытая от читателя жизнь художника, когда он пишет дневник, не заботясь о позднейшей публикации или, наоборот, думая о ней. Но главным остается активное существование в литературе с надеждой на читательский отклик. Об этом думаешь, перечитывая романы, повести, рассказы, эссе, документальные произведения Даниила Гранина...

Своим дебютом он считает публикацию в журнале «Звезда» рассказа «Вариант второй» (1949), хотя на самом деле первые пробы пера относятся еще к студенческой поре (1937), когда напечатал в журнале «Резец» свои опыты на тему «Парижской коммуны». Однако новое имя в литературу пришло лишь 12 лет спустя. В редакции «Звезды» автора приветил известный писатель Юрий Павлович Герман. Он предложил своему однофамильцу взять псевдоним – двух Германов для одного в ту пору журнала в Ленинграде было многовато. Еще не один год он стоял перед выбором профессии. Выпускник Политеха, прошедший войну, работник Ленэнерго, аспирант, уже занимавшийся научной работой, сделал свой выбор, завершая роман «Искатели» (1954). С ним пришла литературная известность.

Роман создавался на переломе советской истории (1951-1954), Взгляд со стороны совмещался со знанием проблем изнутри. Герой произведения, молодой кандидат наук, прошедший, как и автор, через войну, уходит из научного института в производственную лабораторию, чтобы создать на ее базе локатор – прибор, необходимый «для определения повреждений в электрических линиях». За всем этим стояли человеческие судьбы.

О романе спорили, его герои мечтали о счастье, боролись за него. В романе жил узнаваемый город, скромные развлечения, поездки «коллективом» на природу. Никакой заграницы не существовало. Жили страхи. Инженера Усольцева перед самостоятельными решениями. Крупного ученого Григорьева перед напором авантюриста от науки профессора Тонкова. И страх пострашнее: «маленького робкого» изобретателя Рейнгольда, жившего в годы войны на оккупированном врагом территории.

Гранин тогда еще не был готов сказать о других, не ушедших страхах, не называл конкретных исторических событий тех лет – ни марта 1953-го, ни уже обозначенной в литературе «оттепели», но веяния времени были услышаны. И уже потом каждое десятилетие писатель отмечал своим «знаковым» произведением. В шестидесятые – это роман Гранина «Иду на грозу» (1962) и непохожие на прежние в тогдашней литературе заметки о зарубежье – эссе в «Примечаниях к путеводителю» и книге об Австралии («Месяц вверх ногами»).

Но... гладко было на бумаге. Происходили в обществе события, о которых автор напишет в другую эпоху, а пока они мешали идти дальше. В 1954-м и позже Гранин получит многие одобрительные рецензии на первый роман. И тут же напоминание: прошлое уходит с трудом. Летом 1954-го пригласили впервые на писательское собрание. Здесь ему довелось впервые увидеть своих коллег. И здесь же, в большом белом зале на улице Воинова, не столь давний боевой офицер-танкист стал свидетелем и пусть молчаливым, но участником вторичной (после 1946) расправы над Михаилом Зощенко, который посмел не согласиться с докладом сталинского сатрапа А. Жданова. Зощенко спрашивал ленинградских писателей, считают ли они, что он должен признать себя «мещанином», «пошляком» и т.п. Сначала его спрашивали о том же (об отношении к постановлению ЦК) приезжавшие английские студенты, теперь «собратья по перу». Через полвека в эссе «Страх» (1996) Гранин напишет: «Никто не шелохнулся, никто не встал, не крикнул: «Нет, мы не требуем этого!» Жалкое это молчание сгущалось чувством позора. И общего позора и личного. Головы никто не смел опустить. Сидели замертво».

Поднимись он тогда, скажи слово против... И рухнет многое – отдельное издание романа, участие в писательском съезде, ближайшие публикации. Гранин этого своего стыда не забудет.

В 1956-м появились произведения, ранее невозможные в советской печати. На время ослабли «горлитовские» вожжи. Альманах «Литературная Москва» через тридцать лет справедливо назвали «попыткой консолидации сил, противостоящих авторитарно-бюрократической системе». Альманах вскоре прикрыли, организованной проработке подвергся напечатанный в нем рассказ А. Яшина «Рычаги», а также увидевшие свет в «Новом мире» роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» и рассказ Даниила Гранина «Собственное мнение». Коммунисты в яшинском рассказе на партсобрании говорят одно, а сразу после собрания о том же – совсем другое. Подобное же «раздвоение» происходит с героем Гранина. Он никак не может прямо высказать вслух свое собственное мнение, откладывая это на «потом». Константин Симонов сразу одобрил рассказ и напечатал его, он гордился и публикацией романа Дудинцева. Но после партийной критики на встрече с Никитой Хрущевым отрекся от своих авторов. Это «отречение» Гранин много лет спустя оценил самокритично: «Мне было стыдно за него (Симонова), но ведь и я не проявил себя геройски». Симонов и Гранин, проявляли смелость на фронте и тушевались перед высокими партийными чиновниками.

Подобные эпизоды мешали творчеству, но все-таки в ту «оттепельную» пору, когда Гранин писал свой роман о покорении учеными атмосферного электричества («Иду на грозу»), многое менялось в стране. Вот как эти перемены были отмечены в романе: «По субботам приглашали девушек в кафе «Север» или Дом ученых, щеголяли узкими брюками... Под мотив узаконенных фоксов сороковых годов выдавали такую «трясучку», что старички только моргали... яростно обсуждали музыку будущего, живопись Пикассо. Слушали записанный на магнитофоне американский джаз, но неизбежно к полуночи оказывалось, что они спорят о взаимоотношении микро- и макромира... Для них были открытием только что переизданные рассказы Бабеля, очерки Кольцова, появились стихи Цветаевой, публиковались архивные документы. Больше всего увлекала возможность научно осмыслить происходящие перемены...» Сегодняшний читатель может и не уловить ту свободу, которую ощупал автор и испытывали герои, молодые физики, полагавшие, что от их открытий зависит будущее человечества.

Один из самых обаятельных персонажей романа Олег Тулин чувствует себя волшебником. У него нет опыта умудренных годами ученых, но нет и страха прежних лет. Тулин и Крылов – друзья-антиподы отражали настроения автора: в годы духовного раскрепощения послесталинской эпохи, первых ростков свободы именно литература подсказывала новые подходы к жизненным целям.

«Иду на грозу» выдвинули на Ленинскую премию. Но премию ему не дали, был огорчен. А потом говорил: «Как хорошо, что не дали. Ведь предстояло бы спорить с Солженицыным». Победил тогда роман Олеся Гончара «Тронка». Выбор Хрущева. Кто теперь читает «Тронку»?

В начале шестидесятых пошла молодая проза: Битов, Аксенов, Грачев. Появились новые веяния. Но уровень свободы в свое время поднял роман Гранина. Как писатель умный, проницательный, он не склонен преувеличивать свое место в литературе, но предметом гордости остаются признания читателей, изменивших свою судьбу после прочтения его книг, в частности, этого романа. Свидетельства достоверные.

К писателю известному, востребованному – всегда внимание особенное. Не только к его произведениям. Получалось, что наиболее острые вещи Гранина вызывали нападки тех, кого он называл «казенными церберами». Писатель защищал свои произведения, но себя защитить бывал не в силах.

Едва он решился рассказать о своей войне, начавшейся летом 1941-го на дальних подступах к Ленинграду, как встретил непонимание. Повесть «Наш комбат» печатать отказывались, пока другой фронтовик Дмитрий Гусаров не опубликовал ее в журнале «Север». Это не спасло повесть от «проработки»: «Мало героического!» Гранин выступал с путевыми очерками-эссе, свободными суждениями о послевоенной Германии, Англии, был среди первых писателей, допущенных в круиз вокруг Европы (1956), его размышления о Японии («Сад камней») и Австралии («Месяц вверх ногами») привлекли к себе внимание читателей и... нападки завистливых коллег. На собрании ленинградских писателей Помозов обвинил Гранина в отсутствии интереса к своей стране: «Много ездит за границу». Поддержка пришла неожиданно. Федор Абрамов ринулся на трибуну: «Не надо учить Гранина патриотизму. Он доказал его на войне!»

Вместе с Михаилом Дудиным их избрали секретарями Ленинградской писательской организации. Эта тягостная служба (оба отказались от зарплаты, чем огорчили столичное начальство) требовала много времени и разговоров с руководством. Проявления слабости были на виду, а примеры сопротивления мало кому известны. Когда партийный руководитель города сказал, что нужно исключить из партии... Ольгу Берггольц, Гранин ответил: «Это невозможно. Она – символ ленинградской блокады». А вот «воздержаться» при исключении из Союза писателей Александра Солженицына Гранину не позволили.

Даниил Гранин хорошо написал о том, что означало в те годы подвергнуться партийной опале (одно дело быть беспартийным, другое – исключенным из партии). И все же писатель сумел уклониться от осуждения своего любимого поэта Бориса Пастернака в 1958-м, не явился на исключение из Союза писателей коллеги – литератора и переводчика Эткинда (в обоих случаях так же повел себя Федор Абрамов).

Гранин знал, на что шел, работая в семидесятые вместе с Алесем Адамовичем над «Блокадной книгой». Г. Романов не позволил выпустить ее в Ленинграде. Он полагал, что о страданиях ленинградцев писать не следует, только о героизме. Свою повесть-фельетон «Дорогой Роман Авдеевич» Гранин написал вдогонку одному из своих церберов. Писатель не поддался соблазну уехать из города, который защищал.

Гранин остался – и это позволило ему написать вещи, которые без города на Неве, постоянной «подпитки» его несравнимой аурой просто бы не состоялись. Это относится и к его военной книге, и к роману «Вечера с Петром Великим». Гранин и в том и в другом случае остался писателем ленинградским/петербургским и весьма современным. Верно написал Дмитрий Лихачев: «Гранин – писатель, посвятивший свое творчество целиком нашему времени, заботам сегодняшнего дня». Это относится и к романам о современности, и к таким работам, как эссе «Священный дар» (о Пушкине, Булгарине, Моцарте, Сальери), с трудом проходившим цензуру при публикации в «Новом мире» второй половины шестидесятых. История, опрокинутая в современность, угадывалась в романе, названном «Вечера с Петром Великим». О царе-реформаторе (и деспоте) неспешную беседу ведут люди конца XX века. Авторская мысль затрагивает вечные вопросы, стоящие перед человеком: как строить жизнь, реализовывать свои возможности, проявлять твердость духа. Не говоря уже о бедах России, общих для разных веков.

В экскурсах в недавнее прошлое Гранин нередко опережал время. Повесть «Зубр» писал на переломе эпох, встречая активное сопротивление. Реальная судьба Тимофеева-Ресовского, большого ученого, волей обстоятельств оказавшегося перед войной в Германии и не вернувшегося тогда на верную гибель в ...Москву, не встретила понимания у московских критиков в 1987-м. Писатель рассказал об аресте ученого уже после войны, о его спасении на краю гибели. Эта повесть – дань независимой мысли, несломленному духу – по-прежнему поучительна для поколений, не знавших масштабов сталинского произвола.

Есть у Гранина книги, им как бы забытые. Повода замалчивать их нет, ушли со своим временем. Но судьба дала Гранину продолжительную творческую жизнь. И за десятилетия буквально вызрела важная для писателя книга о «своей войне».

Написанное Граниным о Ленинградском фронте, о промерзшем на многие месяцы открытом пространстве между Пулковом и Пушкином, о товарищах и командирах – его исполненный долг.

Гранин не стал писать мемуары в их буквальном понимании, хотя много личного о пережитом сказано в разных его произведениях документального характера, включая эссе «Страх», в «Горестях любви» и большом очерке «Потерянное милосердие». Его «Изменчивые тени» - синтетически сложное произведение с портретами современников – писателей, ученых, включая героев своих же документальных произведений, материалами архива: письма – к себе и свои, записи на выступлениях Никиты Хрущева перед писателями; среди последних – лаконично продуманная заметка о нашем партийном лидере, стоящая особняком от его же противоречивых высказываний. Отдельный голос – записки, оставленные женой Гранина о герое повести «Зубр».

Гранин тем и хорош в своих книгах, что вызывает на спор, будит читательскую мысль. Куда чаще с Граниным соглашаешься, особенно видя своевременность написанного. В большинстве случаев все написанное – материалы из первых рук. У Гранина есть право сказать: «Я дружил с ними» или «я любил их». В ряде случаев автор выступает как собиратель материала.

Писатель, как и всякий художник, при всей устремленности к вечным вопросам, житель прежде всего своего дня, своих современников, своей эпохи. И вот эпохи перелистнулись. В одном из интервью Даниил Гранин сказал: «Я себя чувствую чужим. Я начал себя чувствовать чужим в этом городе, в литературе... Да. Я подумал: раньше я всегда был своим, теперь – чужой. Другой опыт». И примечательное добавление: «Я для себя решил: чужой – это интересно».

В прозе Гранина, со дня написания которой прошло тридцать, сорок, пятьдесят, чувствуется, по выражению Пастернака, подхват времени. Дело не только в уровне цен, условиях быта, одежде, стилистике застолий и служебных отношений, но и в литературно-идеологической, эстетической конъюнктуре, которая в советских условиях являлась еще и конъюнктурой политической. Писатель должен был вписаться в одну из ее клеточек, тематических прежде всего. Паустовский и Юрий Казаков шли за певцов природы, Белов и Астафьев за деревенщиков, Юрий Трифонов отвечал за городскую гуманитарную интеллигенцию, Шукшин нес сермяжную, нервную, крестьянскую правду новоустроенного горожанина. И так далее. Все они были востребованы читателем и в той же мере вызывали настороженность у властей.

У Даниила Гранина была своя ниша. Он писал об ученых и инженерах. При этом писал об ученых и инженерах, которые задумывались о жизни и, в сущности, превращались в интеллигентов, гуманитарно мыслящих. То есть шел уже на грани фола. Потому что неформальным девизом того времени было: каждый должен заниматься своим делом.

Сегодня (в отличие от прежних времен) противопоставление гуманитария и технаря представляется очевидно плоским и почти комичным. Этим мы не в последнюю очередь обязаны прозе Гранина. Его технари не упиваются инженерным моделированием мира и человеческих отношений, но, напротив, встают перед открытием, что наука и техника бессильны объяснить парадоксы памяти и метаморфозы любви, что конструирование собственного образа не имеет ничего общего со всеми прочими видами конструирования. Несовпадения, провалы, остановки в жизни и в судьбе они воспринимают не как неполадки природы, но как свидетельства ее тайны, совладать с которой может только нравственное усилие самого человека.

Может быть, этим и объясняется беспрецедентно долгая востребованность прозы Даниила Гранина. В этом ее актуальность. Социальная жизнь в XX веке не раз и не два перетряхивалась, порушились не только сословные, но и цеховые перегородки. Государственная идеология и общественные ритуалы перестали служить защитой от экзистенциальных вопросов. Человек оказался один на один не только с историей, но и с вечностью, и с самим собой.

Тема памяти в литературе из важнейших. Именно она монтирует сюжет жизни, выстраивает путь от истока до устья, бередит и залечивает раны, позволяет найти всеобщие смыслы в единоличном существовании. Память болезненна, конечно, но и благодатна, потому что позволяет раздробленности воссоединиться в целое.

Мучительное единоборство с памятью – сквозной сюжет прозы Даниила Гранина. Единоборство, в котором герой всегда проигрывает. Персонажи произведений Гранина сопротивляются памяти. Они хотят жить с чистого листа, невольно подражая обществу, которое с чистого листа попыталось начать историю в 1917 году. Невольно, но, впрочем, и не случайно. Потому что тоталитарное общество имело власть над сознанием. Человек должен был жить без воспоминаний, с мыслью о будущем, которая тоже была скорее не мыслью, а верой, ибо будущее было гарантировано прекрасным. Этот сказочный обрубок и был, в сущности, советским идеалом человека.

Был и еще один момент, и тоже внедренный в человека всей атмосферой общества, - страх. В конкретном случае: и о тридцатых годах, и о войне помнить правду было небезопасно. Это способствовало развитию в людях амнезии, потере или нарушению памяти, что было диагнозом не столько медицинским, сколько нравственным. Один из героев «Однофамильца» даже пытается оправдать это интеллектуальной формулой: «Без забывания нельзя. Забывание – это здоровье памяти».

Но – не получается, не складывается. Быть может, сказывается рудиментарная совесть (слово, также вычеркнутое из активного советского словаря и выкинутое на свалку абстрактного гуманизма).

Тут, собственно, и начинается событийный ряд почти всякой художественной прозы Гранина. Попытка вспомнить, подключиться к памяти, воссоединиться с собой. Но... от долгого неупотребления память заржавела.

Повесть «Дом на Фонтанке» - одна из самых пронзительных. В ней автор не пытается выстроить сюжет в угоду моральному замыслу, зарифмовать его с идеологемой связи поколений. Внешне это выглядит как очерк, композиционно не собранный и, в сущности, лишенный события. В нем остается воздух недосказанности, невысказанности, что как раз и наполняет текст смысловым объемом. Так застигнутый врасплох хлам прошлого тем вернее приводит в движение мысли и чувства, чем случайней и бессвязней положение вещей, остановленных временем.

Двое однополчан, спустя десятилетия, решают прийти в дом погибшего товарища. Прихоть памяти, толчок совести. Оказывается, мать товарища умерла тринадцать лет назад. В квартире они находят старую тетку друга и ее соседку, потерявшую память и не узнающую их. Стоит ли говорить, что за памятью они и пришли.

Но не только беспамятная старуха, они сами с трудом и опаской вызволяют из памяти прошлое, а главное – не могут вспомнить себя в этом прошлом. В этом и есть событие. «Я не раз убеждался, что слишком плохо помнил того себя, послевоенного. Боюсь, что я тоже считал правильным не доверять всем, кто жил в оккупации, и всем, кто был в окружении, всем, кто был в плену. Однажды я спросил себя: а что, если он жив, в плену, - ты рад? И не мог ответить, испугался. Какой же я был... Но ведь это тоже был я. Обходить этот дом – так было удобней. Он слишком много требовал. Он мог уличить, сравнить. Без него было легче».

Прогулка по памяти не удается. Нельзя, насвистывая, бродить по минному полю. Вот однополчанин спрашивает, показывая на абажур: а этот что, тот же самый? «Нет, он спутал, висел совсем другой абажур. Тот абажур, желтый с черными фигурками, я подпалил, устроил какие-то опыты и никак не хотел признаваться. Галина Осиповна делала вид, что ничего не произошло, виновата лампочка, слишком большая... Забытый детский страх вернулся маленьким, не страшным – сейчас все выяснится».

Самое главное: тетка рада им. Это, может быть, единственное место на свете, где им по-настоящему рады. Но... Все эти годы они пытались забыть прошлое. Не удалось. Теперь хотят вспомнить его – и тоже не получается.

Тема памяти раскрывается в одной из лучших гранинских повестей «Наш комбат». Сюжет традиционный: фронтовики едут на место памятных боев. Дело происходит под Ленинградом. Полчаса на машине. Новые дома, выросший лес – узнать уже ничего невозможно. Всем, кроме бывшего комбата. Он приехал с картой, которую составлял, видимо, не один месяц.

Вспоминают с воодушевлением и долей сентиментальности, как и положено. Только комбат ведет себя странно. А где же наши доты? – спрашивает кто-то. Не было у нас дотов, отвечает комбат. Но ведь можно было из минометов, восклицает кто-то. Минометов тоже не было, но их можно было достать. Однако карта подвела: на ней обрыв не был обозначен. «Так я и знал! Топографы, растудыть их!» Герой машет кому-то невидимому кулаком. Не зная об овраге, они не могли использовать местность и «перлись в лоб под огонь автоматчиков».

Комбат не зря чертил свою карту. В том многодневном бою все они, и прежде всего он, совершили ошибку. Теперь он понял это точно. И ценой этой ошибки была жизнь их товарищей.

Друзья обескуражены и раздражены. Зачем комбат все это устроил? Ведь ничего уже нельзя переделать.

«– Если не поверил я Полесьеву, тогда надо было разведку послать, – сказал он. – Так нет же! Торопился. Дата подпирала. Перехитрили нас. Да какие могут быть оправдания? Вы что хотите – чтобы я вроде Баскакова?

– А что Баскаков? При чем Баскаков? – уцепились мы.

– Ему хоть бы хны. Встретил его в Крыму. Кругленький, в белой панамке. Вспоминает всех с гордостью. Прослезился: как, говорит, все было прекрасно... – Он озадаченно повертел шеей, словно высвобождаясь из тесного воротничка. – Что ж, по-вашему, и я должен... Конечно, переделать нельзя, но передумать-то можно...»

Такая честная философия комбата, однако, мало кого устраивает. С особой искренностью и обидой об этом говорит один из однополчан: «Что же ты сделал со мной? Кто я теперь? Чего я инвалид? Твоей халатности? Да? На кой, извиняюсь за выражение, ты мне тут раскрывал. Я-то гордился: бывший политрук знаменитого батальона, какой у нас комбат был полководец! Я с воспоминаниями выступал. Допустим, после войны у меня все кувырком, никаких особых достижений. Не имею заслуг. Но война у меня настоящий пункт биографии, никаких сомнений. Полное идейное оправдание жизни. Ты, значит, обнаружил, признался, очистился. А мне что прикажешь? Ты обо мне подумал? Ты мой командир, обязан ты... подумал, что ты у меня отобрал? Может, самое дорогое... Под конец жизни. Что у меня впереди? У меня позади все. Выходит, и позади под сомнением, наперекосяк...»

Не только у многих героев, но и у Гранина война – «настоящий пункт биографии». Он ушел на фронт ополченцем, был откомандирован в танковое училище и закончил войну командиром роты тяжелых танков. Память о войне возвращается без спроса, часто вопреки воле и желанию человека. Ей посвящен и последний роман писателя «Мой лейтенант», получивший первую премию «Большая книга» (2012).

Роман «Мой лейтенант» – это живая речь общения, без всяких изысканных украшений и завитушек. Автор мыслит и говорит как на исповеди – просто, искренне, без утайки.

Осознание недосказанности в оценке прошлого увлекло писателя в трагическое время обороны Ленинграда. И прорвались сомнения, отчаянные вопросы к самому себе, к своей совести. И заговорило былое языком точным и хлестким. Человек пошел в ополченцы по душевному велению. Но, к великому изумлению, он осознал собственную ненужность: «Зачем я ушел на эту войну? – вдруг проскользнула мысль. – Ушел на одну войну, а оказалось, это совсем другая. И вот сейчас – куда мы уходим?»

Гранин погружает читателя в удушающую атмосферу фронтового существования: «Стояла жара. Отступление было обозначено пожарами, вздувшимися трупами лошадей и солдат. Короче – вонью. Поражение – это смрад. Одежда, волосы – все пропахло едкой вонью, смрадом гниющей человечины и конины».

Никто из наших писателей, даже бывших фронтовиков, в своих сочинениях не заглядывал в непереносимое солдатское самочувствие на войне, не вдавался в анализ всепоглощающего ужаса от всего, что так или иначе расплющивало и волю, и разум молодого человека. А еще недавно, когда герой настаивал на своем горячем желании защитить Ленинград, он был абсолютно уверен в своем собственном богатырстве, в отваге, в готовности к самопожертвованию. Внутренне вполне искренне верил в свой подвиг во имя родины.

И вдруг – совсем другая реальность! Первая бомбежка всё опрокинула. Беззащитный, с одной гранатой ополченец – а против него черная туча пикирующих штурмовиков. Жуткий страх, безнадежность заставили его вжиматься в землю. Не кто-то, а сам Даниил испытал это адское чувство открытой незащищенности. Его лирический герой вспоминает: «Я остался один на один с этой летящей ко мне со всех сторон смертью». И не веривший в Бога, не знавший ни одной молитвы, он взмолился в этом аду: «Господи, спаси!»

После разрывов бомб были секунды передышки, и солдат увидел ползущего рыжего муравья. В земле продолжалась обыкновенная жизнь. Невероятная мысль дала его сознанию некое дерзкое допущение: «Бог был здесь, среди цветов, личинок, букашек». Он и сам казался себе сейчас такой букашкой. Мучил себя самобичеванием: «Я был раздавлен страхом». И унижен солдатским голодом: «Были дни, когда я понимал людоедство».

Обстрелянный ополченец уцелел и будет, как и все на войне, постепенно изживать страх. В окружении разных людей он вдруг понял благодатную силу смеха: «А если смеются, то страх проходит... Смех убивает его...»

Гранин хранит в себе минуты солдатского отдыха, когда дружеское общение, стихи и песни врачуют душу. Но фронтовые обязанности и воинский долг могут перелопатить привычки, изменить характер человека, продиктуют неожиданные поступки и проявления несвойственных этому человеку качеств – даже явную ложь во имя пробуждения надежды на помощь «безошибочного» высокого командования. И не узнать человека!

Читателя волнует тайна, соединяющая автора и «моего лейтенанта». Даниил Александрович легко и свободно обозначил природу физиологической и психологической связи между ними.

Человек точных знаний, Гранин и его лирический герой нашли очень современные понятия, определяющие родство и несовпадения героя с автором: «От меня отделился лейтенант Д. Не подозревал, что во мне существует такая личность». Схожих сюжетных допущений не знала наша классика. О них почему-то не размышляют и современные короли пера.

Посмотрим на себя со стороны. Наши детские, юношеские и прочие молодые ипостаси теряются во времени. Мы и не вспоминаем свои прежние порывы, суждения и всякие закидоны: было, было – и прошло. Но не у Гранина! По рождению его фамилия Герман. Немцы под Ленинградом. Германские агрессоры почти рядом, а он их однофамилец! От этой жуткой параллели в дни блокады Ленинграда можно было бы 20-летнему юнцу прийти в отчаяние. Или совершить жертвенный поступок. Так и поступил инженер-электрик Кировского завода Даниил – отказался от брони, записался в ополченцы.

В романе сильно и мощно возвращается время в сороковые-роковые, в смертельно опасные месяцы для Ленинграда и всей страны. В эйфории жертвенности и героического порыва на боевых позициях лейтенант Д. обрел несвойственные ему черты характера и фразеологию – словом, некая ступень личности отделилась от первоисточника и начала свое собственное движение.

Лейтенант Д., естественно, одной группы крови с повествователем. Автор с высоты своих лет вгляделся в ушедшее мгновение и пропел прощальную песнь очень симпатичному молодому человеку, трезво, а иногда с восхищением рассказал нам о его безудержных порывах, озорстве, дерзностных намерениях. И, наконец, распрощался с харизматичной личностью молодого воина, избравшего собственную орбиту.

Самоанализ лирического героя не похож на покаяние. Это мгновенный порыв, молодая открытость – не перед первой своей женщиной, а перед самим собой: «В те яростные молодые годы я не пренебрегал никакими возможностями получить от женщины то, что она должна дать». А тут девушка. Это пугало совестливого молодого человека: «В те времена нравственные правила еще не считали предрассудком». Его мучила дилемма – «преступить или отказаться?»

Во всех житейских перипетиях лирический герой интуитивно чувствовал свою особенную привязанность к решительной и независимой девушке Римме, хотя вначале даже женитьбу на ней не считал серьезной и надежной.

Писатель Гранин и в лирическом интимном сюжете захватывающе интересен. Пером его управляет неподдельная страсть. В любовном общении он ценит игру касаний. И еще нечто, что выше физического наслаждения: «Ее белые, ровные зубы, чистое дыхание казались мне частью набитой соками природы, как будто я целовал этот день, эту молодую прозрачную листву».

Во всех восприятиях – искусства или любви – Даниил Александрович являет миру поэтическую склонность своей души. И его лирический герой радуется и воодушевляется естественным проявлением личности женщины. И не раз ее поступки и начинания усмиряли мужскую гордыню. Говоря возвышенно – даже вдохновляли.

Гранин по-прежнему сохраняет свою склонность к научному исследованию явлений. Он обрушил на нас факт невероятный: оказывается, теперь есть возможность и право наконец-то ответить на сложнейший вопрос: почему же, при огромном превосходстве в боевой оснащенности армии и в качестве военного руководства, немцы не взяли Ленинград?

Сохранились свидетельства: оккупация Ленинграда была продумана в деталях, вплоть до отпечатанных пропусков. Гранин пишет: «И тут что-то произошло в ставке Гитлера, почему-то Гитлер круто изменил решение и дал указание не входить. Он был мистик, его посещали предчувствия, озарения...» Уж не наши ли экстрасенсы внушили мгновенное просветление в мозгу фанатика? Гибнущие от истощения и бомбежек ленинградцы так и не узнали правды. Гранин посмел приоткрыть ее. Мудрый человек, он не угнетает душу ненавистью к немцам, даже к тем, кто жаждал уничтожить его родной город. Германские туристы с восторгом любуются Петербургом и по-своему драматично трактуют военные факты. Как настоящий европеец Гранин использовал в романе рисунки австрийского художника Ганса Лиски.

Гранин делает не первую в нашей литературе попытку показать войну не в глянцевом переплете, а с изнанки, вернее, в ее реальном масштабе – глазами бойца: «Ни в книгах, ни в мемуарах – нигде ничего не упоминалось про этот день. Его уничтожили, вымарали из истории». И здесь, как и в ранних вещах, для того чтобы верно передать состояние человека на войне, писателю требуется как бы двойное зрение. Лейтенант Д. и автор повествования не просто двойники, разнесенные во времени, но люди, по-разному оценивающие и события и себя.

Память – тяжелый труд. Герой повести «Еще заметен след» признавался: «Ничего не отзывалось. Пустые, давно закрытые помещения. После смерти жены я перестал вспоминать. Преданность вспоминательному процессу вызывала у меня отвращение. Пышный обряд, от которого остается горечь». Героиню, которая требует от него вспомнить своих фронтовых товарищей, он буквально заклинает: «Не ворошите. Не настаивайте. Поверьте мне. Как сказал один мудрец, не надо будить демонов прошлого».

Человек всегда живет между двумя полюсами: попыткой реально оценить прошлое и желанием оправдать случившуюся вопреки обстоятельствам или по их воле, но свою же, свою жизнь. И, может быть, еще в большей мере – найти в ней смысл. Для этого писатель, как и всякий человек, нуждается в собеседнике, не только в вымышленном, но и в реальном герое. Таком, как Тимофеев-Ресовский, которому посвящен роман «Зубр», как герой повести «Эта странная жизнь» биолог и философ Любищев. Здесь тоже, как и в общении с прошлым, происходит опыт двойного зрения, возможность сравнить. Иногда только для того, чтобы осознать, как мало знаешь о самом себе: «Ничего достоверного я не знаю. О самом себе. Как я меняюсь, как меняется моя работоспособность, мои вкусы, интересы... То есть мне казалось, что я знал о себе, - пока не столкнулся с отчетами Любищева и понял, что, в сущности, ничего не знаю, понятия не имею». И снова, и снова, в который раз мысли о свойствах памяти: «Что мы удерживаем в памяти? События. Ими мы размечаем свою жизнь. Они как вехи, а между вехами – пусто... К примеру, куда делись эти последние месяцы моей жизни с тех пор, как я стал писать в Любищеве? Собственно работы за столом было немного – на что же ушли дни? Ведь что-то я делал, все время был занят, а чем именно – не вспомнить».

Сходство прозы документальной и художественной бросается в глаза. Это и не удивительно, потому что корень и той и другой в личности автора, которая живет своими болевыми точками и распутывает одну нить – нить собственной жизни. Вот для сравнения с предыдущей цитатой внутренний монолог вполне вымышленного героя повести: «Теперь, когда он перестал заниматься математикой, он увидел, что ум его, которым он гордился, - уродливо однобок, а душа пуста. Он даже чувствовал себя глуповатым, прежнее его высокомерие к историкам, особенно к философам, стало стыдным. Он не представлял, как трудно размышлять о своей собственной жизни, о так называемой душе. Была ли она у него, что с ней, не усохла ли за ненадобностью? Господи, как заросло все внутри».

Герой Гранина не поэтизирует свою амнезию и сладкое беспамятство. В нем борются страх и потребность вспомнить. И еще: надежда на то, что в мире есть возмездие, а стало быть, есть и справедливость. Именно такая сложная, запутанная психологическая цепочка приводит его к философствованию. Вообще, благодаря единоборству с памятью, многие герои Гранина становятся философами поневоле. В какой-то момент жизненных перипетий и напряженного думанья они начинают напоминать стоиков. Это сказывается и в покорности судьбе, и в понимании, что жизнь ничем не обязана человеку и требовать можно только от себя, что никто не обязан нас любить и завоевать другого можно только «трудом своих чувств».

Про Даниила Гранина хочется сказать, что это умный писатель.

Он строит сюжет, но ни на секунду не выпускает из внимания мысль. Плетет интригу, но не забывает о проблеме, которая легла в ее основу. Герои его не философы по призванию, но то и дело пускаются в философствование, вынужденное обстоятельствами, которые ставят их перед трудными вопросами. Их философия всегда включена в конкретные переживания, которые составляют материю как художественной прозы, так и эссеистики.

Говоря коротко: мы имеем дело с прозой напряженной мысли о человеке, которая запряжена в сюжет. Сюжет при этом держится за дерн времени, а мысль пытается вывести его на просторы общечеловеческих, горьких и часто неразрешимых раздумий.

В книге патриарха русской литературы «Интелегенды: статьи, выступления, эссе» примечательный эпиграф – «Жизнь в России – всегда чудо, плохое чудо или хорошее, но обязательно чудо. Предсказать, что здесь стучится даже в следующем году, - невозможно».

Сборник публицистики не случайно прозрачно «шифрует» в своем названии тему интеллигенции. Эта тема «уходящей натуры» - одна из главных, что волнует писателя.

Сборник поделен на четыре раздела: «Война», «Литература», «Петербург и интеллигенция», «О душе». Помимо статей и эссе в него включены и избранные интервью писателя. Трудно сказать, какой раздел или жанр представляет наибольший читательский интерес. История написания и издания «Блокадной книги» со всеми цензурными препонами и редакторскими правками? Да, не пропустили фрагменты про людоедство, мародерство, махинации с продуктовыми карточками. Это можно объяснить идеологическими установками. Но почему вычеркнули кусок про первую открытую в блокадном городе баню? Отопления хватало только на одно отделение, и все, мужчины и женщины, мылись вместе. Но это были не мужчины и женщины, а скелеты, обтянутые кожей, которые трогательно помогали друг другу поднять шайки – сил сделать это в одиночку не у кого не было...

Или портреты великих, с которыми встречался лично? Воспоминания о Викторе Шкловском, Петре Капице, Александре Солженицыне, других ученых и писателях.

Или заметки о встречах с вождями? Здесь меткая наблюдательность позволяет автору оставить поистине чудесные мемуары, которые показывают и эпоху, и настроение времени лучше любого художественного полотна. «Хрущев начал говорить, а куда его вынесет не знал никто. Он сам тоже. Он творил. Сочинял. И это было и странно, и талантливо».

Как-то Даниил Гранин сказал: «Мы прожили странную, удивительную жизнь. Среди войн, большого террора, лжи, клеветы... Остаться человеком с достоинством среди такого безобразия – это, наверное, главный итог».

Гранин и Ленинград. Гранин и Санкт-Петербург – в какой-то момент эти два имени слились воедино. Даниил Александрович болел за свой город словом и делом, причем не просто ограничивался какими-то комментариями, но шел в своих стремлениях по-фронтовому – до конца, добиваясь результата. А последнюю – ненаписанную – книгу хотел посвятить любви и до финала, даже в больнице, оставался в ясном сознании...

Из воспоминаний Людмилы Фомичевой: «Он как совесть наша, человек глубоко нравственный. Фронтовик, столько жизней прожил – и очень благодарил судьбу за все за это. Мы часто ходили с ним в филармонию, и на разные фильмы ходили... Я ему говорю: «Вы потому так долго живете, что вам интересно жить!» И он вторил: «Ты послушай, Людочка, действительно, все вокруг так интересно!»

К нему бесконечно ходили люди. Просили помощи. Он переживал за любимый город, который в войне отстоял. Многое предложил, организовал. Например, создал Благотворительный фонд имени Лихачева, который занимался просветительской деятельностью. Организовал конгрессы Петра Великого, нашел много городов по России, к основанию которых имел отношение Петр. И в этом году петровский конгресс прошел даже в Париже, потому что Петр туда ездил, брал что-то полезное для России, что можно было внедрить. Даниил Александрович очень хотел «раскрутить» и следующую фигуру – Екатерину Вторую... Так что у него было множество идей, и большинство из них претворилось в жизнь.

Когда закончилась война и войска входили в город, то стояли временные, фанерные арки Победы, а так в городе были арки прошлых войн – Московские ворота, Нарвские триумфальные ворота, а вот арки в честь Великой Отечественной войны не было, и тогда Гранин обратился к губернатору, а тот его поддержал. И в Красносельском районе сделали шикарную монументальную арку Победы – мы с ним ездили на ее открытие два года назад. Так что он везде ходил, всем интересовался...

Очень переживал, чтобы не объединяли нашу Российскую национальную библиотеку с Ленинкой. Писал письмо Медведеву, что не нужно передавать Исаакий... У него на все была своя позиция, и к его голосу прислушивались. К нему приезжали и поговорить, и посоветоваться и Полтавченко, и Матвиенко, и Путин... Последний раз, когда его награждали Государственной премией, он собрал вокруг себя всю интеллигенцию – Пиотровского, Додина, со всеми дружил...

Он часто встречался со студентами, школьниками, и ему задавали очень интересные вопросы. Так, однажды вдруг спросили: «А сколько вы убили немцев?» А он ответил: «Мы поколение промахнувшихся. Он промахнулся в меня, а я промахнулся в него». Или, напротив, он спросил одну девушку: «Скажи, а что такое счастье?» И ее ответ ему очень понравился «Счастье – это я здесь и сейчас». А вообще Даниил Александрович был очень совестливый человек…

Он был крепким. Со своим мнением. Если ему что-то не нравилось – разворачивался и уходил. И всегда доказывал свою правоту. Последнее, что он просил у губернатора: «Ну как же так, такой величайший у нас композитор – Петр Ильич Чайковский, но нет в Петербурге памятника ему». И губернатор пообещал, что памятник поставят, конкурс объявили.!. До последнего бился за родной Петербург».

Умер Гранин. Ушёл свидетель эпохи. 1919-2017. Он родился, когда на Украине шла Гражданская война, и умер, когда на Украине – Гражданская война. Трагическая эпоха.

Гранин – не безмолвная покорная жертва времени и обстоятельств, а боец, который сперва воевал, потом написал. Воевали миллионы, а из тех, кто выжил, очень немногие решились честно написать.

У большинства настоящих писателей книги важнее их личной судьбы. «Гамлета» ставят 400 лет, а личная жизнь Шекспира не имеет значения. Романы Достоевского покорили весь мир, а подробности биографии...

Судьба Гранина больше, чем его романы. Главным событием стала для него Ленинградская блокада. Главным произведением – «Блокадная книга» (вместе с Алесем Адамовичем). Главной речью – выступление с трибуны парламента Германии в январе 2014.

Сорокаминутная речь потрясла весь мир. Вот отрывки.

«...Первые же дни войны меня и многих моих товарищей жестоко отрезвили. Нас разбомбили, когда наш эшелон только прибыл на линию фронта. И с тех пор мы испытывали одно поражение за другим. Бежали, отступали, опять бежали. И, наконец, где-то в середине сентября мой полк сдал город Пушкин и мы отошли за черту города. Фронт рухнул. И началась блокада...

…За двадцать пять дней декабря умерли 40 тысяч человек. В феврале ежедневно умирало от голода по три с половиной тысячи человек. В дневниках того времени люди писали: «Господи, дожить бы до травы». Всего от голода умерло более одного миллиона человек. Маршал Жуков в своих воспоминаниях пишет, что умерли 1 миллион 200 тысяч человек. Смерть начала участвовать безмолвно и тихо в войне, заставляя этот город сдаться...

...Спустя 35 лет после войны мы с белорусским писателем Адамовичем начали опрашивать уцелевших блокадников. Спрашивали, как они выживали, что творилось с ними во время блокады. Там были поразительные, беспощадные откровения. У матери умирает ребёнок. Ему было три года. Мать кладёт труп между окон, это зима... И каждый день отрезает по кусочку, чтобы накормить дочь. Спасти хотя бы дочь. Дочь не знала подробностей, ей было двенадцать лет. А мать всё знала, не позволила себе умереть и не позволила себе сойти с ума. Дочь эта выросла, и я с ней разговаривал. Тогда она не знала, чем её кормят. А спустя годы узнала...

...Когда мы писали «Блокадную книгу», мы задавались вопросом – как же так, ведь немцы знали о том, что происходит в городе, от перебежчиков, от разведки. Они знали об этом кошмаре, об ужасах не только голода, - от всего, что происходило. Но они продолжали ждать. Ждали 900 дней. Ведь воевать с солдатами – это да, война – это солдатское дело. Но здесь голод воевал вместо солдат.

Я, будучи на переднем крае, долго не мог простить немцев за это. Я возненавидел немцев не только как противников, солдат вермахта, но и как тех, кто вопреки всем законам воинской чести, солдатского достоинства, офицерских традиций уничтожал людей. Я понимал, что война – это всегда грязь, кровь, - любая война... Наша армия несла огромные потери – до трети личного состава. Я долго не решался написать о своей войне. Но всё-таки написал об этом книгу не так давно. Рассказал о том, как я воевал. Зачем я это сделал? Наверно, это было подспудное желание рассказать всем моим погибшим однополчанам, которые погибали, не зная, чем кончится эта война, не зная, будет ли освобождён Ленинград. Я хотел сообщить им, что мы победили. Что они не зря погибли...»

Немцы аплодировали Гранину стоя – президент Гаук, канцлер Меркель, все депутаты. Дома он такого единодушного одобрения не встречал. Один из наших министров-временщиков назвал враньём рассказ Гранина о блокаде; министру не понравилась правда о том, как в блокадном Ленинграде питались партийные вожди икра, пирожные, балык...

Прокурора в судебном процессе называют «государственный обвинитель». Гранин выступил как человеческий обвинитель. Обвинитель государств от имени людей. Свою главную речь он произнёс в 95 лет. Речь эта обвиняла и гитлеровскую Германию, и советское руководство за одно и то же – за невероятную жестокость.

На этом историческом процессе до сих пор есть адвокаты. Находятся такие и там, и тут. Но они бессильны Обвинитель Гранин вынес приговор, и обжалован он не будет.

Судьба Даниила Александровича – хорошее подтверждение известных слов о том, что «в России нужно жить долго». Кто бы какие ни высказывал суждения по его поводу, главным остается одно: Гранин – важнейшая для нашей словесности фигура.

Однажды Гранин сказал: «Каждый человек – это тайна». И любой его герой таинственен, потому что писатель сочетал литературный вымысел с убедительной достоверностью. Его повести – это слепок с эпохи: отчасти именно потому Гранин иногда противоречив. Однако при всей невыдуманности, документальности его литературы в каждом персонаже была потрясающая недосказанность. Может, в этом парадоксе и состояло главное мастерство Даниила Александровича. С одной стороны – историзм, а с другой – твердое понимание того, что «я знаю, что ничего не знаю». Гранин старался во всем дойти до самой сути, передать огромное количество деталей, связанных с конкретными людьми и временем, но вместе с тем расписывался в непонимании того, как все же до конца устроены человек и мир.

Гранин вернул нам ощущение того, что русская словесность – и о вечности, и о нас самих. «Человек, который нашел себя, - он счастливый человек. Это не всегда удается, но сами поиски себя уже доставляют удовлетворение, и ты становишься другим», - эти слова, произнесенные на вручении писателю Государственной премии за выдающиеся достижения в области гуманитарной деятельности, венчают земной путь Даниила Александровича. Добавить к ним нечего.

Литература

1. Голубкова, М. Электронная коллекция : оцифровка наследия Даниила Гранина / М. Голубкова // Российская газета. – 2018. – 10 января. – С. 2.
2. Кто научил Даниила Гранина управлять временем // Комсомольская правда (еженедельник). – 2017. – 12 июля. – С. 16.
3. Заболотских, Е. Ушел на грозу / Е. Заболотских // Комсомольская правда. – 2017. – 7 июля. – С. 11, 16.
4. Иванова, М. Человек-эпоха / М. Иванова // Известия. – 2017. – 6 июля. – С.1, 10.
5. Огрызко, В. Писатель умный, под конец жизни переставший быть дисциплинированным / В. Огрызко // Литературная Россия. – 2017. - № 25. – С. 2-3.
6. Марков, А. П. Духовный резонанс со временем : творчество и судьба Даниила Гранина / А. П. Марков // Человек. – 2016. - № 5. – С. 177-184.
7. Починок, О. Возможности человека безграничны / О. Починок // Красная звезда. – 2015. – 11 ноября. – С. 7.
8. Боброва, Е. Лейтенант прорывает блокаду / Е. Боброва // Российская газета. – 2015. – 25 марта. – С. 12.
9. Золотоносов, М. Барон Мюнхаузен Рыльского уезда / М. Золотоносов // Литературная Россия. – 2014. - № 38. – С. 8-12.
10. Крыщук, Н. Двойное зрение : о прозе Даниила Гранина / Н. Крыщук // Звезда. – 2014. - № 1. – С. 65-70.
11. Наша вера в технику не оправдала себя // Первое сентября. – 2013. - № 7. – С. 22.
12. Крыщук, Н. Искусство всегда было для избранных / Н. Крыщук // Первое сентября. – 2013. - № 6. – С. 21.
13. Боброва, Е. Победа за Граниным / Е. Боброва // Российская газета (Неделя). – 2012. – 29 ноября. – С. 22.
14. Дардыкина, Н. Восхождение к истине / Н. Дардыкина // Московский комсомолец. – 2012. – 24 августа. – С. 15.
15. Золотоносов, М. Другой Гранин, или Случай с либералом / М. Золотоносов // Литературная Россия. – 2010. - № 22. – С. 8-10.
16. Капитаны и смазчики // Октябрь. – 2010. - № 6. – С. 126-133.
17. Чижова, Е. «Когда подводишь итог…» / Е. Чижова // Вопросы литературы. – 2009. - № 6. – С. 382-403.
18. Любовь – это лучшее изобретение человечества // Октябрь. – 2009. - № 7. – С. 164-172.
19. Рубашкин, А. О страхах и бесстрашии / А. Рубашкин // Дружба народов. – 2009. - № 1. – С. 206-210.
20. Мучительные вопросы бытия // Литературная газета. – 2004. - № 47. – С. 5.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.