Версия для печати

Король и сказочник

Библиографическое пособие. Курган. 2019

3 марта исполняется 120 лет со дня рождения Юрия Карловича Олеши. Знаменитый автор «Трех толстяков» оставил нам не очень большое литературное наследие. Но зато какое! Блистательный роман «Зависть», несколько филигранных рассказов, пьес и удивительную книгу размышлений о времени и себе, изданную после его смерти под заголовком «Ни дня без строчки», где он поведал о детстве, футболе, искусстве и братьях-художниках. Не так давно в более полном варианте и другой композиции она появилась под названием «Книга прощания».

Библиографическое пособие «Король и сказочник» посвящено жизни и творчеству писателя. В работе использованы книги и статьи из периодических изданий, имеющихся в фонде Центральной городской библиотеки им. В. Маяковского

ВОЛШЕБНАЯ СИЛА

В жизни Олеша был абсолютным волшебником, сказочником, королем и нищим одновременно. То есть – поэтом по самому высокому счету.

Изъяснялся он исключительно притчами, больше всего на свете ценил слово художественное, терпеть не мог информационный газетный стиль, а из множества поэтических приемов предпочитал метафору.

Конечно же, этот прием в литературе доступен только художникам, обладающим волшебной силой слова. Ведь метафора возникает путем превращения обычных, казалось бы, предметов и явлений в новые, невероятные поэтические образы. И происходит это исключительно благодаря особым – волшебным! – глазам художника.

А поэт и сказочник Юрий Олеша своими глазами видел, что «гром запрыгал, как мяч, и покатился по ветру», что юбки жен горожан «походили на розовые кусты», а фонари – «на шары, наполненные ослепительным кипящим молоком» («Три толстяка»). Он своими ушами слышал «овацию листвы» и то, что «сквозняк пел, как прачка». Любил уточнить: листья дуба – «трефовые» («Любовь»), а «цыганская девочка – величиной с веник» («Альде-баран»).

Да, глаза его были так удивительно устроены, что красивое он видел прекрасным и, совершенно не перенося языковых штампов ни в литературе, ни в разговорной речи, пытался заново переименовать мир, щедро делясь своими открытиями с читателями. И читатели, глядя на мир глазами Олеши, тоже становились поэтами, обретая способность видеть и «мускулистый ветер», и «раскрытый рояль, похожий на фрак», а в облаке, повисшем над городом, - «очертания Южной Америки» («Зависть»).

КОРОЛЬ МЕТАФОРЫ

Его называли королем метафоры! И, заметьте, коронован он был в самое густонаселенное великими художниками время – в 20-е годы прошлого столетия, когда гениев народилось столько, что они даже стали сбиваться в стаи по интересам. Футуристы, имажинисты, акмеисты, обэриуты...

И фамилия у него была сказочно-лесная – О-ле-ша. В ней слышится и дремучее слово «леший», и нежно-юное «олешка» - молодой олень, ну вроде изображенного на дворянском гербе рода Олеш (по происхождению польский дворянин, писатель именно с этим зверем связывал происхождение своей фамилии).

А теперь – держитесь: мало того, что его папа был Карлом (на итальянский манер – папа Карло), обеих бабушек его, по материнской и отцовской линии, звали Мальвинами. Думается, что вряд ли такое совпадение случайно: Олеша явно поучаствовал в процессе переименования персонажей сказки Карло Коллоди, по мотивам которой Алексей Толстой написал «Буратино». Ведь в «Приключениях Пиноккио» девочку с голубыми волосами зовут Маленькая фея, а старика, сделавшего из полена деревянного человечка, - Джеппетто. Да, неспроста Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец» именует Юрия Карловича «ключиком». Но нам лишь известен тот факт, что Алексей Толстой, собираясь написать сказку-воспоминание о «Пиноккио», пригласил в гости своего давнего знакомого, опытного тогда уже сказочника – Олешу, который вспоминал об этом так: «"Слушай, - говорит вдруг Толстой, - у меня есть один замысел. Рассказать?" И я выслушиваю историю о том, как он, Толстой, будучи ребенком, прочел некую повесть о деревянном человечке... "Так вот слушай, что я хочу сделать. Написать книгу о приключениях деревянного человечка, причем объяснить читателю, что в данном случае я именно вспоминаю прочитанное и забытое... Что ты скажешь? По-моему, это хороший прием"».

Олеша похвалил замысел, но о продолжении этого разговора ничего не известно. Судя по всему, произошел он в 1934 году. К этому времени Олеша приобрел уже славу сказочника, равного Гофману или Андерсену. По его инсценировке романа «Три толстяка», уже неоднократно роскошно изданного с 1928 года, шли спектакли на главных сценах страны: в МХАТе, Ленинградском БДТ, а в Большом театре готовилась премьера одноименного балета.

Но, надо заметить, что слава короля метафоры обрушилась на него вовсе не после публикации «толстяков», а за год до того – после выхода в свет его «Зависти», диковиннейшей жемчужины в литературе 20-х годов прошлого столетия. Главной книги жизни Олеши. Но не будем забегать вперед.

В РАСПИЛЕННОМ МИРЕ

С разбегу он оказался в разъеме эпох, видел радостный взлет цивилизации на следующую ее ступень, и одновременно – варварское распиливание мира его страной на старый и новый.

Страна начала жизнь с нуля. Она помолодела, посвежела и строем зашагала – вперед, к победе! – под веселящие марши. Безжалостно круша на своем пути все, что считала «бывшим» и «вражеским», она расправлялась и с вековой культурой. Уничтожая ее, на абсолютно пустом месте строила свою, палеолитовую – советскую.

Тема последнего сопротивления старой культуры, названная им «заговором чувств», станет главной во всех его произведениях.

Он, подросток, не услышал тогда, в тех победоносных маршевых кличах, предупреждающего сигнала опасности. Он был ослеплен новизной мира, совпавшей с новизной его детского восприятия. Революцию он называл романтикой, а неуемную пропаганду физкультуры и спорта – приглашением к рыцарским турнирам.

Итак, он родился 19 февраля (3 марта по новому стилю) 1899 года в Елисаветграде Херсонской губернии, в двухэтажном кирпичном доме на Петровской улице, где поселилась семья Кароля. По какой-то причине крестины состоялись только через два месяца – 19 апреля. В метрической крестоприводной книге Елисаветградской Римско-католической церкви за 1899 год, на странице 91 под № 14 записано: «Тысяча восемьсот девяносто девятого года Апреля девятнадцатого дня был окрещен младенец именами Георгий Антон ксендзом Георгием Байером администратором оной церкви с совершением всех обрядов Таинства, Дворян Карла Антоновича Олеша и Олимпии Владиславовны урожденной Герлович законных супругов сын родившийся Февраля девятнадцатого дня сего же года в городе Елисаветграде. Восприемниками были Антон Гольч и Катерина Добровольская».

Именами, данными при крещении, он практически не пользовался Они фигурировали исключительно на бумаге, причем только в детстве и ранней юности. Аттестат зрелости, университетские документы и приписное свидетельство оформленные на основании метрики, были выписаны на Георгия Антона Карловича Олешу. Дома, в гимназии и среди друзей он быт Юрэком, Юрой, Юрием. При получении паспорта он окончательно избавился от груза не импонирующего ему имени, официально став Юрием Олешей.

Юрий Олеша с сестрой Вандой

Но это было уже в Одессе, где прошли детство и юность Ю К., в любимой и воспетой им Одессе, которую он считал своей родиной.

О настоящей же родине – Елисаветграде – он написал коротко: «Я ничего не могу сказать об этом городе такого, что дало бы ему какую-либо вескую характеристику. Я прожил в нем только несколько младенческих лет, после которых оказался живущим уже в Одессе, куда переехали родители. Значительно позже уже юношей, я побывал в Елисаветграде, но и тогда увидел только южные провинциальные улицы с подсолнухами. Пел петух, белели и желтели подсолнухи – вот все мое восприятие города, где я родился. Год моего рождения совпал с последним годом девятнадцатого столетия. Человек тщеславный, я усматриваю в этом обстоятельстве некоторую знаменательность. Гейне, родившийся в 1801 году, называл себя первым человеком девятнадцатого века. Родившись на другом конце века, я могу назвать себя его последним человеком».

В 1902 году семья переехала в Одессу. «Одесса – город иностранный. В детстве я жил как бы в Европе. Окрестности назывались – Ланжерон, Аркадия... Теперь вспоминаю с удивлением, что одна из ближайших деревень называлась Дофиновка.

В Одессе я жил с трехлетнего возраста до первых стихов. Здесь я окончил гимназию. На днях встретился с одноклассником, ныне актером, который сообщил мне, что директор нашей гимназии стал после революции пастухом.

Какая жирная тема шлепнулась на стол!

Директор гимназии, гроза моего детства, латинист и действительный статский советник удалился от мира, в поля, под сень деревьев, пасти стадо, гремящее колоколом. Какая последовательность! Не надо ничего придумывать. Ничего художественнее не придумаешь: сплошная классика. Цинциннат. Ведь он же преподавал латынь! Ведь это же сам Гораций.

Обязательно напишу об этом рассказ.

Тем более – взгляд в прошлое. Книга моей жизни получит отличное начало».

Юрий учился в знаменитой Ришельевской гимназии, играл в футбол за ее команду и в гимназические годы начал сочинять стихи.

ЕГО ФУТБОЛЬНОЕ КОРОЛЕВСТВО

В Ришельевской гимназии, которую Олеша окончил с золотой медалью, он прославился не только как лучший ученик и поэт, сумевший, ко всему прочему, блестяще перевести с латыни вступление к «Метаморфозам» Овидия. Он был и знаменитым хавбеком (устаревшее название полузащитника), на равных игравшим в одной команде с будущей суперзвездой мирового футбола Григорием Богемским. Именно на футбольном поле произошла первая встреча Олеши с Валентином Катаевым, ближайшим другом до середины 30-х, после чего их дороги принципиально разошлись. Олеша выбрал путь нищего, а Катаев – писательского начальника, барина. Правда, на старости лет Катаев в «Алмазном моем венце» много интересного расскажет об Олеше-«ключике». Там описана и их первая встреча: «Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед – маленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный, вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте.

С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мимо падающего голкипера в ворота. Ворота – два столба с верхней перекладиной, без сетки.

Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе: «Браво, я!»

«Кто забил гол?» - спросил я.

И тогда второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика. В первый раз я их, впрочем не услышал, а увидел под стихами…

Тогда я никак не мог предположить, что маленький ришельевец, забивший левой ногой такой прекрасный гол, и автор понравившихся мне стихов – одно и тоже лицо… Я подошел к нему…назвал себя. Он назвал себя… Мне было семнадцать, ему пятнадцать».

Да, если бы из-за невроза сердца, обнаруженного вдруг у Олеши в детстве, врачи не наложили вето на его занятия спортом, из него вполне мог бы вырасти и король футбола. Но он стал королем метафоры, воспевшим футбол. Лучшие «футбольные страницы» в литературе принадлежат ему. В романе «Зависть», например, сюжетная развязка происходит именно на футболе, на фоне международного матча. А финал пьесы «Заговор чувств», написанной по мотивам «Зависти» для Театра им. Вахтангова (премьера 1929 г.), завершается эффектной ремаркой: «Марш. Идут футболисты по лестнице. Двадцать два человека в пестрых одеждах. Рукоплескания».

И не случайно, что до конца жизни Олеша дружил с прославленным капитаном «Спартака», «флагманом советского футбола» Андреем Старостиным. Кстати, «флагман» сам замечательно рассказал об этой дружбе в сборнике «Воспоминания о Юрии Олеше».

И Юрий Карлович вспоминал и о Старостине, и о Богемском, и о своем футбольном детстве в записях «Ни дня без строчки» и «Книги прощания»: «Пыль была по щиколотку, и было приятно идти, потому что мне было тогда двенадцать лет. Далекая дорога на стадион... К спорту тогда относились несерьезно, считая, что это для подростков, причем известных плохим поведением. Какая-то организованная шалость – вот как относились к футболу…

Мы возвращались уже среди сумерек. Цветы все казались белыми – и они были очень неподвижными, эти маленькие белые кресты, кресты сумерек.

Наши ноги в футбольных бутсах ступали по ним. Мы просто не видели их. Это теперь, вдруг оглянувшись, я увидел целый плащ цветов – белый, упавший в траву рыцарский плащ».

С ЗЕЛЕНОГО ПОЛЯ – В «ЗЕЛЕНУЮ ЛАМПУ»

И освященные этим заветом, нашумят в Одессе их поэзоконцерты, диспуты об искусстве, первые публикации в местной прессе и знаменитые импровизации короля Олеши, с громким реноме ну очевидной небывальщины.

А происходило это следующим образом. В одесском кафе «Ай-Лайф», например, облюбованном зеленоламповцами, шел очередной поэзоконцерт, в конце которого объявлялось: «Импровизации Юрия Олеши!» Он весь вечер наблюдал за посетителями кафе, слушал выступавших до него поэтов и, выйдя на эстраду, молниеносно, на глазах у публики, блестяще сочинял остроумнейшее стихотворное обозрение вечера, с лету импровизируя под каскады хохота и заработав бешеные аплодисменты в конце.

В 1915 году его стихотворение «Кларимонда» было опубликовано в газете «Южный вестник». Всю жизнь он продолжал называть себя одесситом и гордился этим званием, образовав вместе с группой одареннейших писателей-земляков литературное направление, получившее название «Юго-Запад». Так Эдуард Багрицкий назвал свою первую книгу, так Виктор Шкловский определил это движение, которое, родившись у берегов Черного моря, затем перемещалось – в стихах, в прозе, в образе жизни – в Москву.

«Лирические стихи Юрия Олеши интересны, как запись ощущений молодого человека, который еще не умеет вспоминать и записывать прозу», - объяснял все всегда знавший Виктор Борисович Шкловский,

А были ли эти лирические стихи интересны самому Юрию Олеше?

Возможно, для него тогда это просто был единственно приемлемый способ существования. Футбол, любовь, Ришельевская гимназия, католический храм, смерть сестры – художницы Ванды, увлеченность авиацией, общий самогипноз тех дней, предшествовавших войне 1914 года, и выливались в гармоничную форму – стихи.

«Когда я был маленьким, в мире еще уделялось немало внимания фейерверкам», - позднее вспомнит Ю. К. Олеша. И его стихи тоже были фейерверками, где русские слова игриво перемежались французскими, где метафоры рождала история.

«Я не знал, что я переживаю инкубационный период болезни, и не понимал, что же происходит со мной. Почему меня вдруг начинает так знобить?..

– Облако, - говорит врач. – Тиф – это облако. Ти-фос – по-гречески облако. Вы в облаке.

Он говорил так со мной потому, что ненавидел меня за то, что я поэт».

Облако рождало поэзию. Море рождало стихи, высекало пушкинские ритмы, пушкинские размеры. Юрий Олеша написал целый цикл стихов, посвященных пушкинским трагедиям, он позволил себе продолжить путешествие Онегина, приведя героя романа в Одессу меж двух революций…

А вообще-то стихов было у Юрия Олеши много. Можно было выпускать книгу. Но он не спешил. Почему? Много позднее он обмолвился – они были «слишком профсссиональны». Для них, детей вдохновения, импровизации, профессионализм был тогда бранным словом.

Кровь на памятнике

Народ покрыл красным флагом

голову памятника Екатерине

Из тьмы веков взошла тяжелым шагом

На гулкий пьедестал торжественная новь

И голову царицы красным флагом

Закутала... И пурпур, точно кровь,

Стекает вниз по бронзовому телу...

Какому здесь трагическому делу

Судьбой воздвигнут грозный эшафот?

За кровь пролитую бескровная расплата...

А с Запада над городом встает

Из давних снов, как призрак, тень Марата

И смотрит, как пурпурово течет

По памятнику кровь и как мелькают птицы

Над трупом обезглавленной царицы.

Апрель, 1917

Бульвар

(Из цикла «Стихов об Одессе»)

На небе догорели янтари

И вечер лег на синие панели

От сумерек, от гаснущей зари

Здесь все тона изящней акварели...

Как все красиво... Над листвой, вдали,

Театр в огнях на небе бледно-алом,

Музей весь синий. Сумерки прошли

Между колонн и реют над порталом...

Направо Дума. Целый ряд колонн

И цветники у безголосой пушки,

А дальше море, бледный небосклон

И в вышине окаменелый Пушкин...

Над морем умолкающий бульвар

Уходит вдаль зеленою дорогой.

А сбоку здания и серый тротуар

И все вокруг недостижимо строго.

Здесь тишина. И лестница в листве

Спускается к вечернему покою...

И строго все: и звезды в синеве,

И черный Дюк с протянутой рукою.

Одесса, 1917

Триолет

Любовь течет, как триолет,

Где надо, строки повторяя –

Разнообразная такая,

Любовь течет, как триолет...

У каждой множество примет –

Как сад цветя, как иней тая –

Любовь течет, как триолет,

Где надо, строки повторяя.

Одесса, 1917

Пушкин

Моя душа – последний атом

Твоей души. Ты юн, как я,

Как Фауст, мудр. В плаще крылатом,

В смешном цилиндре – тень твоя!

О смуглый мальчик! Прост и славен

Взор, поднятый от школьных книг,

И вот дряхлеющий Державин

Склонил напудренный парик.

В степи, где плугом путь воловий

Чертила скифская рука, -

Звенела в песнях южной крови

Твоя славянская тоска.

И здесь, над морем ли, за кофе ль,

Где грек считает янтари, -

Мне чудится арапский профиль

На фоне розовой зари, -

Когда я в бесконечной муке

Согреть слезами не могу

Твои слабеющие руки

На окровавленном снегу.

Одесса, (1918)

Пиковая дама

Швырнул шинель. Прошел упруго,

Блестя в паркете. Игроки.

Затянуты затылки туго

В галунные воротники.

Вошел. Слуга склоняет плечи,

В чулках и белом парике.

Струится синий дым, и свечи

Коптят амуров в потолке.

В трюмо повторенный, весь в белом,

Сиятельный кавалергард.

Сукно, запачканное мелом,

Зеленое – рябит от карт.

«Здорово, Германн!» - Он поклона

Не замечает. Подошел.

И профилем Наполеона

Склонился и глядит на стол.

Столпились, кто-то звякнул шпорой,

Облокотившись на сукно,

И оглянулся тот, который

В бокалы наливал вино.

Почудились улыбки прелесть,

И плечи в бантах, взгляд – и вдруг:

Чепец, трясущаяся челюсть

И вены исхудалых рук.

А после тягостно и прямо

Посмотрят мертвые глаза,

И ляжет пиковая дама

Взамен счастливого туза.

Одесса, <1918>

Каменный гость

В голубизне вечерних окон

Тревожны взлеты поздних птиц.

Печален взор и темный локон

Дрожит у траурных ресниц.

О, Донна Анна! вздрогнут плечи,

И мягко изогнется стан,

И легким вздохом будет встречен

В ботфортах пыльных Дон-Жуан.

И может быть – но так не скоро –

Забудется для нежных губ

Печаль над телом Командора

И звуки похоронных груб.

Но будет слышно, как по залам

Пройдет меж слуг, упавших ниц,

Он – и протянет над бокалом

Ужаснейшую из десниц.

О, Дон-Жуан! А на погосте,

Где ивы, ирисы и тишь –

Над ликом Каменного гостя

Летучая метнется мышь.

Когда вечерний чай с вареньем в теплых булках

И крепок и душист – мне любо вспоминать,

Как было хороню в приморских переулках

В оранжевой листве шелковицу искать...

О, детство давнее! О, краденые дыни

И капитан Майн Рид, в те дни наивных вер, -

Когда на берегу, бродя но красной глине,

Я, замирая, ждал разбойничьих галер...

И так прошли года, овеянные пылью

Да запахом садов, легки, как дальний звон,

Чтобы всплывать во сне неуловимой былью,

Из розовой страны, где яркий сбылся сон.

Одесса, 1918

Он стал поэтом в своей прозе больше, чем в стихах. И его книга «Ни дня без строчки» - это поэзия горечи, поэзия отчаяния, поэзия распада. Что произошло? Почему блестящий стилист, умница, фантазер Юрий Олеша, задумавший роман «Нищий», не написал ни этого романа, ни других произведений, соразмерных «Вишневой косточке», «Любви», «Лиомпе», «Трем толстякам», «Зависти»? Вчитайтесь в его речь на I Всесоюзном съезде писателей, попробуйте представить себе его жизнь в 1936-1938 годах – и ощутите, что означало в реальной жизни столкновение поэта и колбасника...

Облако осталось в прозе, точнее, в микропрозе – во фразах. Стихи Юрий Олеша перестал писать. И остался автором – навсегда – однотомника прозы и пьес. И еще десятков стихов, написанных в молодости, тогда же напечатанных в одесских журналах, но не собранных до сего дня.

По окончании гимназии в 1917 году Олеша поступил в Одесский университет, где в течение двух лет изучал юриспруденцию. А в двадцатидвухлетнем возрасте создал совместно с молодыми литераторами В. Катаевым, И. Ильфом и Э. Багрицким объединение «Коллектив поэтов».

Дальнейший жизненный путь был окончательно определен. Правда, революция и гражданская война внесли в него свои коррективы. В 19-м Юрий пережил смерть горячо любимой сестры Ванды, а в 21-м уехал из голодной Одессы в Харьков по приглашению влиятельного руководителя РАТУ (Радиотелеграфное агентство Украины) и видного поэта В. Нарбута.

Там он успешно трудился журналистом и печатал стихи в периодике. В 22-м родители Олеши получили возможность эмигрировать в Польшу. Юрий очень переживал их отъезд, писал в дневнике, что, проводив родителей, долго плакал. И все-таки твердо решил остаться, избрав судьбу советского писателя. Вскоре он переехал в Москву, ставшую колыбелью его литературного творчества.

МОСКВА, «ГУДОК»

Все они перебрались в Москву, чтобы покорить мир. И покорили. Но не сразу сказка сказывалась: начали они никому еще не известными журналистами в железнодорожной газете «Гудок». Доводили до ума рабкоровские фельетоны и писали свои. В аппарате «Гудка» тех лет, как ни в какой другой газете, собралась поистине уникальная компания: одесситы Валентин Катаев, Илья Ильф, Евгений Петров, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша и киевляне Михаил Булгаков, Константин Паустовский и др. Должности их назывались «обработчики». Днем они превращали в шедевры информацию, полученную от рабкоров со всей страны. А по ночам, на краешках кухонных столов своих «вороньих слободок», сочиняли те самые покорившие мир романы, повести, пьесы. Фельетоны подписывали забавными псевдонимами. Булгаков был «Крахмальной манишкой», Катаев – «Стариком Саббакиным», а Юрий Олеша прославился как «Зубило». Это имя было самым популярным у читателей «Гудка».

Так вот, когда редакционная администрация была озабочена очередной годовой подпиской, Олешу-Зубило возили на гастроли по крупнейшим железнодорожным узлам страны. В Саратове, Харькове или Киеве для этого арендовалось самое большое помещение, как правило, цирк. Город завешивался афишами, кричащими о том, что на встрече с железнодорожниками выступит Зубило. Это было залогом того, что яблоку на вечере упасть будет негде. И вот в переполненном цирке докладчик, обстоятельно рассказав о достоинствах «Гудка», вдруг просил правую половину цирка выкрикивать слова, которые придут на ум, а левую – подбирать к этим словам рифмы. Начиналась игра, цирк оживлялся, люди выкрикивали рифмы.

«Хватит! – торжественно заявлял докладчик, как только набиралось достаточно слов. – Сейчас товарищ Зубило на глазах у всех сочинит поэму. В ней прозвучат все названные здесь слова, причем в той самой последовательности. Товарищ Зубило, прошу!»

Олеша, заглянув в листочки, только что полученные у докладчика, выходил на середину манежа и обращался к уважаемой публике: «Здесь 130 слов и столько же к ним рифм. Значит, 260 строк. Сколько времени вы мне даете на сочинение?»

И какую бы цифру ни называли слева, справа, с высот галерки, Олеша твердил одно: «Много!»

Потом кто-нибудь робко догадывался: «Пять минут?»

«Слишком много! Ни одной минуты!» – говорил Олеша.

Это был настоящий цирк! Как и раньше, в кафе «Ай-Лайф» ошеломленная аудитория слушала остроумнейшее стихотворное повествование из наобум подброшенных слов и рифм, рассказывающее о привычной жизни на транспорте, о «Гудке» и даже об этом самом вечере. Такая литературная игра – создание стихов на заранее заданные рифмующие слова – называется «буриме» и доступна далеко не всем поэтам. А Олеша был к тому же и мастером экспромта.

Подписка на «Гудок» после этого была поголовной.

ПРОСТОР ДЛЯ ПОЭЗИИ

Но он оставался равнодушным к своей славе стихотворного фельетониста, зарабатывая в «Гудке» себе просто на жизнь. Фельетоны писались шутя, не требовали ни сил, ни энергии, потому были не интересны ему, а лирические стихи он вообще перестал писать. Рифма вдруг стала ему мешать. На первом его сборнике стихотворных фельетонов «Зубило», подаренном им в 1924 году Булгакову, была сделана такая надпись: «Мишенька, я никогда больше не буду писать отвлеченных лирических стихов. Это никому не нужно». И одновременно с этим он восклицал: «Проза – вот настоящий простор для поэзии!»

И на этом своем безграничном просторе он, еще никому не известный писатель Олеша, а вовсе не прославленный фельетонист Зубило, создавал совершенно особую, ни на чью не похожую прозу, целиком состоящую из невероятных по точности и силе метафор. Он колдовал над этой мозаикой, точно безумец, мостящий дорогу исключительно отборными, драгоценными камнями. Целых пять лет (с 1922 по 1927 г.) он работал над такой небольшой по объему «Завистью».

«ЗДРАВСТВУЙ, БРАТ, ПИСАТЬ ТРУДНО!»

Этим приветствием обменивались при встрече ленинградские писатели «Серапионовы братья». Олеша никогда не числился среди них, но по этому принципу один стоил целого братства. Из «серапионов» он дружил с Зощенко и Кавериным. «Здравствуй, брат, писать трудно!» - говорили они при встречах друг другу. Что ж, большим художникам всегда работается нелегко, но Олешино стремление к совершенству и ответственность его за Слово художественное перехлестывало любые границы.

В архиве писателя сохранилось более двух тысяч страниц рукописей вариантов «Зависти». Причем уцелели далеко не все. «Пишу я трудно, - рассказывал он. – Написанное сегодня – завтра уничтожается. О каждом кусочке думаю: ужасно! – и пишу снова. Каждый день все меняется. Каждый день задумываю новую вещь, в конце недели возвращаюсь к первоначальному замыслу – и опять прихожу к новому... Первых страниц было 300, и ни одна из них не стала потом первой. А первой стала какая-то другая страница».

Но однажды этот маниакальный процесс вдруг прервался более чем на полгода. И за это время, почти шутя, точно играя в буриме для «Гудка», Олеша написал сказку «Три толстяка». А произошло это следующим образом.

КАК СТАНОВЯТСЯ СКАЗОЧНИКАМИ

Однажды из окошка катаевской квартиры в Мыльниковом переулке Олеша увидел сидящую в окне дома напротив очаровательную девочку лет тринадцати с книжкой в руках. Девочка, похожая на принцессу, читала Андерсена и очень понравилась королю Олеше. Он познакомился с ней и влюбился. А чтобы завоевать сердце принцессы, он пообещал для нее написать сказку, красиво издать и посвятить ей. Олеша надеялся, что когда девочка вырастет, то поймет, что он гений, полюбит его, и они поженятся. Принцессу звали Валя Грюнзайд.

И, отложив «Зависть», влюбленный Олеша ринулся писать «Трех толстяков». Жил он тогда в клетушке-«пенале» импровизированного общежития для бездомных гудковцев, устроенного за перегородкой прямо в типографии. Позже его опишут Ильфом с Петровым в «Двенадцати стульях» как «Общежитие им. Бертольда Шварца».

Там, лежа на полу, юный сказочник, писал «Толстяков» на рулоне типографской бумаги, откатывая его, как футбольный мяч. И – о чудо! Годами шлифующий свою прозу Олеша написал «Толстяков» за восемь месяцев. Уже в начале 1924 года в издательство детской литературы отправилась весьма солидная рукопись.

Но, увы, все издательства от «Толстяков» отказались. Сказка как таковая в послереволюционные годы считалась «проповедью мистики и идеализма», а потому не рекомендовалась советским детям. И только в 1928 году, почти через год после выхода «Зависти», в миг сделавшей Олешу знаменитым, сказка с восторгом была напечатана одним из престижнейших издательств страны с иллюстрациями крупнейшего графика эпохи Мстислава Добужинского. И, как было обещано девочке, на отдельном листе роскошной книжки красовалось: «Посвящается Валентине Леонтьевне Грюнзайд».

Да, за эти пять лет принцесса выросла. Книжка подоспела к ее совершеннолетию и свадьбе. Правда, замуж она вышла за другого писателя – Евгения Петрова. И Олеша к тому времени уже был женат, сделав королевой прекрасную женщину с удивительной фамилией, обернувшейся именем героини «Толстяков». Жену его звали Ольга Суок.

Друзья называли Юрия Олешу «королем гномов» - писатель был невысок ростом, а голова слишком велика. Но это не значило ничего, когда он с легкостью пронзал женские сердца взглядом ярко-синих глаз. Да и какого же цвета им еще быть, если бабушку Олеши звали Мальвиной?..

Правда, и это убедительно доказала сама жизнь, одних только синих глаз иногда бывает недостаточно.

Как известно, Суок из «Трех толстяков» - это не только гимнастка и кукла наследника Тутти, но и фамилия трех сестер – Лидии, Ольги и Серафимы. Старшая, Лидия, была замужем за Багрицким, в младшую, Серафиму, совсем юным без памяти влюбился Олеша. Как вспоминал потом друг Юрия Карловича Валентин Катаев: «Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных». Но Сима была дитя своего времени. Не чувствуя за собой никаких обязательств перед Олешей, она легко оставила его, уйдя к богачу по прозвищу «Мак» только лишь потому, что мечтала жить в роскоши. Юрий Карлович, в душе гордый шляхтич, даже не знал, что сказать. Он просто запил, не считая для себя возможным бороться с богатством Мака.

Сестры Суок – Лидия, Серафима, Ольга

В таком – сильно запившем – состоянии его и нашел Валентин Катаев. Он понял, что Олешу нужно спасать, и отправился прямиком к Серафиме, сказав ей, что она должна немедленно возвращаться к Ключику (так она называла Олешу, он же звал ее Дружочек). Мак пытался протестовать, но Катаев был непреклонен. Сима сказала, что должна сходить за вещами. Катаев удивился: «Ты ушла от Ключика в одном платьице», на что она простодушно ответила: «А теперь у меня есть вещи. И продукты».

Оставив Мака в полнейшем недоумении, Сима вернулась к Олеше. Эта история долго служила друзьям поводом для шуток.

Однако в 1921 году Сима вновь ушла от Олеши – уже к Владимиру Нарбуту, бывшему дворянину, впоследствии анархисту-эсеру, хромому поэту, да и вообще, фигуре демонической. Юрий Карлович пробовал вернуть ее вновь, и один раз даже получилось. Но явился Нарбут, пригрозил, что немедля застрелится, если Сима не вернется к нему, и Суок покинула Олешу навсегда.

Нарбута посадили в 1936 году. Защищавшую его старшую сестру Симы Лидию – тоже. Серафима же была замужем еще дважды. И все эти годы старалась помогать часто бедствовавшему Олеше – то деньгами, то связями. Юрий Карлович же считал, что Сима была самым лучшим, что случилось с ним в жизни.

Он потерял то, ради чего жил. Жизнь можно было сносить в ломбард, не рассчитывая получить особенно много.

Однако уже через год он женился на средней из сестер Суок – Ольге. И, как говорил он сам, именно ей была посвящена сказка «Три толстяка». Однако для всех, знавших Симу, было очевидно, что циркачка и кукла – это все она.

«ЗАВИСТЬ»

Героем «Зависти» был поэт с абсолютно метафорической фамилией Кавалеров. Недобитый донкихот, сражающийся со Временем за культуру и чувства старого мира, отстаивающий Достоинство, Поэзию, Любовь и искусство служения Прекрасной Даме. Его речь выходила из совберегов. Он чувствовал и говорил так красиво, что Время просто не понимало его, будто эта речь была иностранной. А на лучшее изречение, сказанное девушке: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев», антагонист Кавалерова презрительно хохотал: «Полная цветов? Цветов и листьев?.. Это, наверное, какой-нибудь алкоголик...»

Этот антагонист, герой нового мира – бывший революционер, комиссар Гражданской, член правительства, высокий чиновник, «заведующий всем, что касается жранья», прославившийся изобретением нового сорта колбасы.

Портрет, тщательно собираемый из мельчайших «витражных стеклышек» ненавидящим Бабичева Кавалеровым, страшен. Это портрет бездушной биологической машины, портрет человека-фабрики, человека-плана. Для автора романа, как и для его главного героя, весь ужас состоит в том, что «объявлена война» прежнему милому укладу людского быта, теплу человеческих взаимоотношений, самой частной жизни. Он – тот самый хозяин жизни, кто, по мнению Кавалерова, уничтожил культуру, изменил природу славы, унизив ее до создания колбасы, а теперь он добивает его, поэта. И Кавалеров бросает вызов: «...я воюю против вас: против обыкновеннейшего барина, эгоиста, сластолюбца, тупицы... за нежность, за пафос, за личность, за имена, волнующие, как имя Офелия, за все, что подавляете вы...» Но он, интеллигент, проигрывает власть имущему, и нищим отброшен на задворки жизни (массовые репрессии тогда еще не начались).

Правда, и Кавалерову нечего противопоставить «бабичевым», он банкрот, ничтожный отброс новой жизни. Он трусит и раболепствует перед ее хозяевами в лице того же Бабичева. Он не способен даже привлечь внимание любимой девушки, которая прошумит мимо него, как «ветвь, полная цветов и листьев».

Этот совсем небольшой по объему трагический роман, посвященный крушению надежд, вместил в себя очень многое.

«У меня есть убеждение, что я написал книгу «Зависть», которая будет жить века... От этих листов исходит эманация изящества», - позже напишет Олеша в дневнике.

Да, «Зависть» наделала много шума, о ней заспорили, заговорили. Знающие толк изыска – восхищались, ну а многочисленные представители РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), злобно раскритиковав роман, обвинили Олешу в интеллигентности и формализме, в том, что он не колесит по стройкам и не сочиняет эпопей о героях пятилеток. Они заклеймили Олешу кличкой – тогда еще не «врага народа», но уже лишь – «попутчика советской власти». Этим же «перспективным» клеймом было помечено большинство лучших писателей 20-х годов.

НИЩИЙ

Олеша затаился и начал писать роман «Нищий» с пророческой для себя щемящей темой о бессмысленной гениальности сегодняшнего писателя, выброшенного в лохмотьях на паперть за утлом. Затем, оставив роман, перенес эту тему в пьесу, которую ему заказал МХАТ. Эта лучшая его пьеса называлась «Смерть Занда». Он писал ее пять лет, но так и не закончил. Не захотел загубить, просоветской концовкой, как уже испортил, уговоренный Мейерхольдом – мол, без этого теперь поставить нельзя! – «Список благодеяний», написанный для ГосТИМ (1931 г.). Правда, Мейерхольд ее с восторгом поставил с Зинаидой Райх в главной роли. Она играла актрису Гончарову, сбежавшую из Страны Советов в Париж, но не нашедшую там святого искусства и в отчаянье погибшую среди рабочих на баррикадах. Мейерхольд с эффектной заботой прикрыл ее в финале красным флагом.

Пьеса «Смерть Занда» не получилась, осталась в эскизах. По сохранившимся черновикам М. Левитин поставил в 1986 году в московском театре «Эрмитаж» спектакль «Нищий, или Смерть Занда», который до сих пор не сходит со сцены. Зато получилась инсценировка «Зависти». Автор дал ей название «Заговор чувств». Он написал ее специально по просьбе Театра Вахтангова, где этот спектакль с огромным успехом шел многие годы и вызвал восторженный отзыв наркома просвещения А. Луначарского, в частности утверждавшего: «"Заговор чувств" есть новая большая победа Театра Вахтангова и вместе с тем новая большая победа на всем нашем театральном фронте».

Увы, в отношении творчества Олеши вскоре окончательно возобладала иная точка зрения. Пьесу «Список благодеяний» под давлением цензуры ему пришлось переписать. Но все равно критическое отношение к советской действительности в ней осталось. Эту пьесу поставил у себя в театре великий Мейерхольд. Спектакль шел три сезона подряд и давал полные сборы, но затем был снят по требованию цензуры. Да и как могло быть иначе, если даже в переделанной пьесе содержался «список преступлений» советской власти и выражалось отношение автора к расстрелам, к фактическому запрету на частную жизнь и на право высказывать свое мнение, к бессмысленности творчества в стране с сознательно разрушенным гражданским обществом. В дневнике той поры Юрий Олеша записал: «Все опровергнуто и все стало несерьезно после того, как ценой нашей молодости, жизни – установлена единственная истина: революция».

В 1931 году был издан сборник рассказов разных лет «Вишневая косточка». Вот несколько строк из рассказа, давшего название сборнику: «...Я ушел дачи с вишневой косточкой во рту. Я путешествую по невидимой стране... Две сестры идут по бокам и ведут путника за руки. Одну сестру зовут Внимание, другую – Воображение... Трамвайные часы висят над перекрестком. Они напоминают бочонок, не правда ли? Два циферблата, два днища. О, пустая бочка времени!..»

Он, как никто, умел сопрягать незримые смыслы, поэтизировать обыденный мир, запечатлевать своих героев, по его собственному выражению, «на кончике солнечного луча».

Киноповесть «Строгий юноша» была опубликована в 1934 году. Позднее известный кинорежиссер Александр Роом снял по ней одноименный фильм – повесть о музыке, женской красоте и о том, что музыка ценнее любого богатства, а женская красота важнее самой гениальной музыки. Разумеется, фильм положили на полку почти на сорок лет.

МОЛЧАНИЕ ВЕЧНОСТИ

Он, король, рыцарь и чародей, с лету разбился о жесткое, закованное в железобетонные латы Время, подманившее поначалу его свежестью новизны. Копье было сломано, меч выбит из рук, щит расколот, а сам он вылетел из седла. Пришла изматывающая «болезнь молчания», разновидность писательского изгойства тех лет. Начиная с брошенного романа «Нищий», он, непрерывно работая, разучивался ставить точку. Постепенно от него уходила слава.

В 1934 году с подмостков I Съезда писателей Олеша прямодушно заявил о своей полной нестыковке с директивным направлением в советской литературе: «...Я понял, что дело не во мне, а... в том, что окружает меня... Я мог бы поехать на стройку, жить на заводе среди рабочих, описать их в очерке, даже в романе, но это не было моей темой, которая шла от моей кровеносной системы, от моего дыхания...

Я представил себя нищим. Очень трудную жизнь представил я себе – жизнь человека, у которого отнято все...

Стою на ступенях в аптеке, прошу милостыню, и у меня кличка – "писатель"».

Он начал лечить себя пьянством, и – как ни парадоксально – выжил именно с помощью этого лекарства. Время махнуло на него рукой и перестало преследовать. Оно не видело больше опасности в опустившемся пьянице, «бывшем писателе», каламбурящем целыми днями за столиком кафе «Националь».

С 1936 по 1956 год Олешу фактически перестали печатать. Имя его появлялось в периодике только под статьями, рецензиями, заметками, очерковыми зарисовками, изредка – под небольшими новеллами. Он написал еще интересные воспоминания о писателях-современиках (Маяковском, А.Толстом, Ильфе и Петрове), а также литературные портреты русских и зарубежных классиков, чье творчество особенно ценил (Стендаля, Чехова, Марка Твена и других).

Не писал Олеша ничего «советского», не восхвалял социализм, не отыскивал, как сказочник Евгений Шварц, с помощью эзопова языка возможностей обойти цензуру. И «в стол», подобно многим талантливым и честным собратьям по перу, художественной прозы тоже не сочинял – не в силах был, зная, что это не прочтут. Зато все годы отлучения от литературы он вел дневниковые записи, заготовки к будущему роману, из которых после его смерти Владимир Шкловский собрал книгу «Ни дня без строчки». В период сталинских репрессий когда были физически уничтожены И. Бабель, В. Мейерхольд, Д. Святополк-Мирский, В. Стенич и многие другие выдающиеся деятели литературы и искусства, с которыми Олеша дружил, сам он лишь чудом избежал ареста. Чтобы как-то существовать с семьей, работал сценаристом. Однако кроме упоминавшегося выше «Строгого юноши», по его сценариям были сняты только два фильма: «Болотные солдаты» и «Ошибка инженера Кочина». А ведь Олеша написал с десяток сценариев. Литературная поденщина приносила скромные заработки, но не моральное удовлетворение.

По заказу Вахтанговского театра он инсценировал роман Достоевского «Идиот». Разбирая после смерти бумаги писателя, Шкловский нашел в них завязки более трехсот пьес. О том, что дар художника не был им утрачен, свидетельствуют записные книжки Олеши, его послевоенные мемуарные публикации о встречах с Пастернаком, Утесовым, Зощенко, о смерти Бунина, о гастролях «Комеди Франсез» в Москве, о собственной ушедшей молодости и о многом другом...

Во время войны Юрий Карлович с женой был эвакуирован в Ташкент. После возвращения из эвакуации он утратил право на прежнюю московскую квартиру и жил у Эммануила Казакевича. Его вынужденное творческое молчание продолжалось и стало причиной тяжкого душевного кризиса, вылившегося в хронический алкоголизм. Олешу часто видели в нижних залах ресторана Дома литераторов, просиживающим вечера с графинчиком водки. Удачливые советские писатели считали за честь угостить его.

То же самое происходило в кафе «Националя», где у Олеши был свой постоянный столик у широкого окна в пол на Манежную площадь. Знакомые завсегдатаи этого модного, говоря нынешним языком, «тусовочного» места почтительно приближались к нему с приветствиями и угощением. В течение вечера компания за столиком Олеши не раз сменялась. Порой он приходил сюда в сопровождении кого-то из друзей, а иногда – совершенно странных личностей криминального вида.

Пристрастие к спиртному подорвало его от природы крепкое здоровье и преждевременно свело писателя в могилу. Последней радостью ему было увидеть после ХХ-го съезда том своих «Избранных произведений» и очередное переиздание «Трех толстяков». Это подхлестнуло Олешу продолжать многолетнюю работу над эссеистической книгой дневниковых записей. Первые выдержки из них были опубликованы через год после смерти писателя, в 1961-м. Целиком же книга «Ни дня без строчки» вышла в 1965 году а в 1999-м существенно дополнилась новыми дневниковыми записями и увидела свет под названием «Книга прощания».

Книга эта глубоко своеобразна и необычна. Она является подвигом художника, десятилетиями творившего, будучи окруженным невыносимой для творца глухой завесой молчания, и при том сумевшим сберечь свои волшебный дар. В ней прихотливо перемешаны, сплавлены воедино автобиографические сюжеты размышления об искусстве, природе творчества, о «времени и о себе»

«НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ»

Книга «Ни дня без строчки» (или «Книга прощания») живет и переливается всеми цветами радуги, насыщена запахами и звуками бытия. В ней бьется пытливая, образная мысль, побуждая нас глубже заглянуть в самих себя, по-новому увидеть окружающий мир. Это – мастер-класс работы со словом настоящего большого писателя.

...Он писал четким округлым почерком, подолгу зависая пером над бумагой. Правил написанное тоже очень аккуратно, разборчиво. До конца сохранил детскую способность удивляться и радоваться прожитому дню. «В конце концов неважно, чего я достиг в жизни, - говорил он, - важно, что я каждую минуту жил». С близкими ему людьми он отбрасывал личину угрюмости, бывал открыт и ласков, отпускал свои фирменные остроты. Не поддавался унынию. Ни о чем не жалел. И уж тем более – о том, что когда-то давным-давно не уехал с родителями в эмиграцию, где его судьба могла бы сложиться более удачно. С Россией, Москвой чувствовал нерасторжимую связь. Любил в одиночестве, не играя на тотализаторе, смотреть рысистые испытания с центральной трибуны Московского ипподрома. Не пропускал главные футбольные матчи, азартно болея за «свою» команду. Любил осенью бродить по опавшей листве парковых дорожек.

«Я очень часто ухожу очень далеко, один. И, тем не менее, связь моя с некоей станцией не нарушается. Значит, я сам в себе живу?.. Неужели я ношу в себе весь заряд жизни?.. очевидно, солнце, которое все время держит меня на проводе, на шнуре – и движет мною, и является моей вечно заряжающей станцией... Ничего не было в моей человеческой жизни, что обходилось бы без участия солнца, как фактического, так и скрытого, как реального, так и метафорического. Что бы я ни делал, куда бы я ни шел, во сне ли, бодрствуя, в темноте, юным, старым, - я всегда был на кончике луча». Это последние строчки, написанные Олешей.

Юрий Олеша и Ольга Суок

Ольга Густавовна, его Суок, самозабвенно берегла мужа до последних минут жизни. Невзирая на постоянные бытовые тяготы, умудрялась создавать Юрию Карловичу спокойную обстановку для творчества. Вкусно готовила. Ездила с ним на футбол на стадион «Динамо». В холода укутывала ему горло старым шарфом. Как могла, удерживала от сильных запоев, не препятствуя, однако, неизбежным вечерним вылазкам в Дом литераторов и «Метрополь». Терпеливо ждала его оттуда ночью. Возила по врачам. И все же не уберегла от внезапного сердечного приступа. 10 мая 1960 года сердце не выдержало. Он жил трудно, а ушел легко. И это была прощальная награда жизни человеку, ни в чем не поступившемуся честью, не изменившему своему призванию.

Хоронили бездомного, полузапретного писателя все-таки по высшему разряду. На Новодевичьем кладбище. Но без громких почестей и казеных речей. Зато друзья и почитатели несли цветы и говорили о нем взволнованно, с восхищением, отдавая дань этому неподражаемому таланту. Каких-нибудь несколько лет не дожил Юрий Олеша до хрущевской «оттепели» и славного поколения «шестидесятников», поднявших на щит его имя. С тех пор оно – там.

«Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи гризли! Да здравствует птица-секретарь в атласных панталонах и золотых очках! Да здравствует все, что живет вообще – в траве, в пещерах, среди камней! Да здравствует мир без меня!»

Литература

Книги

1. Перцов, Виктор Осипович. «Мы живем впервые» : о творчестве Юрия Олеши / В. Перцов. - М. : Советский писатель, 1976. - 239, [1] с.

2. Чудакова, Мариэтта Омаровна. Мастерство Юрия Олеши / М. О. Чудакова ; [отв. ред. Н. Я. Берковский]. - М. : Наука, 1972. - 99, [1] с. : ил.

Статьи из периодических изданий

3. Гуськов, Н. План и рукоптсь : к вопросу о творческих принципах Ю. К. Олеши / Н. Гуськов // Новое литературное обозрение. – 2018. - № 154. – С. 40-56.

4. Суровый взгляд Олеши // Литературная Россия. – 2018. - № 29. – С. 2.

5. Осипов, Ю. На кончике солнечного луча / Ю. Осипов // Смена. – 2017. - № 11. – С. 54-64.

6. Три толстяка и одна девушка // Культура. – 2014. - № 7. – С. 15.

7. Лесин, Е. Сегодня ваша очередь спать с Анечкой… / Е. Лесин // Независимая газета. – 2014. – 20 февраля. – С. 1 (Прилож.)

8. Озерная, И. Пан круль Ежи Перший / И. Озерная // Октябрь. – 2013. - № 6. – С. 142-155.

9. Гордиенко, Е. Лицо с великой биографией / Е. Гордиенко // Смена. – 2012. - № 11. – С. 32-39.

10. Смирнов, И. Роман и смена эпох : «Зависть» Юрия Олеши / И. Смирнов // Звезда. – 2012. - № 8. – С. 211-222.

11. Глан, И. …Я изобрел жанр / И. Глан // Литературная учеба. – 2010. - № 5. – С. 209-223.

12. Озерная, И. Король и сказочник / И. Озерная // Юность. – 2010. - № 4. – С. 9-16.

13. Ильф, А. Олеша в контексте записных книжек Ильфа, или Права забвенья / А. Ильф // Вопросы литературы. – 2006. - № 2. – С. 297-327.

14. Меньшикова, Е. Редуцированный смех Юрия Олеши / Е. Меньшикова // Вопросы философии. – 2002. - № 10. – С. 75-85.

15. Новиков, В. Олеша и Каверин / В. Новиков // Нева. – 2002. - № 5. – С. 180-185.

16. Холмогоров, М. Я выглядываю из вечности / М. Холмогоров // Вопросы литературы. – 2000. - № 4. – С. 98-119.

17. Олеша, Юрий. Начнем с того, что я видел царя... : из литературных дневников / Ю. Олеша // Дружба народов. – 1998. - № 7. – С. 186-218.

18. Олеша, Юрий. Литературные дневники / Ю. Олеша // Знамя. – 1998. - № 7. – С. 144-178.

19. Олеша, Юрий. «Мы должны оставить множество свидетельств…» : дневники / Ю. Олеша // Знамя. – 1996. - № 10. – С. 155-181.

20. Голубовский, Е. Облако в прозе / Е. Голубовский // Юность. – 1989. - № 5. – С. 86-87.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.