Версия для печати

Остается бессмертие

Библиографическое пособие. Курган. 2021

(к 200-летию со дня рождения Николая Алексеевича Некрасова)

Он был поэтом, который не только писал о народе и его страданиях, но и одним из первых заговорил в поэзии народным языком, оставив после себя новую поэтическую «школу», традиции которой продол­жаются и сегодня.

Беспримерная издательская деятельность Некрасова на посту ре­дактора-учредителя возобновленного пушкинского «Современни­ка» открыла плеяду больших литературных талантов. Ради спасе­ния своего журнала он закладывал родовое имение и играл в карты «наверняка».

Чернышевский писал из Сибири, что слава Некрасова будет бес­смертной. Он по праву считается прародителем новой литературной речи, которую его последователи в начале XX века вновь воссозда­ли и усовершенствовали. При этом гражданственная муза Некрасо­ва не препятствовала ему оставаться «поэтом сердца».

Многие современники, еще до написания им хвалебной оды генера­лу Муравьеву-«вешателю», не любили его и называли мошенником. Герцен и Кавелин обвиняли Некрасова в присвоении чужих имений. Анненков ставил ему в вину ограбление больного Белинского. Что тут правда, а что ложь, теперь понять трудно. Но распространенное в ту пору убеждение в литературном барышничестве Некрасова имеет под собой веские основания. Тургенев заявлял, что Некрасов купил у него «Записки охотника» за 1000 рублей, а перепродал дру­гому издателю за 2500. Аналогичные обвинения предъявляли До­стоевский и Г. Успенский.

Устойчивое мнение, что «Некрасов — первостатейный кулак, кар­тежник и весь сгнил от разврата с француженками» бытовало в бо­гемной среде середины XIX в. Однако еще серьезнее в творческом плане выглядело обвинение поэта в лицемерии, двуличности. Ле­сков, Толстой, Полонский, А. Григорьев, Чайковский и многие другие придерживались этого убеждения. «В стихах печалится о горе на­родном, а сам построил винокуренный завод!» С пафосом обличая в стихах жестокую медвежью охоту, Некрасов любил частенько вы­езжать на нее в обществе князей и министров, с поварами, лакеями и несессерами, сгоняя на зверя целые деревни...

Он и сам иногда признавался в своей двойственности, еще в 1856 году писал В. Боткину: «Во мне всегда было два человека — один официальный, вечно бьющийся с жизнью и с темными силами, а другой такой, каким меня создала природа... Я не слишком нрав­люсь самому себе». Тем не менее, исследователь его творчества, замечательный детский поэт и переводчик английской поэзии Кор­ней Чуковский считал, что Некрасов в своих стихах о горькой доле народа был совершенно искренен и действительно придерживался революционно-демократических взглядов. Однако оставался мо­рально неустойчивым и авантюрным человеком. Таким его сформи­ровала жизнь — «помещиком и плебеем в одном лице». Барин и раз­ночинец боролись в душе этой столь даровитейшей личности. Вот в чем разгадка двойственности натуры Некрасова, «двуликого, но не двуличного».

Будущий поэт появился на свет 28 ноября (10 декабря) 1821 года в ме­стечке Немирово Подольской губер­нии. Отец его, Алексей Сергеевич Некрасов, помещик из Ярославского уезда, в то время поручик егерского полка, впоследствии дослужился до майора и в этом чине ушел в отстав­ку. Солдафон, гуляка и картежник, он как-то рассказывал уже взросло­му сыну о прошлом их рода: «Предки наши были богаты. Прапрапрадед ваш проиграл семь тысяч душ, пра­прадед — две, дед (мой отец) — од­ну. Я — ничего, потому что нечего было проигрывать, но в карточки поиграть тоже любил».

Отец поэта

Мать поэта, Елена Андреевна, дочь богатого украинского помещи­ка Закревского, получила непло­хое по тем временам образование. Очень привлекательная, обладав­шая хорошим голосом и музыкаль­ными способностями, начитанная, она отличалась удивительной до­бротой и бесстрашно защищала от жестоких выходок самодура-мужа не только детей, но и крепостных. Участь бедной женщины была незавидна, муж постоянно унижал ее, а порой даже позволял себе подни­мать на нее руку. Некрасов обожал мать и рано понял, как нелегка ее жизнь. Он с упоением слушал ее истории и сказки о королях, мона­хах, рыцарях, лишь позднее узнав, что она пересказывала в доступной для него форме произведения Данте и Шекспира. С не меньшим наслаждением проводил он время в играх с крестьянскими ребятишками, среди которых у него было немало друзей. Все это происходило в Грешнево, имении отца под Ярославлем.

Некрасову было одиннадцать, ког­да отец отдал его и старшего брата Андрея в ярославскую гимназию. Сказать, что братья были прилежными и примерными учениками, было бы большим преувеличением. Ча­стенько вместо занятий они отправлялись на загородные прогулки. Позднее полюбили захаживать в близлежащий трактир, где маркером служил крепостной их отца, и прак­тиковались там в игре на бильярде, добившись в этом деле немалой сно­ровки. В гимназических занятиях успехи их были гораздо скромнее. Впрочем, винить братьев было бы не очень справедливо. В учебном заве­дении царили рутина и схоластика, многие учителя слабо знали свой предмет, и уроки проходили на ред­кость скучно. Тем не менее, именно в эти годы Некрасов начал сочинять стихи — сначала сатиры на товари­щей, а потом и лирику. У пятнадцати­летнего гимназиста набралась уже целая тетрадка виршей. Разумеется, они были еще весьма слабы и гре­шили подражательством, но тем не менее...

Летом 1837 года Николай навсег­да расстался с гимназией. Вольный образ жизни принес свои «плоды» — его не аттестовали по многим пред­метам и не допустили к переходным экзаменам. К тому же его отношения с гимназическим начальством силь­но подпортились тем, что отец вся­чески оттягивал внесение платы за учение сыновей. Некрасову ничего не оставалось, как покинуть гимна­зию и отправиться домой. Впрочем, Николай был не особенно огорчен, находясь всеми мыслями уже в Петербурге. Он мечтал получить на­стоящее образование, университет­ское. Однако отец согласился отпу­стить его в столицу лишь при усло­вии, что он поступит не в университет, а в кадетский корпус. Желание покинуть мрачные стены отцовского дома было так велико, что юноша, не колеблясь, принял условия отца, хотя и не собирался делать военную карьеру.

Узнав о «хитрости» сына, отец лишил его материальной помощи. Некрасову оставалось надеяться только на самого себя. Он начал скитаться по петербургским трущо­бам — по углам и подвалам, где ютилась бедность и нищета. Ему удалось пристроить в журнал «Сын Отечества» несколько своих стихо­творений, но, как оказалось, редак­ция платила за них сущие копейки. Несмотря на необходимость искать любую, даже самую неблагодарную работу, чтобы не умереть с голоду, он продолжал упорно готовиться к экзаменам в университет. Увы, две попытки поступить туда сначала в 1839, а затем годом позже, не увен­чались успехом. Лишь по российской словесности он получил приличный балл, по другим дисциплинам знания его были явно недостаточны. С меч­тами об университете пришлось рас­прощаться. Теперь вся надежда бы­ла на литературный успех, но первый сборник стихов, вышедший в 1840 году под названием «Мечты и Звуки», хотя и был замечен критикой, не при­нес ему ни копейки. Чтобы хоть как-то заработать на жизнь, он брался за любую работу. Иногда по утрам от­правлялся на Сенную площадь в тор­говые ряды и там, за пятачок или ку­сок хлеба, писал крестьянам письма и прошения. Или в казначействе рас­писывался за неграмотных. Он пере­писывал бумаги, роли, давал уроки за грошовую плату, составлял по за­казу афиши и объявления. Несмотря на твердость характера, молодой че­ловек порой готов был впасть в от­чаяние. Он начал, было, пить, но су­мел вовремя остановиться…

Н . А. Некрасов (художник Захаров И. Д.)

Через какое-то время Некрасов решил отказаться от сочинения ли­рических стихов и попробовать себя в других жанрах, главным образом, в прозе — рассказах, повестях и даже водевилях. Одна из пьесок даже заслужила одобрительный отзыв самого Белинского, которому его вскоре представили. Позже это знакомство переросло в тесную дружбу. Уроки великого критика не прошли даром. Некрасов вспоминал: «Белинский превратил меня из лите­ратурного бродяги в дворянина». Созданный молодым автором в 1843 году роман «Жизнь и приключения Тихона Тростникова» знаменовал начало творческой зрелости писате­ля. Белинский ввел его в круг литераторов, которые группировались вокруг журнала «Отечественные за­писки». Первая встреча с Некрасо­вым сотрудникам журнала запомни­лась не только превосходным чтени­ем им своего нового очерка. После обсуждения сели играть в префе­ранс. Игроки были весьма средней руки, и он, куда более опытный, без особого труда обыграл всех. Белин­ский, заканчивая игру, сказал ему: «С вами играть опасно, без сапог нас оставите».

В середине сороковых Некрасов вновь взялся за сочинение стихов. Его «Колыбельная песня» и «Родина» привели в восхищение молодого Тур­генева, с которым он вскоре тесно сблизился, а «Тройка» («Что ты жад­но глядишь на дорогу») стала одной из самых любимых народных песен.

Именно в это время началась и неутомимая деятельность Некрасо­ва как издателя и редактора сначала отдельных сборников, а затем жур­нала «Современник».

Издательское дело пошло у Некрасова настолько успешно, что в начале 1847 года он на паях с писа­телем и журналистом И. Панаевым приобрел в аренду у П. Плетнева ле­гендарный журнал «Современник», основанный еще Пушкиным. Основ­ные литературные силы «Отечест­венных записок» оставили Краевского и присоединились к Некрасо­ву. Перешел оттуда в «Современник» и сам Белинский, передав при этом Некрасову часть материалов, кото­рые собирал для задуманного им сборника «Левиафан». Именно бла­годаря Белинскому в «Современник» устремились лучшие предста­вители передовой творческой ин­теллигенции.

Некоторые знакомые упрекали Некрасова в неблагодарности по от­ношению к великому критику, ос­тававшемуся в «Современнике» на правах рядового литсотрудника. За­мечались с возрастом и другие нега­тивные проявления характера Нико­лая Алексеевича. Он все более превращался в расчетливого и порой аморального дельца, что, однако, не мешало очевидному росту его заме­чательного поэтического таланта.

Не менее ценным являлось и то, что Некрасов, подобно Белинскому, умел открывать таланты в других. Редактором, надо признать, он был поистине выдающимся. На страни­цах «Современника» нашли широ­кое читательское признание Толстой и Достоевский, Тургенев и Гончаров, Островский и Салтыков-Щедрин... Причем сам Некрасов выступал не только идейным руководителем и организатором текущей деятельно­сти журнала, но и одним из его веду­щих авторов. Здесь печатались некрасовские стихи, проза, критиче­ские статьи, пользовавшиеся попу­лярностью у читателей. В период «мрачного семилетия» — 1848-1855 годы, — когда напуганное француз­ской революцией правительство Ни­колая I взялось преследовать прогрессивную журналистику и литера­туру, Некрасов на посту редактора «Современника» сумел, несмотря на постоянную борьбу с цензурой, ценой неимоверных усилий сохранить высокую репутацию свободомыс­лящего журнала.

Но все же из-за цензурных изъя­тий содержание его заметно потуск­нело. Лакуны на страницах журнала изобретательный редактор запол­нял главками бесконечных бульвар­ных романов приключенческого жанра, которые он сочинял в содру­жестве с беллетристом Станицким (псевдоним Головачевой-Панаевой). А вот удержать редакцию «Совре­менника» от раскола в связи с обо­стрением классовых противоречий в русском обществе середины ше­стидесятых годов ему не удалось.

Одна группа, во главе с Тургене­вым, Толстым, Боткиным, ратовала за умеренный либерализм и эстети­ческое «пушкинское» начало в лите­ратуре. Этому либеральному дво­рянскому крылу противостояла ра­дикально настроенная демократи­ческая партия разночинцев, при­верженцев сатирического «гоголев­ского» направления и «натуральной школы».

В возникшем противоборстве Не­красов поддержал «революционных разночинцев», идеологов крестьян­ской демократии. И сам в этот пери­од наивысшего политического подъ­ема в стране создал такие образцы своей гражданственной поэзии, как «Железная дорога», «Размышления у парадного подъезда», «Поэт и гражданин».

Иди в огонь за честь отчизны,

За убежденья, за любовь…

Умрешь не даром: дело прочно,

Когда под ним струится кровь...

Между тем кровь заструилась из горла самого поэта. Лечение в Ита­лии облегчило его болезнь. А по воз­вращении он был выдвинут в пере­довую когорту отечественной лите­ратуры. И уже оставался в ней до конца жизни.

Постепенно росло и его материальное благополучие. Теперь он был уже в состоя­нии помогать друзьям и едва ли не первую такую помощь оказывал по­стоянно нуждавшемуся Белинскому.

Н. А. Некрасов в 1850-е годы

Некрасов работал как вол, стре­мясь сделать свое издание как мож­но более интересным и... прибыль­ным. Деньги никогда не были для него чем-то второстепенным. Слишком много горя хлебнул он в первые нищенские годы своего пре­бывания в Петербурге. Тогда он дал себе слово не умереть на чердаке. Теперь подобная участь ему не гро­зила, но относился он к деньгам с большим почтением. В то же время терпеть не мог, когда его называли сребролюбцем. Особенно грешил этим Тургенев. Некрасов в долгу не оставался. «Тургенев постоянно швырял деньгами, — говорил он, — ему можно было швырять, а мне нет. Получит из деревни, разбросает в несколько дней все, и приедет ко мне за деньгами, а не дашь — сердится».

В Петербурге ходили слухи о том, что Некрасов безбожно эксплуати­рует своих крестьян, выжимая из них соки. Это была злобная клевета. По­эт всегда с гордостью говорил, что «ел крепостной хлеб только до шест­надцати лет и никогда не владел крепостными». Он знал за собой и другие грехи, от которых при всем старании никак не мог избавиться.

Сказать, что Некрасов питал сла­бость к картам, значит, ничего не сказать. Он не мог жить без игры, тратил на нее массу времени и пре­зирал себя за это. В 1854 году он стал членом Английского клуба и ед­ва ли не каждую из следующих зим проводил за его зелеными столами. Клубные завсегдатаи довольно ско­ро заметили, что он отлично играет во все игры и часто выигрывает. Са­мообладание не покидало его в са­мые острые моменты карточных ба­талий. Он умел взвешивать с мате­матической точностью все шансы выигрышей и проигрышей и умел во­время прекратить игру. Ф. М. Досто­евский, тоже страстный игрок, но куда более неудачливый, смотрел на Некрасова снизу вверх, как на недо­сягаемый идеал. Среди партнеров Некрасова были такие люди, как ми­нистр двора граф А. В. Адлерберг или А. А. Абаза, впоследствии ми­нистр финансов. Последний про­играл ему в разное время больше миллиона франков (250 тысяч рублей) и постоянно должен был ему, то пять, то десять тысяч рублей.

За роскошное имение князей Голицыных в селе Карабихе Ярославской    губернии Не­красов в 1861 году заплатил всего-то 38,5 тысячи рублей серебром. Имение включало 509 десятин земли, помпезный дворец с двумя каменными флигелями, оранжерею с эк­зотическими деревьями, хо­зяйственные постройки, два парка, пруд.

«Пустяками окончилась у меня игра, — мог сказать Николай Алек­сеевич, — тысяч сорок выиграл. Сначала был в выигрыше сто пять­десят тысяч, да потом не повезло». Впрочем, бывали и по-настоящему неудачные дни. Некрасову случа­лось проигрывать за один раз до 80 тысяч. Нужно сказать, что он умело использовал свои клубные знаком­ства с высшими чиновниками для того, чтобы добиться цензурных послаблений для «Современника», а порой и сохранить существование этого самого прогрессивного в Рос­сии издания. Иногда даже специаль­но проигрывал нужным людям зна­чительные суммы.

В игре у него были свои приметы. Он частенько брал из кассы «Со­временника» тысячи две рублей и вкладывал их в толстую пачку соб­ственных купюр. Кроме того, он свя­то верил, что непременно проиграет, если выдаст деньги своим сотрудни­кам в тот день, когда вечером пред­стоит большая игра. Карточные «до­ходы» главного редактора «Совре­менника» позволяли ему более ще­дро оплачивать труд авторов, под­держивать начинающих писателей. Вместе с тем, он не скрывал, что по­рой использует деньги из кассы журнала на свои личные нужды. При всем уважении к Некрасову следует отметить, что деловая репутация его, даже среди достаточно близких к нему людей, была не безупречна. Однажды в середине шестидесятых годов сотрудники «Современника», не поверив уверению своего редак­тора, что в кассе журнала нет денег, отправились на другой конец горо­да в контору, проверить по бухгал­терским книгам, правду ли он гово­рит, и не присвоил ли он деньги.

Некрасову исполнилось всего двадцать два года, когда он встре­тил женщину, которой суждено бы­ло сыграть огромную роль в его жизни. Авдотья Яковлевна Панаева была на два года старше поэта.

Светский и литературный Петербург почти единодушно считал ее краса­вицей. Даже суровый Чернышев­ский отдавал ей должное, а совсем еще молодой Достоевский влюбил­ся в нее с первого взгляда. И видав­шего виды Александра Дюма, побы­вавшего в Петербурге в 1858 году, поразила ее эффектная внешность.

«Мы стобой бестолковые люди»

Авдотья Панаева и Николай Некрасов­

Авдотья Яковлевна родилась в Петербур­ге, в 1820 году, в семье известного актёра, премьера Александрийского театра Якова Брянского. Несмотря на богемную среду, де­тей в семье держали строго. Отец, человек горячий, вспыльчивый, безмерно преданный своему искусству (он первый добился поста­новки на сцене комедии «Горе от ума», вы­купив права на неё у душеприказчиков Гри­боедова), воспитанием детей не занимался, предоставив это своей жене, тоже актрисе, женщине деспотичной и вздорной.

«В детстве меня никогда не ласкали», - позже вспоминала Авдотья Яковлевна. Об­разование она получила скудное, чуть-чуть говорила по-французски, писала по-русски с чудовищными ошибками. Но у неё были природный ум, любознательность, интерес к чтению. И огромное желание вырваться из-под семейного гнёта.

«Иногда я думаю, что я не виновата в том, что я сделалась. Что за детство варварское, что за унизительная юность, что за тре­вожная и одинокая молодость», - писала Авдотья Яковлевна своему родственнику. В этих словах и стремление к самооправданию, и отголоски модных те­орий социального детерминизма, то есть того, что, проще говоря, обозначали поня­тием «среда заела».

Поэтому когда в жизни прекрасной Ав­дотьи появился Иван Панаев, молодой литератор, богатый, образованный и собой недурён, она с радостью приняла его предложение руки и сердца и весной 1839 года стала его женой. К большому неудовольствию родни Ивана Ивановича, не одобрявшей столь скоропалительный брак родовитого дворянина и дочери актёра.

Все знавшие Панаева писали о нём как о даровитом критике и литераторе, «добром малом», но беспечном, легкомысленном человеке, сохранившем и в браке все замашки холостяцкой жизни. Свою молодую жену он и не думал защищать от «самого нахального, обидного волокитства со стороны приятелей дома», - вспоминал известный историк Ти­мофей Грановский.

И вот из околотеатральной среды, полной интриг, скрытой борьбы, юная Авдотья ока­залась в окружении, как бы мы сейчас сказали, «интеллектуальной эли­ты» того времени. Здесь тоже кипели стра­сти, тоже шла литературная борьба и борьба самолюбий, но уровень был гораздо выше. Известный литературовед Корней Чуковский, ставший первооткрывателем и иссле­дователем «Воспоминаний» Авдотьи Пана­евой, шутя заметил, что если в гостиной на званом вечере у четы Панаевых вдруг обва­лился бы потолок, то мы бы потеряли весь цвет русской литературы. Среди их гостей можно было встретить Толстого, Тургене­ва, Достоевского, Дружинина, Григоровича, Фета и, конечно, Некрасова, который уже был близким другом Панаева и его сорат­ником в издательском деле.

Вначале молодая женщина больше помал­кивала, набираясь опыта и светского лоска, но вскоре она вошла в роль хозяйки модного литературного салона и действительно ста­ла «знаменита в Петербурге», засвидетель­ствовал Достоевский, с первой же встречи у Панаева влюбившийся в его жену: «Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя», - сообщил он своему бра­ту. Впрочем, ею восхищались самые разные люди. «Одна из самых красивых женщин Пе­тербурга», - вспоминал В. Соллогуб, а уж он-то был знаток, не то что аскет Чернышевский, скромно заметивший: «Красавица, каких не очень много». Она очаровала и знаменитого француза Александра Дюма. С хором её обо­жателей, твердивших, что она «мила, добра, умна, добродетельна», в разрез шёл только Тургенев: «Это грубое, неумное, злое, ка­призное, лишённое всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо».

Авдотья Яковлевна была строга. «Как долго ты была сурова...» - сожалел в стихо­творном признании Некрасов. Что ж, он до­бивался её несколько лет, едва не дойдя до самоубийства, терзаясь то отчаянием, то на­деждой.

Их союз был союзом двух единомыш­ленников, союзом труженическим. Именно в это время Некрасов созидал свой знаме­нитый «Современник», и её помощь была неоценима. Вращаясь в литературной сре­де, очень скоро и сама Авдотья Яковлевна приобщилась к писательству. Сначала она помогала Панаеву и Некрасову как чисто технический работник, потом стала вести в «Современнике» «лёгкие» отделы мод и светской хроники. Затем опубликовала в приложении к журналу первое и, как поз­же выяснилось, самое лучшее своё произ­ведение - автобиографическую повесть «Семейство Тальниковых». А когда наступили тяжёлые времена для нового журнала: был запрещён цензурой целый ряд произведений, и подписка уже раскрученного издания оказалась под угрозой, изобретатель­ный Некрасов придумал, как выйти из этого положения. Было решено срочно написать приключенческий роман. И тут на помощь пришла прекрасная Авдотья. Она стала со­автором Николая Алексеевича, выступив в печати под псевдонимом Н. Стадницкий. Вдвоём они сочинили огромный, в 60 печатных листов, роман «Три страны света», имевший большой успех у читателей.

Совместная работа ещё больше сблизила молодых людей (ведь им тогда ещё не было и тридцати лет). И неизбежное случилось - они стали любовниками, фактически му­жем и женой. «Некрасов любил эту женщи­ну угрюмой, ревнивой, изнурительно-труд­ной любовью». Иногда их отношения были пыткой для обоих. Но, как это часто бывает, вместе тесно, а порознь скучно. Они не мог­ли жить друг без друга и не могли не мучить друг друга. Когда вника­ешь в историю их отношений, на ум прихо­дят самые разные литературные примеры.

Мы с тобой бестолковые люди,

Что минута, то вспышка готова,

Облегченье взволнованной груди,

Неразумное, резкое слово.

Авдотья Панаева и Николай Некрасов были в чём-то очень похожими и в то же время существенно разными лично­стями. По молодости ещё наивная, просто­ватая, но очень способная, Авдотья Яковлевна, несмотря на свои прогрессивные взгляды, заражённые модным «феминизмом», в сущ­ности, мечтала о самом обыкновенном женском счастье: о любящем заботливом муже, о детях, которых у неё не было. А рядом с ней - Некрасов, сложный, изломанный, с неизжитыми привычками барской среды, к тому же страстный и мрачный.

Они прожили вместе почти 15 лет в очень странном браке, ведь всё это время Авдо­тья Яковлевна была официально замужем за Иваном Панаевым, все трое жили в одной огромной (по нашим меркам) квартире - в глазах общества это было вызывающе. Такой союз, её и Некрасова, в модном демократич­ном свете называли гражданским браком, в старом - адюльтером, а по-христиански считали попросту прелюбодеянием. И хотя Авдотья Яковлевна как «истинная демократ­ка» не была религиозной и презирала мне­ние лицемерного общества, всё-таки она всё время чувствовала двусмысленность свое­го положения. А тут ещё и тяжёлый харак­тер нового мужа. Дело в том, что Николай Алексеевич периодически погружался в са­мую черную меланхолию, или, как тогда говорили, на него нападала хандра, притом она была столь глубокой, что по целым дням он мог лежать в постели, отказываясь от об­щения с кем бы то ни было. Быть может, из этой болезни и проистекали их бесконечные ссоры, размолвки, охлаждения и примирения... Впрочем, Некрасов справлялся с приступами своей чёр­ной хандры и возрождался как птица феникс. Всё опять было славно! Вот только бедный Панаев - он потерял всё: жену, состояние, журнал, квар­тиру, стал почти приживалом у сво­его «лучшего друга» и бывшего про­теже... Её не могла не мучить совесть при взгляде на этого легкомысленно­го и неудачливого человека.

И ещё, что больнее всего терзало Авдотью Яковлевну, - бездетность. Все её дети умирали в младенчестве или рождались мёртвыми. Тяжелее всего она пережила смерть второго ребёнка, рождённого уже в браке с Некрасовым. Это было такое желан­ное, такое долгожданное дитя! И Не­красов тяжело переживал эту потерю. Однако известный издатель А. М. Скаби­чевский, хорошо его знавший, писал в сво­их воспоминаниях: «Люди с темпераментом Некрасова редко бывают склонны к тихой семейной жизни. Они пользуются большим успехом у женского пола, бывают счастли­выми любовниками или Дон Жуанами, но из них не выходит примерных мужей и отцов». Однако рождаются щемяще-острые стихи. «Некрасов - единственный из всех вели­ких (да и не великих тоже) русских поэтов, в чьём творчестве «детская» тема заняла та­кое место. Никто из них не написал такого количества стихов о детях, как Некрасов. И никто не написал такого количества стихов детям», - заметил литературовед Н. Скатов. Видимо, затаённая скорбь о несостоявшем­ся отцовстве изливалась в его поэзию. Вот и Василий Розанов засвидетельствовал: «сти­хов, подобных стихам «Дом - не тележка у дядюшки Якова...», больше нет во всей рус­ской поэзии».

В 1862 году умирает Иван Панаев. Вроде бы теперь Авдотья Яковлевна свободна и они с Николаем Некрасовым могут «узаконить» свои отношения. Но как ни странно смерть Ивана Ивановича отдаляет их друг от друга. Некрасов почти открыто заводит романы с другими женщинами, однако, ког­да он узнает о том, что Авдотья Яковлевна, выходит замуж, поэт почувствует страшный удар в сердце. Наверное, ни одну женщину он не любил так, как Авдотью Яковлевну. И свидетельством тому - его стихи, которые так и называют «панаевский цикл».

Кстати, её избранником стал сотрудник «Современника» - критик и публицист Аполлон Фи­липпович Головачёв, он был моложе её на одиннадцать лет. И очень ско­ро сбылась самая заветная мечта прекрасной Авдотьи: на сорок ше­стом году жизни она родила здо­ровую девочку. И даже потеряв в 1877 году мужа и оставшись почти без средств к существованию, пере­биваясь всю оставшуюся жизнь литературными заработками, она всё равно была счастлива, как никогда в своей прошлой блестящей и бо­гатой жизни.

«...Только здесь могу я быть поэтом!»

Спасибо, сторона родная,

За твой врачующий простор!

(Н. Некрасов «Тишина»)

Особенно плодотворно работа­лось Некрасову в имении Карабиха под Ярославлем, которое он приоб­рел в конце 1861 года у родственни­ков князя М. Н. Голицына. Карабиха — это, конечно же, те приволжские просторы, которыми одухотворены строки стихов Некрасова.

В недалекую отсюда родовую усадьбу Грешнево привезли трехлетнего мальчика с Украины. В Грешневе он начинался как человек и поэт. И потом в течение всей жизни Николай Алексеевич не раз возвра­щался в гнездо предков, черпал в окрест­ной жизни и природе наблюдения для своих стихов.

Однако тяжелые воспоминания детства и мысли о тиранстве предков-крепостников угнетали его. Хотелось полной свободы на новом, но недалеком от родимых краев месте.

16 апреля 1861 года поэт писал отцу из Петербурга: «...Здесь жизнь моя идет не без тревоги; в деревне я ищу полной сво­боды и совершенной беспечности... я располагаю из 12-ти месяцев от 6 до 7 — жить в деревне — и частию заниматься. Вот по­чему я ищу непременно усадьбу без кре­стьян, без процессов, и, если можно, без всяких хлопот...»

Выбор Некрасова пал на Карабиху. Ярославское шоссе у Карабихи на ред­кость живописно: то круто взлетает вверх, то стремительно обрывается с холма вниз.

В пятнадцати километрах от Ярославля, чуть в стороне от шоссе, на живописной зеленой вершине виднеются белые строе­ния— это и есть усадьба поэта. Проезжав­ший здесь в 1849 году А. Н. Островский записал в дневнике: «...Не доезжая до Ярославля верст 8, — открывается такой восхитительный вид верст на 30 или боль­ше во все стороны, что невольно расчув­ствуешься».

Карабиха строилась в конце XVIII — на­чале XIX века князем М. Н. Голицыным. Большой двухэтажный барский дом с балконами, два двухэтажных каменных флигеля, соеди­ненных с домом галереями, конный двор, около двадцати других хозяйственных строений, оранжерея с экзотическими юж­ными растениями, два парка с прудами и беседками — таково было имение, приоб­ретенное поэтом.

От деревни Карабиха к усадьбе шла бе­резовая аллея, она вела к старинным воротам. Напротив дома шумел «верхний» парк в русском стиле — с березовыми и еловыми аллеями, а прямо перед домом зе­ленела лужайка. На ней рос могучий кедр, любимец Николая Алексеевича. Под дере­вом-исполином он не раз читал только что написанные стихи своим гостям и близким.

За домом, на покатом спуске к реке Которосли, что впадает в Волгу, — «нижний» парк в английском стиле, с большими лу­жайками, живописными группами деревь­ев и кустарников, извилистыми дорожками и скамейками. По обе стороны дорожек виднелись статуи и беседки.

Не карабихский ли пейзаж навеял поэту строки из «Кому на Руси жить хорошо», написанные, им здесь?

Краса и гордость русская

Белели церкви божии

По горкам, по холмам,

И с ними в славе спорили

Дворянские дома.

Дома с оранжереями,

С китайскими беседками

И с английскими парками...

Кроме самого поэта, подолгу жившего в Карабихе, тут обосновались его братья Фе­дор, а затем и Константин с семьями. На­езжали и другие родственники.

Через несколько лет после приобретения Некрасов передал усадьбу брату Федору в полную собственность. Сам же во время приездов жил в восточном флигеле.

О жизни здесь оставила подробные во­споминания жена Федора Некрасова Наталия Павловна: «Он был... приветлив, общителен... Обеды наши были оживленны и веселы; почти всегда на них присутствовал третий брат, Константин, ко­торый жил в Ярославле, но большей ча­стью находился в Карабихе, и почти всегда бывал кто-нибудь из хороших знакомых... После обеда мы уходили в парк, гуляли по его аллеям, спускались к пруду, или на родник, питавший его... В самую жаркую пору у родника было прохладно, вероятно, благодаря могучей растительности, вызван­ной к жизни теплом, обилием влаги и туч­ной землей на склонах оврага. Под веко­выми деревьями, склонившимися над скры­тым зеленью ручьем, стояла скамейка, на которой поэт любил посидеть и выкурить сигару...»

...Охвачен вдруг дремотою и ленью,

В полдневный зной вошел я в старый

сад.

В нем семь ключей сверкают и гремят.

Внимая их порывистому пенью,

Вершины лип таинственно шумят.

Так вспоминал поэт о жизни в Карабихе в стихотворении «Мать». С 1862    по 1874 год он жил здесь ежегодно (кроме 1868-1869 гг.).

После хлопот, связанных с временным прекращением «Современника», Николай Алексеевич с облегчением едет в Карабиху. Вслед за ним появлялись и друзья, среди которых Салтыков-Щедрин, Остров­ский Плещеев, а также родственники и знакомые. Была среди гостей племянница петербург­ского знакомого поэта А. П. Жилина, М. И. Вилькен (Ушакова), которая вспоми­нала позднее о поездках на тройках, домашнем спектакле, богатой обстановке. Од­нако шестнадцатилетняя девушка не видела главного — литературных трудов поэта.

А ведь только этим летом он написал «Калистрата», «Орину — мать солдатскую», часть поэмы «Мороз, Красный нос», кото­рые стали одними из главнейших его тво­рений. А сколько замечательных строк по­явилось здесь в другие годы!

«Николай Алексеевич обыкновенно в часы вдохновения ходил по комнате (залу), и мысль его работала; по временам он под­ходил к конторке и писал. Он запирался в этой комнате, и никто не должен был на­рушать его уединения», - писала родственница поэта, Н. К. Некрасова.

Заядлый охотник, Некрасов не мог про­жить без этой своей наследственной страсти.

Какой восторг!.. За перелетной птицей

Гонюсь с ружьем, а вольный ветер

нив

Сметает сор, навеянный столицей,

С души моей. Я духом бодр и

жив…

(«Уныние»).

С охоты поэт возвращался помолодев­шим, довольным.

...Но я реки любимой не покинул.

Вблизи ее песчаных берегов

Я и теперь на лето укрываюсь

И, отдохнув, в столицу возвращаюсь

С запасом сил — и ворохом стихов.

Некрасову не удалось жить в Карабихе в «совершенной беспечности» и по 6-7 ме­сяцев в году, как он мечтал, — отрывали де­ла. Обычно он проводил здесь около трех месяцев в году, но это было время счаст­ливое и надолго запоминавшееся.

Опять она, родная сторона,

С ее зеленым благодатным летом.

И вновь душа поэзией полна...

Да, только здесь могу я быть поэтом!

В 1870 году Николай Алексеевич писал брату:      «Пожалуйста,      распорядись, чтобы мое помещение было в порядке, ибо при­еду не один. ...Мне нужен на эти полтора месяца рояль».

Это был его первый приезд в Карабиху с той, кто стала последней привязанностью и женой поэта.

По словам племянника поэта А. Ф. Нек­расова, она была «голубоглазой блондинкой с очаровательным цветом лица, краси­во очерченным ртом и жемчужными зуба­ми. Была стройно сложена, хорошо стреля­ла и ездила верхом так, что Николай Алек­сеевич иногда брал ее с собой на охоту». Ему, уже начавшему тяжело хворать, было тогда 48 лет, ей 20. Они обвенчались за полгода до смерти поэта.

Помогай же мне трудиться, Зина!

Труд всегда меня животворил.

Вот еще красивая картина,—

Запиши, пока я не забыл!

Да не плачь украдкой!— Верь надежде,

Смейся, пой, как пела ты весной.

Повторяй друзьям моим, как прежде,

Каждый стих, записанный тобой.

До последних дней она ухаживала за уми­рающим мужем...

Некрасов — страстный охотник

Нет на земле поэта, которого не охватывала бы любовная лихорад­ка. А Некрасов был выдающимся поэтом, причем не только граждан­ственным, но и лирическим. Правда, в отличие от большинства знамени­тых собратьев по перу, им владели еще две всепоглощающих страс­ти — охота и карты.

Первая передалась ему от отца. Псовая охота, которую обслуживали два десятка доезжачих, борзятни­ков, выжлятников, псарей и стре­мянных, являлась гордостью Алексея Сергеевича, давно простившего не­послушного сына и с ликованием следившего за его творческими и финан­совыми успехами. Псовой охоте Не­красов посвятил веселые стихи и да­же одноименную поэму. В зрелые го­ды он пристрастился к весьма опас­ной медвежьей охоте, ценил мужи­ков-медвежатников, вывел их образы в разных произведениях, подобно Савелию из «Кому на Руси жить хоро­шо». Любил поэт охотиться и на дичь. Мог с рассвета до полуночи без уста­ли бродить с ружьем по болоту. Не раз ходил на охоту с первым охотни­ком России Иваном Тургеневым.

Первую утку он подстрелил в десять лет на Печельском озере под Ярославлем. Был октябрь, окраины озе­ра уже завалило льдом, собака не шла в воду. Он поплыл за уткой сам и достал ее. Это стоило ему горяч­ки, но от охоты не отвадило. Отец часто брал его на псовую охоту, он же приучал его в верховой езде. Уже известным поэтом Некрасов любил приезжать в Грешнево на охоту. Отец всегда встречал его гостеприимно, готовил ружья и всякое охотничье снаряжение.

Особенно большие сборы бывали, когда он собирался на медвежью охоту. Везлись запасы дорогих вин, провизии, брался ковер, складная кровать, халат, туфли. За всем этим хозяйством приглядывал лакей. По­зади приспособленного к охоте тарантаса шла верховая арабская лошадь. Нередко Некрасова сопрово­ждали его высокопоставленные дру­зья — генералы, сенаторы, мини­стры. В качестве загонщиков ис­пользовались, естественно, крестья­не, но расплачивался с ними Некра­сов всегда щедро.

Петербургская квартира Николая Алексеевича походила скорее на жилище спортсмена-охотника, чем на обитель литератора — во всех комнатах стояли огромные шкафы, в которых вместо книг красовались штуцеры и винтовки. На шкафах — чучела птиц и зверей. В гостиной между окнами стояла, опершись на дубинку, огромная медведица с дву­мя медвежатами — трофей, добытый Некрасовым в одном из самых рискованных предприятий.

Некрасов на охоте (художник А. А. Пластов)

Своих охотничьих собак Николай Алексеевич обожал. Его любимому черному пойнтеру Кадо разреша­лось за обедом вскакивать на стол и лакать воду из хрустального кувши­на. Ему подавалась жареная куро­патка, которую он съедал на ковре или трепал на дорогой диванной обивке. По этому поводу автор «Обломова», аккуратнейший И. А. Гонча­ров, говорил: «Надо заметить этот диван, чтобы никогда на него не са­диться». Великому сатирику М. Е. Сал­тыкову-Щедрину повезло меньше. Его терпеть не могла другая любими­ца Некрасова и однажды, унюхав в прихожей снятое им пальто, отгрызла всю правую полу.

Страстное увлечение охотой оборвалось у него неожиданно. Ви­ной тому стала «окультуренная» им жена. Зинаида Николаевна разделяла охотничьи при­страстия мужа, ловко обращалась с двустволкой, выезжая на псовую охоту в рейт-фраке, жокейских панталонах в обтяжку и цилиндре, сама седлала лошадь, но однажды слу­чайно застрелила любимого пойнте­ра Некрасова, и он с тех пор навсег­да повесил ружье на стену.

Галатея по имени Фекла

В 1870 году Некрасов познако­мился с женщиной, которая стала его последней любовью. Кто она? Биографы по сей день расходятся во мнении. Ходили слухи, что она была «де­вушкой какого-то купца Лыткина». Падшая девушка?..

По официальной версии Фекла Анисимовна Викторова - дочь небогатого унтер-офицера из Высшего Волочка. Была она удивительно хороша собой: высокая, статная. Ее чудесные гла­за светились нежностью и теплотой.

Всегда ровная, дружелюбная, она стала ясным солнышком в жизни Некрасова, уже больного, уставшего, разочарован­ного. Простенькая хохотушка и певунья: «Она была такая молодая и веселая, - вспоминали старожилы Карабихи, - что и Николаю Алексеевичу и нам всем около нее весело было. Николай-то Алексеевич сдерживает ее, ...а самому-то ему приятно, и сам-то смеется вместе с ней...» Крестьяне полю­били ее, а родственники...

Первое время Николай Алексеевич не афишировал свои отношения с девушкой. Во-первых, большая разница в воз­расте, а главное - в социальном положении. Как воспримет общество?

Возможно, и осталась бы Фекла милой и ласковой де­вушкой в доме, содержанкой у либерального барина, но судьба повернула по-другому. Она стала женой, другом, сиделкой.

Николай Алексеевич много потрудился, чтобы сделать из веселой певуньи себе достойную спутницу. Впоследствии она вспоминала: «Сошлась я с Николаем Алексеевичем 19-ти лет; молода, не­развита была в то время, многого не понимала. Николай Алексеевич любил меня очень, баловал; как куколку дер­жал. Платья, театры, совместная охо­та, всяческие удовольствия - вот в чем жизнь моя состояла». Лукавит Зинаида Николаевна (именно так стали звать Феклу Анисимовну). Счастье ей досталось тру­дное.

Видимо, Николаю Алексеевичу пока­залось не поэтичной простонародная Фекла, и он начал огранку своей Галатеи со смены имени. «Николай Алексеевич стал звать меня Зи­ной, прибавив свое отчество. Вслед за ним и знакомые стали звать меня Зинаидой Николаевной, так что в конце концов я настолько освоилась с этим, что забыла, что меня зовут Фекла Анисимовна».

На смене имени Некрасов не остановился. Он пригласил преподавателя французского языка, просил брата взять на­прокат для нее рояль. Зина была музыкальна и обладала хо­рошим голосом.

Зинаида Николаевна любила Некрасова самозабвенно. В книге о поэте Николай Скатов приводит свидетельство не­красовского кучера: «Уж так согласно жили, что и сказать нельзя... Зинаида Николаевна смотрела на Николая Алексее­вича не просто как на мужа, а как на существо неземное. Этими стихами он ее в полон взял... как познакомились да он ее своей лаской пригрел - у нее только и света было, что Николай Алексеевич».

Даже спустя годы после смерти мужа, уже немолодая жен­щина, она с нежностью вспоминает Некрасова. Николай Константинович Михайловский и Корней Иванович Чуков­ский, встречавшиеся с нею, были поражены преданностью Зинаиды Николаевны: «В литературу не проникло ни одной ее фразы, которая могла бы бросить тень на личность Не­красова».

Казалось, впервые поэт ощутил себя счастливым. Но поче­му так щемит сердце? Память о Панаевой не дает покоя. Ей он посвящает стихи. В 1874 году пишет «Три элегии», воспо­минания о прежней любви:

Вспоминаю очи ясные

Дальней странницы моей,

Повторяю стансы страстные,

Что сложил когда-то ей.

Сколько горечи в следующих строках:

Вопрос решен: трудись, пока годишься,

И смерти жди! Она недалека…

Зачем же ты, о сердце! Не миришься

С своей судьбой?.. О чем твоя тоска?..

Поэт не ошибся, болезнь уже полностью завладела им. Зи­мой 1876 года консилиум врачей во главе со Склифосовским вынес приго­вор: рак прямой кишки. Мучительная болезнь делала жизнь порой совершенно невыносимой и по­эт обращается к Зине: «Ты еще на жизнь имеешь право». Она отвергает его намеки. Страдает вместе с ним. Некрасов просит:

Не плачь украдкой! Верь надежде,

Смейся, пой, как пела ты весной…

Предупреждает:

Я умру - моя померкнет слава,

Не дивись - и не тужи о ней!

Она мужественно переносила и его болезнь, и его отягощенный страдани­ями характер:

Муки мои продолжаются;

Ночью и днем

В сердце твоем

Стоны мои отзываются...

Современники вспоминают, что пре­лестная Зиночка превратилась в изму­ченную старуху. Ей приходилось быть сиделкой при умираю­щем, кроме нее он никого не допускал к себе. «Боже, как он страдал, - напишет она позднее, - какие ни с чем не сравни­мые муки испытывал. Душа от жалости разрывается, а сдер­живаю себя, пою и пою...»

Некрасова очень беспокоило положение Зины после его смерти, тем более, что родственники повели себя очень аг­рессивно в отношении ее, что вынудило поэта написать лю­бимой сестре: «Я считаю вправе требовать от тебя, из уваже­ния ко мне, приличного поведения с Зиной при случайной встрече...»

4 апреля 1877 года он обвенчался с Зинаидой Николаев­ной. Больной был так слаб, что в его квартире поставили войсковую церковь-палатку. Венчал военный священник. Не­красова водили вокруг аналоя под руки.

Пос­ледние две недели у его постели находился художник Иван Крамской. Он оставил портрет умирающего поэта. Не­красов писал свои «Последние песни». В них все о Зине. Во­схищение ее молодостью, признательность за ее любовь, за ее мужество. В них прощание с жизнью, в них последнее «Прости». «К Зине обращены... его... стихи, полные страдаль­ческих стонов и нежности», - вспоминал А. Ф. Кони.

Н. А. Некрасов в период «Последних песен» (художник Крамской И. Н.)

За неделю до кончины у Не­красова случился паралич левой ча­сти тела. 26 декабря он поочередно подозвал к себе жену, сестру и си­делку, каждой сказав едва слышно: «прощайте». Вскоре сознание поки­нуло его. Он умер 27 декабря в во­семь часов вечера.

Проводить Некрасова в послед­ний путь пришло небывалое количе­ство людей. Прощание началось в 9 утра и сопровождалось литера­турно-политической демонстраци­ей. Несмотря на трескучий мороз, толпа в несколько тысяч человек, преимущественно молодежи, шла за гробом с телом Некрасова до места его вечного упокоения на пе­тербургском Новодевичьем клад­бище.

Похороны Некрасова (гравюра К. Крыжановского)

Любопытно, что молодежь заши­кала Достоевского, который в над­гробной речи отвел Некрасову тре­тье место — после Пушкина и Лер­монтова. «Да он выше, выше Пуш­кина!» — кричали студенты. В по­гребении принимали участие пред­ставители тайной народнической организации «Земля и воля», наводившей ужас на полицию. Были там также другие революционеры, ко­торые возложили на могилу венок с надписью: «От социалистов».

Сразу после похорон Зинаида Ни­колаевна обратилась к настоятель­нице монастыря с просьбой про­дать ей место на кладбище рядом с могилой мужа для своего будуще­го захоронения. Просьба была удо­влетворена. После смерти мужа Зинаида Николаевна жила уединен­но, не привлекая внимания общественности. Скончалась она в Саратове в 1915 году.

Последние годы жизни оказались расцветом некра­совской музы, подарившие луч­шие образцы глубоко гуманис­тической гражданственной поэзии. К этому времени относятся знаме­нитые поэмы-симфонии «Русские женщины» и «Кому на Руси жить хорошо».

Первая воспевает подвиг жен де­кабристов, которые отправились за осужденными на каторгу мужьями в Сибирь. В пленительных образах знатных героинь продолжена тема женской доли поэмы «Мороз, Крас­ный нос» (1863), где звучит гимн про­стой крестьянке. Вторая вобрала в себя весь духовный опыт автора, тонкого знатока народного быта и народной речи. Она явилась плодом долгих размышлений поэта о поло­жении и судьбах пореформенного крестьянства, фактически разорен­ного столь долгожданной отменой крепостного права.

В начале 1875 года Некрасов тя­жело заболел. Вести о смертельной болезни вернули Николаю Алексеевичу былую попу­лярность и почитание публики. Со всех концов России к нему по­текли сочувственные письма и телеграммы. Поддержка обществен­ности облегчила Некрасову тяжкие страдания и вдохновила на про­щальные произведения.

Ими стали исповедальные «По­следние песни», которые по искрен­ности и силе лирического чувства можно отнести к высшим достиже­ниям отечественной поэзии. Накануне ухода Некрасов и сам ясно осознавал свое место в ней.

Не бойся горького забвенья,

Уж я держу в руке моей

Венец любви, венец прощенья,

Дар кроткой родины твоей...

«Наш любимый, страстный к страданию поэт»

В стихотворении «О Муза! я у двери гроба!..» умирающий Н. А. Нек­расов сказал:

Не плачь! завиден жребий наш,

Не надругаются над нами:

Меж: мной и честными сердцами

Порваться долго ты не дашь

Живому, кровному союзу!

Не русский — взглянет без любви

На эту бледную, в крови,

Кнутом иссеченную Музу..!

Просветленное принятие страда­ния — характерная особенность рус­ской духовности. Среди русских писателей и поэтов Некрасов наиболее глубоко почувствовал и выразил высокий смысл стра­дания, его скорбную, но очищающую и просветляющую дух человека красо­ту. «Ты любишь несчастного, русский народ! Страдания нас породнили», — скажет в конце тяжелого пути в Си­бирь княгиня Волконская. Национальный поэт касается здесь самых сокровенных и плодоносных основ отечественной духовности. Первые наши святые — Борис и Глеб — были канонизированы за то, что претерпе­ли великие муки, приняв смерть от руки коварного Святополка. Святые-страстотерпцы наиболее ярко пред­ставляют русский идеал святости. У Некрасова высшей христианской доб­родетелью отличается в народе тот,

Кто всё терпит во имя Христа,

Чьи не плачут суровые очи,

Чьи не ропщут немые уста…

Чувство сострадания пробудилось у Некрасова с самого раннего детства. «То, как говорил он о своей матери, — вспоминал Достоевский, — та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда предчувст­вие, что если будет что-нибудь святое в его жизни, но такое, что могло бы спасти его и послужить ему маяком, путевой звездой в самые темные и ро­ковые мгновения судьбы его, то уж, конечно, лишь одно это первоначаль­ное детское впечатление детских слез, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видели (как рассказывал он мне), с мученицей-матерью, с существом, столь лю­бившим его».

От матери же Некрасов получил в наследство вместе с культом терпе­ния и «детски-чистое чувство веры». В стихотворении «На Волге», глубоко автобиографическом, поэт так гово­рит о настроениях своих детских и юношеских лет:

И даже трепет прежних дней

Я ощутил в душе моей,

Заслышав звон колоколов.

О религиозности юного Некрасо­ва свидетельствует его первый поэти­ческий сборник «Мечты и звуки». Многие стихи в нем звучат как романтически-отвлеченные христиан­ские декларации, которые в зрелом творчестве поэта наполнятся конкрет­ным жизненным содержанием.

Встреча с В. Г. Белинским в конце «петербургских мытарств» (1843 г.) не только не погасила в душе Некрасова детское чувство веры, но в какой-то мере обогатила его энергией активного христианского сострадания. «Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? — внушал Белинский юному Некрасову. — Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде босоногих мальчишек... и оборванных ни­щих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с порт­фелем под мышкою чиновника».

В этот период религиозные на­строения Некрасова уйдут в глубокий подтекст. Он создаст ряд произведе­ний, в которых изнутри проникает в драму жизни обитателей «петербургских уг­лов», «маленьких людей» — мелких чиновников, нищих, мастеровых, пад­ших женщин, страдающих детей.

У Некрасова уже в стихах 1843 года этот «маленький человек» обретает свой собствен­ный «голос», спешит выговориться, познать себя. Некрасову уже ведомы все терза­ния, вся амбициозность униженной и страдающей души. В стихотворении «Пьяница» его герой падает на жиз­ненное дно отнюдь не от бедности са­мой по себе. Пьянством он заглушает острое чувство уязвленной гордости, «томительное борение» души и тоску незаурядного ума. Бедняка соблазня­ет слава, мучает неудовлетворенное чувство собственного достоинства. Трезвому бедная хата его кажется «еще бедней» и «мать, старуха блед­ная, еще бледней, бледней». Ему стыдно быть бедным, он «ходит, как ославленный, гнушаясь сам собой». За внешней стушеванностью и забитостью Некрасов про­зревает в герое «гордость непомер­ную», «тайную злобу». Стыдясь себя, он все время сравнивает свою долю с чужой. Он живет уже не собой, а чу­жим мнением о себе: «На скудный твой наряд с насмешкой неслучайною все, кажется, глядят». В психологии этого социального изгоя Некрасов об­наруживает преступные порывы, ибо для человека гордого и неудовлетво­ренного — «всё повод к искушению, все дразнит и язвит, и руку к престу­плению нетвердую манит». И причи­ной возможного преступления оказы­вается не голод, а зависть, не­утоленная и ненасытимая гордость.

Народно-крестьянские корни «поэтики страдания» у Некрасова особенно явственно обнажились на заре 60-х годов в двух замечательных произведениях — народной балладе «Влас» и лирической поэме «Тиши­на»:

Храм Божий на горе мелькнул

И детски чистым чувством веры

Внезапно па душу пахнул.

Нет отрицанья, нет сомненья,

И шепчет голос неземной:

Лови минуту умиленья,

Войди с открытой головой!

Как ни тепло чужое море,

Как ни красна чужая даль,

Не ей поправить наше горе,

Размыкать русскую печаль!

Храм воздыханья, храм печали —

Убогий храм земли твоей:

Тяжеле стонов не слыхали

Ни римский Петр, ни Колизей!

Сюда народ, тобой любимый,

Своей тоски неодолимой

Святое бремя приносил —

И облегченный уходил!

Войди! Христос наложит руки

И снимет волею святой

С души оковы, с сердца муки

И язвы с совести больной…

Я внял... я детски умилился…

И долго я рыдал и бился

О плиты черные челом,

Чтобы простил, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом

Бог угнетенных, Бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих

Пред этим скудным алтарем!

«Вот слияние интеллигенции с народом, полнее и глубже которого нет, — сказал по поводу этих стихов русский религиозный философ и бо­гослов начала XX века С. Н. Булга­ков. — Но многие ли из интеллиген­тов, читателей и почитателей Некрасова, склонялись пред "этим скудным алтарем", соединяясь с народом в его вере и его молитве? Нет, не многие. Скажу прямо: единицы. Масса лее, почти вся наша интеллигенция, от­вернулась от простонародной "му­жицкой" веры, и духовное отчуждение создавалось между нею и наро­дом».

Примечательно, что к Богу поэт приобщается не в обособленной от мирян, уединенной, но в соборной мо­литве. У Некрасова, в согласии с ты­сячелетней православной традицией, Церковь — не только молитвенное единение ныне здравствующих хри­стиан, но и «собор» многих поколе­ний, начиная с первомучеников на арене Колизея, которые сейчас вместе с живущими, вместе с самим поэтом, «предстоят пред этим скудным алта­рем». Великая христианская правда только и открывается в таком молит­венном единении верующих душ. В общей молитве с народом Некрасов «находит самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиноче­ства, а в силе своего духовного, ис­креннего единения со своими братья­ми, со своим Спасителем».

Некрасов унаследовал от верую­щей матери и от народа именно та­кую форму приобщения к высшему смыслу и высшей правде жизни. В письме Л. Н. Толстому от 5 мая 1857 года поэт попытался философски сформулировать то, что было дано ему в интуитивно-поэтических озаре­ниях: «Вы грустны, у Вас, кажется, хандра. Хандра и грусть у человека в Вашем положении, мне кажется, мо­жет быть только, когда у него нет це­ли в жизни. Ближайшая цель, труд, у Вас есть, но цель труда? Хорошо ли, искренно ли, сердечно ли (а не умоз­рительно только, не головою) убежде­ны Вы, что цель и смысл жизни — любовь? (в широком смысле). Без нее нет ключа ни к собственному сущест­вованию, ни к существованию других, и ею только объясняется, что само­убийства не сделались ежедневным явлением. По мере того как живешь, — умнеешь, светлеешь и охлаждаешь­ся, мысль о бесцельности жизни на­чинает томить, тут делаешь посылку к другим — и они, вероятно (то есть люди в настоящем смысле), чувству­ют то же — жаль становится их — и вот является любовь. Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, ка­ждый день его приближает к уничто­жению — страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы — и жизнь вдруг получает смысл, и чело­век уже не чувствует той сиротливо­сти, обидной своей ненужности, и так круговая порука... Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу — и Вы придете в отчаяние. Вот основание хандры в по­рядочном человеке — думайте, что и с другими происходит то же самое, и спешите им на помощь».

Речь здесь идет о «любви в широ­ком смысле», о христианской любви-сострадании: находи себя в другом, а в «круговой поруке» обретай высшие прозрения, снимающие трагизм зем­ного бытия. Некрасов никогда теоре­тически не формулировал христиан­ское учение о соборности. Как нацио­нальный поэт, а не мыслитель, он и не преследовал такой цели. Потому-то он и чувствует, что «выходит неяс­но», и признается в этом Толстому. Ему «жаль мысли», так бедно пой­манной словом: «хочется сказать, а не сказывается». Но всем содержа­нием своего творчества, языком художественных образов, своеобразием своей поэтики он эту мысль выразил столь ярко и зримо, как, пожалуй, никто из его совре­менников. Бог для Некрасова есть Бог: он не сводит­ся ни к народу, ни к матери, ни к Роди­не, ни к русской при­роде и в них целиком не заключается. Но по­чувствовать Его, приоб­щиться к Нему, понять цель жизни и высший смысл ее нельзя в одиночку, а можно лишь опосредованно, через деятельно-сострадательную любовь, через собор­ную молитву с народом:

Холодно, голодно в нашем селении.

Утро печальное — сырость, туман,

Колокол глухо гудит в отдалении,

В церковь зовет прихожан.

Что-то суровое, строгое, властное

Слышится в звоне глухом,

В церкви провел я то утро ненастное

И не забуду о нем.

Все население, старо и молодо,

С плачем поклоны кладет,

О прекращении лютого голода

Молится жарко народ.

Редко я в нем настроение строже

И сокрушенней видал!

«Милуй народ и друзей его, Боже!» —

Сам я невольно шептал…

Можно сказать, что Некрасов любил народ в той мере, в какой ощу­щал в нем присутствие высших хри­стианских начал: «Не верь, чтоб вовсе пали люди; не умер Бог в душе лю­дей, и вопль из верующей груди всегда доступен будет ей». На этой нравственной основе возникает и утвер­ждается в лирике Некра­сова «поэтическое многоголосие», в ко­тором, по определе­нию Н. Скатова, заключена «некая идеальная модель общения: каждый сам по себе, но и все вместе». «Все вме­сте» там, где всех объединяет «Бог в ду­ше людей». Присутст­вие или замутненность Его в человеке определяет границы, формы и масштабы некрасовского «слияния с народом», «поэтического многоголосия». В «Орине, матери солдатской», например, голос автора органически «присваивает себе» го­лос героини: в ответ на слова Орины — «и погас он словно свеченька, вос­ковая, предыконная» — слышится родственное Орине, но авторское по принадлежности разрешение:

Мало слов, а горя реченька,

Горя реченька бездонная!..

«В последнем-то двустрочии, — замечает Н. Н. Скатов, — вроде бы да­же графически отделенном, автор и героиня прямо слились вместе — в один голос допели и доплакали». Иногда, как в стихотворении «Гробок» или «Школьник», налицо лишь авторское соприкосновение с «голосами» изображаемых героев, а порой бывает и авторская отстраненность, когда голос героя звучит в форме так называемой «ролевой лирики» — «В дороге», «В деревне» и др. Но и в том случае, когда «голос автора в поэзии Некрасова сливается с голосами дру­гих, иногда многих и разных людей», он все-таки сохраняет свою самостоя­тельность. «Он может сходиться с го­лосом другого человека и расходить­ся с ним, не отделяясь окончательно, сохранять самость».

Именно христианское сознание, Бог в душе самого Некрасова, удер­живает поэта от срыва «в темную обезличивающую стихию, какой мо­жет оборачиваться и иной раз обора­чивается темный, народный демокра­тизм — и в жизни литературы и в жизни литераторов... Несет он, такой демократизм, и прямое подавление личности. Наша история особенно яв­но это драматически продемонстри­ровала в конце века... Некрасов неда­ром так привлекал в пред- и револю­ционную пору больших поэтов (Бело­го, Блока) — он вдохновлял, манил и обнадеживал как явленная русским поэтическим искусством возможность одного из решений проблемы: личное и массовое, общее и частное, народное и интеллигентское», - писал Н. Скатов.

Но на рубеже веков русская ин­теллигенция уже снялась с того яко­ря веры, который еще надежно удер­живал Некрасова от безоглядного со­скальзывания в «темное море» му­жицкого демократизма. Да и сама на­родная жизнь в XIX веке этот якорь со дна жизненной пучины еще не подняла и не пустилась в открытое плаванье без надежного руля и вет­рил. Некрасову еще удавался этот синтез, потому что он знал иной на­род. В центре его поэмы «Мороз, Красный нос» — трагическое собы­тие: смерть Прокла, кормильца и опо­ры семьи. Все домочадцы оказывают­ся под угрозой физической гибели. Как же преодолевает народный мир, казалось бы, безутешное горе? Что помогает ему выстоять в безысходных обстоятельствах? В тяжелом несчастье, обрушившемся на крестьянскую семью, люди менее всего думают о себе, ме­нее всего носятся со своим, личным горем. Никакого ропота и стенаний, никакого озлобления или претензий. Горе поглощается всепобеждающим чувством сострадательной любви к ушедшему из жизни человеку вплоть до желания воскресить его ласковым словом, к усопшему Проклу обращен­ным:

Голубчик ты наш сизокрылой!

Куда ты от нас улетел?

Пригожеством, ростом и силой

Ты ровни в селе не имел...

………………………………….

Сплесни, ненаглядный, руками,

Сокольим, глазком посмотри,

Тряхни шелковыми кудрями,

Сахарны уста раствори!

Так же встречает беду и овдовев­шая Дарья. Не о себе она печется, но, «полная мыслью о муже, зовет его, с ним говорит». Даже в положении вдовы она не может помыслить себя одинокой. Думая о будущей свадьбе сына, она предвкушает не свое сча­стье только, но и счастье любимого Прокла: обращается к умершему му­жу, радуется его радостью:

Вот — дождались, слава Богу!

Чу, бубенцы говорят!

Поезд вернулся назад,

Выди навстречу проворно —

Пава-невеста, соколик-жених! —

Сыпь на них хлебные зерна,

Хмелем осыпь молодых!..

Некрасовская героиня в своем ду­ховном складе несет то же свойство сострадательного отклика на горе и беду ближнего, каким сполна облада­ет национальный поэт, тот же дар вы­сокой, самоотверженной любви:

Я ли о нем не старалась?

Я ли жалела чего?

Я ему молвить боялась,

Как я любила, его!

…………………………….

Едет он, зябнет... а я-то, печальная,

Из волокнистого льну,

Словно дорога его чужедальная,

Долгую — нитку тяну...

Кажется, что нить судьбы Прокла удерживается в добрых и бережных руках Дарьи. Но ей-то все думается, что можно было любить еще больше и самоотверженнее, чтобы оберечь, предотвратить, спасти. Сколько в ее сетованиях и оправданиях домашнего тепла и ласковой, охраняющей участливости по отношению к ближнему человеку!

Некрасов открывает в поэме и ду­ховный источник такой любви. Он — в народной вере, к которой прибегает Дарья как к последней надежде и по­следнему утешению, отправляясь в отдаленный монастырь за чудотвор­ной иконой. А в монастыре свое горе: умерла молодая монахиня, сестры за­няты ее погребением, Дарье приходится ждать. Казалось бы, ей, погло­щенной своим несчастьем, какое дело до чужих бед и печалей. Но нет! Та­кая же теплая, родственная любовь, как и к Проклу, пробуждается у нее и к попавшему в беду «дальнему», незнакомому человеку:

Спит — молодая, спокойная,

Знает, что будет в раю,

Поцеловала и я, недостойная,

Белую ручку твою!

В личико долго глядела я:

Всех ты моложе, нарядней, милей,

Ты меж сестер словно горлинка белая

Промежду сизых, простых голубей...

В трагической ситуации Дарью спасает и согревает тепло одухотво­ренного христианского сострадания, редкая отзывчивость на чужое несча­стье и чужую боль.

В духовной энергии сострадатель­ной любви видел Некрасов особую красоту русского характера. Некрасовская Дарья подвергается не одному, а двум испытаниям. Два удара принимает она на себя с роковою неотвратимостью. За смертыо мужа ее настигает собственная погибель. Но и ее преодолевает Дарья. Преодолевает силой любви, обнимающей весь Божий мир: природу, землю-кормилицу, хлебное поле. И умирая, она больше себя любит Про­кла, детей, вечный крестьянский труд на Божьей ниве:

Воробушков стая слетела

С снопов, над телегой взвилась.

И Дарыошка долго смотрела,

От солнца рукой заслонясь,

Как дети с отцом приближались

К дымящейся риге своей,

И ей из снопов улыбались

Румяные лица детей...

В поэме «Мороз, Красный нос» Некрасов поднял глу­бинные пласты нашей веры, неисся­каемый источник выносливости и си­лы народного духа, столько раз спа­савшего и возрождавшего Россию из пепла в лихие годины национальных катастроф и потрясений.

Русский народ высоко ценил аске­тическое монастырское служение. Но рядом с ним, в жизни мирян, он ут­верждал служение другое — трудничество. Лишь тем откроются в буду­щей жизни небесные блага, кто здесь, на земле, проводит время не в празд­ности, а в праведных трудах. Отсюда — особая трудовая этика русского крестьянина: труд им воспринимается как дело священное, в котором важно не только достижение материальных благ, но и духовно-нравственное на­чало. С этой точки зрения до сих пор не понята и не осмыслена особая роль темы труда в поэзии Некрасова вообще и в «Железной дороге» в ча­стности. Великая песня мертвецов, строителей железной дороги вос­принимается как песня-обличение, вскрывающая бессовестную эксплуатацию железнодорожными предпринимателями труда русских крестьян. Разумеется, эта об­личительная тема в стихотворении есть, но содержание песни ею никак не исчерпывается:

Слышишь ты пение?.. «В ночь эту лунную

Любо нам видеть свой труд!

Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи-десятники,

Секло начальство, давила нужда…

Все претерпели мы, Божий ратники,

Мирные дети труда!»

На тяжелые и бесчеловечные условия строители же­лезной дороги указывают не для того, чтобы посетовать на тяготы, перене­сенные ими. Скорее наоборот: эти тя­готы как бы усиливают сознание вы­сшей праведности предпринятого ими трудового подвижничества, ибо тру­дились они на пользу общую и не ма­териальные блага вдохновляли их, а надежда на богоугодность великого дела. Как православные люди, они убеждены, что «Бог труды любит». И потому в эту лунную ночь они любу­ются делом рук своих и радуются, что во имя Божие претерпели вели­кие муки и страдания: «Все претерпе­ли мы, Божий ратники, мирные дети труда!»

«Умереть со славою» в народном представлении значит — умереть в праведном труде. В цикле «О погоде» типографский рассыльный Минай, обращаясь к поэту, говорит:

«Умереть бы привел Бог со славою,

Отдохнуть отдохнем, потрудясь...» —

Принял позу старик величавую,

На Исакия смотрит, крестясь.

«Трудничество» — характерная примета всех народных героев Некра­сова. В основе стихотворения «Дума» — житейский сюжет: мужик, порвав­ший связь с землей, становится батраком и идет к хозяину: «Эй! возьми меня в работники». Логика сюжета подсказывает, что сейчас произойдет денежная сделка, трудовой договор. Но ничего подобного в мужицкой «думе» не отмечается, истосковав­шийся труженик, у которого «порабо­тать руки чешутся», мечтает о другом:

Повели ты в лето жаркое

Мне пахать пески сыпучие,

Повели ты в зиму лютую

Вырубать леса дремучие, —

Только треск стоял бы до неба,

Как деревья бы валшшея;

Вместо шапки белым инеем

Волоса бы серебрилися!

Оказывается, что батрака притя­гивает и манит труд сам по себе, при­чем именно труд тяжелый, напоминающий богатырское деяние. Да и сам мужик в мечтах-думах видит себя не иначе, как богатырем: пашет пески сыпучие, рубит леса дремучие. Треск срубаемых деревьев достигает самого неба, а у работника белым инеем се­ребрятся волосы — вровень с крона­ми вековых деревьев.

Тема трудового богатырства, раз­вивающая мотивы былин о Микуле Селяниновиче и Святогоре, становит­ся одной из ведущих в творчестве Не­красова. Усопший Прокл в поэме «Мороз, Красный нос» уподобляется почитаемому в крестьянстве труже­нику-богатырю, поработавшему «земле»:

Большие, с мозолями руки,

Подъявшие много труда,

Красивое, чуждое муки

Лицо — и до рук борода...

Эту же тему подхватывает в «Ко­му на Руси жить хорошо» Савелий, который, обращаясь к Матрене Тимо­феевне, говорит:

Ты думаешь, Матренушка,

Мужик — не богатырь?

И жизнь его не ратная,

И смерть ему не писана

В бою — а богатырь!

Некрасов знает, что крестьянский труд в суровом северном климате, на скудном поле мало что дает в матери­альном отношении: в лучшем случае он дарует мужику то, о чем он просит в молитве Господней — «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», - то есть ровно столько, сколько нужно для скромного достатка и поддержа­ния жизни. Сама природа приглуша­ет в русском человеке материальные стимулы труда, но зато сполна моби­лизует другие, духовные его мотивы. Эта мысль поэта, развивающая еван­гельские заповеди, отчетливо звучит в поэме «Крестьянские дети»:

Играйте лее, дети! Растите на воле!

На то вам и красное детство дано,

Чтоб вечно любить это скудное поле,

Чтоб вечно вам милым казалось оно.

Храните свое вековое наследство,

Любите свой хлеб вековой —

И пусть обаянье поэзии детства

Проводит вас в недра землицы родной!..

Любовь к «скудному полю» требу­ет прежде всего духовного, детски-бескорыстного к нему отношения, связанного с вековым христианским наследством. Эта любовь не подвла­стна полностью земным, материаль­ным мотивам, она выше всего конеч­ного и преходящего. Потому Некра­сов и подчеркивает здесь тему «веч­ности», призывая народ «вечно лю­бить» «вечно милое, скудное поле».

Без высшей, духовной санкции крестьянский труд в России теряет свою красоту и поэтический смысл. Именно так безлюбовно и бескрыло и смотрят на мужика в «Сценах из ли­рической комедии "Медвежья охота"» люди, далекие от русской националь­ной духовности, — князь Воехотский и барон фон дер Гребен:

Здесь мужику, что вышел за ворота,

Кровавый труд, кровавая борьба:

За крошку хлеба — капля пота —

Вот в двух словах его судьба!

Его сама природа осудила

На грубый труд, неблагодарный бой

И от отчаянья разумно оградила

Невежества спасительной броней.

То, что людям, лишенным нацио­нального чувства, кажется «броней невежества», в действительности яв­ляется высшей степенью христиан­ской одухотворенности, данной рус­скому народу в православии и под­держиваемой в нем даже естествен­ными, природными условиями суще­ствования. Не случайно «Сцены из лирической комедии "Медвежья охо­та"» завершает «Песня о труде», поэ­тически опровергающая безотрадный взгляд на крестьянский труд оторван­ных от национальных корней высших сословий русского общества:

Кому бросаются в глаза

В труде одни мозоли,

Тот глуп, не смыслит ни аза!

Страдает праздность боле.

………………………………….

Итак — о славе не мечтай,

Не будь на деньги падок,

Трудись по силам и желай,

Чтоб труд был вечно сладок.

Труд как форма духовного суще­ствования был близок и самому Не­красову, глубоко усвоившему народ­ную мораль, крестьянскую трудовую этику. Уже на смертном одре, обра­щаясь к своему другу, он сказал:

Пододвинь перо, бумагу, книги!

Милый друг! Легенду я слыхал:

Пали с плеч подвижника вериги,

И подвижник мертвый пал!

Помогай же мне трудиться, Зина!

Труд всегда меня животворил...

К Богу русский человек шел не только через мистическое самоуглуб­ление и отречение от мира, лежащего во зле, но и через живое добротолюбивое дело, через труд праведный, со­гретый молитвою.    Он    считал, что «вера без дела мертва», что «спасен будет тот, кто спасает». В поэме Не­красова «Несчастные» ссыльный на­родный заступник, даже внешне на­поминающий святого подвижника, пробуждает коснеющие в грехах серд­ца каторжан идеалом творческого, де­ятельного добра. В сочиненной им для каторжников «Песне преступни­ков» поэтизируется и возводится в степень молитвенного достоинства самоотверженный труд:

Трудись, покамест служат руки,

Не сетуй, не ленись, не трусь,

Спасибо скажут наши внуки,

Когда разбогатеет Русь!

Пускай бежит в упорном деле

С нас пот ручьями, как вода,

И мерзнет на клейменом теле,

Когда почием от труда.

Пускай томимся гладом, жаждой,

Пусть дрогнем в холоде зимы,

Ей пригодится камень каждый,

Который добываем мы.

Народные представления о том, что «работа великая» — самый надеж­ный способ духовного спасения, на­шли отражение и в легенде «О двух великих грешниках» («Кому на Руси жить хорошо»). Господь присудил Кудеяру-разбойнику срезать вековой дуб, под сенью которого он нашел се­бе молитвенное уединение, ножом, орудием его былых разбойных дел:

Будет работа великая,

Будет награда за труд,

Только что рухнется дерево

Цепи греха упадут.

Здесь уже совсем не обозначена практическая, земная цель труда: ни­какой корысти «работа великая», вы­полняемая Кудеяром, никому не при­несет. Труд отшельника представлен в самом идеальном и чистом виде как «трудничество», как путь к вечному спасению. С точки зрения земного «здравого» смысла работа Кудеяра бесцельна, однако с точки зрения ду­ховной цель труда не исчерпывается конкретно-практическими, земными его потребностями и результатами.

В свете духовного отношения к труду, не материальной только, но преимущественно нравственной его мотивации гораздо более сложным представляется и содержание извест­ного всем со школьных лет финала некрасовской «Железной дороги». В трудах советских исследователей вы­свечивался, как правило, лишь один его план: обличение «толстого, приса­дистого, красного как медь» лабазни­ка. А потом говорилось о горькой са­тире поэта на «рабскую психологию» народа, помчавшего с криком «ура!» по дороге своего притеснителя-купчину.

Но дело в том, что строители же­лезной дороги — не рабы подрядчи­ков, десятников и графа Клейнмихе­ля. Своим трудом они служили Богу («Божий ратники»), а не им и не ко­рыстным личным целям:

«Может, и есть тут теперича лишку,

Да вот, поди ты!..» Махнули рукой...

«Лучше жить бедняком, чем рабо­тать со грехом», — говорит русская пословица. Строители железной доро­ги работали без греха, грех же остал­ся на Клейнмихеле, подрядчике и де­сятниках. Горькое чувство в финале связано не с обличением «рабской психологии» народа, а с другим. Не­красов удручен гражданской наивно­стью народа. И его возмущает, как цинично и беззастенчиво может ис­пользоваться сильными мира сего, да­лекими от русских представлений о ценностях, самая высокая, духовная мотивация труда, свойственная наше­му народу.

Не случайно в поэме «Современ­ники», созданной в первой половине 1870-х годов, Некрасов с тревогой скажет о бессилии «неумелой Руси» перед смелыми хищниками буржуаз­ной складки:

Горе! Горе! хищник смелый

Ворвался в толпу!

Где лее Руси неумелой

Выдержать борьбу?

В поэме «Современники» Некрасов показыва­ет драматическую обреченность рос­сийской буржуазности, которая всту­пает в непримиримый конфликт с ко­ренными установками православно-христианской морали и принимает какой-то дикий, уголовный характер. Это происходит потому, что русский человек не ценит богатства. Когда же он тянется к земным благам, «он к ним привязан своими грехами, а не своими добродетелями и не своими представлениями о правде или своим идеалом святости».

В поэме «Современники» Некра­сов одним из первых в отечественной литературе выводит образ Зацепина — характерный тип русского дельца с неустойчивым и шатким буржуазным мироисповеданием. Этот буржуа сты­дится своих несметных и неправедно нажитых богатств. Он чувствует, что в русской религиозно-нравственной атмосфере буржуазность неизбежно и неотвратимо принимает хищнический характер, что в число предпринимате­лей попадает не лучшая, а самая худ­шая часть российского общества:

Я — вор! Я — рыцарь шайки, той

Из всех племен, наречий, наций,

Что исповедует разбой

Под видом честных, спекуляций!

Где сплошь да рядом — видит Бог! —

Лежат в основе состоянья

Два-три фальшивых завещанья,

Убийство, кража и поджог!

Где позабудь покой и сон,

Добычу зорко карауля,

Где в результате — миллион

Или коническая пуля!

Некрасов точно схватывает в поэ­ме коренное отличие российского ва­рианта буржуазности от американско­го, зло высмеивая претензии русских дельцов превратить Россию в «новую Америку»:

Бедный Зацепа — поэт,

Горе его — непрактичность;

Нынче раскаянья нет.

Как ни зацапай наличность,

Мы оправданье найдем!

Нынче твердит и бородка:

«Американский прием»,

«Великорусская сметка!»

Грош у новейших господ

Выше стыда и закона;

Нынче тоскует лишь тот.,

Кто не украл миллиона.

Бредит Америкой Русь,

К ней тяготея сердечно…

Шуйско-Ивановский гусь —

Американец?.. Конечно!

Что ни попало — тащат,

«Наш идеал, — говорят, —

Заатлантический брат:

Бог его — тоже ведь доллар!..»

Правда! но разница в том:

Бог его — доллар, добытый трудом,

А не украденный доллар!

Устами кающегося дельца Зацепина Некрасов предрекает неиз6ежный и неотвратимый крах российской буржуазности: в отечественных усло­виях она вырождается в наглый грабеж и ничем не управляемый разгул самых низменных человеческих ин­стинктов:

Плутократ, как караульный,

Станет па часах,

И пойдет грабеж огульный,

И — случится крррах!

Мечтая о народном счастии, Не­красов никогда не впадает в соблазн искушения «хлебом земным», свойственный европейскому идеалу социализма. Он и не является социалистом в материалистическом и атеистическом понимании этого слова. Скорее всего, некрасовские представления о народном благоденствии    тяготеют к христианскому социализму, связанно­му с надеждами и чаяниями русского крестьянина. Его идеал — народное довольство. Этот идеал в разных вариациях проходит через все поэтическое твор­чество Некрасова. В поэме «Мороз, Красный нос» он выглядит так:

В ней ясно и крепко сознанье,

Что все их спасенье в труде,

И труд ей несет воздаянье:

Семейство не бьется в нужде,

Всегда у них теплая хата,

Хлеб выпечен, вкусен квасок,

Здоровы и сыты ребята,

На праздник есть лишний кусок.

Именно о таком счастье мечтают некрасовские народные заступники: «И по сердцу эта картина всем любя­щим русский народ!»

В поэме «Дедушка» идеал народ­ного довольства представлен в описа­нии жизни сибирских переселенцев-раскольников в Тарбагатае:

Как там возделаны нивы,

Как там обильны стада!

Высокорослы, красивы

Жители, бодры всегда…

…………………………….

...Взросшие в нравах суровых,

Сами творят они суд,

Рекрутов ставят здоровых,

Трезво и честно живут...

Да и в последней поэме «Кому на Руси жить хорошо» «социалистичес­кий» идеал Некрасова имеет ярко вы­раженную христианскую окрашен­ность: в основе его лежит честный труд, не склонная к стяжательству крестьянская трудовая мораль:

Мы же немного

Просим у Бога:

Честное дело

Делать умело

Силы нам дай!

Жизнь трудовая —

Другу прямая

К сердцу дорога,

Прочь от порога,

Трус и лентяй!

То ли не рай?

Заслуга Некрасова-поэта состояла и в том, что задолго до философских работ В. С. Соловьева («Оправдание добра») и С. Н. Булгакова («Религия и политика», «Христианство и социа­лизм») он попытался в своем творче­стве соединить политику с христиан­ской моралью и в качестве идеала для народного заступника неизменно ста­вил образ Христа. Некрасовские ге­рои в поэмах «Дедушка» и «Русские женщины» — это не столько реаль­ные общественные деятели, сколько идеальные их образцы. Именно этой особенности его народных заступни­ков меньше всего уделялось внима­ния в советском литературоведении.

В своих поэмах историко-героического цикла Некрасов в первую очередь стремился дать русским по­литикам достойный подражания идеал. Все «народные заступники» в по­эзии Некрасова — идеальные герои хотя бы и потому, что, в отличие от материалистически-атеистического уклона, свойственного реалиям русского освободительного движения, они напоминают и внешним своим обликом, и внутренним, духовным содержанием русских святых.

А. И. Груздев заметил, что сама идея создания поэм «Дедушка» и «Русские женщины» возникла у Не­красова в период шумного нечаевского дела, обнаружившего в русском об­щественном движении проявления чудовищного нравственного и духов­ного нигилизма. Создавая эти поэ­мы, Некрасов действовал «от против­ного»: они были своеобразным упре­ком той революционно-материали­стической бездуховности, которая глубоко потрясла и встревожила поэ­та. Впрочем, и ранее, в поэме «Не­счастные», в лирических стихотворе­ниях на гражданские темы Некрасов придерживался той же эстетической установки. По его собственному при­знанию, в «Памяти Добролюбова», например, он создавал не реальный образ Добролюбова, а тот идеал, кото­рому реальный Добролюбов хотел бы в своей жизни соответствовать.

Некрасов потому и стал поэтом-гражданином, что почувствовал ост­рую, насущную необходимость созда­ния идеала национальной, христиан­ской политической культуры. В драматических обстоятель­ствах поэт взял на себя задачу утвер­ждения своим поэтическим творчест­вом духа высокой гражданственности, суть которой заключалась в том, что русская политика должна опреде­ляться заветами Христа и стремиться к осуществлению Его заповедей. В своем творчестве он попытался воплотить национальный тип не мона­шеской святости, а святости миряни­на именно в той мере, в какой эта святость утверждалась христианским вероучением и органично вошла в русское народное сознание.

Для    некрасоведов-атеистов камнем    преткновения оказались слова вернувшегося из ссылки героя поэмы «Дедушка»: «Днесь я со всем примирился, что потерпел на веку». Они не понимали, что христианское смирение отнюдь не означало примирения со злом, а, напротив, предполагало от­крытую борьбу с ним, что и подтверждается далее всем поведением героя.

Христианское содержание поэмы «Дедушка» проявляется буквально во всем, даже в деталях, казалось бы, чи­сто внешнего плана. Возвращающий­ся из ссылки герой «пыль отряхнул у порога» — как древний иудейский пророк или апостол, «отрясающий прах со своих ног», — действие, сим­волизирующее прощение всех личных обид и всех прошлых скорбей и ли­шений. «Сын пред отцом преклонил­ся, ноги омыл старику» — с точки зрения исторических реалий XIX ве­ка такой поступок сына странен и не­ожидан. Однако Некрасов ведь созда­ет идеальный образ и прибегает в данном случае к известной евангель­ской ситуации, когда Христос перед тайной вечерей омыл ноги своим уче­никам, будущим апостолам. Этот древний еврейский обряд знаменовал особое уважение и почтение к человеку. Апостольские, христианские мо­менты подчеркнуты и во внешнем об­лике дедушки:

Строен, высокого роста,

Но как младенец, глядит,

Как-то апостольски-просто,

Ровно всегда говорит.

«Детскость» и мудрая простота ге­роя тоже восходят к евангельским за­поведям. А обличительные «песни» дедушки напоминают библейские псалмы и пророческие обличения:

Всем доставалось исправно.

Стачка, порука кругом:

Смелые грабили явно,

Трусы тащили тайком.

Непроницаемой ночи

Мрак над страною висел…

Видел — имеющий очи

И за отчизну болел.

Стоны рабов заглушая,

Лестью да свистом бичей,

Хищников алчная стая

Гибель готовила ей...

Грозные библейские мотивы бук­вально пронизывают эту поэму. Герой «оглашает» свою «келью» «вавилон­ской тоской» — напоминанием о тра­гических событиях священной исто­рии, о разрушении одного из самых богатых и преуспевающих царств.

В отличие от практики русского освободительного движения 1870-х годов, Некрасов и в мыслях не допу­скал революционного возмущения, не контролируемого высшими нравст­венными принципами, не принимал политики, не освященной духовными ценностями. В легенде «О двух вели­ких грешниках» поэт наиболее зримо очертил те пределы, которые позво­ляют христианскому политику под­нять меч и пресечь зло силою. В этой легенде Некрасов восстает против ло­жного понимания великих заповедей Христа, учившего любить врагов и прощать обиды. Говоря о врагах, Хри­стос имел в виду личных врагов чело­века, но отнюдь не врагов Божиих. Призывая терпеть личные обиды и прощать людей, их причиняющих, Христос никогда не призывал благо­словлять тех, кто ненавидит и попи­рает все божественное. «И если бы христианин когда-нибудь усомнился в этом, то ему достаточно было бы вспомнить о тех громах, которые бо­жественно гремели над фарисеями и книжниками, над торговцами во хра­ме, над Иерусалимом, избивающим своих пророков, и над теми, кто со­блазняет малолетних».

Гневу Кудеяра предшествует по­учающая пана Глуховского исповедь-наставление святого отшельника:

Много жестокого, страшного

Старец о пане слыхал

И в поучение грешнику

Тайну свою рассказал.

Но вместо ответного покаяния Кудеяр услышал святотатственную похвальбу и сатанинский смех. Тогда-то

Чудо с отшельником сталося:

Бешеный гнев ощутил,

Бросился к папу Глуховскому,

Нож ему в сердце вонзил!

«Чудо с отшельником сталося» потому, что в душе своей он ощутил не личный, а Божий гнев, гнев не за себя, не за личное оскорбление, а за хулу на святыню, за издевательства над ближними.

Конечно, в легенде Некрасов спо­рит с теми представителями офици­альной церкви, которые абсолютизи­ровали смирение и долготерпение, упрощая смысл заповедей Христа. Поэт утверждает освященные христи­анским вероучением активные формы противостояния злу и пресечения его. Обращаясь к русскому народу, он го­ворит: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?» Социаль­ная пассивность духовенства тоже на­водит его на грустные мысли, особен­но в пореформенную пору:

Те же напевы, тоску наводящие,

С детства знакомые нам,

И о терпении новом молящие

Те же попы по церквам.

Подвиг декабристов и их жен в «Русских женщинах» представлен Некрасовым не только в историчес­кой его реальности, но и в идеальных параметрах святости. Автор большого труда о русских подвижниках, като­лический богослов И. Кологривов отмечал, что ему «довелось близко уз­нать двух русских женщин, которых можно считать достойными продол­жательницами Юлиании Лазарев­ской. В иных условиях, в совершенно иные эпохи, они, как блаженная Юлиания, выполнили свое личное призвание, не уходя из мира, они в любви служили Богу и ближнему, ге­роически выполняя свой супруже­ский долг». Кологривов имел здесь в виду подвиг жен декабристов, о кото­ром именно в таком, христианском ключе впервые поведал миру Некра­сов.

В отечественных житиях святых классическим образцом женской свя­тости считался образ Юлиании Лаза­ревской. Юлиания видела свое при­звание в верности супружескому дол­гу.

Княгиня Трубецкая, прощаясь с любимым отцом перед отъездом в Сибирь, говорит, что ее зовет на под­виг высокий и трудный долг, кото­рый в беседе с Иркутским губернато­ром она уже называет «святым». А ее отъезд вызывает ассоциации с обыч­ным уходом праведника от «прелес­тей» мира, лежащего в грехе:

Там люди заживо гниют, —

Ходячие гробы,

Мужчины — сборище Иуд,

А женщины — рабы.

В сознании героини ее муж и его друзья, гонимые и преследуемые вла­стями, предстают в ореоле особо по­читаемых на Руси страстотерпцев. В поэме есть скрытая параллель с од­ной из заповедей блаженства в нагор­ной проповеди Христа: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное».

Этот христианский подтекст нара­стает в «Русских женщинах», усили­ваясь во второй части — «Княгиня Волконская». В момент сомнений, пе­ред принятием решения ехать в Си­бирь, Волконская проводит ночь в уе­диненной молитве:

Я Божию Матерь на помощь звала,

Совета просила у Бога.

В молитвенном бдении к ней при­ходит решение исполнить до конца свой супружеский долг. Обращаясь утром к родным, княгиня говорит, что ее решение подсказано Богом и идет от Него. В страдающем муже она видит мученика, гонимого за правду:

Напрасно чернила его клевета,

Он был безупречней, чем прежде,

И я полюбила его, как Христа...

В своей арестантской одежде

Теперь он бессменно стоит

предо мной,

Величием кротким сияя.

Терновый венец над его головой

Во взоре — любовь неземная...

По пути в Сибирь княгиня укреп­ляет свой дух в соборной молитве с народом:

Казалось, народ мою грусть разделял,

Молясь молчаливо и строго,

И голос священника скорбью звучал,

Прося об изгнанниках Бога...

Милосердия и христианского со­страдания совершенно лишен тот круг людей, к которому принадлежит княгиня. Напутствующий ее в даль­нюю дорогу Пушкин говорит о светском обществе: «Блажен, кто меняет его суеты на подвиг любви бескоры­стной!»

Теперь княгиня убеждает в свято­сти мужа и его друзей простой рус­ский народ, разделяющий с нею ее страдания:

В дороге, в изгнанье, где я ни была,

Все трудное каторги время,

Народ! я бодрее с тобою несла

Мое непосильное бремя.

Пусть много скорбей тебе пало

на часть,

Ты делишь чужие печали,

И где мои слезы готовы упасть,

Твои уж давно там упали!..

Финальная сцена поэмы, рисую­щая встречу Волконской с мужем в каторжном руднике, построена так, что напоминает содержание любимо­го народом апокрифа «Хождение Бо­городицы по мукам», повествующего о том, как Пресвятая Дева Мария «пожелала видеть мучения грешни­ков в аду. Ее желание исполнилось: ангелы открыли перед нею южные двери ада, и Богородица очутилась в кромешной тьме. Когда мрак рассеял­ся и Богоматерь увидела страдания грешников, она была потрясена ими настолько, что сама пожелала мучить­ся с ними. Но архангел Михаил вос­противился этому, заявив, что ее мес­то — в раю. Тогда Пречистая попро­сила ангелов унести ее к Престолу Божию и помолиться вместе с нею о послаблении адских мук. По ее неотступным молитвам Христос дал греш­никам облегчение».

Мария Волконская, спасаясь от преследований стражника, тушит фа­кел и в кромешной тьме лежит, гото­вая ежесекундно сорваться в земную пропасть. Она верит лишь в одно: «Господь, коли хочет, везде прове­дет!» И Бог выводит ее невредимо к месту каторжных работ мужа и его друзей в глубоком руднике. Ее появ­ление вызывает два возгласа: «Не ан­гел ли Божий? Смотрите, смотрите!» — «Ведь мы не в раю: проклятая шах­та похожей на ад!»

Чудо сошествия Богородицы во ад положено Некрасовым в основу сю­жетного действия этого эпизода. По мере того как Мария уходит все далее и далее в глубь адского рудника, ото­всюду бегут ей навстречу «мрачные дети тюрьмы», «дивясь небывалому чуду». И вот среди грешников оказы­вается тот, кто достоин прощения и искупления:

Но кроток был он, как избравший его

Орудьем своим Искупитель.

Великая страдалица явлением своим в «пропасти земли», сострада­нием своим как бы открывает греш­никам путь к спасению:

Я только теперь, в руднике роковом,

Услышав ужасные звуки,

Увидев оковы на муже моем,

Вполне поняла его муки,

И силу его... и готовность страдать!

Невольно пред ним я склонила.

Колени, — и прежде чем мужа

обнять,

Оковы к губам, приложила!..

И вот энергия сострадательной любви дает возможность душам греш­ников, обитающих в адском месте, ощутить на мгновение «святую тиши­ну», «рай сладости»:

И тихого ангела Бог ниспослал

В подземные копи — в мгновенье

И говор, и грохот работ замолчал,

И замерло словно движенье...

Рядом с культом женской свято­сти в творчестве Некрасова мы получили, по словам Н. Н. Скатова, «единственный в своем роде поэтиче­ски совершенный и исторически зна­чимый культ материнства». И в этом культе Некрасов предстает перед на­ми как великий национальный поэт. Ведь вся «русская духовность, — от­мечает Г. П. Федотов, — носит богоро­дичный характер, культ Божией Ма­тери имеет в ней настолько центральное значение, что, глядя со стороны, русское христианство можно принять за религию не Христа, а Марии». Крестьянки, жены и матери, в поэзии Некрасова в критические минуты их жизни неизменно обращаются за помощью к «теплой заступнице мира холодного», несчастная Дарья, пытаясь спасти Прокла, за последней на­деждой и последним утешением идет к ней:

К ней выносили больных и убогих…

Знаю, Владычица! знаю: у многих

Ты осушила слезу...

И когда Матрена Тимофеевна бе­жит в губернский город спасать мужа от рекрутчины, а семью — от сиротст­ва, она взывает к Богородице:

Открой мне, Матерь Божия,

Чем Бога прогневила я?

Да и сам народный поэт в суро­вый исповедальный час обращается за помощью к материнской любви, как бы сливая в один образ мать че­ловеческую с Матерью Божией:

Неужели за годы страдания

Тот, Кто столько тобою был чтим,

Не пошлет тебе радость свидания

С погибающим сыном твоим?..

И вот совершается чудо: образ ма­тери освобождается от тленной зем­ной оболочки, поднимается до высот святости:

Треволненья мирского далекая,

С неземным выраженьем в очах,

Русокудрая, голубоокая...

Это уже не земная мать поэта, а «чистейшей любви божество».

Незадолго до смерти поэт услы­шал в ответ на свои покаяния свет­лый голос чистейшей любви и проще­ния. Он передал его читателям в бес­смертных строках своего стихотворе­ния «Баюшки-баю»:

Пора с полуденного зноя!

Пора, пора под сень покоя;

Усни, усни, касатик мой!

Прийми трудов венец желанный,

Уж ты не раб — ты царь венчанный;

Ничто не властно над тобой!

Не страшен гроб, я с ним знакома;

Не бойся молнии и грома,

Не бойся цепи и бича,

Не бойся яда и меча,

Ни беззаконья, ни закона,

Ни урагана, ни грозы,

Ни человеческого стона,

Ни человеческой слезы.

Усни, страдалец терпеливый!

Свободной, гордой и счастливой

Увидишь родину свою,

Баю-баю-баю-баю!

Идеал человека в гражданской лирике Некрасова

Общество испытывало потребность в но­вом идеале человека - борце за социальную справедливость. И художник берёт на себя выполнение этой задачи — дать художест­венное воплощение этого нового идеала.

После отмены крепостного права Некра­сов задаётся вопросом: «Народ освобождён, но счастлив ли народ?»

Гражданственность у Некрасова — это служение народу, лю­бовь к нему. Гражданственность, народ­ность — это проявление конкретно-историче­ского требования времени.

Но по вере и, следовательно, по пони­манию идеала человека русский народ в XIX веке был, прежде всего, православным. Поэтому естественно обращение Некрасова к народно-православной системе цен­ностей. Ю. В. Лебедев писал: «Трудной рус­ской историей и православной верой в миросозерцании русского крестьянина воспитана повышенная чуткость к стра­дальцам за правду-истину, особое доверие к ним. В подвижническом облике народных заступников Некрасова проявляется органическая связь с народной культурой». Вот как сам поэт определяет своего героя. В «Памяти Белинского» это просто «наивная», «страстная», честная, любящая душа. В «Памяти Добролюбова» к этим по­ложительным нравственным качествам добавляется ещё его отношение к своей стране, к Родине, и герой именуется «сы­ном» русской земли:

Плачь, русская земля! но и гордись…

Такого сына не рожала ты...

А в стихотворении, посвященном Черны­шевскому, герой получает именование про­рока и указывается на его посланность в мир свыше: «Его послал бог Гнева и Печали...»

Употреблением библейского слова «пророк» и упоминанием о божественном посланничестве героя Некрасов указывает на соотнесённость своего идеала с христианским. На это же работает и «миссия» ге­роя — «напомнить о Христе».

Соединение христианской традиции и ре­волюционных идей в идеале Некрасова — это прямое соотношение идеалов его лирики с образом Сына Божия: «Тип героя — народно­го заступника в стихотворениях о Белинском, "Поэт и гражданин", в поэме "Несчастные" со­здаётся Некрасовым с прямой ориентацией на образ Христа». На эту особенность лирики поэта указывал также Н. Н. Скатов.

Поэт действительно создаёт проникну­тый гражданским пафосом идеал нового че­ловека, отвечающий историческим и обще­человеческим требованиям.

Из христианской традиции особо зна­чимы для Некрасова были Евангелие и Агио­графический канон. Если обратиться к лирике Некрасова, то можно обнаружить, что обра­зы, воплощающие гражданский идеал, соз­даются им по художественным принципам агиографии: «Судьба человека предстаёт как житие подвижника».

Поэт, создавая идеальный образ, ориентирует читателей на подражание. Читая стихи Некрасова, мы попадаем в определённую атмосферу, проникаемся особым мирочувствованием, ко­торое призвано звать к гражданскому подви­гу, вызывать чувства преклонения. В подтвер­ждение этой мысли можно привести слова А. М. Гаркави: «Поэзия Н. А. Некрасова на всех основных этапах его творческого пути была связана с освободительной борьбой. В этом её коренная особенность и одна из причин то­го огромного успеха, который всегда имели произведения поэта у передовых читателей».

Некрасов кано­низирует, освящает, возводит в ореол свято­сти революционность. Для этого поэт исполь­зует житийную традицию, потому что идеал подвижника нигде не был так разработан, как в христианской житийной литературе.

Тяга Некрасова к воспеванию подвижни­чества осуществляется как творческая переработка христианского идеала. Для Некрасова самопожертвование таких людей, как Белинский, Добролюбов, Чернышевский, несомненно, несёт ореол жертвенности.

Героизм идеальных героев Некрасова строится не на самовыражении, а на идее жертвы на благо народа. Опираясь на эту идею, поэт выстраивает в своих произведениях целый мир, проникнутый высокохудожественной мыслью о героической жертве, в котором подвижники-революционеры, это словно бы новые апостолы, пророки, возвещающие правду миру, лежащему во зле. В этом мире они оказываются гонимыми.

Художественный мир стихов распадает­ся на две части: область положительных зна­чений (образ Христа, образ идеала) и отри­цательных (угнетатели).

Так в стихотворении «Памяти Добролю­бова» целью поэта было дать не конкретно-историческое изображение героя, а выра­зить идеал общественного деятеля. Об этом он сам сказал в примечании к стихо­творению: «Надо заметить, что я хлопотал не о верности факта, а старался выразить тот идеал общественного деятеля, который одно время лелеял Добролюбов». Несом­ненно, эти слова можно отнести и к стихотворениям «Пророк» и частично к «Памяти Белинского».

С одной стороны, перед нами (во всех трёх вышеназванных стихотворениях) поэ­тический образ современников, но, с другой стороны, в них от стихотворения к стихотво­рению всё труднее отыскивать биографиче­ский момент, который исчезает буквально от строчки к строчке. Отсюда следует, что кон­кретные судьбы переосмысливаются, транс­формируются на основе определённой мо­дели — модели идеального человека, создающейся поэтом на основании христи­анского агиографического канона.

В «Памяти Белинского» уже даются та­кие возвышенные атрибуты идеального ге­роя, как «высокая цель», «горение», «любовь», но присутствуют ещё и бытовые детали, например, затерянная могила и косвенное изображение героя в окружении дружеской компании: «Ты нас любил, ты друже­ству был верен...»

В «Памяти Добролюбова» сделан значи­тельный шаг к обобщению образа героя, а в «Пророке», можно сказать, Некрасов дости­гает максимального уровня обобщения.

Остановимся на понятиях любви и смер­ти, которые являются главными, сюжетообразующими. Любовь — вот источник сил ге­роев Некрасова. С полным правом можно назвать Некрасова поэтом любви, любви в широком смысле этого слова. Ему принад­лежат слова: «Без неё нет ключа ни к собственному существованию, ни к существованию других». Только та­кое понимание лежащего в основе жизни чувства дало право поэту сказать:

Но ты знаешь, кто ближнего любит

Больше собственной славы своей,

Тот и славу сознательно губит,

Если жертва спасает людей.

Идеал жертвенной любви всегда при­влекал Некрасова, но художественное воплощение своё он находит не сразу. Любовь героя от «Памяти Белинского» к «Пророку» становится сильнее и шире и в итоге дости­гает максимального обобщения.

Но любит он возвышенней и шире,

В его душе нет помыслов мирских.

«Жить для себя возможно только в мире,

Но умереть возможно для других!»

Некрасов не указывает конкретно, за ко­го умирает герой, нет и упоминания о роди­не. Таким образом, он создаёт предельное обобщение образов любви и жертвы: любовь его героя возвышается как бы над всем ми­ром и он (герой) приносит себя в жертву уже не за друзей и даже не за родину и свой на­род, а за весь мир. Именно поэтому возника­ет в финале стихотворения образ креста и слова: «Царям земным напомнить о Христе». Автор хочет показать, что как Христос умер для спасения всех людей от вечных мучений и освобождения их от власти греха, так же и его герой умирает ради дела избавления всех людей мира, но уже от земных страда­ний, связанных с социальной несправедли­востью и несвободой.

Смерть в трактовке идеального героя у Некрасова получает со вре­менем всё большее и большее значение. В «Памяти Белинского» из 20 строк отведено смерти 6. В «Памяти Добролюбова» 9 из 29. А в «Пророке» в каждом четверостишии зву­чит тема смерти: в первом её выражают се­мантически связанные понятия «судьба» и «жертва», во втором прямо говорится о смерти «для других», в третьем «смерть ему любезна» и «его судьба давно ему ясна», в четвёртом смерть появляется в образе кре­ста и распятия, которые готовятся для героя.

Смерть идеального героя существует у Некрасова в сопоставлении с целью жизни. Причём это соотношение изменяется. В «Па­мяти Белинского» они противопоставлены. Хотя герой оставляет после себя плоды сво­его труда, которые ещё будут долго жить в мире, однако чувствуется в стихотворении сожаление о смерти героя и читается мысль, что если бы он был жив, то больше бы потру­дился для своей «высокой цели».

Также и в «Памяти Добролюбова» смерть приходит слишком рано, когда герой ещё только готовил «светлый рай» для своей «лю­бовницы суровой» — родины. Остаётся ощу­щение незавершённости его дела, не полно­стью осуществлённой цели жизни, ради которой он был послан в мир «природой-ма­терью».

Совсем другое дело в «Пророке». Здесь смерть уже не противоречит осуществлению цели жизни, наоборот, она сама становится целью жизни героя. Он и живёт, и посылает­ся в мир «богом Гнева и Печали», чтобы уме­реть и своей смертью исполнить важное слу­жение человечеству:

«Жить для себя возможно только в мире,

Но умереть возможно для других!»

Так мыслит он-и смерть ему любезна.

Не скажет он, что жизнь его нужна,

Не скажет он, что гибель бесполезна:

Его судьба давно ему ясна...

В «Пророке» противостояние цели жизни и смерти снимается. Поэт находит выход и оправдание смерти в христианской идее смерти-жертвы. Надежда на то, что смерть героя, как и смерть Христа, проложит путь к счастью человечества, примиряет поэта с её неизбежностью. Такая трактовка смерти ге­роя ещё более сближает мировоззрение Не­красова с христианским взглядом на данную проблему.

Так как герой послан в мир, его путь на­чинается и заканчивается за земными пределами. И этой посланностью определяется его земная судьба.

Проследим векторы движения идеаль­ного героя Некрасова в трёх стихотворениях. В «Памяти Белинского» герой стремится к «высокой цели», но не достигает её полно­стью — его земной путь обрывается.

В «Памяти Добролюбова» герой посыла­ется в мир учить жить для славы и для свобо­ды, а также — умирать. Его жизненный путь обрывается, но путь его продолжается, пос­ле смерти он возносится в сознании людей над землёй:

И высоко вознёсся ты над нами…

Плачь, русская земля! но и гордись...

В «Пророке», как уже сказано, сама смерть является целью посланничества героя, и его путь завершается на кресте, то есть тоже в вознесении над землёй — в жертве любви.

Таким образом, создание обобщённого образа, идеала осуществляет­ся в лирике Некрасова на основе художест­венных принципов житийного канона и про­является у поэта в создании идеальных образов. Гражданский идеал Некрасова яв­ляется результатом синтеза евангельских, агиографических традиций (характерных для православного христианства) и идей революционного просветительства.

Храм в творчестве Некрасова

Поэту, прочно застегнутому усилиями литературоведов в мундир «революционного демократа», эта тема как будто внеположна. В самом деле: только гражданские мотивы, служение злобе дня, призванность воспеть страдания народа или вырванное из контекста (и ставшее клише) «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» и многое другое неизбежно заслоняют просветленность и трагичность поэзии Некрасова.

Щедро облепленный суетной шелухой легенд, отмеченный разноречивыми отзывами современников, смешением эстетического и социального в трудах исследователей, Некрасов словно вырывался из своего времени, когда христианское православие было и государственной нормой, и знаком духовной жизни русского народа, его культурой. В небрежении оставался и глубинный смысл широко известного автопризнания поэта:

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ!

И бросить хоть единый луч сознанья

На путь, которым Бог тебя ведет…

Между тем «призванность воспеть страдания» не поэтическая фраза, не метафора. Темы покаяния, искупительной жертвы («песнь покаяния»), подвижниче­ства, храма, ведущие в творчестве поэта («Рыцарь на час», «Влас», «Молебен», притча «О двух великих грешниках», поэма «Тишина» и др.), — приметы подлинной духовности и, по сути, краеугольные камни христианского православия, евангельского и народного христианства. Если попытаться отойти от заштампованных представлений о «поэте-граж­данине», то обнаружится, что в его творчестве мощно звучат мотивы и темы Священного писания: евангельские мотивы кающегося грешника, блудного сына, сеятеля, библейского Пророка и вечного Храма. А в позднюю лирику Некрасова, автора «Последних песен», проникают настроения апокалипсиса, катастрофичности, неблагополучия в мире:

В мире нет святых и кротких звуков,

Нет любви, свободы, тишины!

(«Страшный год»)

При этом мир, тишина - в сознании поэта понятия всеобъемлющие, почти философские. В отличие от Гоголя, Достоевского, Л. Толстого в творчестве Некрасова нет собственно философских рассуждений отвлеченного характера. Художественный мир поэта — скорее конкретен, вещен. В 40-е годы в нем преобладает атрибутика натуральной школы, физиологического очерка (водевильные сценки, фельетонность, памфлет). Поэзия зрелого автора, исполненная покаянным настроением, болью и тревогой за судьбы России, со знанием невозможности что-то исправить в мире, насыщена многоголосьем эпохи, как общественной, так и литературной.

В исследованиях о поэтике Некрасова часто говорится о «литературности» его творчества. Некрасовская поэзия, родственно связанная с народным творчеством, основывается и на вечной культуре: Библия, Евангелие, агиографическая литература, органически вбирая в себя их темы и стилистику. Христианские мотивы во всей их глубине и многообразности не только живут в некрасовских поэтических текстах наряду с литературными, но порой и перекрывают их.

Поэзия Некрасова обогащается высокой библейской стилистикой, евангельскими образами и притчами. При этом поэтическое слово не превращается в апостольскую проповедь, а остается буднично знакомым, хрестоматийным.

В этой связи характерно стихотворение «Пророк». По сути своей — это стихотворное переложение евангельского сюжета, окрашенного библейской символикой:

Его еще покамест не распяли,

Но час придет — он будет на кресте;

Его послал Бог Гнева и Печали

Рабам земли напомнить о Христе.

«Бог Гнева и Печали» (поэтическая формула, часто повторяющаяся у Некра­сова) — библейский образ, заимствованный из книги пророка Иеремии. И призван он усилить глубинную смысловую нагрузку, пророческий тон стихот­ворения.

Стихотворения «Ночь. Успели мы всем насладиться...» и «Молебен» (написанные в разное время, но внутренне связанные между собой) по жанру, смыслу и поэтической структуре восходят к молитве.

В первом (созданном в 1858 году) потребность молиться возникает у лирических героев стихийно, в результате просветления, радости, духовного подъема:

Мы теперь бы готовы молиться,

Но не знаем, чего пожелать.

И в их молитве, как выражении благодарности, очищения, содержится просьба о благодати для других, для тех, кто выполняет свое земное предназначение. Стихотворение, как и любая молитва, отмечено взаимопроникновением человече­ского и духовного. Самодовлеющая личность в нем словно исчезает, растворяясь в едином соборном настрое.

Прямого обращения к Священному имени, обязательного для молитвы, здесь нет, но эмоциональный тон и многократно повторенное как заклинание пожелание благодати и прощения тем «Кто всё терпит, во имя Христа, Чьи не плачут суровые очи, Чьи не ропщут немые уста (...) Кто бредет по житейской дороге В безрассветной, глубокой ночи...», ассоциативно восходят к строю и ладу молитвы с ее неизменным рефреном «Господи, помилуй».

Поэтика стихотворения «Молебен» (вошедшего в состав «Последних песен») значительно сложнее. Молитва здесь возникает естественно и традиционно как последняя, единственная надежда в момент народного неблагополучия. Ее содержание не только сокрушенная мольба о милости («О прекращении лютого голода Молится жарко народ»), но и всенародное покаяние в греховности, приведшей к наказанию — мору. Именно соборной молитвой (она творится в сель­ском храме, исконном духовном прибежище православных христиан) возможно противостоять всеобщему хаосу, раздору и смерти. Этой тональностью проникнуто одно из ярких стихотворений «Последних песен», в котором воссоздается общее молитвенное настроение, как естественное и священное действо, которое веками совершалось народом в беде.

Все население, старо и молодо,

С плачем поклоны кладет...

К народному молебну, символизирующему скорбь Руси земледельческой, приобщается и герой-рассказчик (за ним голос автора), творящий свою молитву (как и в стихотворении «Ночь. Успели мы всем насладиться...») не о себе, а о судьбе бедствующего народа и его защитников-страстотерпцев. Так происходит духовное слияние в храме, объединяющем всех (говоря словами Евг. Трубецкого) в «живое целое, собранное воедино духом любви» и покаяния.

В финальной строфе стихотворения, несущей основную смысловую нагрузку в его композиции, соблюдены форма и стиль молитвы. Она начинается обращением к Богу («Милуй народ и друзей его, Боже!») и заключается молитвенным возгласом: «Молимся, Боже, тебе».

В художественной структуре стихотворения просматриваются и другие аналогии. Так, финальная строфа по своему содержанию и тональности ассоциируется с заключительным чином литургии (когда священник после общей храмовой молитвы молится вместе с прихожанами за всех сущих, болящих, скорбящих, пострадавших и т. д.). Вместе с тем стилистически она напоминает и стихотворное переложение Молитвы из «Псалтири, или Богомысленных размышлении, извлеченных из творений Св. отца нашего Ефрема Сирианина и расположенных по порядку псалмов Давидовых». Русский перевод некоторых трудов Ефрема Сирина, в том числе «Псалтири», опубликованной в 1848-1853 годах Московской духовной академией, возможно, был известен Некрасову.

Обратимся к некрасовскому тексту:

В церкви провел я то утро ненастное —

И не забуду о нем.

…………………………………………

Редко я в нем настроение строже

И сокрушенней видал!

«Милуй народ и друзей его, Боже! —

Сам я невольно шептал, —

Внемли моление наше сердечное

О послуживших ему…

Об осужденных в изгнание вечное,

О заточенных в тюрьму,

О претерпевших борьбу многолетнюю

И устоявших в борьбе,

Слышавших рабскую песню последнюю

Молимся, Боже, тебе.

Скорбный настрой стихотворения «Молебен» углубляется и грозящим народу голодом (соборная молитва), и трагической судьбой «послуживших ему». Заключительная молитва о них героя-повествователя — косвенный ответ автора на плач и поклоны прихожан.

Литературное слово здесь явственно соотнесено с молитвенным (композицией, ритмикой обрядового церковного жанра), обретшим в интерпретации великого учителя церкви, проповедника Ефрема Сирина силу звучания поэтического. Не в этом ли взаимопроникновении стилей кроется секрет высокой поэзии стихотво­рения, сюжет которого, на первый взгляд, предельно прост и будничен?

Сельский храм в стихотворении «Молебен» — один из многих в некрасовском творчестве. Их обилие вовсе не этнографическая деталь, они не место действия. Храм явлен в его поэзии как символ православной Руси с ее многовековой культурой; как символ отчего дома-родины, исторической памяти, вбирающей в себя прошлое и настоящее России («Главы церквей сияют впереди Недалеко до отчего порога»); как знак покаяния и душевного успокоения; нравственного богатства народной души и мира; как якорь спасения, без которого человеку в утилитарно-прагматическую эпоху грозит погибель. У Некрасова храм не стены и не архитектурные линии, а то внутренне глубокое, невыразимое, что «русской душе так мучительно мило».

И именует поэт церковь трепетно и торжественно, сохраняя традиции Священного писания: «Дом Божий» («Рыцарь на час»), «Божий храм» («Влас»), «храм Бога высокий» («Молитва брата»), «Краса и гордость русская Белели церкви Божий» («Кому на Руси жить хорошо»), «Русь православная» («Начало поэмы»). Дом Бо­жий — название самое исконное и широко распространенное — заимствовано из Вет­хого завета (Первая книга Моисеева). Оно давно стало народным.

У Некрасова много и других наименований: «кладбищенская» «церковь убо­гая», «храм сельский» («Детство»). И это естественно: в его художественном мире преобладает мощная народная стихия и сельский храм, «вырастающий из лепты трудовой» («Влас»). «Золоченые купола пышных церквей» в его стихах отсутствуют, и не только потому, что они сопричастны роскоши, внеположной бедняку. Очевидно, в некрасовской стилистике видения храмов-сказались и традиции древ­нерусской иконописи, в которой сочетались аскетизм и строгость красок.

«Шпиль за угрюмой Невой» наводит на героя-повествователя уныние (имеется в виду величественный собор св. апостолов Петра и Павла в стихотворении «Сумерки»). Помпезному собору св. Петра в Риме противопоставлен сельский «храм воздыханья и печали» (поэма «Тишина»). Даже останки развалившейся от времени деревенской церкви остаются для поэта священными, «странными, чудно красивыми». Они дают жизнь венчающей их «березке кудрявой»; здесь дети бегали, «звонко аукались», «наполнились звуками жизни развалины» («Детство»).

В эстетическом сознании поэта храм — олицетворение человеческого единения, духовного просветления — многомерен и многозначен. Это и «свет лампады печальной и скудной» («Свадьба»), и звон колоколов: «Колокол глухо гудит в отдалении» («Молебен»), «Этих звуков властительно пенье» («Рыцарь на час»), и крест одинокий, часовня, кладбищенская ограда. Все эти метафорические образы воплощают в поэзии Некрасова историческую и житейскую память, знаменуя исконные православные обряды — приметы духовности и временные вехи - от рождения, крестин, свадьбы до последнего приюта.

Между тем многие грани его творчества красноречиво подтверждают известное наблюдение И. А. Ильина о «гениальном цветении русского духа из корней православия». В этой связи поэма Некрасова «Тишина» особенно характерна. Ее сразу же заметили современники, не обойдена она и вниманием литературоведов. Оставляя в стороне всю сложную проблематику поэмы, обратимся к некоторым особенностям ее поэтики.

Художественный мир самой загадочной поэмы Некрасова, насыщенный религиозной символикой, реминисценциями из Священного писания (тема Христа и его заповедей, тема храма, притча о блудном сыне), дает основание без излишних оговорок судить и о некрасовской «русской идее», и о религиозном настроении самого поэта (хотя бы в период работы над «Тишиной», в 1856-1857 годы).

Доминирующий мотив «Тишины» — мотив возвращения на родину, воссоединения с ней, осознания поэтом той глубины, которая живет в национальном характере и окружающем поэта просторе русской природы. Одна из ведущих тем — страдание одинокой личности, затерявшейся на чужбине, с покаянием возвраща­ющейся к своему первоначальному истоку — «стороне родной», вбирающей в себя и отчий дом, и народ с его подвижничеством и нравственной красотой, и «вра­чующий простор» русской дороги, сплошных лесов, колосистой ржи («Опять пустынно тих и мирен Ты, русский путь, знакомый путь!»). Здесь нельзя не заметить внутреннего сходства с притчей о блудном сыне, художественно пере­воплощенной Некрасовым.

Символом возрождения и духовного преображения лирического героя является сельский храм: «Храм Божий на горе мелькнул И детски чистым чувством веры Внезапно на душу пахнул». Не случайно эти заветные строки помещены в начале поэмы; в них ее лирический настрой достигает самой высокой и чистой ноты, определяя почти библейскую тональность «Тишины». Обратимся к тексту.

Храм воз дыханья, храм печали —

Убогий храм земли твоей:

Тяжеле стонов не слыхали —

Ни римский Петр, ни Колизей!

Сюда народ, тобой любимый,

Своей тоски неодолимой

Святое бремя приносил —

И облегченный уходил!

Войди! Христос наложит руки

И снимет волею святой

С души оковы, с сердца муки

И язвы с совести больной...

Я внял... я детски умилился…

И долго я рыдал и бился

О плиты старые челом,

Чтобы простил, чтоб заступился,

Чтоб осенил меня крестом

Бог угнетенных, Бог скорбящих,

Бог поколений, предстоящих

Пред этим скудным алтарем!

Стилистика и музыкальная ритмичность этих строк явственно ассоциируются с мелодией и строем многих православных молитв. Молитвенные строфы преднамеренно отделены в поэме многоточием и паузой. Тем самым создается эффект суверенности этих стихов, усиливается их глубинный бытийный смысл. Кстати, некрасовская «Тишина» угадывается и запоминается по строкам «Храм воздыханья, храм печали».

То, что и сам поэт дорожил этой темой, видно из его объяснительной записки для цензуры, в которой он защищал некоторые строки «Тишины», вызвавшие возражение цензора: «Никакая мирская власть не может наложить оков на душу, равно как и снять их. Здесь разумеются оковы греха, оковы страсти, которые налагает жизнь и человеческие слабости, а разрешить может только Бог».

Тема смерти

Таинство смертного часа не просто жизненный итог, а нечто неподвластное человеческому разуму. Темой смерти отмечено почти все творчество Некрасова, начиная от ранних стихо­творений и до последнего вздоха поэта: «Ангел смерти», «Могила брата», «Гробок», цикл стихотворений «О погоде», «Похороны», «Я покинул кладбище унылое», «Же­лезная дорога», «Пророк», «Орина, мать солдатская», «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо», «Последние песни» и даже, казалось бы, не имеющее отно­шения к этой проблеме стихотворение «Поэт и гражданин», где Поэт в диалоге с Гражданином произносит: «Угрюм и полон озлобленья, / У двери гроба я стою...»

В поэзии Некрасова тема смерти раскрывалась по-разному. Известно, что художес­твенный мир поэта конкретен, вещен.

Солдат, несущий детский гробок, — грустная, но, как ни парадоксально, почти бытовая будничная деталь большого города (стихотворение «Гробок») равно как и сцена в цикле стихотворений «О погоде». Картина похорон бедного чиновника, почти выпавшего из гроба, окрашенного охрой, четырнадцать раз погоревшего и угодившего в могилу с водой, — безусловно, трагическая. Но это тоже часть пейзажа некрасовс­кого утреннего Петербурга.

В цикле «О погоде» есть и высокая тональность. Ею окрашены поиски автором-повествователем «одной незаметной могилы, где уснули великке силы», — могилы Белинского. И здесь у Некрасова переплетается бытовое и бытийное: «А где нет ни плиты, ни креста, / Там, должно быть, и есть сочинитель». Бытийный настрой ощутим и в стихотворении «20 ноября 1861»: «Я покинул клад­бище унылое, / Но я мысль мою там позабыл», где поэт вспоминает о Добролюбове как о живом, духовно одаренном, близком ему человеке.

И еще одна характерная особенность для темы смерти, воплощенной в творчестве Некрасова: строгое соблюдение христианского похоронного обряда. Вот почему такой горестный финал в стихотворении «Похороны», где речь идет о том, как хоронили молодого самоубийцу:

Без церковного пенья, без ладана.

Без всего, чем могила крепка…

Без попов!

Стрелок кончил жизнь по своей воле, без покаяния, а это в народном сознании «горе горькое», «беда страшная», грех. Между тем мотивы покаяния, искупительной жертвы, подвижничества — ведущие в творчестве Некрасова (притча «О двух вели­ких грешниках», «Молебен», «Влас» и другие уже называвшиеся произведения) — приметы подлинной духовности и, по сути, краеугольные камни христианского пра­вославия, евангельского и народного христианства.

Эти приметы присутствуют и в скорбном стихотворении «Орина, мать солдатская». По воспоминаниям сестры поэта, «Орина сама ему рассказывала свою ужасную участь» — историю смерти сына, — и он несколько раз посещал ее, «чтобы погово­рить с ней, а то боялся сфальшивить».

Кроме достоверности, в этом стихотворении воплотилось и христианское народное представление о смерти во всей глубине и многообразии. Приведу несколько некра­совских строк:

Грех мирянам-то показывать

Душу — Богу обреченную!

Немота перед кончиною

Подобает христианину.

В этих стихах тонко сочетаются и дух народного терпения, и фольклорные корни, и библейская стилистика. «Да молчит всякая плоть перед лицом Господа!» (т. е. перед кончиною). Эта цитата, точнее, суть ее, художественно переосмыслена в стихотворении Некрасова.

В поэме «Мороз, Красный нос» смерть приобретает значение подлинной трагедии. По существу здесь речь идет о нескольких смертях: смерть отца и матери Некрасова (это личное, упомянутое в посвящении) и смерть Прокла и Дарьи.

Но Дарья замерзает как бы в «заколдованном», волшебном сне. Она действительно гибнет, но при этом ей чудятся прекрасные сны, и не могущественный Мороз-воевода ласкает ее и говорит ей нежные слова, а ее муж Прокл. «Ибо крепка, как смерть, любовь». Смысл этого афоризма из Книги Песни Песней Соломона вполне отражает душевное состояние героини Некрасова.

По своей поэтичности, основанной на вековой народной культуре, одной из черт которой является сочетание быта с высокой фантазией, эта поэма резко выделяется из всего творчества Некрасова. При всем трагизме, она излучает свет добра, красоты, неземного и вечного. Это тем более удивительно, что поэт писал о реальных событиях, используя и фольклорный материал: обряды похорон, причитания, заклинания и т. д.

Невольно возникает аналогия с «Кларой Милич (После смерти)» Тургенева, с ее финальной символикой, очевидной недосказанностью и двойственностью конца повести.

Проникнутый верой в нетленную силу человеческого духа и его высшего проявле­ния — любви, финал поэмы Некрасова тоже символичен. С одной стороны, поэма заканчивается скорбными строками о смертном часе:

Ни звука! Душа умирает

Для скорби, для страсти...

Рядом соседствуют волшебные стихи о «глубоко-бесстрастном» лесе, полном чудес, о лесе, «влекущем неведомой тайной»... В заключительных и словно недосказанных строках поэмы ощущается и вечная философская мысль: жизнь — сон — смерть, родственная и фольклорным представлениям.

А Дарья стояла и стыла

В своем заколдованном сне...

Авторский комментарий в поэме отсутствует. Все это усиливало чувство необыч­ного, создавало иносказательный язык, присущий высокой поэзии, что великолепно сочеталось у Некрасова с реальным бытовым сказом. Известно, что поэт написал и эпилог с благополучным концом и без символики: заржавший Савраска помог Дарье очнуться и вернуться домой к детям. Но он никогда не публиковал его, очевидно, чтобы не нарушать высокого трагизма и романтического настроя поэмы.

И наконец, «Последние песни» Некрасова, перекликающиеся со «Стихотворениями в прозе» Тургенева, с «Выбранными местами из переписки с друзьями» Гоголя. Они характерны не только раздумьями о предназначении искусства и нравственной ответственности художника, диалогом с читателем. В этих темах доминирует главное — настроение прощания с жизнью, покаяния, предчувствие неумолимо надвигающейся смерти.

В одном из писем 1869 года Некрасов писал: «Я о себе был всегда такого мнения, что все могу выдержать». И с мучительным недугом он борол­ся «до скрежета зубов», надеясь на свою Музу. Многие стихотворения «Последних песен» пронизаны библейской символикой: «Надгробный камень отвали» — это обра­щение к Музе.

Некрасов и перед кончиной мужественно сопротивлялся.

Образ Музы — один из наиболее постоянных и многократно варьирую­щихся в поэзии Некрасова. Появляясь в ранних стихотворениях 1840-х го­дов, он сохраняет в ней место и значение до «Последних песен» 1877 года, до предсмертного стихотворения «О Муза! я у двери гроба!..». «Муза мести и печали» («Замолкни, Муза мести и печали...») — locus cjmmunis не­красовской хрестоматии. Это имело свою художественную логику: образ, с одной стороны, соединял поэтический мир Некрасова с миром «высокой» лирики прошлого, а с другой — наглядно обнаруживал черты творческой индивидуальности поэта в ее отличиях от классики и романтики, ее небывалость.

Наиболее частыми явления Музы были у Некрасова в стихотворениях первой половины и середины 1850-х годов, времени становления его поэти­ческой системы. К мотивам и образам этого периода по-своему отсылали чи­тателя и автореминисценции, — а это были во многом автореминисцен­ции, — «Последних песен». К этой поре относится и стихотворение «Муза», написанное в 1852 году и впервые увидевшее свет в январском но­мере журнала «Современник» за 1854 год. Программность стихотворения «Муза» обнаруживает себя и в том, что им открывается IV раздел сборника «Стихотворения Н. Некрасова» 1856 года — раздел, объединивший лирические исповеди и творческие декларации поэта. Это стихотворение было призвано представить в олицетворенном образе идейно-тематическое содержа­ние некрасовской поэзии, ее социально-моральный пафос, а равно и самооп­ределение поэта по отношению к литературной и прежде всего поэтической истории.

Нет, Музы ласково поющей и прекрасной

Не помню над собой я песни сладкогласной!

В небесной красоте, неслышимо, как дух,

Слетая с высоты, младенческий мой слух

Она гармонии волшебной не учила,

В пеленках у меня свирели не забыла,

Среди забав моих и отроческих дум

Мечтой неясною не волновала ум

И не явилась вдруг восторженному взору

Подругой любящей в блаженную ту пору,

Когда томительно волнуют нашу кровь

Неразделимые и Муза и Любовь...

Метаморфозы некрасовской Музы знаменовали, впрочем, более отда­ленные от поэтических идеалов явления действительности. Некрасов последовательно отказывался от того, чтобы связывать свою Музу с миром эстетически прекрасного, с морально-психологическими переживаниями, вызываемыми прекрасным. Муза некрасовской поэзии ро­ждена миром социального несчастья, погружена, подобно многим героям поэта, в темные бездны «Насилия и Зла, Труда и Голода» (заглавные литеры в данном случае возвышают умозрительные социальные абстракции до значения классических аллегорий), окружена низменной предметной средой («В убогой хижине, пред дымною лучиной...»), ей ведомы просветления ре­лигиозного чувства, но вместе с ними и доходящее до гиперболизма множе­ство отрицательных душевных состояний: «кручина», «тоска», «жалоба», «томительное горе», «проклятье», «ярость», «порыв жестокости мятеж­ной», «буйство дикое страстей и скорби лютой...»:

Но рано надо мной отяготели узы

Другой, неласковой и нелюбимой Музы,

Печальной спутницы печальных бедняков,

Рожденных для труда, страданья и оков, —

Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,

Всечасно жаждущей, униженно просящей,

Которой золото — единственный кумир...

Не имеет литературных аналогов метафора, посредством которой изо­бражается здесь покровительство богини поэтического искусства — «отяго­тели узы». И вовсе беспрецедентно указание поэта на то качество, которое, конечно, соединяло его Музу с породившей ее исторической почвой, но мог­ло быть истолковано и как нравственный порок («Той Музы... Которой золо­то — единственный кумир...»).

Концентрация образов социально-морального зла вокруг высокой по­этической мифологемы сопровождалась у Некрасова рядом собственно худо­жественных сдвигов.

Стихотворение «Муза» было рождено далеко не только персональным творческим волеизъявлением Некрасова. Типологически оно примыкало к большой, тематической группе стихотворений русских поэтов — посвяще­ний поэтическому ремеслу и его мифологической вдохновительнице.

Своеобразие некрасовской трактовки традиционно-поэтического образа Музы заключалось не в его «снижении» и даже не в резко­сти и глубине «снижения», хотя имело значение и это. В «обмирщении» и индивидуализации образа Некрасов заходил дальше других поэтов, но шел он в том же творческом направлении, что и его предшественники и совре­менники.

Некрасовская Муза перестала быть источником и об­разом художественного наслаждения, для того чтобы явиться средоточием и голосом социального страдания:

Чрез бездны темные Насилия и Зла,

Труда и Голода она меня вела —

Почувствовать свои страданья научила

И свету возвестить о них благословила...

Эту трагическую метаморфозу, понимая ее как прием охранной маски­ровки традиционных поэтических ценностей, а в конечном счете и условие исторического выживания поэзии, констатировал в Некрасове К. В. Мочульский: «Некрасов поднял на свои плечи такой груз „проблем", „проклятых вопросов", идей и идеек, такой балласт всевозмож­ного „созерцания", глубоко враждебного самой природе поэзии, что вынос­ливость его кажется нам непостижимой. (...) Под этикеткой „гражданства" ему удалось контрабандой провезти поэзию; она была искусно переодета и загримирована; никто и не догадывался, что Нищенка с грязным лицом и хриплым голосом — Муза».

Однако далеко не случайно некрасовское стихотворение «Муза» еще до появления в печати вызывало протестующие реакции современников, и в первую очередь тех из них, в биографии которых важное место занимали классическое образование и созданные им культурные предпочтения. Таков был, в частности, А. Н. Майков.

Образ Музы получил развитие в позднейшем некра­совском творчестве, и развитие в том направлении, которое предопределя­лось стихотворением «Муза». Литературно-полемическое стихотворение 1855 года «Чуть-чуть не говоря: „Ты сущая ничтожность!.."» включало в себя прямое продолжение характеристики образа, сложившейся ранее, а к тому же и особого рода классическую реминисценцию, напоминавшую об античных истоках поэтического труда:

Друзья мои по тяжкому труду,

По Музе гордой и несчастной,

Кипящей злобою безгласной!

Мою тоску, мою беду

Пою для вас...

Одическое, а равно и эпическое «пою», столь чужеродное, казалось бы для некрасовского стиля, тем не менее занимало в нем, хотя бы и в функции иронического заимствования, вполне оправданное место. Старая поэтика, подобно и самому образу Музы, становилась носителем новой поэзии.

В стихотворении же «Баюшки-баю» (1877), вошедшем в состав сборника «Последние песни», возник, впрочем, еще более радикальный и уже совершенно невозможный в сколько-нибудь традиционной лирике диссонанс:

Где ты, о Муза! Пой, как прежде!

«Нет больше песен, мрак в очах;

Сказать: умрем! конец надежде! —

Я прибрела на костылях!»

Умирающая Муза на костылях — образ, несовместимостью своих слагаемых предвосхищающий поэтическое мышление модернизма.

«Русская литература есть одна из литератур, происшедших от рецепции античности», — утверждал Л. В. Пумпянский. Судьба традиционно-поэтическо­го образа Музы в творчестве Некрасова свидетельствует о том, что в истории этой культурной преемственности есть свои противоречия и свой драматизм.

«Как странно я люблю...»

Тема любви в лирике Н. А. Некрасова

Тема любви решена в лирике Некрасова весьма своеоб­разно. Именно здесь в полной мере проявилось его худо­жественное новаторство. В отличие от своих предшествен­ников, предпочитавших изображать любовное чувство "в прекрасных мгновениях", Некрасов не обошёл внимани­ем и ту "прозу", которая "в любви неизбежна" («Мы с тобой бестолковые люди...»). Однако, говоря словами из­вестного некрасововеда Н. Скатова, он «не только прозаи­зировал поэзию любви, но и поэтизировал её прозу».

Авдотья Алексеевна Панаева — глав­ный адресат любовной лирики Некрасова. Отноше­ния с Панаевой стали темой многих стихотворений, создававшихся на протяжении почти де­сяти лет. Это настоящий роман в стихах, в котором нашли отражение различные моменты в жизни лири­ческих героев. Сам Некрасов видел в своих стихах не просто стихотворное обращение к определённой жен­щине, а придавал им гораздо большее значение. Он печатал эти стихи в журналах, а значит, сознательно делал их предметом поэзии, общим достоянием. "Панаевский цикл" — пример того, как личное, интим­ное в лирике становится общечеловеческим. В нём мы почти не найдём социальных мотивов, присущих всей лирике Некрасова. Можно сказать, что стихотворе­ния цикла намеренно асоциальны, лишены каких-то конкретных деталей и намёков. На первом плане здесь психологическая мотивировка, изображение чувств и переживаний героев. Что можно сказать об этих двоих? Он чело­век рефлектирующий, склонный к мнительности, по­дозрениям, унынию, озлоблению. Впрочем, о нём мало что известно. В центре "панаевского цикла" — она. И именно в создании характера героини проявилось новаторство Некрасова. Это характер совсем новый, и кроме того, он «дан в развитии, в разных, неожи­данных даже, его проявлениях, самоотверженный и жестокий, любящий и ревнивый, страдающий и за­ставляющий страдать».

Основные мо­тивы "панаевского цикла" - это прежде всего мотивы ссоры («Если, мучимый страстью мятеж­ной...», «Мы с тобой бестолковые люди...»); расстава­ния, разлуки («Так это шутка? Милая моя...», «Про­щание») или их предчувствия («Я не люблю иронии твоей...»); воспоминания («Да, наша жизнь текла мятежно...», «Давно — отвергнутый тобою...»); писем («Сожжённые письма») и др. "Панаевским" стихам присуща некоторая парность (например. «Тяжё­лый год — сломил меня недуг...» и «Тяжёлый крест достался мне на долю...», «Прости» и «Прощание»).

Таким образом, стихотворения цикла объединяют не только общность содержания, но и художественные особенности: сквозные образы и детали; "нервность" интонации, передающая почти "достоевские" страсти; фрагментарность, обозначаемая на письме многоточи­ями, которыми кончаются многие стихотворения.

Любовная лирика Н. А. Некрасова - интересное явление в русской литературе. Представленная достаточно пессимистичными произведениями, она рассказывает скорее не о самой любви, а об её утрате. Почему же поэт уделил любовной трагедии так много внимания? Некрасов умел любить, прошать и просить прошения, признавать свои ошибки. «Всё-таки очень мало юношей, которые сохранили бы такое чистое сердце, какое сохранилось у Вас, — писал Н. А. Некрасову его друг, публицист, философ и писатель Н. Г. Чернышевский, — ...Немногие способны так глубоко уважать достоинство женщины, немногие способны к такой нежности чувства, как Вы...» В своих стихах поэт исследует тонкие движения человеческой души, изображает «жизнь сердца», проникает в сокровенные уголки внутреннего мира людей.

Некрасов создал замечательные сти­хи о любви.

Пускай мечтатели осмеяны давно,

Пускай в них многое действительно смешно,

Но всё же я скажу, что мне в часы разлуки

Отраднее всего, среди душевной муки,

Воспоминать о ней: усилием мечты

Из мрака вызывать знакомые черты…

Припоминать тот сад, ту тёмную аллею,

Откуда мы луной пленялись вместе с нею,

Но, больше нашею любовию полны,

Чем тихим вечером и прелестью луны,

Влюблённые глаза друг к другу обращали

И в долгий поцелуй уста свои сливали...

До Некрасова русские поэты достигли величай­ших высот любовной лирики. Нам хорошо знакомы светлая радость и светлая печаль пушкинской по­эзии, душевный надрыв и едкая горечь неразде­лённой любви в стихотворениях М. Ю. Лермонтова. Н. А. Некрасов же открывает нам новые грани «по­эзии сердца».

Как ты кротка, как ты послушна,

Ты рада быть его рабой,

Но он внимает равнодушно,

Уныл и холоден душой.

А прежде... помнишь? молода,

Горда, надменна и прекрасна,

Ты им играла самовластно,

Но он любил, любил тогда!

Так солнце осени — без туч

Стоит, не грея, на лазури,

А летом и сквозь сумрак бури

Бросает животворный луч...

Некрасову-поэту при создании «страниц люб­ви» было труднее, чем многим из его современ­ников. В XIX в. ещё сильна была романтическая традиция. Некрасов же насыщал свои стихи ре­альными событиями, бытовыми деталями. Пред­метом его произведений стала проза жизни. Поэт изображал в них то, чего избегали до него роман­тики: семью, быт, размолвки, ссоры, горе, обиды.

Как точно он говорит о чувствах молодого чело­века при встрече со светской красавицей в стихо­творении «Застенчивость»:

Ах ты страсть роковая, бесплодная,

Отвяжись, не тумань головы!

Осмеёт нас красавица модная,

Вкруг неё увиваются львы:

Поступь гордая, голос уверенный,

Что ни скажут — их речь хороша,

А вот я-то войду, как потерянный,

И ударится в пятки душа!

На ногах словно гири железные,

Как свинцом налита голова,

Странно руки торчат бесполезные,

На губах замирают слова...

Не эти ли чувства испытывал поэт, будучи в гостях у известного в ту пору литератора Ивана Панаева? Когда в залу вошла нарядная, эффект­ная брюнетка — хозяйка дома — и Панаев пред­ставил Авдотью Яковлевну. В стихах 1855 г., поэт даже назвал её своей второй Музой: стихи эти, правда, при их жизни не печатались:

Зачем насмешливо ревнуешь,

Зачем, быть может, негодуешь,

Что Музу тёмную мою

Я прославляю и пою?

Не знаю я тесней союза,

Сходней желаний и страстей

С тобой, моя вторая Муза,

У Музы юности моей!

Окрылённый любовью, поэт писал:

Ты всегда хороша несравненно,

Но когда я уныл и угрюм,

Оживляется так вдохновенно

Твой весёлый, насмешливый ум;

Ты хохочешь так бойко и мило,

Так врагов моих глупых бранишь,

То, понурив головку уныло,

Так лукаво меня ты смешишь,

Так добра ты, скупая на ласки,

Поцелуй твой так полон огня,

И твои ненаглядные глазки

Так голубят и гладят меня,

Что с тобой настоящее горе

Я разумно и кротко сношу,

И вперёд — в это тёмное море —

Без обычного страха гляжу...

«Панаевский цикл» - это предельно искренний лирический дневник, сохранивший следы сердечной жизни двух людей — следы мучительных противоречий, ревности, горьких размолвок и расставаний, край­не тяжёлых для той и другой стороны. Находясь в разлуке с любимой, поэт подводит некий итог:

Грустишь ли ты, жалея прежней доли,

Охотно ль повинуешься судьбе?..

Скажи!я должен знать... Как странно я люблю!

Я счастия тебе желаю и молю,

Но мысль, что и тебя гнетёт тоска разлуки,

Души моей смягчает муки...

В своих лирических стихах Некрасов не просто создаёт образ героини, что уже само по себе но­во, он создаёт новый характер: в развитии, в раз­ных, подчас неожиданных проявлениях — самоот­верженный и жестокий, любящий и ревнивый, страдающий и заставляющий страдать. «Я не люблю иронии твоей...» — уже в одной этой фра­зе есть характеры двух людей и бесконечная сложность их отношений. Недаром Блок восполь­зуется началом этого стихотворения для своей драматичнейшей статьи «Ирония». Это ещё один шедевр некрасовской любовной лирики. Одно­временно это и образец интеллектуальной по­эзии, где герой и героиня — культурные люди, в их отношениях присутствует ирония и, главное, вы­сокий уровень самосознания. Они знают, понима­ют судьбу своей любви и заранее грустят:

Я не люблю иронии твоей.

Оставь её отжившим и не жившим,

А нам с тобой, так горячо любившим,

Ещё остаток чувства сохранившим, —

Нам рано предаваться ей!

Пока ещё застенчиво и нежно

Свидание продлить желаешь ты,

Пока ещё кипят во мне мятежно

Ревнивые тревоги и мечты —

Не торопи развязки неизбежной!

И без того она не далека:

Кипим сильней, последней жаждой полны,

Но в сердце тайный холод и тоска...

Так осенью бурливее река,

Но холодней бушующие волны...

Своеобразие поэзии Некрасова заключается в том, что в ней как бы разрушается лирическая за­мкнутость. Его любовные стихи открыты для герои­ни. Она входит в стихотворение со всем богатст­вом и сложностью своего внутреннего мира.

Некрасов шёл новым и непростым путём. Если предшественники поэта предпочитали изображать прекрасные мгновения этого чувства, то у Некрасова «проза» и «поэзия» в любви сочетаются. У него любовь — чувство земное. Поэтому отношения между любящими достаточно сложны. Некрасов создает противоречивый образ женщины-подруги в трудной жизни поэта. Она самоотверженна, жестока, влюблена и в то же время ревнива. Так появляется в его поэзии «проза любви».

Именно Некрасову принадлежит формула «проза любви». Как пишет один из критиков, «эта проза состоит не в особой приверженности к быту, к дрязгам», а в том, «что это мир сложных «достоевских» страстей ревности, самоутверждения и самоугрызения».

В своей любовной лирике он предельно правдив — до саморазоблачения, до самоуничиже­ния. Это летопись долгой, мучительной борьбы двух характеров, любовного поединка, в котором не было победителя и не было побеждённого.

Перебирая в памяти страницы этой летописи, мучимый жгучими воспоминаниями, смертельно больной, он искал утешения в строках, воспеваю­щих возлюбленную. Свои чувства поэт излил в «Трёх элегиях», последних, обращенных к ней словах, ставших поэтическим эпилогом их любви:

Бьётся сердце беспокойное,

Отуманились глаза.

Дуновенье страсти знойное

Налетело, как гроза.

Вспоминаю очи ясные

Дальней странницы моей,

Повторяю стансы страстные,

Что сложил когда-то ей.

Я зову её, желанную:

«Улетим с тобою вновь

В ту страну обетованную,

Где венчала нас любовь!»

Любовная лирика Некрасова, ко­торую Чернышевский метко назвал «поэзией сердца», как и его един­ственная в своем роде поэтичес­кая энциклопедия дореволюцион­ной России, опередили творческие устремления большинства поэтов-современников и предвосхитили «городскую» поэзию начала XX ве­ка. По мнению ведущих исследова­телей, Некрасов выступил рефор­матором русского стихотворного стиля, наполнив свои произведения богатством народной речи, и явил­ся ярким выразителем народного самосознания в один из наиболее трудных периодов его развития. Бу­дучи редактором и издателем луч­ших российских журналов 19-го столетия, Некрасов стоял в центре общественно-литературного движения своего времени.

Хотя он и пользовался широкой популярностью при жизни, по достоинству оценить оригинальность некрасовского слога, новаторство формы и содержания творчества этого поэта сумели лишь в XX веке. Не случайно его мотивы отозвались в стихотворениях и поэмах творцов Серебряного века — В. Брюсова А. Белого, А. Блока. Отголоски не­красовской поэзии, проникнутой страстным гражданским пафосом, слышны в произведениях Р. Рождественского, Е. Евтушенко, В. Вино­курова. К некрасовской поэзии будут не раз обращаться и российские поэты. И не потеряет она своей притягательности для буду­щих поколений отечественных чи­тателей.

Источники:

О жизни Н. А. Некрасова

Сайты:

1. Некрасов Н. А. : [сайт]. - URL: http://николай-некрасов.рф/ (дата обращения: 06.12.2021). - Текст : электронный.

2. Некрасов Николай Алексеевич : [сайт]. - URL: http://www.nnekrasov.ru/ (дата обращения: 06.12.2021). - Текст. Изображение : электронные.

3. Некрасов Николай Алексеевич. - Текст. Изображения : электронные // К уроку литературы : [сайт]. - URL: http://literatura5.narod.ru/nekrasov_biogr.html (дата обращения 06.12.2021).

Книги:

4. Басина, Марианна Яковлевна. Литейный, 36 / М. Басина. - Ленинград : Детская литература, 1971. - 255, [1] с. : ил. - (По дорогим местам). - Текст : непосредственный.

5. Бухштаб, Борис Яковлевич. Н. А. Некрасов : проблемы творчества / Б. Бухштаб ; [худож. А. Савинов]. - Ленинград : Советский писатель, Ленинградское отделение, 1989. - 350, [2] с., [1] вкл. л. портр. - Текст : непосредственный.

6. Гин, М. Некрасов - драматург и театральный критик / М. Гин, Вс. Успенский. - Л. ; Москва : Искусство, 1958. - 147, [1] c., [1] вкл. л. портр. - Текст : непосредственный.

7. Дубинская, А. Н. А. Некрасов : очерк жизни и творчества / А. Дубинская ; Академия наук СССР ; [отв. ред. Н. Л. Степанов]. - Москва : Издательство Академии наук СССР, 1954. - 319, [1] с. - (Научно-популярная серия). - Текст : непосредственный.

8. Емельянов, Николай Петрович. "Отечественные записки" Н. А. Некрасова (1868-1877) / Н. П. Емельянов ; Ленинградский государственный университет им. А. А. Жданова. - Ленинград : Издательство Ленинградского университета, 1977. - 167, [1] с. - Текст : непосредственный.

9. Жданов, Владимир Викторович. Жизнь Некрасова / В. Жданов. - Москва : Художественная литература, 1981. - 239, [1] с., [9] вкл. л. ил. - Текст : непосредственный.

10. Живые страницы : Н. А. Некрасов в воспоминаниях, письмах, дневниках, автобиографических произведениях и документах / [сопроводит. текст и коммент. Б. В. Лунина ; науч. ред. и предисл. С. И. Машинского]. - Москва : Детская литература, 1974. - 447, [1] с., [8] л. ил. - (Школьная библиотека). - Текст : непосредственный.

11. Жизнь и творчество Н. А. Некрасова : материалы для выставки в школе и детской библиотеке / [Николай Иванович Якушин]. - Москва : Детская литература, 1981. - 18 с., [23] вкл. л. ил. - (Выставка в школе). - Текст : непосредственный.

12. Ломан, Ольга Владимировна. Некрасов в Петербурге / О. В. Ломан. - Ленинград : Лениздат, 1985. - 247, [1] с., [8] вкл. л. ил. - (Выдающиеся деятели науки и культуры в Петербурге - Петрограде - Ленинграде). - Текст : непосредственный.

13. Некрасов, Николай Константинович. О Волга!. Колыбель моя! : очерк / Н. К. Некрасов ; [науч. ред. В. И. Кулешова]. - Москва : Детская литература, 1979. - 190, [2] с. : ил. - (По дорогим местам). - Текст : непосредственный.

14. Некрасов, Николай Константинович. По их следам, по их дорогам : Н. А. Некрасов и его герои / Н. К. Некрасов ; грав. А. И. Мищенко ; [худож. Е. И. Романов]. - Изд. 2-е, перераб. и доп. - Москва : Советская Россия, 1979. - 330, [6] с., [17] вкл. л. ил. - Текст : непосредственный.

15. Некрасов, Николай Константинович. Сейте разумное... : очерки о жизни и творчестве Н. А. Некрасова / Н. К. Некрасов ; [худож. Г. В. Филатов]. - Москва : Советская Россия, 1989. - 319, [1] с. - Текст : непосредственный.

16. Охотничий домик Н. А. Некрасова в Чудове : [альбом / авт.-сост. Л. А. Ермолаева ; худож. Н. А. Кутовой]. - Ленинград : Лениздат, 1987. - 64 с. : цв. ил. - Текст : непосредственный.

17. Переписка Н. А. Некрасова : в 2 томах / [вступ. ст. Г. В. Краснова ; сост. и коммент. В. А. Викторовича, Г. В. Краснова, Н. М. Фортунатова]. - Москва : Художественная литература, 1987. - (Переписка русских писателей). - Текст : непосредственный.

18. Прийма, Федор Яковлевич. Некрасов и русская литература / Ф. Я. Прийма ; Академия наук СССР, Институт русской литературы (Пушкинский дом) ; отв. ред. К. Н. Григорьян. - Ленинград : Наука, Ленинградское отделение, 1987. - 264 с. - Текст : непосредственный.

19. Розанова, Людмила Анатольевна. О творчестве Н. А. Некрасова : книга для учителя / Л. А. Розанова. - Москва : Просвещение, 1988. - 239, [1] с. - Текст : непосредственный.

20. Скатов, Николай Николаевич. "Я лиру посвятил народу своему" : о творчестве Н. А. Некрасова : книга для учителя / Н. Н. Скатов. - Москва : Просвещение, 1985. - 175, [1] с. - Текст : непосредственный.

21. Чуковский, Корней Иванович. Мастерство Некрасова / Корней Чуковский ; [худож. В. Добер]. - Москва : Художественная литература, 1971. - 711, [1] с. - (Библиотека произведений, удостоенных Ленинской премии). - Текст : непосредственный.

22. Якушин, Николай Иванович. Тропа к Некрасову : документально-художественная книга о жизни и творчестве Н. А. Некрасова / Н. Якушин. - Москва : Детская литература, 1987. - 303, [1] с., [16] вкл. л. ил. - Текст : непосредственный.

Статьи из периодических изданий

23. Федунова, Любовь. Сейте разумное, доброе, вечное… / Любовь Федунова. - Текст : непосредственный // Молодая гвардия. - 2021. - № 11/12. - С. 271-283.

24. Басинский, Павел. Мне борьба мешала быть поэтом… / Павел Басинский. - Текст : непосредственный // Родина. - 2021. - № 11. - С. 15-19.

25. Нефедов, А. «Заплатил дорого, но не жалею...» : Карабиха в жизни и поэзии Николая Некрасова / А. Нефедов. - Текст : непосредственный // Чудеса и приключения. - 2021. - № 3. - С. 20-27.

26. Бударин, Л. Азартный современник / Л. Бударин. - Текст : непосредственный // Загадки истории. - 2019. - № 6. - С. 10-11.

27. Осипов, Ю. Двуликий, но не двуличный / Ю. Осипов. - Текст : непосредственный // Смена. - 2018. - № 6. - С. 4-19.

28. Колягин, Н. Чтения о русской поэзии : Н. Некрасов / Н. Колягин. - Текст : непосредственный // Москва. - 2018. - № 1. - С. 187-192.

29. Ярцева, Н. «Мы с тобой бестолковые люди» : Авдотья Панаева и Николай Некрасов / Н. Ярцева. - Текст : непосредственный // Тайны и преступления. - 2017. - № 3. - С. 69-75.

30. Бурт, В. Двойной человек / В. Бурт. - Текст : непосредственный // Свой. - 2016. - Декабрь. - С. 8-11.

31. Нодель, Ф. А. «Топор» сатиры вместо лиры / Ф. А. Нодель. - Текст : непосредственный // Литературная учеба. - 2016. - № 6. - С. 185-192.

32. Перепелица, В. Неизвестное о таком известном Некрасове / В. Перепелица. - Текст : непосредственный // Искусство в школе. - 2016. - № 5. - С. 33-41.

33. Зубкова, А. Этот загадочный Некрасов / А. Зубкова. - Текст : непосредственный // Смена. - 2015. - № 12. - С. 18-31.

34. Гусев, Г. Странствие великой мечты / Г. Гусев. - Текст : непосредственный // Наша молодежь. - 2015. - № 10. - С. 49.

35. Некрасов Николай Алексеевич (1821-1878). - Текст : непосредственный // Москва. - 2015. - № 5. - С. 185-186.

36. Земцова, Т. «...Только здесь могу я быть поэтом» / Т. Земцова. - Текст : непосредственный // Наука и жизнь. - 2015. - № 5. - С. 114-120.

37. Красников, Г. Карающая лира. Николай Некрасов / Г. Красников. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2014. - № 5. - С. 43.

38. Шашкова, Е. Первые впечатления Некрасова от столицы / Е. Шашкова. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 2014. - № 3. - С. 380-391.

39. Прокофьева, Е. Где на Руси жить хорошо : Н. Некрасов и Карабиха / Е. Прокофьева. - Текст : непосредственный // Крестьянка. - 2010. - № 6. - С. 40-42.

40. Смирнов, С. Монументализация фантомов : некоторые особенности бытования идеологической биографии Н. А. Некрасова / С. Смирнов. - Текст : непосредственный // Вопросы литературы. - 2009. - № 6. - С. 77-99.

41. Булгаков, М. Русские писатели-охотники : Николай Некрасов / М. Булгаков. - Текст : непосредственный // Охота и охотничье хозяйство. - 2008. - № 8. - С. 38-41.

42. Сухих, Игорь. - Николай Алексеевич Некрасов (1821-1877) / Игорь Сухих. - Текст : непосредственный // Звезда. - 2007. - № 11. - С. 212-230.

43. Полежаева, Т. Карабиха: вчера, сегодня, завтра / Т. Полежаева. - Текст : непосредственный // Юность. - 2007. - № 6. - С. 9-21.

44. Сухих, Игорь. Николай Алексеевич Некрасов (1821-1877) / И. Сухих. - Текст : непосредственный // Литература. - 2007. - № 6. - С. 22-26.

45. Безелянский, А. Галатея по имени Фекла : муза поэта Н. А. Некрасова / А. Безелянский. - Текст : непосредственный // Студенческий меридиан. - 2004. - № 11. - С. 44-45.

46. Мостовская, Н. Н. Некрасов и Анненков : проблема личных и творческих взаимоотношений / Н. Н. Мостовская. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 2002. - № 4. - С. 142-147.

47. Мельгунов, Б. Мы вышли вместе… : Некрасов и Тургенев на рубеже 40-х годов / Б. Мельгунов. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 2000. - № 3. - С. 143-149.

48. Лебедев, Ю. В. Наш любимый, страстный к страданию поэт / Ю. В. Лебедев. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 1997. - № 1. - С. 34-44.

49. Сильны любящей душой : Н. А. Некрасов. - Текст : непосредственный // Слово. - 1996. - № 7/8. - С. 1-11.

50. Скатов, Н. За что мы не любим Некрасова / Н. Скатов. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 1992. - № 6. - С. 187-192.

51. Зуев, Н. Неизвестный Некрасов / Н. Зуев. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 1992. - № 2. - С. 70-73.

52. Прусский, Я. ...Только здесь могу я стать поэтом / Я. Прусский. - Текст : непосредственный // Наука и жизнь. - 1986. - № 11. - С. 33-35.

О творчестве Н. А. Некрасова

53. Алексеева, Е. «Все новое явилось, чуть пахнет стариной!» : отражение процессов российской модернизации в произведениях Н. А. Некрасова / Е. Алексеева. - Текст : непосредственный // Русская словесность. - 2017. - № 1. - С. 99-106.

54. Криворучко, А. В. «Я лиру посвятил народу своему...» : уроки поэтического мастерства Н. А. Некрасова / А. В. Криворучко. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2016. - № 12. - С. 22-27.

55. Миронова, Н. А. Изучение биографии и лирики Н. А. Некрасова / Н. А. Миронова. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2016. - № 11. - С. 38-40.

56. Сиренко, Л. А. «Мечта любви, не знающей конца» : любовная лирика Н. А. Некрасова / Л. А. Сиренко. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2014. - № 5. - С. 30-32.

57. Полтавец, Е. Ржаное поле и льняное полотно : о «простоте» поэзии Н. А. Некрасова / Е. Полтавец. - Текст : непосредственный // Наука и религия. - 2011. - № 9. - С. 41-45.

58. Третьякова, О. «Как странно я люблю...» : любовная лирика Н. А. Некрасова / О. Третьякова. - Текст : непосредственный // Библиотека. - 2011. - № 7. - С. 68-71.

59. Прозоров, Ю. М. «Венец страданья на челе...» : из литературной истории образа музы в поэзии Н. А. Некрасова / Ю. М. Прозоров. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 2011. - № 2. - С. 46-62.

60. Макарова, С. Н. Идеал человека в гражданской лирике Н. А. Некрасова / С. Н. Макарова. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2010. - № 7. - С. 2-5.

61. Гуйс, И. Н. «Что же ты любишь, дитя маловерное...» : лирические стихотворения Н. А. Некрасова / И. Н. Гуйс. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2009. - № 8. - С. 35-39.

62. Харабет, К. В. Социально-правовые мотивы в творчестве Н. А. Некрасова / К. В. Харабет. - Текст : непосредственный // Российская юстиция. - 2008. - № 11. - С. 70-73.

63. Сухих, И. Лирический герой: нервы, слезы, веселье / И. Сухих. - Текст : непосредственный // Звезда. - 2007. - № 11. - С. 222-224.

64. Сухих, И. Художественный мир Некрасова / И. Сухих. - Текст : непосредственный // Звезда. - 2007. - № 11. - С. 218-224.

65. Романова, Е. В. Стихи Некрасова о любви / Е. В. Романова. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2007. - № 6. - С. 26-27.

66. Пайков, Н. Н. «Человек жизненной рутины» в поэзии Н. А. Некрасова / Н. Н. Пайков. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 2007. - № 1. - С. 47-72.

67. Тема любви в лирике Н. А. Некрасова. - Текст : непосредственный // Литература. - 2005. - № 9. - С. 27-28.

68. Соболев, Л. Любовная лирика Некрасова / Л. Соболев. - Текст : непосредственный // Литература. - 2004. - № 42. - С. 26-28.

69. Соболев, Л. Поэтическое новаторство Некрасова / Л. Соболев. - Текст : непосредственный // Литература. - 2004. - № 42. - С. 24-25.

70. Соболев, Л. Религиозные мотивы в поэзии Некрасова / Л. Соболев. - Текст : непосредственный // Литература. - 2004. - № 42. - С. 28-30.

71. Соболев, Л. И. Основные мотивы лирики Некрасова / Л. И. Соболев. - Текст : непосредственный // Литература. - 2004. - № 40. - С. 24-30.

72. Мадер, Р. Д. «Да, наша жизнь текла мятежно, полна тревог, полна утрат» : «панаевский цикл» Н. А. Некрасова / Р. Д. Мадер. - Текст : непосредственный // Литература в школе. - 2004. - № 8. - С. 23-30.

73. Машевский, А. Мерещится мне всюду драма… : о современном прочтении Некрасова / А. Машевский. - Текст : непосредственный // Нева. - 2002. - № 6. - С. 193-205.

74. Степанов, А. «Пел он воплощение...» : о стиле Некрасова / А. Степанов. - Текст : непосредственный // Русский язык в школе. - 2001. - № 6. - С. 52-56.

75. Викулов, С. Могучая и бессильная : опыт нетрадиционного прочтения Н. А. Некрасова / С. Викулов. - Текст : непосредственный // Наш современник. - 1999. - № 7. - С. 186-200.

76. Козлик, И. Романизация лирики Н. А. Некрасова / И. Козлик. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 1997. - № 3. - С. 29-41.

77. Мостовская, Н. Н. Храм в творчестве Некрасова / Н. Н. Мостовская. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 1995. - № 1. - С. 194-201.

78. Васильева, Е. Г. Некрасовский цикл «о погоде» : социально-утопические мотивы / Е. Г. Васильева. - Текст : непосредственный // Русская литература. - 1995. - № 2. - С. 147-152.

Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.