Версия для печати

Национальный бытописатель (к 250-летию со дня рождения Николая Карамзина)

Дайджест. Курган. 2016

В русской культуре есть имена, значимость которых увеличивается от эпохи к эпохе. К ним относится Николай Михайлович Карамзин.

Указом Президента Российской Федерации 2016 год объявлен в России Годом Карамзина в ознаменование 250-летия со дня его рождения.

Николай Михайлович — патриот, историограф, родоначальник русской сентиментальной поэзии, публицист, критик. Труд всей его жизни, над которым мыслитель работал более двух десятилетий — «История Государства Российского» — крупнейшее достижение русской литературы начала XIX века, выдающееся историческое произведение.

Сотрудники Информационно-библиографического отдела Центральной городской библиотеки им. В. Маяковского подготовили дайджест «Национальный бытописатель», посвященный жизни и творчеству Николая Карамзина. В работе использованы статьи из периодических изданий, имеющиеся в фонде библиотеки им. В. Маяковского.

Дайджест предназначен всем, кто интересуется историей Отечества.

«История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству...»

Н. М. Карамзин

«Все жалкие иеремиады об изменении русского характера; о потере русской нравственной физиогномии или не что иное, как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею в самом высшем состоянии, — для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!»

«Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Любовь к Отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного. Просвещение достохвально, но в чем состоит оно? В знании нужного для благоденствия: художества, искусства, науки не имеют иной цены. Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ... Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под великокняжеским или царским правлением были вообще лучше нас. Однако ж должно согласиться, что мы с приобретением добродетелей человеческих утратили гражданские. Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде?.. При царе Михаиле или Феодоре вельможа российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших государственных опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России».

Трудно представить себе, что эти две великолепные, сочные и абсолютно противоречащие друг другу формулировки могли выйти из-под пера одного человека. И все-таки в обоих случаях — Карамзин. Первый — восторженный юноша, оказавшийся за границей («Письма русского путешественника», 1791). Второй — двадцать лет спустя, умудренный опытом автор «Записки о древней и новой России», читающий ее Александру I, предостерегающий от опасных западнических экспериментов: двунадесять языков уже скапливаются у русских границ ради грандиозного вторжения, которое обернется Отечественной войной 1812 года.

В молодости Карамзин шокировал подчеркнутым антипатриотизмом даже собратьев-масонов: «Обо всем, что касается отечества, он говорит с презрением и несправедливостью поистине возмутительной, обо всем, что касается чужих стран, он говорит с вдохновением», — возмущался один из читателей «Писем».

Что же стоит между двумя вехами — помимо изменения возраста, приобретения житейской опытности, революции, вспыхнувшей в Париже на его глазах (он ходил, «нацепив трехцветную кокарду»), начавшейся с идеи свободы, а приведшей к кровавой жатве террора и деспотизму властного корсиканца? Как литератор-сентименталист с репутацией отчаянного патриота заграницы, тот, чье имя было символом французской моды и отвержения старого славянского языка, превратился в одного из столпов русской партии и русского же самосознания, в убежденного и умеющего убеждать охранителя?

Тем центральным, наиболее сильным звеном, за которое он ухватился, стала русская история. Едва позволив себе эдакую лирическую насмешку над предками, сам писатель, кажется, с нею уже и не согласен. В его «европейничаньи» больше литературной позы, чем внутреннего убеждения. В 1792-м, только что заключив «народное — ничто перед человеческим», Карамзин берется за историческую повесть «Наталья, боярская дочь» и открывает для себя, что национальное своеобразие — залог литературной поэтичности.

«Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена; люблю на быстрых крыльях воображения летать в их отдаленную мрачность, под сению давно истлевших вязов искать брадатых моих предков, беседовать с ними о приключениях древности, о характере славного народа русского».

И вот уже он одержим мыслью представить национальную летопись как чрезвычайно яркую, исполненную красоты, величия, самобытного изящества. Возмущается тем, что соотечественники не знают родной старины. Уверен, что русская история содержит в себе отнюдь не меньше блистательных страниц, чем у других народов, древних и новых. Ей недостает лишь занятного литературного изложения в соответствии с правилами европейской словесности, и Карамзин готов положить свой талант на алтарь возвеличивания былой России.

«У нас до сего времени нет хорошей российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы! — пишет он еще из Парижа. — Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна; не думаю: нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель удивится, как из Нестора, Никона могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев... Что неважно, то сократить... но все черты, которые означают свойство народа русского, характер древних наших героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно. У нас был свой Карл Великий — Владимир; свой Людовик XI — царь Иоанн; свой Кромвель — Годунов; и еще такой государь, которому нигде не было подобных — Петр Великий...»

Здесь перед нами пока еще мысли художника: неважное — пропустить, нужное — выделить, представить поярче. Карамзинский взгляд на русскую историю остается какое-то время космополитическим. Ставится задача подать оную не хуже, чем у европейцев, найти аналогии и выразить ее «общечеловеческое» содержание, одинаковое у всех западных народов: через тернии деспотизма и варварства к триумфу просвещения и свободы.

Но Карамзин-историк скоро превосходит Карамзина-писателя. В 1803 году высочайшим повелением он назначается историографом. Может заняться составлением труда по изложенному некогда проекту: взять Несторову и прочие опубликованные летописи, труды предшественников — Василия Татищева и Михаила Щербатова, а далее расцвечивать, сокращать, придавать выпуклость. Иными словами — обратиться к привычному ремеслу литератора.

Николай Михайлович идет другим путем. Вместо того чтобы писать историю, начинает ее изучать. «Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими... Чтобы знать настоящее, должно иметь сведения о прошедшем». Погружается в пыльные летописи. Перечитывает все древнерусские манускрипты, какие только способен достать. Учится быть источниковедом, археографом, текстологом, хронологом, историческим географом. Уже готовые тома переписывает заново, так как найден важнейший, первоклассный источник — Ипатьевская летопись.

Новым высоким наслаждением вместо красоты слога становится удовольствие, получаемое от подлинности. «Картины не заменяют летописей», — как бы критикуя себя молодого, пишет он в предисловии к «Истории». Сегодня можно только подивиться, насколько изложение двухсотлетней давности, сделанное человеком, не кончавшим никаких истфаков (их тогда и не существовало), свободно от приблизительности, торопливости и верхоглядства.

Карамзин начинает иначе смотреть на вещи. Уже не ищет в отечественной летописи лишь подобия европейских картин, но открывает для себя оригинальную стройную логику национального прошлого, подпадает под диктат тысячелетней древности, задающий ходу русского времени иной такт, иные смыслы. Осознает, что Россия как держава стала возможна лишь благодаря тому особенному, что есть в ее истории. И если это особенное отринуть, то Отечество растает, не оставив даже дыма. Так певец якобинской свободы превращается в пламенного защитника самодержавия — «палладиума России».

«Молодой либерал» Пушкин язвил: «В его „Истории“ изящность, простота / Доказывают нам, без всякого пристрастья, / Необходимость самовластья / И прелести кнута». Но даже в этой издевке российский гений тонко указал на главное в позиции Карамзина: самодержавие — не невесть откуда взявшаяся тирания, а необходимость, образовавшая страну, обеспечившая ее выживание, сделавшая русских одним из самых многочисленных народов мира, распространившая нас на огромные, немыслимые пространства в качестве коренных, исторических жителей.

«Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего».

Порой защита самодержавия требовала от него не меньшего мужества, нежели от иных — революционная борьба с монархией. В апреле 1811-го в Твери, во дворце великой княгини Екатерины Павловны, он зачитывает императору фрагменты из «Истории». А кроме того — «Записку о древней и новой России», где дает общую картину нашего прошлого, но главное — сурово препарирует либеральные мечтания самого царя, его друзей и советников, включая Сперанского, мечтавшего ввести в России «Кодекс Наполеона».

Александру I представлен четкий, бескомпромиссный манифест русского консерватизма. «Для того ли существует Россия как сильное государство около тысячи лет? Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7-ю экс-адвокатами и экс-якобинцами?»

Консерватизм, выстраданный, выведенный из трудов по русской истории, отливается в четкую формулу: «Для старого народа не надобно новых законов». Россия уже сбылась как историческая реальность, доказала свою состоятельность как государство, и нельзя радикально менять ее общественные и политические принципы. Необходимо просвещение, требуется улучшение нравов, а не разрушение русской идентичности во имя новомодных европейских образцов.

Идеи Карамзина задают направление славянофильству — самому оригинальному и продуктивному течению национальной мысли. Историк с искренним гневом и патриотическим пристрастием обрушивается на кумира своей молодости Петра за унижение русского достоинства: «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце».

Особенный упрек адресует преобразователю за то, что затеянное тем отчуждение русских от самих себя было немирным, насильственным: «Петр, любя в воображении некоторую свободу ума человеческого, долженствовал прибегнуть ко всем ужасам самовластия для обуздания своих, впрочем, столь верных подданных. Тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного. Многие гибли за одну честь русских кафтанов и бороды».

И вот здесь проявляется то консервативное понимание свободы, которое заставило бы Пушкина посовеститься разглагольствовать о «прелестях кнута». Карамзин приветствует самодержавие как концентрацию власти с целью исторического величия нации, но ненавидит деспотизм как произвол, как бессмысленную растрату народных сил, орудие отчуждения русского человека от его природы. Опыт западнического деспотизма Петра доказывает Николаю Михайловичу, что дело свободы и гуманности и процесс «европейской интеграции» — далеко не одно и то же. Он бы не удивился тому, как нынешняя Европа поощряет убийства, пытки, казни, тайные тюрьмы для русских ради осуществления «европейских ценностей».

Своей смелой запиской историк производит переворот в душе Александра Благословенного, во многом обуславливающий героическую оборону России в 1812 году. В 1819-м Карамзин в жестко сформулированном «Мнении русского гражданина» предупреждает государя о пагубности внушаемой его польскими друзьями идеи восстановить Польшу в прежних границах, «прирезав» ей Украину и Белоруссию.

И снова противопоставляет идею исторической обязанности самодержца как средоточия нации прихотям самовластного произвола, ведущего к раздаче «кемских волостей» направо и налево.

«Скажут... <Екатерина> беззаконно разделила Польшу? Но Вы поступили бы еще беззаконнее, если бы вздумали загладить Ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим, ибо все составлены из завоеваний. Екатерина ответствует Богу, ответствует истории за свое дело; но оно сделано, и для Вас уже свято... Вы, любя законную свободу гражданскую, уподобите ли Россию бездушной и бессловесной собственности? Будете ли самовольно раздроблять ее на части и дарить ими, кого за благо рассудите?»

Карамзин грозит императору: русский народ в случае подобного предательства попросту отвернется от него, утратит прежний пыл в служении Отечеству. Да, у царя останутся генералы и министры, но они будут служить не как граждане и патриоты, а как рабы и наемники.

И вновь историк-мыслитель указывает на парадоксальную смесь самодержавия и свободы для прихотей либеральной деспотии, призванной понравиться иностранцам. Опять оказывается смелее революционеров, но в то же время конструктивнее, национально «чище», исторически прозорливее, нежели те.

Меньше чем за год до смерти Николай Михайлович писал: «Для нас, русских с душою, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношение к ней, мысль... Мыслить, мечтать можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России».

Его жизнь была подчинена русской истории. И как прошлому, которое он изучал, постигал, описывал. И как настоящему, в котором действовал в роли политика — ради будущего. Чтобы тысячелетняя цепь великого бытия не порвалась.

Годы: от русского путешественника до «графа истории»

Старинный род Карамзиных вел свое начало от Кара-Мурзы, крымско-татарского военачальника, который поступил на службу к московскому князю в незапамятные времена и принял Православие.

Николай Михайлович Карамзин родился 1 декабря 1766 года в семье отставного капитана Михаила Егоровича Карамзина. Карамзины и Пазухины (девичья фамилия Екатерины Петровны — матери будущего писателя) не принадлежали к фамилиям, чем-нибудь прославившим себя в русской истории: это были мелкопоместные дворяне, рядовые слуги земли русской.

Детство будущего литератора и историка прошло в имении отца, селе Карамзине (оно же Знаменское), в нескольких верстах от города Симбирска. Н. М. Карамзин оставил недописанный роман-автобиографию «Рыцарь нашего времени», в котором отразил сложную психологическую обстановку своего детства, связанную прежде всего с ранней смертью матери.

Екатерина Петровна Карамзина в раннем девичестве пережила сложную любовную драму, наложившую свой отпечаток и на ее характер, и на последующую жизнь. По словам самого писателя, «несмотря на молодые лета свои» эта женщина «имела удивительную склонность к меланхолии и целые дни могла просиживать в глубокой задумчивости». Стремясь уйти от жизни реальной, она погрузилась в мир романтической литературы, собрав большую библиотеку и проводя в ней значительную часть времени. А когда родились дети, молодая женщина выплеснула на них всю свою нерастраченную любовь и нежность. В воспоминаниях Карамзина мать осталась каким-то неземным эфирным созданием, которое точно нечаянно залетело на землю и скрылось, дав ему жизнь.

Отец, по словам Карамзина, был «самый добрый человек», один из тех простых, хороших русских людей, которыми всегда богата русская провинция. Он недолго горевал после смерти молодой жены: и уже через год женился вновь. Нет никаких оснований называть новую жену отца женщиной жестокой, но трехлетний Николенька из царства безмерной любви попал в атмосферу равнодушия и холода.

Все эти обстоятельства: и смерть матери, и холодность мачехи, и равнодушие отца — заставили мальчика замкнуться в тесный круг своего внутреннего мира. Не мудрено, что уже с детства безотчетная грусть или тихая меланхолическая мечтательность были обычным настроением ребенка. С настроением этим удивительно гармонировала картина волжской природы: маленький меланхолик долгие часы проводил «на высоком берегу Волги в ореховых кусточках», мечтательно любуясь «на синее пространство Волги, на белые паруса судов и лодок...». А дома его ждал громадный «желтый шкап», где хранилась маменькина библиотека. И не удивительно, что из этих книг 10-летний мальчик выводит для себя непреложные истины: «итак, любезность и добродетель одно! итак, зло безобразно и гнусно! итак, добродетельный всегда побеждает, а злой гибнет».

А вечером за старинным самоваром собирались отцовские друзья — соседи, отставные военные — и начинали нескончаемые разговоры: деревенское хозяйство, охота, губернские тяжбы, анекдоты. По словам самого Карамзина, от этих представителей екатерининского времени заимствовал он «русское дружелюбие, набрался духу русского и благородной дворянской гордости...».

Вот так свободно рос ребенок в кругу родных, соседей, среди полей и лесов дворянского гнезда, прислушиваясь к шуму волжских волн и следя с сердечным трепетом за фантастическими похождениями и любовными переживаниями героев «желтого шкапа».

Пугачевское восстание тоже вмешалось в жизнь семьи. В 1773 году мятежники напали на отцовскую деревню. Отец, Михаил Егорович, вовремя уехал из имения и тем спас семью от возможной гибели. Судьбы русских писателей XVIII века незримо переплетаются. Державин воевал с Пугачевым, семейство Карамзина бежало от пугачевцев.

Раннее образование Карамзина было несистематическим, случайным. Грамоте, как и Ломоносов, он научился у дьячка. Рано начал читать популярные в то время романы, оказавшиеся в материнской библиотеке (позднее его биограф скажет, что если бы Карамзин не прочел их в детстве, он даже не знал бы их заглавий).

Очень рано обнаружилась и карамзинская природная чувствительность. «Он любил грустить, не зная о чем. Бедный!.. Ранняя склонность к меланхолии не есть ли предчувствие житейских горестей?..» — воскликнет позднее Карамзин в неоконченной автобиографической повести «Рыцарь нашего времени» (1802).

С карамзинской детской чувствительностью связаны два важных эпизода: смешной и драматический.

Двенадцатилетний мальчик влюбился во взрослую соседку-помещицу. Роман окончился тем, что возлюбленная надрала ему уши.

Мальчику шел 13-й год, когда он был отдан в пансион профессора Шадена, открытый при Московском университете.

К сожалению, о пребывании здесь Карамзина нам мало известно, хотя, несомненно, что взгляды профессора наложили огромный отпечаток на мировоззренческие позиции будущего мыслителя. Дело в том, что путь Карамзина к получению образования был не совсем обычен для дворянского отрока: он миновал руки гувернера-француза, вольтерианца и энциклопедиста, которыми, в соответствии со вкусами царицы-матушки Екатерины, была наводнена Россия. Шаден же был германофил, свои занятия он проводил в основном на латинском и немецком языках. Значительное место отводилось чтению немецкой литературы, которая в ту пору отличалась чувствительностью и сентиментальностью. Судя по сохранившимся лекциям Шадена, он принадлежал к числу тех немецких ученых, которые поставили перед собой задачу бороться с охватившей мир эпидемией французского материализма. На занятиях профессор вел речь о могуществе веры, которой должен подчиняться разум, о непреложных законах, правящих миром и не допускающих слепого случая, о монархии как лучшем образе правления, единственно возможном в России; и, в особенности, о воспитании, которое должно быть непременно согласовано с государственными потребностями.

Проучившись в пансионе около четырех лет, юноша хорошо освоил иностранные языки, в особенности французский и немецкий, познакомился с западной литературой и философией, мечтал продолжить образование в Лейпцигском университете, но материальное положение вынуждало поступать на службу. В 1782 году Карамзин оставляет учебу.

Как мы помним еще из «Капитанской дочки», дворянских детей с младенчества записывали на военную службу. К 17 годам Карамзин стал подпрапорщиком гвардейского Преображенского полка, квартировавшего в Петербурге. И вот молодой человек, приятной наружности, свободно владеющий иностранными языками и преисполненный разнообразными умственными интересами, появился в столице. В кармане камзола лежало письмо от Карамзина-старшего к земляку и родственнику Ивану Дмитриеву, будущему баснописцу, обер-прокурору Сената, министру юстиции, а пока — молодому офицеру, пробующему перо в стихах. Молодые люди подружились. Николай был определен унтер-офицером в гвардейский Семеновский полк. Он мечтал о подвигах и славе, рвался на войну.

Но... не хватило денег, чтобы дать взятку полковому секретарю, составлявшему списки для отправки в действующую армию. Впрочем, денег не хватало не только на взятки. Юноша любил общество, пользовался успехом... Выход подсказал Дмитриев: надо стать великим писателем, и этим убить сразу двух зайцев: получить и славу, и деньги. Однако найти издателя оказалось не так-то просто. И честолюбивый молодой человек занялся литературными переводами. Он был замечен. Но ощутимых финансовых перемен сложный труд переводчика не обещал. А тут еще из Симбирска пришла печальная весть: умер отец. Николай не раздумывая выходит в отставку и в начале 1784 года возвращается на волжские берега.

Жизнь в провинции тяготит его. Он с жадностью набрасывается на все столичные новости, с нетерпением ждет писем от Ивана, с любопытством читает новые журналы: в Петербурге журнальный бум. Наступило новиковское десятилетие.

И вдруг в провинциальный Симбирск приезжает И. П. Тургенев, друг покойного отца, директор Московского университета и — невероятно! — ближайший помощник Н. И. Новикова. Молодой Карамзин, резко выделявшийся на фоне симбирского общества, сразу приглянулся именитому гостю: московское масонство, ядром которого являлся новиковский кружок, было заинтересовано в притоке молодых талантливых людей.

И вот Карамзин снова в Москве. Он представлен Новикову, очевидно, принят в ряды «вольных каменщиков», даже поселился в доме «Дружеского общества» у Меншиковой башни.

С июля 1785 по май 1789 года провел Карамзин в новиковском «Дружеском ученом обществе» в качестве переводчика и редактора. С. И. Гамалея, А. М. Кутузов, А. А. Петров, немецкий поэт Я. Ленц и другие «братья» жили в атмосфере истины и нравственного совершенствования. Для начинающего писателя общение с этими незаурядными людьми многое дало. Их объединяла общая вера в необходимость просвещения народа. Они были против насилия, как государственного, так и революционного. Вера в Бога сочеталась у «братьев» с интересом к «таинствам Натуры», к потустороннему. Отсюда — увлечение масонов магией, поиск «философского камня» и т. п. Однако для Карамзина существовала одна магия — литература, она питала его. Он насыщал себя новыми идеями и познаниями, читая Геснера, Лафатера, Гердера, Клейста, Ричардсона, Стерна и других европейцев. Страницы «Сентиментального путешествия» Лоренца Стерна приводили его в восторг, возникало желание самому написать что-нибудь, что вызвало бы у читателя сердечный трепет.

Н. И. Новиков отметил старания молодого сотрудника и поручил ему вместе с А. А. Петровым выпускать журнал «Детское чтение для сердца и разума» (с 1785 года). Это был первый в России журнал для детей. Карамзина и Петрова связала крепкая дружба.

На страницах «Детского чтения» появилась первая повесть Карамзина «Евгений и Юлия» (1789). Она написана легким языком, и в ней виден характерный прием писателя: он дает пейзаж чувства.

Интенсивное развитие Карамзина как творческой личности привело его к разрыву с масонами. «Я был обстоятельствами вовлечен в это общество в молодости моей, и не мог не уважать в нем людей, искренно и бескорыстно искавших истины и преданных общеполезному труду, — спустя годы рассказывал Николаю Гречу Карамзин. — Но я никак не мог разделить с ними убеждения, будто для этого нужна какая-либо таинственность, и не могли мне нравиться их обряды, которые всегда казались мне нелепыми... я откровенно заявил в этом обществе, что, не переставая питать уважение к почтенным членам его и признательность за их постоянное доброе ко мне расположение, я, однако ж, по собственному убеждению принимать далее участие в их собраниях не буду и должен проститься. Ответ их был благосклонный: сожалели, но не удерживали...» Карамзин по-прежнему почитал Новикова, не терял дружбы с Петровым и Кутузовым, но обрел право на свободу действий.

Он жил среди книг и смотрел на мир сквозь призму читанного им. Он был мечтателен и чувствителен к красоте природы, поклоняясь ей от травинки до звезды. Руссо и Вольтер, Лафатер и Стерн, Клопшток и Оссиан сформировали его мироощущение. Он смотрел в сторону Европы, готовый к встрече с ней разумом и душой. Его звала дорога...

В середине мая 1789 года Карамзин начал свое путешествие: ему предстояло посетить Пруссию, Саксонию, Швейцарию, Францию и Англию. Дороге сопутствуют письма, которые путешественники отправляют на родину. XVIII век по праву зовут веком письма. Письмо как художественный прием уже использовалось в европейских литературах.

«Письма русского путешественника» — произведение зрелого писателя (впервые полностью изданы в 1801 году). Документальная основа в нем безусловна, однако некоторые эпизоды являются беллетризованным вымыслом. Книга писалась по возвращении Карамзина в Москву, но задумана была до отъезда. Часть плана ее изменилась из-за событий и обстоятельств, но своего рода полюсы пути героя — посещение Иммануила Канта и Лафатера — состоялись.

«Письма...» заполняют описания памятников старины, предметов искусства, картины природы, В них чередуются не только гении Европы, но и селяне, горожане, спутники по каретам, трактирные завсегдатаи. Сменяют друг друга города. Таким образом, жизнь на страницах «Писем...» встает объемно: от ответственных диалогов с философами и писателями до дорожных сценок и лирических отступлений.

Въехав во Францию, путешественник обнаружил, что в стране неспокойно. Трехцветная кокарда на шляпах эльзасцев, уличные бесчинства пьяных солдат в Страсбурге — таковы первые впечатления Карамзина от начавшейся Великой Французской революции. Но он спешил в Швейцарию.

Париж числился в плане путешествий Карамзина, но Париж революционный был непредсказуем. В придворной церкви Карамзин видел Людовика XVI и королеву. В «Письмах...» читаем: «Спокойствие, кротость и добродушие изображаются на лице первого, и я уверен, что никакое злое намерение не рождалось в душе его». И далее: «Королева, несмотря на все удары рока, прекрасна и величественна...» А в Народном собрании путешественник слушал выступления графа де Мирабо и аббата Мори. Это было поучительное зрелище. Аристократ-двурушник, ведущий расточительный образ жизни, проповедовал с трибуны громовым голосом идеи демократии. Его оппонент, честолюбивый выходец из семьи сапожника, защищал корону и папство не менее рьяно, потому что рассчитывал получить кардинальский сан. Оба жаждали власти и славы, политические декларации служили им прикрытием. Позднее Карамзин напишет: «Аристократы, сервелисты хотят старого порядка, ибо он для них выгоден. Демократы, либералисты хотят нового беспорядка, ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод».

Наблюдая трагедию Франции, Карамзин размышляет: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку... Когда люди уверятся, что для собственного их счастия добродетель необходима, тогда настанет век золотой и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот».

Париж остался в памяти путешественника прежде всего как храм искусств, как символ былой славы Франции. Ни аристократы, ни якобинцы не привлекли его симпатий на свою сторону. Искусство — вечно, политика — тщета.

Англия произвела на Карамзина благоприятное впечатление. Он нашел «порт мира» Лондон не столь величественным, как Париж, но более цивилизованным.

Пробыв в Европе почти полтора года, Карамзин по Балтийскому морю вернулся на родину. «Берег! Отечество! Благословляю вас! Я в России и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю, единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать русских людей» — на этой ноте оканчиваются «Письма...».

Многое повидал Карамзин за границей, о многом передумал, «научился сдержанности в своих суждениях о достоинствах и недостатках разных народов». Богатый европейский опыт, полагал он, может быть использован в Отечестве, чье процветание связано с развитием цивилизации. Явившись в Петербург, Карамзин сходится близко с Г. Р Державиным, который поддержал его намерение издавать журнал. «Московский журнал» (1791-1792 годы) стал изданием сугубо литературным.

Итак, 25-летний Карамзин объявляет об издании собственного журнала. При этом основным отличием журнала от всех прежде издававшихся являлось то, что «Московский журнал» был задуман как сугубо литературное предприятие. В нем печатались такие известные авторы, как Державин Херасков, Капнист, Львов, Нелединский-Мелецкий и др. Но главной «изюминкой» журнала стали произведения самого Карамзина. На его страницах была напечатана большая часть текста «Писем русского путешественника», а также повести «Лиодор», «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Фрол Силин». В произведениях Карамзина самые болевые точки — чувства человека, он обращается к ним и прежде всего к чувствам женщины. Сентиментализм есть спасательный круг для общества пораженного грубостью нравов, жестокостью и безнравственностью. Карамзин пытается пробудить чувства добра, справедливости, элементарной жалости и покаяния. И начинает с женщины — жены и матери, она самый надежный проводник нравственных начал в обществе. Карамзина можно назвать основателем женского направления в русской литературе. Над его «Бедной Лизой» пролило горькие слезы не одно поколение русских женщин. Карамзин создавал своего читателя, вернее читательницу. Вот она первая ступень нравственного совершенствования общества — воспитание женщины.

Но любой ли автор может взять на себя роль воспитателя? Нет, только тот, кто сам воспитал в себе высоконравственную личность. И через десять лет Николай Михайлович в статье «Что нужно автору?» сформулировал жесткие требования к писателям: «Говорят, что автору нужны таланты и знание... справедливо: но сего не довольно. Ему надобно иметь и доброе, нежное сердце Творец всегда изображается в творении, и часто против воли своей. Тщетно думает лицемер обмануть читателей и под златою одеждою пышных слов скрыть железное сердце... Многие авторы, несмотря на свою ученость и знание, возмущают дух мой и тогда, когда говорят истину: ибо сия истина изливается не из добродетельного сердца; ибо дыхание любви не согревает ее». И здесь же совет, решительный и твердый: «Ты хочешь быть автором: читай историю несчастий рода человеческого — и если сердце твое не обольется кровью, оставь перо, — или оно изобразит нам холодную мрачность души твоей».

Но для того чтобы автору выполнить свое главное предназначение — воспитывать у читателей добрые чувства, заставляя их плакать над страданиями своих героев, необходимо писать так, чтобы было понятно и приятно читать его произведения. Исходя из этой установки, Карамзин отходит от догматов и шаблонов существовавшего тогда литературного языка, переведя его в разговорное русло.

«Бедная Лиза» потрясла современников. Повесть считается образцовым произведением русского сентиментализма. Рассказывая о чистой любви девушки из простонародья, Карамзин, не морализируя, тонкими психологическими деталями, эмоциональным языком добивается большой художественной выразительности. Писатель, полагал Карамзин, «сердценаблюдатель по профессии». Он должен писать как говорят и говорить как пишут. Это был отказ от норм классицизма. А. С. Пушкин отмечал: «Схоластическая величавость, полуславянская, полулатинская, сделалась было необходимостью: к счастью, Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова».

«В лице Карамзина русская литература в первый раз сошла на землю с ходуль, на которые поставил ее Ломоносов. Конечно в „Бедной Лизе“ и других чувствительных повестях не было ни следа, ни признака общечеловеческих интересов; но в них есть интересы просто человеческие — интересы сердца и души. В повестях Карамзина русская публика в первый раз увидела на русском языке имена любви, дружбы, радости, разлуки и пр. не как пустые, отвлеченные понятия и риторические фигуры, но как слова, находящие себе отзыв в душе читателя», — писал В. Белинский.

В «Бедной Лизе» трогательный Карамзин тронул сердца современников. С чувствительности героев Карамзина начинается путь русской психологической прозы.

Между тем в России наступили трудные времена. Последние годы царствования Екатерины отличались большой подозрительностью властей ко всякого рода инакомыслию. За книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» сослали на каторгу А. Н. Радищева. Беспокоили императрицу и «французские обстоятельства». Из дворцовых покоев вынесли бюсты Вольтера, с которым она переписывалась в лучшую свою пору. Упоминание о революции в Париже влекло за собой судебное преследование. Прекратила деятельность Типографическая компания, а в 1792 году по ложному доносу арестовали Н. И. Новикова.

Под давлением обстоятельств Карамзин уехал на Орловщину, в имение Знаменское, которым владели его друзья Плещеевы, Алексей Александрович и Настасья Ивановна. Здесь (с перерывами) писатель пробудет с лета 1793-го по декабрь 1795 года. В «плещеевский период» он писал стихи и повести («Остров Борнгольм», «Сиерра-Морена», «Афинская жизнь»), переводил с французского Мармонтеля и Ж. де Сталь, составлял два тома альманаха «Аглая». В письме к И. И. Дмитриеву сообщал: «Я живу, любезный друг, в деревне с людьми милыми, с книгами и с природою, но часто бываю очень, очень беспокоен в моем сердце. Поверишь ли, что ужасные происшествия Европы волнуют всю мою душу? Бегу в густую мрачность лесов — но мысль о разрушаемых городах и погибели людей теснит мое сердце. Назови меня Дон Кишотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю человечество!» Настроение Карамзина оставалось тревожным. В программном стихотворении, обращенном к тому же Дмитриеву, он высказался более определенно:

...время, опыт разрушают
Воздушный замок юных лет;
Красы волшебства исчезают...
Теперь иной я вижу свет, —
И вижу ясно, что с Платоном
Республик нам не учредить,
С Питтаком, Фалесом, Зеноном
Сердец жестоких не смягчить.

В ноябре 1796 года умерла Екатерина II, и на престол вступил Павел I. Он начал с действий, которые порождали надежды на изменения российской жизни к лучшему. Вернули с каторги Радищева. Получил свободу ссыльный Новиков. Арестованный по ложному доносу Дмитриев был оправдан через несколько дней. Донос на Карамзина император бросил в огонь, оставив без последствий. Но объявлялись одно за другим нелепые запреты: нельзя употреблять слова «отечество» и «гражданин», нельзя носить круглую шляпу и танцевать вальс и т. п. Никто не знал, что вызовет гнев непредсказуемого самодержца, кому грозит неправедная кара. Цензура всюду видела крамолу. Прекращали выходить журналы. И все-таки Карамзину удалось издать три книжки альманаха «Аониды» (1796-1799), опубликовать повесть «Юлия» (1796), часть «Писем...» (1797), переиздать сборник стихотворений «Мои безделки» (1797) и выпустить в свет журнал «Пантеон иностранной словесности» (1798). В последнем Карамзин через переводы западных и восточных авторов, античных и современных, стремился показать единство мировой культуры. Он пополнял свою библиотеку философскими и историческими сочинениями, перечитывал Плутарха. Высокий образец притягивал к себе, давал направление мыслям. «Я по уши влез в русскую историю; сплю и вижу Никона с Нестором», — писал он Дмитриеву. Он уже готовил себя исподволь в историки.

Александр I (с марта 1801 года) был не чужд либеральных идей и готовился провести в стране реформы. При нем общественно-политическая ситуация изменилась. Карамзин воспрянул духом. Он пишет для царя «Историческое похвальное слово Екатерине II», где высказался в пользу добродетельной монархии, примером которой считал царство Екатерины (Карамзин имел в виду лучшие ее годы). По мнению Карамзина, республиканский строй не может быть добродетельным: «...всяческое многосложное правление, основанное на действии различных воль, будет вечным раздором, а народ — несчастным орудием некоторых властолюбцев, жертвующих отечеством личной пользе своей». Вместе с тем Карамзин предупреждал: «Несчастливо то государство, в котором никто не дерзает представить своего опасения в рассуждении будущего, не дерзает объявить своего мнения». На Александра «слово» Карамзина произвело сильное впечатление, ему поднесли усыпанную бриллиантами табакерку.

В апреле Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой, младшей сестре Настасьи Ивановны Плещеевой. Тридцатипятилетний Карамзин извещает своего брата о женитьбе на Елизавете Ивановне «которую тринадцать лет люблю и знаю».

Семья требовала средств. И с января 1802 года Карамзин начал выпускать журнал «Вестник Европы» Живейшее участие в подготовке журнала к изданию принимала жена Карамзина, однако семейное счастье было недолгим. Через год после свадьбы Елизавета Ивановна умерла, оставив на руках Николая Михайловича новорожденную дочь Софью. «Я лишился милого ангела, который составлял все счастье моей жизни... Все для меня исчезло... и в предмете остается одна могила».

Спасением от безмерного горя стала работа над журналом. Из номера в номер на страницах «Вестника Европы» появлялись передовые статьи, написанные Николаем Михайловичем. По точному замечанию Ю. Лотмана, «весь „Вестник Европы“ — это как бы единый монолог издателя, выражающий его политическую программу». Доминирующей идеей политической платформы Карамзина стала идея просвещения. В свете и на фоне этой идеи он рассматривал и самый больной для России вопрос — вопрос об отмене крепостного права. Как и многие другие, Карамзин выступал против планов немедленного освобождения крестьян, но категорически настаивал на широком просвещении народа, которое должно предварять и подготавливать отмену крепостного состояния. Главной заботой государства, считает Карамзин, является искоренение неграмотности. «Учреждение сельских школ несравненно полезнее всех лицеев», ибо «между людьми, которые умеют только читать и писать, и совершенно безграмотными гораздо более расстояния, нежели между неучеными и первыми метафизиками в свете».

Осенью 1803 года Карамзин подал прошение на должность историографа товарищу министра народного просвещения и попечителю Московского университета М. Н. Муравьеву. В конце октября по именному императорскому указу прошение было удовлетворено и назначен пенсион 2000 рублей ежегодно. Ведомый любовью к отечеству, Карамзин приступил к главному делу своей жизни.

У Карамзина были предшественники. Историк петровской эпохи Василий Никитич Татищев использовал многие источники, впоследствии утраченные. Однако его «История», написанная устаревшим языком, представляла интерес только для специалистов. Богатые материалы собрала «Древняя российская вивлиофика», выпущенная в свет Новиковым. «Книга большому чертежу, или Древняя карта Российского государства» И. Н. Болтина давала пищу уму. Что касается книг по русской истории немца Шлёцера и француза Леклерка, то они обнаруживали не только заведомую тенденцию, но и часто первичное незнание вопроса, который брались объяснить.

Начиная писать многолетний ответственный труд, Карамзин, опираясь на опыт Тацита и Плутарха, решил дать художественную историю, легко читаемую и несущую сумму знаний и специалистам, и просто грамотным людям.

В январе 1804 года Николай Михайлович вновь обрел семейное счастье: женился на дочери князя Андрея Ивановича Вяземского — Екатерине Колывановой. Любовь и согласие воцарились в их доме. Екатерина Андреевна, кроме домашних дел, помогала мужу в работе с архивами, переписывала и вычитывала рукописи. Углубляясь в историю, Карамзин следил внимательно и за текущими событиями. В Европе герой Бонапарт превратился в узурпатора, его растущая агрессивность хоронила мечту о мире на старом континенте. В России молодому, прекраснодушному царю не хватало воли, реформы откладывались.

Почти двенадцать лет (1804-1816) прожил Карамзин в подмосковной усадьбе князя А. И. Вяземского — Остафьево. Здесь написаны им восемь томов «Истории государства Российского». Лучшие деятели отечественной культуры помогали Карамзину в сборе материалов, воодушевленные его идеей национального эпоса.

И не удивительно, что следующим этапом в деятельности Николая Михайловича Карамзина стало грандиозное мероприятие — написание «Истории государства Российского», ибо в этом труде, как в фокусе, сходились две главные идеи его жизни: просвещение и патриотизм. К тому же написание «Истории» открывало возможность осуществления следующего этапа его общественно-политической программы: воспитание российских граждан.

Идея создания первого научного, но в то же время общедоступного труда по русской истории вызревала у Карамзина давно. Еще в «Письмах русского путешественника» он сокрушался: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей российской истории, т. е. писанной философским умом, с критикою, с благородным красноречием...» С глубочайшим негодованием Карамзин отвергал объяснение этому факту, что-де история России скучна и бедна в сравнении с Европой, а потому никому не интересна. И, пытаясь защитить честь своей страны, он делает трогательную, но неуклюжую попытку сравнить историю России с историей Европы, втискивая ее в рамки расхожих исторических клише. Впрочем, юного русского путешественника с очень большой натяжкой можно было назвать русским патриотом, ибо свое кредо он выразил следующими словами: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами». Но простим молодому человеку его страстное увлечение европейской культурой и космополитизм, имевший масонский замес. Очень скоро пришло понимание того, что пресловутые «общечеловеческие ценности» усваиваются лучше всего в национальном обрамлении. И образцы для подражания надобно искать в своей русской истории.

Как складывалось Российское государство? Карамзин не отрицал появления на Руси Рюрика и его братьев, но полагал, что и до норманнов у славян были свои князья. Однако подлинное начало формирования русского народа связано с принятием христианства. Историограф писал: «Предки наши были обязаны христианству не только лучшим понятием о Творце мира, лучшими правилами жизни, лучшею, без сомнения, нравственностью, но и пользою самого благодетельного, самого чудесного изобретения у людей: мудрой живописи мыслей — изобретения, которое, подобно утренней заре, в веках мрачных предвестило уже науки и просвещение». Век Владимира Святого, по Карамзину, был веком могущества и славы. Он усмирил бунты вятичей и радимичей, завоевав Полоцк, Галичину и землю ятвягов, расширил границы княжества от Балтийского моря до Таврии. Подробно описал Карамзин важнейшее решение Владимира — выбор веры. После сцены крещения в Днепре, подчеркивая значение этого акта, идут слова: «Земля и небо ликовали». Историограф отметил и просветительскую деятельность Владимира: он открыл училища, способствовал развитию искусств, разработал новое законодательство.

Карамзину принадлежит заслуга в предании гласности ценнейших документов: списков суздальской летописи — Хлебниковской и Ипатьевской, синодальной рукописи Кормчей книги, списка Русской Правды, Судебника Ивана Грозного, а также неиспользованных иностранных источников. Им найден великолепный литературный памятник — «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина.

Не идеализируя прошлое, согласно собранным документам Карамзин рассказал о дикости и жестокости нравов наших предков. Но на обвинение европейских историков и писателей в варварстве славян резонно отвечал: «Мы видели грабеж, убийства и злодеяния внутри государства: еще более увидим их; но чем иным богата история Европы в средних веках?..»

Создавая панораму истории, Карамзин в своих оценках опирался на народную память, на свидетельства летописцев. О князе Александре Ярославиче сказано: «Добрые россияне включили Невского в лик своих Ангелов-хранителей и в течение веков приписывали ему, как новому небесному заступнику отечества, разные благоприятные для России случаи: столь потомство верило мнению и чувству современников в рассуждении сего князя! Имя Святого, ему данное, гораздо выразительнее Великого: ибо Великими называют обыкновенно счастливых, Александр же мог добродетелями своими только облегчить жестокую судьбу России, и подданные, ревностно славя его память, доказали, что народ иногда справедливо ценит достоинства государей и не всегда полагает их во внешнем блеске государства. Самые легкомысленные новгородцы, неохотно уступив Александру некоторые права и вольности, единодушно молили Бога за усопшего князя, говоря, что «он много потрудился за Новгород и за всю землю Русскую».

Александр I после проигранных сражений на полях Европы заключил в 1807 году с Наполеоном мир в Тильзите. Проницательный Карамзин предвидел, что это всего лишь отсрочка, Россию ждут тяжелые испытания. В пятом томе «Истории...», воздав мужеству Дмитрия Донского на Куликовом поле, он поставил в упрек князю то, что победитель Мамая допустил к Москве Тохтамыша, не укрепил государство за счет присоединения Рязани и Твери. События XIV века напоминали день сегодняшний: Александр, поверив слову Наполеона, не готовился к защите границ России, занятый планами введения новых порядков в стране.

Летом 1810 года Карамзин был удостоен ордена Святого Владимира 3-й степени, а в октябре пожалован чином коллежского советника.

В следующем году Карамзин подал Александру трактат «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». Это был мужественный поступок, продиктованный чувством гражданского долга. Историк хотел показать императору истинное положение вещей в стране и мире. Он критиковал программу преобразований, подготовляемую Сперанским. Он предупреждал о коварстве Наполеона. Император прямо на трактат не ответил, но его отношение к Карамзину стало холодным.

Шестой том «Истории...» Карамзин начал с царствования Ивана III, который наиболее подходил к идеалу просвещенного монарха, верного национальным традициям. Выделяя истинное величие этого государя, историограф писал: «Иоанн оставил государство, удивительное пространством, сильное народами, еще сильнейшее духом правления, то, которое ныне с любовью и гордостью именуется нашим любезным отечеством. Россия Олегова, Владимирова, Ярославова погибла в нашествии монголов; Россия нынешняя образована Иоанном».

В июне 1812 года войска Наполеона перешли Неман, началась Отечественная война. Карамзин благословил отправлявшихся в народное ополчение Василия Жуковского и Петра Вяземского. Пережив в волнении исход Бородинского сражения, историограф сказал: «...обязан будучи всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет!» В пожаре Москвы сгорели и дом, и библиотека Карамзина. Несколько месяцев пробыл он с семейством в эвакуации в Нижнем Новгороде. Здесь он обнаружил список «Степенной книги», получал источники из Петербурга. «Желаю работать, только не имею всего, что надобно. Читаю Монтеня и Тацита: они жили также в бурные времена», — сообщал он А. Ф. Малиновскому.

Летом 1813 года Карамзин с семейством через сожженную Москву вернулся в Остафьево. Усадьба, по счастью, уцелела. Дни вошли в привычное русло: в своем кабинете Карамзин воскрешал на бумаге княжение Василия III. Страница за страницей под его пером являла себя русская история — эпическое творение о многовековой жизни страны. Национальный характер во множестве персонажей: от князей до смердов, от богатырей до монахов, от дипломатов до калик-перехожих, от пахарей до корабельщиков и т. д. — подлинный герой главной книги Карамзина. Он проник во внутреннюю логику событий и подал их с пафосом и скорбью.

С готовыми для издания томами «Истории...» Карамзин в 1816 году прибыл в Петербург. Александр тепло принял историка и распорядился о выдаче 60000 рублей для печатания. Кроме того, Карамзин удостоился чина статского советника с Анненской лентой через плечо. На лето Карамзины обосновались в Царском Селе. Стал их дом посещать талантливый лицеист Александр Пушкин. Историограф уделял ему время, и Пушкин оказался благодарным учеником. Как-то понадобилось написать стихи в честь принца Оранского, и Николай Михайлович рекомендовал юного поэта устроителю торжества Ю. А. Нелединскому-Мелецкому. Пушкин легко справился с заданием и получил от императрицы дарственные часы. Порой на прогулках в Царском Карамзин встречался с Александром. Царь относился к нему со вниманием, любезно беседовал.

В январе 1818 года вышли восемь томов «Истории государства Российского». Их покупали нарасхват. Закипали споры. Либералы и радикальная молодежь ополчились на Карамзина за фразу: «История народа принадлежит царю». А Карамзин записывал в памятную книжку: «Если государство при известном образе правления созрело, укрепилось, обогатилось, распространилось и благоденствует, не троньте этого правления — видно, оно сродно, прилично государству, и введение в нем другого было бы ему гибельно и вредно».

Когда Александр задумал вернуть Польше самостоятельность, Карамзин подал царю записку «Мнение русского гражданина». В этом документе он категорически предупреждал Александра: «...для Вас Польша есть законное Российское владение. Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, Астраханское царство, Новгородскую республику, Великое княжество рязанское и так далее... у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска, ибо они также долго принадлежали враждебной Литве. Или все, или ничего. Доселе нашим государственным правилом было: ни пяди — ни врагу, ни другу!..» И с гражданской твердостью: «Нет, Государь, никогда поляки не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками».

В 1820 году Карамзин заступился перед царем за Пушкина, и поэт не угодил в Петропавловскую крепость, а был переведен по службе в Кишинев.

Девятый том своей «Истории...» (1821) Карамзин посвятил Иоанну Грозному. Речь шла о падении Казанского ханства, взятии Нарвы и Дерпта, покорении Астрахани и Сибири. Но не только. Карамзин не побоялся открыть читателям тему запретную: о тирании Грозного и ужасах опричнины. Подводя итог этому царствованию, историограф написал: «Государь истинно независимый есть только Государь добродетельный. Никогда Россия не управлялась хуже». Осуждая кровавые сумасбродства Грозного, Карамзин делал вывод в десятом томе: «...царствование жестокое часто готовит царство слабое». Далее на историческую сцену выступала фигура Федора Иоанновича...

А. С. Пушкин высоко оценил труд Карамзина: «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека«.

Более всего Карамзин дорожил своей независимостью, и приязнь к нему Александра I не превратила его в царедворца. Он всегда говорил и писал то, что думал. Ему случалось досадовать на монарха, но он любил в нем человека незлобивого и великодушного.

События 1825 года тоже потрясли Карамзина. Он тяжело перенес смерть Александра I. Выступление декабристов он воспринял как личную драму.

14 декабря 1825 года. Утро. Сенатская площадь.

Между толпой обывателей и солдатами мечется высокий, статный человек в парадном придворном мундире, без шляпы. Пронизывающий холодный ветер развевает его седые жидкие волосы. Камни, летящие из толпы, едва не задевают его. Но старик ничего не замечает. Он уговаривает людей разойтись, не бунтовать. Он потрясен: «ужасные лица! ужасные слова!» Кто-то узнает его: да это же знаменитый Карамзин! — Имя этого человека знала вся грамотная Россия. И вот сейчас, в Петербурге, происходило именно то, от чего он так самоотверженно оберегал страну, — революция. И, боже мой, среди бунтовщиков были и свои — те, кого он хорошо знал; те, которые с нетерпением ждали выхода новых томов его «Истории...»; те, которым он адресовал свои журналы и книги. «Дай бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много...»

Вот он — первый разлом, который развел великих сынов российских по разным дорогам. Одну из них, словно поддавшись гипнозу, страна прошла до конца — революционная дорога завела нас в исторический тупик. Поэтому именно сейчас, когда потерянная Россия мечется в поисках выхода, мы, зачастую не отдавая себе в том отчета, все пристальнее вглядываемся в противоположную сторону, где из двухсотлетней дали ярко сияет имя Николая Михайловича Карамзина в ореоле загадочных и полузнакомых идей охранительства.

Проведя весь день на улицах и площадях без верхней одежды — было не до того, — ведь он пытался предотвратить катастрофу — Карамзин сильно простудился. Врачи объяснили Екатерине Андреевне, что легкие очень плохи, единственный зыбкий шанс — Италия. Но денег нет. Друзья и домашние настояли на письме к Николаю I. 22 марта Карамзин просит у императора должность русского резидента во Флоренции: Италия нужна для здоровья, должность — для обеспечения заграничного житья. Николай извещает в ответном письме, что русскому историографу не нужно искать предлога для поездки в Италию. Он должен иметь возможность жить там свободно и заниматься своим делом — русской историей.

13 мая был опубликован императорский рескрипт и указ министру финансов. Автором обоих документов был В. А Жуковский. Речь в них шла о заслугах Н. М. Карамзина перед Отечеством и об учреждении ему именной пенсии, которая в случае его смерти будет выплачиваться его жене и детям. В тексте указа Жуковский оставил место для годовой суммы — и царь вписал огромное число — 50 тысяч рублей. Было дано также высочайшее распоряжение подготовить для историографа специальный фрегат для путешествия в Италию.

Начались неспешные приготовления. Екатерина Андреевна, видя угасающего мужа, понимала всю бессмысленность этой затеи, но вида не показывала.

22 мая 1826 года Николай Михайлович Карамзин тихо скончался, сидя в кресле, словно присел перед дорогой...

Опечаленные современники записали эту смерть в мартиролог рокового декабря...

Кончина Николая Михайловича Карамзина отозвалась в сердцах современников глубокой печалью. Для них он был благородным примером служения родине, последним летописцем ее прошлого и первым писателем XIX века. П. А. Вяземский дал Карамзину образную оценку: «Карамзин — это Кутузов 12-го года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в двенадцатом году».

Мы скажем: будь нам путеводной,
Будь вдохновительной звездой —
Свети в наш сумрак роковой,
Дух целомудренно-свободный,
Умевший все совокупить
В ненарушимом, полном строе,
Все человечески-благое,
И русским чувством закрепить, —
Умевший, не сгибая выи
Пред обаянием венца,
Царю быть другом до конца
И верноподданным России...

Ф. Тютчев

На юбилей Н. М. Карамзина

Литература о Николае Михайловиче Карамзине

1. Аронов, Н. Карамзинская сторона: деревня Карамзинка / Н. Аронов // Огонек. — 2016. — № 48. — С. 26-28.
2. Сапченко, Л. А. «Мы любим друг не для счастия и любви...» : Екатерина Андреевна Карамзина / Л. А. Сапченко // Литература в школе. — 2016. — № 11. — С. 2-7.
3. Зиновьева, Е. О наследовании идей / Е. Зиновьева // Нева. — 2016. — № 9. — С. 166-181.
4. Кара-Мурза, А. Чем беглец отличался от путешественника: загадка европейского турне / А. Кара-Мурза // Независимая газета. — 2016. — 27 сентября. — С. 14.
5. Шеваров, Д. «Отец твой умрет с грести, если ты не будешь добрым его сыном» / Д. Шеваров // Российская газета. — 2016. — 11 августа. — С. 26. — (Неделя).
6. Зиновьева, Е. О государственной судьбе / Е. Зиновьева // Нева. — 2016. — № 8. — С. 182-198.
7. Балдин, А. Новый Буквоскоп / А. Балдин // Октябрь. — 2016. — № 4. — С. 129-155.
8. Шеваров, Д. Пророк в своем Отечестве / Д. Шеваров // Российская газета. — 2016. — 11 февраля. — С. 8.- (Неделя).
9. Стрелков, В. Картина мира Николая Карамзина / В. Стрелков // Независимая газета. — 2015. — 23 декабря. — С. 14.
10. Смекалина, В. В. «Я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные восходить могут...» / В. В. Смекалина // Вестник Московского университета. Серия 8, История. — 2014. — № 1. — С. 68-82.
11. Сухих, И. Николай Михайлович Карамзин (1766-1826) / И. Сухих // Нева. — 2012. — № 6. — С. 138-146.
12. Никонов, В. Карамзин как респектабельный консерватор / В. Никонов // Родина. — 2012. — № 2. — С. 2-5.
13. Ляшенко, Л. Замечательные москвичи / Л. Ляшенко // История. — 2009. — № 13. — С. 26-27.
14. Емельянов, В. Монархист-художник / Е. Емельянов // История. — 2004. — № 12. — С. 16-19.
15. Марченко, Н. Карамзин Николай Михайлович / Н. Марченко // Уроки литературы. — 2002. — № 7. — С. 3-15.
16. Шаповалов, М. В сторону Карамзина / М. Шаповалов // Москва. — 2001. — № 12. — С. 183-194.
17. Сахаров, В. «Под знаменем я стою багровым...» / В. Сахаров // Родина. — 1995. — № 2. — С. 75-78.
18. Ромендик, Г. Смутное время — все в прошлом / Г. Ромендик // Москва. — 1993. — № 4. — С. 147-153.
19. Лотман, Ю. Словесность плюс коммерция / Ю. Лотман // Литературная газета. — 1991. — № 49. — С. 11.

Карамзин-историк

20. Асонов, Н. В. Н. М. Карамзин и его вклад в консервативное обновление России / Н. В. Асонов // Власть. — 2016. — № 11. — С. 219-222.
21. Холмогоров, Е. Песнь свободе, гимн самодержавию / Е. Холмогоров // Свой. — 2016. — Декабрь. — С. 4-7.
22. Киселев, М. Карамзин и конституция / М. Киселев // Новый мир. — 2016. — № 7. — С. 127-141.
23. Ярцева, Н. Последний летописец / Н. Ярцева // Тайны и приключения. — 2016. — № 4. — С. 20-27.
24. Экштут, С. Карамзин научил уважать Историю / С. Экштут // Родина. — 2016. — № 1. — С. 101-102.
25. Романов, А. Первый историк и последний летописец / А. Романов // История. — 2006. — № 21. — С. 10-21.
26. Бернштейн, А. Национальный бытописатель / А. Бернштейн // История. — 2006. — № 10. — С. 30-31.
27. Мирзоев, Е. Б. Республиканец в душе... / Е. Б. Мирзоев // Вестник Московского университета. Серия 8, История. — 2005. — № 6. — С. 64-78.
28. Лосев, В. «Господь в одно мгновение может все переменить...» / В. Лосев // Слово. — 1999. — № 4. — С. 18-20.
29. Сахаров, В. Воспитание ученика / В. Сахаров // Литературная Россия. — 1999. — № 21. — С. 12-13.
30. Коваленко, В. И. Николай Михайлович Карамзин / В. И. Коваленко // Вестник Московского университета. Серия12, Политические науки. — 1999. — № 2. — С. 102-113.
31. Рыжова, М. Тагильская находка / М. Рыжова // Родина. — 1997. — № 2. — С. 45-50.
32. Сахаров, В. Под знаменем / В. Сахаров // Родина. — 1995. — № 2. — С. 75.
33. Косулина, Л. Г. Подвиг честного человека / Л. Г. Косулина // Литература в школе. — 1993. — № 6. — С. 20-30.
34. Павленко, Н. «Старина для меня всего любезнее...» / Н. Павленко // Наукаи жизнь. — 1992. — № 12. — С. 98-106.
35. Паначин, Ф. Г. Историк и педагог / Ф. Г. Паначин // Преподавание истории в школе. — 1989. — № 6. — С. 26.

Карамзин — литератор

36. Сапченко, Л. А. Письма Н. М. Карамзина на уроках по биографии и творчеству писателя / Л. А. Сапченко // Литература в школе. — 2015. — № 7. — С. 15-19.
37. Шеваров, Д. Тайна стихов Карамзина / Д. Шеваров // Российская газета. — 2012. — 12 июля. — С. 30. — (Неделя).
38. Алпатова, Т. А. История души человеческой... / Т. А. Алпатова // Литература в школе. — 2008. — № 1. — С. 7-11.
39. Александрова, И. Б. «Высокая простота» поэзии Н. М. Карамзина / И. Б. Александрова // Русская речь. — 2003. — № 3. — С. 3.

Сценарии

40. Пастухова, Б. Ю. Историк государства Российского / Б. Ю. Пастухова // Читаем, учимся, играем. — 2016. — № 9. — С. 52-57.
41. Медикова, Л. М. Поэт, писатель, историк / Л. М. Медикова // Читаем, учимся, играем. — 2015. — № 7. — С. 70-73.

Художественные произведения о Н. М. Карамзине

42. Русева, Любовь. Привратник бессмертия / Л. Русева // Смена. — 1998. — № 7.

Составитель: главный библиограф В. А. Пахорукова

Верстка Артемьевой М. Г.