Версия для печати

Все, что есть у меня – мой язык (к 120-летию Владимира Набокова)

Библиографическое пособие. Курган. 2019

22 апреля исполняется 120 лет со дня рождения писателя, поэта, переводчика, литературоведа и энтомолога Владимира Набокова. Потомственный дворянин, в 1919 году он с родителями покинул Россию, окончил Кембридж, жил в Германии, Франции и под символическим псевдонимом «Сирин» в 20-30-х годах опубликовал в эмигрантских изданиях на русском языке романы, повести, сборники стихов и рассказов.

«Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце – по-русски, и мое ухо – по-французски», - так писал о себе Владимир Набоков.

Библиографическое пособие «Все, что есть у меня – мой язык» посвящено жизни и творчеству писателя. В работе использованы статьи из периодических изданий 1987-2019 гг., имеющиеся в фонде Центральной городской библиотеки им. В. Маяковского.

Благодарю тебя, отчизна,

за злую даль благодарю!

Тобою полн, тобой не признан,

я сам с собою говорю...

В. Набоков

Существуют два Набокова

Первый – потомственный дворянин, можно сказать, аристократ, сын одного из лидеров кадетской партии. В девятнадцатом году последним пароходом из Крыма он с родителями покинул Россию, окончил Кембридж, жил в Германии, Франции и под символическим псевдонимом «Сирин» (райская птица русского лубка) в 20-30-х годах опубликовал в эмигрантских изданиях на русском языке романы, повести, сборники стихов и рассказов. Посвященная первой половине жизни пронзительная биографическая книга «Другие берега» была последней написанной по-русски уже за океаном.

Второй Набоков, переехав с женой накануне войны в США, под собственным именем создал на английском (и сделал затем его русский перевод) сенсационный, дважды экранизированный роман «Лолита», а следом за ним – другие произведения, которые принесли ему громкий успех, материальное благополучие и сделали классиком современной литературы. На русском он не писал больше никогда. И, тем не менее, его англоязычные произведения – и «Пнин», и «Бледный огонь», и «Взгляни на Арлекинов!», и, в особенности, последний роман «Ада» - так или иначе связаны с утраченной родиной, с Россией.

Он всю жизнь был ни на кого не похож. В эмиграции его книги обескураживали внешней оторванностью от национальных литературных традиций и навлекали обвинения в «нерусскости». Благодаря шокировавшей и покорившей всех «Лолите» он в одночасье превратился из беззвестного преподавателя провинциального колледжа в литературную знаменитость и продолжал ею оставаться.

Набоков любил подчеркивать, что родился «в один день с Шекспиром и через сто лет после Пушкина», обозначая тем самым свою высокую принадлежность к обеим великим литературам. При этом пояснял: «Моя голова говорит по-английски, сердце – по-русски, а ухо – по-французски».

Как явление литературы Набоков неповторим. Как многогранная человеческая личность – абсолютно уникален. Он преподавал русскую и французскую литературу в престижных университетах Соединенных Штатов, снабдив пушкинский роман в стихах двухтомным комментарием, перевел прозой на английский язык «Евгения Онегина», а на русский – «Алису в Стране чудес», составил сборники шахматных задач, выступил автором фундаментальных работ о редких видах чешуекрылых. Был прекрасным спортсменом и отважным путешественником.

Бабочки и шахматы стали символами набоковского творчества. Его русская и английская половины симметричны друг другу, подобно двум крылышкам бабочки с их прихотливым узором. Словно клетки на шахматной доске, располагаются восемь русских и восемь английских романов писателя (по иронии судьбы, как бы не желая нарушать симметрию, дописать девятый роман на русском, «Solusrex», ему помешала война, а девятый на английском – «Оригинал Лауры» - смерть).

Примечательно, что, не нуждаясь в средствах, Набоков на склоне лет переехал с женой в Швейцарию и до последнего дня продолжал жить в старинном отеле курортного городка Монтре, снимая просторные апартаменты (теперь на их двери красуется мемориальная доска, а перед входом в отель установлен памятник писателю). Монтре еще в студенческие годы поразил его «совершенно русским запахом еловой глуши». Свой дом он не заводил по определению: дом остался в России.

Про Набокова можно, наверное, смело сказать, что он вышел из «шинели» литературы «Серебряного» века, он совсем юным покинул Отечество, на чужбине его коллегами по «цеху» стали виднейшие представители русской культуры – З. Гиппиус и Д. Мережковский, А. Ремезов, В. Ходасевич, А. Куприн, И. Бунин Н. Тэффи и другие. Новаторские и неожиданные литературные приемы, и сюжеты набоковских произведений, как представляется, находятся «в тесной связи» и «перекличке» с литературным процессом отечественной культуры рубежа столетий. При этом Набокову по «полной» мере досталось от критиков и читателей: обвинения в разрыве с классической русской литературной традицией XIX века, порнографии, плагиате (ошибочное заявление о том, что повесть «Лолита» со сходным сюжетом якобы была написана немецким писателем фон Лихбергом задолго до выхода набоковского романа). При своей жизни писатель не смог опубликоваться на Родине... Набоков вел замкнутый образ жизни и не общался с бывшими соотечественниками, а трепетно ожидавшаяся старым писателем встреча с новой взошедшей «звездой» русской литературы – громко выдворенным на Запад Нобелевским лауреатом А. И. Солженицыным тоже не состоялась (последний ходатайствовал перед нобелевским комитетом за Набокова)... отзывы о творчестве Набокова среди его современников – коллег-писателей всегда были противоречивы. Набоков поражал знавших его своей аполитичностью, его герои, даже помещенные в критические социально-политические моменты истории, решают прежде всего свои личностные психологические проблемы.

Владимир Набоков родился столетием позже обожаемого им А. С. Пушкина в столице Российской империи городе Санкт-Петербурге, в доме № 47 по Большой Морской улице, в знатной и знаменитой дворянской семье Набоковых, известной своими англофильскими настроениями. В роскошных интерьерах родительской усадьбы прошли его детские и юношеские годы.

Дом с характером

Покинув Петербург, вы отправляетесь на юг. За спиной уже осталась царская Гатчина, кругом поля да поля, и вдруг взметнется к небу равнина, и на высоком берегу, над разливом Грязны и Оредежа, серебристо-жемчужным сном, столь же явным, сколь и невозможным, явится вам старинный усадебный дом – гордое, века пережившее имение Рождествено. Не пожалейте пару драгоценных своих часов, поднимитесь вверх по подъездной аллее, взойдите на крыльцо, постойте среди колонн, миновав парадный двухсветный зал, пройдите сквозь прохладную анфиладу молчаливых комнат, побродите по заросшему парку и поверьте в чудо. Потому как то, что все это великолепие сохранилось до наших дней, действительно подобно чуду почти библейскому. Ведь сколько их, дворянских гнезд этих мест, не менее славных и роскошных, ушло в небытие, пало бесславно, оставив по себе лишь горечь смутных воспоминаний. Если вы не сентиментальны, вас мало волнуют чужие тайны, и тени забытых предков не являются по ночам, взгляните на Рождествено с прагматической, материальной точки зрения. Перед вами уникальное архитектурное явление: деревянный ампир конца XVIII столетия. В Европе ампир предпочитали запечатлевать в камне, да и в России подобных памятников наберется хорошо если с пяток. Явление это столь редкое, что вполне заслуживает теплого местечка в списке объектов, охраняемых ЮНЕСКО. А если же архитектурной гармонии для вас не существует вне связи с человеческими судьбами, их драмами и трагедиями, то вы тем более по адресу: за двести с лишним лет чего только не повидали здешние стены.

Усадьба Рождествено

Надо сказать, что характер у этой усадьбы непростой, где-то даже взбалмошный. Хозяев в XIX столетии она меняла частенько, за что, возможно, и поплатилась в XX, оставшись в какой-то момент в абсолютном упадке одиночества. Но обо всем по порядку. Вот перед нами канцлер Александр Андреевич Безбородко, живущий на широкую ногу и в делах, и в любви. Рождествено – это свадебный подарок, приданое, которое он с барского плеча дает за своей любовницей – балериной Ольгой Каратыгиной, выдавая ее замуж за правителя собственной канцелярии надворного советника Николая Ефремова. Щедрый дар, что ни говори: размашистый почерк «екатерининских орлов» ни с каким другим не спутаешь... Затем была вереница хозяев попроще, все больше купеческого звания, а в 1890-м усадьбу приобрел богатый, как Крез, золотопромышленник Иван Рукавишников. Над состоянием своим он не чах, по казино и курортам не проматывал, но построил в селе амбулаторию, содержал народный театр, библиотеку и школу, где давали начальное образование и обучали ремеслам. Его единственная дочь Елена, в меру эмансипированная юная красавица катаясь как-то на модном английском велосипеде, проехала аккурат по сердцу молодого Владимира Дмитриевича Набокова, жившего по соседству, в имении Батово. Сердце Владимира Дмитриевича, чей род по материнской линии восходил к первым крестоносцам, ходившим на Святую землю, пустилось бешеным аллюром и потребовало немедленно свадьбы с дочерью промышленника. Этот брак и подарил мировой литературе писателя Владимира Набокова. Будущий автор «Лолиты» и «Защиты Лужина» в Рождествене, впрочем, никогда не жил, хотя гостил, конечно же, неоднократно. Имение перешло в его руки в 1916-м, после смерти дяди Василия Ивановича. Но в права наследования Владимир Набоков так и не вступил: грянула революция, настали «окаянные дни». Усадьбу превратили в общежитие ветеринарного техникума, в годы войны тут стояла немецкая инженерная часть, потом были сельская школа, пионерский лагерь, правление совхоза «Ленинец», о былом ампирном великолепии было забыто. Усадьба окончательно обветшала и пришла в упадок, готовая вот-вот испустить дух...

Маленький Владимир застал в живых Дмитрия Николаевича Набокова (1827-1904) – видного русского государственного деятеля, сенатора, члена Государственною Совета, министра юстиции (1878-1885). Д. Н. Набоков в 1845 году окончил Императорское училище правоведения, прошел низшие должности в аппарате Сената, судебные – в Симбирской судебной палате, руководящие – в Министерстве юстиции, Морском министерстве, канцелярии Е. И. В. по делам Царства Польского. Будучи министром, много сил отдал разработке проектов Гражданского уложения и Уголовного уложения.

Ярким примером высокообразованной и прогрессивной личности служил для Владимира его отец – Владимир Дмитриевич Набоков (1869-1922). Окончив с золотой медалью в 3-ю Санкт-Петербургскую гимназию (1887 г.), Набоков-старший продолжил образование в Александровском лицее, а затем поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Был замечен в студенческих волнениях. После краткосрочной военной и гражданской службы перешел на преподавательскую работу, с 1896 г. начал читать лекционные курсы в Императорском училище правоведения, вскоре став заведующим кафедрой уголовного права. Принципиальный противник смертной казни, регулярно публиковался в юридическом журнале «Право», который издавал будущий видный деятель кадетской партии И. В. Гессен. В 1903 г оппозиционер Набоков получил общероссийскую известность статьей «Кишиневская кровавая баня», посвященной печально знаменитому погрому и открыто осуждавшей государственную политику в еврейском вопросе. На фоне трагических событий 1905 года Набоков стал одним из учредителей леволиберальной конституционно-демократической партии (Партии народной свободы), вошел в ее руководящие органы, редактировал партийную прессу. В 1906 г. В. Д. Набоков был избран депутатом I Государственной думы, в которой стал одним из самых заметных ораторов кадетской фракции и лидеров парламентской оппозиции. За подпись, поставленную под Выборгским воззванием, политик был поражен в правах и приговорен к трем месяцам тюрьмы. Сын-писатель так опишет много лет спустя (в написанных им на рубеже 40-50-х годов, на английском и на русском языках, неоднократно переработанных воспоминаниях «Другие времена» - в англоязычной версии «Убедительное доказательство») дни заключения своего отца: «...провел три месяца в Крестах, в удобной камере, со своими книгами, мюллеровской гимнастикой и складной резиновой ванной, изучая итальянский язык и поддерживая с моей матерью беззаконную корреспонденцию...». За свои корреспонденции по нашумевшему «Делу Бейлиса» Набоков будет вновь подвергнут административным репрессиям, а в 1940 году эта активная гражданская позиция аристократа-оппозиционера спасет жизнь его старшему сыну, внуку и невестке, они успели спастись от фашистского пленения, эмигрировав в США из Франции в последний момент на корабле, зафрактованном крупной еврейской организацией причем им быта выделена каюта 1 класса в знак признания былых заслуг В. Д. Набокова на «ниве» борьбы с антисемитизмом. Супругой политика (мамой писателя) стала Елена Ивановна Рукавишникова (1876-1939), дочь миллионера-золотопромышленника, совладельца Ленских золотоносных приисков... Среди других юристов в семье Набоковых – брат Владимира Дмитриевича, Константин Дмитриевич Набоков (1872-1927), закончивший юридический факультет Петербургского университета служивший в Министерстве юстиции и МИДе. Младшая сестра писателя, Елена Владимировна (1904-2000) получила образование на юридическом факультете Русского народного университета (г. Прага). Двоюродный дед (по отцу) Сергей Дмитриевич Набоков (1866-1940), выпускник Императорского училища правоведения, в зрелые годы служил товарищем прокурора Новгородского окружного суда, прокурором Новгородской и Варшавской судебных палат, был последним действующим Курляндским губернатором.

С началом первой мировой войны Набоков-старший был призван в действующую армию. В 1916 году в составе делегации представителей русской периодической печати (среди них и Корней Чуковский) он по приглашению британского правительства посетил Лондон и Париж, опубликовав свои впечатления от поездки в книге «Из воюющей Англии». Современники отводят кадету Набокову ключевую роль в подготовке состоявшегося 2 марта 1917 г. «акта об отречении от престола» великого князя Михаила Александровича Романова («в пользу Учредительного собрания»).

Став управляющим делами Временного правительства, Набоков-старший принял участие в разработке ряда важных законодательных актов новой власти. В мае 1917 г. он – сенатор, работал в Юридическом совещании при Временном правительстве, избирался членом Учредительного Собрания от Петроградской губернии. Октябрьской революции Набоков не принял, войдя в состав антибольшевистского «Комитета спасения Родины и революции». В дальнейшем уехал к семье в Крым, где в ноябре 1918 года занял пост министра юстиции в местном правительстве, а когда поражение «белых» сил стало очевидным, то эмигрировал. В 1920 г. В. Д. Набоков перебрался в Берлин, где вместе с И. В. Гессеном стал издавать партийную газету «Руль». В последние годы жизни политик вынужден был констатировать, что представители российской оппозиции, борясь с царским самодержавием, трепетно сражались прежде всего за свои идеалы, но не «берегли Родину». Однако осознание гибельности для России революции пришло слишком поздно... 28 марта 1922 г. в Берлине во время покушения террористов-черносотенцев, бывших царских офицеров П. Н. Шабельского-Борка и С. В. Таборицкого на известного кадета П. Н. Милюкова, мстивших за царскую семью. Набоков-старший спас жизнь своего старшего товарища по партии ценой собственной жизни. Через полтора десятилетия оба убийцы, досрочно освободившись из мест заключения примкнут к нацистским властям и станут представлять угрозу для Набокова-младшего и его семьи, проживавших с 1922 по 1937 гг. в Германии.

Родился Владимир Набоков 10 апреля 1899 года в частном доме Набоковых на Большой Морской. Читать по-английски научился раньше, чем по-русски. Отец писателя был англоманом и воспитывал трех сыновей и двух дочерей в английском духе. Дети также обучались с раннего детства французскому языку и блестяще владели им.

О своём детстве, проведённом в Петербурге, Набоков вспоминал: «Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребёнок».

Семья Набоковых

Первые потрясения нового века – трагическая русско-японская война и кровавая революция 1905 года – прошли мимо юного Володи стороной. Учиться он начал в знаменитом Тенишевском училище северной столицы, на какой-то незначительный отрезок времени разминувшись там с Осипом Мандельштамом. Литература и энтомология становятся вскоре главными увлечениями будущего писателя. «Мои наслаждения, - скажет он значительно позже, - самые острые из ведомых человеку: писательство и ловля бабочек». В числе его увлечений были еще футбол, бокс и теннис, пригодившийся ему в эмиграции – уроками тенниса он одно время зарабатывал на жизнь.

Знание языков позволило ему в оригинале знакомиться с мировой литературой. В одном из интервью он сказал: «От десяти до пятнадцати лет, в Петербурге, я, должно быть, перечитал больше беллетристики и поэзии – английской, русской и французской, - чем за любые другие пять лет моей жизни. Мне особенно нравились Уэллс, По, Браунинг, Ките, Флобер, Верлен, Рембо, Чехов, Толстой и Александр Блок. На другом уровне моими героями были «Очный цвет», Филеас Фогг и Шерлок Холмс. Иными словами, я был совершенно нормальным трехъязычным ребенком в семье, обладавшей большой библиотекой».

В этом интервью Набоков забыл упомянуть боготворимого им Пушкина и своих любимцев Гоголя и Тютчева.

У Набокова были ярко выраженные способности к рисованию, его учил живописи знаменитый тогда художник Добужинский. Мальчику прочили блестящее будущее именно на этой стезе. Художником Набоков так и не стал, но способности и приобретенные навыки пригодились для его словесной живописи, уникальной способности чувствовать цвет, свет, форму и передавать эти чувства словами.

Стимулом к стихосложению стала первая любовь. Его избранницу звали Валентина Шульгина. Они познакомились летом 1915 года. Обычно семья Набоковых проживала в особняке на Большой Морской осень, зиму и весну, а на лето уезжала в имение Выра под Петербургом. Так же было и на сей раз, а родители Вали сняли по соседству дачу. Эту первую любовь Набоков воссоздал через десять лет в своем первом романе «Машенька», а еще позже в воспоминаниях, где дал ей имя Тамара.

Осенью 1916 года семнадцатилетний юноша получил имение Рождествено и миллионное наследство от своего дяди, брата матери, Василия Ивановича Рукавишникова. Почти немедленно после этого на собственные деньги издал в Петербурге под своей фамилией первый поэтический сборник «Стихи» (68 стихотворений, написанных с августа 1915 по май 1916). Увы, сборник успеха не имел, был жестоко раскритикован, и сам автор стихов из него никогда впоследствии не переиздавал и нигде не цитировал.

Набоковы не приняли Октябрьскую революцию. Осенью 1917 года Владимир Дмитриевич отправил семью подальше от гражданской смуты в Крым, а позднее и сам, чудом избежав ареста, присоединился к ней. Он стал министром юстиции Крымского Временного правительства.

Владимир Набоков (слева) и его братья и сёстры (слева направо) Кирилл, Ольга, Сергей и Елена.

Фотография сделана в 1918 году

К Владимиру же в Крыму пришел первый литературный успех – его стихи печатались в газете «Ялтинский голос», а пьески исполнялись театральными труппами, во множестве спасавшимися на южном берегу Крыма от опасностей революционного времени. В крымском альбоме «Стихи и схемы» Набоков помещал свои стихи и их диаграммы (вместе с шахматными задачами и другими заметками), но воспринимал это как умственное упражнение, а отнюдь не как искусство.

Набоков-стихотворец существенно уступает Набокову-прозаику в популярности. Если сравнить тиражи книг, количество критических и литературоведческих работ, а также упоминания в блогах и социальных сетях, то можно прийти к непреложному выводу: читатели и почитатели русско-американского классика, обожающие его романы и рассказы, в большинстве своем вежливо-равнодушны к его стихотворному наследию. Набоковедческая промышленность ежегодно выдает на-гора тонны монографий, статей и диссертаций, но среди них считаные единицы посвящены набоковской поэзии.

Несмотря на то, что Владимир Набоков начинал как поэт, издал несколько стихотворных сборников на русском и английском, и на протяжении всего творческого пути отдавал дань своей поэтической музе, его стихи, в лучшем случае, рассматриваются «как не совсем законная забава человека, обреченного писать прозой». И русскими, и англоязычными критиками стихи Набокова воспринимались преимущественно как необязательное приложение к его прозе, как своего рода «сувенир для многочисленных читателей этого автора, свидетельство его разнообразных побочных увлечений». С легкой руки Глеба Струве, автора фундаментальной монографии «Русская литература в изгнании», к ним прилепился обидный ярлык: «стихи прозаика». Стихи Сирина, при всей своей образности и технической отделанности, производят впечатление подкованной рифмами ритмической прозы. В них много рассудочности, добросовестности, отчетливости и очень мало настоящей поэтической полнозвучности.

Безапелляционные заявления Ивана Бунина: «Он [Набоков] вообще, по-моему, несостоявшийся поэт. Но именно потому, что Набоков несостоявшийся поэт, - он замечательный прозаик».

Как выразился сам «несостоявшийся поэт» в уже упомянутой рецензии на бунинский сборник, «оспаривать такой взгляд нет нужды». Хотя бы потому, что очень сложно отделить Набокова-прозаика от Набокова-стихотворца. И не только из-за общности тем, мотивов и настроений; и не только потому, что он, по примеру Бунина, печатал в одном сборнике стихи и рассказы (причем некоторые из них представляют собой лирические этюды, своего рода «стихотворения в прозе») или украшал стихотворными вставками ткань своих романов. Своеобразие набоковской поэтики заключается в гармоничном совмещении принципов эпики и лирики, когда сюжетная проза обогащается приемами музыкальной, суггестивной поэзии, с ее повторами, продуманной звуковой оркестровкой фразы и мотивными перекличками.

Сам Набоков, как известно, «никогда не видел никакой качественной разницы между поэзией и художественной прозой».

К тому же в своем поэтическом развитии Набоков пусть медленно, но эволюционировал, впитывая самые разнородные влияния – от русских классиков XIX века (в первую очередь, Пушкина, Тютчева и Фета), поэтов Серебряного века (Блока, Бунина, Гумилева, Ходасевича) и английских георгианцев (Руперта Брука, Уолтера Де Ла Мара) до Бориса Пастернака (при всей нелюбви к «Доктору Живаго» и нелестных отзывах в статьях берлинского периода о его «выпуклом, зобастом, таращащем глаза» стихе, наш переимчивый Протей усвоил некоторые пастернаковские приемы и интонации, хотя, конечно, влияние Пастернака на набоковскую лирику не стоит преувеличивать.

Продолжал он и ловить бабочек, а однажды его чуть не арестовал бдительный часовой, вообразивший, что тот подает сачком знаки английским военным судам.

В апреле 1919 года, перед захватом Крыма большевиками, семья Набоковых навсегда покинула Россию, отплыв из Севастополя на греческом корабле «Надежда». Константинополь – Париж – Лондон, такой маршрут проделала семья Набоковых, прежде чем осесть, наконец, в Берлине.

Миллионное наследство пропало, но фамильные драгоценности удалось спасти. Благодаря им семья Набоковых достаточно обеспеченно жила в Берлине, в то время как Владимир и его братья получали образование в Кембриджском университете, где он продолжал писать стихи и переводил на русский язык «Алису в стране чудес» Льюиса Кэрролла. В начале 1921 года Набоков опубликовал свою первую статью о бабочках «Несколько замечаний о крымских чешуекрылых» (на английском), написанную в России.

А чуть позже произошло еще более важное событие в жизни начинающего писателя – увидел свет его первый рассказ «Нежить». Он появился в газете «Руль», одним из учредителей и редакторов которой был Владимир Дмитриевич Набоков, и вышел под псевдонимом Владимир Сирин – чтобы читатели «Руля» не спутали Набокова с отцом, публиковавшим в газете свои статьи.

В том же году, на спор с отцом, Владимир взялся за перевод книги Ромена Роллана «Кола Брюньон», название которой было переведено как «Николка Персик». Этот перевод был закончен и напечатан в 1922-м, а в 1923-м вышла в свет еще одна книга – «Л. Карроль. Аня в стране чудес. Перевод с английского В. Сирина», Также Набоков переводил поэзию и в течение десяти лет опубликовал переводы из Руперта Брука, Ронсара, О'Салливана, Верлена, Сюпервьеля, Теннисона, Йетса, Байрона, Китса, Бодлера, Шекспира, Мюссе, Рембо, Гете.

В Кембриджском университете он основал Славянское общество, впоследствии переродившееся в Русское Общество Кембриджского университета. И там же у него начались первые приступы мучительной неизлечимой болезни, преследовавшей его всю жизнь, - ностальгии.

«Настоящая история моего пребывания в английском университете есть история моих потуг удержать Россию», - вспоминал Набоков, пытаясь воскресить и навсегда сохранить в сокровищнице памяти все драгоценные подробности своего российского бытия.

1922 год стал самым тяжелым в его жизни. 28 марта произошло страшное событие: в Берлине на публичной лекции П. Н. Милюкова террористами-черносотенцами был убит Владимир Дмитриевич, заслонивший от пули своего соратника по партии. Отец всегда был для Владимира живым образцом порядочности, благородства, ума. Именно отцу он был благодарен за привитую любовь к литературе, за неизменное чувство собственного достоинства, за внутреннюю свободу и абсолютную духовную независимость. Эта утрата оказала сильнейшее влияние на внутренний мир Набокова и многократным эхом отозвалась в его творчестве.

Ему пришлось вернуться в Берлин, На жизнь он зарабатывал уроками английского языка, а также рассказами, которые охотно печатали берлинские газеты и издательства, организованные русскими эмигрантами.

Любовь и муза

«Писателю не так уж трудно подобрать себе приличную жену. Гораздо труднее ему выбрать себе достойную вдову», - писал известный испанский прозаик и эссеист Франсиско Умбраль.

Они встретились на благотворительном балу 8 мая 1923 года. Подобный бал описан Набоковым в «Защите Лужина». Как потом выяснилось, они могли встретиться значительно раньше, их пути шли параллельным курсом, но судьба испытывала их терпение, а потом смилостивилась.

Правда, существует и другая версия – она САМА срежиссировала встречу, написав ему письмо. Заинтригованный Владимир пришел, но... Дамы нет. Несколько разочарованный, он вышел на улицу. И тут

Как бы из зыбкой черноты

медлительного маскарада

на смутный мост явилась ты...

Она подошла так близко, что слышно было ее дыхание. Лицо скрывала шелковая маска, а нежные, чувственные губы прошептали:

Твой будет взлет неизъяснимо ярок,

А наша встреча творчески тиха...

Его стихи, недавно написанные. Потом Набоков удивлялся: он, не любивший театральные эффекты (потому и в театр не ходил), оказался во власти этого действа. Высокая, стройная незнакомка с вьющимися волосами, с лучистыми глазами, светящимися под светом фонаря, покорила его. Он опьянен. Он – влюблен.

Вера Слоним (а это была она) стала его судьбой, его музой. Эта красивая и, как вспоминают современники, ершистая женщина, упрямая и практичная, была его первой читательницей, секретарем и машинисткой, литературным агентом. Она водила машину и... носила оружие. Она была домоправительницей и матерью их единственного сына Дмитрия.

Сам Набоков в одном из интервью признавался: «В большинстве своем мои сочинения посвящены жене, а ее портрет часто воспроизводится некими таинственными способами отражения цвета во внутренних зеркалах моих книг». А Иосиф Бродский уточнит, за что Набоков любил свою Веру.

Вера Слоним

...за то, что, радости синоним,

сияет солнце без конца,

чертами своего лица

напоминая Веру Слоним.

Вера родилась 5 января 1902 года. Еще в Петербурге окончила гимназию княгини Оболенской. После революции семья покинула Россию. Девушка прекрасно владела английским и французским языками. Много читала и писала сама. Блестяще училась в Сорбонне, но...

Именно замужество (они с Владимиром поженились 15 апреля 1925 года) стало для нее смыслом жизни. Отказавшись, как мы бы теперь сказали, от «социального самоутверждения», она никогда об этом не жалела. Знала, чувствовала, предвидела, что Набоков будет «таким писателем, какого еще не было, и Россия будет прямо изнывать по тебе...» Знала и другое – что он не умеет любить безоглядно, потеряв голову, потому что не свободен – он был пленником своего Дара.

Во время его работы над «Лолитой» она была за рулем машины, объезжая места, которые потом он описывал в романе. Старалась, чтобы книги Марка Твена, в которых встречались грубые выражения, не попали в руки сына. И при этом печатала роман, рассказывающий о скандальной любви немолодого мужчины к девочке. Более того, когда Набоков, измученный сомнениями по поводу того, как примут роман, бросил его в камин, Вера спасла его.

Они прожили вместе 52 года. По словам сестры писателя Елены Владимировны, «Вера и он были одно лицо, это было одно существо». Набоков ценил жену, называл ее «моя сказка», считал, что между ними существует астральная связь.

«Ах, как это скучно! – может воскликнуть любитель «клубнички». - Неужели в его жизни не было своей Лолиты?» Набоков, предчувствуя подобные вопросы, однажды усмехнулся: «У меня было гораздо больше любовных связей (до брака), чем подозревают мои биографы». О своих увлечениях он рассказал Вере, ибо считал, что может делиться с нею всем. Об этом мы читаем в «Даре»: «Последним выступил Годунов-Чердынцев. Он прочел из сочиненных за лето стихотворений те, которые Елизавета Павловна так любила, и то, которое больше всего ее трогало, хотя она как-то не связывала его с памятью молодой женщины, давно умершей, которую Федор в шестнадцать лет любил:

Однажды мы под вечер оба

стояли на старом мосту.

Скажи мне, спросил я, до гроба

запомнишь – вон ласточку ту?

И ты отвечала: еще бы!

И как мы заплакали оба,

как вскрикнула жизнь на лету...

До завтра, навеки, до гроба, -

однажды, на старом мосту...

Та, которую любил в 16 лет... «Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости ее стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию... Ее юмор, чудный беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи, все это, смешиваясь, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в которой совершенно потонули все мои чувства...», - так описывает он свою героиню Тамару в книге воспоминаний «Другие берега». В жизни он называл ее Люся, ей посвятил свой первый сборник стихов:

Я знаю, пройден путь разлуки и ненастья

И тонут небеса в сирени голубой,

И тонет день в лучах, и тонет сердце в счастье

Я знаю, я влюблен и рад бродить с тобой.

Они познакомились летом, на даче. Там же отдались любви. Потом встречи в Петербурге в тишине музейных залов. Шестнадцатилетний Набоков думал о женитьбе на «милой мещаночке»: «Жизнь без Тамары казалась мне физически невозможностью, но когда я говорил ей, что мы женимся, как только закончу гимназию, она твердила, что я очень ошибаюсь или говорю глупости».

Их разлучил 1917-й. Последняя случайная и мимолетная встреча в пригородном поезде, краткая переписка и – эмиграция Набоковых. 10 августа 1918 года он напишет пронзительное:

Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь,

как черный этот сад, и дальний плеск волны,

и в небе облачном зеркальный блеск луны...

Но – думается мне – ты счастлива не будешь.

В жизни Тамару-Люсю звали Валентина Шульгина. Это имя впервые обнародовал американский биограф писателя Эндрю Филд. А ее портрет представила дочь Наталья Митрофановна. От нее и стало известно, что Валентина рано осталась вдовой, одна воспитывала дочь. И бережно хранила память о Набокове, своей первой любви. А он?

Он не забывал ее, очевидно, надеясь на встречу. В 1920-м пишет посвящение «В.Ш.»:

Если ветер судьбы, ради шутки,

дохнув, забросит меня

в тот город, желанный и жуткий,

где вянешь день ото дня,

и если на улице яркой

иль в гостях, у новых друзей,

иль там, у дворца, под аркой,

средь лунных круглых теней,

мы встретимся вновь, - о, Боже,

как мы будем плакать тогда

о том, что мы стали несхожи

за эти глухие года...

Позднее, в 1923-24 годах, он постарается изгнать память о ней, написав роман «Счастье», который впоследствии назовет «Машенька» и посвятит... Вере Слоним. «Это была реальная девушка, - скажет он о героине. – Насчет этого я совершенно откровенен. Здесь вряд ли есть какой-то вымысел». Но он не смог ее забыть. Его сестра, Елена Владимировна, рассказывает, что, когда Набоков узнал о смерти Валентины Шульгиной (она умерла в 1967 году), он ничего не сказал, но по выражению его лица было понятно, что известие взволновало брата, всколыхнуло в нем спрятанные в глубине души чувства

о юности, в юность влюбленной,

о великой ее мечте,

о том, что дома на Мильонной

на вид уж совсем не те.

Расставание с юностью, расставание с Россией... Набоковы живут в Германии, а Владимир – студент Кембриджа. Неотразимо обаятельный юноша с умным лицом, страстный любитель спорта, неплохой шахматист. Таким его запомнили товарищи по университету. Кембридж «объят трепетом весны», а Набоков не находит себе места. Его томит тоска по родине, ему не хватает «русской весны»:

Если б вдруг мне в глаза

мокрый ландыш блеснул –

в этот миг, на лугу,

я бы умер, весна...

А матери пишет: «Какая боль, какая душераздирающая, будоражащая, невыразимая боль». Сданы экзамены. Свобода. Пора домой. Набоков и его друг Михаил Калашников возвращаются в Берлин к своим семьям. Здесь Михаил ввел Владимира в дом инженера Зиберта и познакомил со своими кузинами. Одна из них, 16-летняя Светлана, первая красавица русской колонии в Германии, поразила Набокова, особенно ее глаза:

Сладостный разрез твоих продолговатых

атласно-темных глаз, их ласка и отлив

чуть сизый на белке, и блеск на нижнем веке,

и складки нежные над верхним, - верь, навеки

останутся в моих сияющих стихах...

Он посвящает ей книгу стихов и дарит на Рождество 1922 года первый экземпляр, еще пахнущий типографской краской. Он считает невестой «смеющуюся царевну». Но ее отец, преуспевающий горный инженер, рассуждает по-другому. Он не может допустить, чтобы мужем дочери стал человек, у которого ни профессии, ни средств. Об этом он и сообщил юноше тоном, не допускающим возражений. Безутешный Набоков изливает боль в стихах, завершив свой неудавшийся роман стихотворением «Finis», написанным 9 января 1923 года:

Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?

Не надо помнить, ничего не надо...

Все это было, но до встречи с Верой Слоним. А что потом? Неужели ничто не нарушило идиллию этого брака? Нет, и у Набокова была «Весна в Фиальте». Этот рассказ, считают биографы, посвящен его романтическому увлечению Ириной Кокошкиной-Гваданини. Увлечение было столь серьезным, что Набоков впервые подумывал оставить Веру.

Ирина не была красавицей, но «была хорошенькая – правильные черты лица, худоба, изящество, с которым она снимала перчатку, держала в пальцах длинный бирюзовый мундштук: в свои тридцать два казалась намного моложе». Их сблизили стихи, которых она знала множество. Их сблизила тоска по Петербургу. Он все чаще старался увидеться с ней. А это непросто.

Она жила в Париже, он – в Берлине. Да разве можно было в Париже в тонкой прослойке эмиграции что-то утаить? Конечно, доброжелатель уведомил Веру. И, естественно, - анонимно.

К счастью, измена не всегда – конец отношений. Вера Слоним была умницей. Мы никогда не узнаем (да это и не наше дело), что она сказала мужу, но больше Набоков не виделся с Ириной. Он отправил ей письма и потребовал вернуть свои. И вновь изливал душу в работе:

Я стал работать, - как не часто

работал, днями утопал,

ероша волосы...

Он объяснялся в любви, просил прощения у Веры. Он писал свой лучший роман «Дар», ей посвященный, ею навеянный, ибо всегда говорил, что Вера – дар судьбы, и без нее он ничего бы не написал. «Может быть, именно Раскаяние, - предположил Борис Носик, - именно раскаяние, так сказать, нечистой совести зарядили последние главы романа такой нестерпимой нежностью к Зине-Вере».

ВСТРЕЧА

И странной близостью закованный...

А. Блок

Тоска, и тайна, и услада...

Как бы из зыбкой черноты

медлительного маскарада

на смутный мост явилась ты.

И ночь текла, и плыли молча

в ее атласные струи

той черной маски профиль волчий

и губы нежные твои.

И под каштаны, вдоль канала,

прошла ты, искоса маня;

и что душа в тебе узнала,

чем волновала ты меня?

Иль в нежности твоей минутной,

в минутном повороте плеч

переживал я очерк смутный

других – неповторимых – встреч?

И романтическая жалость

тебя, быть может, привела

понять, какая задрожала

стихи пронзившая стрела?

Я ничего не знаю. Странно

трепещет стих, и в нем – стрела...

Быть может, необманной, жданной

ты, безымянная, была ?

Но недоплаканная горесть

наш замутила звездный час.

Вернулась в ночь двойная прорезь

твоих – непросиявших – глаз...

Надолго ли ? Навек ? Далече

брожу и вслушиваюсь я

в движенье звезд над нашей встречей...

И если ты – судьба моя...

Тоска, и тайна, и услада,

и словно дальняя мольба...

Еще душе скитаться надо.

Но если ты – моя судьба...

***

Будь со мной прозрачнее и проще:

у меня осталась ты одна.

Дом сожжен и вырублены рощи,

где моя туманилась весна,

где березы грезили и дятел

по стволу постукивал... В бою

безысходном друга я утратил,

а потом и родину мою.

И во сне я с призраками реял,

наяву с блудницами блуждал,

и в горах я вымыслы развеял,

и в морях я песни растерял.

А теперь о прошлом суждено мне

тосковать у твоего огня.

Будь нежней, будь искреннее. Помни,

ты одна осталась у меня.

***

В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной,

где рояль уснул средь узорных теней,

опустив ресницы, ты вышла неслышно

из оливковой рамы своей.

В этом доме ветхом, давно опустелом,

над лазурным креслом, на светлой стене

между зеркалом круглым и шкапом белым,

улыбалась ты некогда мне.

И блестящие клавиши пели ярко,

и на солнце глубокий вспыхивал пол,

и в окне, на еловой опушке парка,

серебрился березовый ствол.

И потом не забыл я веселых комнат,

и в сиянье ночи, и в сумраке дня,

на чужбине я чуял, что кто-то помнит,

и спасет, и утешит меня.

И теперь ты вышла из рамы старинной,

из усадьбы любимой, и в час тоски

я увидел вновь платья вырез невинный,

на девичьих висках завитки.

И улыбка твоя мне давно знакома

и знаком изгиб этих тонких бровей,

и с тобою пришло из родного дома

много милых, душистых теней.

Из родного дома, где легкие льдинки

чуть блестят под люстрой, и льется в окно

голубая ночь, и страница из Глинки

на рояле белеет давно...

***

В хрустальный шар заключены мы были,

и мимо звезд летели мы с тобой,

стремительно, безмолвно мы скользили

из блеска в блеск блаженно-голубой.

И не было ни прошлого, ни цели,

нас вечности восторг соединил,

по небесам, обнявшись, мы летели,

ослеплены улыбками светил.

Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,

остановил наш огненный порыв,

и поцелуй прервал наш безначальный,

и в пленный мир нас бросил, разлучив.

И на земле мы многое забыли:

лишь изредка воспомнится во сне

и трепет наш, и трепет звездной пыли,

и чудный гул, дрожавший в вышине.

Хоть мы грустим и радуемся розно,

твое лицо, средь всех прекрасных лиц,

могу узнать по этой пыли звездной,

оставшейся на кончиках ресниц...

***

Все окна открыв, опустив занавески,

ты в зале роялю сказала: живи!

Как легкие крылья во мраке и блеске,

задвигались руки твои.

Под левой – мольба зазвенела несмело,

под правою – отклик волнисто возник,

за клавишем клавиш, то черный, то белый,

звеня, погружался на миг.

В откинутой крышке отливы лоснились,

и руки твои, отраженные там,

как бледные бабочки, плавно носились

по черным и белым цветам.

И звуки холмились во мраке и в блеске,

и ропот взбирался, и шепот сбегал,

и ветер ночной раздувал занавески

и звездное небо впускал.

***

О, любовь, ты светла и крылата, -

но я в блеске твоем не забыл,

что в пруду неизвестном когда-то

я простым головастиком был.

Я на первой странице творенья

только маленькой был запятой, -

но уже я любил отраженья

в полнолунье и день золотой.

И, дивясь темно-синим стрекозкам,

я играл, и нырял, и всплывал,

отливал гуттаперчевым лоском

и мерцающий хвостик свивал.

В том пруду изумрудно-узорном,

где змеились лучи в темноте,

где кружился я живчиком черным, -

ты сияла на плоском листе.

О, любовь. Я за тайной твоею

возвращаюсь по лестнице лет...

В добрый час водяную Лилею

полюбил головастик-поэт.

***

Мне так просто и радостно снилось:

ты стояла одна на крыльце

и рукой от зари заслонилась,

а заря у тебя на лице.

Упадали легко и росисто

луч на платье и тень на порог,

а в саду каждый листик лучистый

улыбался, как маленький бог.

Ты глядела, мое сновиденье,

в глубину голубую аллей,

и сквозное листвы отраженье

трепетало на шее твоей.

Я не знаю, что все это значит,

почему я проснулся в слезах...

Кто-то в сердце смеется и плачет,

и стоишь ты на солнце в дверях.

***

Нас мало – юных, окрыленных,

не задохнувшихся в пыли,

еще простых, еще влюбленных

в улыбку детскую земли.

Мы только шорох в старых парках,

мы только птицы, мы живем

в очарованья пятен ярких,

в чередованьи звуковом.

Мы только мутный цвет миндальный,

мы только первопутный снег,

оттенок тонкий, отзвук дальний, -

но мы пришли в зловещий век.

Навис он, грубый и огромный,

но что нам гром его тревог?

Мы целомудренно бездомны,

и с нами звезды, ветер, Бог.

***

Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья,

горящие на дне, в хрустальных тайниках,

и на заломленных русалочьих руках,

его я не отдам. Нет глубже упоенья,

нет сладостней тоски, чем любоваться им

в те чуткие часы, средь ночи одинокой,

когда бывает дух ласкаем и язвим

воспоминаньями о родине далекой...

И многоцветные мне чудятся года,

и колокольчики лиловые смеются,

над полем небеса колеблются и льются,

и жаворонка звон мерцает, как звезда...

О, прошлое мое, я сетовать не вправе!

О, Родина моя, везде со мною ты!

Есть перстень у меня: крупица красоты,

росинка русская в потускнувшей оправе...

6 декабря 1953 года была закончена вещь, замысел которой возник у Набокова еще в Европе. Работа шла неровно и мучительно, а однажды писатель чуть не сжег, подобно Гоголю, неоконченную рукопись. Это был самый главный в его жизни роман – «Лолита». Набоков считал этот роман лучшим своим произведением: в нем виртуозным, изысканным слогом рассказывается о бесплодных попытках удержать ускользающую красоту, о превращении влечения в любовь, о конфликте искусства и пошлости.

В ханжеской и лицемерной Америке роман печатать отказались. «Лолита» была впервые опубликована в парижском издательстве с сомнительной репутацией «Олимпия Пресс». Среди литературных критиков вспыхнул серьезнейший спор о том, что такое «Лолита» - произведение искусства или порнография... Тираж на некоторое время был арестован. Роман стал объектом судебного разбирательства. В обществе разгорелась дискуссия о критериях искусства, о границах свободы слова. В итоге арест был снят, и роман был издан в США в 1958 году. Скандал принес Набокову известность и невиданный коммерческий успех.

Мартин Эмис. Визит к госпоже Набоковой

«Еще он помнил, что гостиница эта, жалкая и некрасивая, стояла в унизительном соседстве с гораздо лучшим отелем, в окнах которого белели столы и, как рыбы в аквариуме, сновали официанты...»

Эти строки из позднего романа Набокова «Прозрачные вещи» снова нахлынули на меня, когда я шел из своей собственной жутковатой гостиницы (с паром, бьющим из батарей, сомнительной едой, подаваемой в номер, кроватью, провисшей наподобие гамака) к сверкающей твердыне «Палас-отеля», где Набоковы в 1961-м поселились на шестом этаже малого корпуса и где Вера Евсеевна Набокова последние четыре года живет одна.

Почему же все-таки Монтрё, раздумывал я, и почему гостиница? В ходе интервью, которое теперь принято именовать последним, Набоков сказал корреспондентам Би-би-си: «Я время от времени подумывал о покупке виллы. Могу себе представить удобную мебель, надежную сигнализацию для защиты от воров, но не могу вообразить персонала. Слуги прежней выучки за это время успели состариться, и я прикидываю, можно ли еще на кого-нибудь из них рассчитывать». Интервьюер, Роберт Робинсон, говорил о Монтрё, что здесь испытываешь «странное ощущение, будто оказался внутри старой фотографии». Неторопливо бредя то в полосах солнечного света, то в наплывавшем с озера тумане, я думал об исчезнувших лесах безмятежного отрочества писателя. Чистенькие, щегольски одетые швейцарские дети звенели коньками. Местные ребятишки, обычно предоставленные самим себе, слишком хорошо воспитаны, чтобы ходить стайками или драться.

Набоковы оказались в самой круговерти двадцатого века – их совместная жизнь, окруженная ореолом сентиментального романа, полна опасностей и страданий: бегство из революционной России (где Владимир был юным плейбоем, поэтом и миллионером); истерия и гиперинфляция Веймарской Республики (отец Набокова, видный либеральный государственный деятель, был убит во время собрания эмигрантов в Берлине); рискованное пребывание во Франции, когда туда вторглись немцы; и в последнюю минуту – скачок (Вера – еврейка) в гостеприимный вакуум Нового Света.

В Америке Набоков отдал двадцать лет тяжелому и однообразному литературному и преподавательскому труду. Между тем ему предстояла реинкарнация: он должен был стать писателем скорее англоязычным, чем русским. Гарантированное благосостояние – то есть свободу – в конце концов принесла ему «Лолита» (1959). Неудивительно поэтому, что Набоковы, словно желая вознаградить себя за пережитое, обосновались в тех местах, которые Гумберт Гумберт называет «лаковыми, крашеными, игрушечными швейцарскими деревнями и вдоволь прославленными Альпами», - на застывшем во времени курорте Монтрё. Вопреки всем невзгодам и превратностям судьбы в жизни Владимира и Веры Набоковых было нечто простое и неизменное – самоотверженный труд. В Монтрё они приехали привести в порядок oeuvre: просмотреть уже готовые переводы и благополучно «разделаться» с последними романами.

Госпожа Набокова терпеливо дожидалась меня в одном из гостиничных холлов с колоннами. «Что вы предпочитаете? – спросила она сразу. – Виски? Джин? Выбирайте». В половине двенадцатого утра я счел это допустимым предложением. Я выбрал вино, а госпожа Набокова попросила «Джей энд Би» (вернее "Чей энд Пи" – она говорит по-английски с сильным акцентом и до сих пор чуточку неуверенно). Официант был улыбчив и приветлив; говорят, Владимир Набоков имел обыкновение давать щедрые чаевые, и его жена, судя по всему, до сих пор пользуется любовью гостиничного персонала. Она понемногу потягивала свое виски, но так до конца и не допила. Думаю, она просто хотела составить мне компанию. Всякий раз, как я пытался заплатить за что-либо, госпожа Набокова твердо возражала: «Нет-нет, вы мой гость».

У нее были пышные седые волосы и живой иронический взгляд. Она не так давно сильно болела – и теперь недослышала, ходила с палочкой; но даже сейчас, в семьдесят лет, ее выразительное подвижное лицо светилось женственностью. Кроме того, это было насмешливое лицо. «В. Н.», как она иногда называет мужа, любил хвастать тем, что чувство юмора у нее лучше, чем у всех известных ему женщин. И понять эту – и другие – причину его гордости нетрудно. Сочетание сдержанности и природной любознательности (а может быть, сердечности) делало Веру собеседником не из легких. «Но давайте побеседуем о вас, - говорила она. – Вы женаты?.. Хотите детей?.. Видитесь со своими родными?»

В этот момент, как было условлено заранее, к нам присоединился Дмитрий, единственный сын четы Набоковых. Он достаточно интересен сам по себе – автогонщик, альпинист, оперный певец, получивший международное признание, и к тому же превосходный переводчик многих романов своего отца. Сейчас Дмитрий обитает неподалеку от матери: точнее в больнице, в Лозанне, где проходит длительный курс восстановительной терапии после ужасной автомобильной катастрофы, случившейся в прошлом году. Всего в нескольких милях отсюда на пути в Монтрё мощную машину Дмитрия непостижимым образом «занесло». Он выбрался из горящего автомобиля и был спешно доставлен в больницу, которая, по счастью, находилась в десяти минутах от места аварии и вдобавок располагала самым лучшим ожоговым отделением в мире. Оттуда Дмитрий, сохраняя полное самообладание, позвонил матери и сказал, что в дороге у него случилась небольшая авария и что он скоро приедет. Вера лишь спустя некоторое время узнала, что ее сын чудом остался жив.

Мы ужасались полученным Дмитрием травмам, последствия которых были до сих пор заметны, если не сказать, бросались в глаза. Заговорил и об удивительной способности тела восстанавливаться. Глядя на обожженные пальцы Дмитрия, я не мог удержаться и не сказать о не менее удивительной способности тела прежде всего разрушаться. Не успев докончить фразу, я пожалел о ней. Но, кажется, все прошло гладко. С притворной брезгливостью Вера спросила сына, когда наконец с его рук исчезнет «пурпурное кружево» (то есть шрамы и проступившие прожилки). Сказано было очень по-набоковски. Как и отец, Дмитрий высок, с залысинами, атлетически сложен, экспансивен и от природы добродушен, к матери относится с почтением и в то же время покровительственно. Отчет сына о ходе его выздоровления госпожа Набокова слушала внимательно и не без удовольствия, затем обратилась ко мне: «Вы водите машину?.. Надеюсь, вы соблюдаете осторожность».

Затем мы с Дмитрием прошли в ресторанный зал, а Вера удалилась в свой номер, пообещав, что придет к нам пить кофе. «Тогда мы еще увидимся», - сказал я. «Пока», - отозвалась госпожа Набокова.

За ланчем выяснилось, что Монтрё превратился в настоящую юридическую контору по издательским делам Набокова. Дмитрий сейчас переводит «Прозрачные вещи» на итальянский, а Вера – «Бледный огонь» на русский (для «самиздата», где вышел и перевод «Лолиты», сделанный самим В. Н.). Постоянно находится работа и отделу дочерних прав. Так, Дмитрий до сих пор зализывает раны, нанесенные последней бродвейской постановкой «Лолиты». «Беда. Просто беда», - как потом заметила его мать.

Дмитрий в то время был занят решением весьма деликатной проблемы. Владимир Набоков умер 2 июля 1977 года, оставив недописанный роман. По мнению Дмитрия, «Оригинал Лауры» - одно из самых смелых и светлых произведений его отца, но Набоков запретил печатать неоконченную вещь. Как быть? Мать и сын Набоковы никак не могли разрешить ужасную дилемму.

Ибо если и существуют обязательства более высокие, чем перед писателем Владимиром Набоковым, это обязательства перед историей литературы. Дмитрий и Вера в полной мере осознавали свою ответственность, свою высокую миссию. Я затронул вопрос о переписке Набокова – Уилсона и о печальном, странном разрыве дружеских отношений, отразившихся в этой переписке, отношений, оставивших у обоих разочарование и обиду. Причиной разрыва стали необъяснимые нападки Уилсона на набоковский перевод «Евгения Онегина». «Эдмунд Уилсон, - произнес Дмитрий со вздохом. – Я любил его. Он был очень хорош с детьми. Приятный, веселый. Он мог сложить для меня из носового платка мышь и заставить ее двигаться... Но его колоссальное самомнение – он, «видите ли, знает русский!» Такая же реакция на недоброжелательный отзыв современного биографа: Набоков был «славным человеком, о, возможно своеобразным и с определенными отклонениями, но тем не менее славным». Дмитрий откидывает голову, в негодовании возводит глаза к небу, - думаю, это характерный жест и его отца: «Удивительно. Такое самомнение...»

Вера, вернувшаяся к нам в салон размером с бальный зал, еще раз продемонстрировала непреклонность во всем, что имеет отношение к ее мужу и защите его памяти. «Редактор русского перевода «Бледного огня» наделал множество ошибок, и я не приняла ни одной его поправки... Я наложила вето на предисловие профессора Карлинского ко второму тому «Лекций по литературе». Написала издателям, что умоляю их отказаться от предисловия. И они отказались».

Несколько минут спустя госпожа Набокова, не расслышав, что замечание, которое я сделал, относилось к первому тому «Лекций», приняла похвалу за порицание. «Как?» - вырвалось у нее. И пока я не объяснился, каждая клеточка ее тела, казалось, дрожала от негодования.

Теперь собрался уходить Дмитрий – ему нужно было успеть на поезд, чтобы вернуться в больницу в Лозанну. Перед тем как попрощаться, он отдал матери скатанные в трубку газетные вырезки «Tribute», из Южной Каролины... «Здесь есть упоминание об отце...» Эта реплика, как и негодование Веры, снова заставила вспомнить о взятой ими на себя миссии. Здесь видна уверенность в себе, но нет самомнения. Отсутствие эгоизма, почти беспристрастность – беспристрастность, присущая искусству. И, как мне кажется, очень русская по тональности.

Дмитрий уехал. Теперь лучи падали сквозь высокие окна на место, где сидела госпожа Набокова, и она подняла руку, заслоняясь от солнца. Она показала мне лежавший у нее на коленях номер «Vladimir Nabokov Research Letter» и обратила мое внимание на иллюстрации - рисунки несуществующих бабочек, сделанные ее мужем (воспроизведено с принадлежащих ей экземпляров его книг). Их латинские названия - это варианты уменьшительных от ее имени: vеrа, vеruniа, vеrochka...

Они познакомились в 1923-м, в Берлине. Удивительно, что не раньше. В конце концов, и в Санкт-Петербурге мальчики из Тенишевского училища нередко водили знакомство с девочками из школы княгини Оболенской. Затем, в Берлине, они оба участвовали в массовках одних и тех же фильмов. Вера без всякой задней мысли посещала вечера эмигрантских интеллектуальных кругов, на которых выступал Владимир. «Он читал прекрасно, - говорит Вера. – Юношей он был необыкновенно красив». Вера, как и Набоков, с детства знала несколько языков; как преподаватель английского она и в самом деле была ему одним из немногих серьезных конкурентов в Берлине. «Но В. Н. преподавал много предметов, - признает его превосходство Вера, - языки, теннис, бокс. И стихосложение».

Отец Веры стал одним из основателей небольшого издательства «Орбис». Двадцатичетырехлетний Набоков собирался по заказу издательства переводить на английский Достоевского. В «Орбисе» Вера зарабатывала себе на занятия верховой ездой в Тиргартене. Они мельком видели друг друга, но как следует познакомились позже, на благотворительном балу. Набоков стал часто играть в шахматы с Вериным отцом. В одном из писем к матери он говорит о том, что ему пора жениться. Спустя некоторое время Набоков писал о своем тесте: «Он так хорошо понимает, что для меня главное в жизни и единственное, на что я способен, - это писать». Сама Вера тоже, должно быть, отдавала себе в этом отчет. Они поженились в апреле 1925-го, и здесь, в сущности, кончается событийная часть биографии.

Люди, знакомые с Верой, характеризуют ее как человека очень замкнутого – еще более замкнутого, чем муж. Действительно, она удивительно сдержанна, но, как догадываешься, может быть резкой в ответ на глупость или дерзость непосвященного. По мере того как длилась наша беседа, становясь все более осторожной и общей, я ощущал нарастающее в госпоже Набоковой беспокойство, словно она ждет, что ей непременно придется отвечать на какой-то слишком личный вопрос («Госпожа Набокова, вы когда-нибудь встречали реальную Лолиту?»). В конце концов она не выдержала:

– Вы собирались задавать вопросы. Где же вопросы?

– Ну, их всего один или два, - ответил я. – Ваш муж посвящал вам все свои книги – все до одной. Это весьма необычно, правда?

– Необычно?.. Что вам ответить? Мы вообще были довольно необычной парой. Но ведь это вы знали и раньше. Что-нибудь еще?

– Был ли он... было ли с ним весело? – едва нашелся я. – Часто ли он шутил? Много ли вы смеялись?

– О да. Чувство юмора у него было удивительное. Он и сам был удивительный, - сказала госпожа Набокова. – Но это вы тоже знали без меня.

Октябрь 1981

Постскриптум. Вера Набокова умерла в 1991-м, через десять лет после описанного здесь визита. Как сказал Дмитрий Набоков на ее похоронах: «Даже в свои восемьдесят лет она участвовала в подготовке к изданию многих произведений своего мужа, писала предисловие к русскому изданию его поэзии, составляла подборку его писем, отдавала много сил переводина русский «Бледного огня».

Из надгробной речи Дмитрия Набокова (11 апреля 1991 г.):

Два года назад, накануне тяжелой операции на шейке бедра, моя храбрая и предусмотрительная мать попросила принести ее любимое синее платье – вдруг придется принять какого-нибудь посетителя. У меня возникло суеверное предчувствие, что она просит это платье совсем по другой причине. В тот раз она выжила. Сегодня, для своей последней земной встречи, она одета в то самое платье.

Согласно воле матери, ее прах должны были смешать с прахом мужа в урне на кладбище Кларан. Из-за каких-то всегдашних набоковских неладов с миром вещей возникли сложности с установкой урны. Первым моим порывом было позвонить матери и спросить, как быть. Но спросить было не у кого.

В 1926 году Набоков завершил свой первый роман – «Машенька». После знакомства с Верой набоковское творчество удивительным образом поднялось на качественно новый, более высокий уровень. Действие романа развивается как бы в двух измерениях, двух пространственно-временных плоскостях. Первая – это призрачное настоящее, тоскливый берлинский пансион, в котором живут русские эмигранты, а вторая – полнокровное прошлое, светлая и прекрасная, безвозвратно утраченная Россия, в которую мысленно возвращается главный герой, случайно на фотографии жены соседа Алферова узнав свою первую любовь.

Роман был замечен и положительно воспринят критикой. Молодому многообещающему автору предрекали роль бытописателя эмигрантской жизни, в романе усматривали тургеневские и бунинские традиции. Но предсказатели ошиблись, причем ошиблись весьма крупно.

Для Набокова, всю жизнь отрицавшего всякое постороннее влияние на свое творчество, это было неприемлемо. Может быть, поэтому его следующий роман «Король, дама, валет», вышедший в Париже в 1928 году, не вмещался ни в какие рамки русских литературных традиций. В нем вообще нет ни одного русского персонажа. Никто из героев не может полностью воспринять и понять смысл происходящего с ними, каждый из них живет своими иллюзиями.

Роман был переведен на немецкий язык и оказался наиболее коммерчески успешным за весь европейский период жизни Набокова. Гонорар позволил писателю вместе с женой отправиться в Восточные Пиренеи, и там, прерываясь лишь ради охоты на бабочек, приступить к воплощению нового замысла.

Это была история о гениальном шахматисте, который мало что воспринимает вокруг себя помимо шахмат, но в напряженнейшей момент важного турнира, разрабатывая защиту против самого опасного соперника, испытывает внезапное помрачнение рассудка. После этого врачи запрещают ему играть, но в опустевшей жизни он начинает ощущать смутно знакомые ходы некоей комбинации, и, чтобы защитится от нее, он выбрасывается из окна.

Работа над романом завершилась в августе 1929 года. Он получил название «Защита Лужина» и был напечатан в ведущем эмигрантском литературном журнале «Современные записки», где царили такие мэтры, как Бунин и Куприн. Успех романа превратил Сирина из «многообещающего молодого автора» в одного из самых известных русских писателей-изгнанников. Несомненный литературный лидер того времени Бунин, в общем-то, Набокова не любивший, признался, прочитав «Защиту Лужина»: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».

Владимир Набоков и шахматы

Сегодня трудно представить, что когда-то жизнь и творчество замечательного поэта и писателя, одинаково блестяще писавшего на русском и английском языках, Владимира Владимировича Набокова долгое время оставались «tеrrа incognita» широкому кругу читателей бывшего СССР, и прежде всего его родины – России.

Пионером решительного поступка довольно неожиданно стал журнал «64 – Шахматное обозрение» (главный редактор А. Карпов и зам. главного редактора А. Рошаль). В августе 1986 года журнал опубликовал две страницы из романа – воспоминаний «Другие берега», в которых Набоков рассказывает о своем излюбленном занятии – составлением шахматных задач.

О пристрастии В. В. Набокова к древней игре, о его любимом занятии, составлению шахматных задач, написано довольно много, в том числе и им самим. Несмотря на то, что задачи Набокова не открыли в шахматной композиции особой новизны, они интересны для истории в контексте творчества их автора, знаменитого писателя.

Набоков неоднократно подчеркивал близость шахматной композиции и литературного творчества. И если в романах Набокова взаимоотношения персонажей порой являются проекцией шахматных коллизий, то за фигурами шахмат можно увидеть литературные, исторические и биографические реалии его героев.

У будущего классика литературы XX века в детские годы было множество увлечений, но главными из них были коллекционирование бабочек и шахматы, с которыми его познакомил отец, Владимир Дмитриевич.

В доме Набокова шахматы традиционно почитались. «Набоковский родовой герб изображал собой нечто вроде шашечницы с двумя медведями, держащими ее с двух боков, - приглашение на шахматную партию, у камина, после облавы в майоратском бору» («Другие берега»).

В Крыму молодой Набоков пишет стихи, увлечен ловлей бабочек, каждый вечер играет с отцом в шахматы. Здесь он впервые сочиняет шахматные задачи.

К этому же периоду относится и появление шахматной темы в произведениях писателя. 29 января 1918 года он написал свою первую пьесу – «Весной» - лирическое нечто в одном действии. В пьесе четыре действующих лица – двое молодых влюбленных, незнакомец и шахматист.

К шахматной тематике Набоков возвращается 29 марта 1919 года, в стихотворении-сне «Рыцарь»:

Я в замке. Ночь. Свод сумрачно-дубовый.

Вдоль смутных стен портретов

смутный ряд.

Я не один: в углу – средневековый

суровый страж, составленный из лат.

Он в полутьме, как сон убийцы хмурый,

стоял с копьем в закованной руке.

Я расставлял огромные фигуры

при трех свечах на шахматной доске.

И вот огонь угрюмый отсвет кинул

на рыцаря – и видел, слышал я:

он медленно забрало отодвинул,

и звякнула стальная чешуя.

Он подошел тяжелою походкой,

стуча копьем и латами звеня;

сел предо мной, и руку поднял четко,

и стал играть, не глядя на меня.

Взор опустив и трепетом объятый,

бессмысленно я пешки выставлял.

Жемчужные и черные квадраты

крылатый ветр, дохнув, перемешал.

Последнею пожертвовал я пешкой,

шепнул: «сдаюсь», и победитель мой

с какой-то знакомою усмешкой,

привстав, ко мне нагнулся над доской...

Очнулся я. Недвижно рыцарь хмурый

стоит в углу с копьем своим в руке,

и на местах все тридцать две фигуры

передо мной на шахматной доске.

В конце марта 1919 года Набоковы из Ливадии переезжают в Севастополь: гражданская война уже докатилась до Крыма, и они принимают нелегкое, но вынужденное решение – покинуть родину. В начале апреля 1919 года перегруженное сухофруктами небольшое греческое судно «Надежда», на котором покидала Россию семья Набоковых, поспешно удалялось от охваченного пожаром севастопольского пирса.

«Шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еще вспыхивал, не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить свои мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы, покерная фишка заменяла недостающую ладью)...» («Другие берега») – так под звуки артиллерийской канонады, играя в шахматы на утлом суденышке, Набоков покидал многострадальную Россию, которую он больше никогда не увидит.

Из греческого Пирея семья Набоковых в мае 1919 года перебралась в Лондон. В Англии Набоков продолжил образование в Кембриджском университете.

Не забывал Набоков и о своих увлечениях. В его кембриджской тетради практически на каждое стихотворение приходится по шахматной задаче. Он регулярно следил за деятельностью известного в то время «Клуба добрых друзей шахматной задачи» («Гуд компаньон»). Этот клуб просуществовал недолго – с 1913-го по 1924 год, но оказал заметное влияние на формирование стратегической школы в шахматной композиции. Журнал общества «Наше досье» традиционно следовал духу времени и моде.

В июне 1922 года Набоков заканчивает учебу в Кембридже и надолго переезжает в Берлин. Там он активно сотрудничает в газете «Руль». Его первые шахматные публикации в «Руле» появились 20 апреля и 5 мая 1923 года под литературным псевдонимом В. Сирин. Это был дебют Набокова в качестве шахматного композитора.

В своих мемуарах «Годы изгнания» бессменный редактор «Руля», друг отца Набокова И. В. Гессен не без удовольствия вспоминал «весьма остроумные задчи Сирина». В свою очередь Набоков навсегда сохранил благодарность Гессену за его готовность печатать их, намекая, впрочем, что тот брал их скорее из милости, почти не просматривая.

В каждом из трех сонетов переданы характер взрывной игры и чувство неразрывности сюжетных и ассоциативных связей между шахматной композицией и поэзией.

Три шахматных сонета

В ходах ладьи – ямбический размер,

в ходах слона – анапест. Полу-танец,

полу-расчет – вот шахматы. От пьяниц

в кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер,

теперь сидят бровастый злой испанец

и гном в очках. Ложится странный глянец

на жилы рук, а взгляд – как у химер.

Вперед ладья пошла стопами ямба,

потом опять – раздумие: «Карамба,

сдавайтесь же!» Но медлит тихий гном.

И вот толкнув ногтями цвета иода

фигуру. Так! Он жертвует слоном:

волшебный шах и мат в четыре хода.

***

Движенье рифм и танцовщиц крылатых

есть в шахматной задаче. Посмотри:

тут белых семь, а черных только три

на светлых и сумрачных квадратах.

Чернеет ферзь между коней горбатых,

и пешки в ночь влились, как янтари.

Решенья ждут и слуги, и цари

в резных венцах и высеченных латах.

Звездообразны каверзы ферзя.

Дразнящая, узорная стезя

уводит мысль, - и снова уж во мраке.

Но фея рифм – на шахматной доске

является, отблескивая в лаке,

и – легкая – взлетает на носке.

***

Я не люблю законного сонета,

хоть в тополях не спали соловьи, -

но, трогая то пешки, то ладьи,

придумывал задачу до рассвета.

И заключив в узор ее ответа

всю нашу ночь, все возгласы твои,

и тень ветвей, и яркие струи

текучих звезд, и мастерство поэта.

Я думаю, испанец мой, и гном,

и Филидор – в порядке кружевном

скупых фигур, играющих согласно, -

Увидят все, - что льется лунный свет;

что я люблю восторженно и ясно:

что на доске составил я сонет.

Восхитительна романтическая окраска шахматных сонетов.

Как видим, жизнь, творчество и шахматы у Набокова были неразделимы. И здесь становится уместным вопрос: какова была практическая сила самого Набокова – шахматного игрока? Для этого воспользуемся свидетельствами его первого биографа, австралийского профессора Эндрю Филда: «Как шахматист-игрок Набоков не был ни мастером, ни гроссмейстером, но играл крепко и не любил произносить обидный исход «сдаюсь». Играл он в шахматы с переменным успехом весьма часто – по вечерам, дома, на квартирах у друзей, иногда даже в турнирах. Он играл с гроссмейстерами А. Нимцовичем и А. Алехиным в сеансах одновременной игры в берлинском кафе «Экитабль», правда, безуспешно».

Вместе с тем обстановка прямого соперничества Набокова сковывала. Он никогда не играл в соревнованиях. На него негативно действовали давление спортивного ажиотажа и жесткие рамки регламентов, правил, которые не прощали даже случайных просчетов.

Набоков считал составление шахматных задач не только формой своеобразного интеллектуального развлечения, но и занятием, полезным для развития творческой фантазии.

После своих первых романов – «Машенька» и «Король, Дама, Валет», встреченных неоднозначно, у Набокова возникла идея написать роман с использованием шахматной тематики. По его признанию он начал писать «Защиту Лужина» весной 1929 года в Ле-Булу – маленьком городке под Перпиньяном во французских Пиренеях и закончил роман в том же году в Берлине.

С выходом «Защиты Лужина» к Набокову пришло полное признание не только в литературной среде. Он стал известен и всем шахматистам Европы, хотя с первых страниц романа становится ясно, что шахматы в книге только метафора, сам же роман совсем о другом.

Многих занимал вопрос: кто был прототипом Лужина? В своем единственном довоенном интервью Набоков заметил: «...чтобы написать Лужина, пришлось очень много заниматься шахматами... Мой Лужин – чистейший плод воображения». Герой романа – Лужин – лицо собирательное, вымышленное. Погрузив его в реалии своего детства, Набоков в то же время подарил ему головокружительную карьеру юного Алехина, придал ему некоторые портретные черты и добавил детали судьбы первого чемпиона мира В. Стейница.

О том, что образ Лужина собирательный, свидетельствуют и следующие факты. В 1924 году берлинский шахматный мастер и журналист Курт фон Барделебен ушел из жизни, выбросившись из окна. Правда, в отличие от тридцатилетнего героя Набокова, погибшего так же, Барделебену было уже шестьдесят два.

Но ценность романа Набокова, конечно, не в натурном сходстве героя «Защиты Лужина» с кем-либо. Прежде всего это роман о борьбе в мире добра и зла, «светлых и пасмурных сил», как сказано в одном из сонетов Набокова. Роман напоминает выполненную единственными ходами шахматную партию, где каждая фигура и пешка знает свое время и место, точно в срок появляясь на сцене, точно в срок исчезая с доски. Поступки героев подчинены жесткой последовательности замысла, строгой и четкой идее.

В «Защите Лужина» Набоков как бы переосмысливает отношение между автором и читателем и впервые заявляет о себе как об одном из великих новаторов художественной литературы. Позднее он скажет, что если в шахматной задаче борьба ведется не между черными и белыми , фигурами, но между составителем задачи и ее гипотетическим отгадчиком, то в любом романе главная драма кроется скорее в конфликте между автором и читателем.

«Защита Лужина» написана по законам шахматной партии. Главный герой Лужин мало что понимает в жизни, покорно отдается в руки предприимчивой молодой женщине, полюбившей его, и, разрабатывая защиту против опасного соперника, на пике турнира впадает в умопомрачение. Когда же врачи на время запрещают ему играть, жизнь его трагически пустеет, и, чтобы защититься от смутных шахматных комбинаций, которые в его больном воображении подстраивает ему жизнь, он накануне свадьбы выбрасывается на глазах невесты с балкона.

Роман продемонстрировал рост писательского мастерства автора, ставящего перед собой все более сложные задачи. «Защита Лужина» была напечатана в ведущем эмигрантском журнале «Современные записки», где печатались Куприн и Бунин. Бесспорный успех романа превратил Сирина из «многообещающего молодого автора» в «оправдание эмиграции».

В январе 1937 года семья Набоковых (в мае 1934 года у Владимира Владимировича родился сын, которому дали имя Дмитрий, в честь дедушки писателя) покидает Берлин. Во Францию Набоков поехал не с пустыми руками. В его скромном кочевом багаже – первые главы нового романа «Дар», который он закончил в январе 1938 года.

В образ героя «Дара» Федора Годунова-Чердынцева Набоков вложил многое от самого себя, в том числе и свое пристрастие к бабочкам и шахматам. Шахматам в романе отдана целая глава. Вот что говорит Федор Константинович о полезности составления шахматных задач.

«Не только отменно разбираясь в задачах, но будучи в высшей мере одарен способностью к их составлению, он в этом находил и отдых от литературного труда, и таинственные уроки. Как литератору эти упражнения не проходили ему даром».

В «Даре», а позже и в романе-воспоминании «Другие берега» Набоков впервые в литературе образно и красочно преподал «невидимые доселе миру» муки и радости процесса созидания шахматных задач.

Параллельно с работой над «Даром» Набоков сочинял шахматные задачи и строил планы переезда в Англию или Америку.

Вскоре Набоков устроился на работу в энтомологическом отделе Нью-Йоркского музея естественной истории на довольно низкооплачиваемую должность. В США Набоков наряду с писательством много времени уделял энтомологии и, наоборот, совсем отошел от другого излюбленного занятия – составления шахматных задач.

В 1945 году Набоков получил американское гражданство. Его житейские и творческие дела к тому времени начали постепенно улучшаться.

Тем не менее неизвестность в США угнетата его. «Надоела безвестность...» - жалуется как-то раз Набоков в письме к своему другу и благотворителю Э. Уилсону.

Поздней осенью 1960 года Набоковы прибыли в Швейцарию и поселились в роскошном старомодном отеле «Монтре палас» в одноименном курортном городке на берегу Женевского озера.

В Швейцарии Набоков особенно пристрастился к составлению шахматных задач. Стараясь составлять задачи с учетом резкого развития композиций в Европе, он впитывал обильную информацию, относился к своим творениям с повышенными требованиями. Набоков активно сотрудничает с газетами и журналами, главным образом с шахматными отделами английских газет «Санди тайме», «Ивнинг ньюс», журналом «Тринити ревью» Кембриджского университета (альма-матер Набокова) и особенно тесно с журналом «Проблемист» - печатным органом Британского общества любителей шахматной композиции в Лондоне. Печататься в нем было всегда почетно для всех сочинителей задач.

С середины 60-х годов Набоков посылает свои композиции в эти популярные издательства. О возросшем уровне его композиторского мастерства говорит такой факт. Идея одной его задачи, составленной в 1965 году, получила название «Тема Набокова» и была опубликована в газете «Санди тайме» 29 декабря 1968 года.

Набоков не любил, когда его причисляли к какой-либо композиторской школе, но о предмете своего увлечения он мог поспорить с любым эрудитом. Он ценил в шахматной композиции, как и в литературе, только то, что доставляло «эстетическое наслаждение».

Вместе с тем растет и уровень его мастерства как шахматного композитора. В 1966 году Набоков создает свою, пожалуй, наиболее известную задачу, вошедшую в югославскую антологию композиций под номером 2345.

Эта задача, как и уже упомянутые, были опубликованы Набоковым в своем поэтическом сборнике «Стихи и задачи», вышедшем в Нью-Йорке в 1970 году.

В сборник Набоков включил тридцать пять стихотворений на русском языке, четырнадцать – на английском и восемнадцать шахматных задач, две из которых он составил еще до войны.

Разъясняя в предисловии к сборнику столь необычное соединение в рамках одного сборника своих поэтических и шахматных произведений, Набоков написал следующее: «Наконец, шахматы. Я считаю излишним оправдывать их включение. Шахматные задачи требуют от композитора тех же достоинств, какие характеризуют всякое достойное искусство: оригинальности, изобретательности, сжатости, гармонии, сложности и блестящего притворства. Составление этих загадок из эбена и слоновой кости – сравнительно редкий дар и расточительно бесплодное занятие; но и все искусство бесполезно, и божественно бесполезно, по сравнению с рядом более популярных человеческих стремлений. Задачи – это поэзия шахмат, и эта поэзия, как всякая поэзия, подвержена смене направлений и различным конфликтам между старыми и новыми школами. Настоящая подборка из моих восемнадцати задач, сочиненных недавно, образует адекватное логическое заключение к моей позднейшей поэзии».

И после выхода в свет сборника стихов и задач 1970 года Набоков продолжал активно составлять новые композиции. Особо можно отметить одну из них, которую впервые он создал совместно со знакомым составителем К. Флундом, что случилось впервые в его практике составления задач.

Андрей Битов об интервью Набокова французскому телевидению: «Он вошел в студию молча, не ответил ни на один вопрос, через некоторое время в студию вошла его жена Вера Евсеевна: они сели за столик и начали играть в шахматы. Два красивых старика молча играли в шахматы всю передачу, потом, закончив партию, он встал, подошел к микрофону: «Вас, наверное, интересует, как звучит мое имя на разных языках?» Произнес на французском, английском, немецком и в конце сказал грубым голосом: «Набоков» - и на этом все кончилось».

Высмеятъ пересмешника

Владимир Набоков в зеркале пародий и мистификаций

За Владимиром Набоковым вполне справедливо закрепилась репутация вдохновенного и озорного мистификатора, пересмешника, без устали препарирующего штампы массовой литературы и создающего гротескно-комические копии произведений и стилевых манер писателей «первого ряда», чьи карикатурные образы населяют набоковскую прозу пестрой и шумной толпой. Достаточно вспомнить некоторых персонажей «Дара» - ту же зловредную критикессу Христофора Мортуса, в образе которой угадываются черты двух литературных недругов Набокова, Зинаиды Гиппиус и Георгия Адамовича, или «Ады»: второстепенный поэт и переводчик Лоуден (в котором скрещены нелюбимые Набоковым Роберт Лоуэлл и Уистен Хью Оден), антипатичный Вану и Аде, а, стало быть, и их создателю, автор романа «Поксус» Хайнрих Мюллер (германизированное от Генри Миллер), старый Кифар К. Л. Суин, пописывавший стишки, и еще более древний Милтон Элиот, чьи комичные фигуры имеют своим прототипом англо-американского поэта Т. С. Элиота, Сиг Лимэнски (анаграммированный двойник английского писателя Кингсли Эмиса, автора нескольких разносных рецензий на романы Набокова) и т. д.

Главными целями пародийных выпадов Набокова были, конечно же, его литературные враги и соперники в борьбе за место на литературном Олимпе, ведь пародия – не столько «игра», как беспечно определял ее писатель, сколько специфическая разновидность литературной критики, средствами комической стилизации гротескно преломляющей исходный материал, более того – грозное оружие литературных войн и полемик, которым Набоков владел с устрашающим совершенством.

Среди набоковских «мальчиков для битья» в первую очередь следует выделить Георгия Иванова: за свою оскорбительно грубую антисиринскую статью, напечатанную в первом номере парижского журнала «Числа» он был представлен в образе беспринципного литературного дельца Евфратского в рассказе «Уста к устам» и помянут недобрым словом в стихотворении-мистификации «Ночное путешествие» (1931).

Не забудем и многолетнего набоковского зоила Георгия Адамовича, чья критическая манера блестяще спародирована в «Даре» и чей комически сниженный образ, лишь слегка меняя окраску, появляется в нескольких произведениях Набокова. Помимо Христофора Мортуса, это продажный писака Жоржик Уранский из романа «Пнин», критик Василевский (среди прочего, основатель журнала «Простые числа»), ненавидимый протагонистом последнего набоковского романа «Look at the Harlequins!», и мельком упомянутый там же Адам Антропович, «незабвенный глава талантливых и невежественных, но обладающих интуицией критиков нового типа».

Именно для Адамовича, как правило, скептически отзывавшегося о набоковской поэзии, была придумана хитроумная ловушка: в ведущем эмигрантском журнале «Современные записки» появилось стихотворение «Поэты» некоего Василия Шишкова, которое было встречено придирчивым критиком с неподдельным энтузиазмом – «...кто это, Василий Шишков? Откуда он? Вполне возможно, что через год-два его имя будут знать все, кому дорога русская поэзия». Вскоре последовала публикация рассказа «Василий Шишков», стилизованного под мемуарный очерк, в котором Набоков поведал о своих встречах с поэтом, этим «русским Рембо», после чего всем, в том числе и самому Адамовичу, стало ясно, кто был истинным автором «прекрасного стихотворения».

Из писателей, оставшихся по другую сторону железного занавеса, можно назвать Анну Ахматову (ее ранняя лирика спародирована в романе «Пнин»), Владимира Маяковского, чьи агитпроповские вирши советского периода были беспощадно высмеяны в стихотворении, вошедшем в рассказ «Истребление тиранов» и Бориса Пастернака: его прогремевший на весь мир «Доктор Живаго» вытеснил «бедную американскую девочку» Набокова с первого места в списках бестселлеров, за что в «Аде» пренебрежительно был переименован в «Любовные похождения доктора Мертвого», «мистический роман какого-то пастора». А еще раньше Набоков скандализовал эмигрантскую публику, опубликовав во втором выпуске альманаха "Воздушные пути" (1961) пародию на «Нобелевскую премию» «блаженного большевика Пастернака». Пародия эта вызвала бурю негодования в литературных кругах русского зарубежья – «Что этот господин не может успокоиться?! Сильно все-таки задел Пастернак этого Сальери наших дней. У меня руки чешутся на Набокова...» (из письма Владимира Маркова Глебу Струве от 1 мая 1961 г.); «...гнуснейшая пародия на «Нобелевскую премию» возмутила и меня, и жену, и многих еще. И притом – этот мерзавец Набоков еще припутал сюда свою «Лолиту» - «бедную свою прельстительницу всего мира – девочку...» (Борис Филиппов – Глебу Струве, 3 июня 1961 г.); «Набоковская пародия <...> гнусность, и об этом следовало бы прямо сказать» (Глеб Струве в письме Владимиру Маркову от 1 июля 1961 г.) – и навлекла на святотатца грубоватую эпиграмму:

Набоков, как всегда вы метки:

Вас ждет качанье русской ветки.

Но вы не из числа пророков,

Не будет мрамора, Набоков.

Впрочем, мишенями для пародийных стрел Набокова были и весьма почитаемые им писатели. Например, Андрей Белый, чей роман «Петербург» в телеинтервью Роберту Хьюзу Набоков упомянул среди четырех «величайших шедевров прозы двадцатого столетия»: вспомним пародийную вставку из второй главы «Дара», где высмеивается «капустный гекзаметр автора «Москвы». Или Иван Бунин, перед которым начинающий литератор В. Сирин преклонялся и которого одно время считал своим учителем: будучи уже состоявшимся писателем, завоевавшим титул «одного из блестящих и талантливых романистов нашей эпохи», Набоков изрядно поостыл к «Лексеичу Нобелевскому» (как он насмешливо назвал прежнего кумира в открытке Зинаиде Шаховской) и вывел его в травестийном образе «известного писателя», второстепенного персонажа пьесы «Событие» - что, кстати, не осталось секретом для прототипа, который, если верить дневниковым записям Якова Полонского, во время парижской премьеры «ругался матерно».

В довершение всего некогда высоко ценимый Набоковым писатель стал жертвой злого розыгрыша: 1 апреля 1937 года Набоков, ссылаясь на бунинских друзей, Бориса и Веру Зайцевых, распустил слух, будто «ночью, покамест Бунин кутил, его квартиру ограбили». В русском «Парижске» слухи распространялись молниеносно – наутро к «весьма сердитому Ивану», видимо, едва протрезвевшему после ночного кутежа, прибыли жадные до подробностей репортеры.

Столь же милые розыгрыши Набоков позволял себе и по отношению к своим американским знакомым. В разгар Второй мировой войны, когда в Тегеране шли переговоры глав антигитлеровской коалиции, он заморочил голову просоветски настроенному профессору Ральфу Перри, конфиденциально сообщив, что, «хотя Сталин, возможно, и присутствует на Тегеранской конференции, подлинный советский вождь – некий Павловский, представляющийся всего лишь переводчиком Сталина и стоящий рядом с ним на всех газетных фотографиях. Павловский командует парадом в России, и Соединенным Штатам придется иметь дело именно с ним».

Для гарвардского профессора Гарри Левина, самолюбивого всезнайки, который старался «создать впечатление, будто он перечитал все книги на свете», Набоков «выдумал некоего автора девятнадцатого века и начал рассказывать о его жизни и книгах, и за весь вечер Левин ни разу не подал вида, что не знает и не читал писателя, оставившего свой след в истории литературы лишь благодаря набоковской импровизации». Эндрю Филду, своему первому биографу, он совсем заморочил голову признаниями о будто бы имевшейся первой жене и дочери и о том, что В. Д. Набоков был незаконнорожденным сыном Александра II.

Но все же центральное место в творчестве писателя занимают крупные вещи. В 1930 году в «Современных записках» вышла повесть «Соглядатай». В ней использованы характерные приемы, ставшие фирменными знаками набоковского стиля: смешение объекта и субъекта повествования, зеркальные отражения реалий, появление двойников и потусторонних явлений, размытость границ действительности, многоплановость проблематики, вариативность окончательных решений, ядовитая ирония и отстраненный скептицизм. Через тридцать с лишним лет писатель отмечал «Соглядатая» как важную веху на своем творческом пути.

Следующий год – год «Подвига», вершинного романа Сирина, щемяще лиричного, личностного, целиком сотканного из грусти и тепла. Куда более умозрительна «Камера обскура», вышедшая в 1932 году. В 38-м Набоков значительно, переработал этот роман, переведя его на английский и назвав «Смех в темноте», очевидно, с прицелом на киносценарий. Но роман пародировал голливудские штампы, был лишен «хэппи-энда» и киношников не заинтересовал.

В конце того же 32-го года, дав первое в жизни интервью после успешных публичных лекций в Париже, Владимир Владимирович поделился секретами своей писательской техники: «В том, что я пишу, главную роль играет настроение... замысел романа возникает неожиданно... остается только проявить зафиксированную где-то в глубине пластинку... Иногда пишу запоем по 12 часов подряд... А иногда приходится переписывать и переделывать – есть рассказы, над которыми я работал по два месяца... Иногда приходится переделывать и переписывать каждое слово».

Отшельнический образ жизни писателю все же удавалось в те годы нарушать не только для ловли бабочек. Он выбирался к матери в Прагу и во время одной из этих поездок провел целый день с Мариной Цветаевой, упоминая о возникшей между ними личной привязанности. Случались тогда у Владимира Владимировича мимолетные любовные приключения, на которые Вера, вероятно, смотрела сквозь пальцы и которые закончились с рождением у них в 1934 году сына Дмитрия. В том же году в «Современных записках» увидел свет этапный роман Набокова «Отчаяние». Этот роман имел широкий успех по обе стороны океана. Острота сюжета и глубокий психологизм привлекли к «Отчаянию» интерес одного из крупнейших послевоенных кинорежиссеров Германии Р. Фассбиндера, снявшего в 1978 году по роману Набокова фильм.

В 34-м году писатель приступил к работе над романом, призванным воплотить его сокровенные, давно вынашиваемые мысли и чувства, но неожиданно прервал ее ради другого замысла и буквально за две недели создал вчерне «Приглашение на казнь». Потом, разумеется, была долгая стилистическая правка, шлифовка текста, так что книга вышла только на следующий год. «Голос скрипки в пустоте», «моя единственная поэма в прозе» - вот как характеризовал это произведение сам автор. Роман-загадка, роман-иносказание, где живой человек, наделенный душой и воображением, противостоит условному миру пошлых кукол. Его часто сравнивали с «Процессом» Ф. Кафки, хотя сходство двух писателей чисто внешнее, источники их творческой фантазии были совершенно разными.

Вернувшись к отложенному исповедальному роману, Набоков ощутил невозможность продолжать жить в Берлине, который превратился в столицу Третьего рейха. Там становилось все тяжелее и опаснее. Преследования евреев напрямую грозили его жене Вере. Поэтому в начале 1937 года супруги с маленьким сыном переехали во Францию. Весной в «Современных записках» была напечатана первая глава романа «Дар».

А вот его финал: «Когда они пошли по улице, он почувствовал быструю дрожь вдоль спины... До дому было минут двадцать тихой ходьбы, и сосало под ложечкой от воздуха, от мрака, от медового запаха цветущих лип... и Зина, напрягая ноздри, говорила: "ах... понюхай", - и опять преснел мрак, и опять наливался медом. Неужели сегодня, неужели сейчас? Груз и угроза счастья... И все это мы когда-нибудь вспомним, - и липы, и тень на стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи. И звезду, звезду...

Прощай же книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дай замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка».

Это история возмужания литературного таланта живущего в Берлине с неизбывной тоской по утраченной родине молодого русского эмигранта Федора Чердынцева, осознание им ответственности перед своим даром. А еще это – роман о прекрасной любви, любви, обрывающейся в будущее мечтой о счастье.

После завершения «Дара» для Набокова наступил трудный период. Встал вопрос: куда двигаться дальше? Покорив такую вершину, непросто вновь превзойти себя. А кроме того, непонятно было, кто читает книги В. Сирина. Русская эмиграция переживала кризис, в преддверии назревающей войны ее культурная жизнь затухала, теряла значение. Набокову предстояло что-то менять. Выход подсказал перевод «Отчаяния» по заказу английского издательства. «Ужасная вещь – переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатку», - говорил он в одном из писем той поры.

Закончив перевод, Владимир Владимирович решил попробовать написать роман на английском и в январе 39-го завершил «Подлинную жизнь Себастьяна Найта». Публикация романа, тепло, но без особого энтузиазма встреченного читающей публикой, произошла уже в Америке в 1941 году. Переход в творчестве с русского на английский дался писателю мучительно. Распрощаться в душе с Россией не удавалось. И он в отчаянии обращался к ней:

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен. Я умираю

от слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул,

волен выть на вершинах о ней,

но теперь я спустился в долину,

и теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах

не сходиться,

отказаться от всяческих снов;

обескровить себя, искалечить,

не касаться любимейших книг,

променять на любое наречье

все, что есть у меня, -

мой язык.

Но зато, о Россия, сквозь слезы,

сквозь траву двух несмежных

могил,

сквозь дрожащие пятна березы,

сквозь все то, чем я смолоду

жил,

дорогими слепыми глазами

не смотри на меня, пожалей,

не ищи в этой угольной яме,

не нащупывай жизни моей!

Ибо годы прошли и столетья,

и за горе, за муку, за стыд, -

поздно, поздно! – никто

не ответит,

и душа никому не простит.

Начавшаяся война и надвигавшаяся гитлеровская оккупация Франции вынудили Набоковых ради спасения жизни покинуть Европу (младший брат писателя Сергей погиб в фашистском концлагере). С большим трудом, выхлопотав при помощи друзей французскую выездную и американскую въездную визы, они в мае 40-го отплыли навстречу неизвестности из Сен-Назера в Новый Свет на пароходе «Шамплен».

В Соединенных Штатах писателю неожиданно понравилось. Начиная с того, как при осмотре багажа таможенники, увидев в его чемодане пару боксерских перчаток, надели их и стали в шутку боксировать. Такая непосредственность не могла не импонировать жизнелюбу Набокову, равно как и индустриальный размах огромной страны. В Америке писатель почувствовал интеллектуальную свободу, которой ему не доставало в Европе, а над пошлостью окружающей действительности и фетишизмом материальных благ он предпочитал спокойно иронизировать.

Первое время супруги жили у друзей в Нью-Йорке. Набоков сотрудничал с эмигрантскими периодическими изданиями, искал работу преподавателя колледжа и обзаводился новыми знакомыми. Только спустя пять лет после приезда Набоковы получили американское гражданство.

Начинать пришлось с чистого листа, словно и не было за плечами пятнадцати лет успешного европейского творчества и чтения лекций. Ему повезло встретить известного романиста и критика Э. Уилсона, дружба с которым продолжалась долгие годы, закончившись разрывом по причине политических разногласий. Рекомендации Уилсона и несколько пробных лекций в разных университетах, но, главное, оказавшая по иронии судьбы в университетской библиотеке его книжка с переводом «Алисы в Стране чудес», повлияли на решение начальства пригласить Владимира Владимировича в Уэслейский колледж вести курс русского языка и литературы. Правда, на условиях возобновляемых годовых контрактов. Потом уже был Корнельский университет, где Набоков занял вакансию штатного преподавателя.

Студенты русского преподавателя полюбили, старательно слушали его лекции, далеко не все в них понимая. Сам «мистер Набоков», по воспоминаниям одной студентки, производил впечатление «спокойного, уверенного в себе, мужественного человека. От него приятно пахло табаком, в нем ощущалась врожденная деликатность и естественное аристократическое достоинство». Подкупала также его манера изложения – наглядная, образная, порой парадоксальная.

Почтительное изумление вызывало у студентов «чудачество» их профессора, который во время отпусков путешествовал с семьей по США в погоне за бабочками и продолжал изучать чешуекрылых в энтомологическом отделе нью-йоркского Музея естественной истории, а затем в «лабораторном раю Гарвардского музея сравнительной зоологии», где даже испортил себе зрение работой с микроскопом, Но она приносила Владимиру Владимировичу огромное удовольствие, которое он не променял бы ни на что.

Вторая жизнь Владимира Набокова

Чехов мог не быть врачом, а Льюис Кэрролл – математиком. Но для Набокова бабочки были вторым призванием.

Бабочки, пожалуй, занимали в его сердце место наравне с литературным творчеством. «Мои наслаждения, - как сказал он позже, - самые острые из ведомых человеку: писательство и ловля бабочек». Надо сказать, что это не было хобби.

Конец мая 1918 года, Южный Крым. Красноармеец с серьгой в ухе останавливает на горной тропинке юношу с сачком. Наверняка он сигналит кораблям Антанты. Шпиону грозит расстрел. Всего несколько месяцев назад балтийские матросы из революционного Петрограда устроили резню в Севастополе. А в начале года утопили у набережной в Ялте сотни расстрелянных офицеров. Если бы они знали, что сейчас у них в руках 19-летний сын бывшего управляющего делами Временного правительства...

Владимир Набоков с семьей скрывается в Гаспре. На севере в охваченной террором столице остался роскошный особняк недалеко от Невского проспекта, родовые поместья, оконченное престижное Тенишевское училище. И коллекция бабочек. Старинная, собранная еще отцом, который заразился этой страстью от немца-гувернера. И его собственная.

Свою первую бабочку он поймал в семь лет. Усыпить ее эфиром и расправить крылья ему помогла мать. Через год среди книг ее юности он найдет свои первые учебники по энтомологии. Описание суринамских насекомых Марии Сибиллы Мериан. Историю британских бабочек Эдварда Ньюмана. И «Большие бабочки Европы» Гофмана, ради которой англоязычный ребенок самостоятельно научится читать по-немецки «со словарем».

Теория дополняется практикой. В девять лет в одном из родовых имений он ловит «новый вид». И посылает его описание ведущему российскому лепидоптерологу Николаю Кузнецову. Тогда страстное желание поймать редкий экземпляр оборачивается конфузом – бабочка уже известна науке.

Теперь оно может стоить ему жизни. Каким-то чудом Набокову удается убедить красноармейцев в своей невиновности. На следующий день они даже приносят пойманных для него мотыльков.

Собранную в Крыму коллекцию придется бросить через полтора года во время спешной эвакуации с полуострова.

Сентябрьским утром 1925 года молодой человек с тростью, в приталенном пальто и шляпе входит в магазин насекомых на Моцштрассе в Берлине. В руках – Staurophora celsia. Такую редкую бабочку готов купить любой коллекционер. Зеленые надкрылки с коричневым узором. Он поймал ее по дороге к ученику на стволе липы у станции Шарлоттенбург.

Всего девять лет назад Набоков получил в наследство от дяди 140 миллионов долларов по нынешнему курсу. Но его отец, англоман, либерал и критик царизма, считал, что хранить деньги в иностранных банках непатриотично. При национализации семья потеряла все. За исключением жестянки с фамильными драгоценностями.

Материнское жемчужное ожерелье пойдет на оплату его обучения в Кембридже. Осенью 1919 года Набоков начинает заниматься зоологией. Целый семестр препарирует рыб. Пишет стихотворение о радостях работы с микроскопом, предвосхитившее его будущую научную «карьеру». В 1921 году публикует свою первую работу «Несколько заметок о лепидоптере Крыма» в знакомом ему с детства английском журнале «Энтомолог». Но затем переводится на филологию.

С 1922 года он в Берлине с нансеновским паспортом – удостоверением, специально утвержденным Лигой наций для русских беженцев, отказавшихся от советского гражданства. Здесь он проживет 15 лет, зарабатывая на жизнь поначалу репетиторством, съемками статистом в немом кино, уроками тенниса и английского, а затем – литературным трудом.

Если бы не революция, он мог бы «целиком посвятить себя энтомологии и вообще не писать романов», скажет он позднее в интервью. Азарт литературного вдохновения – «ничто по сравнению с восторгом открытия нового органа под микроскопом».

Пока наука будет оставаться недосягаемой свободой, он заслужит репутацию выдающегося писателя, женится, начнет переводиться. И потратит первый крупный гонорар от немецкого издателя на энтомологическую экспедицию.

Февраль 1929 года, отель «Этаблисман термаль дю Булу», недалеко от французско-испанской границы. Днем во фланелевых штанах и берете Набоков гоняется за бабочками в продуваемых ветром горах. Ночью пишет роман. За четыре месяца эта последовательность станет его привычным распорядком. Светлая стена слева от письменного стола, за которым он работает над «Защитой Лужина», сияет во тьме как фонарь. И буро-пепельные пяденицы летят в раскрытое окно, чтобы попасть прямиком в его коллекцию бабочек Южной Франции.

В 1931 году в том же английском журнале «Энтомолог» опубликовано описание сотен пойманных и расправленных Набоковым экземпляров: «Заметки о лепидоптере Восточных Пиренеев и Арьежа».

Бабочки из более отдаленных регионов доступны пока лишь из вторых рук. В пригороде Берлина Далеме в 1926 году известный исследователь Арнольд Мольтрехт демонстрирует ему в Энтомологическом институте свои трофеи с Явы. С другом лепидоптерологом Николаем Раевским он осматривает коллекции тропических бабочек в Праге, куда приезжает навестить мать, живущую на пенсию вдовы.

Его отец застрелен в марте 1922 года черносотенцами на лекции в Берлинской филармонии. Двое убийц освобождены досрочно. Один из них вступает в нацистскую партию и при Гитлере становится заместителем начальника бюро по делам русских беженцев. Оставаться в Германии сыну его жертвы слишком рискованно.

20 и 22 июля 1938 года в Приморских Альпах на высоте около 1200 метров недалеко от французской деревни Мулине Набоков ловит двух необычных самцов. Сверху они похожи на голубянку коридон, снизу – на голубянку дафнис. Попытки найти нечто похожее в Британском музее через год после поимки ничего не дают. Возможно, это новый вид?

К счастью, загадочным экземплярам найдется место на борту парохода, который увезет его с женой и сыном из Франции за океан. Остальные, спрятанные в подвале дома издателя Фондаминского, будут уничтожены гестаповцами при обыске после сдачи Парижа. Второе бегство от тирании. И уже третья потерянная коллекция.

Если ловля бабочек – это «самый благородный спорт на свете», то их препарирование сродни алхимии. Экземпляры в коллекциях не случайно выглядят так, как будто у них полое тело. Брюшко отщепляют пинцетом и замачивают на ночь в растворе карбоната калия, чтобы щелочь растворила мышцы и соединительные ткани.

Затем его кладут под бинокулярный микроскоп с 50-кратным увеличением и производят вскрытие. В случае с неизученными экземплярами, вроде набоковских образцов из Франции, действовать нужно очень осторожно, чтобы не задеть внутренние органы. Препаратор еще не знает, как они расположены.

Набоков еще не владеет этой техникой. Поэтому препарирование его экземпляров проведет Уильям Комсток из отдела насекомых и пауков Американского музея естественной истории. Сюда Набоков отправится вскоре после прибытия в Нью-Йорк в мае 1940 года. Кроме радушного приема в вестибюле здания с белыми колоннами напротив Центрального парка его встречает собственная фамилия – выложенная золотой кириллицей на стене под фреской, изображающей его дядю-дипломата с графом Витте и Рузвельтом в момент подписания мира с Японией в 1905 году.

В кабинете 76 на пятом этаже в секции 13 Набоков проработает добровольным помощником осень и зиму 1940-1941 года. Заведет знакомства в профессиональной среде и опубликует две первые короткие заметки в «Журнале Нью-Йоркского энтомологического общества». Привезенная им из Европы бабочка сразу помечена красной этикеткой. Так обозначают голотип – эталонный экземпляр нового вида. Но он подозревает, что это естественный гибрид. И он прав. В 1989 году немецкий энтомолог Клаус Шуриан сумеет скрестить голубянок дафнис и коридон. И получит образцы, идентичные набоковским.

Через год о Набокове знают уже в Гарварде. И с радостью принимают его предложение помочь в систематизации коллекции бабочек. Из-за призыва в армию в Музее сравнительной зоологии освобождается место. Здесь он получит оплачиваемую должность научного сотрудника и останется им до 1948 года.

Из Уэлсли, где он преподает литературу в женском колледже, до второй работы 25 километров. Теннисные корты заросли сорняками. Вместо фирменного малинового цвета в студенческом кампусе царит хаки. Тысячи солдат. Служба подготовки офицеров резерва. «Все это очень интересно, но нельзя забывать, что я специалист по бабочкам», - написано на карикатуре из британского юмористического журнала «Панч», которую Набоков повесил в своем кабинете 402. На ней изображен энтомолог с сачком на фоне двух дерущихся тираннозавров.

В лаборатории на четвертом этаже тянутся шеренги шкафов с выдвижными коробками, наполненными бабочками со всего мира. По контракту график Набокова – три неполных рабочих дня в неделю. Но он засиживается допоздна. Описывает экземпляры на разлинованных карточках размером девять на двенадцать. Препарирует, покрывает образцы глицерином и помещает в пробирки со спиртовым раствором. В отличие от плоских стеклянных слайдов они позволяют рассматривать препараты со всех сторон.

Пробирка – лишь одна из его новаций. Набоков первым начинает досконально подсчитывать микроскопические чешуйки на крыльях от основания до краев, составляя нечто вроде сетки координат для определения точного положения каждого элемента узора. В 1944 году придумывает «магический треугольник» - геометрический шаблон для сопоставления размеров и формы органов размножения.

Позднее в интервью он назовет эти годы «самыми блаженными и интересными» в своей взрослой жизни. За 14-часовые погружения в «хрустальный мир микроскопа» пришлось расплачиваться испорченным зрением. Бабочки требовали жертв. Но многое давали взамен. Необычную технику письма на карточках, которые заполнялись хаотично по мере развития замысла, а потом складывались в нужном порядке в коробку из-под обуви, так что готовый роман выглядел как аккуратный энтомологический каталог.

И конечно, путевые впечатления, придавшие гипнотический реализм его самому успешному роману – «Лолита».

Июль 1943 года, штат Юта. 15-летний Джон Дауни ведет заполненный углем грузовик в заповеднике Уосатч-Маунтин. Навстречу вдоль кромки каньона Коттонвуд – высокий мужчина. Голый по пояс, лет сорока, в шортах и парусиновых туфлях, с носовым платком на голове. И сачком.

Дауни тоже интересуется насекомыми. Он тормозит и угадывает латинские названия нескольких бабочек, вспорхнувших над дорогой. Незнакомец протягивает руку со словами: «Что ж, будем знакомы – Владимир Набоков».

Тридцать лет назад он в соломенной шляпе выходил охотиться на полярных бабочек в «Америку» - так называли торфяное болото в дальних окрестностях поместья в Выре. Еще раньше пытался убежать за океан с одним луидором и складной рампеткой из курортного Биаррица. И вот он здесь.

Уже во время первой поездки в Стэнфорд, приглашение в который обеспечило ему американскую визу исполняется мечта его детства. Вооружившись удостоверением сотрудника Музея естественной истории, он ловит в Гранд-Каньоне несколько экземпляров неизвестной бабочки. Первооткрыватель называет ее Neonympha dorothea в честь добровольной помощницы студентки Дороти Лейтхолд, которая провезет его с женой и сыном на своем новеньком «понтиаке» за 19 дней через 13 штатов - из Нью-Йорка в Калифорнию.

Голотип нового вида для Гарвардского музея запечатан в пахнущий горечью конверт из пергамина, на котором записаны место и дата поимки: 9 июня 1941 года.

За последующие 13 лет Набоков совершит шесть крупных экспедиций - от Вайоминга до Аризоны, от Теннесси до Орегона. Исследует с сачком все национальные парки. На границе с Канадой чуть не наступит на спящего медведя. В Скалистых горах сорвется вместе с издателем. Но, проехав на спине больше сотни метров по снегу, успеет зацепиться сачком за торчащий камень, а издатель в последний момент ухватится за его ногу.

В Вермонте Набоков съест несколько бабочек «монархов», чтобы проверить на себе, верны ли слухи о том, что они ядовиты. Попадет в компанию койотов в Аризоне. Чуть не окажется за решеткой в Нью-Мексико за то, что мазал сахарной патокой деревья, приманивая мотыльков. Исколесит в общей сложности более 300 тысяч километров, побив рекорд признанных знатоков американской глубинки - Фицджеральда, Керуака и Стейнбека. Каждое лето с тремя сачками и карточками неоконченного романа на заднем сиденье машины - из одного провинциального городка в другой, от мотеля к мотелю.

Главные открытия совершаются в гарвардской лаборатории. В 1943 году, сопоставляя 350 экземпляров североамериканского семейства голубянок, Набоков заинтересовался необычной бабочкой.

Маленькое насекомое с размахом крыльев около 25 миллиметров. У самцов они переливчатые фиолетово-голубые. У самок - серо-бурые, с синеватым отливом. Образцов в фонде музея немного. Все датированы концом XIX века. Голотип выведен из яиц, найденных у местечка Карнер в штате Нью-Йорк. Отсюда и популярное имя - Голубая Карнер. Применив свои методы, Набоков приходит к выводу: бабочка отличается по строению от канадского вида, к которому ее по ошибке причислили. И называет новый вид Melissa samuelis.

В июне 1950-го он попросит остановить машину на территории нынешнего соснового заповедника Олбани. И на фиолетовых кустах лупинов поймает несколько экземпляров нового вида, открытого им шесть лет назад под микроскопом. Спустя еще 23 года, когда в американском конгрессе будет обсуждаться закон о сохранении исчезающих видов, Голубая Карнер станет символом движения за спасение естественных экосистем. А потом - и одним из талисманов штата Нью-Йорк.

«Крестный отец» - так он назовет себя в знаменитом английском стихотворении, посвященном открытию бабочки. Научное имя - не просто пара звучных слов на латыни. А код; в котором, по правилам «Международного кодекса зоологической номенклатуры», зашифрована информация о месте насекомого в иерархии природы - от подвида до семейства. Назвать его значит открыть для науки. На счету у Набокова уже 20 «крестников».

Работа классификатора - рутина со вспышками озарений. Девять энтомологических статей, опубликованных им с 1941-го по 1952 год, представляют собой короткие описания видов. Но есть среди них одна работа, не похожая на другие: «Заметки о неотропических представителях подсемейства Plebejinae».

Южная Америка - огромный, все еще малоисследованный континент, где обитают десятки неизвестных видов. Война не даст Набокову воплотить мечту об охоте на бабочек в джунглях. Но и не помешает совершить виртуальную экспедицию в лаборатории.

В 1944-м у него под микроскопом 120 экземпляров южноамериканских голубянок из фондов Гарвардского и Нью-Йоркского музеев. Горстка разрозненных деталей большого пазла - лишь десятая часть известных сейчас видов из этого подсемейства. Нужно расставить их в правильном порядке, не зная целой картины.

Результаты препарирования показывают, что многие образцы разительно отличаются по строению от представителей групп, к которым их причисляют. Набоков выделяет девять новых видов и распределяет их вместе с 28 уже известными по девяти родам, семь из которых идентифицированы им впервые.

Эта классификация похожа на шахматную доску, где пока больше пустых клеток, чем фигур. Но по их расположению уже видно, как будут заполнены пробелы. Напоследок он берет 2000 уже изученных им североамериканских экземпляров. И после сравнения приходит к неожиданному выводу.

Все американские голубянки имеют общего азиатского предка. Но попали на новую родину в разное время. Некоторые успели измениться сильнее других.

Первыми в Новый Свет проникли девять южноамериканских родов - 11 миллионов лет назад, с севера на юг, через Берингию, соединявшую в древности Камчатку с Аляской. И затем по Панамскому перешейку вплоть до Чили. За ними, с промежутком в несколько миллионов лет, последовали еще четыре волны миграции. Каждая дала начало развитию отдельной группы. Чем севернее, тем ближе к нашему времени.

В 1945 году 60-страничное исследование опубликовано в авторитетном журнале «Психея». И практически не замечено в научном сообществе. Если не считать «поднятых бровей». Так друг Набокова, йельский энтомолог Чарльз Ремингтон, описал реакцию своих коллег.

В Северной Америке - шесть семейств бабочек. Набоков эксперт лишь по одному - голубянкам. Как может специалист такого узкого профиля, без научной степени по биологии, делать широкие обобщения? К тому же его методы исследования так сложны, что желающих их повторить нет.

Растущая литературная известность тоже накладывает на его репутацию отпечаток непрофессионализма. Сколько он ни уверяет в интервью, что у него исключительно научный интерес к насекомым, для широкой публики он – собиратель красивых бабочек. Хотя многие его мотыльки так невзрачны, что их легко спутать с молью.

Даже когда в начале 1960-х годов он возьмется составлять каталог «Бабочки в искусстве», его будет интересовать не искусство. Бабочки не просто «прекрасны и уродливы, как люди». Ровесники динозавров, они пережили метаморфозы уже на памяти человечества. И художники могли зафиксировать этапы их эволюции.

В оценке Набокова-энтомолога «серьезные» ученые сошлись с неискушенными дилетантами. Даже в 1975 году составитель авторитетного «Определителя бабочек Вест-Индии», выпущенного Британским музеем, предпочтет классификации Набокова устаревшую систему XIX века.

Конец июля 1975 года, Давос, 1900 метров над уровнем моря. Крупный пожилой мужчина лежит на горном склоне и машет рукой. Туристы, проезжающие над ним по канатной дороге, смеются и машут в ответ загорелому шутнику в шортах. Лишь на обратном пути оператор вагончика замечает, что лежащий не меняет позу.

Спасатели с носилками поспевают лишь через три с половиной часа после того, как Набоков поскользнулся на крутом склоне. Пытаясь достать зацепившийся за еловую ветку сачок, он ударился так сильно, что не смог подняться.

Уже 14 лет он живет в швейцарском Монтрё. На шестом этаже «Палас-отеля», на берегу Женевского озера, в апартаментах под шахматным номером 64. В свои 76 лет он не изменил привычкам. Охотится на бабочек в Церматте и Португалии, на Корсике и озере Гарда. Мечтает совершить энтомологические экспедиции в Перу и Иран, «прежде чем окончательно окуклиться». В промежутках между книгами и переводами работает над роскошным 200-страничным каталогом «Бабочки Европы».

4323 экземпляра, лично пойманных им с момента отъезда в 1961-м из США, составят авторскую коллекцию в Кантональном зоологическом музее Лозанны. Но всемирная литературная слава, кажется, полностью поглотила образ энтомолога-энтузиаста. Рисунки бабочек красуются уже не в научных статьях, а вместо автографов на подарочных экземплярах романов.

В далеком 1916 году ему приснился умерший дядя со словами: «Я вернусь к тебе как Харри и Кувыркин». 40 с лишним лет спустя киностудия Харриса и Кубрика, выкупив права на экранизацию «Лолиты», частично компенсировала ему потерю дядиного наследства. И принесла номинацию на «Оскар» за лучший сценарий в 1963 году. Через год Набоков запишет в дневнике и другой сон: он попадает в местность, полную прекрасных бабочек, но сачка у него нет. Похоже, этот кошмар тоже станет явью.

Он не ранен при падении. Но после этого инцидента начинает быстро сдавать. Серия госпитализаций завершается в реанимационной палате лозаннской больницы. Незадолго до рокового 2 июля 1977 года, прощаясь с сыном, он скажет, что на этот раз уже не отправится за бабочками. Задуманный каталог так и останется незаконченным.

В статье о южноамериканских голубянках Набоков предлагал мысленно оседлать машину времени и проследить их эволюцию в обратной последовательности от наших дней до миоцена. Тогда это было фантастикой. Сейчас – реальность. «Молекулярные часы» позволяют отсчитать миллионы лет, отделяющие современные виды от их предков, по количеству мутаций в ДНК.

Лимузины, седаны и джипы под одной вывеской. Такое сравнение приходит на ум Курту Джонсону сотруднику Музея естественной истории, когда в 1990-е он начинает изучать бабочек, которыми занимался Набоков. Неужели никто не замечал раньше, насколько они разные?

Джонсон ищет ответ в архивах и натыкается на забытую набоковскую статью полувековой давности. По удивительному совпадению, он – бывший аспирант Джона Дауни. Того самого 15-летнего водителя грузовика, который после встречи с Набоковым стал крупным энтомологом.

Вместе с коллегами из Венгрии и Израиля Джонсон решает дополнить пазл, который начал складывать Набоков. Экспедиции в Южную Америку и поиски в коллекциях по всему миру добавляют к его девяти видам еще шестьдесят. Размеченная им шахматная доска заполнена на 95 процентов.

В 1999 году при подготовке выставки к 100-летию со дня рождения Набокова на работу Джонсона обратит внимание Наоми Пирс – куратор «набоковского» отдела бабочек в Гарвардском музее сравнительной зоологии. И подхватит эстафету.

Более десяти лет продлится организованное ею исследование с генетическим секвенированием 77 экземпляров, пойманных на пространстве от Канады до Патагонии. Редкую бабочку с говорящим именем Эльдорадина, необходимую для завершения исследования, удастся настигнуть в Перу только с четвертого захода. Последняя деталь пазла точно встанет на свое место. Анализ ДНК подтвердит все – направление, датировку и даже количество волн миграции из Азии.

В знак признания первенства Набокова энтомологи назовут открытые виды в честь персонажей его романов. В конце концов, он заставил их поверить в существование этих бабочек так же, как читателей – в своих героев. Теперь Лужин и Лолита летают в Перу, а Гумберт за полторы тысячи километров от них – в Аргентине.

Сам Набоков с иронией относился к своим студентам. «Великое братство троечников, становой хребет нации старательно марает бумагу... В лучшем случае они отрыгивали на экзамене кусочки моего мозга».

Любопытно, что первой книгой, написанной Набоковым в Америке, оказался не роман, а литературоведческое исследование – «Николай Гоголь». Его предложил написать издатель «Себастьяна Найта», и вместо запланированных двух месяцев работа над книгой растянулась на год. Основной сложностью являлось отсутствие качественных переводов Гоголя. Кроме того, Набоков, с присущей ему требовательностью к себе, был недоволен своим английским слогом. «Хотел бы я увидеть англичанина, который мог бы написать книгу о Шекспире на русском языке», - мрачно шутил он.

А его первый «американский» роман «Под знаком незаконнорожденных» вышел в свет только в 1947 году. Выбор названия автор объяснил так: «Термин «bensinister» обозначает в геральдике полосу или черту, прочерченную слева (и по широко распространенному, но неверному убеждению обозначающую незаконность рождения). Я попытался создать... представление об искажении в зеркале бытия... зловеще левеющем мире». Это экзистенциалистское произведение осталось не понятым массовым американским читателем и, судя по отзывам критики, не могло быть причислено к наиболее значительным вещам Набокова.

Зато следующий его роман «Лолита» (1952) буквально взорвал книжный рынок по обе стороны океана. Он на долгие годы вошел в число бестселлеров на разных языках и принес автору славу одного из крупнейших современных прозаиков. Все это, однако, произошло далеко не сразу. Роман, задуманный писателем еще в Европе, продвигался непривычно для него медленно, даже мучительно. Несколько раз он хотел, было, по примеру Гоголя, который сжег второй том «Мертвых душ», бросить неоконченную рукопись в огонь. Удержала и придала бодрости жена, недаром этот изощренно эротический и не без оснований скандальный роман посвящен ей, Вере.

От прежнего Набокова здесь остался только феерический стиль и «фирменный» язык. Эту остросюжетную вещь, насыщенную тоскливой атмосферой американских придорожных мотелей и аптечных забегаловок, завораживающую читателей динамикой криминального повествания, писатель считал своим главным литературным достижением. Русская версия романа о «бедной американской девочке» (так назвал свою героиню автор) увидела свет в 1967 году.

В ханжеско-лицемерной Америке печатать роман отказались, и его опубликовало парижское издательство с сомнительной репутацией «Олимпия Пресс». Тираж был арестован. Последовало судебное разбирательство, и «Лолита» разделила судьбу «Мадам Бовари» Флобера и «Улисса» Джойса. Спустя некоторое время судебный запрет сняли, и роман в 1958 году вышел массовым тиражом в Нью-Йорке, выдержав затем десятки переизданий.

Наступила новая, благополучная полоса жизни Набоковых. В одночасье писатель сделался литературной звездой, его приглашали на телевидение, у него наперебой старались взять интервью журналисты ведущих изданий. По раскупаемости «Лолита» побила рекорд «Унесённых ветром». Только права на экранизацию оценили в 150 тысяч тогдашних долларов. Все материальные проблемы были отныне решены, и Набоков отказался от утомительной преподавательской работы. 19 января 1959 года Владимир Владимирович прочитал свою последнюю лекцию в Корнеле, по окончании которой его обступила толпа восторженных студенток с экземплярами «Лолиты» для автографов...

Почивать на лаврах он, тем не менее, не собирался. В 1957 году, в самый разгар шумихи, поднявшейся вокруг «Лолиты», вышел новый набоковский роман «Пнин», который вырос из серии его юмористических рассказов, публиковавшихся в журнале «Нью-Йоркер». Это объясняет некоторую рыхлость композиции романа, в центре которого – обаятельный русский эмигрант, Тимофей Павлович Пнин, одинокий пожилой человек, преподающий родной язык и литературу в американском колледже. Очевидное сходство между героем и автором романа, возможно, послужило причиной того, что Пнин является одним из самых человечных образов Набокова.

Осенью 59-го супруги отплыли в Европу. Посетили Париж, Лондон (оттуда писатель съездил в Кембридж прочитать лекцию), Женеву, Милан, где обучался оперному пению их даровитый сын. Пожив некоторое время в Ментоне, они вернулись в Штаты – Набокову предстояло работать над киносценарием «Лолиты», от которого С. Кубрик мало что оставил. Вторая экранизация романа, по сценарию самого автора, снятая режиссером А. Лайном, гораздо ближе к тексту.

 

В 1962 году супруги навсегда покинули Америку – и поселились на берегу Женевского озера в старомодном отеле «Палас». Апартаменты под номером «64» (число клеток на шахматной доске) стали их приютом на последние пятнадцать лет жизни Владимира Владимировича. Внешний облик его с возрастом сильно изменился: от крыльев породистого носа к губам залегли глубокие складки, взгляд из-под стекол пенсне сделался суровым и испытующим, он погрузнел, ходил, опираясь на трость, и окончательно стал походить на холеного европейца. В Монтре у него постепенно выработался определенный распорядок жизни.

«Зимой просыпаюсь около семи: будильником мне служит альпийская клушица – большая блестящая черная птица с большим желтым клювом, она навещает балкон и очень мелодично кудахчет. Некоторое время я лежу в постели, припоминая и планируя дела. Часов в восемь – бритье, завтрак, тронная медитация и ванна – именно в таком порядке. Потом я до второго завтрака работаю в кабинете, прерываясь ради недолгой прогулки с женой вдоль озера... Примерно в час – второй завтрак, а к половине второго я вновь за письменным столом и работаю без перерыва до половины седьмого. Затем поход к газетному киоску за английскими газетами, а в семь обед. После обеда никакой работы и около девяти в постель. До половины двенадцатого я читаю, потом до часу ночи сражаюсь с бессоницей». В таком жизненном ритме Набоков подошел к созданию, вероятно, одного из самых необычных произведений современной мировой литературы – роману «Бледный огонь» (1962). Какими только оценками ни пестрели отзывы растерянных критиков: «заводная игрушка», «игра в кошки-мышки», «роман по типу «сделай сам»... И впрямь было отчего растеряться. Роман вбирает в себя предисловие к некой поэме, саму поэму в 999 строк, очень слабо связанные с ней комментарии и именной указатель. Читатель узнает, что автор поэмы Джон Шейд пал от руки убийцы, и теперь комментатор Кинбот готовит ее к печати. Главная тема поэмы – гибель дочери Шейда. Но при этом заметки Кинбота уводят в далекую северную страну Зембле, где произошла революция, отправившая последнего короля этой, так напоминающей Россию, страны в изгнание. Мало того, ошарашенному читателю дается понять, что король-изгнанник и комментатор поэмы Кинбот – одно и то же лицо. Одновременно автор не советует до конца верить странному комментатору, поскольку искусно выстраиваемые подробности повествования позволяют интерпретировать сюжетную ситуацию в другом ключе...

В 1964 году был издан однотомный прозаический перевод «Евгения Онегина» и трехтомный построчный комментарий к нему, собственно, подсказавший Набокову идею «Бледного огня». Этот кропотливый труд занял у писателя несколько лет и способствовал «правильному», на его взгляд, знакомству англоязычных читателей с одним из величайших произведений русской литературы. Владимир Владимирович продолжал вкладывать душу и силы в сближение двух культур, переведя вслед за «Евгением Онегиным» на английский язык «Слово о полку Игореве», стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета. «Героя нашего времени» он перевел в соавторстве с сыном, и с ним же – четыре своих русских романа (остальные тоже были переведены).

Неожиданно много времени ушло у Набокова на написание следующего романа, который оказался намного объемнее остальных. Получив в 1969 году от издателя сигнальный экземпляр, Владимир Владимирович написал ему, что встал с книгой в руках на весы, и они показали восемьдесят восемь с половиной килограммов вместо его обычных восьмидесяти семи. Рукопись составила 2500 карточек (Набоков со времен работы над «Даром» стал записывать первоначальный художественный текст карандашом на библиотечных карточках, не придерживаясь последовательности.

«Ада» - вершина и блистательный итог позднего творчества писателя. По форме это «фэнтези». Действие романа разворачивается на планете Антитерра, искаженном отражении Земли, в колоритной стране Эстотии, объединившей современную Америку и дореволюционную Россию. Полное название книги – «Ада, или Страсть» (в русском переводе – «Ада, или Радости страсти. Семейная хроника») и повествуется в ней, с легким оттенком авторской иронии, о преступной любви главного героя Вана и его родной сестры Ады, представителей богатого аристократического рода. Вся тысяча с лишним страниц книги переливается всевозможными стилистическими эффектами, играет мультиязычными понятиями, соединяя безудержную фантазию и глубочайшую эрудицию автора, которая потребовала пространного комментария для разъяснений бесконечных литературных, исторических и культурных реминисценций.

Сегодня, благодаря многолетнему самоотверженному труду С. Ильина (уже после смерти писателя) мы можем насладиться безупречным русским переводом этого удивительного произведения, переводом, который, смею предположить, удовлетворил бы и самого Набокова.

Россия так и не «отвязалась», не отпустила его. Через три года после «Ады», в 1974 году вышел последний законченный набоковский роман «Взгляни на Арлекинов!» В нем автор, словно в кривом зеркале, рисует пародию на собственную жизнь. В центре повествования – писатель-эмигрант Вадим Вадимович, автор русских стихов и романов, который переезжает в США и преподает в колледже. Есть, правда, в судьбе героя существенные отличия по сравнению с Владимиром Владимировичем. Так, он много раз был женат и осуществил заветную мечту своего создателя – инкогнито посетил Советскую Россию. С присущей ему иронией оглядываясь на пройденный путь, Набоков как бы подводит в этом романе итоги жизни.

Подводить итоги – дело опасное, можно навлечь на себя гнев судьбы. Через год, охотясь на бабочек в горах поблизости от Давоса, Владимир Владимирович поскользнулся на крутом склоне и неудачно упал. Пролежав какое-то время в больнице, он вроде как поправился, но вскоре вновь был госпитализирован. Ему сделали операцию, вызвавшую осложнение.

За несколько дней до смерти Набокова, его сын Дмитрий, когда покидал больничную палату, заметил слезы на глазах отца, говорившие о том, что Владимир Набоков знал: больше ему никогда не отправиться на поиск бабочек. Пятьдесят лет назад, в Берлине, двадцативосьмилетний Владимир Набоков переработал и расширил солнечное завершающее видение: «Люблю я гору в шубе черной...» (1925), написав это стихотворение, озаглавленное «В раю» (авторский перевод которого помещен им в сборнике 1970 года «Стихи и задачи»):

Моя душа, за смертью дальней

твой образ виден мне вот так:

натуралист провинциальный,

в раю потерянный чудак.

Там в роще дремлет ангел дикий,

полупавлинье существо.

Ты любознательно потыкай

зеленым зонтиком в него,

соображая, как сначала

о ней напишешь ты статью

потом... но только нет журнала

и нет читателей в раю.

И ты стоишь, еще не веря

немому горю своему:

об этом синем сонном звере

кому расскажешь ты, кому?

Где мир и названные розы,

музей и птичьи чучела?

И смотришь, смотришь ты сквозь слезы

на безымянные крыла.

Здоровье писателя продолжало ухудшаться, и 2 июля 1977 года Владимир Набоков скончался в госпитале Лозанны, завещав уничтожить незаконченный роман «Оригинал Лауры».

Похоронили его в Кларане поблизости от Монтре. Для надгробной надписи на скромной могильной плите выбрали французский язык, возможно, чтобы не отдавать предпочтение ни одному из двух великих языков, на которых он творил.

В 1963 году В. Набокова первый раз выдвинули на соискание Нобелевской премии по литературе. В следующем году – повторно. В 1972 году А. Солженицын, ранее получивший эту самую престижную в мире награду, обратился в Нобелевский комитет с предложением включить Набокова в число очередных номинантов. В письме, отправленном Солженицыну сразу после его высылки из СССР, Владимир Владимирович выразил Александру Исаевичу глубокую благодарность. Впоследствии известные периодические издания разных стран причисляли русского писателя к тем, кто был незаслуженно обойден Нобелевской премией.

Набоков по этому поводу не слишком переживал (или, скорее, делал вид, что не переживает). Он и без всяких премий отлично сознавал, какое место занимает в русской и мировой литературе, и считал, что пишет «для вечности», для будущего читателя, находясь в особых отношениях с высшими, «потусторонними» силами.

Незадолго до смерти писателя его посетила в Монтре Белла Ахмадулина. Они сидели у озера, и Владимир Владимирович, слушая восторженные словоизлияния поэтессы, чертил что-то тростью на песке. Потом поднял голову и, блеснув стеклышками пенсне, вдруг спросил: «Скажите, а на Сретенке еще ходит трамвай?..»

Он всегда чурался пафоса и сентиментальности, ненавидел декларативную гражданственность и с подозрением относился к догмам морали, называя их метафизикой. Но вместе с тем никогда не замыкался в рамках чистого слова. В набоковских романах, рассказах, стихах трудно, даже невозможно обнаружить отражение актуальных событий современности. Но в них неизменно слышен горний отзвук истины.

Задолго до появления компьютеров он как-то предложил обозначать на письме улыбку «смайликом» (в точности описав его). Он обожал парадоксы, сам сыпал ими направо и налево и учил студентов избегать велеречивости, говоря, что многоточие – это «следы убежавших на цыпочках слов». Так образно мог сказать только он, Владимир Набоков.

Криминологические «реалии» и «метаморфозы» в творчестве В. В. Набокова

«Корни» творчества Набокова, блестящего интеллектуала-космополита, безусловно, уходят в традиции русской классики и «Серебряного века». В нем присутствуют пушкинская веселость и легкость, трагикомический гротеск Гоголя, «дразнящая» атмосфера отечественной «богемы» рубежа XIX-XX веков, умение вести с читателем интеллектуальную игру, свойственную европейскому модернизму, и одновременно замешанную на мотивах американской «белой» прозы. Набоковская англоязычная проза занимает блестящее место в ряду «классики» американского постмодернизма.

Набоков во многих смыслах – «дитя» литературы «Серебряного века», обратившей свой пристальный интерес ко всем проявлениям девиантного поведения. И поэтому смерть, различные мотивы и способы ухода из жизни (суициды, убийство, казнь), также как и безграничный, запретный (то есть выходящий за принятые обществом «рамки приличия») эротизм – сквозная тема многих его произведений. Обратимся к некоторым из его литературных шедевров. Автор отдает себе отчет в сложности, «загадочности» даже для искушенного читателя, неопределенности («тайнах» и «зашифровке») многих внутренних тем и «построений» произведений Сирина (Набокова). «Язык Набокова редко бывает прозрачным» (А. Филоненко).

Русскоязычные рассказы Набокова 1920-х и начала 1930-х годов, писались под влиянием Бунина. Семь ранних рассказов Набокова («Месть», «Картофельный эльф», «Случайность», «Катастрофа», «Бахман», «Дракон», «Ужас») и пять рассказов среднего этапа («Пильграм», «Теrra Incognita», «Совершенство», «Королек» и «Красавица») построены по традиционной бунинской схеме, согласно которой «эпогеем» рассказа становится смерть. Она возникает нередко как следствие трагического и мелодраматического начал. В рассказе «Месть» молодая и неискушенная жена английского профессора обнаруживает в своей постели скелет, подложенный туда мужем-ревнивцем, и умирает от сердечного приступа. В «Картофельном эльфе» карлик Добсон падает с сердечным приступом к ногам Норы на железнодорожной станции, она безучастно произносит: «Оставьте меня я ничего не знаю... У меня на днях умер сын...». В начале 1930-х годов Набоков продолжает использовать смерть как прием завершения сюжета повествования. В рассказе «Королек» пронацистские головорезы убивают своего соседа – носителя славянской фамилии за то, что он иностранец и выше их ксенофобски-мещанского восприятия мира. В «Корольке» Набоков разделяет глубокую озабоченность Бунина насилием в обществе и смертью как его неизбежным следствием и отражает немецкое общество накануне прихода нацистов к власти. Мерзостное поведение нацистов в начале 30-х годов по отношению к «живому» классику «всколыхнет» русскую диаспору – следовавшего через Германию пожилого всемирно известного писателя на границе заставят раздеться и пройти унизительную процедуру личного досмотра.

Набокову конца 1920-х – 1930-х близки взгляды Бунина, согласно которым художественная форма запечатлевает очертания повседневности. В начале 60-х годов он уже скажет: «Бояться нечего и смерть – это всего лишь вопрос стиля, простой литературный прием, разрешение музыкальной темы». Финалы «Пильграма» и «Совершенства» сосредоточены на смерти главного героя не в физическом смысле, а на переходе в иномирное пространство.

«Зашита Лужина» - один из наиболее известных романов В. Набокова. В основе сюжета лежат события из жизни друга Набокова Курта фон Барделебена, гроссмейстера, который покончил жизнь самоубийством в 1924 году, оказавшись в полной нищете. Несомненно, прототипом Лужина послужил и легендарный русский шахматист Алексей Алехин, чемпион мира по шахматам в 20-40-е годы. В романе описана известная шахматная партия Рети – Алехин (Баден-Баден, 1925), причем противника Лужина в романе зовут Турати, а блестяще образованный юрист, Алехин, в тот год только готовился к восхождению на шахматный Олимп. Лужин с детства обнаруживал акцентуации личности. Был он дик, нелюдим и замкнут. Имея предрасположенность к этой великой игре, Лужин сразу усмотрел в ней новые возможности. Возможности для бегства от реального мира. В короткий срок Лужин, благодаря особенному типу мышления, добивается отличных результатов в шахматах и встает в один ряд с великими гроссмейстерами. Не зная меры и перегрузив психику тяжелой умственной работой, он подводит себя к состоянию помешательства. В книге использован «фирменный» приём Набокова – несмотря на то, что герой описан с детства, его имя появляется только в самом конце, когда он уже мёртв (тоже покончив жизнь самоубийством). Совершенство литературного языка Владимира Набокова позволяет проникнуть в тайны подсознания главного героя и прочувствовать прохождение шахматистом всех стадий сумасшествия – от начала безумия до закономерного акта суицида.

В основе романа о прелюбодеянии «Король, дама, валет» - криминально-любовный сюжет. Молоденький Франц приезжает из провинции в Берлин и влюбляется в богатую замужнюю даму, Марту, супругу своего дяди, в магазин которого устроился работать. Чувства взаимны. Любовники начинают составлять преступный план по устранению мужа-«рогоносца», чтобы быть вместе. Смерть женщины от пневмонии спасает жизнь неудачливому супругу, к явному облегчению для душевных сил любовника. «Дама» - это Марта Драйер – решительная, расчетливая и распутная, движимая «двухобъектной» страстью – к обладанию богатством своего мужа и телом своего любовника.

Тема суицида и субъективности нашего знания о ком-либо, через призму мнений о человеке (герое по фамилии Смуров) в сознании людей, его окружающих, затронута в повести «Согладатай».

Богат криминальными и девиационными «построениями» еще один «немецкий» роман – «Камера обскура». Основная сюжетная линия романа такова. События развиваются в Германии 1920-х годов. Искусствовед Кречмар знакомится с 16-летней девушкой Магдой с сомнительным прошлым, ради нее бросает жену с дочерью и уходит из дома. Вскоре дочь умирает в результате болезни. Через год в доме Кречмара Магда встречает своего первого любовника 30-летнего художника Горна, которого до сих пор любит. Она начинает изменять Кречмару. Горн напрашивается в попутчики в автомобильное путешествие по Европе с Кречмаром и Магдой, притворившись геем. Кречмар пребывает в неведении. В определенной момент любовники изобличаются «в связи» и путешествие продолжается без Горна. По дороге пара попадает в аварию, и Кречмар теряет зрение. Врач прописывает Кречмару полный покой и они переезжают в Швейцарию. Горн живёт вместе с ними, невидимый для слепого Кречмара. По мере обострения слуха Кречмар начинает подозревать неладное, однако ничего не может сделать – кроме Магды ему не к кому обратиться. Его спасает шурин Макс и увозит в Берлин. Потрясенный предательством Магды, ее бывший возлюбленный хочет застрелить ее, но гибнет сам.

Смерть с улыбкой на устах, смерть, преодолевающая страх, всегда восхищали Набокова. Герой четвертого русскоязычного романа «Подвиг» русский эмигрант Мартын Эдельвейс, пройдя пол-Европы, возвращается на родину незаконным путем – лесною тропою, осознанно ожидая скорее всего верную погибель. Он пытается доказать (в силу ряда причин) самому себе свою смелость, способность к геройству, как это демонстрировали белые офицеры в Гражданскую войну бросаясь на вражеские пулеметы. Хотя «подвиг» в одном из значений термина писателем понимается как «путешествие», представляется, что Набоков в своем герое увидел пример «позитивного девианта» - рядового представителя эмигрантской среды, без выдающихся способностей, отказавшегося от спокойной европейской жизни в пользу длительного путешествия с конечной «точкой» - в Советской России и в жизни в том числе, предложив проницательному читателю вместе с ним поразмышлять над феноменом «геройства». Примечательно, что у писателя «геройство» как поведенческий акт и «факт» человеческой жизни неразрывно связанно со смертью самого героя.

Из автобиографических «Других берегов» читатель узнает много интересного о важнейших политических «перипетиях» отечественной истории первой половины двадцатого века и знаменитых юристах России – ее главных действующих лицах, «демонах» Революции – А. Керенском, В. Набокове и других; он будет переживать из-за несостоявшейся дуэли отца писателя, познакомится с немецким студентом, коллекционировавшем снимки казней, что так любовно делались им самим по всей Европе, и который так жаждал сфотографировать самоубийство друга, но тот захотел еще пожить и многое другое. Читатели и литературоведы нередко сравнивают эту книгу с «Автобиографией», написанной «королевой» детектива Агатой Кристи.

Близкий к постмодернистской прозе, роман «Отчаяние» посвящен инсценировке убийства. «Это один из первых в практике писателя чрезвычайно изощренных текстов, где в полной мере опробована система набоковский игровых приемов» (А.Люксембург). Герман Карлович, владелец небольшой фабрики, во время командировку в Прагу встречает бродягу немца Феликса и обнаруживает большое с ним сходство. Движимый идеей «совершенного преступления», убийства как искусства (а косвенно – ради получения его супругой Лидой крупной страховки), он решает инсценировать свое убийство, на самом деле застрелив двойника. Что он и осуществляет в лесу, предварительно побрив Феликса и переодев его в свой костюм. Но никто, кроме Германа, не замечает их сходства, а кроме того убийца забывает на месте преступления трость погибшего и полиция легко распутывает криминальный клубок.

Не случайно «Лолита» (самый знаменитый набоковский роман) была запрещена к печати в США вплоть до 1958 года: ее восприняли вполне «всерьез»: как неприличную исповедь педофила, которому автор возмутительным образом «сочувствует». Авторский сигнал-предупреждение, вложенный в уста героя: «меня не интересуют половые вопросы» - не был в должной степени услышан. Представляется, что роман, написанный на стыке мелодрамы и криминальной повести – «многослойный».

Верхний «пласт» - частный клинический случай с криминальной «подоплекой». Криминальное сексуальное поведение со стороны взрослого мужчины, охваченного вожделением, рассматривается на фоне пугающего многоопытностью и распущенностью, современного американского подростка, воспитанного на голливудских фильмах и «глянцевых» журналах. Отдельная грань книги – история болезненной, греховной, извращенной, а потому обреченной, любви. Впрочем, литературоведы «находят» объяснение «через любовь и вожделение утонченного европейца Гумберта Гумберта к американской девочке-подростку Долорес Гейз» - это метафорическое изображение «романа автора с английским языком» и его метаморфозы в американского писателя. И действительно, книга - своего рода дорожный атлас и каталог реалий жизни США середины века – современного «культурного мусора». Скитание Гумберта и Лолиты по провинциальной Америке – это и пример «ухода» от окружающей действительности, ретритского поведения, в понимании девиантологии.

По мнению набоковедов, Лолита имела реальный прототип. Русский писатель писал свою Лолиту с Флоренс Хорнер, 11-летней американки из Нью-Джерси. Ее похитили в 1948 году: 50-летний автомеханик Фрэнк Лясалль поймал девочку на краже пятице­товой тетрадки в магазине канцтоваров городка Кэмден. Представившись агентом ФБР, Лясалль запугал Флоренс и уговорил ее поехать с собой. Около двух лет они ездили по Америке, останавливаясь на продолжительные периоды в разных городах. В Калифорнии девочке удалось ускользнуть от похитителя и позвонить в полицию. Педофила арестовали и приговорили к 35 летнему тюремному сроку. Размышляя над причинами своего поведения, Гумберт прямо говорит о деле Хорнер. Судьба девочек трагична. Лолита выходит замуж, уезжает с мужем на Аляску, но умирает при родах. Флоренс погибла в автомобильной аварии в 1952 году. Она не единственный реальный прототип набоковской Лолиты. По одной из версий, русского писателя могла вдохновить на сюжет романа Лита Грей, 15-летняя актриса, которая жила с 35-летним комиком Чарли Чаплиным.

Героиня набоковского романа Лолита прямого отношения к педофилии все-таки не имеет, поскольку она не ребенок и не подросток. Лолита (и в этом научная точность набоковского образа) – половозрелая женшина. Герой Набокова иронизирует над «невежеством» читателя, который готов упрекнуть его в педофилии: «Позволю себе напомнить читателю, что в Англии, с тех пор как был принят закон (в 1933 году) о Детях и Молодых Особах, термин «герль-чайльд» (т.е. девочка) определяется, как «лицо женского пола, имеюшее от роду свыше восьми и меньше четырнадцати лет» (после чего, от четырнадцати до семнадцати, станут определять это лицо как «молодую особу»). С этих позиций «феномен Лолиты» не имеет, по нашему мнению, отношения к педофилии, но, являясь важной социо-медицинской проблемой, должен находиться в компетенции социальных медиков и девиантологов».

Набоковская «Лолита» в немалой степени «институализировала», вывела из «подполья» такое опасное криминальное явление как педофилия, привлекла к нему профессиональное внимание социологов, психологов, педагогов, криминологов. Впрочем, некоторые литературные критики, социологи, психологи, педагоги и психиатры полагают, что именно Набоков спровоцировал своим романом эпидемию педофилии в европейских странах. Прошло не так уж много времени после «легализации» в мировой литературе этого романа и весь мир сотрясают страшные «открытия»: оказалось, что существует на международном и национальном уровне не только почти узаконенная детская проституция, но и торговля детьми для извращенных сексуальных нужд, нередко сопровождаемых зверствами и всяческими мерзостями, убийствами. Широко распространена детская порноиндустрия. Уже несколько лет Ватикан сотрясают тяжелейшие скандалы по обвинению известных персон римской курии в педофилии. В тайную сеть педофилов оказались втянутыми многие представители бывшего английского истеблишмента. Список выявленных громких преступлений на почве педофилии можно продолжить, в том числе и в российских условиях. Криминальная педофилия стала опасным направлением транснационального «теневого» бизнеса, распространяющего свои «щупальца» не в последнюю очередь благодаря «теневому» Интернету.

Главные герои – Гумберт Гумберт, похититель Лолиты драматург Клэр Куилти, «известный своим пристрастием к маленьким девочкам» и сама нимфетка в конце книги один за другим трагически погибают. Представляется, что писатель – модернист и нигилист, тем не менее предлагает свою итоговую нравственную оценку «превратностям судьбы» героев: «за все нужно платить», а тем более за собственные грехи... Впрочем, смерть у Набокова – это зачастую не наказание и завершение существования героя, а переход индивидуума в иное состояние.

Огромный успех «Лолиты» заставляет в который раз задуматься и о природе человеческой «греховности», особой роли литературы, шире культуры в формировании общественных вкусов, нравственных и правовых идеалов. Старший товарищ Набокова по американской литературе Джон Стейнбек в хрестоматийном «Путешествии с Чарли в поисках Америки» с едким сарказмом замечает о стремлении читателя больше узнать не о «добродетельных» героях (как-то, честный бухгалтер, верная жена и т.д.), а прямо противоположных, имеющих криминальные, скандальные таланты и наклонности. И «Лолита», повествование не в последнюю очередь о извращенной сексуальности, криминальности, красноречивое тому подтверждение – огромные тиражи именно этой книги сделали в итоге ее автора всемирно знаменитым и богатым.

«Ада, или Страсть: семейная хроника» - английский роман Набокова, полный юмора, эротизма и запретной («инцестной») любви, в некотором роде – продолжение «Лолиты». История рассказывается пожилым Ваном, который с помощью уже не юной Ады вспоминает... Юноша Ван проводил лето у родственников в поместье Ардис, где влюбился в Аду, которая еще младше него, в его сердце загорается истинная страсть. На пути к счастью есть «проблема»: влюбленных роднят не только чувства, но и кровь – они родные брат и сестра из рода (семьи) Земских-Винов. Тема инцеста у Набокова впервые возникает в этом шедевре, а потом и в последнем романе – «Посмотри на арлекинов». Писатель переосмысливает эту тему, во многом опираясь на своих литературных предшественников в европейской литературе – Франсуа-Рене Шатобриана и лорда Байрона, возможно, рассматривая инцест как «триумф иррациональной природы нал рациональным социумом» (по Д. Джонсону).

Наверное, с долей определенной условности, можно сказать, что своей тематикой и содержанием необычные и талантливые набоковские произведения расширили границы «дозволенного» в интеллектуальной литературе двадцатого века, в известной степени заставив пересмотреть и границы («нормы») законопослушного, принимаемого социумом человеческого поведения (в европейской традиции), способствовали формированию более «толерантной» нравственно-юридической оценки со стороны элит да и всей читающей публики.

Поздняя англоязычная проза Набокова, возможно, является хорошей иллюстрацией тезиса о творчестве как «позитивной девиации». Девиантологическая и криминологическая литература, посвященная попыткам объяснения феномена общества «постмодерна» и его криминальных (и позитивных) «отклонений» через свободу творчества, агностицизм и релятивизм, общественную толерантность при нетерпимости к любым проявлениям тоталитаризма и др., как представляется, может рассматривать Владимира Владимировича Набокова в качестве своего надежного союзника.

Болезнь как способ отстранения: «новое зрение» Владимира Набокова

В 1932 году Андрей Седых задал Набокову вопрос о болезненной странности многих его героев: «Почему у физически и морально здорового, спортивного человека все герои такие свихнувшиеся люди?» Писатель ответил, что «в страданиях человека есть больше значительного и интересного, чем в спокойной жизни. Человеческая натура раскрывается полней».

Неочевидный на первый взгляд, мотив болезни присутствует практически во всех произведениях Набокова. Иногда он выходит на первый план, иногда появляется на периферии текста.

В художественных текстах Набокова сюжетообразующая функция болезни ярко выражена в рассказе «Лик», романах «Камера обскура», «Защита Лужина», «Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Пнин», «Бледное пламя».

В произведениях писателя тема болезни является отражением нездорового, надрывного состояния окружающего мира – мироощущения, близкого многим современникам Набокова (поэтам – Пастернаку, Маяковскому, Асееву, Цветаевой, Мандельштаму и прозаикам – Булгакову, Алданову, позднее Солженицыну), ставящим «диагноз» не только своим героям, но и обществу. Сравнение того, что произошло в России после революции, с болезнью у Набокова тоже присутствует, но выражено оно в основном в публицистических текстах.

Одна из главных функций мотива болезни у Набокова, на наш взгляд, тесно связана с «водяным знаком» его творчества – особым, неповторимым видением мира. Богатство визуальных образов и метафор в текстах писателя позволяет говорить о визуальной поэтике и уникальной оптике набоковских текстов. По точному замечанию Альфреда Аппеля, прекрасное название для всей набоковской прозы – «Соглядатай», так как «восприятие реальности для него – чудо видения, и сознание играет здесь роль оптического инструмента».

Болезнь деформирует привычное восприятие реальности. Набокова привлекает измененная, искаженная болезненным сознанием призма видения героя. Описывая различные виды заболеваний, Набоков пристально изучает возможности такого деформированного зрения.

Исследователи уже обращали внимание на то, что описание бреда героев, галлюцинаций, связанных с повышением температуры, или близкого к обмороку состояния сознания во время сердечного приступа, в набоковской прозе вводит тему потусторонности. Наиболее яркий пример можно видеть в «Даре» и «Других берегах». Это «припадок ясновидения» героя «после одного особенно тяжелого воспаления легких» - четкое видение со всеми подробностями того, как мать покупает ему зачем-то в качестве подарка «обыкновенный, зеленый фаберовский карандаш», которое потом получит подкрепление в реальности, изменится только величина предмета: карандаш окажется «рекламным гигантом», «в полтора аршина длины и сообразно толстым».

Болезнь позволяет герою заглянуть за границу «человеческой отъединенности», выйти из «тонкой пленки плоти». Во время очередного приступа Пнин «соскальзывает в прошлое», видит своих умерших родителей, друзей, погибшую в концлагере Мирру Белочкину: «Убитые, забытые, неотмщенные, неподвластные тлению, бессмертные», они оживают в его болезненном видении.

В «Пнине» сердечный приступ синхронизуется с детской болезнью Тимофея. Это связанное с болезнью «соскальзывание в прошлое» намечается уже в ранних рассказах и романах писателя. Так, в романе «Король, дама, валет» сказано, что наутро после аварии Драйер чувствовал сильную боль в плече: «электрический звонок из вчерашнего дня в нынешний», а в рассказе «Совершенство» (1932) приступ сердечной боли на курорте в Померании переносит Иванова на восемнадцать лет назад, воскрешая в памяти другой берег Балтийского моря: «...сердце отлучалось и спешило вернуться, чтоб отбухать свое и вновь удалиться, и сквозь эту боль и тревогу крапива у заборов напоминала Гунгербург». М. Шраер пишет в этой связи о «картографировании» - изображении приступов сердечной боли через совмещение в сознании героя пространства физической боли и карты морского побережья: «В последний миг – миг абсолютной ясности – сознание Иванова становится идеальной картой всего его бытия, всех маршрутов, которыми он путешествовал, как здешних, так и потусторонних».

В романе «Пнин» повествователь, изображая первый эпизод «соскальзывания в прошлое» у своего героя, называет Пнина своим пациентом, а себя врачом. Здесь можно видеть автореминисценцию на «Камеру обскура», в которой отношения доктор – пациент выстраивают Горн и Кречмар, а позднее доктором по отношению к Лолите будет называть себя Гумберт. В «Пнине» повествователь ставит под сомнение диагноз «сердечный приступ», говоря о возможной пневмонии (подобное «перекрестье пневмонии и сердечной болезни» испытывал и сам Набоков во время межреберной невралгии).

Повествователь детально описывает ощущения своего больного героя-пациента: его отношение к собственному сердцу: «с тошным страхом, с нервическим омерзением, с болезненной ненавистью, словно к могучему, слизистому чудищу, паразиту, к которому противно притронуться и с которым, увы, приходится мириться».

Любопытно, что врачи называют болезнь Пнина «тенью за сердцем». На что один из персонажей романа, Шато, реагирует: «Хорошее название для плохого романа». Этот же весьма метафорический диагноз ставили врачи и самому Набокову. Б. Бойд приводит слова писателя, которому в феврале 1952 года делали рентген сердца и сообщили этот диагноз: «Тень за сердцем» - нечто, преследовавшее меня, более десяти лет, чего ни один доктор не мог объяснить, - но какое замечательное название для старомодного романа!» В романе это название болезни далеко не случайно, в текстуре повествования оно сплетается с мотивом белки («тенехвостая» с греч.) и с воскрешением тени прошлого.

Описание болезни сердца можно видеть и в других романах Набокова: у Подтягина в «Машеньке», в «Подлинной жизни Себастьяна Найта» - Себастьян, как и его мать, умирает от «сердечного приступа (болезнь Лемана)». В комментариях к роману А. Люксембург определяет болезнь Лемана как «angina pectoris, стенокардия, или грудная жаба». Действительно, описанные в тексте симптомы характерны именно для этого распространенного сердечно-сосудистого заболевания, однако, «болезни Лемана» не существует, это ошибка комментатора.

Особая тема в набоковской прозе - болезнь глаз. Большое значение придается писателем зоркости зрения. Здесь физические способности человека становятся критерием эстетической чуткости. Как правило, люди глухие к искусству и к многообразию жизни обладают слабостью зрения. В «Даре» глазными болезнями страдают оппоненты главного героя: постоянно подчеркивается близорукость Чернышевского: «глаза, как у крота»; критик Христофор Мортус страдает неизлечимой болезнью глаз: это «придавало каждой строке Мортуса какую-то трагическую ценность»; посредственный литератор Ширин «в больших очках, за которыми, как в двух аквариумах, плавали два маленьких прозрачных глаза, совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям», был «слеп, как Мильтон, глух, как Бетховен, и глуп, как бетон». В отличие от них главный герой, писатель Федор Годунов-Чердынцев, обладает необыкновенной зоркостью. «У, какое у автора зрение! <...> Нам даже думается, что может быть именно живопись, а не литература с детства обещались ему...»

Тема слабого зрения заявлена Набоковым в романе «Король, дама, валет», где она реализуется в нескольких плоскостях текста. Франц случайно наступает на свои очки, а от природы он «беспомощно близорук». Далее автор приводит описание Берлина, увиденного близорукими глазами героя: «Внизу, по улице, как медузы, скользили люди, среди внезапно замершего автомобильного студня, - потом все это опять двигалось, и смутно-синие дома по одной стороне, солнечно-неясные – по другой текли мимо, как облака, незаметно переходящие в нежное небо. Такой представилась Францу столица, - призрачно-окрашенной, расплывчатой, словно бескостной, ничуть не похожей на его грубую провинциальную мечту».

Близорукость героя реализуется в произведении и метафорически – как его душевная слепота в отношениях с Мартой. Развитие любовного романа героев переплетается в тексте с темой утраты/порчи очков. Когда разбиты старые очки Франца, начинается прелюдия к его роману с женой Драйера. И второй раз трещина, таинственным образом прошедшая через стекло его очков, возникает уже в финале романа, когда Марта умирает. Мелодраматическая интрига произведения, вызвавшая упреки первых критиков в подражательности, для автора становится лишь поводом для создания другого сюжета – о разных версиях «реальности». Набоков ставит проблему адекватности видения и восприятия. Он экспериментирует с разными модальностями зрения. В финале Набоков изображает предсмертный бред Марты, в котором обрывки реальности перемешаны с осуществлением мечты – убийством Драйера: острая боль в груди (у нее крупозное воспаление легких) трансформируется то в мраморный край стола, то в весло, упирающееся в ребра; возникает сюрреалистический образ пиджака, который «лежал на дне лодки, синий, распластанный, - но уже спина подозрительно горбилась, набухали рукава, он пытался встать на четвереньки <...> он не хотел тонуть, - шевелился на волне, как живой. Она стала толкать его веслом, он цеплялся за весло, хотел вылезти».

Еще более явно метафора слепоты развита в «Камере обскура». И интересна здесь, конечно, не только реализация поговорки «любовь слепа», но виртуозное описание мира через призму ослепшего после автомобильной катастрофы Кречмара (в романе звучит и более точный диагноз окулиста: «вследствие кровоизлияния произошло сдавление глазных нервов как раз там, где они скрещиваются в мозгу»): «Слуховых впечатлений было набрано за это время сколько угодно, - а зрительных никаких – так что в конце концов неизвестно, как выглядит палата, какое лицо у сиделки, у доктора <...> Эти звуки, эти шаги, эти голоса двигались как бы в другой плоскости <...> И между ними и той темнотой, в которой он пребывал, существовала какая-то плотная преграда...»

Описано его отчаяние, близкое к умопомешательству, ненасытная жажда узреть Магду и «мучительные» попытки «родить свет».

Катастрофа оттеняется и «сострадательным» письмом Горна, который подчеркивает особую роль зрения в жизни своего обманутого соперника: «...я всей душой скорблю о Вас, особенно когда вспоминаю Вашу любовь к живописи, к роскошным краскам и утонченным оттенкам, ко всему тому, что делает зрение божественным подарком свыше. Есть люди (Вы и я принадлежим к их числу), которые живут именно глазами, зрением, - все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств». Значимо и осознание Кречмаром того, что он не умел «до конца пользоваться даром острого зрения».

Работа памяти ослепшего описана как «волшебный фонарь» и как фотокамера: «Питаясь воспоминаниями о ней, он словно перебирал миниатюры: Магда в узорном переднике, приподнимающая портьеру, Магда под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым лужам...» Эти статические снимки с реальности обретают в ретроспективном видении героя динамику: «В памяти у него, в стеклянной памяти, глянцевито переливался как бы цветной фотографический снимок: загиб белой дороги, черно-зеленая скала слева <...> спереди – вылетевшие навстречу велосипедисты – две пыльные обезьяны в красно-желтых фуфайках; резкий поворот руля <...> и вдруг, на одну долю мгновения, вырос чудовищный телеграфный столб, мелькнула в глазах растопыренная рука Магды, и волшебный фонарь мгновенно потух».

«Волшебный фонарь» - одно из рабочих названий романа. При этом упоминание «волшебного фонаря» представляется важным не только в связи с кинематографической мелодраматичностью сюжета, «пропитанностью жизни синематографом», отраженной в романе (В. Ходасевич) (как и камера обскура, «волшебный фонарь» - предшественник кинопроектора), но и в связи с мимолетностью, «суетой сует», ассоциировавшейся с этим оптическим прибором в русской культуре.

Ю. Лотман и Ю. Цивьян показали, что «волшебный фонарь» изумлял первых зрителей не столько самим изображением, сколько «способностью этого изображения исчезать»: «К картинам на полотне европеец тех лет был привычен. Но он привык и к тому, что нарисованное изображено навсегда. Здесь же подрывалось именно это свойство картины – ее закрепленность во времени и пространстве <...> В литературу XIX века образ «волшебного фонаря» вошел как метафора преходящего».

В контексте набоковского романа ассоциации фрагментов воспоминаний с фотографиями и с картинами «волшебного фонаря» подчеркивают яркость деталей прошлого во внутреннем видении героя и, одновременно, актуализируют мотив иллюзии реальности, иллюзии, которую виртуозно создают новые оптические медиа.

Описывая болезни героев, автор показывает преображение мира. Это «двойная экспозиция» в восприятии Лужина – видение реальности как проекции шахматной игры – и размышления как «вон той липой можно ходом коня взять телеграфный столб». Это цитированное описание «плывучей» столицы в «Короле, даме, валете» как результат беспомощной близорукости героя. В «Машеньке» - выздоровление после тифа: «Лежишь, словно на волне воздуха <...> Два окна, - одно прямо напротив, но далеко: постель будто отталкивается изголовьем от стены и метит в него медными набалдашниками изножья, в каждом из которых пузырек солнца...»

А в «Пнине» осмотр доктора во время гриппа в детстве героя – прослушивание – рождает сюрреалистический образ: «Подобно плоской ступне некоего одноногого существа, ухо бродило по груди и спине Тимофея». В этом же романе дано описание визита к стоматологу, которое встретится во многих прозаических и поэтических текстах писателя и является темой вполне «автобиографической».

Когда я по лестнице алмазной

поднимусь из жизни на райский порог,

за плечом к дубинке легко привязан,

будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс,

медную плешь Петра у ворот.

Он заметит: я что-то принес с собою, -

и остановит, не отопрет.

«Апостол, скажу я, пропусти мя!..»

Перед ним развяжу я узел свой:

два-три заката, женское имя

и темная горсточка земли родной...

Он поводит строго бровью седою,

но на ладони каждый изгиб

пахнет еще гефсиманской росою

и чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грусти

приду я, зная, что, звякнув ключом,

он улыбнется и меня пропустит,

в рай пропустит с моим узелком.

Список литературы:

1. Колобродов, Д. Дар бесценный / Д. Колобродов // Свой. – 2019. – Апрель. – С. 18-21.

2. Ефимов, М. …Молчание музы и последнее слово комментатора / М. Ефимов // Звезда. – 2018. - № 4. – С. 220-226.

3. Ефремова, Д. Вера, Набоков, любовь / Д. Ефремова // Культура. – 2018. - № 7. – С. 1, 14.

4. Воронцов, А. Метаморфозы Набокова / А. Воронцов // Москва. – 2017. - № 12. – С. 166-170.

5. Харабет, К. В. Криминологические «реалии» и «метаморфозы» в биографии и творчестве В. В. Набокова / К. В. Харабет // Российская юстиция. – 2017. - № 10. – С. 36-38 ; № 9. – С. 43-46.

6. Панков, С. Вторая жизнь Владимира Набокова / С. Панков // ГЕО. – 2017. - № 7. – С. 99-114.

7. 40 лет без Набокова // Иностранная литература. – 2017. - № 6. – (Спецвыпуск).

8. Жутовская, Н. Аврелианец Пильграм / Н. Жутовская // Звезда. – 2016. - № 11. – С. 221-227.

9. Осипов, Ю. Одиночество и свобода / Ю. Осипов // Смена. – 2016. - № 8. – С. 4-27.

10. Клепикова, Е. К. Монополия на бабочку / Е. К. Клепикова // Независимая газета. – 2016. – 23 июня. – С. 4 (Прилож.)

11. Мельников, Н. Высмеять пересмешника : Владимир Набоков в зеркале пародий и мистификаций / Н. Мельников // Иностранная литература. – 2016. - № 3. – С. 232-255.

12. Миллер, Лариса. И со мной моя тайна всечастно… / Л. Миллер // Независимая газета. – 2016. – 4 февраля. – С. 5 (Прилож.)

13. Логинов, Д. Отец Лолиты / Д. Логинов // Смена. – 2015. - № 5. – С. 86-103.

14. Амусин, М. Набоков и ЛБИ / М. Амусин // Нева. – 2014. - № 11. – С. 207-217.

15. Дьякова, В. Владимир Набоков: «Как звать тебя…» / В. Дьякова // Тайны и преступления. – 2014. - № 4. – С. 76-85.

16. Долинин, А. Карл Проффер и Владимир Набоков: к истории диалога / А. Долинин // Новое литературное обозрение. – 2014. - № 125. – С. 145-152.

17. Трубецкова, Е. Болезнь как способ отстранения: «новое зрение» Владимира Набокова / Е. Трубецкова // Вопросы литературы. – 2014. - № 3. – С. 184-207.

18. Россинская, С. Р. Изгнанник из рая / С. В. Россинская // Мир библиографии. – 2014. - № 2. – С. 57-62.

19. Формозов, Н. Возвращение Феба: о бабочках Набокова / Н. Формозов // Новый мир. – 2013. - № 12. – С. 130-139.

20. Бабиков, А. Определение Набокова / А. Бабиков // Звезда. – 2013. - № 9. – С. 112-116.

21. Джалагония, В. Предсказанная смерть с участием бабочки / В. Джалагония // Эхо планеты. – 2013. - № 32. – С. 44-47.

22. Хрусталева, А. Рождественские легенды : усадьба Владимира Набокова «Рождествено» / А. Хрусталева // Учительская газета. – 2013. - № 21. – С. 18.

23. Рокотов, В. Ледяной трон / В. Рокотов // Литературная газета. – 2013. - № 5. – С. 10.

24. Винокурова, И. Набоков и Берберова / И. Винокурова // Вопросы литературы. – 2013. - № 3. – С. 115-171.

25. Барабтарло, Г. Возвратный ветер / Г. Барабтарло // Звезда. – 2012. - № 8. – С. 202-210.

26. Барабтарло, Г. Скорость и старость / Г. Барабтарло // Звезда. – 2012. - № 7. – С. 191-197.

27. Кибальник, С. Псевдоединство младоэмигрантов : Гайто Газданов и Владимир Набоков / С. Кибальник // Вопросы литературы. – 2012. - № 1. – С. 276-287.

28. Телетова, Н. Нежданное : Пантелеймон Романов и Владимир Набоков / Н. Телетова // Звезда. – 2011. - № 4. – С. 202-211.

29. Егорова, Е. В. «Отчаяние» В. В. Набокова : отсылки к Ф. М. Достоевскому / Е. В. Егорова // Русская речь. – 2011. - № 2. – С. 17-23.

30. Сосницкая, М. Видимая и невидимая связь Набокова и Лукаша / М. Сосницкая // Юность. – 2011. - № 2. – С. 65-68.

31. Барабтарло, Г. Казарга / Г. Барабтарло // Звезда. – 2010. - № 11. – С. 203-206.

32. Парамонов, Б. Два эссе о Набокове / Б. Парамонов // Иностранная литература. – 2010. - № 9. – С. 193-200.

33. Рыжкова, Т. Прогулка по Петербургу с Владимиром Набоковым / Т. Рыжкова // Литература. – 2010. - № 10. – С. 24-28.

34. Хороший писатель – это в первую очередь волшебник… : преписка Владимира Набокова и Эдмунда Уилсона // Иностранная литература. – 2010. - № 1. – С. 80-249.

35. Напцок, М. Р. Владимир Набоков в русском лингвокультурном пространстве / М. Р. Напцок // Обсерватория культуры. – 2009. - № 6. – С. 74-81.

36. Я не понимаю из чего сотворен его мир… : Владимир Набоков в переписке и дневниках современников // Иностранная литература. – 2009. - № 4. – С. 209-266.

37. Безелянская, А. «Твой будет взлет неизъяснимо ярок» / А. Безелянская // Студенческий меридиан. – 2009. - № 3. – С. 46-51.

38. Святослав, Ю. В. В. Набоков и шахматы / Ю. Святослав // Нева. – 2008. - № 9. – С. 190-202.

39. Барабтарло, Г. Тайна Найта / Г. Барабтарло // Звезда. – 2008. - № 4. – С. 185-199.

40. Семочкин, А. Вдали от вечности / А. Семочкин // Литературная учеба. – 2007. - № 6. – С. 121-156.

41. Маар, М. Лолита и немецкий лейтенант / М. Маар // Иностранная литература. – 2007. - № 4. – С. 137-172.

42. Письма Глеба Струве Владимиру и Вере Набоковым, 1942-1985 гг. // Русская литература. – 2007. - № 1. – С. 215-236.

43. Струве, Г. Владимир Набоков каким я его знал и каким вижу теперь / Г. Струве // Русская литература. – 2007. - № 1. – С. 236-257.

44. Безрукова, А. Мы с тобой так верили в связь бытия… : о творческих связях А. Н. Толстого и В. В. Набокова / А.Безрукова // Литературная учеба. – 2007. - № 1. – С. 92-101.

45. Ронен, О. Дубли : Ч. Чаплин и В. Набоков / О. Ронен // Звезда. – 2006. - № 9. – С. 213-220.

46. Ермолин, Е. Ключи Набокова / Е. Ермолин // Континент. – 2006. - № 127. – С. 433-443.

47. Ронен, И. Черти Набокова / И. Ронен, О. Ронен // Звезда. – 2006. - № 4. – С. 175-188.

48. Филимонов, А. Человековещи Набокова / А. Филимонов // Звезда. – 2006. - № 4. – С. 189.

49. Фрайштадт, Н. О Набокове – просто / Н. Фрайштадт // Нева. – 2006. - № 3. – С. 231-244.

50. Арьев, А. Виссон : Георгий Иванов и Владимир Сирин: стихосферы / А. Арьев // Звезда. – 2006. - № 2. – С. 190-202.

51. Эмис, М. Визит к госпоже Набоковой / М. Эмис // Иностранная литература. – 2005. - № 10. – С. 210-214.

52. Галинская, И. Л. Владимир Набоков и Зигмунд Фрейд / И. Л. Галинская // Культурология. – 2005. - № 4. – С. 46-59.

53. Переписка Набоковых с Профферами // Звезда. – 2005. - № 7. – С. 123-171.

54. Хрущева, Н. Владимир Набоков ирусские поэты / Н. Хрущева // Вопросы литературы. – 2005. - № 7/8. – С. 92-114.

55. Воронина, О. Набоков в журнале «Ньюйоркер» / О. Воронина // Звезда. – 2005. - № 4. – С. 126-150.

56. Шевченко, В. Еще раз о «потусторонности» Набокова / В. Шевченко // Звезда. – 2004. - № 4. – С. 193-201.

57. Письма В. В. Набокова к Г. П. Струве // Звезда. – 2004. - № 4. – С. 139-163.

58. Гандельсман, В. Неизвестное письмо В. В. Набокова / В. Гандельсман // Октябрь. – 2004. - № 4. – С. 183-186.

59. Набоков, Владимир. Знаете, что такое быть знаменитым писателем? : из интервью 1950-1970-х годов / В. Набоков // Иностранная литература. – 2003. - № 7. – С. 208-219.

60. Шевченко, В. Зрячие вещи : оптические коды Набокова / В. Шевченко // Звезда. – 2003. - № 6. – С. 209-219.

61. Коган, Е. И. Причуды Набокова-читателя / Е. И. Коган // Библиография. – 2003. - № 6. – С. 15-25.

62. Кибальник, С. А. Газданов и Набоков / С. Кибальник // Русская литература. – 2003. - № 3. – С. 22-41.

63. Мельников, Н. «Творимая легенда» Владимира Набокова : о «литературной личности» писателя / Н. Мельников // Русская словесность. – 2003. - № 1. – С. 11-20.

64. Женщина, которая создала Набокова // Литературная газета. – 2002. - № 46. – С. 14.

65. Набоков о Набокове // Литературная газета. – 2002. - № 27. – С. 7.

66. Шишкин, М. В сторону Набокова / М. Шишкин // Дружба народов. – 2001. - № 4. – С. 214-217.

67. Джонсон, Д. Б. Странные соседи : Эйн Рэнд и Владимир Набоков / Д. Б. Джонсон // Звезда. – 2001. - № 4. – С. 194-203.

68. Набоков, Владимир. Интервью радиостанции «Голос Америки» / В. Набоков // Дружба народов. – 2000. - № 11. – С. 193-204.

69. Нике, М. «Венецианка» Набокова / М. Нике // Звезда. – 2000. - № 10. – С. 201-205.

70. Ледковская, М. Заметки о Набокове / М. Ледковская // Наше наследие. – 2000. - № 55. – С. 93-98.

71. Марамзин, В. Уроки Набокова / В. Марамзин // Звезда. – 2000. - № 7. – С. 201-207.

72. Барабтарло, Г. Троичное начало у Набокова / Г. Барабтарло // Звезда. – 2000. - № 5. – С. 219-230.

73. «Дорогой и милый Одиссей…» : переписка В. В. Набокова и В. М. Зензинова // Наше наследие. – 2000. - № 53. – С. 77-118.

74. Амусин, М. О несходстве сходного : Борхес и Набоков / М. Амусин // Октябрь. – 2000. - № 2. – С. 181-186.

75. Набоков, Владимир. Убедительное доказательство : последняя глава из книги воспоминаний / В. Набоков // Иностранная литература. – 1999. - № 12. – С. 136-171.

76. Любецкая, Т. Я попала в руки Набокова / Т. Любецкая // Дружба народов. – 1999. - № 5. – С. 170-178.

77. Последний дворянин в русской литературе // Литературная газета. – 1999. - № 16. – С. 12.

78. Я был вовсе не фривольной птичкой в ярких перьях, а строгим моралистом // Литературная газета. – 1999. - № 14. – С. 13.

79. Встреча с Сириным // Литературное обозрение. – 1999. - № 2. – С. 3-89.

80. Ильин, С. Непрочитанный Набоков / С. Ильин // Новая юность. – 1999. - № 2. – С. 180-196.

81. В доме Набокова // Литературная газета. – 1997. - № 30. – С. 12.

82. Замятин, Д. Экономическая география Лолиты / Д. Замятин // Новая юность. – 1997. - № 26/27. – С. 86-94.

83. Козицкий, И. Набоков и Добужинский: связи формальные и не только / И. Козицкий // Нева. – 1997. - № 11. – С. 214-220.

84. Ахмадулина, Б. Робкий путь к Набокову / Б. Ахмадулина // Литературная газета. – 1997. - № 3. – С. 12-13.

85. Золотусский, И. Путешествие к Набокову / И. Золотусский // Новый мир. – 1996. - № 12. – С. 185-197.

86. Владимир Набоков // Звезда. – 1996. - № 11. – (Спецвыпуск).

87. «Как редко теперь пишу по-русски…» : из переписки В. В. Набокова и М. А. Алданова // Октябрь. – 1996. - № 1. – С. 121-146.

88. Три интервью с Владимиром Набоковым // Иностранная литература. – 1995. - № 11. – С. 233-248.

89. Смирнов, М. Набоков в Уэсли / М. Смирнов // Вопросы литературы. – 1995. - № 4. – С. 153-170.

90. Адамович, Г. Наименее русский из всех русских писателей / Г. Адамович // Дружба народов. – 1994. - № 6. – С. 216-237.

91. Мулярчик, А. Набоков и «набоковианцы» / А. Мулярчик // Вопросы литературы. – 1994. - № 3. – С. 125-169.

92. Курдюмова, Т. Вл. Вл. Набоков / Т. Курдюмова // Литература в школе. – 1994. - № 5. – С. 62-67.

93. Сараскина, Л. Набоков, который бранится… / Л. Сараскина // Октябрь. – 1993. - № 1. – С. 176-189.

94. Кузнецов, П. Утопия одиночества : В. Набоков и метафизика / П. Кузнецов // Новый мир. – 1992. - № 10. – С. 243-250.

95. Шаховская, З. На мраморе руки… / З. Шаховская // Наш современник. – 1991. - № 9. – С. 183-185.

96. Михайлов, О. Литература русского зарубежья / О. Михайлов // Литература в школе. – 1991. - № 3. – С. 42-59.

97. Битов, А. Одноклассники : О. В. Волков и В. В. Набоков / А. Битов // Новый мир. – 1990. - № 5. – С. 224-243.

98. Анастасьев, Н. А. Феномен Владимира Набокова / Н. А. Анастасьев // Иностранная литература. – 1987. - № 5. – С. 210-223.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.