Русская Сафо (к 150-летию со дня рождения Мирры Лохвицкой)
Русская Сафо
(к 150-летию со дня рождения Мирры Лохвицкой)
Библиографическое пособие. Курган. 2019
Популярность этой поэтессы в начале прошлого века перехлестывала все мыслимые и немыслимые границы. Достаточно сказать, что ее стихотворные сборники приносили солидный доход книжным издательствам, а посему те оспаривали друг у друга честь напечатать очередной изящный томик.
Ее фотографии глядели на прохожих из витрин всех петербургских фотоателье. На снимках была запечатлена стройная красавица с огромными загадочными глазами, точеными чертами лица и пышной прической.
В нее влюблялись и слали признания в пылкой любви сотнями. Из-за нее пытались стреляться, травиться, вешаться. Она же оставалась верной своему супругу, которому исправно рожала детей – только мальчиков.
Ее звали Марией. Но известна она совсем под другим именем – Мирра Лохвицкая.
Мария родилась в Петербурге 2 декабря 1869 года в респектабельной и обеспеченной семье известного адвоката Александра Владимировича Лохвицкого и его супруги, Варвары Александровны, урожденной Гойер.
Доктор прав, автор курса уголовного права и других сочинений и статей, Лохвицкий был практикующим адвокатом – присяжным поверенным.
Ее мать обрусевшая француженка, любившая и хорошо знавшая русскую и европейскую литературу. Сестра Надежда, принявшая псевдоним «Тэффи», стала впоследствии писателем-сатириком.
Мария была второй после брата Николая. Потом появились на свет еще четыре дочери – Надежда, Варвара, Лидия и Елена. Стихи в этой семье писали все дети, но почему-то это считалось зазорным: тот, кто попадался на «рифмоплетстве», подвергался самым язвительным насмешкам со стороны других.
Вне подозрений оставался только старший брат Николай, но и он однажды был уличен в пагубном пристрастии к рифме. Именно из обрывка его стихотворения Мария впоследствии взяла свой псевдоним – Мирра. Имя Мария казалось ей слишком простеньким для поэзии.
Когда выяснилось, что и Мария, и Надежда, несмотря на насмешки сестер, стали писать стихи «серьезно», девушки заключили между собой договор: начинать завоевание Парнаса не одновременно, а по старшинству. Дебютировать должна была Мария-Мирра, и только в случае провала на тот же путь вступила бы Надежда: две поэтессы из одной семьи казались барышням смешным и неприличным явлением.
Родители сохраняли нейтралитет: дочери были послушными, благовоспитанными барышнями, свято соблюдали светские приличия, сомнительные сборища не посещали, ну а если решили поиграть в поэтесс... что ж, беды в этом нет. Лишь бы с какими-нибудь социалистами-бомбистами не связались.
В 1874 году Лохвицкие переехали в Москву в связи со служебными делами главы семейства. Старший сын уже отделился и успешно делал военную карьеру, благополучно позабыв о своих «поэтических опытах». Мария в 1882 году поступила пансионеркой в Александровский институт. Но через три года ее отец скоропостижно скончался, а мать с младшими дочерьми вернулась в Петербург. Окончив курс и получив свидетельство домашней учительницы, Мария переехала туда же, к своим. Переехала уже почти признанной поэтессой: два ее стихотворения, с разрешения институтского начальства, были изданы и замечены критикой и читающей публикой.
В 1889 году Мария начала регулярно публиковать свои стихи в периодической печати: в иллюстрированном петербургском журнале «Север», в журналах «Живописное обозрение», «Художник», «Труд», «Русское обозрение», «Книжки Недели» и многих других. Для того времени, тем более для женщины, это был феерический успех, причин которого сама Мария искренне не понимала
А критики захлебывались от восторга, называя стихи двадцатилетней красавицы удивительно зрелыми и сильными. Такие, например, как вот это:
Порвется жизни нашей нить, -
Спешите ж ею насладиться,
Спешите юностью упиться,
Любить, страдать, - страдать,
любить!
Честно говоря, в этих строках не видно ни силы, ни зрелости. Технически безупречный набор банальностей, не отражающий ни характера автора, ни его личности и, главное, не привносящий в поэзию абсолютно ничего нового. Хотя... может быть, именно поэтому стихи Лохвицкой были невероятно популярны: банальность притягивает обывателей, как магнит.
В ее ранних стихах любовь – светлое чувство, приносящее семейное счастье и радость материнства, впоследствии в нее вторгается греховная страсть, вносящая разлад в душу. И все это не имело ни малейшего отношения к собственной жизни поэтессы, разве что мечты о счастливом замужестве стали реальностью.
В возрасте двадцати двух лет Мария вышла замуж за соседа по даче в Ораниенбауме – Евгения Эрнестовича Жибера, сына профессора архитектуры, студента Петербургского университета, впоследствии инженера-строителя. Она считала, что любила своего мужа, хотя, опубликовав десятки любовных стихотворений, ни разу еще не испытала этого чувства в реальной жизни. Ну, не получалось у нее полюбить так, как она об этом писала.
Мирра Лохвицкая с мужем Евгением Жибером
Кстати, Мирра Лохвицкая еще при жизни получила прозвище «Русской Сафо», поскольку практически единственной темой ее творчества была любовь. А строка «Это счастье – сладострастье» воспринималась, ни больше, ни меньше, как девиз поэтессы. Над этим они с супругом частенько смеялись: более благопристойной дамы, чем мадам Жибер, было еще поискать.
Через год после свадьбы молодые уехали из Петербурга, жили в Тихвине и Ярославле, затем на несколько лет их местом жительства стала Москва. Осенью 1898 года семья снова переехала в Петербург – как оказалось, насовсем.
Мирра Лохвицкая продолжала исправно писать и публиковать стихи и так же исправно рожать детей. Их у поэтессы было пятеро, все – мальчики. Трое: Михаил, Евгений и Владимир – появились на свет в первые годы ее замужества, один за другим. Около 1900 года родился четвертый ребенок, Измаил.
Мирра Лохвицкая с сыновьями
Именно к началу 1900-х относится стихотворение, в котором она дает шутливую характеристику каждому из сыновей и совершенно всерьез говорит о своих материнских чувствах:
Михаил мой – бравый
воин,
Крепок в жизненном бою,
Говорлив и беспокоен,
Отравляет жизнь мою.
Мой Женюшка – мальчик
ясный,
Мой исправленный портрет,
С волей маминой согласный,
неизбежный как поэт.
Мой Володя суеверный
Любит спорить без конца,
Но учтивостью примерной
Покоряет все сердца.
Измаил мой – сын Востока,
Шелест пальмовых вершин,
Целый день он спит глубоко,
Ночью бодрствует один.
Но и почести и славы
Путь отвергну я скорей,
Чем отдам свою ораву:
Четырех богатырей!
Это, пожалуй, единственное стихотворение поэтессы, которое критики и читатели предпочли «не заметить»: слишком уж оно было приземленным, «нетипичным» для великолепной Мирры. Ведь по темам и основному содержанию ее поэзия ограничивалась сферой чувственной любви, возводила в культ обнаженное сладострастие. Лохвицкая культивировала взгляд на женщину как на существо, находящее свое счастье в беззаветном подчинении любимому, ее «повелителю».
Самое забавное: по единодушному свидетельству мемуаристов, несмотря на смелость своей любовной лирики, в жизни Лохвицкая была «самой целомудренной дамой Петербурга», верной женой и добродетельной матерью.
Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 году и сразу же был удостоен Пушкинской премии. Кстати, какое-то особое покровительство поэтессе со стороны известного поэта Майкова – просто миф, они вообще не были знакомы. Но оценки многих известных людей были просто восторженными:
«После Фета я не помню ни одного настоящего поэта, который так бы завоевывал, как она, «свою» публику», - писал В.И. Немирович-Данченко, известный в те годы литератор (и брат знаменитого театрального деятеля) о своем первом впечатлении от ее стихов, - словно на меня солнцем брызнуло».
Далее сборники стихотворений выходили практически ежегодно, всякий раз вызывая шквал восторженных критических откликов и даже почетных отзывов Академии наук. Мистика? Вовсе нет. Поэтесса оказалась в нужное время в нужном месте и нашла очень подходящую для нее нишу – на фоне однообразно-унылой народнической лиры страстный, до экзальтации, голос поэтессы звучал совершенно особенно, как музыкальное соло. У нее просто не было конкуренток, именно она стала основоположницей женской поэзии Серебряного века.
При этом «ее успеху не завидовали – эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен...», - писал В.И. Немирович-Данченко. Он же замечал: «Лохвицкой не пришлось проходить сквозь строй критического непонимания... В равной степени принятая литературным кругом и широкой публикой, она с каждым новым произведением все дальше и дальше оставляла за собою позади молодых поэтов своего времени, хотя целомудренные каплуны от литературы и вопияли ко всем святителям скопческого корабля печати о безнравственности юного таланта».
Л. Н. Толстой снисходительно оправдывал ранние устремления поэтессы: «Это пока ее зарядило... Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет и потекут чистые воды!»
Единственное, чем постоянно донимали Мирру критики и собратья по цеху, - это «отсутствие гражданской позиции». Тому же В.И. Немировичу-Данченко один московский литератор писал об этом так: «...На нашем горизонте новая звезда. Ваша питерская Мирра Лохвицкая – птичка-невеличка, от земли не видать, а тот же Вукол Лавров читает ее и пузыри на губы пускает. Начал бы ее в «Русской мысли» печатать, да боится наших Мидасов-Ослиные уши, чтобы те его за отсутствие гражданского протеста не пробрали. Вы ведь знаете, Москва затылком крепка...»
Далась им эта «гражданская позиция»! Да это понятие просто не вписывалось в круг интересов Мирры Лохвицкой. Она даже от красного цвета шарахалась – видимо, чисто инстинктивно:
Мне ненавистен красный цвет
За то, что проклят он.
В нем – преступленья долгих
лет,
В нем – казнь былых времен...
С переездом в Петербург Лохвицкая вошла в литературный кружок Случевского, который относился к ней с большой теплотой, но она редко появлялась на его «пятницах». Она вообще избегала знакомств в литературно-поэтическом мире. Ей откровенно претил богемный образ жизни. Хотя возникшая вокруг нее аура всеобщей легкой влюбленности, несомненно, льстила матери семейства, сохранившей девичьи стройную фигуру и грациозность.
Классический портрет поэтессы дает И. А. Бунин: «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость... Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».
Увы, Лохвицкая не избежала участи всех красивых женщин: в ней упорно отказывались замечать что-то помимо красоты, а успех стихов приписывали исключительно выигрышной внешности. Хотя в последнем утверждении, безусловно, есть толика правды: по крайней мере, на первом этапе литературной карьеры эффектная внешность молодой поэтессы не могла ей не помочь. Но потом – начала тяготить ее саму.
Ко всему прочему, эффектная, умная красавица была по характеру замкнутой и не слишком склонной к общению. Ее публичные выступления можно пересчитать по пальцам и вряд ли следует считать успешными. Как вспоминал один из свидетелей такого выступления: «Когда она вышла на сцену, в ней было столько беспомощной застенчивости, что она казалась гораздо менее красивою, чем на своей карточке, которая была помещена во всех журналах».
Горькое разочарование для поклонников «прекрасной русской Сафо».
И занимавший всю литературную (и не только) общественность слух о страстном романе Лохвицкой со знаменитым в ту пору поэтом Константином Бальмонтом тоже оказался всего лишь слухом. Сам поэт в автобиографическом очерке «На заре» написал что-то маловразумительное о «поэтической дружбе». В остальном же отношения двух поэтов окружены глухим молчанием мемуаристов: ни свиданий, ни переписки, ни-че-го. Только отзвуки стихов одного в стихах другой – и наоборот. Но это, согласитесь, весьма далеко от «бурного романа». Хотя...
Есть основания полагать, что Бальмонт, вольно или невольно, сыграл в судьбе Лохвицкой роковую роль. Драма, по всей видимости, состояла в том, что чувство – было, причем взаимным, но Лохвицкая оставалась безупречной супругой и стремилась задушить в себе «непозволительные страсти», а Бальмонт, человек более чем своеобразный, да еще одержимый ницшеанскими идеями о «сверхчеловечестве», непрерывно расшатывал и без того нестабильное душевное равновесие поэтессы.
В связи с этим «романом» известность Лохвицкой получила несколько скандальный оттенок, поэтессе настойчиво примеряли ореол «вакханки». Однако Бунин, хорошо ее знавший, отмечал несовпадение этой репутации с реальным человеческим обликом поэтессы: «мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива».
Есть что-то мистическое как в поэзии Мирры Лохвицкой, так и в ее судьбе. Это было замечено сразу после ее смерти.
«Молодою ждала умереть, И она умерла молодой», - писал Игорь Северянин, перифразируя строки ее стихотворения, опубликованного в третьем по счету сборнике:
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком...
Я хочу умереть молодой...
Пусть не меркнет огонь до конца,
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца.
Стихотворение было впоследствии признано «ясно-осознанной пророческой эпитафией». Жаль, что ей не нашлось места на памятнике. Впрочем, на нем вообще не написано слова «поэтесса», только даты жизни и смерти, имя и фамилия.
Здоровье Лохвицкой заметно ухудшилось с конца 1890-х годов. Она часто болела, жаловалась на боли в сердце, депрессию, ночные кошмары. В декабре 1904 года болезнь обострилась, в 1905 году поэтесса была уже практически прикована к постели.
Умирала она мучительно. Физическая причина ее смерти неясна, но для современников было очевидно, что она связана с душевным состоянием.
«Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа...» - писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.
Смерть наступила 9 сентября 1905 года. Лохвицкой было 35 лет, после нее остались пятеро детей. Отпевали поэтессу в Духовской церкви Александро-Невской лавры, там же, на Никольском кладбище, ее и похоронили. Народу было мало. Могила Лохвицкой сохранилась, но ее состояние оставляет желать лучшего. Бальмонт не выказал никакого участия к поэтессе на протяжении всей ее предсмертной болезни и на похоронах не присутствовал. В его письме Брюсову от 25 сентября 1905 года среди пренебрежительных характеристик современных поэтов есть и такая: «Лохвицкая – красивый романс». Эти слова звучат цинично, не знать о смерти поэтессы Бальмонт не мог. Да и кто бы говорил о красивости и о романсах!
Мало найдется поэтов, чья литературная судьба начиналась бы столь успешно и завершилась бы столь печально. В начале пути – быстрое признание, восторги читателей, престижная Пушкинская премия уже за первый сборник, а в конце – холодные насмешки законодателей литературной моды, мелочные придирки критиков и равнодушие читающей публики, не удостоившей прежнюю любимицу даже живых цветов на похоронах.
Правда, Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона характеризует Лохвицкую как «одну из самых выдающихся русских поэтесс» и подтверждает: «Стих ее изящен, гармоничен, легок, образы всегда ярки и колоритны, настроение ясное, язык пластичен».
Мирра Лохвицкая, имевшая огромный успех на рубеже XIX-XX веков, впоследствии оказалась практически забыта. Лишь к концу 1990-х годов критики снова заговорили о том, что ее «влияние на современников и позднейших поэтов только начинает осознаваться».
Блещу я царицей в нарядных стихах…
О поэзии М. Лохвицкой
К концу XIX в. в русской литературе появилась целая плеяда талантливых поэтесс. Среди них были такие яркие дарования, как Поликсена Соловьева, Зинаида Гиппиус, Ольга Чюмина, Татьяна Щепкина-Куперник, Изабелла Гриневская. Но силой и страстностью поэтического темперамента особо выделялась Мирра Лохвицкая, «художница вакхических видений, русская Сафо» (по определению К. Бальмонта).
Основной мотив ее поэзии – любовь, страстное стремление женской души уйти от житейских будней в самозабвенный мир наслаждения и счастья. В форме «романа в стихах» поэтесса с большим мастерством передавала психологию любви: свидания и расставания, надежды и разочарования, страсть искреннего признания и понимание невозможности взаимного счастья. Лирические произведения Лохвицкой можно сравнить с музыкой здоровой и сильной молодой души, где есть счастье и полнота жизни. По мнению В. Маркова, одного из исследователей русской поэзии начала века, именно Лохвицкая, а не Ахматова, «научила женщин говорить». В ее стихах страстная женская душа, охваченная восторгом любви, воплотилась в изысканных поэтических формах.
Но чтобы понять всю глубину переживаний, неповторимость творческих открытий поэтессы, нужно соприкоснуться с тайнами ее художественного мышления, постигнуть своеобразие индивидуального поэтического стиля. Все это находит языковое выражение в словесных образах, передающих чувства лирической героини.
В лирике Лохвицкой нашли отражение классические традиции, сопряженные с мироощущением, характерным для художественных поисков XIX в. Сама поэтесса считала своим учителем Майкова, что сказалось и в художественной выразительности стиха, и, по определению К. Р. [Романова], в «умении пользоваться поэтическими образами». Вообще же наследие прошлого в ее поэзии связано с именами А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. К. Толстого, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, К. К. Случевского. Но стихотворный язык Лохвицкой почти полностью современен.
Тем не менее, чтобы не сложилась «искаженная картина образного характера слов и выражений, художественной ценности и новизны используемых языковых фактов, их отношения к современной литературной норме», назовем ряд отступлений от общей языковой нормы, а также индивидуально-авторские новообразования. Рассмотрим в первую очередь те явления, которые выступают на правах так называемых «поэтических вольностей». Сюда относятся случаи, где «верификационный вариант создавался пропуском или вставкой гласного в известных категориях приставок»: сокрою – скрою, вокруг – вкруг, сожигающей – сжигающей и т. д.
Если есть огонь в душе твоей,
Что похитил с неба Прометей,
Глубоко сокрой его в груди,
Красоты бессмертия не жди.
К началу XIX в. почти вышла из употребления форма церковнославянской основы от таких глаголов, как лить, пить (лиет, пиет). Этот архаичный вариант нечасто, но встречается в стихотворениях Лохвицкой. Например:
Это – чаша, что нектаром жизни
полна
И потоком блаженства лиет и лиет.
Нередки и варианты типа: счастие – счастье, жизнию – жизнью
Но вернулось снова Счастия земного
Время золотое, - возвратилось вновь
Не много счастья – больше зла
И мук мне молодость дала.
Когда нельзя на миг забыться мне,
Ни насладиться жизнию вполне…
В качестве «поэтических вольностей» поэтесса употребляет такие слова, как иль, средь, боле, коль, меж и др., представляющие собой удобный версификационный вариант, дающий возможность выбора между более длинной и более короткой формой слова.
Как хорошо средь молний гром
грохочет в небесах...
Меж сверстников, прекрасный, как
Парис,
Стоял Тезея сын.
Интересен и пример употребления звательной формы мужского рода, которая рифмуется с целью не создать лишнего слога:
В визге и грохоте слышно одно:
«Славен и славен еси, Сатано!»
У Лохвицкой примеров подобного рода немного, что свидетельствует об изменении поэтического языка, а употребление некоторых условностей традиции объясняется стилистической мотивировкой. Это хорошо видно при необходимости выбора между вариантами типа ветр – ветер, вихрь – вихорь и др.
Вихорь в небе поднялся,
Закружился, завился,
Взвил столбом песок и пыль
Со степной травой – ковыль.
И здесь же:
Вмиг улегся вихрь кругом,
Взвеял легким ветерком.
Каким могучим обольщеньем
Он будит спящий огнь в крови!
Подобного рода варианты широко использовались в стихотворном языке пушкинской поры. Многие из них сохранились и в поэзии XX в.
Знакомство с особенностями поэтической речи Лохвицкой дает возможность правильно прочесть и понять ее произведения, тем более что мы зачастую встречаемся с языковыми фактами, не свойственными современному литературному языку. В качестве примера можно привести употребление неполногласных славянизмов типа брег, глава, глас, врата, древо, злато, млеко, хлад и т. д., которые играли большую роль в формировании «высокого слога». Причем эти формы также встречаются наряду с полногласными.
Зажглись в ответ златые письмена.
Дайте волю кудрям золотым...
И глас раздался надо мной...
Что в душу закралось, чей голос так
нежно
Навеял былые мечты?
И молитву краткую я прочла
несмело...
Однако в определенных условиях эти варианты используются взаимозаменяемо и без ощутимых стилистических различий, если этого требует технически версификационный характер стиха:
Чище снега и сребра
Томный цвет ее лица.
Лишь венец серебристый
из лунных лучей
Освещал его образ приветный.
Сюда же следует отнести предлоги чрез и пред, которые «сосуществуют» с полногласными вариантами.
Да в вечность вторгнется тоска
Пред солнцем правды всемогущей...
Светлый далеко раскинулся путь
перед нами...
Подобные варианты характерны для всего творчества поэтессы, и выбор их зачастую мотивируется стилистической осмысленностью.
Основная тенденция в использовании «поэтических вольностей» отчетливо проявилась и в употреблении старой поэтической орфоэпии, допускавшей в стихотворной речи книжное произношение [е] вместо ['о]. Эта традиция была особенно характерна для поэзии XVIII – первой половины XIX в. И хотя Пушкин в значительной степени содействовал упразднению старой нормы, тем не менее она продолжала жить в стихах Фета, Тютчева, Майкова и др. У Лохвицкой же случаи намеренного использования рифмы на [е] можно объяснить стилистическими задачами:
В игре его поранил лев;
Он страждет, но стонать не смеет.
И ждет, смертельно побледнев,
Что вот раздастся лютый рев
И зверь от крови опьянеет.
Немая ночь. Рассыпанных над
бездной –
Мерцанье звезд в далекой вышине...
В груди тоска! И рвусь я в мир
надзвездный,
Хочу уснуть... И умереть во сне.
Все грустней, все безнадежней
Он твердит душе моей:
«Возврати мне образ прежний,
Свергни чары иль убей!»
В словаре поэтессы довольно много архаизмов, «высоких» слов. Это ланиты, вежды, длань, лобзания, пело и др.
И узрит чудесное в море
блаженства и света!
Когда я юношу прелестного узрела...
Где, чуть дымясь, почили облака,
Растет цветок, нетронутый доныне,
Взыскуемый, как в прежние века.
Элегический стиль – это поэтическая традиция, унаследованная Лохвицкой от прошлого. Его язык связан внутренними экспрессивными качествами, выражающими поэтическое настроение. Отметим, однако, что языковое содержание последних сборников поэтессы значительно меняется: шаблонных поэтических выражений типа море блаженства, чудные очи, даль серебристая и т. п. становится меньше. Это не означает, что Лохвицкая создала «новый» язык поэзии; она не занималась словотворчеством. И все же на фоне «унылой», тяжеловесной поэзии 80-90-х годов XIX в. стихи ее звучали легко, грациозно и мелодично.
Поэзия Лохвицкой – это не только дань традициям прошлого. Яркое, оригинальное мастерство, своеобразный язык метафор и символов, свободное использование живописных эпитетов, импрессионистское видение мира, - все это рождено духовными исканиями в эпоху зарождения новой поэзии начала XX столетия.
В поэтическом языке Лохвицкой особый интерес представляют яркие, оригинальные эпитеты, выделяющиеся своей метафоричностью. Творческое применение подобных эпитетов проявляется в нарушении устоявшихся, ставших привычными связей слов и замене их неожиданными сочетаниями; отсюда – новизна звучания: охладеют свинцовые воды; затрепетала искрой алой оледенелая листва; светлы непорочные лилии; на девственной вершине; пестрая ложь; и сияет луна огневая; властительный стон; каменный дождь и др.
В этой группе есть излюбленные эпитеты, которые неоднократно используются Лохвицкой в самых разнообразных контекстах. Например, семантическое своеобразие характерно для эпитета царственный: царственный рассвет, царственный супруг, в царственном уборе, с осанкой царственной, также однокоренные образования: царственно... плащ закинуть, царственно спадая, царствуют розы, царство утех, смерть царит над нами, ждут царицу подземного мира.
Большую роль в создании эмоционального наполнения стихотворения играют оксюморонные эпитеты: Взгляд ваших грустных и пламенных глаз; Зачем твой взгляд – и бархатный, и жгучий – Мою волнует кровь?
Для поэзии Лохвицкой характерно изменение (нарушение) закрепленной в языке лексико-семантической сочетаемости определения с определяемым словом. В основе эффекта неожиданности большинства таких сочетаний лежит тот факт, что эпитет в тексте стихотворения сочетается не с тем словом, с которым он соотносится семантически.
Светит в рубинах ликующий яд.
Иль сладкий яд минутного обмана
Мой бедный ум не отуманит вновь?
Или:
И исчез, как в тумане, смеющийся
бог,
Бог веселья, любви и вина...
Огромную роль в художественной выразительности стиха играют эпитеты со значением «бесконечность, беспредельность» и под.: в ту безбрежную даль унесемся как измучилось сердце в бесплодной борьбе красота беспредельной природы под гнетом грусти бесконечной гений бессмертного искусства над пучинами бездонными слабею я в борьбе с безрадостной судьбой и т. п.
Характерно использование эпитетов с отрицанием: необъятный простор, неотступный взор, не скошенный ковер, нескончаемый ряд, невозвратные дни, неопытный рассудок, неуловимое мгновение и т. п. Подобного рода эпитеты влияют на семантику соответствующих существительных, придавая им иносказательный характер:
И, внимая напевам невнятным,
Я желаньем томлюсь непонятным:
Я б хотела быть рифмой твоей,
Быть, как рифма, - твоей иль
ничьей.
Что-то влекло и манило
В мир невозвратных утех...
В поэтической речи Лохвицкой повторяющееся ключевое слово может сопровождаться меняющимися эпитетами, отражая универсальность и ограниченность образных характеристик мироздания. Причем поэтесса наряду с общеязыковыми и народнопоэтическими использует редкие эпитеты, в основе которых лежат неожиданные смысловые ассоциации. Проследим «каскад» эпитетов, характеризующих слово сон: беззвучный, бессмертный, блаженный, бледный, веселый, вечный, волшебный, глубокий, горячий, грядущий, детский, долгий, единый, желанный, злой, знакомый, крепкий, легкий, летучий, лучший, мимолетный, минутный, мирный, могильный, мрачный, небесный, непробудный, неразгаданный, несбыточный, несказанный, отлетающий, пленительный, покойный, полночный, последний, предсмертный, предутренний, прозрачный, пустой, райский, светлый, сказочный, сладкий, сладостный, смертный, смутный, спокойный, таинственный, тихий, ужасный, чистый, чудесный, чудный, чуткий.
Эти эпитеты выступают либо как элементы фольклорной стилизации, либо как украшающие определения.
А теперь приведем индивидуально-авторские эпитеты к слову сон: божественный (устар., поэт.), вдохновенный, весенний, властный, жаркий, женственный, завороженный, обольстительный, очарованный, призрачный, радужный (устар., поэт.), розовый (устар., поэт.), серебряный, упоительный, чарующий.
Уже на этих примерах можно убедиться, каким богатым и изысканным словарем владеет поэтесса, выражая чувства и мечты лирической героини.
В том шатре, как в жарком сне,
Хорошо и сладко мне.
Я верю в мои вдохновенные сны.
Реют сны завороженные,
Веют огненным мечом.
И над жизнью нанес
Серебристый покров
Замерзающих грез,
Застывающих снов.
Излюбленные эпитеты Лохвицкой – сложные прилагательные. Среди них много таких, которые выражают цветовые оттенки: светло-русая коса, за горами темно-синими, синевато-черные ресницы, розовато-белая гречиха, лазурно-темные глаза, желто-белые ромашки, огненно-красные цветы и т. п. Название цветовых признаков может дополняться эмоциональным символистским определением:
В венце и порфире, одетый в висон,
ловеще-багряным огнем окружен.
И вот – лежу – без воли
и тревоги.
С застывшим взором,
мертвенно-бледна.
Туманно-бледного лица
Я вижу облик над собой.
Встречаются эпитеты, состоящие из сложных прилагательных, объединенных по близким признакам, усиливающим друг друга:
Я узнала прозрачный твой стих,
Полный образов сладко-туманных,
Сочетаний нежданных и странных,
Арабесков твоих кружевных!
Ты была безропотно-покорна,
Ты умела верить и любить.
Следует отметить и парадоксальные, оксюморонные сочетания основ в сложных прилагательных:
Ты был кроток и зол, ты был
нежно-жесток,
Очарованным сном усыпил и увлек.
Утех блаженно-беспокойных
Из вздохов сотканных ночей...
Своеобразие индивидуального стиля поэтессы обнаруживается в ее неиссякаемом стремлении к абстрагированию, одной из особенностей поэтики начала XX в. Абстрактные слова выносятся в заглавие стихотворений, обозначая их тему и указывая на лирического героя: «Бессмертная любовь», «В разлуке», «В скорби моей», «Грезы бессмертия», «Жизнь», «Миг блаженства», «Сумерки», «Моя душа», «Веянье смерти», «Наваждения» и др.
Абстрактность может усиливаться употреблением отвлеченных существительных на -ость (бесконечность, жалость, покорность, прочность, радость, ревность, сладость, ясность и т. п.). Позднее у символистов это выразится в обилии новообразований и широком распространении отдельных, уже известных слов: дремотность, застылость, тусклость у Анненского; смиренность, святость, алость у Гиппиус; безглаголъность, изысканность у Бальмонта.
Ряд абстрактных слов пополняется субстантивированными прилагательными, которые прямо обращены к выражению идеи: Меня превозносят могучие, Меня ненавидят презренные...; ...перелетных потянется вдаль караван; ...о, если б можно было Прошедшее от сердца оторвать; Как любят смертные...; Все меня живое ненавидит...; Минувшее не возвратится вновь...; Далекое вновь пронеслось предо мной...
Вместо прямого номинативно точного описания поэтесса нередко прибегает к описательно-метафорической характеристике – перифразам, чем достигается художественная возвышенность текста:
Тихо слетает мне в душу тогда
упоенье...
Под докучный гулкий звон
Прилетел желанный сон,
Вежды томные смежил,
И глядеть не стало сил.
Открытость выражения чувства в лирических признаниях поэтессы получает образное наполнение за счет используемых определений, которыми она нарекает своего Единственного. Нужно отметить, что обращение у Лохвицкой – не просто эмоциональный жест, номинативный выкрик, а почти всегда эмоциональная характеристика: ...мой светлый гений, Мой луч, мой ясный, мой единственный; бедный друг мой; О, божество мое с восточными очами, Мой деспот, мой палач...; мой маг, мой властелин; мой далекий, мой близкий.
Часто в рамках одного стихотворения наличествует ряд эмоциональных определений, создающих впечатление, что поэтесса буквально переполнена чувствами:
Я скитаюсь полусонной,
Истомленной и больной.
Я буду светлой, буду радостной,
Я буду гением любви.
Любопытно, что имена прилагательные – эпитеты, сквозь которые героиней созерцаются «лица», очень часто выступают заместителями их субстантивных имен. При этом эпитеты зачастую выступают не в виде предикативного определения, а прямо – в функции субъекта:
И только тихая одна
Прошла, безмолвна и ясна,
И не подняв чела.
Но кто-то, скорбный, в венце
терновом,
Мне веет в душу могильным сном.
Утомленную впусти.
Среди художественно выразительных средств заметная роль принадлежит частым и разнообразным типам сравнения, которые вводятся союзами как, будто:
Ты стал душой, как вечер, тих,
Свободен – как волна.
Так же душою горю: как свеча...
Будто колокольчик, плачет звон
гитары...
Будто ангел белокрылый,
Наклонилася она.
Та же тенденция использования живописных сравнений, способствующая ясности оформления мысли, проявляется и в отборе сравнений, выраженных творительным падежом имени существительного:
Без тебя – замру я
Скошенной травою,
Ласточкой без крылий,
Порванной струной.
Мирра Лохвицкая внесла в современную поэзию немало новых мотивов, которые в многократных перепевах повторялись поэтами последующих лет. Творчество поэтессы пришлось на пограничье двух эпох, что естественным образом наложило отпечаток на ее поэтический словарь. В ее лирике примирялись традиции русской классической поэзии XIX в. с новыми принципами поэзии модернизма.
Литература:
-
Бондаренко, В. Наставники. Мирра Лохвицкая и Константин Фофанов / В. Бондаренко // Роман-газета. – 2018. - № 10. – С. 22-25.
-
Прокофьева, Е. «Без обещаний мы связали нашу жизнь…» / Е. Прокофьева // Биография. – 2018. - № 5. – С. 30-44.
-
Орлова, М. Русская Сафо / М. Орлова // Смена. – 2013. - № 3. – С. 88-95.
-
Павельева, Ю. Е. «Блещу я царицей в нарядных стихах…» / Ю. Е. Павельева // Русская речь. – 2009. – № 2. – С. 15-20.
-
Котикова, Н. П. «Стремиться вверх, скользя над бездной…» / Н. П. Котикова // Литература в школе. – 2006. - № 12. – С. 44-45.
-
Шевцова, Т. Поэтический язык Мирры Лохвицкой / Т. Шевцова // Русский язык в школе. – 1996. - № 5. – С. 70-77.
Составитель главный библиограф В. А. Пахорукова
Верстка Артемьевой М. Г.
