Версия для печати

Литературная премия «Русский Букер». Владимир Шаров — лауреат премии 2014 года за роман «Возвращение в Египет»

Дайджест. Курган. 2014

Перед вами библиографическое пособие из серии пособий, посвященных писателям-лауреатам литературной премии «Русский Букер».

Цель пособий поднять интерес у читателей к современной русской литературе, познакомить с творчеством российских писателей.

В работе использованы газетно-журнальные статьи, материал в них расположен в двух вариантах: по алфавиту названий произведений и в обратной хронологии.

Я не чувствую себя ни учителем, ни пророком

Владимир Шаров

Шаров, Владимир. Возвращение в Египет : роман в письмах / В. Шаров. — М. : АСТ, 2013. — 760 с.

Книга прозаика и историка Владимира Шарова написана в излюбленом автором жанре альтернативной истории.

«Я пишу реальную историю помыслов, намерений, вер. Это та страна, которая была, Это наше собственное безумие, собственный наш абсурд».

Роман «Возвращение в Египет» состоит из писем, которыми обменивались в течение ХХ века члены большой семьи, связанной родством с автором «Ревизора». В этих письмах развернуты диспуты об истории, боге, родине. Множество голосов. Например, агроном Николай Васильевич Гоголь, полный тёзка великого писателя, одержим идеей дописать второй (положительный) том «Мертвых душ», дабы наставить наконец народ на путь истинный.

«Советская история — это, хотя и под совсем другими знаменами, была попытка восстановить жизнь такой, какой она была до отмены крепостного права, других реформ Александра II. Колхозы — прикрепление крестьян к земле, номенклатура — новое дворянство, стиль правления — часто до деталей повторяющий Ивана Грозного и Петра I. Революция, Гражданская война — наш переход через Красное море, и вот посередине дороги, уже не видя ни египетского берега, ни синайского, не понимая, кто Моисей, а кто лжепророк, мы сбиваемся с пути и вместо Земли обетованной возвращаемся в египетскую пустыню, в еще горшее рабство».

Рецензии

1. Татаринов, А. Палидром вместо Бога / А. Татаринов // Литературная Россия. — 2013. — № 40. — С. 10.
2. Шабаева, Т. [Рецензия на книгу Владимира Шарова «Возвращение в Египет»] / Т. Шабаева // Литературная газ. — 2013. — № 40. — С. 7.

— Как в настояшей анкете, начнем с биографии...

— Биография очень простая. Я 1952 года рождения. Наша семья была довольно странная: отец — совершенный идеалист, подписывал всякие письма, протесты... Карьера, успех тогда ценились не меньше, чем сейчас, отец же, по мнению всех, сам себе вредил, Он у меня был совершенно замечательный писатель, сказочник. Кончил биофак в начале тридцатых годов, потом аспирантуру, потом ушел в журналистику. Воевал, дважды ранен. Я считаю, что он писал лучшую фантастику в стране, сказки. Он умер в 1984 году, чуть-чугь не дожив до семидесяти пяти лет.

— А как вы подружились с книгами? Семья направляла, контролировала ваше чтение?

— Отец советовал, но время было другое, а с ним изменились и вкусы, В детстве отец зачитывался Фенимором Купером, а мне он показался тяryчим и скучным. Другое дело Марк Твен и Майн Рид. Много я читал и сказок. Самых разных. Была такая серия «Сказки народов мира». Не меньше, конечно, любил и авторские сказки — Андерсена, братьев Гримм. Перро, Пушкина. В семье была немалая библиотека. Я полка за полкой обследовал ее. Прежде чем взять к себе в комнату книгу, листал, кусочками читал, смотрел «придется» или нет. Такой, знаете ли, кодекс чести. Любил болеть какой-нибудь ангиной и читать в постели нон-стоп. Читал все, что ляжет на душу, лeт с пятнадцати читал уже и самиздат, когда он попадал к нам в дом. Taк, прочел почти «слепую» четвертyю копию «Котлована» Андрея Платонова. Этой книгой я был ошарашен. Безумие платоновской фантазии — медведь-молотобоец с верным классовым чутьем и уплывающие вниз по реке плоты с обреченными кулаками; посреди падающего снега, «белых мух» — ошалевшие от свежей убоины (деревня резала скот, только бы не отдавать его в колхозы).

Мне и сейчас кажется, что наша литература 20-х годов — вершина прошлого века. Столько замечательно одаренных писателей и, главное, совсем разных.

— И вам самому захотелось сделать что-то подобное?

— Да нет. Если бы тогда в юности мне сказали, что придет время, когда я и сам буду писать, я бы не поверил, Ведь я даже не вел дневника. Вообще был человек сугубо устный. Поток всяких картинок, который проходил через мою голову, казался настолько яркой кинолентой, что остановить пленку, сесть к столу и попробовать что-то записать — подобного желания я не упомню, Очевидно, в тебе должно нечто вызреть, и когда придет время того или другого, заранее никто сказать не может, Во всяком случае, ближе к тридцати, начав писать прозу, я сам себе очень удивился.

И вот мы живем в этом пиcательском доме, в котором отец имел репутацию то ли святого, то ли юродивого, он, кстати, дом очень не любил, никогда не ходил по двору. Я это неприятие в некоторой степени унаследовал.

Итак, шестидесятые годы. Я окончил Вторую математическую школу, откуда меня чудом не вышибли за неуспеваемость, где моим учителем истории был Анатолий Якобсон, где вообще было много замечательных людей, таких, как директор Овчинников, который выше первого этажа в этой школе не поднимался, чтобы ни на кого не давить, и который потом за эту школу сильно пострадал, и если есть люди в каком-то смысле слова праведные, то он — один из них.

Ну вот, а потом поступил в Плехановский институт, через месяц ушел в академку, через год вернулся и оказался организатором забастовки.

В забастовке (дело было на сельхозработах) участвовало человек двести. Приехало к нам шесть черных «Волг». Там была девочка, с которой у меня была «связь», и был руководитель нашей «картошки», решивший выгнать эту девочку, а потом и меня. Я уже и так собирался уходить из института, но тут почти стихийно возникла эта заварушка. И вот мы остановили сортировку картофеля, комбайны, работу на элеваторе. В местном клубе приехавшее из Москвы через три часа начальство допрашивало, кто зачинатель забастовки, и деревенские бабки сказали, что всех призывала бастовать кудрявая девочка с черным бантом. Но такой не нашлось ни одной — либо кудрявая с белым бантом, либо не кудрявая... И вдруг минут через сорок допроса все начали «колоться». Девочки признавались, их тут же выгоняли из института. Тут я повел себя весьма благородно, поскольку, повторяю, мне нечего было терять. Я встал и сказал, что являюсь зачинщиком всего этого. В полной тишине собрал свой рюкзак, вышел, и тут ребята меня догнали, повалили на землю, чтобы я не уходил. Потом вышел среди прочих, приехавший из Москвы заведующий кафедрой физкультуры, объяснился мне в любви и сказал, что если я попрошу прощения, то все будет забыто. Начальство садилось в свои черные «Волги», а я в этот момент шел по проселку, и у меня было дикое желание проголосовать, чтобы они меня подвезли до Москвы. И никакого значения этой истории я не придавал.

А не сел я только потому, что институтское начальство само побоялось раздувать эту историю. Меня даже не отчислили, просто сказали, что на ближайшей сессии поставят все двойки, и предложили убираться. Не брали работать никуда — я даже по блату директора библиотеки не мог поступить туда грузчиком, хотя то, что грузчик требуется, было написано во всех объявлениях.

Был в моей жизни замечательный человек Александр Иосифович Немировский (великолепный античник, он расшифровал наибольшее количество этрусских слов). Он меня позвал в Воронеж, в университет на истфак, три четверти печатной продукции которого давал именно Немировский. Лет через пять Немировского объявили главой сионистского подполья города Воронежа. Ему пришлось уйти.

На дневной меня тогда не взяли, я не был комсомольцем, а вуз все-таки идеологический, но — спасибо всем моим «покровителям» — взяли на заочный, и я начал учиться.

Дальше все шло более или менее нормально. Я работал в совершенно анекдотичном институте — по историям, которые там происходили, и по количеству доносов, которые там писали в ЦК КПСС и КГБ. Этот институт назывался ВНИИДАД (институт документоведения). Потом мне очень повезло: меня выпихнули в аспирантуру, где я написал диссертацию по истории смутного времени, которой и сейчас отнюдь не стыжусь.

Затем я отовсюду ушел. Это был 1985 год, и первый роман был уже написан. Я тогда жил репетиторством.

Первый роман «След в след» появился в «Урале», в августе 1991-го (он кстати только что опубликован швейцарским издательством), второй — «Репетиции» — в «Неве». Я, как и многие другие, никогда не писал в расчете на то, что меня будут печатать, а печатать меня начала та эпоха, в которой литература существует без читателя. Я совершенно трезво и спокойно это сознаю. Это обстоятельство — трагедия для тех людей, которые собирались жить с читателем. Для меня, к счастью, — нет. Прежде меня читало только пять самых близких друзей, теперь — все-таки больше.

— К вас висит клавиатура, видно, что от персонального компьютера. Что, не получается писать, используя компьютер?

— Когда я получил в 1991 году деньги за роман в «Неве», — а я не привык зарабатывать деньги иначе как репетиторством, — стал думать, как их потратить. И купил наследнику компьютер за 600 рублей. Но он ему не понравился. Я испытываю суеверный ужас от всей этой техники. А вот на пишущую машинку перешел довольно давно. Печатаю сравнительно быстро, хотя и безграмотно и двумя пальцами. Наоборот, мне кажется, что от руки писать гораздо легче — пока там что-то нажмешь...

— Для меня достоинство компьютера в том, что текст может быть сохранен, сбережен... И еще, пожалуй, в том, что его можно редактировать сто раз.

— Ну, мы братья по оружию. Я где-то прочитал про американского писателя, который вот такой непревзойденный стилист, что переписывает свои произведения по пять раз, и это преподносилось как мировой рекорд. Я редактирую текст по тридцать раз, и мне кажется, что это скорее норма...

— Кто ваши читатели?

— Не знаю. Думаю, что в первую очередь — писатели и люди так или иначе причастные к литературе. Хотя когда меня вывозят, скажем, в Красноярск, там находится немало людей, которые собирают все мои публикации.

— Вас это удивляет?

— Меня это в высшей степени трогает. То же самое и в Петербурге. Был там недавно, ко мне подходили, объясняли, что воспитаны на моих «Репетициях».

— Вот видите, получается, что не только писатели!

— Я, кажется, начал понимать, как книжки мои расходятся — в магазине один человек купил, ему понравилось, он кому-то сказал, и тот человек тоже пришел.

— Как круги по воде.

— Да, но социальный портрет своих читателей я дать неспособен.

— Представляете себе идеального читателя, для которого пишете?

— Нет. Вне всяких сомнений — нет. Я просто не понимаю, как он вообще может быть. Люди настолько разные. Я пишу для себя, для меня писание — это способ понимания мира. Пишу и шаг за шагом что-то начинаю понимать.

Его романы-фантасмагории возникают на стыке традиционной реалистической прозы и постмодерна. В каждом из них писатель предлагает собственную версию событий российской истории, начиная со второй половины XIX века. И всякий раз читатель становится непосредственным свидетелем развития литературного мифа, утверждающего значимость роли личности в истории.

У Владимира Шарова есть читатели и нечитатели.

Нечитателям его проза кажется скучной, выморочной, стилистически однообразной — «мертвые книги».

Читатели (в том числе и литературные критики) делятся на ниспровергателей и фанатов. Первые обвиняют писателя в «дешевом сатанизме», сведении счетов с Христом, пляске на гробах, плоском вымысле, потворстве низменным вкусам, вульгарном искажении истории. Вторые ценят в его текстах утонченную интеллектуальную игру, острый сюжет, красоту эротических сцен, концентрированность повествования, лишенного композиционных пустот, утверждают, что это романы-бестселлеры, качественная, высокая проза.

— Вам не кажется, что сейчас происходит очень странный процесс: пишут больше, чем читают?

— Мой хороший знакомый, который в толстом журнале на самотеке сидит, говорит: «Был спад после 1993/94 года, потом все восстановилось, а сейчас даже расширенное воспроизводство идет». И еще сказал: «Мы неспособны себя понять, предварительно себя не написав. Это наш национальный и любой другой способ понимания себя и мироздания».

— Что вы ответите простодушному читателю, который случайно зайдет в книжный, увидит «Возвращение в Египет» и спросит: это про что?

— Про жизнь, которой жили мои родители и люди, которые были им близки. Про то, как они ее понимали. Думаю, что так бы и сказал. Я пытался написать тот уровень надежд, упований и одновременно иронии, рефлексии, который тогда был. И каким сквозь все это был виден мир. Одних убили или навсегда поломали, другим повезло: так или иначе они через всю эту мясорубку прошли, их и пишу. Это люди, среди которых я вырос. Они мне родные и их понимание мира тоже родное. Среди прочего я вынес, что — нельзя проливать человеческую кровь. Ирония, снисхождение, понимание, что ты никому не судья, помогает здесь лучше многого другого. У этих людей были довольно твердые представления, что можно, а что нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Чего нельзя было?

— Доносить, «стучать», кровь проливать — только защищаясь. Когда на их страну нападали — шли на фронт. И погибали там. Никогда не прятались.

— Может, для начала разберемся в самых простых вещах? Скажем — жанр. Что вы пишете: историческую прозу? альтернативную историю? семейный роман — столь же альтернативный по отношению к традиции жанра? роман идей — причем практически всегда сталкиваются несколько мифов, взаимоисключающих, «аннигилирующих» друг друга, идеи, одинаково утопические?.. Как вы это для себя определяете?

— Это, точно, не историческая проза, по-моему, и писать, и читать ее не интересно. И это; безусловно, не альтернативная история.

— Самое распространенное определение.

— Я знаю. Но я профессиональный историк и уважаю историю. В моих книгах, как и в книгах других писателей, есть разные уровни и разные пласты. Важнее всего, конечно, отношения между людьми, человеческие судьбы. Но в то же время это романы-притчи.

— На этом закончился историк. А с чего начался писатель?

— По-моему, писатель начинается тогда, когда он может написать что-то новое для читателя и дня себя. Чем «новее» он для себя говорит, чем больше его удивление от того, что он понял, сказал, написал, тем больше азарт и тем лучше литература. А вот когда ты все знаешь и понимаешь...

— А нет ощущения: то, что вы сейчас делаете, — продолжение работы историка? Кто из русских прозаиков вам наиболее в этом смысле интересен?

— Сейчас идет диалог с литературой 20–30-х годов, и я участник этого диалога. Детство этих писателей было очень стабильным, а потом началось безумие войны и революции. Мы провели детство в обществе совсем другом, но тоже стабильном. И потом тоже все рухнуло. Они видели начало того порядка, который потом рухнул, а мы видели его конец. Нам есть о чем разговаривать. Я думаю, им было бы интересно. Есть внутренний диалог. Писатель, который мне наиболее близок из XX века, это Платонов. Писатель, которым я ранен и перед которым в полном тупике. Это не значит, что он оказал на меня какое-то влияние, просто это человек, которому я крайне благодарен, потому что он был и писал. Я очень люблю Зощенко — «Перед восходом солнца», «Голубую книгу». Люблю Бабеля. Вообще литература 20-х годов прошлого века мне кажется вершиной даже большей, чем литература XIX.

— Это кто?

— Все — и здесь, и там. Все они писали замечательно и бесконечно по-разному.

— Набоков? Бунин? Шмелев?..

— К Шмелеву хорошо отношусь. Бунина очень люблю. Набокова ценю меньше. Он сыграл совершенно исключительную роль в нашей литературе, но ему интересно писать на уровне фразы и абзаца. Сюжет для него — вещь привнесенная.

— Для вас важен сюжет? Рассказывание истории?

— Да, на этом уровне — очень. А ему интересна фраза, тут он абсолютный король и Бог. А сюжет — некоторая уступка нам всем, читателям.

— Вы уже много раз становились и финалистов, и лауреатом премий. Есть какие-то вибрации перед оглашением решения жюри?

— В принципе — да. От этого немало всего зависит. Между книгами проходит много лет. Это время, особенно когда не пишешь, может быть или очень, или почти безнадежно тоскливым, а может быть скрашено отношениями с издателями и переводчиками. А они, в свою очередь, зависят от премий, потому что премия и тиражи — почти синонимы.

— Литературные премии, в первую очередь «Большая книга», едва ли не единственный способ привлечь внимание публики для книг, скажем так, некоммерческого свойства.

— Вот и я так думаю. Поэтому для меня важны не столько сами премии, сколько то, как они влияют на жизнь. Когда появляются люди, которые читают тебя с тем же вниманием, тактом, что и переводчик, это утешает.

— Кто вас переводит?

— Довольно много переводили французы, итальянцы, китайцы, болгары. Сейчас роман вышел по-английски. Хорошая пресса. Отношения с переводчиком — вещь особая Он видит, понимает то, что ты сделал, лучше, чем самый качественный редактор. Возможно, это самые глубокие отношения из тех, что есть в литературном мире. Переводчик фактически работает так же, как ты, так же погружен в текст. И по времени сравнимо — два года, а то и больше. Переводческая работа совершенно самостоятельная. Ведь это не просто перевод с языка на язык, а перевод с культуры на культуру, с истории на историю. У кого-то история с такими же обрывами, как у нас. В спокойных странах она идет поколение за поколением, что-то копит, от другого отказывается, но никогда и ни под каким предлогом ничего не крушит.

— Почему в вашей последней книге, романе в письмах «Возвращение в Египет» так много отсылок к Гоголевским «Мертвым душам»?

— Все, что есть в «Возвращении в Египет», так или иначе связано с Гоголем. План «Мертвых душ» должен был повторить «Божественную комедию» Данте, где есть Ад, Чистилище и Земной рай. Закончена была только первая часть поэмы — «Ад»; «Чистилище», как известно, сожжено, от него остались лишь несколько глав и то не в окончательном варианте, «Рай» так и не был начат. «Мертвые души», без сомнения, краеугольный камень русской культуры последующих полутора веков, и после смерти Гоголя было много попыток продолжить поэму. Мой герой считает, что вся наша история — революция, планы построить коммунизм, то есть Рай, здесь, на земле, история со всей ее кровью, бесконечными смертями и в то же время — надеждами и упованиями есть такая попытка дописать поэму. В романе никто никого не судит и не раздает оценок.

— Многие наши общие знакомые в отъезде. Не хочется?

— Я чувствую себя здесь естественно. Я умею рыбачить, люблю грибы собирать, водить машину. Вообще, думаю, что мне в любой стране было бы хреново. В любой. У меня была приятельница из Новой Зеландии, владевшая собственным островом — километров шестьдесят квадратных, и я придумал сказку про то, как бы нам всем там хорошо жилось. Я относился к этому именно как к сказке и поэтому очень испугался, когда идея вдруг начала приобретать реальные формы и мои друзья в самом деле захотели туда поехать.

Все, что я пишу, укоренено в русской действительности, и, несмотря на то что сейчас делаются переводы, я до конца не уверен, что это будет кому-нибудь там интересно.

Так что я рад, что не уехал, хотя значительную часть жизни прожил довольно худо. Иногда я думаю, что за меня все решили, но решили правильно.

Литература о Владимире Шарове

1. Пульсон, К. Комментарий к Бытию / К. Пульсон // Российская газ. — 2014. — 18 сент. — С. 9.
2. Шаров, В. Люди склонны жить мифами / В. Шаров // Книжное обозрение. — 2014. — № 7. — С. 9.
3. Шаров, В. Если что-то и противостояло злу, то это была семья / В. Шаров // Первое сентября. — 2013. — № 16. — С. 22.
4. Шаров, В. Уважать сложность чужой жизни / В. Шаров // Первое сентября. — 2010. — № 3. — С. 21.
5. Шаров, В.Я пишу, чтобы увидеть и почувствовать что-то новое / В. Шаров // Культура. — 2009. — № 6. — С. 4.
6. Шаров, В. Каждый мой новый роман дополняет предыдущие / В. Шаров // Неприкосновенный запас. — 2008. — № 59. — С. 58-64.
7. Шаров, В. Икона Святого Георгия Победоносца с клеймами / В. Шаров // Нева. — 2005. — № 11. — С. 102-109.
8. Шаров, В. Я не чувствую себя ни учителем, ни пророком / В. Шаров // Дружба народов. — 2004. — № 8. — С. 191-198.
9. Шаров, В. Есть образ мира, который я хочу записать / В. Шаров // Дружба народов. — 1996. — № 8. — С. 172-177.

Произведения Владимира Шарова, имеющиеся в фонде библиотеки

10. Шаров, В. А. Будьте как дети : роман / В. А. Шаров // Знамя. — 2008. — № 1, 2.
11. Шаров, Владимир. Возвращение в Египет : роман в письмах / В. Шаров. — М. : АСТ, 2013. — 760 с.
12. Шаров, Владимир. Возвращение в Египет : выбранные места из переписки Н. В. Гоголя (второго) / В. Шаров // Знамя. — 2013. — № 7, 8.
13. Шаров, Владимир. Воскрешение Лазаря : роман / В. Шаров // Знамя. — 2002. — № 8, 9.
14. Шаров, Владимир. До и во время : роман / В. Шаров. — М. : АСТ; СПб. : Астрель СПб, 2005. — 395 с.
15. Шаров, Владимир. До и во время : роман / В. Шаров // Новый мир. — 1993. — № 3, 4.
16. Шаров, Владимир. Мне ли не пожалеть... : роман / В. Шаров // Знамя. — 1995. — № 12.
17. Шаров, Владимир. Репетиция : роман / В. Шаров // Нева. — 1992. — № 1, 2.
18. Шаров, Владимир. След в след : роман // В. Шаров. — М. : ОЛМА-ПРЕСС, 2001. — 286 с.
19. Шаров, Владимир. Старая девочка : роман / В. Шаров. — М. : Астрель, 2013. — 479 с.
20. Шаров, Владимир. Старая девочка : роман / В. Шаров // Знамя. — 1998. — № 8,9.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьева М. Г.