Главная / Ресурсы / Дайджесты и библиографические списки / Лем Причудливый гений

Причудливый гений

Библиографическое пособие. Курган. 2021

(к 100-летию со дня рождения Станислава Лема)

Замечательный польский писатель-фантаст Станислав Лем родился 12 сентября 1921 года во Львове в семье врача-отоларинголога. Уже сами обстоятельства своего рождения писатель расценивает как мистические, рассказывая об этом в автобиографии, вошедшей в книгу «Абсолютная пустота», изданную на русском языке в 1995 году. Его отец, бывший военным врачом во время Первой мировой войны, провел около пяти лет в русском плену, а потом вернулся в родной Львов. Какое-то время власть в городе находилась в руках красных, его арестовали как классового врага и повели на расстрел с группой других польских офицеров. По дороге им случайно встретился еврей-парикмахер, который ежедневно брил коменданта города и был близко знаком с отцом Лема. И его удалось освободить. А приблизительно через год родился Станислав. Сам писатель считает, что вся его судьба - наглядное воплощение двух крайних сил, «водящих моей рукою, - случайности и упорядоченности». Сам о себе смело сообщает, что не был чудо-ребенком. Скорее - монстром, поскольку с большой радостью терроризировал близких. Так, например, Лем сообщает, что кормить себя позволял исключительно под столом. А сделать что-либо соглашался, если отец забирался на стул и начинал то открывать, то закрывать зонтик. Первым своим произведением называет письмо отцу, написанное в четыре года, которое содержит рассказ о приключениях в деревенском туалете с дыркой в деревянном полу, куда он в конце пребывания выбросил связку ключей хозяина дома, где они жили. «Мое детство, вне всякого сомнения, было мирным и идиллическим - особенно по сравнению с тем, что наступило потом», - напишет он впоследствии в своей автобиографии.

Отец Станислава был небедным человеком - доктором-ларингологом (именно так обозначается его специализация в биографиях Лема) с отличной репутацией и обширной клиентурой. Маленький Стас знакомился с отцом, взбираясь на него, когда тот сидел на стуле с высокой спинкой, и пахло от него табаком и больницей. Любимому сынку было позволено обследовать карманы, в которых он, к примеру, находил «металлический цилиндр, напоминающий патрон на крупного зверя; цилиндр раскручивался, и становилась видна маленькая пирамидка никелированных вороночек, нанизанных одна на другую; каждая следующая немного отличалась диаметром от предыдущей. Это были отоскопы».

Приемная отца, естественно, была территорией, строго запретной для малолетнего отпрыска. Но что могло остановить пытливого мальчика на пути к познанию мира? Анатомические атласы и пособия он мог только пролистывать, потому что все они были на французском и немецком языках. «Мое первое знакомство с миром книг неразрывно связано с рисунками скелетов и аккуратно вскрытых черепов, подробными и многоцветными рисунками мозга, изображениями внутренностей, препарированных и украшенных звучными магическими латинскими названиями», - вспоминал Лем. Зато за стеклянной витриной шкафа хранились настоящие человеческие кости. И это совершенно не пугало маленького шалуна. Напротив, он рассказывает, как без всякого пиетета не раз (когда удавалось стащить ключ) держал в руках височную кость с просверленным отверстием - память о времени, когда отец изучал медицину. С гордостью писатель говорит, что этот предмет нашел свое «беллетристическое отражение» в виде очищенного до блеска черепа в романе «Рукопись, найденная в ванне».

Сам себя он называет пожирателем книг - научно-популярных, поэтических, всех подряд. И, конечно, не обходит своим вниманием анатомические атласы отца, которые, по его оценке, не имели ничего общего с эротикой и вызывали даже подобие отвращения, хотя, повзрослев, в сексуальном отношении он стал абсолютно нормальным человеком.

«...Так как на медицинском факультете я среди прочих предметов изучал гинекологию и даже проработал месяц акушером в одной из клиник, то порнография поныне ассоциируется у меня не с сексуальным влечением, не с радостями соития, а с анатомическими картинками в отцовских атласах и с моими собственными занятиями гинекологией. (...) Я понимаю, конечно, что тут речь идет о «либидо», об ощущениях, «встроенных» в нашу психику и запрограммированных эволюцией; и все же секс без любви - это для меня примерно то же, что человек, который ест соль и перец целыми ложками потому, что без соли и перца еда будет пресной». Его привлекали тома по остеологии, однако там активно не нравились картинки с описанием мышц. Что-то в них было «от крови, от сырого бифштекса, которого я не переносил, которым гнушался. Зато скелеты были очень опрятны».

Но он добросовестно продолжал изучать эти тома и спустя годы говорил, что отчетливо помнит маленькие косточки, связанные полосками сухожилий, раскрашенные для большей выразительности в голубой цвет. «Меня особенно привлекала аккуратность, точность исполнения рисунков - разочарование опять пришло лишь много лет спустя, когда я понял, будучи уже студентом медицинского института, что в кабинете отца я рассматривал лишь идеал и абстракцию расположения нервов или крючков для оттягивания сухожилий. Не помню также, чтобы я когда-нибудь связывал то, что рассматривал, с собственным телом».

В пособиях по отоларингологии его потрясли человеческие головы, разрезанные (на картинках) самым неожиданным образом, и внезапные изображения мозгов, также окрашенных во все мыслимые цвета. Жуткими он называет изображения человеческих лиц, изуродованных войной. Позже ему придется увидеть все это уже не на картинках.

А пока идет беззаботное детство, к которому он будет возвращаться не раз в своих рукописях, словно желая побывать там снова и снова. Редко удается откушать с отцом за одним столом. Едва начинается обед, в дверь звонят, папа облачается в белый халат и, «поблескивая зеркальцем, словно огромным третьим глазом», исчезает в приемной.

Мальчик часто болел, однако пребывание в постели считал величайшей привилегией. В эти дни он становился объектом особого родительского внимания. Его подробно выспрашивали о малейших нюансах самочувствия. Правда, назначенные процедуры были не всегда приятными. Питье молока с маслом ему совсем не нравилось, а вот ингаляции он принимал с восторгом и называл их воодушевляющим развлечением: «Приносили большой таз, в который наливали горячую воду, затем отец из маленькой бутылочки с притертой пробкой добавлял туда немного маслянистой жидкости и шел на кухню, где тем временем уже раскаляли докрасна на огне чугунный кружок кухонной плиты. Отец брал его щипцами и, внеся в комнату, опускал в таз, а в мои обязанности входило старательно вдыхать клубы пара, пахнущие ароматным маслом».

В довершение ко всему любимый в городе доктор приносил сыну из больницы «узелки с подарками». Однажды в результате одной из ангин Стасик получил деревянный лимузин таких размеров, что мог ездить на нем верхом. К тому же он имел право крутиться до седьмого пота на белом винтовом стуле отца, включать огромный соллюкс для пациентов. И когда все возможности были исчерпаны, брал пол-литровый шприц для вымывания пробок из ушей, набирал в него воду и поливал через раскрытое окно всех, кто оказывался на улице.

В романе «Больница Преображения» фантаст легко и реалистично описывает экипировку операционной. Согласитесь, не каждый знаком с подобными деталями: «Универсальный стол годился для любой операции; кроме того, здесь были: баллон с кислородом, электрическая костная дрель, подвешенная на стене, и диатермический аппарат, похожий на радиоприемник. Небольшой коридор без дверей, выложенный, как и остальные помещения, мелкими кафельными плитками лимонного цвета, вел в другую комнату, где на обитых жестью столах расположились рядами банки с химикалиями, лежали кучками резиновые трубки и под стеклянным колпаком - белье. В двух широких шкафах на дырчатых подносах были аккуратно разложены инструменты. Даже когда в операционной не горели лампы, в этом углу неизменно что-то слабо поблескивало, искрилось на острых кончиках скальпелей, крючков, пинцетов. На отдельном столике стояли плоские сосуды с раствором Люголя, в которых отмокали клубки кетгута, приобретая изумрудный оттенок, а чуть выше, на полочке, белели шеренги стеклянных трубок с белыми шелковыми нитками».

Маленький Лем не раз залезал в запретную приемную отца. И видел в скромном кабинете, оклеенном обоями под кафельную плитку, шкафчик с лекарствами, деревянный столик для выписывания препаратов и металлический с инструментами, нагревательную лампу. Но его внимание привлекал лишь черный ящичек с множеством отделений. Там доктор Лем бережно хранил то, что с помощью крючьев, хитроумных клещей, зондов и трахеоскопа Брюннинга извлек из дыхательных путей, пищеводов и бронхов пациентов. И лежали в ящичке (это поучительно и для нас, сегодняшних): проросшие фасолинки, позеленевшие монеты, искусственная челюсть с четырьмя зубами, всевозможные шпильки и открытая английская булавка, извлеченная из горла ребенка.

Особенно же врач гордился одним, почти незаметным предметом с особой историей. Однажды к нему привезли больного, который синел, терял сознание и задыхался. Однако в зеркальце отца не отражалось ровно ничего, пока он не сообразил, что гортань все-таки закрывает что-то прозрачное, блестящее. Стеклышко? Нет. Наконец удалось извлечь оттуда кусочек... киноленты. Пан кинооператор съел блинчик с творогом, внутри которого оказался один кадр, который развернулся в горле и начал душить несчастного.

А вот мальчика душила зависть. Он мечтал заниматься подобными вещами. И начал спасать шланг пылесоса. Сначала засовывал туда посторонние предметы, а затем «лечил» беднягу, включая отцовские осветительные лампочки, вставляя никелированные трубки, покушался даже на приборы Брюннинга.

Оценил маленький Лем и возможность самому изготавливать, подобно аптечному фармацевту, настойки и мази. Они пригождались ему, например, для того, чтобы справиться с ненавистной учительницей французского, навязанной родителями. «Я пользовался буфетом матери, - рассказывал Лем, - основой коктейлей были альяс и тминная настойка, которую отец иногда употреблял перед обедом. Когда семейные сплетни иссякали, я потчевал француженку своими алкогольными изобретениями, и она была не прочь опрокинуть рюмочку - другую. В маленьких химических бюксиках я смешивал мази, упертые из комода матери, и умащал ими мою француженку. Совершенно удивительно, что после всего этого я ухитряюсь прочесть книжку на языке Мольера».

В 1936 г. в гимназии проводилось тестирование, и Лем набрал 180 баллов - наивысший показатель интеллекта среди школ по всей южной Польше.

И все-таки он сознается, что не больно-то хотел учиться на врача. После мужской гимназии поступал в политехнический, однако принят не был. Тогда отец использовал связи и с помощью известного биохимика Стасика пристроили изучать медицину, без малейшего энтузиазма с его стороны.

Учился Лем сначала в Львовском мединституте, затем, когда в 1946 году семья переехала в Польшу, продолжил свое образование в Краковском университете. Однако отказался получать диплом, чтобы избежать карьеры военного врача, и ограничился сертификатом. Четыре года затем проработал в медицинской лаборатории ассистентом, сотрудничал с журналом «Жизнь науки».

Любопытно сложилась его личная жизнь. По собственному признанию Лема, еще ребенком он больше интересовался разными механизмами, чем всякими округлостями: «Разумеется, меня занимали девочки, но большее волнение вызывали звезды». Однако, встретив Барбару Лесняк, он осаждал ее почти три года, потом женился. И этот брак длился всю его жизнь. «Долгое время я был приходящим мужем, - вспоминал Лем. - Я снимал комнату: нишу без дверей в три квадратных метра. Там находилась груда книг, кровать, маленькое врачебное бюро моего отца, пишущая машинка «Ундервуд», которую я протаскал с собой всю оккупацию. Жена жила с сестрой на другом краю Кракова, я ездил к ней на трамвае. Жена работала рентгенологом, я был рядовым членом Союза писателей. Бедность была крайняя, гонорара хватало лишь на салаты и лопухи. Но как бы плохо ни было, я всегда знал: может быть еще хуже. И не жаловался...»

Литературная работа Станислава Лема началась в 1946 году, когда он опубликовал в краковских изданиях свои первые стихи и рассказы. В начале 1950-х выходят первые романы Лема - «Магелланово облако» (коммунистическая утопия) и «Астронавты». Позже Лем был невысокого мнения об этих и некоторых других своих ранних произведениях, в которых «злой» мир преобразуется в мир «добрый». В то же время он гордится романами «Эдем» (1959), «Непобедимый» (русское издание, 1964) и в особенности романом «Солярис», который выдержал в России несколько изданий и по которому Андрей Тарковский поставил превосходный фильм. В этих и последующих произведениях Лем превращается из юного оптимиста в закоренелого пессимиста. В 1961 году он опубликовал роман-предупреждение «Возвращение со звезд», в котором показал вырождение благополучного общества в результате гипертрофированного потребительства.

Лем считается не только писателем, но и ученым - философом и науковедом. Он очень ценит свою давнюю философскую книгу «Сумма технологий» (1964), в которой ему удалось предсказать возникновение информационных сетей, виртуальную реальность (в книге она названа фантомной) и клонирование. Лем резко отмежевывается от дешевой ненаучной фантастики, которую обожают американцы, называя ее «fantasy» (пиши, что взбредет в голову). Он убежден в необходимости социально-философской основы и продуманной научной базы у фантастического жанра литературы, почему она и зовется научно-фантастической. И при этом ссылается на классические примеры Жюля Верна и Герберта Уэллса. Научная фантастика должна уметь в какой-то степени предсказывать будущее, считает Лем. Недавно в беседе с немецкими философами он процитировал свое давнее предсказание: «...Германию будут осаждать нищие со всего мира, чтобы как-то туда пробраться, а Польша станет протекторатом Ватикана. И вот, пожалуйста мои прогнозы сбылись».

Произведения Лема переведены на 38 языков, в том числе на такие редкие, как каталонский и баскский (в Испании). Особенно много переводили Лема в России и Германии, что сам писатель отмечает с гордостью.

Невозможно спросить у писателя, ушедшего в лучшие миры, был ли он счастлив в земной жизни. Много ли было у него друзей, любил ли он свою единственную Барбару... Зато ответ можно найти в одной промелькнувшей внезапно фразе: «Я был так занят мирами, которые придумывал, что никогда не чувствовал недостатка в обществе».

Тарковский - земной и... социалистический

И здесь самое время вернуться к «Солярису» - самому знаменитому роману Лема и экранизации Тарковского, которая его не устроила.

Главный герой попадает на орбиту загадочного Соляриса, поверхность которого и есть одно большое живое существо, мыслящий Океан. Астронавты бьются над его загадкой, но ни один из опытов, включая самые жестокие, не помогает приблизиться к истине. Зато Океан, прочитывая их мысли, присылает на орбитальную станцию фантомов - людей, практически из такой же плоти и крови. Только тех, с кем связывает землян их больная совесть. Астронавты жгут, режут, отсылают в космос этих посланцев. Но совесть снова и снова стучит в их двери, стерев из памяти причиненное ими зло.

Океан Тарковского в конце фильма дарит герою, который сумел оценить и очеловечить посланца, утраченную любимую женщину, островок Земли с родным домом и отцом, перед которым он встает на колени.

И что же в этом не понравилось фантасту и его многочисленным поклонникам, которые гневно осудили экранизацию? Что заставило его шесть недель кряду спорить с режиссером, обозвать его дураком и уехать домой? Писатель ответил на эти вопросы сам: «Тарковский в фильме хотел показать, что космос очень противен и неприятен, а вот на Земле - прекрасно. Но я-то писал и думал совсем наоборот... Я во всех своих основных книгах удирал в космос. А Андрей пытался заземлить сюжет «Соляриса», дать Крису земную жизнь, обложить его со всех сторон семьей и родственниками. Я ему кричал тогда: «Андрей! Ты из фантастической, космической истории хочешь сделать нечто соцреалистическое!..»

Случился скандал в 1973 году. Земная жизнь писателя закончилась в 2006-м. Не будет в его биографии после «Соляриса» ни одного интервью, в котором не спросят, почему же все-таки поссорились два больших умных человека. Вопросы будут один и те же. А вот ответы изменятся. Сравните только что прочитанное с тем, что Лем скажет спустя десятилетия в одном из последних интервью: «Я не чувствую себя в силах смотреть этот фильм полностью. Врачи велят мне избегать сильных переживаний. Я не разделяю нравственные сомнения главного героя на экране. «Солярис» должен был стать вопросом о границах человеческого познания,а не психологической драмой типа «Преступления и наказания» в космосе. Когда я об этом думаю, меня охватывает чудовищное раздражение».

Помните, какую профессиональный врач, писатель-фантаст прописал терапию: он посоветовал всем найти контакт прежде всего с собою. Но сделал ли подобное сам Станислав Лем? Ответ тоже есть в его рукописях: «Иногда я напоминаю себе старого еврея из популярного анекдота. Он в магазине вращает глобус, ища страну, в которой ему хотелось бы навеки поселиться. Не находит и с надеждой в голосе спрашивает продавца: «А нет ли у вас другого глобуса?»

Из интервью Станислава Лема

- Вот уже тринадцать лет, как вы перестали писать научную фантастику, а публикуете лишь серьёзные эссе и очерки, посвященные, главным образом, проблемам, связанным с современной цивилизацией. Вы комментируете достижения науки и техники, затрагиваете социальные и политические науки, философию. И всё равно в магазинах ваши книги стоят на полках с научно-фантастической или детской литературой.

- Ну, что ж, в Польше меня по-прежнему считают писателем «для детей» - быть может, потому, что «Сказки роботов» и «Повести о пилоте Пирксе» включены в школьную программу. Многие польские критики вообще не читали моих повестей и рассказов, заранее наклеив на меня этикетку с пренебрежительной надписью «фантаст». Зато в России меня знают как учёного, а вот в Германии, где я известен больше всего - больше, чем у себя на родине, - меня считают философом, и именно так меня определяет немецкая энциклопедия: «философ».

Я заметил, что придуманное мною в качестве научной фантастики стало теперь темой вполне серьёзных научных работ из области физики, химии, биологии. А когда фантастические идеи из художественной литературы переходят в научные лаборатории, это значит, что само существование научной фантастики как литературного жанра теряет смысл. Что же мне оставалось делать? Меня не интересует фантастика как таковая (американцы называют этот жанр «fantasy»), то есть чистый вымысел, без какой-либо научной основы. Поэтому я и занялся эссеистикой. А потом услышал такие комментарии, что, мол, Лем сбежал в космос от соцреализма и вернулся на Землю, когда соцреализм кончился.

Какая-то доля правды в этом есть. Можно сказать, что я сбежал в космос от цензуры и соцреализма, пытаясь заняться проблемами, которые не исчезнут вместе с падением политической системы. Тогда я и занялся научной фантастикой и благодаря ей постепенно вырвался на свободу.

- Для ваших последних книг характерны пессимистические настроения. У меня сложилось впечатление, что ваше отношение к окружающему миру пережило эволюцию от оптимизма, которым были насыщены такие ваши ранние повести, как «Астронавты» или «Облако Магеллана», через менее радостные, но хорошо кончающиеся истории о Ийоне Тихом или профессоре Трурле, вплоть до трагически звучащих последних повестей «Мир на Земле» и «Фиаско», из которых следует, что люди никогда не перестанут убивать и уничтожать друг друга. То же самое можно сказать и о ваших последних сборниках эссе - «Мегабайтовая бомба» и «Мгновение»: они переполнены опасениями относительно последствий развития информационных технологий и вообще относительно будущего рода человеческого.

- Что вам сказать... Когда я был молод, я был, если можно так выразиться, прагматическим оптимистом. Однако с возрастом я всё отчётливее осознавал, как постыдно использует человечество достижения науки и техники. Люди открыли ядерную энергию — и тут же изобрели атомную бомбу и уничтожили целый город. Цивилизованные, демократические, прогрессивные страны продают смертоносное оружие странам Третьего мира. Был изобретён Интернет, который должен был стать хранилищем знаний человечества, — а стал вместилищем тупости, мошенничества, воровства, порнографии, педофилии, злобных выходок. Телевидение во всём мире предоставляет безграничный простор насилию и убийствам. Мы расширяем границы познания — а вместе с ними и границы преступления. Как же мне писать, что всё идёт к лучшему в этом лучшем из миров, когда дело обстоит как раз наоборот?

- В своих последних книгах вы выражаете весьма прохладное, если не враждебное, отношение к техническому прогрессу.

- Знаете, технический прогресс — как бритва: можно просто побриться, а можно и горло перерезать. Все плоды технического прогресса могут быть поставлены на службу людям, но могут стать и орудием убийства, и отравой. Учёные не отвечают за то, каким образом политики используют их открытия. Вот говорят, что американцы первыми высадились на Луне, а ведь дело там было вовсе не в Луне. Это была гонка чисто политического характера. Вся космонавтика — это побочный полезный продукт массового производства межконтинентальных баллистических ракет. Научный прогресс несёт с собой как добро, так и зло.

- Не усматриваете ли вы конфликта между гуманистическим подходом с его идеалом общечеловеческих ценностей и подходом технологическим, где главным критерием является эффективность?

- Во-первых, сегодня довольно трудно было бы определить, что собственно означает само понятие гуманизма. Если, например, нам с вами было бы сравнительно нетрудно прийти к общему мнению насчёт общечеловеческих ценностей, то уже японец или, скажем, нигериец вполне могли бы с нами поспорить. Не следует забывать, что Европа — это ещё не весь мир. Во-вторых, гуманистические идеалы не могут оставаться неизменными в потоке всеобщих перемен. Любые гуманистические идеалы останутся пустым звуком, если у них не будет поддержки общественной, а не рыночной. Сегодня мы наблюдаем, как приближается возможность манипуляций капиталом, особенно в области биотехнологий. К тому же информатика ускоряет процессы глобализации. Элитарной культуры практически уже нет — всё становится элитарным, начиная с детективной литературы и фильмов ужасов и кончая современной science fiction, которую я, кстати, просто не люблю. Всё подтягивается под один ранжир, всё рекламируется как продукт одинаково высокого качества.

- Лучшее — это то, что лучше всего продаётся, а лучший писатель — тот, кто больше всех заработает на своих книгах.

- Именно. Сегодняшняя ментальность ставит критерий количества выше критерия качества, а дату создания «продукта» переносит в область, где применимо понятие ценностей, по простейшей схеме: последняя модель автомобиля лучше модели трёхлетней давности, холодильник этого года выпуска лучше прошлогоднего, а только что изданная книга лучше, чем книга, например, Жеромского. Тем более что Жеромский давно умер...

Вы правы, в культуре наступила подмена критериев: диктат популярности — это диктат денег.

- По вашему мнению, смогут ли электронные СМИ вытеснить в будущем традиционную книгу?

- Нет. Пока будет существовать род человеческий, будут существовать и книги. «Галактика Гутенберга» не находится под угрозой: за ней стоит огромная сила традиции, привычек. Электроника предлагает нам иной вид контакта, визуальный. Чтение в большей степени способствует мышлению - хотя, разумеется, людей, стремящихся к знанию, гораздо меньше, чем ищущих лёгкого развлечения. Направление развития электроники застало меня врасплох лишь постольку, поскольку я не ожидал, что электроника выбросит на рынок такое гигантское количество разнообразных игр, которые служат лишь для того, чтобы убить время; впрочем, этой же цели служат и дурацкие телевизионные передачи. «Убить время» - само выражение звучит жутко: самую суть нашей жизни мы готовы убить молотком, который называется «игра» или «телевидение».

- Огромным успехом пользуются компьютерные игры и фильмы из разряда «научной фантастики». Что вы о них думаете?

- Они отвратительны. С наукой они вообще не имеют ничего общего. Они показывают космос, где обитают, как правило, туповатые внеземные цивилизации, с которыми земляне ведут «звёздные войны». Они представляют мироздание как невиданное побоище на почве межкультурных конфликтов с преступными пришельцами, а победителями обычно становятся разные Батманы, Спайдермены и т.п. Всё это довольно грустно: космос полон загадок, а кинопродюсеры и создатели компьютерных игр в который раз пережёвывают бредни о летающих тарелках и космических злодеях, потому что якобы именно этого ожидает рынок.

- Интересно, верите ли вы в существование внеземных цивилизаций?

- Космос, благодаря которому на Земле существует жизнь, в общем не слишком благоприятствует её развитию, но нельзя исключать, что в других околозвёздных планетных системах обитают какие-то «другие» — хотя не обязательно способные к антропоморфным формам мышления и самопознания. К тому же контакт с такими существами, как мы, может быть им совершенно не интересен. Лично я предпочёл бы, чтобы мы были во Вселенной одни — хотя бы потому, что вести себя хуже, чем люди, просто невозможно. Людоедство, которое было характерно для наших предков, кажется сегодня не столь отталкивающим, если сопоставить с ним всё, что мы знаем о современном мире. «Глобальная деревня» Маклюэна, в которую мы превращаемся, — это глобальное побоище. Не трудно догадаться, что, обнаружив жизнь в космосе, мы довели бы дело до военного столкновения и смертоубийства в космических масштабах.

- Я вижу, что ваш пессимизм касается не только последствий технического прогресса, но и самой человеческой природы. В одном из эссе вы написали, что от других высших млекопитающих нас отличает не разум или культура, а ничем не оправданная жестокость и преступления.

- Доказательством может служить вся история человечества. По геологическим часам, насчитывающим четыре миллиарда лет, человеческие культурогенные цивилизации существуют на протяжении лишь нескольких последних секунд, но даже за это мгновение человечество успело поставить под угрозу не только собственное существование, но и глобальную стабильность биосферы и климата.

- Так каково же ваше мировоззрение? Из ваших эссе можно сделать вывод, что оно вполне материалистическое...

- Я не верю в сверхъестественные истории, в загробную жизнь и т.п., но при этом вовсе не намерен воевать против Господа Бога. Я признаю, что в социальном аспекте людям нужна религия, как нужна им надежда на вечную жизнь, на встречу с дорогими их сердцу умершими, на вечное блаженство и т.д.

- Вам тоже нужна такая надежда?

- Нет, я неверующий. Это вопрос убеждений, к которым человек приходит самостоятельно. Я считаю, что каждому нужно оставить свободу выбора.

- Как вы относитесь к Церкви?

- Мне не нравится доминирующая роль католической Церкви, которая борется с различными сектами. Я понимаю, что она осуждает секты, призывающие к коллективному самоубийству. Но буддисты, последователи Харе Кришны, Далай-лама — все это замечательные люди, за что их осуждать? Или Церковь опасается конкуренции? По-моему, гораздо более здоровая атмосфера существует там, где различные религии сосуществуют на основе принципа равноправия, как в Америке.

Мне также не нравится связь государства с Церковью: я не люблю, когда Церковь вмешивается в политику. Забавно, что архиепископ Житинский недавно сказал, что Квасневский должен публично отречься от принципов ленинизма. Как будто он когда-нибудь исповедовал ленинизм! С ленинизмом он имел столько же общего, сколько и я, с той разницей, что я жил во Львове и был вынужден долбить марксизм в советском медицинском институте, а Квасневский самым банальным образом хотел сделать карьеру. Однако я бы не переоценивал роли Церкви в Польше. Заметим, что, когда Церковь пытается играть роль монопольного властителя дум всего народа, особой опасности в этом нет. Какой же из неё властитель дум, если большинство поляков пойдёт в воскресенье в костёл, а потом проголосует за Квасневского?

Я не знаю, что принесёт Польше новое столетие. Я не хочу ничего придумывать и никому морочить голову. Я вовсе не преклоняюсь перед СДЛС и не считаю, что он поведёт нас к светлому будущему и счастью. Я не думаю, что СДЛС — образцовая партия. Просто мне кажется, что левые в Польше менее плохи, чем правые.

- Не могли бы вы всё-таки сказать нам, чего вы ждёте от XXI века?

- В области технологии ещё можно что-то прогнозировать, труднее — в области политики. Хотя иногда и это удаётся. Несколько лет назад ко мне приехала группа немецких философов. В ходе беседы они задавали разные вопросы, в частности, о будущем. Я тогда сказал, что Германию будут осаждать нищие со всего мира, чтобы как-то туда пробраться, а Польша будет протекторатом Ватикана. И вот, пожалуйста: мои прогнозы сбылись.

- Свой сборник «Мегабайтовая бомба» вы заканчиваете мрачной мыслью: «Быть может, XXI век будет ещё более жестоким, чем наше кровавое столетие. События первостепенные для всей планеты с трудом поддаются прогнозированию (как, например, распад СССР, триумфальные достижения биотехнологии или мировая сеть телекоммуникаций). Быть может, наш мир действительно бескрайний, а пропасти — стало быть, и края — создадим мы сами».

- Создадим, наверняка создадим. Но у меня всё же остаётся надежда, что мы до этого не доживём.

«Я во всех своих книгах удирал в космос»

(творчество Станислава Лема)

Книги Лема — это прежде всего приключения мысли, а не тела. Джон Тирни подметил, что его герои, встретившись с проблемой, «отправляются в библиотеку и ведут замораживающую в жилах кровь битву с энциклопедией». Что верно, то верно — читают персонажи Лема много, и это, наверно, совершенно обескураживает американского читателя, привыкшего к мгновенной реакции суперменов. Правда, и проблемы, которые возникают у лемовских героев, нажатием на спусковой крючок решить невозможно. Тут следует думать, а не стрелять. А для размышлений нужно обладать соответствующей информацией.

Ну вот, кажется, нужное слово найдено. Информация — ключевое слово ко всему творчеству Станислава Лема. Еще будучи студентом второго курса Львовского государственного медицинского института, Лем написал работу под названием «Теория функций мозга». Труда этого никто не видел, но интерес ко всему, связанному с теорией информации в широком смысле этого понятия, писатель сохранил на всю жизнь. Лженаука кибернетика — «продажная девка империализма» — в сталинские времена была запрещенной дисциплиной и в Польше, и даже в 1955 году, когда «Магелланово облако» вышло книгой, автору пришлось использовать термин «механоэвристика». Но этот «эвфемизм» сути не менял.

Пробежимся хотя бы по крупным произведениям писателя.

«Астронавты»: завязка романа — раскодирование найденного в районе Подкаменной Тунгуски «Отчета» инопланетян — намагниченной стальной проволоки длиной в пять километров.

«Магелланово облако»: гимн во славу трионов — устройств запоминания информации на кристаллах кварца.

«Звездные дневники Ийона Тихого»: запись резервов (информационной сущности живого организма) на Интеропии; атомограммы (примерно то же самое) на планете бжутов; кодирование праатома, из которого должен возникнуть гармоничный Космос; улучшение земной истории в ТЕОГИПГИПе с помощью передачи информации из будущего.

«Эдем»: прокрустика — информационное управление обществом.

«Возвращение со звезд»: дворец Мерлина — фантоматическая иллюзия достоверности происходящего.

«Солярис»: создание океаном фантомов, порождение разбуженной совести исследователей-соляристов.

«Кибериада»: Электрибальд Трурля, выдающий лирическую информацию; Демон Второго Рода, заваливший разбойника Мордона потоком бесконечных историй; бюрократическая машина Трурля, победившая злющую комету-ракету с помощью бесчисленных запросов и справок; аппарат обмена разумов, приглянувшийся королю Балериону.

«Глас Господа» («Голос неба»): попытка расшифровки космического послания.

«Маска»: проблема автодескрипции конечного автомата (полного самопознания им своих психических процессов).

«Профессор А. Доньда»: цепная реакция при информационном взрыве и превращение информации в материю.

«Футурологический конгресс»: иллюзии под воздействием галлюциногенов и использование этого явления для управления обществом (химиократия).

«Осмотр на месте»: создание этикосферы, состоящей из микроскопических компьютеров, рассеянных в атмосфере и способных предотвратить любое насилие.

«Мир на Земле»: раздвоение сознания Ийона Тихого...

В основе всех романов о неудавшихся контактах землян с инопланетными цивилизациями («Эдем», «Солярис», «Непобедимый», «Фиаско») лежит трагическое (прежде всего для землян) непонимание друг друга — невозможность найти общий язык для взаимной передачи информации, выработать общие понятия, прежде всего из-за громаднейших отличий в возникновении и образе существования этих цивилизаций от нашей.

Полноправными героями большинства произведений Лема являются роботы и компьютеры, иногда ведущие себя почти как люди (например, конструкторы Трурль и Клапауциус в «Кибериаде»), а иногда отстоящие от человека, их создавшего, столь далеко, что даже общение с ними практически становится невозможным (так высится в интеллектуальном отношении одинокий ГОЛЕМ, бесконечно далеко ушедший от нас в своем развитии).

Впрочем, ограничивать научные интересы Лема только кибернетикой и информатикой нет оснований. Его занимая широчайший круг научных дисциплин, как традиционных, так и появившихся в самые последние десятилетия. Более того, интересы Лема лежали преимущественно на стыке наук, ибо именно там высекается самое новое и любопытное. Лем и сам изобрел несколько новых дисциплин. Профессор Троттельрайнер, герой «Футурологического конгресса», специализируется, например, в лингвистической прогностике — это «что-то вроде языкового предсказания будущего». А профессор Доньда стал основателем сварнетики — «стохастической проверки автоматизированных правил наведения злых чар». И так далее. Огромен интерес Лема к самым различным биологическим наукам — ведь его персонажи, если они не роботы, — живые существа, земные или инопланетные, и подчиняются законам, которые эти науки как раз и изучают. Неслучайно пристрастие Лема к дисциплинам, начинающимся со слова «астро-»: действие многих его произведений разворачивается в космосе или на других планетах, а главные герои — звездолетчики (Пирке, Ийон Тихий, Эл Брегг, американский астронавт в повести «Насморк»). Наконец, гуманитарные науки: история, литературоведение, социология, философия (как известно, буквальный перевод этого названия — «любовь к мудрости»; в таком случае Лема можно считать «философом в квадрате» — как ученого, представителя этой науки и, возможно, даже основателя новой школы, так и в обобщенном смысле, «любителя мудрости» вообще).

Наверное, потому не случаен и интерес ученых к творчеству Лема. Известно, какой теплый прием устраивали писателю деятели науки во время его приездов в Советский Союз в 1960-е гг. Лемовские произведения цитируются во множестве научных и популярных статей. Литературовед Константин Рублев, анализируя увеличение числа ссылок на братьев Стругацких в массовой печати, пришел к выводу, что это результат переворота в общественном сознании: нещадно критикуемые в период застоя писатели ныне становятся источником авторитетных суждений. Так вот, Станислав Лем в среде научных сотрудников давно уже выполняет ту же миссию: отсылки к его книгам используются как подтверждение авторитетности цитирующего автора статьи.

Как ни насыщенны, как ни занимательны научные и технические изыски Лема, его произведения не получили бы той заслуженной популярности, которой они пользуются, если бы за всеми хитроумными механизмами и устройствами в них не стоял человек. В книгах Лема человек, как правило, окружен очень умными машинами. Могло бы показаться, что от сравнения с ними он неизбежно проиграет. Лем, даже описывая отдаленное будущее, практически не пытался предсказать, каким будет общество грядущего, как изменятся люди, какие новые возможности приобретут. Он конечно, отдал дань «социалистическому реализму» в нескольких ранних рассказах, о которых вспоминал не без содрогания. И в первых его романах, в «Астронавтах» и «Магеллановом облаке», торжествует коммунизм. Но после 1956 года, когда венгерские события потрясли социалистический лагерь, Лем практически избавился от иллюзий «правительственного оптимизма» и уже в «Диалогах» (1957) попытался понять, где же кроется ошибка в теории, которая основана якобы на объективных законах развития общества, то есть может точно определить прогрессивное направление, но при переходе к практике не может предостеречь от ошибок. В частности, в этой книге Лем подверг резкой критике административную систему управления, исходя из чисто кибернетических принципов, но в те времена голос писателя, конечно же, не мог быть услышан теми, кто возглавлял подобные иерархические системы.

Совсем от исследования будущего Лем не отказался, но вот героями своих произведений сделал наших современников. Они не обладают суперспособностями, не являются ходячими энциклопедиями или сверхгениями, хотя и умеют управлять космическими кораблями. Чем же они привлекают читателя на фоне очень могущественных и очень мудрых машин? Наверное, прежде всего тем, что почти каждый персонаж Лема, даже не самый главный, является личностью. Машиной движет программа, но рано или поздно случается незапрограммированная ситуация, и в ней с обстоятельствами может справиться только настоящая личность, которая не спасует перед неожиданностью, не поддастся панике и не сломается.

Отношения людей и роботов у Лема помогают высветить в человеке то, что кажется нам обыденным, не заслуживающим внимания. Но перенесенные в другой срез сознания, увиденные с другой точки зрения, эти человеческие черты помогают нам лучше понять самих себя. Лем напоминает о предназначении человечества ненавязчиво, опосредованно, то лекцией ГОЛЕМа, который приходит к выводу, что Создатель всегда совершеннее Созданного (каково услышать это от исполина разума?), то наделяя бездушные механизмы лучшими человеческими качествами. Каким пафосом проникнуты, например, строки романа «Фиаско» о том, как корабельный мозг исследовательского зонда в сложной ситуации, когда его настигают ракеты инопланетян, вдруг находит совершенно запрограммированный способ самоуничтожения, потому что он не должен послужить источником информации о земной технологии и землянах.

Однако Лем не был бы Лемом, если бы не вылил ушат холодной воды на восторженных почитателей «царя природы». Устами того же ГОЛЕМа, постулируя то же положение о сравнении Создателя и Созданного, Лем серьезно объясняет, что Природа и Эволюция гораздо совершеннее созданного ими Homo Sapiens, а если вспомнить, что в основе эволюции лежат мутации, то есть ошибки в передаче генетической информации, то получается, что и человек — это результат огромного количества ошибок! А разве может в таком случае получиться что-то приличное? Наивно полагать, что такая двойственная точка зрения — следствие всего лишь непоследовательности писателя. Во-первых, это объективное отражение самой природы человечества, его неоднозначности. Зачастую в одном и том же человеке спокойно уживаются самые противоположные качества, все же человечество представляет такой широкий спектр различных характеристик, что грех было бы это не подчеркнуть. А во-вторых, давайте посмотрим, когда и зачем Лему приходится защищать или критиковать человека.

Защищать прежде всего приходится от всевозможных «улучшателей» человеческого бытия, которые, прикрываясь высокими словами и высокими целями, перестают обращать внимание на отдельные «винтики» якобы «для их же блага». Из всемирной истории (а уж тем более из истории нашей многострадальной страны) мы знаем, чем заканчиваются подобные эксперименты. Попытки персонажей Лема, будь то группенфюрер Луи XVI из рецензии на книгу Альфреда Целлермана, или анонимные правители Эдема, или создатели бетризации из «Возвращения со звезд», или творцы химиократического общества в «Футурологическом конгрессе», также кончаются полным крахом. Лем считает, что путь в будущее не является ни простым, ни легким и однозначными рецептами тут делу не поможешь. Даже если попытку «улучшить» мир предпринимает вполне симпатичный представитель рода человеческого, например Ийон Тихий в роли Генерального Директора Проекта Телехронной Оптимизации Глобального Исторического Прошлого Гиперпьютером (ТЕОГИПГИП), эта попытка обречена на провал, как только один или несколько человек берутся решать судьбы миллионов, не особенно заботясь о соблюдении принципа «Не навреди!» по отношению к отдельным личностям.

Но того же человека необходимо защитить и от провозглашателей «истин» типа: «Человек — самый, самый, самый...» И тут вступает в действие критический регулятор Лема, который с помощью сравнения с другими, выдуманными им цивилизациями позволяет взглянуть на человечество со стороны, с их «чужой» точки зрения, и увидеть, что можно быть здоровее, умнее, образованнее, совершенствоваться во всех отношениях. Это не мизантропия, не злорадное тыканье пальцем в наиболее уязвимое место — это спокойная, очень тактичная (хотя и не без иронии и добродушного высмеивания) постановка человека на то место, в котором он находится. Пусть пока не существует интеллектуальный колосс ГОЛЕМ и не обнаружена планета Солярис с разумным океаном, но мы и на наших земных примерах знаем, как слаб человек, а природа естественными (катастрофические по последствиям землетрясения) или искусственными (Чернобыль) катастрофами постоянно напоминает нам об этом.

Эти трагические напоминания неизбежно увеличивают уровень страданий в земном мире, и потому, видимо, Станислав Лем в ряде своих произведений тему будущего развития общества предельно конкретизировал: что нужно сделать, чтобы обитатели этого общества стали счастливыми? Вопрос не из простых, но по непонятным причинам большинством авторов утопий не поднимался вообще. То ли они его намеренно упрощали, сводя к обеспечению материальных и моральных потребностей (а счастье, мол, само приложится), то ли вообще не считали нужным достижение столь эфемерного ощущения. Как-то обходились. Гораздо больше их волновало отсутствие противоречий в светлом грядущем. Лем же убежден, что как раз с противоречиями проблем не будет. О счастливом обществе, которое создается с помощью насилия, мы уже упоминали. По меткому выражению польского критика Ежи Яжембского, такая идеальная общественная система прежде всего напоминает концентрационный лагерь с хорошей охраной, которая необходима, чтобы осчастливленные обитатели лагеря не разбежались. Отработав этот вариант, Лем перешел к рассмотрению ненасильственного внедрения счастья. И сделал это с блеском. В государстве Лузании на планете Энции из «Осмотра на месте» воплощено понятие ноосферы В.И. Вернадского в грубом, физическом варианте. Атмосфера планеты (в пределах Лузании) насыщена мельчайшими компьютерами (быстрами), обладающими весьма высоким интеллектуальным потенциалом (а в случае столкновения с необычайно сложной проблемой они способны объединяться в коллективный разум, что непременно способствует решению проблемы). Эти быстры находятся везде — в атмосфере, в строениях, в организмах жителей, в их одежде, в продуктах... При нормальном течении событий они незаметны и неощутимы. И главная их Функция — обеспечивать безопасность обитателей Лузании. Никому из них ничто не должно причинить вред. Если в лузанина летит камень, быстры его или отклонят, или превратят в пыль. Невозможно ударить друг Друга, тем или иным способом быстры предотвратят удар. Не случайно вся эта среда называется этикосферой — она является гарантом соблюдения

Совсем от исследования будущего Лем не отказался, но вот героями своих произведений сделал наших современников. Они не обладают суперспособностями, не являются ходячими энциклопедиями или сверхгениями, хотя и умеют управлять космическими кораблями. Чем лее они привлекают читателя на фоне очень могущественных и очень мудрых машин? Наверное, прежде всего тем, что почти каждый персонаж Лема, даже не самый главный, является личностью. Машиной движет программа, но рано или поздно случается незапрограммированная ситуация, и в ней с обстоятельствами может справиться только настоящая личность, которая не спасует перед неожиданностью, не поддастся панике и не сломается.

Отношения людей и роботов у Лема помогают высветить в человеке то, что кажется нам обыденным, не заслуживающим внимания. Но перенесенные в другой срез сознания, увиденные с другой точки зрения, эти человеческие черты помогают нам лучше понять самих себя. Лем напоминает о предназначении человечества ненавязчиво^ опосредованно, то лекцией ГОЛЕМа, который приходит к выводу, что Создатель всегда совершеннее Созданного (каково услышать это от исполина разума?), то наделяя бездушные механизмы лучшими человеческими качествами. Каким пафосом проникнуты, например, строки романа «Фиаско» о том, как корабельный мозг исследовательского зонда в сложной ситуации, когда его настигают ракеты инопланетян, вдруг находит совершенно ^запрограммированный способ самоуничтожения, потому что он не должен послужить источником информации о земной технологии и землянах.

Однако Лем не был бы Лемом, если бы не вылил ушат холодной воды на восторженных почитателей «царя природы». Устами того же ГОЛЕМа, постулируя то же положение о сравнении Создателя и Созданного, Лем серьезно объясняет, что Природа и Эволюция гораздо совершеннее созданного ими Ното 5ар1епз, а если вспомнить, что в основе эволюции лежат мутации, то есть ошибки в передаче генетической информации, то получается, что и человек — это результат огромного количества ошибок! А разве может в таком случае получиться что-то приличное? Наивно полагать, что такая двойственная точка зрения — следствие всего лишь непоследовательности писателя. Во-первых, это объективное отражение самой природы человечества, его неоднозначности. Зачастую в одном и том же человеке спокойно уживаются самые противоположные качества, все же человечество представляет такой широкий спектр различных характеристик, что грех было бы это не подчеркнуть. А во-вторых, давайте посмотрим, когда и зачем Лему приходится защищать или критиковать человека.

Впрочем, и с самим понятием счастья обстоит не все так просто. В двух историях из «Кибериады» славные конструкторы Трурль и Клапауциус обстоятельно исследуют этот вопрос. Неутешительную картину представляет общество, осчастливленное с помощью «альтруизина» — препарата, который по принципу телепатии «вызывает распространение всех чувств, эмоций и ощущений того, кто непосредственно их переживает, среди других существ, находящихся на расстоянии менее пятисот локтей». По замыслу изобретателя альтруизина, препарат этот «должен внедрить в каждое общество дух братства, дружбы и глубочайшей симпатии, поскольку соседи счастливой особи также испытывают счастье, и чем счастливей она, тем интенсивней их блаженство, поэтому они желают ей еще больше счастья — сперва в собственных интересах, а потом от всей души. Если же кто-то страдает, все тотчас же поспешают на помощь, чтобы избавить себя от индуцированных страданий». Увы, благими намерениями вымощена дорога в ад. Результаты действия альтруизина ужасны: правда, возле коттеджа молодоженов собирается толпа, чтобы посоучаствовать в их первой брачной ночи на расстоянии, а вот с сочувствием к страдающим никак не получается: их или норовят удалить за пределы чувствительности альтруизина, или же радикальным способом облегчить их страдания быстро и навсегда, чтобы они уже ничего не чувствовали.

Нельзя назвать счастливыми и всемогущих. Энэфэрцы, достигшие Наивысшей Фазы Развития, валяются на электронном песке, не имея никаких желаний: когда все можешь, ничего не хочется.

Наконец, когда Трурль в рассказе «Блаженный» начинает проводить тысячи экспериментов с микроцивилизациями, он приходит к выводу, что счастливым может быть лишь синтезированный кретин.

Для повышения информационной насыщенности авторы часто используют прием цикличности: пишут ряд произведений, связанных общими героями. Такая перекличка позволяет сэкономить на описании характеров, помогает малыми средствами сказать многое. Как одно развернутое произведение можно рассматривать романы и повести братьев Стругацких о Полдне XX века. У Лема тоже есть циклы с общими персонажами: пилотом Пирксом, конструкторами Трурлем и Клапауциусом, космопроходцем Ийоном Тихим и профессором Тарантогой... Но в книгах Лема есть связность другого рода: не на уровне персонажей, а на уровне идей или проблем. Можно найти десятки, а может быть, и сотни тем, переходящих из книги в книгу. Иногда эта перекличка носит глобальный характер: так, «Насморк» вытекает из «Расследования», а «Фиаско» — из «Непобедимого». Но чаще подобная взаимосвязь проявляется не так открыто: Лем как бы «вращает» проблему, поворачивая ее нам то одной, то другой стороной; то ведет серьезный разговор, то переходит на шутку. Эти дополнительные связи создают любопытный эффект: они как бы наполняют старые произведения новым содержанием, и при их перечитывании возникают новые ассоциации и ощущения. Любая книга Мастера обладает способностью при перечитывании открывать что-то новое (меняется мир, меняемся мы, меняется наше мироощущение), но здесь подобное воздействие книг усиливается.

Отношения Лема с другими авторами (имеются в виду чисто литературные отношения, о которых можно судить по его произведениям) складывались неоднозначно. Если учесть, что свою писательскую деятельность он начинал с рецензий, то, помня о его обстоятельности и любви к поиску истины, легко догадаться, что угодить ему трудно. В самом деле, Лем затратил массу усилий на уяснение того, что лее представляет из себя тот вид литературы, в котором он преуспел сам, — фантастика. Монография «Фантастика и футурология» — это два увесистых тома объемом около 800 страниц, на которых писатель проводит колоссальную работу по исследованию фантастики, ее языка, миров, структур, социологии ее создателей и читателей, основных проблемных полей (катастрофы, роботы, космос, эротика и т.п.). В этой книге и статьях (посвященных не только фантастике, диапазон интересов Лема легко представить хотя бы по названию рецензии 1962 г.: «Лолита, или Ставрогин и Беатриче») можно обнаружить и упоминания о произведениях, которые писатель считает заслуживающими самого пристального внимания. А в середине 1970-х гг. «Литературное издательство» в Кракове (в котором на протяжении многих лет выходили первые издания всех новых книг Лема, а также два собрания его сочинений) начало выпускать серию «Станислав Лем представляет». По каким-то причинам продолжалось это недолго, успели выйти лишь пять книг, снабженных послесловиями Лема. Это «Необыкновенные рассказы» Стефана Грабинского, польского автора начала века; «Рассказы старого антиквара» Монтегю Роудса Джеймса, англичанина, «специализировавшегося» на историях о привидениях; «Убик» Филипа К. Дика (того самого, который за год до выхода этой книги жаловался на Лема в ФБР); «Левая рука тьмы» Урсулы Ле Гуин, чей приход в американскую фантастику Лем встретил очень тепло; и томик, в который вошли «Пикник на обочине» и «Лес» (часть «Улитки на склоне», повествующая о судьбе Кандида) Аркадия и Бориса Стругацких. Полеалуй, из советских фантастов Лем признавал только их, хотя к разным вещам, конечно же, относился неодинаково. Известно его хрестоматийное высказывание: «"Пикник" пробуждает во мне что-то вроде зависти, как если бы я сам должен был его написать». А в одном из интервью Лем заметил: «Некоторое время, как и братья Стругацкие, я маскировался. Частично маскировался. Старался не быть ортодоксальным по отношению к коммунистическому обществу. Сейчас ситуация поменялась, коммунизм ушел, но проблемы человечества остались...» При всей внешней несхожести в их творческой манере (в конце концов, все выдающиеся Мастера самобытны) есть что-то общее в судьбах Лема и Стругацких...

Проблематика книг Лема достаточно сложна. Широкий диапазон тем, затрагиваемых писателем, неизбелшо требует привлечения самых различных научных дисциплин. А поскольку Лема прежде всего интересуют их пересечения, причем нетрадиционные, он зачастую, естественно, оказывается в пространстве, не имеющем определений и терминов. То есть ему приходится описывать то, чего не только не существует, но чему вообще нет еще названий. Между прочим, это достаточно общая проблема фантастики: как доступными средствами описать то, для чего нет понятий в языке. И проблема достаточно важная: нужно описать достоверно (если нет веры, нет и серьезного восприятия) и понятно (если это невозможно понять, то неинтересно читать). Например, множество научно-фантастических произведений, допустим, об ученых будущего, теряет наше доверие, потому что авторы не смогли достоверно и понятно описать открытия этих ученых. Ну как поверить в Эйнштейна XXV в., если он изобретает велосипед? А открытие гением будущего сигма-плюм-трактации без должного объяснения этого явления как-то не воодушевляет. У Лема веришь и в серьезность проблемы, и в значимость исследователя, ею занимающегося, видимо, по одной простой причине: автор — сам мыслитель очень высокого уровня. Правда, насчет понимания сложнее, чтение лемовских текстов требует определенного уровня знаний читателя. Лем не впадает в упрощение проблем или их описания, он ведет разговор с читателем «на равных», как бы сразу же предупреждая: «Хочешь понимать — занимайся самообразованием».

Такой подход предопределяет и язык произведений Лема, прежде всего обилие новообразованных словоформ. Конечно, особую выразительность книгам писателя придает нахождение наиболее уместного стиля, точное соответствие описываемому доз пафоса и юмора. Здесь Лем в полной мере проявляет и свои способности к выдумке, и чудеса интерпретатора (по утверждению Збигнева Бидаковского, «Кибериада» написана языком автора XVII в. Яна Хризостома Пасека). О неологизмах же хочется сказать особо. В критической литературе Лема не раз обвиняли в излишнем увлечении выдумыванием новых слов. Но для него-то это не игра! Он просто убежден, основываясь на стремительном изменении реальных языков в последнее время, что писать о будущем или об инопланетянах, не подчеркивая языковых различий, — невозможно, это будет звучать фальшиво. А фальшь в литературе Лем не переносил, именно с этих позиций он прежде всего обрушил «молот» на американцев в «Фантастике и футурологии», а в беседе с С. Бересем перешел на крик: «Но эти другие миры фальсифицированы! Космос фальшивый! Физические параметры фальшивые! Характеры героев фальшивые! Механизм научных открытий фальшивый! Политическая реальность — фальшивая! Все с начала до конца фальсифицировано!» В письме Францу Роттенштайнеру от 19 марта 1981 г. Лем писал о романе «Осмотр на месте»: «Вполне возможно, что я добавлю еще небольшой "польско-польский словарик", настолько много в романе неологизмов; в этом приложении я также смогу устами Ийона Тихого объяснить, почему этот кишащий неологизмами язык — необходимость, а не пустая игра с фантастическим колоритом...» В этом «земляно-землянском словарике» Ийон Тихий пишет: «Лицам, которые с большей или меньшей язвительностью упрекают меня в том, что я затрудняю понимание моих воспоминаний и дневников, выдумывая неологизмы, настоятельно рекомендую провести несложный эксперимент, который уяснит им неизбежность этого. Пусть такой критик попробует описать один день своей жизни в крупной земной метрополии, не выходя за пределы словарей, изданных до XVIII столетия. Тех, кто не хочет провести подобный опыт, я попросил бы не брать в руки моих сочинений».

Необычный язык писателя вызывает дополнительные трудности при переводе его произведений. Нам еще повезло, ведь в русском и польском языках очень много общих корней, и это довольно часто облегчает задачу переводчика. А каково тем, кто взялся передать содержание книг Лема на греческом, или иврите, или японском (книги Лема выходили более чем на тридцати языках)? Тем не менее о везении можно говорить лишь относительно. Книги Лема шли к русскому читателю далеко не прямыми путями. Долгое время не переводились на русский язык «Больница Преображения» (1955), «Диалоги» (1957), «Расследование» (1959), «Рукопись, найденная в ванне» (1961), «Философия случайности» (1968), «Фантастика и футурология» (1970), «Фиаско» (1987). Первая половина 1980-х ознаменовалась полным исчезновением Лема из издательских планов в Советском Союзе (в Польше шла к власти «Солидарность», и это автоматически наложило табу на все польское в газетах, журналах и издательствах). Но и то, что печаталось, подвергалось строгому идеологическому контролю. В романе «Солярис» исчезли все рассуждения о возможной божественной сущности разумного океана (хотя уж в чем-чем, а в клерикализме Лема заподозрить невозможно). «Глас Господа» поменял название на «Голос неба», из него исчезла сцена с расстрелом евреев и рассуждения о гонке вооружений. «Возвращение со звезд» удалось опубликовать лишь благодаря поддержке космонавта Германа Титова, причем публикация эта сопровождалась десятками корректировок и сокращений (и все равно с 1965 г. этот роман не переиздавался). Долго шли к русскому читателю некоторые из путешествий Ийона Тихого, рассказы из «Кибериады» и «Сказок роботов» и т.д.

«Гласом Господа», по названию романа, нарекла выступление Лема в одной из своих статей критик Майя Каганская. Но мне представляется иначе — это голос Человека, нашего современника, из плоти и крови, заглянувшего дальше нас, но так же, как и мы, страдающего и любящего, ненавидящего и верящего, ждущего и надеющегося. Как и мы, разделяющего мнение Криса Кельвина: «Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не прошло время жестоких чудес».

«Умер не просто писатель. Умерла целая эпоха в литературе, целая эпоха в фантастике XXвека. Таких людей, как Лем, больше нет и, наверное, никогда не будет. Это был великий ум, замечательный остроумец, титанический эрудит и человек, с воображением которого не мог сравниться, на мой взгляд, в XX веке никто. Это было воображение Рабле и Свифта. Таких людей больше не рождается. Очень жалко, что мы потеряли этого человека. Очень жаль, что больше уже не надо ждать его новых вещей», - Борис Стругацкий.

«Лем писал о невозможности контакта между людьми. Мир не замедлил подтвердить его прогнозы. Еще в «Эдеме» один из героев - инженер - говорил о своей врожденной способности оценивать всякий механизм по его внешнему виду. "Внутри этой детсиш есть какая-то разомкнутая цепь", — говорил он о новонайденной загадочной конструкции. Лем понял что-то подобное о человеке и об этой разомкнутой цепи говорил всю жизнь, так и не сумев внятно объяснить, где кроется пропущенное звено. Важно, что он чувствовал зияющую пустоту на его месте», - Андрей Лазарчук, Михаил Успенский.

«Станислав Лем был последним романтиком Космоса. Он был последним пророком той Великой эпохи, когда казалось, что объединенное человечество, преодолев распри, одухотворенное мощью разума, вот-вот устремится в глубины Вселенной», - Андрей Столяров.

«В своих утопиях и фантазиях выражал самые горькие истины своего времени», - Андрей Кончаловский.

Произведения Станислава Лема, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

Лем, Станислав. Возвращение со звезд ; Глас Господа : [романы] ; Повести / Станислав Лем ; перевод с польского. - Москва : АСТ, 2003. - 572, [4] с. - (Золотая библиотека фантастики).
- Лем, Станислав. Высокий замок : роман / Станислав Лем ; пер. с пол. Е. Вайсброта ; предисл. И. Бестужева-Лады ; послесл. К. Андреева. - Москва : Молодая гвардия, 1969. - 143, [1] с. - (Ровесник).
- Лем, Станислав. Из воспоминаний Ийона Тихого / Станислав Лем ; сост. и авт. послесл. С. В. Белозеров ; худож. Д. А. Аникеев. - Москва : Книжная палата, 1990. - 527, [1] с. : ил. - (Фантастика-3) (Популярная библиотека).

Лем, Станислав. Избранное / Станислав Лем ; перевод с польского. - Ленинград : Лениздат, 1981. - 670, [2] с. : ил.

Лем, Станислав. Кошмары футуролога / Станислав Лем //Наука и жизнь. - 2015. - № 1. - С. 54-61.

Лем, Станислав. Магелланово Облако / Станислав Лем ; пер. с пол. Л. Яковлева ; под ред. и со вступ. ст. К. Андреева ; рис. П. Пинкисевича. - Москва : Детская литература, 1966. - 383, [1] с. : ил. - (Библиотека приключений ; 5).

Лем, Станислав. Солярис : роман / пер. с пол. Г. Гудимовой и В. Перельман. Магелланово Облако : роман / Станислав Лем ; пер. с пол. Л. Яковлева ; [к сб. в целом: предисл. Э. Араб-Оглы]. - Москва : Радуга, 1987. - 463, [1] с. : цв. ил. - (Библиотека фантастики : в 24 т. ; т. 19).

Лем, Станислав. Сумма технологии / Станислав Лем ; пер. с пол. Ф. Широков ; под общ. ред. С. Переслегина и Н. Ютанова ; коммент. С. Переслегина, Н. Ютанова, Р. Исмаилова ; послесл. С. Переслегина. - Москва : АСТ ; Санкт-Петербург : Terra Fantastica, 2004. - 669, [3] с.

О Станиславе Леме

Артонкина, Н. Жизнь на другой планете : Станислав Лем считал, что этот мир слишком жесток для детей / Н. Артонкина // Загадки истории. - 2021. - № 16. - С. 30-31.
- Галина, М. Третья утопия. «Магелланово облако» Станислава Лема / М. Галина // Новый мир. - 2018. - № 6. - С. 215-220.
- Варга, К. Лем — причудливый гений / К. Варга // Новая Польша. - 2017. - № 10. - С. 55-58.

Стариков, Б. Писатель — я тебя знаю… / Б. Стариков // Знание-сила. - 2017. - № 1. - С. 93-95.

Ефимова, Н. Станислав Лем: «Я во всех своих книгах удирал в космос» / Н. Ефимова // Будь здоров! - 2016. - № 8. - С. 87-94.

Амусин, М. Драмы идей, трагедия людей / М. Амусин // Знамя. - 2009. - № 7. - С. 174-186.

Станислав Лем (1921-2006) // Новое литературное обозрение. - 2006. - № 82. - С. 310-342.

Памяти Станислава Лема // Книжное обозрение. - 2006. - № 14. - С. 2.

Смирнов, С. Фантасты уходят в Космос / С. Смирнов // Знание-сила. - 2006. - № 7. - С. 122-123.

Лем, Станислав. Не наука виновата, а люди / Станислав Лем ; беседу вела Эва Лыковская // Литературная Россия. - 2002. - № 1/2. - С. 10-11.

Горобец, Б. Станислав Лем / Б. Горобец // Земля и Вселенная. - 2001. - № 4. - С. 33-35.

Бараванова, Н. Станислав Лем / Н. Бараванова // Литературная газета. - 1996. - № 47. - С. 7.

Бак, Дмитрий. Биография непрожитого, или Время жестоких чудес / Дмитрий Бак // Новый мир. - 1996. - № 9. - С. 193-207.

Составитель главный библиограф В. А. Пахорукова