Версия для печати

К 125-летию со дня рождения Владимира Маяковского

Я душу над пропастью

натянул канатом,

жонглируя словами,

закачался над ней...

Библиографическое пособие. Курган. 2018

Уважаемые читатели!

19 июля 2018 года исполняется 125 лет со дня рождения Владимира Маяковского. Информационно-библиографическим отделом Центральной городской библиотеки им. В. В. Маяковского подготовлено библиографическое пособие «Я душу над пропастью натянул канатом, жонглируя словами, закачался над ней...», посвященное жизни и творчеству великого поэта.

Гениальные произведения Владимира Маяковского вызывают истинное восхищение у миллионов его почитателей. Он заслуженно относится к числу величайших поэтов-футуристов 20 века. Маяковский проявил себя и неординарным драматургом, сатириком, кинорежиссёром, сценаристом, художником, а также редактором нескольких журналов. Его жизнь, многогранное творчество, а также полные любви и переживаний личные отношения и сегодня остаются не до конца разгаданной тайной.

В библиографическое пособие включены статьи из периодических изданий 1989-2018 гг. Статьи расположены в обратно-хронологическом порядке.

Превыше крестов и труб,

Крещенный в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ –

Здорово, в веках Владимир!

(М. И. Цветаева. «Маяковскому»,

18 сентября 1921)

Владимир Владимирович Маяковский (печатался также под криптонимами и псевдонимами: А. В-д; А. В. Н-ев; Б. С-он; В.; В. Вл-в; В. М.; В-ов; Влад. М.; Владимиров; Владимiров; В. Владимiров; А. Влодимеров; А. Влодимiров; Д-в; К. О-ов; М.; Н-и; В. Тарасов; Ъ; эМ)

В 1922 году Маяковский написал автобиографию «Я сам», а в 1928 году дополнил ее. В очень коротких юмористических главках рассказана почти вся его жизнь. Третья главка – «Главное»: «Родился 7 июля 1894 года (или 93-го – мнения мамы и послужного списка отца расходятся. Во всяком случае не раньше). Родина – село Багдады, Кутаисская губерния, Грузия».

Мнение послужного списка оказалось точнее. Будущий певец «адища города» родился 7(19) июля 1893 года в глухой провинции Российской империи.

1893

Владимир Владимирович Маяковский родился в селе Багдады, близ Кутаиса (теперь село Маяковски) в семье лесничего Владимира Константиновича Маяковского и Александры Алексеевны (урожденной Павленко).

«Отец, Владимир Константинович, лесничий; высокий, широкоплечий, с черными волосами, зачесанными набок, с черной бородой, загорелым, подвижным, выразительным лицом. Огромный грудной бас, который целиком передался Володе. Движения быстрые, решительные. Веселый, приветливый, впечатлительный. Настроения сменялись часто и резко. Отец обладал большим темпераментом, большой и глубокой силой чувства к детям – своим, чужим, к родным, к животным, к природе... Отец был слит с. природой, он любил и понимал ее всем своим существом…

Служба лесничего опасная, а тем более на Кавказе. Много бессонных ночей проводили мы, ожидая возвращения отца из разъездов.

Тревожили жуткие, темные ночи, скверные дороги, где можно проехать только на лошади или пройти пешком.

Вспоминается такой случай: отец шел, беседуя с объездчиком, потом оба замолкли… Через некоторое время отец обернулся к спутнику, но его уже не было – он провалился в пропасть.

…Отец легко находил тему для разговора с каждым. Хорошо владея речью, он пересыпал ее пословицами, прибаутками, остротами. Знал бесчисленное множество случаев и анекдотов и передавал их на русском, грузинском, армянском, татарском языках, которые знал в совершенстве.

Выдача разрешений на порубки тоже сопровождалась шутками, остротами. Крестьяне просят уступить за лес, отец убеждает: «Мамис мамули ки арарис, аршейдзлеба» («Это не имение моего отца, невозможно»). Убеждение не всегда помогает крестьянин настаивает, рисуя свое тяжелое положение, и отец добавляет из своего кармана.

Мама – Александра Алексеевна – среднего роста. Глаза карие, серьезные, смотрят немного исподлобья. Довольно высокий лоб, нижняя часть лица немного выдается вперед. Волосы каштановые, всегда зачесаны гладко. Лицом Володя похож на мать, а сложением, манерами – на отца. Мама худая, хрупкая, болезненная. С хрупкой комплекцией матери так странно не вяжется огромная воля и выдержка...

Своим характером и внутренним тактом мама нейтрализовала вспыльчивость, горячность отца, его смены настроений и тем создавала самые благоприятные условия для общей семейной жизни и для воспитания детей. За всю жизнь мы, дети, ни разу не слыхали не только ругани, но даже резкого, повышенного тона.

Условия жизни в Багдадах были трудные. В доме приходилось вести большое хозяйство, женщину-работницу трудно было найти, а потому всю домашнюю работу приходилось делать, маме. У нас почти не было нянь, не говоря о боннах и гувернантках. С утра и до вечера мы жили в трудовой, полной забот обстановке» (Из воспоминаний старшей сестры Маяковского Л. В. Маяковской, 1931 г.)

1894-1900

Детские годы в селе Багдады

«Первый дом, воспоминаемый отчетливо. Два этажа Верхний – наш. Нижний – винный заводик. Раз в году – арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Все это территория старинной грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетырехугольнивается крепостным валом. В углах валов – накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше.

…Лет семь. Отец стал брать меня на верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе...

Учение. Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно Читать выучился с удовольствием.

…Первая книга. Какая-то «Птичница Агафья». Если б мне в свое время попалось несколько таких книг – бросил бы читать совсем. К счастью, вторая – «Дон-Кихот». Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее...» (Автобиография)

«Обычно Володя брал книгу, набивал карманы фруктами, схватывал чего-нибудь своим друзьям-собакам и уходил в сад. Он ложился на живот под деревом, и две-три собаки любовно сторожили его. И так долго читал.

А по вечерам, наоборот, он лежал на спине и рассматривал звездное небо, изучая созвездия по карте, которая прилагалась, кажется, к журналу «Вокруг света». (Из воспоминаний старшей сестры Маяковского Л. В. Маяковской, 1931 г.)

1901

Переехал с матерью из Багдады в Кутаис – готовься к поступлению в гимназию.

1902

В мае держал экзамены в старший приготовительный класс Кутаисской гимназии.

«Выдержал. Спросили про якорь (на моем рукаве) – знал хорошо. Но священник спросил – что такое «око». Я ответил. Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» - это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился…» (Автобиография)

Осенью начал посещать гимназию.

«Приготовительный,. 1-й и 2-й. Иду первым. Весь в пятерках, читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром». (Автобиография).

Л. В. Маяковская пишет в своих воспоминаниях: «В это время он рисовал уже довольно хорошо, преимущественно по памяти. Срисовывал и увеличивал крейсера, иллюстрировал прочитанное, рисовал карикатуры на наш домашний быт...

Я стала брать уроки рисования у единственного в Кутаисе художника А. Краснухи, окончившего Академию художеств. Рассказывала ему о Володе, о его талантливости и любви к рисованию, показала его рисунки. Краснуха попросил привести брата, сказав, что будет заниматься с ним бесплатно».

1908

19 февраля умер В. К. Маяковский.

«Умер отец. Уколол палец. (Сшивал бумаги.) Заражение крови... Благополучие кончилось. После похорон отца у нас в кармане 3 рубля...» (Автобиография).

«Володя самый младший, но почти взрослый по своему развитию… Распоряжался на похоронах, обо всем хлопотал, не растерялся. Он сразу почувствовал себя мужчиной, заботливо и внимательно относился к нам. С этого времени Володя стал серьезней, характерная складка на лбу обозначилась едва заметной линией. Смерть отца на всю жизнь осталась неизгладимой. Все изменилось...» (Воспоминания Л. В. Маяковской.)

В начале июня перешел в IV класс, выдержав переэкзаменовку по латинскому языку.

«Перешел в четвертый только потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался) – на переэкзаменовках пожалели». (Автобиография).

13 июня по прошению матери выбыл из Кутаисской гимназии.

В июле семья Маяковского – мать, сестры Людмила и Ольга – переехала в Москву.

В августе поступил в IV класс пятой московской гимназии.

1907

Через соседей-студентов Маяковский знакомится с практикой революционной работы и постепенно втягивается в революционное движение. Товарищ гимназист Сережа Медведев ввел Маяковского в социал-демократический кружок 3-й гимназии.

«Чтение. Беллетристики не признавал совершенно. Философия, Гегель. Естествознание. Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся более, чем «Предисловием» Маркса. Из комнат студентов шла нелегальщина. «Тактика уличного боя» и т. д. Помню отчетливо синенькую ленинскую «Две тактики». Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания. Эстетика максимальной экономии.

Первое полустихотворение. Третья гимназия издавала нелегальный журнальчик «Порыв». Обиделся. Другие пишут, а я не могу?! Стал скрипеть. Получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно. Не помню ни строки. Написал второе. Вышло лирично». (Автобиография).

1908

В конце 1907 года или в самом начале 1908 года Маяковский вступил в РСДРП (большевиков).

«К студенту Московского университета Вегеру, известному под революционной кличкой «Поволжец», явился молодой парень, сообщивший о себе следующее: больше года назад он приехал в Москву с Кавказа, где был связан с революционными социал-демократическими кружками молодежи и хочет теперь работать в московской организации РСДРП... На обычные вопросы: кого знает? с кем связан в Москве? кто направил? – пришедший дал ответы, вполне соответствующие требованиям конспирации. Пришедший высказался чрезвычайно презрительно о деятелях земств и городов, употребив некоторые выражения из статей Ленина, посвященных либералам, и очень толково, обнаруживая складку пропагандиста, объяснил, почему рабочий класс должен быть гегемоном революции, ведущим за собой крестьянство. Поволжцу стало ясно, что парень подходящий, свой, - и он направил его на организационную работу в Лефортовский район». (По воспоминаниям В. И. Вегера (Поволжца).

О своем вступлении в партию Маяковский говорит в автобиографии: «Держал экзамен в торгово-промышленном подрайоне. Выдержал. Пропагандист. Пошел к булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам... Звался «товарищем Константином».

В начале года (до первого ареста) был кооптирован в районный городской комитет РСДРП.

1 марта выбыл из пятой гимназии по постановлению Педагогического совета вследствие невзноса платы за первую половину 1908 года. В прошении матери о выдаче документов и свидетельства об успехах указывалось, что он «по болезни не может продолжать учиться в гимназии».

«Освободившись от гимназии, Володя всецело занялся партийными делами. Занимался сам, изучал политическую экономию и другие социологические науки. В это время Володя не признавал никакой литературы, кроме философии, политэкономии, истории, естествознания, а также неизменно читал газеты...» (Воспоминания Л. В. Маяковской.)

29 марта арестован засадой полиции в подпольной типографии Московского комитета РСДРП (большевиков) (на квартире Т. Трифонова (Жигитова) в Ново-Чухнинском пер.). При Маяковском нашли 70 экземпляров прокламации «Новое наступление капитала», 76 экземпляров газеты «Рабочее знамя» и 4 экземпляра «Солдатской газеты» (орган Военной организации МК РСДРП).

«...Нарвался на засаду в Грузинах. Наша нелегальная типография. Ел блокнот. С адресами и в переплете. Пресненская часть. Охранка. Сущевская часть». (Автобиография).

Согласно показанию околоточного надзирателя 2-го участка Пресненской части, допрашивавшего Маяковского, последний объяснил, что «издания он принес неизвестному мужчине, который с ним раньше встречался у памятника Пушкина».

«...Маяковский давал такие сбивчивые объяснения, что я не мог хорошенько понять, жил ли этот мужчина в доме Коноплина или же только поручил доставить издания туда, сам же проживал в другом месте. При перерасспросе Маяковский заявил, что он больше мне отвечать ничего не будет. Когда Маяковский был доставлен в участок, то здесь же находились задержанные раньше в доме Коноплина жильцы портного Лебедева. Маяковский сейчас же вступил, в разговоры со старшим из них и стал шептаться. На мое замечание: «Должно быть, знакомы с ним?» Маяковский ответил: «Дело не ваше». Предъявленная мне фотографическая карточка (предъявлена карточка Жигитова) изображает то лицо, с которым шептался Маяковский. При вопросе о возрасте Маяковский показал, что ему 17 лет».

На следующий день, 30 марта, составлена была в Московском охранном отделении учетная карточка Маяковского с «описанием примет» и тремя фотографиями – двумя в 1/7 натуральной величины (профиль и фас) и третьей – «во весь рост, в 3/4, в том самом головном уборе, верхнем платье и обуви, в которых был задержан». Рост одетого Маяковского в шапке, - 1 м 85 см.

Описание примет

Возраст по нар. виду – 17-19 лет. Год и мес. рожд. – 7 июля 1893.

Полнота – средн. Телосложение – средн.

1. Волосы: Цвет – русые. Волнистость – гладк. Густота – густ.
2. Борода и усы: Цвет. Форма. Густота. Особ. – мал. Пушок.
3. Лицо: Цвет – желт. Полнокровие – средн. Выражение – серьезн.
4. Лоб: Высота – средн. Наклон – немн. назад. Форма головы – овальн.
5. Брови: Цвет – рус. Форма – овальн. Густота – густ. Распол. – средн.
6. Глазные впад. (орбиты): Величина – средн. Глубина – средн.
7. Глаза: Цвет райка – коричн. Расстояние между глаз – средн.
8. Нос: Спинка – немного вогн. Основание – прям. Высот – средн. Длина – средн. Ширина – средн.
9. Ухо: Форма – овальн. Оттопыренность – больш. Велич. – средн.
10. 10-13. (Вопросы, касающиеся детального строения уха незаполнены)
11. 14. Губы: Форма – прям. Высота – выс. Толщина – средн. Выступание – ровн.
12. 15. Подбородок: Длина – средн. Наклон – вперед. Форма – кругл. Полнота – средн.
13. 16. Плечи: Ширина – узкие. Наклон – прямые. Шея – тонкая, длинная.
14. 17. Руки: Величина – средняя. Привычка держать – свободная.
15. 18. Ступни ног: Длина (№ обуви) – 10-11.
16. 19. Осанка (выправка корпуса, манера держаться): свободно.
17. 20. Походка: ровная, большой шаг.

1910

9 января освобожден из-под ареста под гласны надзор полиции. При выходе из тюрьмы у Маяковского отобрали тетрадь со стихами, которые он начал писать в заключении.

«Появление Володи дома было неожиданно. Бурной радости не было конца. Володя пришел к вечеру. Помню, он мыл руки и с намыленными руками все время обнимал нас и целовал, приговаривая: «Как я рад, бесконечно рад, что я дома, с вами». Володя вышел из тюрьмы в холодный день в одной тужурке Строгановского училища. Пальто его было заложено. Мы просили Володю дождаться утра, чтобы достать где-нибудь денег и выкупить пальто. Но Володя, конечно, не мог отказать себе в желании видеть друзей...» (Из воспоминаний Л. В. Маяковской).

1911

12 августа послал прошение ректору Высшего художественного училища при Академии художеств (Петербург) о допущении к конкурсному экзамену.

К прошению была приложена копия метрического свидетельства. 19 августа (по требованию канцелярии) Маяковский дополнительно послал документы – метрическое свидетельство, свидетельство о звании, о приписке к призывному участку и квитанцию Московского градоначальства в принятии заявления о выдаче свидетельства о благонадежности.

Маяковский был включен в список допущенных к экзаменам, но на экзамены не явился. Можно предполагать – потому, что не смог получить свидетельства о благонадежности, без которого в Императорскую академию художеств вход был закрыт.

В августе держал экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества. Был принят в фигурный класс.

После тюрьмы Маяковский отходит от революционной работы, признаваясь товарищу, что хочет «делать социалистическое искусство». Однако эти мечты осуществились лишь через десятилетие.

«Я прервал партийную работу. Я сел учиться». В Училище живописи, ваяния и зодчества, куда поступил Маяковский, появился новый студент, Давид Бурлюк. Маяковские вспоминает одну «памятнейшую ночь», когда они сбежали от скуки с концерта Рахманинова. «У Давида – гнев обогнавшего современников мастера, у меня – пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм».

Маяковский, конечно, сознательно совмещает рождение направления и рождение себя как поэта. «Днем у меня вышло стихотворение. Вернее – куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю – это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: «Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!» Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом».

С этого времени эстетика надолго отодвинула в сторону политику. На смену социализму Маяковского пришел футуризм.

Младенец, как известно, с самого начала оказался смелым и крикливым. Поддерживаемый похвалами и деньгами друга («Бурлюк сделал меня поэтом. <...> Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая»), Маяковский пишет несколько десятков стихотворений, находит себе новых друзей и – после «Пощечины общественному вкусу» (1912) – начинает гастрольно-поэтическую деятельность. Тогда и появляется знаменитый, раздражающий противников знак нового искусства – желтая кофта. «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук. Впечатление неотразимое».

В 1913 году компания кубофутуристов-гилейцев (Маяковский, Д. Бурлюк, В. Каменский) проводит огромное турне по всей России с изложением футуристической теории и чтением стихов. Успех этого предприятия был огромный, но преимущественно скандальный. Поведение футуристов заслоняло их творчество. «Вчера на Сумской улице творилось нечто сверхъестественное: громадная толпа запрудила улицу. Что случилось? Пожар? Нет. Это среди гуляющей публики появились знаменитые вожди футуризма – Бурлюк, Каменский, Маяковский, - описывал события харьковский репортер. – Все трое в цилиндрах, из-под пальто видны желтые кофты, в петлицах воткнуты пучки редиски. Их далеко заметно: они на голову выше толпы и разгуливают важно, серьезно, несмотря на веселое настроение окружающих. <...> Сегодня в зале Общественной библиотеки первое выступление футуристов. <...> Харьковцы ждут очередного «скандала».

Естественно, и само выступление изображалось в сходных тонах: собравшиеся понимали стихи как провокацию, абсурд, нарушение разнообразных запретов. «Верзила Маяковский в желтой кофте, размахивая кулаками, зычным голосом «гения» убеждал малолетнюю аудиторию, что он подстрижет под гребенку весь мир, и в доказательство читал свою поэзию: «парикмахер, причешите мне уши». Очевидно, длинные уши ему мешают», - иронизировал харьковский корреспондент, дождавшийся скандала.

«Для комнатного жителя той эпохи Маяковский был уличным происшествием. Он не доходил в виде книги. Его стихи были явлением иного порядка», - отметил позднее Ю. Н. Тынянов («О Маяковском», 1930).

В конце 1913-го, как говорил сам Маяковский, «веселого года» в Петербурге состоялась премьера «трагедии» «Владимир Маяковский», поставленной режиссером-экспериментатором В. Э. Мейерхольдом. В списке действующих лиц значились «Старик с черными сухими кошками», «Человек без головы» и «Человек с двумя поцелуями». Главный персонаж – «Владимир Маяковский (поэт 20-25 лет) – начинал свою исповедь уже в прологе:

Вам ли понять,

почему я,

спокойный,

насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет.

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может, последний поэт.

Мотивы одиночества, вселенской боли, самоубийства отчетливо звучат в этой необычной лирической трагедии, героем которой, в сущности, является один человек.

Главную роль в спектакле исполнил сам Маяковский. «Просвистели ее до дырок», - иронически определял он провал постановки. Однако позднее другой поэт, Борис Пастернак, проницательно увидел в трагедии важное свойство всего творчества Маяковского: «Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья».

Уже с первых шагов Маяковский всей совокупностью своих стихов начинает выстраивать образ лирического героя, имеющего то же имя, Владимир Маяковский, с небывалой ранее подробностью вводит в лирику свои реальные адреса, фамилии родных, друзей, литературных противников. Он обустраивает художественный мир как собственный дом. Особое место в нем занимает образ женщины, героини, любимой.

ЛЮБ: история любви

В автобиографии «Я сам» есть главка «Радостнейшая дата», состоящая всего из одной строки: «Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками». Это знакомство сыграло в дальнейшей судьбе Маяковского, пожалуй, даже большую роль, чем общение с Д. Бурлюком и другими футуристами.

Лиля Юрьевна Каган родилась 31 октября (по новому стилю 11 ноября) 1891 года в Москве. Настоящее ее имя Лия.

Как говорили, в отрочестве Лия была не очень красива. Но это не мешало ей излучать чувственно-эротическую привлекательность. По семейным преданиям, Лия чуть ли не в пятнадцать лет закрутила в городище Котовицы, где жила её бабушка, роман с родным дядей. Тот даже хотел на ней жениться. Но это оказалось невозможно.

После гимназии Лия поступила на высшие женские курсы. Но, проучившись год на математическом отделении, она всё переиграла и продолжила учёбу в Архитектурном институте. Потом её увлекла скульптура, и несостоявшийся математик, всё бросив, умчалась в Мюнхен. В Москву Лия вернулась лишь из-за болезни отца. А дальше последовал короткий роман с учителем музыки. Она успела забеременеть, но рожать не стала, сделав у дальних родственников в какой-то глуши аборт, после чего навсегда лишилась возможности иметь детей.

Позже литературоведы отмечали, что «Брик была разносторонне одарённой натурой. Получив хорошее домашнее образование, она свободно владела немецким и французским, училась в Архитектурном институте в Москве и в частной скульптурной мастерской в Мюнхене, музицировала, занималась балетом и дружила с уже тогда известной танцовщицей Екатериной Гельцер и даже чуть не уехала на гастроли в Японию. Она прекрасно шила и подарила знаменитой русской модельерше Н. П. Ламановой понравившееся ей платье, после чего вместе с младшей сестрой Эльзой демонстрировала в Париже ламановские модели в стиле «рюсс».

26 февраля 1912 года Лиля вышла замуж за Осипа Брика, которого она знала с тринадцати лет, и взяла фамилию супруга. Бракосочетание состоялось не в синагоге, а дома у Каганов, в Большом Чернышевском переулке. Венчал их друг отца невесты, учёный раввин Мазе. Лиля Юрьевна пишет, что на ней было белое, сильно декольтированное платье, поверх которого мать в последний момент накинула белую шаль. «Мама потом часто вспоминала, что я вся была в белом, и зубы были белые-белые, и я всё время хохотала». После свадьбы родители Лили (теперь уже Лили Брик) сняли молодым четырёхкомнатную квартиру в тихом переулке на Тверской. Вместо обещанного бриллиантового ожерелья она попросила Бриков купить «Стенвейн», и они с Осей с удовольствием музицировали в четыре руки. Читали вслух, как это тогда было принято. Брик вспоминает: «У нас собралась прекрасная библиотека классиков – русских, немецких, французских, мы читали друг другу вслух – всего Гоголя, все романы Достоевского, Толстого, Тургенева, Гофмана, итальянских писателей. Мы прочли вслух: «Преступление и наказание», «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Войну и мир», «Анну Каренину», «Заратустру», «In vino veritas» Кьеркегора, Кота Мура – это не считая мелочей».

Летом 1915 года младшая сестра Лили – Эльза на свою голову познакомила её с Владимиром Маяковским. В качестве ответного шага старшая сестра всё сделала для того, чтобы поэта отбить. Так возник новый роман, приведший к созданию неожиданного треугольника: Лиля и Осип Брики и Маяковский.

Впоследствии Маяковский посвятил Брик не одно стихотворение, поэму «Облако в штанах» и даже книги. Некоторые из них, как, скажем, «Лиличка! Вместо письма», датированное 26 мая 1916 года, потом долго замалчивались. Другие, наоборот, получили широкую известность.

В 1918 году Лиля Брик и Маяковский снялись в кинокартине «Закованная фильмой», сценарий для которой написал поэт. Она потом приняла участие ещё в нескольких кинопроектах: в создании летом 1926 года в качестве ассистента режиссёра документальной ленты «Еврей и земля» и как сценарист в производстве в 1928 году худфильма «Стеклянный глаз». Был ещё третий проект: в 1929 году Брик написала киносценарий «Любовь и долг», представлявший этакую сатиру на заграничную коммерческую халтуру, но его отверг Главрепертком (текст же сценария появился в печати лишь в 1998 году).

Надо сказать, что отношения в треугольнике Брики-Маяковский развивались непросто. Никто никому верность там не сохранял. Лиля Брик, к примеру, одно время была без ума от Николая Пунина. 20 мая 1920 года Пунин записал в своём дневнике: «Эта «самая обаятельная женщина» много знает о человеческой любви и любви чувственной. Её спасает способность любить, сила любви, определённость требований. Не представляю себе женщины, которой я бы мог обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня, но она разговаривает об искусстве – я не мог. Наша короткая встреча оставила на мне сладкую, крепкую и спокойную грусть, как если бы я подарил любимую вещь за то, чтобы охранить нелюбимую жизнь Не сожалею, не плачу, но Лиля Б. осталась живым куском в моей жизни, и мне долго будет памятен её взгляд и ценно её мнение обо мне. Если бы мы встретились лет десять назад – это был бы напряжённый, долгий и тяжёлый роман, но как будто полюбить я уже не могу так нежно, так до конца, так человечески, по-родному, как люблю жену». Затем Брик увлеклась заместителем наркома финансов Александром Краснощёковым. Ради своей пассии чиновник на какие только траты не шёл, зачастую при этом путая государственную казну с личным карманом. За это его в сентябре 1924 года взяли под белы ручки и заключили в Лефортово. Ему дали шесть лет тюрьмы. Пытаясь спасти Краснощёкова, Брик бросилась к своему покровителю – заместителю начальника секретного отдела ГПУ Агранову. Но чекист оказался бессилен. В отчаянии Брик в ноябре 1924 года отправила записку Льву Каменеву. «То, о чём хочу говорить с Вами, - подчеркнула Брик, - касается лично меня – хотелось бы, чтобы никто не знал об этом». Только после этого бывшего замнаркома финансов выпустили на свободу. Позже любовная история Краснощёкова и Брик легла в основу пьесы Бориса Романова «Воздушный пирог», в которой Брик была выведена под именем Риты Керн. В театре эту Керн блестяще сыграла в феврале 1925 года Мария Бабанова. Наверное, стоит добавить, что после Краснощёкова Брик крутила романы с дипломатом З. Воловичем, кинорежиссёром Л. Кулешовым, чекистами В. Горожаниным, Л. Эльбертом, М. Горбом, всех её кавалеров и не перечислить.

Маяковский тоже не был ангелом. Он то крутил роман с художницей Евгенией Ланг, то волочился за сестрами Гинзбург.

Следует отметить ещё одно обстоятельство: Брик умела отделять свои любовные романы от литературы. Как критик она всегда была неподкупна. Издатель А. Тихонов как-то заметил К. Чуковскому: «Нужна такая умная женщина, как Лиля. Я помню, как Маяковский, только что вернувшись из Америки, стал читать ей какие-то свои стихи, и вдруг она пошла критиковать их строку за строкой – так умно, так тонко и язвительно, что он заплакал, бросил стихи и уехал на 3 недели в Ленинград».

В конце 1920-х годов Брики и Маяковский втроём жили в одной комнате на Таганке в Гендриковском переулке. Но принесло ли это всем членам треугольника счастье? Известно, что у Осипа Брика в это время завязался роман с Евгенией Соколовой-Жемчужной, Лиля влюбилась в киношника Кулешова, а Маяковский потом увлёкся начинающей актрисой Вероникой Полонской. Развязка наступила в 1930 году, когда Маяковский покончил жизнь самоубийством. До сих пор бытует версия, что к трагической гибели свою руку приложило ОГПУ и, в частности, Яков Агранов. В пользу этой гипотезы косвенно свидетельствовало то, что Осип Брик после 1917 года короткое время официально числился юрисконсультантом ВЧК. А уже в конце лихих 90-х годов Валентин Скорятин отыскал служебное удостоверение сотрудника ГПУ, принадлежавшее самой Лиле Брик (она его использовала, в частности, при оформлении заграничного паспорта).

Перед роковым выстрелом Маяковский оставил записку: «Товарищ правительство, - писал поэт, - моя семья – это Лиля Брик, мама, сестра и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо».

В начале 30-х годов Лиля Брик вышла замуж за героя гражданской войны Виталия Примакова.

Когда пугливое и полуобразованное литературное начальство стало замалчивать Маяковского, Брик, по одной из легенд, решила напрямую обратиться к Сталину. 24 ноября 1935 года она написала вождю: «Дорогой товарищ Сталин, после смерти поэта Маяковского, все дела, связанные с изданием его стихов и увековечением его памяти, сосредоточились у меня.

У меня весь его архив, черновики, записные книжки, рукописи, все его вещи. Я редактирую его издания. Ко мне обращаются за материалами, сведениями, фотографиями.

Я делаю всё, что от меня зависит, для того, чтобы стихи его печатались, чтобы вещи сохранились и чтобы всё растущий интерес к Маяковскому был хоть сколько-нибудь удовлетворён.

А интерес к Маяковскому растёт с каждым годом. Его стихи не только не устарели, но они сегодня абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием.

Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского, и он ещё ни кем не заменён и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции.

Но далеко не все это понимают.

Скоро шесть лет со дня его смерти, а Полное собрание сочинений вышло только наполовину, и то в количестве 10 тысяч экземпляров.

Уже больше года ведутся разговоры об однотомнике. Материал давно сдан, а книга даже ещё не набрана. Детские книги не переиздаются совсем. Книг Маяковского в магазинах нет. Купить их невозможно.

После смерти Маяковского в постановлении правительства было предложено организовать кабинет Маяковского при Комакадемии, где должны были быть сосредоточены все материалы и рукописи. До сих пор этого кабинета нет. Материалы разбросаны. Часть находится в московском Литературном музее, который ими абсолютно не интересуется. Это видно, хотя бы из того, что в бюллетене музея о Маяковском почти не упоминается.

Года три тому назад райсовет Пролетарского района предложил мне восстановить последнюю квартиру Маяковского и при ней организовать районную библиотеку имени Маяковского. Через некоторое время мне сообщили, что Московский совет отказал в деньгах, а деньги требовались очень небольшие. Домик маленький, деревянный, из четырёх квартир (Таганка, Гендриков пер., 15) одна квартира – Маяковского. В остальных должна была разместиться библиотека, немногочисленных жильцов райсовет брался переселить. Квартира очень характерная для быта Маяковского – простая, скромная, чистая.

Каждый день домик может оказаться снесённым. Вместо того, чтобы через 50 лет жалеть об этом и по кусочкам собирать предметы из быта и рабочей обстановки великого поэта революции, не лучше ли восстановить всё это, пока мы живы.

Благодарны же мы сейчас за ту чернильницу, за тот стол и стул, которые нам показывают в домике Лермонтова в Пятигорске.

Неоднократно поднимался разговор о переименовании Триумфальной площади в Москве и Надеждинской улицы в Ленинграде в площадь и улицу имени Маяковского. Но и это не осуществлено.

Это основное. Не говорю о ряде мелких фактов. Как, например, по распоряжению Наркомпроса из учебника современной литературы на 1935 г. выкинули поэмы «Ленин» и «Хорошо». О них и не упоминается.

Всё это, вместе взятое, указывает на то, что наши учреждения не понимают огромного значения Маяковского, его агитационной роли, его революционной актуальности. Недооценивают тот исключительный интерес, который имеется к нему у комсомольской и советской молодёжи. Поэтому его так мало и медленно печатают, вместо того, чтобы печатать его избранные стихи в сотнях тысяч экземпляров. Поэтому не заботятся о том, чтобы пока они не затеряны, брать все относящиеся к нему материалы. Не думают о том, чтобы сохранить память о нём для подрастающих поколений.

Я одна не могу преодолеть эти бюрократические незаинтересованность и сопротивление и после шести лет работы обращаюсь к Вам, так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского».

Кстати, по одной из версий, главным мотивом к написанию письма Сталину послужили не столько озабоченность недооценкой значения творчества Маяковского, сколько денежные интересы. Брик надеялась, что переиздания книг поэта помогут ей существенно поправить собственные материальные дела.

Сталин, прочитав, дал поручение Ежову исправить ситуацию. «Тов. Ежов, - подчеркнул Сталин, - очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите её в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится – я готов. Привет! И.Сталин».

После вмешательства вождя Маяковский был возведён в ранг непререкаемого классика. Тут же последовали указания о переизданиях книг поэта и подготовке его собрания сочинений. Кстати, один из сборников Маяковского – «Оборонные стихи» - вышел в начале 1936 года с предисловием мужа Лили Брик – Виталия Примакова.

Однако брак Брик с Примаковым продлился недолго. В ночь на 15 августа 1936 года герой гражданской войны неожиданно был арестован на даче под Ленинградом, а уже в июне 1937 года его расстреляли. В литературных кругах думали, что Брик тут же бросится спасать мужа и, в частности, побежит к своим покровителям в НКВД. Она действительно помчалась к Агранову. Но, судя по всему, влиятельный чекист посоветовал ей в это дело не влезать.

Брик сама тогда висела на волоске от смерти. По свидетельству Роя Медведева, её имя фигурировало в одном из списков Ежова, в котором были намечены жертвы для новых арестов. Этот список якобы был представлен Сталину, но вождь распорядился имя Брик вычеркнуть. Сталин будто бы сказал Ежову: «Не будем трогать жену Маяковского». Однако столичные редакторы ничего этого не знали и на всякий случай из последнего тома собрания сочинений Маяковского убрали из выходных данных ссылку о том, что издание выходило под редакцией Брик.

В 1938 году Брик вышла замуж в третий раз. Её избранником стал поэт и исследователь творчества Маяковского – Василий Катанян. Она продолжила устраивать у себя литературные вечера и привечать молодые таланты. Так, до войны в её салоне часто пропадали Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Сергей Наровчатов, Ярослав Смеляков, Давид Самойлов, Михаил Львовский, Николай Глазков и другие поэты. Но к одним она была холодна (к примеру, к Наровчатову), а других просто обожала (скажем, Глазкова).

Брик не раз пробовала писать сама. Так, во время эвакуации в Перми она издала книжечку «Щен», основу которой составили воспоминания о прогулке в далёком 1919 году с Осипом Бриком и Маяковским по Пушкину.

В середине 50-х годов Илья Зильберштейн пообещал Брик опубликовать её материалы о Маяковском. Он хотел отдать под поэта два тома в серии «Литературное наследство». Первый из них с порядковым номером 65 под названием «Новое о Маяковском» вышел в 1958 году.

Конечно, Брик была непростой женщиной. Она до последнего играла роль покровительницы талантов. Её салон никогда не пустовал. Бенедикт Сарнов рассказывал: «Поэтов здесь ценили не по официальной советской табели о рангах, и не по какому-нибудь там гамбургскому счету, а именно вот по этой, - футуристической, лефовской – шкале ценностей. И потому рядом с ее любимым Слуцким в сознании Лили стояли не Самойлов или Окуджава, а – Вознесенский и Соснора.

Виктор Соснора, которому Брик покровительствовала с 1962 года, вспоминал: «Лиля Юрьевна Брик любила красивых и юных и не непременно «знаменитых». Как правило, те, кто пишут о ней, видимо, встречались, и было их видимо-невидимо. Она любила, чтоб её любили. Однако эти мемуаристы были, так сказать, одноразовые шприцы энергии, от них она уставала за один обед и больше не встречалась. Это были как принесённые кем-то картинки, полюбовалась – и адью. Нужно сказать, что чрезвычайно редко она была инициатором этих встреч, к ней напрашивались. Не была она инициатором и встреч со знаменитостями. Я помню, что Любовь Орлова (актриса) звонила ей по какому-то своему делу – печальному, и Л.Ю. приняла её и была восхищена. Вообще она любила жизнь со всею страстью, всегда, любила друзей, любила дарить, помогать, брать их дела на себя. Она многих любила, беспрестанно. Она не могла б жить без поэтов, музыкантов, живописцев, балерин, без просто «интересных персонажей». Но отбор дружб (долгих!) делался только ею, и даже в дружбах тем, кто переходил границу её приязни, она в глаза заявляла, что отношения закончены навсегда.

Любила она мужа, Василия Абгаровича Катаняна, и опекала его, и говорила многократно, что давно б покончила с собою, но жалеет Васю, он без неё пропадёт. Он и пропал – умер через полгода после ее смерти, сломленный одиночеством и сердцем. Она любила Эльзу Юрьевну Триоле, свою родную сестру, безоговорочно ценила и её мужа Арагона. Когда мы хоронили Эльзу, у её праха стояли: Брик, Катанян, Арагон и я. Народу шло тысячи, французов, громадный Арагон плакал и ничего не замечал, Лиля уже не могла стоять, я подозвал приёмного сына Арагона, драматурга, и мы встали с двух сторон, поддерживая её, но держать себя она не позволила, выстояла четыре часа, без обмороков. Ей было семьдесят девять лет. И палило парижское солнце, и дым от раскаленных камней и обелисков».

Очень интересные воспоминания оставил о Брик и Андрей Вознесенский. Он рассказывал: «А уж кто был чемпионкой среди ведьм, согласно информации просвещённой толпы, - это, конечно, Лиля Брик, «пиковая дама советской поэзии», она и «убивица», и «чёрная дыра». Муза – это святая ведьма. Зеркальце вспыхивает мстительным огоньком. Впервые увидел я ЛЮБ на моём вечере в Малом зале ЦДЛ. В чёрной треугольной шали она сидела в первом ряду. Видно, в своё время оглохнув от Маяковского, она плохо слышала и всегда садилась в первый ряд. Пристальное лицо её было закинуто вверх, крашенные красной охрой волосы гладко зачёсаны, сильно заштукатуренные белилами и румянами щёки, тонко прорисованные ноздри и широко прямо по коже нарисованные брови походили на китайскую маску из театра кукол, но озарялись божественно молодыми глазами. И до сих пор я ощущаю магнетизм её, ауру, которая гипнотизировала Пастернака и битюговых Бурлюков. Но тогда я позорно сбежал, сославшись на усталость от выступления. После выхода «Треугольной груши» она позвонила мне. Я стал бывать в её салоне. Искусство салона забыто ныне, его заменили «парти» и «тусовки». На карий её свет собирались Слуцкий, Глазков, Соснора, Плисецкая, Щедрин, Зархи, Плучеки, Клод Фриу с золотым венчиком. Прилетал Арагон. У неё был уникальный талант вкуса, она была камертоном нескольких поколений поэтов. Ты шёл в её салон не галстук показать, а читать своё новое, волнуясь – примет или не примет? О своей сопернице, «белой красавице» Татьяне Яковлевой, которую прочили в музы Маяковскому наши партийные чины в противовес «неарийской» Лиле, ЛЮБ отзывалась спортивно. Когда в стихах о её сестрице Эльзе Триоле я написал: Зрачки презрительно сухи... – Лиля Юрьевна изумилась: «Откуда вы это знаете? У неё с детства этот недостаток. Она всю жизнь должна была закапывать специальные капли, увлажняющие глаза».

Кто не любил Брик? Во-первых, мать Маяковского и особенно старшая сестра поэта. Более того, сестра поэта считала её злейшим врагом. Во-вторых, литературные генералы.

Естественно, охранители не могли смириться с влиянием Брик на современный литпроцесс. Весной 1968 года на неё развернулась новая мощная атака. Журнал «Огонёк» поместил статью В. Воронцова и А. Колоскова «Любовь поэта. Трагедия поэта», в которой утверждалось, будто Брик – самозванка, никогда особой роли в жизни великого поэта не игравшая. Хотя все знали, что это было не так.

12 мая 1978 года Брик упала возле кровати и сломала шейку бедра. Силы её стали покидать, и она приняла решение добровольно уйти из жизни.

Развязка наступила 4 августа 1978 года на даче в Переделкине. Брик приняла смертельную дозу снотворного. Уходя из жизни, она оставила записку: «В моей смерти прошу никого не винить». По завещанию её прах был развеян в Подмосковье.

Позже Лидия Гинзбург в своих записных книжках отметила: «Римское самоубийство Лили Брик. В 86 лет – удивительно! Самоубийство обычно акт молодости, сохраняющей ещё свежесть воли и чувства, которые восстают против унижения, страдания. Не согласны. Она сломала шейку бедра и поняла, что ходить больше не сможет. Вот рассказ соседей по даче. Записка – традиционная, с прощанием и объяснением причин, написана была ясным почерком. Она не могла в этот час не думать о Маяковском. А внизу очень большими и уже шатающимися буквами приписано было: нембутал. Что это – запоздалое сожаление, попытка облегчить задачу спасающим? Не обязательно. Теряя сознание, могла ещё захотеть смутно что-то договорить, уточнить, подать последний сигнал.

Грядущей смерти годовщину

Меж них стараясь угадать...».

Что ещё сказать? Лиля Брик оставила письмо-дневник. Правда, в своём завещании она запретила выдавать рукопись исследователям до 2000 года. Потом пасынок продлил этот запрет ещё на четверть века.

В 1914-1915 годы, на фоне начавшейся мировой войны, драматических личных переживаний, Маяковский пишет поэму «Облако в штанах», главную вещь футуристического периода, которая на много лет, если не навсегда, стала его визитной карточкой. В ней уже окончательно сложились особенности поэтики Маяковского (система стиха, язык и тропы, образ лирического героя). Поэма синтезировала главные темы и мотивы Маяковского, характерный для футуризма пафос борьбы, отрицания, разрушения. В предисловии ко второму изданию (1918) Маяковский назовет поэму «катехизисом сегодняшнего искусства» и определит ее смысл так: «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» - четыре крика четырех частей».

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огромив мощью голоса,

иду – красивый, двадцатидвухлетний. <...>

Хотите –

буду от мяса бешеный

– и, как небо, меняя тона, –

хотите –

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а – облако в штанах!

Иронически-вызываюшее заглавие «Облако в штанах» появилось вместо запрещенного цензурой вызывающе-кощунственного «Тринадцатый апостол». Отрицая вашу религию, поэт претендовал на статус еще одного ученика Христа, провозвестника новой веры, представляющегося то искусителем Бога, то богоборцем.

– Послушайте, господин бог!

Как вам не скушно

в облачный кисель

ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

Давайте – знаете –

устроимте карусель

на дереве изучения добра и зла! <...>

Я думал – ты всесильный божише,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик.

Крыластые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

отсюда до Аляски!

Но главной темой, главным криком поэмы был вопль о неразделенной любви. Простая история девушки, которая с опозданием приходит на свидание и сообщает, что выходит замуж за другого, превращается в поэме в грандиозное, космическое событие, в котором участвуют Бог, ангелы, человеческие толпы, терпящие крушение пароходы, тушащие «пожар сердца» пожарные.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая –

большая или крошечная? <...>

Всемогущий, ты выдумал пару рук,

сделал,

что у каждого есть голова, –

отчего ты не выдумал,

чтоб было без мук

целовать, целовать, целовать?!

Еще до публикации Маяковский привычно читал поэму в разных аудиториях. Одно из таких чтений стало переломным в его судьбе.

«Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил – не стихами, прозой – негромким, с тех пор незабываемым голосом:

– Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.

Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда.

Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями».

Когда чтение было окончено, один из слушателей (О. М. Брик) назвал Маяковского «величайшим поэтом, даже если ничего больше не напишет». А сам поэт, никак не реагируя на похвалы, сделал странный жест. «Маяковский взял тетрадь из рук Осипа Максимовича, положил ее на стол, раскрыл на первой странице, спросил: «Можно посвятить вам?» - и старательно вывел над заглавием: «Лиле Юрьевне Брик» (Л. Ю. Брик. «Из воспоминаний»).

Маяковский переживает свой солнечный удар. Мольба о любви в «Облаке в штанах» вдруг нашла конкретного адресата.

Позднее Маяковский и Брик обмениваются перстнями-печатками. На внутренней стороне ее перстня Маяковский выгравировал инициалы ЛЮБ, которые при чтении по кругу превращались в слово ЛЮБЛЮ.

С этого времени практически все лирические стихи он посвящает одной женщине. Поэма «Люблю» (ноябрь 1921 – февраль 1922) была написана во время двухмесячного расставания по ее инициативе. «Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи», - вспоминает одна из современниц реплику Л. Ю. Брик. Ее фотография появляется на обложке поэмы «Про это» (1923).

Блоковское служение Прекрасной Даме кажется не таким уж ревностным на фоне безмерного, безумного обожания Маяковским реальной женщины. Он удовлетворяет все ее желания и капризы, рассказывает о ней всем влюбленным в него и симпатизирующим ему женщинам. В отношениях с Л. Ю. Брик знаменитый поэт, укрощавший огромные аудитории, превращался в робкого, нервного, стеснительного мальчишку. «В любви нет унижения», - вспоминает реплику Маяковского одна из его знакомых.

Но это была странная любовь, заставляющая вспомнить, с одной стороны, о воззрениях «новых людей» 1860-х годов, отрицавших ревность как устаревшее «собственническое» чувство (роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?» был последней книгой, которую читал Маяковский), а с другой – об экспериментах 1920-х годов, когда традиционная семья рассматривалась как «пошлость», «обывательщина», «буржуазный предрассудок».

Л. Ю. Брик была обвенчана с О. М. Бриком. Ко времени знакомства с Маяковским брак стал чистой формальностью, хотя бывшие супруги продолжали жить вместе. Брик тоже полюбил стихи Маяковского, подружился с поэтом, помог с изданием «Облака в штанах» и не собирался расставаться ни с бывшей женой, ни с ее новым любимым. Так возник «тройственный союз», просуществовавший до самой смерти поэта. На дверях квартиры в Гендриковском переулке висела заказанная Маяковским медная табличка «БРИК МАЯКОВСКИЙ».

Свою версию этих отношений Л. Ю. Брик представила в предисловии к публикации писем Маяковского к ней: «Осип Максимович был моим первым мужем. Я встретилась с ним, когда мне было 13 лет. Обвенчались в 1912 году. Когда я сказала ему о том, что Маяковский и я полюбили друг друга, все мы решили никогда не расставаться. Маяковский и Брик были тогда уже близкими друзьями, людьми, связанными друг с другом близостью идейных интересов и совместной литературной работой. Так и случилось, что мы прожили нашу жизнь, и духовно, и большей частью территориально, вместе».

Современница, наблюдавшая эту жизнь вблизи, так определила распределение ролей в любовном треугольнике: «Трагедия двух людей из того «треугольника», который Маяковский называл своей семьей, заключалась в том, что Лиля любила Осипа Максимовича. Он же не любил ее, а Володя любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Оси. Всю жизнь, с тринадцати лет, она любила человека, равнодушного к ней» (Г. Д. Катанян. «Азорские острова»).

Через много лет актриса Ф. Г. Раневская рассказала о своей встрече с Л. Ю. Брик: «Вчера была Лиля Брик, принесла «Избранное» Маяковского и его любительскую фотографию. <...> Говорила о своей любви к покойному... Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: «Отказались бы и от Маяковского?» Она не задумываясь ответила: «Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей». Бедный, она не очень его любила... <...> Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому. И даже физически заболело сердце».

Сюжет этих взаимоотношений очень напоминает историю влюбленного Тургенева и снисходительно-равнодушной Полины Виардо, которая «его, Тургенева, не столько любила, сколько допускала жить в своем доме...» (В. Б. Шкловский).

Л. Ю. Брик понимала, с кем имеет дело, внимательно следила за тем, чтобы оставаться в жизни Маяковского единственной женщиной-вдохновительницей. А он мучился и писал хорошие стихи:

А там,

где тундрой мир вылинял,

где с северным ветром ведет река торги, -

на цепь нацарапаю имя Лилино

и цепь исцелую во мраке каторги.

(«Флейта-позвоночник», 1915)

Социализм: красное знамя, 1917-1922

Реакция Маяковского на Октябрьскую революцию однозначна: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось».

Футуризм с его пафосом разрушения воспринимался теперь как эстетическое предсказание революции. Больше, чем лирическими поэмами, Маяковский гордился «любимейшим стихом», частушкой, которую будто бы (кто это мог проверить?) пели матросы, шедшие на штурм Зимнего дворца: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, / день твой последний приходит, буржуй».

Сразу после взятия Зимнего и установления советской власти Маяковский пишет «Наш марш» (1917):

Бейте в площади бунтов топот!

Выше, гордых голов гряда!

Мы разливом второго потопа

перемоем миров города.

Только что совершившееся на глазах современников событие, перспективы и последствия которого еще не ясны, воспринимается Маяковским в ореоле библейских ассоциаций, как переломная дата, рубеж мировой истории.

Здесь Маяковский совпадает с Блоком. Но, в отличие от «Двенадцати» с их сложной авторской позицией и неоднозначной символикой (красногвардейцы-апостолы-разбойники; Христос, возглавляющий шествие), и новый строй, и ближайшее будущее Маяковский видит в ярких, светлых, радостных тонах. Футурист-будетлянин оправдывает свое прозвище: он оптимист.

К первой годовщине Октября Маяковский пишет, а В. Э. Мейерхольд, тоже всецело перешедший на сторону революции, ставит пьесу «Мистерия-буфф» (1918, вторая редакция – 1920-1921). Это была революционная комедия, использующая знакомую массам религиозную символику.

Местом действия мистерии (театральное представление на библейские сюжеты, сочетавшее патетические, серьезные и комические сцены) оказывались вселенная, ковчег, ад, рай и земля обетованная. Сюжет ее строился на совместном путешествии в ковчеге бежавших от «второго», революционного, потопа семи пар чистых (российский спекулянт, немец, поп, дипломат и пр.) и семи пар нечистых (красноармеец, прачка, эскимос-рыбак и пр.) героев. Нечистые, естественно, раскрывают социальный обман чистых, устраивают революцию и устанавливают советскую власть. Но в конце пьесы, в отличие от разрушенной войной и революциями России 1918 года, они видят огромный и прекрасный Град Социализма и поют «Интернационал» в новой, футуристской редакции:

Труда громадой миллионной

тюрьму старья разбили мы.

Проклятьем рабства заклейменный,

освобожден сегодня мир.

Насилья гнет развеян пылью,

разбит и взорван, а теперь

коммуна-сказка стала былью.

Для всех коммуны настежь дверь.

Этот гимн наш победный,

вся вселенная, пой!

С Интернационалом

воспрянул род людской.

Позднее, подводя итоги в «первом вступлении в поэму» «Во весь голос» (1930), Маяковский признавался:

Я, ассенизатор

и водовоз,

революцией

мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

из барских садоводств

поэзии –

бабы капризной.

Действительно, Маяковский откладывает в сторону собственные замыслы, «приравнивает» перо к штыку и, выполняя социальный заказ, делает поэзию способом утверждения и прославления новой власти. Формально не восстановившись в большевистской партии («Отчего не в партии? Коммунисты работали на фронтах. В искусстве и просвещении пока соглашатели. Меня послали б ловить рыбу в Астрахань»), Маяковский в сущности оказывается главным партийным, советским поэтом, пытающимся соединить большевистское прошлое, футуристскую новизну и служение социалистическому искусству.

В годы Гражданской войны он работает в РОСТА (Российском телеграфном агентстве): рисует плакаты и сочиняет к ним стихотворные надписи, лозунги и частушки. Он пишет «Советскую азбуку» (1919), где освоение грамоты сочетается с политграмотой, разъяснением политики советской власти, разоблачением капиталистов, смехом над поверженными противниками: «Большевики буржуев ищут – / Буржуи мчатся верст за тыщу»; «Деникин было взял Воронеж. / Дяденька, брось, а то уронишь»; «Корове трудно бегать быстро. / Керенский был премьер-министром». Позднее он сочиняет рекламу о чем угодно, лозунги и призывы к чему угодно: рекламирует галоши, папиросы, чай и советские магазины («Нигде кроме как в Моссельпроме»), призывает соблюдать технику безопасности и мыть руки перед едой («Товарищи, / мылом и водой / мойте руки / перед едой»).

1919

В течение года работал над поэмой «150000000», Закончена была в начале 1920 года.

12 января в газете «Искусство коммуны», № 6 (П.), напечатано стихотворение «Левый марш».

19 января в газете «Искусство коммуны», № 7 (П.), напечатано стихотворение «Потрясающие факты».

30 января участвовал в заседании коллегии Отдела изобразительных искусств Наркомпроса.

Он публикует в газетах «агитстихи» ко всем советским праздникам, активно откликается на текущие политические события

Рекламщик и позёр?

В принципе, и этого достаточно для того, чтобы поэт остался в вечности. Помнят хоть две строки – и ладно. Удивительно другое: в наше время, когда самые главные люди – бухгалтеры и рекламщики, совершенно забыли, что Маяковский мог бы служить, извините за каламбур, маяком рекламного дела. Его слоганы – по-прежнему образец, до которого не всякий рекламщик дотянется. «Прежде чем идти к невесте, побывай в Резинотресте!» - каково, а? Нет, это не про то, что все подумали, а про галоши. Но всё равно запредельно круто. Или вот ещё: «Готов сосать до старых лет!» Heт, снова не про то, а про детские соски, тоже реклама советского Резинотреста.

Конечно, этого в школьной программе нет. И слава богу. Говорят, что гарантированно загубить поэта может только включение его произведений в эту программу. Но с Маяковским даже такой номер не прошёл. Вернее, прошёл, но не целиком.

Когда говоришь своим англоязычным друзьям, что в русских школах изучают футуристов, они недоверчиво щурятся. Но когда показываешь им программу, где значится стихотворение Маяковского «НАТЕ!», их глаза становятся круглыми, а дыхание – неровным: «Теперь мы верим, что русские – сумасшедшие! Только они могут преподавать детям ТАКОЕ!»

Вряд ли Владимир Владимирович был осведомлён насчёт того, что его «НАТЕ!» в глазах англоязычного читателя превращается в «НЕНАВИСТЬ!». Ну да, «Hate» в переводе и есть «ненависть», и что ж тут такого? Обычный казус сопоставления латиницы и кириллицы...

Однако на Западе Маяковского считают чуть ли не предтечей панков с их культом разрушения, низвержения и даже осквернения.

Совершенно напрасно. Есть выражение: «Если вы не можете объяснить шестилетнему ребёнку, чем вы занимаетесь, это значит, что вы шарлатан». Маяковскому это не подходит. Он мог объяснить. Более того, Маяковский – один из немногих отечественных поэтов, который писал и для взрослых, и для детей. В последнем случае ему даже удавалось следовать принципу: «Писать для детей нужно так же, как для взрослых, только лучше». Вот тут-то он и «наступал на горло собственной песне». Смирить ради детей свой гневно рокочущий бас – это вам не пойти на поводу у «партии и правительства»...

Дождь покапал и прошёл.

Солнце

в целом свете.

Это – очень хорошо

и большим и детям.

Да, «Что такое хорошо и что такое плохо?». Стихотворение Маяковского. Помните? Ведь это не ради эпатажа и не ради денег. Это от души.

И полно, какой же он футурист? Может, поверим «дедушке» отечественной словесности Корнею Чуковскому, за которым детишки ходили вереницей? А писал он вот что: «Шепну по секрету: Маяковский футуристам чужой совершенно, он среди них случайно, и они не прочь порою похихикать над ним. К тому же город для него не восторг, не пьянящая радость, а распятие, Голгофа, терновый венец... Хорош урбанист, певец города, если город для него – застенок, палачество!»

Он возобновляет гастрольную деятельность, выступая с докладами и чтением стихов по всему СССР.

Со временем выступления из любимого заработка и лучшего способа проверки новых текстов превратились в пытку, и Маяковский начал отказываться от приглашений, чего раньше почти не бывало; однако двадцать седьмой – пик его гастрольной активности, и на первых порах это новое средство помогало. В октябре двадцать шестого они успешно проехали Харьков (дважды), Киев, Полтаву, Днепропетровск, в ноябре – Воронеж, Ростов (с заездом в Таганрог), Новочеркасск и Краснодар, где собирали в клубах полные аудитории на лекции «Мое открытие Америки» и «Поп или мастер?». В двадцать седьмом Лавуту уже казалось, что дома Маяковский бывает только случайно, а настоящее его рабочее место – железнодорожный вагон. И точно – в Москве он теперь появляется эпизодически. В январе Луначарский выдает ему командировочное удостоверение – для лекций в Поволжье, Закавказье и на Кавказе. Лекционный календарь Маяковского поражает воображение: двужильность, да и только.

17-18 января – три выступления в Нижнем Новгороде (доклады «Лицо левой литературы» и «Идем путешествовать», во втором отделении чтение американских стихов и ответ на записки плюс разговор с литературной группой «Молодая гвардия»).

20-22 января – четыре выступления в Казани.

24 января – Пенза (два доклада, между ними у себя в гостинице принимает набившихся в номер рабкоров, общим числом до 50).

26-27 января – Самара.

29-30 января – Саратов.

18 февраля (в Москве прожил меньше месяца) – лекционная поездка на юг.

18 февраля – Тула.

19-20 февраля – Курск.

22-23 февраля – Харьков (3 выступления),

24-27 февраля – Киев (3 выступления).

28 февраля – еще один вечер в Харькове.

24 марта (меньше месяца в Москве) – лекционная поездка на запад:

25 марта – Смоленск.

26 марта – Витебск.

27-29 марта – Минск (4 выступления).

15 апреля (после двух недель в Москве) – заграничное турне:

16-17 апреля – Варшава.

18-28 апреля – Прага (2 выступления).

29 апреля-9 мая – Париж (2 выступления; во время вечера в кафе «Вольтер», где он уже читал в ноябре прошлого года и где его приветствовала Цветаева, - эмиграция пытается сорвать вечер, но Маяковский почти без напряжения перекрикивает гвалт).

10-12 мая – Берлин.

12-19 мая – Варшава.

12 июня (месяц в Москве) – поездка на север.

12 июня – вечер в Твери.

14 июня – вечер в Ленинграде.

23 июля получает у Луначарского командировку для поездки на юг: Украина и Кавказ:

25 июля – Харьков.

27 июля – Луганск.

29 июля – Донецк.

31 июля – Харьков.

2-4 августа – Севастополь, оттуда – Ялта, Алушта, Гурзуф, Алупка, Евпатория, Симферополь, Ливадия, Симеиз, снова Ялта – всего до 31 августа 18 выступлений.

3-6 сентября – Кисловодск, Пятигорск (Железноводск пришлось отменить – Маяковский заболел-таки и три дня отлеживался).

11 сентября – Ессентуки.

13 – Кисловодск.

16 ноября (долгая пауза вызвана участием в торжествах по случаю десятилетия Октября; «Хорошо!» он в это время читает больше 20 раз – целиком и в отрывках) Луначарский вновь выдает ему удостоверение, на этот раз для гастролей с чтением «Хорошо!», и 20 ноября Маяковский выезжает сперва на Украину, потом на Кавказ и в Закавказье:

21-22 ноября – Харьков.

23 ноября – Ростов.

24-27 ноября – Новочеркасск (3 выступления).

28 ноября – Нахичевань.

30 ноября – Армавир.

4-7 декабря – Баку (7 выступлений, два из них в цехах, где приходится перекрикивать трансмиссию).

9-16 декабря – Тифлис (6 выступлений).

Ну и что это такое? Зачем это?

Понятно бы еще, если бы из чистой корысти, - но большая часть или, по крайней мере, половина этих выступлений происходят совершенно бесплатно, в порядке популяризации ЛЕФа либо ради культурного просвещения масс: он читает на заводах, взбираясь на станки, во время обеденных перерывов. Можно допустить, что эти поездки дают ему новый материал для творчества, - но не дают, вот в чем проблема; стихотворение «По городам Союза» - которое набрали в «Известиях», но забраковали и Напечатали в результате в «Молодой гвардии» - далеко не лучшее у него, и большинство стихов, написанных в этих поездках, ничего не добавляют к тому, что он об этих же местах писал раньше.

Есть три возможных объяснения этим бешеным разъездам. Первое и самое очевидное – подмена внутренних перемен внешними, о чем тут уже говорилось; вместо того, чтобы «глубже забирать в себя земляным буравом», как Пастернак советует Табидзе, он бесконечно расширяет ареал своей деятельности, но никак не меняет ее по сути. Правда, он надеется освоить в искусстве новые территории – «драму», «роман», - но не пишет в итоге ни драмы, ни романа. И не потому он отказывается их писать, что ему некогда, что все время отнимают поездки и т. д., - а потому, наоборот, он ездит, что не хочет и не может написать ни драмы, ни романа.

Меньше всего хочется допускать, что Маяковским двигали материальные стимулы. Да, на нескольких вечерах, огрызаясь, он объяснил, что работа поэта должна высоко оцениваться, что он не может всю жизнь выступать бесплатно, что у него должен быть критерий собственной полезности – а таким критерием выступают сборы; но мы знаем, что Маяковский всегда предпочитает выступить бесплатно или задешево, нежели наносить урон собственной репутации, подставляясь под упреки в «рвачестве». Проще предположить, что дорога гипнотизирует Маяковского, отвлекает от мыслей о тупике, в который зашла не только его собственная жизнь, это бы полбеды, а вся страна, которая об этом уже догадалась. И весьма возможно, что именно в этих поездках Маяковский бессознательно ищет ответа – а вдруг не тупик, а вдруг Москва еще не вся страна и вокруг нее все иначе? Вдруг где-то есть прекрасная молодежь и настоящий читатель? Ужасно видеть, что до этого читателя – который действительно есть и ходит на его вечера – попросту еще не добралось то, что уже так заметно в Москве: разочарование, озлобленность, скука.

Вторая версия – бездомность, безбытность: если уж вести бивуачную жизнь – то в дороге, зарабатывая при этом деньги, а не в собственном выстуженном гнезде. В Москве Маяковский уже совершенно не дома, Брики живут собственной жизнью и, кажется, с облегчением воспринимают его отлучки; у Лили Юрьевны заканчивается роман с режиссером Львом Кулешовым, чуть не стоивший жизни его жене Александре Хохловой, и намечается роман с Виталием Примаковым, впоследствии российским военным атташе в Афганистане и Японии. Друзья частью отошли от него, как Пастернак, частью надоели ему самому; в наступлении полного литературного одиночества он признавался еще в «Юбилейном». Московские нравы – и литературные, и партийные, и даже газетные – нравятся ему все меньше: поездки становятся бегством от тоски. В Москве ему буквально нечего делать – отсюда и постоянные требования к редакциям: давайте задания! Передавайте письма буду переделывать в фельетоны! Маяковский не выносит праздности – отсюда фанатичная, превышающая всякую необходимость работа в «Окнах РОСТА»: если он не участвует в великом деле или хоть не занят каждую минуту – подступает собственный внутренний хаос, некуда деваться. В Москве он сейчас не нужен, или по крайней мере там нет ни одного проекта, способного его всерьез воодушевить и занять все его время. Поездки – новые «Окна», новая попытка отвлечься от себя. Раньше спасала лирика – но лирику он сейчас писать не может: воздух не тот.

Есть, однако, и третья возможная причина. Маяковский много ездил с футуристами, но это было тринадцать-четырнадцать лет назад, и страны он тогда не видел толком, потому что в этом возрасте все еще заслоняет собственная личность, собственные желания и кризисы. Возможно, он примеряет теперь новые варианты судьбы; возможно, он присматривает территорию, где начнет все заново или спрячется от расправ, которые надвигаются все неумолимей. Вот, есть Тифлис, где все его любят, где двое молодых любителей поэзии всерьез подрались, споря о нем, - и только выкриком по-грузински он смог остановить драку. Вот Казань, город его первого гастрольного успеха – и нынешнего триумфа: ему все в Казани нравится – и публика, и гостиница, и журналисты... Вот, в конце концов, Вятка, где его встречали как героя: «Такой маленький город – а столько удовольствия!». Почему бы не предположить, что он ищет новую точку опоры: Лавут вспоминает, с каким жадным интересом он всматривался в лица, как заговаривал с девушками – шутка ли, ему всего 34, ничто не потеряно, вон встретилась им в вагоне до Владимира необычайно миловидная особа, оказавшаяся учительницей, звать Елизавета Фролова, но поэта Маяковского не знает. Любит поэта Есенина. Позвал на выступление. Пошли потом гулять при луне с ней и с ее сестрой. «Интересная девушка. Жаль, что малоопытна, наивной выглядит»... Разве так говорят о девушке, которую хотят просто разагитировать, чтоб любила Маяковского вместо Есенина? Нет, тут еще один несбывшийся вариант. И не факт, что он намеревался перетащить новую возлюбленную в Москву: весьма вероятно, что он всерьез прикидывал радикальную перемену. Чем Тифлис не город для жизни и работы? Писать в газету и здесь можно, да, может, он и нужнее тут, чем в Москве... А Украина? А Крым, куда он стремится каждое лето? Ни один из этих планов не сбылся, но переехать в Грузию или в Казань – вариант куда более приемлемый, чем бегство за границу, о котором он временами думал наверняка.

Но именно в этих поездках, кажется, он понял, что убегать некуда – сколько ни езди, а все свое носишь с собой.

Он организует ЛЕФ (Левый фронт искусств), редактирует одноименный журнал, в котором публикуются многочисленные полемические статьи, его стихи, произведения других авторов («ЛЕФ», к примеру, открыл И. Э. Бабеля). Он участвует в многочисленных литературных и общественных дискуссиях, призывая то разрешить, то запретить пьесы Булгакова.

Вот его отчет о творческой деятельности за 1926 год: «Пишу в «Известиях», «Труде», «Рабочей Москве», «Заре Востока», «Бакинском рабочем» и других! Вторая работа – продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю. Новочеркасск, Винница, Харьков, Париж, Ростов, Тифлис, Берлин, Казань, Свердловск, Тула, Прага, Ленинград, Москва, Воронеж, Ялта, Евпатория, Вятка, Уфа и т. д., и т. д., и т. д.» («Я сам»).

Вершиной этой политико-поэтической деятельности стали две поэмы – «Владимир Ильич Ленин» (1924), написанная после смерти первого советского вождя, и «Хорошо!» (1927), созданная к десятилетию Октябрьской революции.

Послеоктябрьская поэзия и позиция Маяковского вызывали самую разнообразную реакцию. Новая власть вовсе не единодушно приветствовала добровольного союзника и возглавляемый им фронт левого искусства. Маяковского ценили нарком просвещения А. В. Луначарский, «малые вожди» Н. И. Бухарин и Л. Д. Троцкий (который парадоксально утверждал, что не революционные стихи и поэмы, не сатира, а «Облако в штанах», поэма невоплощенной любви, есть художественно наиболее значительное, творчески наиболее смелое и обобщающее произведение Маяковского»). Но главный вождь, В. И. Ленин, которому Маяковский вскоре посвятит поэму, явно предпочитал отвергаемых футуристами классиков, мимоходом одобрил стихотворение «Прозаседавшиеся» (1922), а по поводу «агитпоэмы» «150000000» написал А. В. Луначарскому, который выступал за издание поэмы большим тиражом: «Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и чудаков. А Луначарского сечь за футуризм» (6 мая 1921).

Похожей была ситуация и среди коллег-литераторов. Маяковский имел множество почитателей и подражателей. Над неумелыми «агитстихами» он часто сам смеялся в прозе, стихах, публичных выступлениях. Но его общественный пафос, его отрицание «лирического вздора» вызывали недоумение и неприятие даже у его соратников.

Б. Л. Пастернак в юности входил в футуристскую группу «Центрифуга» (1913-1917). Но 1917 год он посвятил замечательной книге любовной и пейзажной лирики «Сестра моя – жизнь». Маяковскому она была подарена с такой надписью:

Вы заняты нашим балансом,

Трагедией ВСНХ,

Вы, певший Летучим голландцем

Над краем любого стиха!

Я знаю, ваш путь неподделен,

Но как вас могло занести

Под своды таких богаделен

На искреннем вашем пути?

(«Маяковскому», 1922)

Чуть позднее Сергей Есенин огрызнулся на упреки Маяковского в «Юбилейном» («Ну, Есенин, / мужиковствующих свора. / Смех! / Коровою / в перчатках лаечных. / Раз послушаешь... / но это ведь из хора! / Балалаечник!»):

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

(«На Кавказе», сентябрь 1924)

Маяковский, продолжая давний спор, отвечает на подобные упреки в поэме «Во весь голос» (1930): «И мне / агитпроп / в зубах навяз, / и мне бы / строчить / романсы на вас – / доходней оно / и прелестней. / Но я / себя / смирял, / становясь / на горло / собственной песне».

Политическая, агитационная поэзия Маяковского в двадцатые годы оказалась уникальным явлением. «Он дал этой власти дар речи. Не старая улица, а новая власть так бы и корчилась безъязыкая, не будь у нее Маяковского», - писал позднее критик, резко не принимавший подобную поэзию и сыгранную поэтом общественную роль. Но он сразу же вынужден был признать: «С ним, еще долго об этом не зная, она (власть) получила в свое владение именно то, чего ей не хватало: величайшего мастера словесной поверхности, гения словесной формулы. «Точка пули», «хрестоматийный глянец», «наступал на горло», «о времени и о себе»... Это ведь в языке останется, хотим мы того или нет» (Ю. А Карабчиевский. «Воскресение Маяковского»).

Но даже в рассчитанных на прикладную задачу прямолинейных текстах появлялись главы, фрагменты, «куски», поражавшие самых искушенных мастеров, совершенно далеких от идеологии Маяковского.

Хлопнув

дверью,

сухой, как рапорт,

из штаба

опустевшего

вышел он.

Глядя

на ноги,

шагом

резким

шел

Врангель

в черной черкеске.

Город бросили.

На молу –

голо.

Лодка

шестивесельная

стоит

у мола.

И над белым тленом,

как от пули падающий,

на оба

колена

упал главнокомандующий.

Трижды

землю

поцеловавши,

трижды

город

перекрестил.

Под пули

в лодку прыгнул...

– Ваше

превосходительство,

грести? –

– Грести!

(«Хорошо!», глава 16)

М. И. Цветаева, прославившая белое движение в книге «Лебединый стан», после революции оказавшаяся в эмиграции с мужем-офицером, увидела в «октябрьской поэме» «Хорошо!» не грубую «агитку», вышедшую из противоположного лагеря, а подлинный эпос: «Вспомним <...> гениальные строки о последнем Врангеле, встающем и остающемся как последнее видение Добровольчества над последним Крымом, Врангеле, только Маяковским данном в росте его нечеловеческой беды, Врангеле в рост трагедии».

Маяковскому, следовательно, удавалась не только трагедия ВСНХ!

Такими же замечательными сценами оказываются свидание с Блоком на фоне тонущего ночного Петербурга и сцены стихийного «русского бунта», явно напоминающие о «Двенадцати» (глава 7), история жизни семьи Маяковского («Четверо / в помещении – / Лиля, / Ося, / я / и собака / Щеник») во время Гражданской войны (главы 13-14).

Присяга красному знамени не мешала поэту писать хорошие стихи. Но новый образ лирического героя, «ассенизатора и водовоза, революцией мобилизованного и призванного», оказался тоже чреват трагедией.

Играл – как сочинял

Экранный образ Владимира Маяковского

Нам понятнее и ближе фотографии Владимира Владимировича, где он, с короткой стрижкой и в строгом костюме при галстуке, читает свои стихи, широко разводя руками. Или когда в том же образе, сведя брови к переносице, сурово смотрит прямо в объектив фотокамеры. Поэт во фраке, в чёрном шёлковом цилиндре и с тростью в руках вызывает у нас если не недоумение, то, по крайней мере, удивление. А ведь был и другой, незнакомый нам Маяковский актёр и сценарист. Операторы-профессионалы называют кинокамеру «волшебным инструментом». Говорят, что на плёнке внутренний мир человека с его достоинствами и недостатками проступает сам собой. Так давайте попытаемся поближе познакомиться с «кинематографическим» Маяковским, каким его сохранила для нас киноплёнка: талантливым, жизнерадостным, немного капризным, манерным, но таким трогательным и искренним.

Впервые Владимир Владимирович появился на киноэкране в 1913 г. в возрасте 20 лет. В журнале «Кинотеатр и жизнь» (№ 6 за 1913 г.) есть заметка «На днях в одном из кинематографов вне программы показали московских футуристов». Сведений об этом фильме сохранилось очень мало, более того, сами участники не могли вспомнить точное название фильма, не то что его сценарий. Но предположительно звучало оно так: «Драма в кабаре футуристов № 13». Как нетрудно догадаться, от картины не сохранилось практически ничего, разве что несколько фотографий, благодаря которым отчётливо видно: фантазии футуристам было не занимать. В этом самом фильме и дебютировал начинающий поэт пролетариата. И, похоже, вполне удачно, потому что после дебюта Маяковский навсегда «заболел» кинематографом.

В том же 1913 г. были написаны и опубликованы три статьи Владимира Владимировича, посвященные кино: «Театр, кинематограф и футуризм»; «Уничтожение кинематографом театра как признак возрождения театрального искусства», «Отношения сегодняшнего театра и кинематографа к искусству». В них Маяковский решительно встал на защиту нового, динамичного и одновременно многих путающего вида искусства, отрицал распространённое тогда мнение, что «кинематограф несёт мигающие, безвкусные штампы» и не является искусством как таковым. И в подтверждение этих слов пишет свой первый киносценарий – «В погоне за славой».

Вновь к мыслям о кино Владимир Маяковский вернулся после Октябрьской революции. Кинокомпания «Нептун» начала снимать фильм в главной роли с красавцем поэтом и по его же сценарию. В 1918 г. за пять недель картина «Не для денег родившийся» была отснята. Сценарий представлял собой перенесённую на русскую почву инсценировку романа Джека Лондона «Мартин Идеи». В фильме Маяковский, похоже, сопоставляет себя с героем романа: сильный юноша с огромной волей к жизни, выходец из бедной семьи, журналист, становится знаменитым писателем.

Казалось бы, всё складывается как нельзя лучше. Но... режиссёром фильма назначается человек, не приемлющий ничего нового и, как назло, на дух не переносящий футуристов. И всё же, очевидно, не разница пристрастий, а непримиримость и горячность творческих натур вредили съёмочному процессу. Отношения между режиссёром и Маяковским не сложились. Владимир Владимирович уже и сам чётко представлял, какую картинку он хочет видеть в кадре, как должны быть построены мизансцены, какую идею должен отразить фильм. Он на съёмочной площадке вёл себя как режиссёр, а на корабле, как известно, двух капитанов не бывает. Всё это доставляло мало радости обоим, а по правде – просто мешало.

Одновременно с актёрской деятельностью Маяковский начинает участвовать в так называемых агитационных акциях. Возможно, это известно далеко не всем, но именно он стал основоположником советской торговой рекламы. Поэт работал вместе с художником А. Родченко. Они называли себя «реклам-конструкторами». Готовые тексты Маяковский неизменно дополнял собственными рисунками, принося их коллеге со словами: «Вот это я нарисовал, но тебе, конечно, не нужно, это я так, для ясности». Меж тем стол его был полон флаконов с цветной тушью, тюбиков с краской, цветных карандашей и проч., и проч. Поэт хотел быть уверен, что текст рекламы будет дополнен именно той картинкой, которую он себе представлял. Что ж удивляться тому, что и на съёмочной площадке Маяковский должен был контролировать всё и всех. Ах, если бы он один мог быть режиссёром, сценаристом, декоратором и костюмером!

Но вернёмся к кинокартине «Не для денег родившийся». На премьерном показе в Москве она произвела фурор. Понравилась всем, кроме... Маяковского. Окончательно «сломить» режиссёра H. Туркина ему не удалось, фильм не получился в точности таким, как его задумал поэт. К сожалению, кадры не сохранились, удалось разыскать лишь несколько фотографий. А потому сказать сейчас, был ли Маяковский слишком придирчив к себе и остальным или его критика была объективной, увы, невозможно. Да и не важно, главное, это не остудило творческого запала поэта.

Другой и, наверное, самой известной работой Маяковского в кино стала инсценированная для экрана повесть итальянского писателя-социалиста Эдмондо Де Амичиса «Учительница рабочих», названная поэтом «Барышня и хулиган». Фильм отсняли в очень короткий срок, на экраны он вышел в 1919 г. и был признан «очень революционной лентой», а потому широко демонстрировался и был включён в программу массовых киносеансов.

Надо признать, роль бунтаря и хулигана очень нравилась Маяковскому, как в кино, так и на сцене. Он имел славу поэта-скандалиста и весьма удивил свою партнёршу по фильму А. Ребрикову, исполнявшую роль школьной учительницы. Она отмечала, что хотя он и веселился, балагурил в перерывах между съёмками, в нужный момент был по-настоящему серьёзен, да и партнёром оказался замечательным, доброжелательным и надёжным. На этот раз отношения между Маяковским и режиссёром (им стал Евгений Осипович Славинский) сложились лучше. Перед началом каждого съёмочного дня они обсуждали новые мысли, идеи, предложения. Режиссёр мнение Маяковского ценил и часто с ним соглашался: «...Поправки, вносимые моим необычным актёром и сценаристом в мизансцены, всегда вели к лаконичности и ясности. Возражать против них не приходилось», - вспоминал Славинский позднее. В этой «лаконичности и ясности» проявлялась сущность Маяковского. Никогда он не любил ненужных излишеств и нагромождений. Это было характерно и для его личной жизни. Например, и в Лубянском проезде, и в Гендриковом переулке комната у Маяковского была всегда убрана, а мебель расставлена максимально рационально.

Есть один замечательный момент в фильме который нельзя не отметить. Герой Владимира Владимировича, придя в кабак, берёт стакан, придирчиво его оглядывает и лишь затем выпивает содержимое. В этом жесте – весь Маяковский. Одна из характернейших его чёрт, такого сурового, сильного, грозного, - чистоплотность и мнительность. Поэт всегда открывал дверь ладонью, а если брался за дверную ручку, то только носовым платком. Он никогда не прикасался к перилам в доме в Лубянском проезде, проходя мимо квартиры своих соседей Зунделовичей, более того, всех предупреждал, что здесь живёт врач-венеролог. Ещё один примечательный случай. Однажды в Ростове, где Маяковский выступал с лекциями, прорвало канализацию. В своём письме Лиле Брик он писал, что водопроводные и канализационные трубы соединились в одну. Так поэт и пил, и мылся нарзаном! Эта маниакальная любовь к чистоте останется с ним до конца жизни.

Фильм «Барышня и хулиган» стал единственной целиком сохранившейся художественной картиной с участием Владимира Владимировича. Как уже отмечалось, фильм был тепло принят публикой, но у поэта в голове уже зрел новый и на этот раз оригинальный сценарий. И здесь не обошлось без любимой женщины. Сценарий «Закованная фильмой» написан по просьбе Л. Брик, которая хотела сыграть в одной картине с Маяковским. Кстати, именно благодаря её воспоминаниям известен этот сценарий, поскольку энтузиастам удалось отыскать лишь маленькие кусочки плёнки, не позволяющие восстановить сюжет. Режиссёром был назначен уже известный нам Н. Туркин. Фильм отсняли, но после его выхода в прокат Маяковский раздумал снимать предполагавшуюся вторую часть истории о любви «заэкранной» женщины и реального человека.

Как-то во время работы над фильмом Маяковского спросили: «А не мешает ли вам деятельность в кино писать стихи?» «Конечно же, нет», - последовал ответ. Но однажды в разгар съёмок он не появился на площадке. Прошло несколько дней. Обошли всех знакомых и места, где он мог бывать. В Москве его обнаружить не удалось. А какое-то время спустя поэт появился, как ни в чём не бывало, готовый продолжать работу над фильмом. Оказалось, к нему «пришла потребность делать стихи». Похоже, что на первом месте для Маяковского всё-таки было стихотворчество, а уже потом шли кино, театр, реклама.

Может, именно поэтому после второго неудачного опыта работы с Туркиным Маяковский больше не снимался. Но желание вернуться на съёмочную площадку его не покидало, а сценарии он продолжал писать, некоторые из них даже были экранизированы.

По воспоминаниям современников, актёром Владимир Владимирович был замечательным. Никогда не размениваясь на мелкие жесты, ужимки и кривляния, он играл, как сочинял, - «крупными мазками». Импульсивный в жизни, в кадре Маяковский удивлял сдержанностью, простотой и убедительностью. Критики и коллеги поэта отмечали его безукоризненность на экране. Его умение экономить движения, ставить акцент в нужном кадре делало образ героя реальным, трагическим и запоминающимся надолго.

Почетный гость из дешевого вагона

Маяковский неоднократно совершал поездки в страны Европы и Америки (Польша, Чехословакия, Германия, Франция, США, Мексика и др.), в результате чего появились цикл стихотворений «Париж» (1925), «Стихи об Америке» (1925-1926), сборник «Испания, Океан. Гавана. Мексика. Америка» (1926), книга очерков «Мое открытие Америки» (1926) и др. Поэт встречался с видными зарубежными деятелями культуры: Л. Арагоном, В. Броневским, Т. Драйзером, Ф. Леже, В. Незвалом, П. Пикассо, Д. Риверой и др. В 1922-1925 гг. его книги выходят на русском языке в издательствах Риги, Берлина, Нью-Йорка. Первые отдельные издания переводов его произведений за рубежом появились в Польше (1923, пер. Ю. Тувим) и Германии (1924, пер. И. Бехер). Впоследствии сочинения Маяковского были переведены на все языки народов СССР и зарубежных стран.

За жизнь Владимир Маяковский проехал 150000 километров, 9 раз побывал за границей. Он писал: «Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг…» Однако в Берлине поэт большую часть времени провел в гостиничном номере, играя в карты. В письмах из Парижа стонал, как ему скучно. Мешало незнание иностранных языков. Если в Германии Маяковский еще мог изъясняться, то, как он шутил, во Франции ему приходилось разговаривать на «триоле» (роль переводчика выполняла Эльза Триоле, сестра Лили Брик), а в Америке – на «бурлюке» (поэт Давид Бурлюк – один из основоположников футуризма, эмигрировавший в США) и на «элли» (Элли Джонс – американская любовь поэта).

К тому же путешествия пугали Маяковского антисанитарией, он был болезненно брезглив – его отец умер от заражения крови из-за того, что укололся канцелярской скрепкой. Тяготило поэта и вынужденное бездействие в дороге. Маяковский развлекался тем, что составлял графики поведения, в которых предписывалось то рассказывать глупости, то читать или молчать. Соблюдения этих графиков требовал и от попутчиков. Самое длинное путешествие Маяковского через Европу и Мексику в США (в России их называли тогда САСШ — Северо-Американские Соединенные Штаты) продолжалось полгода.

Харьков (1913 г.)

Харьков – первый город в большом турне вместе со скандальными литераторами-футуристами. За четыре месяца они объехали 15 городов и везде собирали полные залы, несмотря на запреты и полицейский надзор. «Вчера на Сумской улице творилось нечто сверхъестественное: громадная толпа запрудила улицу. Что случилось? Пожар? Нет. Это среди гуляющей публики появились вожди футуризма – Бурлюк, Каменский, Маяковский. Все трое в цилиндрах, из-под пальто видны желтые кофты, в петлицах воткнуты пучки редиски», - писали в местной газете.

Куоккала (1915 г.)

Все лето поэт живет на берегу Финского залива в дачном поселке известных художников, критиков и литераторов. Маяковский, которого печатают крайне плохо, придумал остроумный способ выживания: «Семизнакомая система. Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник – Евреинова и т. д. В четверг было хуже – ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень – это не дело».

Берлин (1922,1923,1924,1925, 1927,1928 гг.)

В начале 1920-х Берлин – литературная столица русской эмиграции. Кварталы вокруг Курфюрстендамма называют «Невским проспектом». В условиях инфляции даже советские граждане могут вести здесь роскошную жизнь. Маяковский и Брики селятся в «Курфюрстенотеле», для Лили регулярно покупаются букеты, а сама она приобретает шубу за сумму, соответствовавшую всего одному доллару.

Париж (1922,1923,1924,1925, 1927,1928 гг.)

Париж для Маяковского – это не только литературные дебаты, но и возможность «приодеть» себя и Бриков. У портных поэт заказывает костюмы, в магазине «Олд Ингланд» покупает рубашки, галстуки, пижамы, в «Инновасионе» - чемоданы, несессеры, ложку в кожаном футляре. «Он очень любил хорошо сработанные, умные, ладные вещи и радовался им как изобретению», - вспоминала Эльза Триоле.

Нордерней (1923 г.)

3 июля Маяковский с Бриками отправляются на «немецкие каникулы». Часть пути летят на аэроплане – редкий для того времени способ передвижения. Москва–Кенигсберг (ныне Калининград) – первая в нашей стране регулярная международная авиалиния. Ее открыли в мае 1922-го. Рейсы совершали два раза в неделю, время в пути составляло 8 часов 45 минут (сейчас полтора часа). Август проводят на острове Нордерней: «Дыра дырой, ни хорошая, ни дрянная – немецкий курорт...»

Мехико (1925 г.)

Как почетному гостю принимающая сторона покупает Маяковскому билет в вагон международного класса. Однако встречавшие его мексиканский художник Диего Ривера с помощницей видят Маяковского, выходящим из вагона 2-го класса. Ривера говорил: «Если Маяковский будет путешествовать по Мексике, он поедет только во 2-м классе, чтобы увидеть нас такими, какие мы есть...»

Чикаго (1925 г.)

«Чикаго не стыдится своих фабрик, не отступает с ними на окраины. Без хлеба не проживешь, и Мак-Кормик выставляет свои заводы сельскохозяйственных машин центральней, даже более гордо, чем какой-нибудь Париж – какой-нибудь Нотр-Дам. Без мяса не проживешь, и нечего кокетничать вегетарианством – поэтому в самом центре кровавое сердце – бойни...»

Детройт (1925 г.)

«Не знаю, на сколько человек здесь приходится один автомобиль (кажется, на четыре), но краю что на улицах их много больше, чем людей. ...Вечером желающему поставить автомобиль надо съехать с главной улицы в боковую, да и там поездить минут десять, а поставив в обнесенный загон, ждать потом, пока ее будут выволакивать из-за тысяч других машин».

Свердловск (ныне Екатеринбург, 1928 г.)

После выступлений Маяковский едет посмотреть дом Ипатьева и место, где похоронили Романовых. Где это точно, никто не знал. Ехали в розвальнях, укутавшись в тулупы. Позже Маяковский говорил: «Конечно, как будто ничего особенного – посмотреть могилу царя. Да и, собственно говоря, ничего там не видно. Ее даже трудно найти, находят по приметам, причем этот секрет знаком лишь определенной группе лиц».

Тайная любовь в Нью-Йорке

В американской визе Маяковскому много раз отказывали – мешала слава «революционного горлопана». Чтобы достичь все-таки берегов США, ему пришлось притвориться художником.

В 1925 году Маяковский решает взять Штаты измором и покупает билет до Мексики. Три недели в ожидании парохода он проводит в Париже, где получает серебряную медаль Художественно-промышленной выставки за свои рекламные плакаты и теряет все деньги – у него украли бумажник с 25000 франков. Маяковский обратился за помощью в Торгпредство СССР в Париже. Госиздат выдает аванс за 4-томное собрание сочинений – 2000 рублей (около 21000 франков). 21 июня поэт садится в первый класс парохода «Эспань» и после 17 дней плавания прибывает в Веракрус, а оттуда на поезде в Мехико, где продолжает визовые хлопоты. На этот раз сообщает американскому консульству, что он не поэт, а художник, благодаря чему визу наконец дают.

Найти квартиру в Нью-Йорке помогает давний знакомый Исайя Хургин – представитель советско-американского торгового общества «Амторг».

В первый же день Маяковский звонит поэту Давиду Бурлюку. Вместе они нагуляли по Нью-Йорку не один десяток километров. Купленные в Париже подбитые сталью ботинки Маяковского «громыхают» и по Пятой авеню, и по Гарлему, и по Бронксу, и по Бродвею. В Нью-Йорке Маяковский дает семь концертов. Каждый раз залы переполнены, собирается до 2000 зрителей. Английского языка Маяковский не знает. В кармане его пиджака листочек с единственной фразой, которую он может произнести по-английски, с извинением за то, что не пожимает руку, когда здоровается. Делать это ему мешает навязчивая брезгливость (здоровался за руку поэт не со всеми). Несмотря на незнание языка, Маяковского постоянно куда-то приглашают. В гостях поэт знакомится с Элли Джонс (20-летней русской эмигранткой) и просит ее «составить компанию, чтобы купить подарки жене». Следующие два месяца Маяковский встречается с Элли каждый день. На людях называет ее только по имени-отчеству или миссис Джонс, так как она еще замужем, хотя и живет отдельно от супруга. Гуляют, ездят в зоопарк в Бронкс, обедают в недорогих заведениях, много времени проводят в бильярдных на 14-й улице (Маяковский отлично играл и был азартен), а вечерами в кабаре Гарлема слушают джаз. Несколько уик-эндов Маяковский и Элли проводят в рабочем кемпинге «Нит Гедайге» на берегу Гудзона. «Мы целуем – беззаконно! – над Гудзоном ваших длинноногих жен...». Но идиллия быстро заканчивается. Лиля Брик в телеграмме просит «деньгов» на итальянский курорт. Маяковский отправляет ей 950 долларов и остается без средств. Беспокоит поэта и новость о странной гибели Исайи Хургина. Он утонул в озере вместе с Эфраимом Склянским – бывшим заместителем Троцкого. Нью-йоркская диаспора усмотрела в этом «длинные руки ГПУ».

И хотя Маяковский мог пробыть в Америке три месяца, он садится на пароход. Домой возвращается на самой дешевой койке. Перед отъездом тратит последние доллары на Элли – покупает ей шерстяное платье и дешевое пальто (в Нью-Йорке похолодало), оплачивает ее комнату на месяц вперед и осыпает ее кровать незабудками... 15 июня 1926 года Элли родила дочь Хелену Патрисию. Маяковский увидится с ней лишь однажды – летом 1928 года, в Ницце. На память о ней и ее матери у него остались две фотографии...

Самая Маяковская

В 1923 году Владимир Маяковский записал: «Исчерпывает ли для меня любовь всё? Всё, но только иначе. Любовь – это жизнь, это главное. От неё разворачиваются и стихи, и дела, и всё пр. Любовь – это сердце всего. Если оно прекратит работу, всё остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всём...» Как известно, у Маяковского было особое, «сплошное сердце». Это сердце обладало огромной жаждой любви, не подлежащей утолению и плохо приспособленной ко взаимности. Женщины не выдерживали её напора – любимые и любящие – их было немало. Но на сегодняшний день осталась только одна, которую безусловно можно назвать самой «маяковской».

Речь об Элен-Патриции Томпсон, единственной дочери поэта.

Её мать, Елизавета Петровна Зиберт, родилась в 1904 году в поселении немцев-меннонитов в Давлеканове, городке на Транссибирской железной дороге, недалеко от Уфы.

Немецкоговорящие меннониты составляли меньшую часть жителей. Их предки были приглашены в Россию Екатериной II для освоения земель и строительства фабрик. Отец Элли, Петер Генрих Зиберт, занимался производством зерна. В его семье было девять детей. Все получили хорошее образование в меннонитской школе.

Кроме русского, Элли свободно говорила на немецком, английском и французском языках. И после революции поступила на службу – переводчицей в АРА (American Relief Administration), организацию гуманитарной помощи, располагавшуюся в Уфе. Там она познакомилась с Джорджем Джонсом, британским служащим АРА. Они поженились и вскоре переехали в США.

В 1924 году и остальные Зиберты покинули Башкирию. Петер Генрих нашёл в Канаде похожий на Давлеканово городок. Окружавшие его прерии вполне можно было принять за башкирскую степь, скалистые горы – за Урал, а железная дорога рядом и подавно не отличалась ни от какой другой. Только эта называлась Тихоокеанской.

С помощью канадских меннонитов Зиберт приобрёл ферму. Но ему не везло. В те годы засуха была особенно жестокой. «Посевы не давали всходов. Денег не было совсем, кроме тех нескольких долларов, которые моя мама высылала своей семье из Америки», - вспоминает Патриция.

Брак Элли не оказался долгим. Муж любил сильнее, чем она. Вскоре они стали жить раздельно, не разрывая, впрочем, формальных отношений, необходимых Элли для права проживания в стране. Элли старалась содержать себя сама. Будучи красивой и стройной, работала манекенщицей.

Так было и в конце лета 1925 года, когда Элли и Маяковский встретились в Нью-Йорке, на поэтическом вечере.

Маяковский, говоривший только на родном языке, вне эмигрантской среды был совершенно беспомощен. Единственная английская фраза, которую он мог прочитать, лежала у него в пиджаке. Она была напечатана на карточке; в ней поэт приносил извинение за то, что не подаёт руки для рукопожатия.

Маяковский попросил Элли стать его переводчицей. Девушка согласилась. Английская карточка затерялась в пиджачной подкладке.

Маяковский, обожавший придумывать новые слова, изобрёл для Элли несколько имён: Лозочка, Ёлочка, Ёлкич – производные от Елизаветы. Три месяца они были вместе. Вместе гуляли на Бродвее, ездили на вечеринки в Гарлем, в Гринвич Виллидж, в лагерь «Нит гедайге», обедали в дешёвых американских ресторанах. Ходили в гости к Бурлюку и Майку Голду, издателю пролетарской газеты «Нью Мэссиз», очень популярной. Бурлюк писал её портреты. Голд ругал Хемингуэя и превозносил джаз.

В Америке Маяковский создал десять стихотворений, среди которых – шедевр «Бруклинский мост». Элли не хотела мешать ему во время работы, но он любил, чтобы она была рядом.

Когда у них установились близкие отношения, Маяковский спросил, не боится ли она последствий. «Любить – значит иметь детей», - ответила Элли. «Ты сумасшедшая, моя девочка!» - сказал он, а потом повторил её фразу в «Клопе», устами Профессора.

Уезжая, Маяковский знал, что у него будет ребёнок.

28 октября на пристани «Трансатлантик» они прощались. Маяковский поцеловал Элли руку. При посторонних он называл её на «Вы», по имени-отчеству. А посторонних в тот день была целая пристань.

«Рошамбо» отчалил.

Не находя себе места, Элли пошла в ресторан, куда ходила с Маяковским. Старый армянин-официант, вспомнив и её, и высокого странного господина, который по нескольку раз протирал поданный ему стакан, не позволил заплатить за обед.

А дома Элли ждал сюрприз. «Я хотела броситься на кровать и рыдать – из-за него, из-за России, но не могла. Моя кровать была устлана цветами – незабудками. У него совсем не было денег. Но он был такой».

15 июня 1926 года у Элли родилась дочь. Джонс проявил благородство и удочерил неродную девочку. К счастью, он не узнал, что кроме дочери русский поэт оставил ему следующие строки: «Муж, / остолбеней, / цинизмом поражён! / Мы целуем / - беззаконно! / - над Гудзоном / ваших длинноногих жён...» («Вызов», первый вариант.)

Девочке дали два имени: Элен – в честь её бабушки по материнской линии, и Патриция – как звали её ирландскую крёстную.

Через два с половиной года состоялась единственная встреча отца и дочери. Это случилось в Ницце. «Я запомнила лишь длинные – до самого неба ноги и сильные руки отца», - вспоминает Патриция.

Из Ниццы Маяковский увозил поцелуи двух Элли и маленький подарок, ручку «Паркер» которую вручила ему дочь. А сразу по возвращении отправил письмо.

«Две милые, две родные Элли! Я по Вас уже весь изсоскучился. Мечтаю приехать к Вам ещё хотя б на неделю. Примите? Обласкаете? Ответьте пожалуйста: Paris 29 Rue Compagne Premiere, Hotel Istria. (Боюсь только не осталось бы и это мечтанием. Если смогу – выеду Ниццу среду-четверг.)

Я жалею, что быстрота и случайность приезда не дала мне возможность раздуть себе щёки здоровьем, как это вам бы нравилось. Надеюсь в Ницце вылосниться и предстать Вам во всей улыбающейся красе.

Напишите пожалуйста быстро-быстро. Целую Вам все восемь лап. Ваш Вол. 26.10.28»

«Конечно, уродище, Вам будут рады! – писала Элли в ответ. – Мы можем ходить в гости и в более скромный номер (...) Если не сможете приехать – знайте, что в Ницце будут две очень огорченные Элли – и пишите нам часто. Пришлите комочек снега из Москвы. Я думаю, что помешалась бы от радости, если бы очутилась там. Вы мне опять снитесь всё время!»

Вторая встреча не состоялась. Маяковский вернулся в Москву. У него была фотография – Элли-Пэт на карточках в большой соломенной шляпе, похожая на сказочный грибок.

Может быть, именно тогда он безотчётно вывел в своей книжке – «ДОЧКА» - слово, над которым маяковеды ломали головы много лет.

И хотя первому советскому поэту вовсе не стоило распространяться о своей американской дочери, он оставил это послание и проговорился по крайней мере двум женщинам. Софья Шамардина запомнила слова Маяковского и много лет спустя передала литературоведу С. Кэмраду.

«Я никогда не думал, что можно так тосковать о ребёнке, - делился Маяковский с подругой. – Ведь девочке уже три года. А я ничем, абсолютно ничем не могу ей помочь. ... Кроме того, её воспитывают в католичестве... Пройдёт каких-либо 10 лет, и, после конфирмации, она, возможно, станет правоверной католичкой. А я и тут ровным счётом ничего не могу сделать, чтобы помешать этому. Ведь не я считаюсь её отцом».

Вероника Полонская, последняя любовь поэта, вспоминала, как Маяковский хвастался ручкой, подарком своей «дочки», и говорил: «В этом ребёнке моё будущее. Теперь я простёрся в будущее».

Будущее оказалось оригинальнее любых фантазий. В 1991-м, в свой первый приезд в Москву, Патриция встретилась с Полонской, подружилась и очень горевала, когда та умерла. А в музее Маяковского ей показали и записную книжку № 67 с тем словом на пустой странице.

«Дочка» - это единственное послание моего отца ко мне через пространство и время. Как же я – я, которая и есть эта дочка, уже не маленькая девочка, а сама мать и бабушка – должна реагировать на это слово, написанное незнакомым мне алфавитом, почти незнакомым мне человеком, который всё же никогда не был мне чужим?» - записала она позже.

«Любить – значит иметь детей», - говорила Элли.

Сохранилась запись беседы с Натальей Брюханенко, ещё одной подругой поэта: «Через несколько дней после смерти Владимира, мы с Лилей поехали на Таганку. Л. Ю. пересматривала архив В. В., уничтожила фотографию девочки, дочки В. В., письма Татьяны Яковлевой и вернула мне мои».

Сама Элли относилась к Лиле с опаской. Она всю жизнь с оторопью вспоминала её телеграмму, которую случайно увидела у Маяковского на столе.

КУДА ТЫ ПРОПАЛ? НАПИШИ КАК ЖИВЁШЬ. С КЕМ ТЫ ЖИВЁШЬ НЕ ВАЖНО. Я ХОЧУ ПОЕХАТЬ В ИТАЛИЮ. ДОСТАНЬ МНЕ ДЕНЕГ.

Последние слова Л. Брик в своих воспоминаниях опустила.

«Мне не нужна шляпа, и я сама могу всё оплатить. Будет намного легче купить одежду, когда я буду работать», - говорила Элли Маяковскому в ответ на его опасения по поводу наступающей осени.

Маяковский не купил Элли шляпы, как она и просила. И выслал Лиле 900 долларов на Италию, как и просила Лиля. Занятые для этого деньги он отдавал в течение всей оставшейся жизни.

«Родной! – писала Элли в Москву. – Пожалуйста (девочка говорит bitte, bitte, bitte) никогда не оставляй меня в неизвестности!», «Она <дочь> Вас ещё не забыла. На днях мы гуляли в Милане и она вдруг говорит: «Der grosse Mann heist Володя (Высокий человек по имени Володя)», «Рвите те мои глупые письма, если они ещё целы, да?»

С Маяковским что-то происходило. В 1929 году страна праздновала 50-летие Сталина. Поэты посвящали ему оды и стихи. Маяковский не написал ни строчки.

Он стал нервозен. Был недоволен своими выступлениями. Не отвечал на зрительские колкости с прежней быстротой. Позже многие современники вспоминали его «чрезмерную усталость».

Кажется, находившаяся за океаном Элли тоже что-то почувствовала. 12 апреля она отправила последнее (сохранившееся) письмо. В нём, в самом конце, было: «А знаете, запишите этот адрес в записной книжке под заглавием – «в случае смерти, в числе других, прошу известить и нас». Берегите себя».

14 апреля 1930 года Маяковский погиб. Элли узнала об этом с опозданием, из газет.

Через несколько лет она вторично вышла замуж. Всю жизнь собирала библиотеку о Маяковском, преподавала русскую литературу и языки в колледжах Пенсильвании, тосковала о России и бесплатно обучала русскому языку.

Незадолго до смерти в 1985 году она наговорила шесть плёнок на английском языке с подробными воспоминаниями её встреч с Маяковским.

«Как ты можешь так чётко помнить события, происходившие полвека назад?» - спросила Патриция у мамы.

«Это было самое главное в моей жизни», - ответила Элли.

В столетний юбилей Маяковского, на Новодевичьем кладбище, Патриция выполнила последнюю волю своей матери. Она наклонилась к могиле отца, сделала у памятника лунку и высыпала в нее горсть от праха Элли Джонс.

Приезды Патриции в Москву обычно освещались СМИ. Но мало кому известно, что она посетила родину своей матери в Башкирии.

Давлеканово – городок в 90 километрах от Уфы. Малолюдный, спящий. Революции и войны почти не коснулись его улиц. Но меннониты с тех пор здесь не живут. Последние уехали в 25-м, побросав свои мельницы, заводы и фермы. Кто в Германию, кто в Канаду.

В доме, в котором раньше жила семья Зибертов, теперь детский сад. Сохранились некоторые вещи – огромный, в полкомнаты, стол, пианино и самовар. Директор краеведческого музея Массар Мухаметзянов, вычисливший дом Зибертов, бережно хранит его находки.

Дом не перестраивали. Патриция вошла в него с планом – и без посторонней помощи нашла комнату матери. Там стоял ряд детских кроватей, пустующих по случаю приезда гостьи. «Моя мама была бы счастлива, - сказала она, - лучшего применения этому дому невозможно было придумать».

Кроме дома в Давлеканове сохранилось ещё одно напоминание о Зибертах – остов зернового элеватора, когда-то построенного отцом Элли. Остов много раз пытались снести. Как только не пробовали – не поддаётся. Разводят руками: «Немец делал!»

Перед отъездом Патриции показали красивейшее озеро края – Асылыкуль. «Открытое, отверстое, бездонное или может быть, вернее, сердитое» - так перевёл его название В. И. Даль, приезжавший в эти края. На берегу Патрицию встретил молодой башкир и долго выводил для неё на курае печальный озонкюй. Она умилилась до слёз.

Свои впечатления от давлекановской поездки Патриция описала в восторженном очерке «Моё открытие Башкортостана». «Я вижу, что солнце и воздух этих краёв делают женщин красивыми безо всякой косметики, такими же привлекательными, какой была мама, с её голубыми, как воды озера, глазами и чистой кожей».

К 110-летию В.В.Маяковского дочь поэта написала и своё собственное стихотворение «Я здесь!», в котором обращается к отцу:

Маяковский! Это я громко стучу в дверь

Товарища Истории.

Я знаю, ты – там. Впусти меня!

Я знаю, ты – там со своими

истёртыми чемоданами,

в которых незаконченные стихи,

разбитое сердце и выцветшее фото

маленькой девочки,

сидящей на балконе

в Ницце...<...>

Сегодня я по возрасту могла бы быть

твоей матерью!

Ты навсегда моложе меня,

моложе меня,

моложе, чем твой внук, Роджер.

Как ты, он любит собак

и маленьких детей.

(Пер. Т. Эйдиновой)

Сейчас Роджер преуспевающий адвокат по вопросам интеллектуальной собственности. Но даже имея такого сына, Патриция никогда не делала попыток получить какой-либо выгоды от отцовского наследства.

Роджер и Патриция жили в соседних домах, через дорогу. В 1991 году он приезжал в Россию вместе с ней и помимо всего прочего занимался усыновлением русского мальчика, не имеющего родителей. Но замученный бюрократическими перипетиями (с которыми ещё его дед намеревался покончить), вернулся ни с чем. И уже в Америке усыновил маленького колумбийца по имени Логан. Родных детей у Роджера нет...

Эллен-Патриции Томпсон прожила 90 лет. До последнего преподавала в Лемановском университете в Нью-Йорке. Её книги по философии, социологии и семейной философии хорошо известны в Америке. Но самым главным из написанного ею она считала книгу, не связанную со своей специальностью, -«Маяковский на Манхэттене. История любви», русский перевод которой вышел в 2003 году в ИМЛИ.

Патриция перевела на английский статью Маяковского «Как делать стихи», «потому что именно этот вопрос задала ему моя мама, когда они впервые встретились», а также любимое «Облако в штанах».

При каждом удобном случае Патриция подчёркивала своё родство. Она свободно говорила «мой папа» или «когда папа написал», «как и мой папа, тинэйджером, я ходила в художественную школу», «как и моя тётя (это про Людмилу) я люблю рисовать костюмы для театра». А по прочтении поэмы обычно добавляла: «А я – грозовая туча в юбке!».

И хотя она всю жизнь прожила в Нью-Йорке, и давно забыла те несколько русских слов, которые знала в детстве, Патриция считала себя русской и проситла называть Елена Владимировна.

Между маркизом и виконтом

Интервью с дочерью Татьяны Яковлевой

Доброжелатели недоумевают, почему бы ей не объявить себя дочкой Маяковского. Но Франсин непреклонна: «Это только слоны так долго вынашивают детенышей». Ведь Маяковский навсегда простился с ее матерью весной 1929 года, а она родилась осенью 1930-го. Во Францию Татьяна Яковлева вырвалась из Пензы, спасаясь от голода и туберкулеза. В Париже общалась со многими соотечественниками. Естественно, на родном языке. Но с дочерью говорила только по-французски. Во Франции, однако, прижиться им не удалось. Из Парижа они бегут от немцев – сначала на юг страны в 1940 году, а затем в Америку в 1941-м. После гибели дю Плесси Татьяна Алексеевна выходит замуж за Алекса Либермана, который станет с годами издателем целой сети глянцевых американских журналов и модным скульптором. Франсин изучает философию в Колумбийском университете, работает журналисткой, пишет книги.

Итак, в Париж из Берлина Маяковский приехал 15 октября 1928 года. И только 20-го спохватился, что ему пора в Ниццу. Тем более что Париж уже успел надоесть «до бесчувствия, тошноты и отвращения». Но в Ницце пробыл недолго. После свидания с обеими Элли, большой и маленькой, одинаково требовавшими любви и внимания, тотчас рванул обратно в ненавистный Париж, пообещав, правда, наведаться еще. Но слова не сдержал, потому что едва он вернулся из Ниццы, как Эльза Триоле, младшая сестра Лили Брик, уже свела его с Татьяной Яковлевой. Это случилось вечером 25 октября.

– Сама Эльза Триоле, как только ее познакомили с Татьяной Яковлевой, тут же и сказала ей: «Да вы под рост Маяковскому». Кроме того, что Маяковский подходил ей по росту, знала ли Татьяна Алексеевна о нем что-нибудь до их первой встречи?

– Она выросла в очень консервативной интеллигентной семье, - говорит Франсин. - Ее дядя Александр Яковлев был известный художник. Тетя Сандра пела в Мариинском театре Графиню из «Пиковой дамы». У моей матери была замечательная память на стихи. Уже к двенадцати годам она целыми страницами знала наизусть русскую поэзию: Пушкина, Тютчева, Блока и очень хорошо Маяковского. Так что когда они встретились с Маяковским, она могла наизусть читать ему его же стихи.

– Будучи в Париже в конце 28-го года и еще раз в первой половине 29-го, Маяковский выступал со стихами в кафе «Вольтер» и в советском полпредстве, открыл выставку карикатур чешского художника Адольфа Гофмейстера на бульваре Распай, посмотрел балетный спектакль Иды Рубинштейн в «Гранд-опера», охотно ходил в кино, дважды, по крайней мере, пересекся с Мариной Цветаевой, часто встречался с Ильей Эренбургом, в баре позвал за свой столик Луи Арагона... А где он бывал с Татьяной Яковлевой?

– Они бывали в разных кафе – в «Вольтер», в «Куполь», ужинали обычно в одном маленьком ресторане.

– После того как в 1915 году в жизнь Маяковского вошла Лиля Брик, лирические стихи он посвящал только ей. И вдруг в ноябре 28-го года Маяковский пишет два стихотворных монолога, обращенных к другой женщине. В первом, правда, еще нет ее имени, но во втором она уже прямо названа. Это «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» и «Письмо Татьяне Яковлевой». Как отнеслась к этим наступательным стихам сама Татьяна Алексеевна?

– Она не хотела, чтобы он их публиковал. Стихи выдавали и его, и ее. И ей было крайне неловко, когда он вслух читал эти стихи в Париже.

– Маяковский читал их с эстрады?

– Нет, только друзьям.

– Одну из стихотворных записочек, вложенных в корзину с цветами для Татьяны Яковлевой, Маяковский подписал весьма замысловато: маркиз W.M. Это что же, ревнивая оглядка на дю Плесси, который был виконтом?

– По-моему, это просто шутка, потому что Маяковский не знал тогда о дю Плесси. Тот жил в Варшаве, служил там во Французском посольстве. Моя мать познакомилась с ним, я думаю, году в 27-м или 28-м, еще до Маяковского. Но про дю Плесси никому не рассказывала, держала это знакомство в секрете. Однако она была безумным снобом. Очень добрым человеком и все-таки снобом. И шутка Маяковского потакала ее снобизму. Он знал, что ей хотелось выйти замуж за титулованного аристократа. В эмиграции ведь очень любили титулы. Это вообще отличало русских.

– Уезжая из Парижа в конце апреля 1929 года. Маяковский обещал Татьяне Алексеевне вернуться в октябре. Переписывались ли они после этого?

– Да, есть его письма и телеграммы.

– А она отвечала?

– Конечно, отвечала, но Лиля Брик всё сожгла.

– О том, почему Маяковский так и не появился больше в Париже, говорят по-разному. Говорят, его не выпустили, опасаясь, что поэт революции женится на эмигрантке, а то и останется из-за нее на Западе. Говорят, что свои резоны не отпускать Маяковского были у Лили Брик и она могла подсказать зазевавшимся чекистам, в чем заключается их первейший долг. Однако никаких документов, подтверждающих, что поэт обращался за визой, в архивах отыскать не удалось. Тогда заговорили, что запрос мог быть устным и, значит, устным был и отказ. А Маяковский, выходит, молча проглотил обиду, согласился, что действительно может нанести ущерб своей стране, подчинился и успокоился. Сама Лиля Брик всегда утверждала, что от поездки в Париж он отказался по собственной воле – из гордости. В письме, полученном в Москве 11 октября 29-го года, Эльза Триоле сообщила, что Татьяна Яковлева выходит замуж за французского виконта. В какой роли Маяковский предстал бы на чужой свадьбе? Поэтому он и не начинал хлопотать о визе. При мне Лиля Юрьевна заметила: отказ в заграничной поездке означал бы для Маяковского, что его же власть ему больше не доверяет. А это неминуемо вызвало бы такой взрыв негодования, что его последствия нельзя и вообразить. Вдобавок, когда самих Бриков не хотели пускать в Лондон, к матери Лили Юрьевны, за визой для них Маяковский ходил в Кремль. Но разве это было бы возможно, если бы ему самому только что отказали в визе?

– Я не поверю ни одному слову Лили Брик. Она всегда старалась преувеличить свою роль. Она хотела быть единственной женщиной в жизни Маяковского.

– Свадьба Татьяны Яковлевой и виконта дю Плесси состоялась…

–…23 декабря 1929 года.

– А помолвка?

– Я думаю, в конце октября.

– Значит, любовь Татьяны Алексеевны к дю Плесси оказалась не только продолжительнее, но и сильнее?

– Дело в том, что она никогда не любила моего отца. Больше того, она была единственной женщиной в Париже, которая не была влюблена в него. Ведь он был очень красив и обаятелен. В последние годы мою мать подробно расспрашивал о ее жизни Геннадий Шмаков, балетоман и переводчик из друзей Михаила Барышникова и Иосифа Бродского. Сохранилось три кассеты с беседами – это около пяти часов звучания. И она рассказывает Шмакову, как настрадалась в Советском Союзе. Как после всего этого ей просто хотелось нормальной жизни. Хотелось иметь детей. Хотелось спокойствия и надежности.

– Как отнеслась Татьяна Алексеевна к известию о смерти Маяковского?

– Она уже была беременна, когда узнала об этом. Конечно, ей было очень тяжело. Она написала своей матери: «Он был единственный мужчина в моей жизни». Но вообще она не любила говорить о Маяковском. В отличие от Лили Брик, она не претендовала на роль роковой женщины в жизни Маяковского. Она даже не показывала мне его писем. Только после ее смерти я нашла их.

– А то, что Маяковский покончил с собой, ее не удивило?

– Она чувствовала, что он страдал маниакальной депрессией. Сегодня был возбужден, завтра подавлен.

– Тяжелый был человек?

– Очень тяжелый, да

– А что с автографами Маяковского, которые были у Татьяны Алексеевны?

– Чудом удалось вывезти их из Франции. Мой отец воевал с немцами на Средиземном море в составе первого летного полка, созданного де Голлем. За четыре дня до падения Парижа он позвонил и приказал, чтобы мы сейчас же выехали на юг. Моя мать успела схватить только самое необходимое, вместе с украшениями и драгоценностями упаковала и рукописи Маяковского. На дорогах уже было столпотворение. До Тура обычно можно добраться за три часа, а мы тащились три дня. В Америке моя мать положила рукописи Маяковского на хранение в банк. И завещала их мне. Но только полтора года назад, через восемь лет после ее смерти, я смогла их найти. Это записная книжка с двумя стихотворениями, семь писем, двадцать пять телеграмм и четыре стихотворных записочки. Фотокопии этих рукописей я передала в московский Музей Маяковского, но с условием, что с ними можно будет знакомиться только после того, как в музее откроется выставка, посвященная моей матери.

В последние годы жизни Маяковский вновь обратился к драматургии: создал сатирические комедии «Клоп» (1928) и «Баня» (1929), постановку которых осуществил В. Мейерхольд (художники А. Родченко, Кукрыниксы, А. Дейнека, С. Вахтангов). Эти спектакли, соединившие беспощадное обличение мещанства, карьеризма и приспособленчества с публицистической мыслью поэта о будущем, вызвали споры и противоречивые оценки и вместе с тем стали заметным явлением театральной жизни на рубеже 1920-1930-х гг.

В середине 1928 г. Маяковский ушел с поста редактора журнала «Новый ЛЕФ», не согласившись с догматическими взглядами на искусство радикально-левацкой редакции журнала. С октября 1929 г. Маяковский возглавлял РЕФ («Революционный фронт искусства»), объявивший своей задачей включение искусства в социалистическое строительство, с более широкой, чем ЛЕФ, платформой. В феврале 1930 г. вступил в РАПП в целях консолидации всех здоровых сил литературы против раздиравшей писателей групповщины. Тогда же он отметил двадцатилетие своей работы в поэзии. В Москве и Ленинграде была развернута выставка «20 лет работы Маяковского» - творческий отчет поэта перед современниками.

Как убивали Маяковского. Последние дни поэта

Из воспоминаний Владимира Млечина

Вечером того памятного дня мне предстояло вступительным словом о пьесе Маяковского «Баня», поставленной театром Мейерхольда, открыть диспут в Доме печати.

Я ощутил необыкновенно болезненную реакцию Владимира Владимировича на критику пьесы, хотя кто-кто, а он, казалось, привык к таким разносам и разгромам, к таким критическим тайфунам, по сравнению с которыми эта речь старого театрала могла показаться благодушной. Но таково уж, видимо, было настроение Владимира Владимировича в те дни, такова была степень его ранимости, которую обычно он умел великолепно прикрывать острой шуткой, едкой репликой, а то и явной бравадой. Маяковский был явно угнетен и подавлен.

Мастер пулеметной стрельбы

На открытии Клуба мастеров искусств я впервые услышал, как Маяковский читал вступление к поэме «Во весь голос». Обстановка была парадная, банкетная, пожалуй, легкомысленная. Собравшиеся сидели за столиками. Самые прославленные представители различных муз соревновались в умении развлекать узкий круг (зал маленький, от силы полтораста человек) изощренных ценителей.

На полукапустническом фоне стихи Маяковского резанули по сердцу.

«Наших дней изучая потемки...» Какие потемки? Это кому же темно в светлые дни ликвидации кулачества как класса и всеобщей победы, одержанной Российской ассоциацией пролетарских писателей над иноверцами, в том числе над самим неукротимым Маяковским?

Меня поразило глубокое беспокойство, невысказанная боль, охватившие сердце поэта. Он обращался к потомкам, потому что отчаялся услышать отклик современников. Как можно было пройти мимо его трагической настроенности?!

Бас Маяковского рокотал, некогда было оценить всю силу и глубину образа, неповторимую инструментовку стиха, изумительное искусство звукописи – совсем другое ощущение охватило меня: внутренняя дрожь, неосознанное чувство тревоги, беспокойства. Люди вокруг меня, да и за другими столами, - актеры, деятели театра, немногочисленные гости – художники, композиторы – затаили дыхание, зачарованные, взволнованные, захваченные могучим потоком поэтической страсти, который с невысокого помоста вливался в зал.

Наступила та тишина, о которой мечтает каждый актер, каждый режиссер, тишина завороженности, зачарованности, которая дороже всяких шумных оваций. И когда на последней ноте замер голос чтеца и отзвучала неслыханная в этом зале тишина, когда отгремели аплодисменты, вдруг за одним из столиков раздался до противности рассудительный голос: «Маяковский пробует эпатировать нас, как некогда эпатировал петроградских курсисток».

Говорил директор крупного московского театра, известный своей военной выправкой и познаниями в теории пулеметной стрельбы. Но, странно, актеры, склонные вообще позлословить, на этот раз отреагировали так, что великосветский лев, воспитанный, как говорили, в гвардейском полку, осекся, уткнулся в тарелку и скоро отбыл...

Игрок на бильярде

Я долго не мог отделаться от чувства тревоги, как я был уверен, беспричинной. В конце концов, не так близко знал я Маяковского, не знал бремени обрушившихся на него бед и не мог постичь неимоверной боли, которая уже не дни, а, наверное, недели и месяцы точила сердце поэта.

Да и весь привычный облик Маяковского, всегда собранного, всегда настроенного как бы воинственно, агрессивно, не вязался с мыслью о назревающей, если уже не вполне созревшей трагедии. Сразу после выступления Маяковский шепнул мне:

– Поедем отсюда, тезка.

Мы вышли на улицу. Маяковский был сумрачен и молчалив. Шел двенадцатый час ночи. Маяковский махнул проезжавшему свободному извозчику.

– Куда прикажете? — спросил извозчик.

– Может, в «Националь»? — спросил я, полагая, что Маяковский хочет поиграть на бильярде.

– Нет уж, давайте в «Кружок».

Так в обиходе московской литературно-театральной богемы именовался Клуб мастеров искусств в Старопименовском переулке. Я подумал, что он хочет поужинать, поиграть на бильярде, — ради этого, собственно, и ездили в «Кружок». Здесь был отличный и сравнительно дешевый ресторан, хорошие бильярдные пирамидки.

Но мы не ужинали. Не играли.

– Посидим где-либо, поболтаем, - сказал Маяковский.

Сунулись в читальню – хорошо обставленную, уютную комнату, но там оказались люди. Устроились в коридорчике, который вел к ресторану. Дважды, может быть, трижды подходил к нам официант, предлагая поесть. Маяковский благодарил, но в ресторан не пошел. Мы приехали не позже двенадцати. Мы ушли последними, когда клуб закрывался, стало быть , не ранее четырех часов утра.

Почему Маяковский выбрал в собеседники именно меня – далеко не самого близкого к нему человека? Мы виделись в некоторых домах, в частности у Анатолия Васильевича Луначарского. Нашлось и еще одно поле для встреч – бильярдное.

Маяковский вообще любил азартные игры. Увлекался он и бильярдом. Манера игры, как мне кажется, раскрывала многие черты его самобытного и яркого характера. Играл Маяковский очень хорошо – для любителя, разумеется. Делаю эту оговорку, потому что даже сильнейшие любители не могли на равных состязаться с профессионалами, уровень игры которых в те годы достигал высокого совершенства. Бильярдных было много, крупная игра шла почти всюду.

Маяковский с профессионалами играл редко. И не потому, что боялся их: игру всегда можно было уравновесить форой, без которой редко складывается интересная, то есть почти равная игра. Ему претили ухищрения профессиональной игры, обязательно связанной со сложными тактическими ходами, со сверхосторожным отыгрышем и с известной долей коварства.

Но не любил он и «пустой» игры, то есть без всякой ставки. Пусть маленький «интерес», хоть полтинник, хоть бутылка сухого вина, но заинтересованность в игре должна быть. Исключения он делал только для партнеров заведомо слабых, игра с которыми – даже при любой форе – была для них безнадежной. Так он играл с Луначарским, который игру очень любил, пользовался любой свободной минутой, чтобы «покатать шарики», но играл чрезвычайно слабо.

У Маяковского был поразительно точный и сильный удар. Особенно хорошо он играл угловые шары, но и в середину любил положить шар «с треском». Он почти не играл «на себя», поскольку в такой игре преобладает изощренность, которой он избегал, если была малейшая возможность играть эффектно, на публику.

Всю тактику Маяковский подчинял своей способности точно укладывать даже трудные угловые шары. Сильным ударом он сразу разбивал пирамидку. Если ему удавалось при этом положить шар, можно было считать партию выигранной: пусть не всю партию «с кия», как говорят бильярдисты, но три-четыре шара он собирал обязательно. Если даже партнеру удавалось первым положить шар-другой, а то и несколько шаров, это Маяковского не обескураживало: точность и сила удара брали свое.

«Человек – это стиль», - говорят французы. И в стиле бильярдной игры, в каждом движении Владимира Владимировича сквозило то своеобразие, которое было свойственно всем проявлениям его неповторимой индивидуальности, -прямота, напор, смелость, порой дерзость и вместе с тем – отличная выдержка, стойкость, поразительная корректность. Он – если не было маркера – вынимал шары из лузы, охотно подавал мелок, поднимал шар, если у партнера случалась неудача, и «свой» - шар, по которому ударяют, коли и он вылетал со стола.

Вообще корректность, да и подлинное рыцарство были свойствами натуры Маяковского. Но неверно думать, будто Маяковский всегда был вежлив, сдержан, мягок. Он бывал и очень резок, и весьма напорист, когда речь шла о серьезном деле, тем паче если доводилось отстаивать «святая святых» - творческие или общественные позиции, принципы, убеждения.

«С восемнадцатого года меня так не поносили»

На своих вечерах Маяковский, как правило, отвечал на записки легко, быстро, чаще всего поразительно находчиво и остроумно. Но случалось, что оппонент раздражал его тупостью, злобой, иногда ненавистью. Тогда Маяковский преображался. Он менялся даже внешне – фигура, вся повадка, стать. Вместо большого, но легкого, элегантного человека на эстраде оказывался мощный боец. Он переставал вышагивать, останавливался на переднем крае эстрады, голова уходила в плечи, ноги врастали в пол – ни дать ни взять боксер в боевой стойке, разве только левая рука не прирастала к сердцу и подбородку. Шутливая или ироническая интонация исчезала, появлялась обличительная, голос то грохотал октавой баса-профундо, точно в горах перекатывались глыбы гранита, то звенел фортиссимо с силой весеннего грома.

Тем более удивительным, непохожим на себя показался мне Маяковский в тот памятный мне день нашей последней встречи. Чувство глубокой горечи, недоумения, можно сказать, обиды слышалось едва ли не в каждой фразе, в каждом жесте, даже в междометиях Маяковского. Нельзя забыть и ощущения растерянности, которая явно владела им в тот день, повторяю, весь день – днем, вечером, ночью, - и так не вязалась с его обликом человека всегда собранного, уверенно шагавшего по своей земле, уверенно беседовавшего со своим читателем, бросавшегося в смелую атаку против своих недругов.

Маяковский спросил, почему не опубликована моя рецензия на постановку «Бани».

– Кто вам сказал об этом? – ответил я вопросом.

– Ну, в редакциях секреты не хранятся. Да и какой тут секрет! Так почему вашу статью не печатают? Что, вы меня мало ругаете или слишком ругаете?

Я ответил, что моя статья товарищам показалась расплывчатой.

– То есть недостаточно резкой? Товарищи боятся не попасть в тон разгромным статейкам? Скажите, чем объясняется это поветрие? Вы можете вспомнить, чтобы так злобно писали о какой-либо пьесе? И все – как по команде. Что это – директива?

Я попытался убедить Владимира Владимировича в том, что никакой директивы нет и быть не может, что появившиеся рецензии результат неблагоприятного настроения, сложившегося на премьере.

– Вы ведь сами говорили сегодня, что не все в спектакле получилось, что лучше было бы, если бы Мейерхольд следовал авторским ремаркам. Рабочие и студенты приучены к «бытовому» театру. Им трудно сразу постичь символику пьесы. Еще одно: сам по себе текст трудный, непривычный по строю, а вдобавок многие актеры весьма беззаботны по части произношения, фразировки и плохо текст этот доносят. Это старая болезнь театра. Особенно если учесть далеко не безупречную акустику здания. А главное, мне кажется, фантастическая и условная пьеса требовала особых, оригинальных решений, а в постановке многое утяжелено, далеко не все исполнители справились с ролями. И Мейерхольд не проявил свойственной ему изобретательности...

– Да при чем тут Мейерхольд! – прервал меня Маяковский. – Удар наносится по мне – сосредоточенный, злобный, организованный. Не стоит спорить о достоинствах и недостатках пьесы и спектакля – за вечер достаточно наговорено. И не в них дело. Тон делает музыку. Непристойные рецензии – результат организованной кампании.

– Организованной? – удивился я. Кем? Кто заинтересован в такой кампании против вас?

Маяковский отвечал подробно. Он был глубочайшим образом убежден, что рецензии на «Баню» не случайность, а звено в цепи систематической кампании, которую упорно называл «травля». Он утверждал, что этот поход против него стал особенно яростным в связи с выставкой, которую он организовал к двадцатилетию своей литературной деятельности. Выставку, по его словам, он фактически создал сам и проделал гигантскую работу, чтобы «поднять эту махину». Выставка дала ему возможность хотя бы бегло, мимоходом окинуть взглядом собственную деятельность за минувшие годы. На «тяжелом возу», который он упорно тянул в гору, есть «не только булыжники»... «Да и булыжник полезен, когда надо крыть мостовую». Ему как революционному поэту не от чего отказываться. Из всего, что он сделал, нет строки, не продиктованной интересами революции.

«Я много езжу, выступаю, хотя у меня больные связки и временами выступать совсем не следует», - говорил Маяковский.

Он рассказал мне, что давно убедился: форма его стиха лучше воспринимается на слух. Он сам таким образом создает себе читателя. Теперь он может на вечерах продавать огромное число своих книг, даже тома собрания сочинений. Попутно он ведет общекультурную работу, которую кроме него никто не ведет. И вот в разгар этой работы ему наносится удар за ударом с явным намерением подорвать доверие к нему, вывести его из строя.

«С восемнадцатого года меня так не поносили. Нечто подобное писали лишь после первой постановки «Мистерии-Буфф» в Петрограде: «Маяковский приспосабливается», «Маяковский продался большевикам»...

Я попытался убедить Владимира Владимировича в том, что никакой директивы критиковать его нет и быть не может. Сделал попытку перевести беседу в юмористический план: «Так чего вам сокрушаться, Владимир Владимирович? Ругались прежде, кроют теперь...»

– Как же вы не понимаете разницы! Теперь меня клеймят со страниц родных мне газет!

– Но все-таки к вам хорошо относятся, - попробовал я возразить.

– Кто? Не знаю. Почему вы так думаете?

– Например, Анатолий Васильевич Луначарский сказал мне, что в ЦК партии вас поддержали, когда возник вопрос об издании вашего собрания сочинений.

– Да, Луначарский мне помогал. Но с тех пор много воды утекло.

Маяковский говорил о травле. Он утверждал, что этот поход против него стал особенно яростным в связи с выставкой, которую он организовал к двадцатилетию своей литературной деятельности.

Почему не пришел Сталин

Маяковский был уверен, что враждебные ему силы находят у кого-то серьезную поддержку. Только этим можно объяснить, что никто из официальных лиц не пришел на его выставку и не откликнулись большие газеты.

– Что это означает? Булавочные уколы, пустяки? Нет, это кампания, это директива! Только чья, не знаю. Вот и источник беззастенчивых рецензий. Но вопрос: кто воодушевил «Правду»?

– Вы думаете, что «Правда» действовала по директиве? – переспросил я.

– А вы полагаете, что по наитию, по воле святого духа? Или по собственной инициативе? Нет, дорогой.

– Вы, мне кажется, все преувеличиваете. Статья в «Правде»? Модно говорить об уклонах – как не найти уклоны в литературе. Вот и статья о «левом уклоне». Там не только вам достается – вы там в компании с Безыменским и Сельвинским.

– На миру и смерть красна, конечно... Вы правы в другом: статья в «Правде» сама по себе не могла сыграть большой роли. Но вы никак не объясните, почему выставку превратили в Голгофу для меня. Почему вокруг меня образовался вакуум, полная и мертвая пустота...

В словах Маяковского звучала глубокая тоска. И слова эти меня очень удивили. Я знал, что на выставке перебывало много народу, что у Маяковского полно личных и литературных друзей, последователей, целая литературная школа, Все это я с большой наивностью и высказал.

– Друзья? Может, и были друзья. Но где они? Кого вы сегодня видели в Доме печати? Есть у меня друзья – Брики. Они далеко. В сущности, я один, тезка, совсем один...

Мне стало не по себе. Я не понимал безнадежности попыток убедить Маяковского, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, а его огорчения – следствие мнительности или, пуще того, необоснованных претензий. Я не понимал, что выставка «За двадцать лет» для Маяковского – итог всей трудной жизни и он вправе, именно вправе ждать признания от высших органов государственной власти.

И я задал вопрос, который Маяковскому, вероятно, показался если не бестактным, то весьма наивным: «Чего же вы ждали, Владимир Владимирович? Что на выставку придут Сталин, другие члены политбюро?»

Ответ последовал вполне для меня неожиданный: «А почему бы им и не прийти? Отметить работу революционного поэта – обязанность руководителей советского государства. Или поэзия, литература – дело второго сорта? Но помимо Сталина есть немало деятелей советской власти, многие прямо отвечают за положение на культурном фронте. Их тоже не было на выставке».

Что я мог сказать Маяковскому? Я просто не знал, как относятся к нему руководящие деятели партии тех лет, в частности Сталин. И, главное, я вовсе не был уверен в том, что Владимир Владимирович прав и государственные деятели обязаны оказывать внимание поэту. Я лишь пытался убедить Маяковского, что невнимание к его выставке, если оно и было проявлено, не выражение чьей-то индивидуальной злой роли, тем более – не организованный акт, а случайное стечение обстоятельств, значение которых он преувеличивает. И что резкие статьи никак не организованы и отнюдь не носят директивного характера. Это я знал наверняка.

– Время надвигается острое... И позднее, - вдруг добавил он. – Вон служащие ресторана расходятся.

Маяковский поднялся и зашагал к гардеробу.

Мы вышли во двор. Светало, надвигалось утро. Мы отправились к Малой Дмитровке. На углу стояли извозчики.

– Поедем, - предложил я Владимиру Владимировичу.

– Нет, я, пожалуй, пройдусь пешком.

Мы распрощались, я уехал. Больше я Маяковского не видел.

Утром 14 апреля мне позвонили домой: «Маяковский застрелился».

Для Маяковского какие-то личные, тайные, трудноопределимые мотивы самоубийства оказываются важнее, чем очевидное социальное или бытовое объяснение – здесь поэт понимает поэта: «Не откроют / нам / причин потери / ни петля, / ни ножик перочинный. / Может, / окажись / чернила в «Англетере», / вены / резать / не было б причины. / Подражатели обрадовались: / бис! / Над собою / чуть не взвод /расправу учинил. / Почему же / увеличивать / число самоубийств? / Лучше / увеличь / изготовление чернил! / Навсегда / теперь / язык / в зубах затворится. / Тяжело / и неуместно / разводить мисте­рии. / У народа, / у языкотворца, / умер / звонкий / забулдыга подмастерье».

Через четыре года, 14 апреля 1930-го, Маяковский выстрелил в себя в рабочей комнате на Лубянке. Это самоубийство казалось еще более поразительным и загадочным, чем есенинское. «Не верили, считали – бредни, / Но узнавали от двоих, / Троих, от всех», - начинает Б. Л. Пастернак стихотворение, по-лермонтовски названное «Смерть поэта» (1930). И предлагает собственное объяснение, перефразируя ранние стихи Маяковского:

Ты спал, постлав постель на сплетне,

Спал и, оттрепетав, был тих,

Красивый, двадцатидвухлетний,

Как предсказал твой тетраптих.

Последние стихи Есенина были написаны за два дня до смерти взятой из вены собственной кровью. Маяковский оставил короткое письмо, тоже написанное за два дня до гибели:

«Всем.

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля – люби меня.

Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят –

«инцидент исперчен»,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12/IV-30 г.».

Далее следовали две короткие приписки: о критике, с которым поэт «не доругался», о налоге, который надо заплатить, получив деньги в издательстве.

«Но бывает – / жизнь / встает в другом разрезе, / и большое / понимаешь / через ерунду», - писал Маяковский в посвященном Пушкину «Юбилейном» (1924).

Читавших завещание Маяковского поражало сочетание «большого» и «ерунды»: принимающий страшное решение человек думает о каких-то мелочах: налогах, критике.

Летите, в звезды врезываясь

Посмертное письмо Маяковского как доказательство его убийства

Маяковский лежал в железном футуристичном гробу, а вокруг ползли слухи о его убийстве. Но их быстро пресекли. Что может быть убедительней предсмертного письма, где написано «Я с жизнью в расчёте»?

Прошли годы. Но сегодня думается, что внимательно это письмо так никто и не прочёл. Во всяком случае не сопоставил со стихами самого поэта из записной книжки, которые в конце концов были опубликованы как «Неоконченное».

В современных комментариях к предсмертному письму иногда вскользь отмечается «перефразирование одной строки» из стихов В. Маяковского. Она-то, перефразированная, и является «доказательством» самоубийства поэта 14 апреля 1930 года. Но при внимательном рассмотрении перефразирование, по сути, оборачивается подлогом. Обратимся к первоисточнику.

В то время, закончив Первое вступление к поэме «Во весь голос», поэт работал над Вторым лирическим вступлением, из которого и были взяты строки для злополучного письма, датируемого 12 апреля 1930 года. О состоянии души поэта надо судить не по домыслам, а по его стихам. И здесь важна каждая строка. Маяковский писал:

Уже второй должно быть ты легла

В ночи Млечпуть серебряной Окою

Я не спешу и молниями телеграмм

Мне незачем тебя будить и беспокоить

как говорят инцидент исперчен

любовная лодка разбилась о быт

С ТОБОЙ МЫ В РАСЧЁТЕ и не к чему перечень

взаимных болей бед и обид

Ты посмотри какая в мире тишь

Ночь обложила небо звёздной данью

в такие вот часы встаёшь и говоришь

векам истории и мирозданию

И далее самое сильное из всего, что написал Маяковский, поднявшись на вершину своего творчества:

Я знаю силу слов я знаю слов набат

Они не те которым рукоплещут ложи

От слов таких срываются гроба

шагать четвёркою своих дубовых ножек

Бывает выбросят не напечатав не издав

Но слово мчится подтянув подпруги

звенит века и подползают поезда

лизать поэзии мозолистые руки

Я знаю силу слов Глядится пустяком

Опавшим лепестком под каблуками танца

Но человек душой губами костяком

Из этих гениальных мощных строк выбрано четыре (выделены в тексте) и вставлены в так называемое «Предсмертное письмо» с подменой одной строки (выделена в тексте) на Я С ЖИЗНЬЮ В РАСЧЁТЕ.

А теперь попробуем вставить эту строку в текст «Неоконченного» - получается некая бессмыслица, потому что дальше Маяковский призывает ощутить, как прекрасен и огромен мир, в котором ему – Поэту, дана сила слов. Подлог на лицо.

Прочтём, по сути, ПОСМЕРТНОЕ ПИСЬМО Маяковского, ловко составленное с ненавязчивым указанием на ту, которая должна стать обладательницей его литературного наследства. Подарок исходил от Якова Сауловича Агранова, большого любителя литературы от ОГПУ, который и вёл следственное «Дело о самоубийстве В. В. Маяковского».

Оригинал письма – это несколько страничек текста, написанные карандашом без знаков препинания, с орфографическими ошибками. Но текст подкорректировали для печати. И вот что получилось:

Приписка в газете опубликована не была. Но и она заслуживает внимания, поэтому и в ней расставили знаки препинания для последующего обнародования. Текст получился, по мнению современников, уж каким-то совсем мелочным, недостойным пера большого поэта, который уходит из жизни:

«Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.

Сериозно – ничего не поделаешь. Привет.

Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться. В.М.

В столе у меня 2000 руб. – внесите в налог.

Остальное получите с Гиза.

В. М.»

«Остальное» было поделено на две части. Одна часть досталась Лиле Брик, а вторую часть получили мама и две сестры поэта. Благодаря стараниям Якова Сауловича Агранова, Янечки, как его ласково называла Лиля Брик, Маяковской ОСТАЛСЯ в «семье» Бриков, а тень вины за смерть поэта легла на Веронику Витальдовну Полонскую.

Помимо подмены строки в письме, произошла и подмена пистолета. Вместо маузера, зафиксированного в описании места происшествия, в вещдоке в кобуре лежит браунинг. Маузер потихоньку исчез. Зато осталась рубашка, в которой поэт погиб. При выстреле в упор на ней должны были остаться следы свинца, меди и сурьмы, которые входят в оболочку пули. Современные исследователи с помощью новейшей техники не обнаружили следов свинца и меди. Они обнаружили практически только следы сурьмы, что по их мнению, является косвенным доказательством выстрела в упор. Правда и то, что сурьму используют не только в военном деле, но и в косметике. К рубашке поэта в то роковое утро прикасалась актриса Вероника Полонская, а потом она 24 года хранилась у Лили Юрьевны Брик.

Слухи об убийстве Маяковского поползли сразу. Некоторые полагали, что выстрел был произведён с крыши сарая, который стоял во дворе дома в Лубянском проезде, как раз напротив квартиры-лодочки с открытой форточкой. Скульптор Николай Александрович Селиванов застал этот сарай в целости и сохранности и полагает, что высота его крыши была подходящей для выстрела. А ещё Николаю Александровичу запомнился рассказ художника Самуила Яковлевича Адливанкина, которого все ласково звали дядей Самошей. В молодости он не только работал с Маяковским над разными иллюстрациями, но и дружил с поэтом и семейством Бриков. По словам художника Самуила Адливанкина, он слышал от совсем молоденького врача рассказ о двух пулевых отверстиях в теле Маяковского. Но этот врач как-то очень быстро исчез навсегда.

Как справедливо заметил писатель Сергей Павлович Лукницкий: «Есть много способов убить поэта».

Он был устремлён в грядущее. В настоящем, сначала буржуазном, а затем социалистическом, поэт видел множество изъянов и пытался говорить о них «во весь голос». В арсенале его творчества были гиперболы, развёрнутые метафоры, неологизмы, ассонансы, диссонансы, едкая сатира, уличный жаргон. Он хотел быть понятен массам, которые уже привыкли к Пушкину, привнёсшему в русскую литературу необычайную лёгкость, разговорность, изящество. А ему был ближе, пожалуй, Державин с его державным словом и глубинной мощью. Не ласкать слух, а потрясать, перекраивать, преобразовывать и расширять мир – таким ему виделся основной закон творчества.

Как поэт-урбанист он находился в постоянном внутреннем диалоге с «последним поэтом деревни» Сергеем Есениным, нарочито упрощая его образ. И Есенин не оставался в долгу, упрощая образ Маяковского.

Казалось бы, последнее слово осталось за Маяковским. После гибели Есенина, принимая официальную версию о «самоубийстве поэта, он писал:

Вы ушли,

как говорится,

в мир иной.

Пустота...

Летите,

в звёзды врезываясь.

Ни тебе аванса,

ни пивной.

Трезвость.

А через пять лет погиб сам Маяковский при столь же таинственных обстоятельствах. Об истинных причинах гибели поэта, слишком независимого, такого непокорного, спорят до сих пор. Одно несомненно – он перестал вписываться в жёсткую, регламентированную систему. Для неё он был слишком живой.

Неволя и величие поэта

Название с некоторым изменением заимствовано у выдающегося французского поэта, прозаика и драматурга Альфреда де Виньи (1797-1863), который отдал большую часть жизни армейской службе в дальних гарнизонах. В 1835 году он издал книгу прозы, прозы необычайно скромной и вместе с тем оригинальной – «Неволя и Величие солдата». В ней поэт раскрыл ту таинственную метафизику, которая во все времена определяет суть того, что несут в себе Солдат и Армия, эти сверхогромные исторические и «лирические величины». А точнее, по словам де Виньи, «особая категория людей, которую всегда либо презирают, либо превозносят сверх меры, в зависимости от того, какою она представляется народам: бесполезной или необходимой». Высокий поэтический дар автора и его жизненный опыт привнесли в это сочинение, весьма композиционно свободное, тон стоической взволнованности и правды. Альфред де Виньи в своём философско-художественном опыте отметил «чисто внутреннее, проявляемое в повиновении, незаметное, скромное, проникнутое преданностью и постоянством» личностное начало, которое заключается «не столько в ратной славе, сколько в умении достойно и безропотно переносить лишения и неуклонно выполнять свои обязанности, подчас ненавистные». То есть глубины и границы «назначения солдата».

В не меньшей мере эта трагическая антитеза имеет отношение к поэзии и поэту. И определяет суть трудов и дней Владимира Маяковского – «Неволю и Величие» поэта. Ибо эти стихии в «нераздельности и неслиянности» передают поражающую воображение переполненность жизненного и посмертного удела Маяковского.

Со дня рождения Маяковского исполнилось 125 лет. Невероятно! Хотя «космизм» поэта легко допускает абсолютную власть безграничности времени и пространства. Маяковского знает весь мир, а значительная часть мира и предана ему, пусть и с некими оговорками. Образы его искусства в потоке большого времени не потускнели и не уменьшились.

Будущее – важнейшая тема Маяковского, требующая особого разговора. Творческое устроение будущего занимало поэта более всего и во всех, как говорится, ипостасях – социальной, космической, интимно-личной. Важно, по Маяковскому, что человек будущего невозможен без стихий любви и веры. Ибо «социальный вопрос», под знаком которого развивалась современная поэту Россия, есть не в последнюю очередь и вопрос духовный, вопрос совести и долга нравственного. Творчество Маяковского последних лет пронизано этическим измерением жизни, вплоть до своеобразного «выставления оценок» времени – «Хорошо!» или «Плохо» (поэму с таким названием он задумывал). Расширяется сфера открытого лиризма, выражения непосредственной взволнованности, смятенности чувств, потрясённости личности нешуточностью жизни.

Величие и действенность Маяковского не только в поэтическом свидетельстве о революции, но в трагедийной напряжённости этого свидетельства, в огромной духовной расточительности, в каком-то глобальном морализме, человеческой и художнической честности. Голос Маяковского был не только громок, он был подлинен. Даже противники Маяковского (их было немало и при жизни поэта, и после) не могли что-либо сказать о неискренности поэта, лживости, фальши, - а время было известно какое, в определениях и выражениях не стеснялись.

Мудро написал о Маяковском Андрей Платонов: «Он был мастером большой, всеобщей жизни и потратил своё сердце на её устройство». Маяковский, как всякий великий художник и человек великого времени, носил в себе «спасительный яд творческих противоречий» (слова Блока). Смысловая бездонность этой метафоры-символа, «лирической величины», очевидна. И вообще, и в связи с Маяковским. Подобный «спасительный яд» питает творчество великих поэтов. Применительно к Маяковскому «Неволя» и «Величие» равновелики. И отрицать ради торжества одного из начал другое – невозможно. Особенно если это воплощено «языком взбудораженной совести», если воспользоваться гениальной сентенцией Иннокентия Анненского. Или, несколько по-другому, прямо о Маяковском, о его искусстве – оправданное умение «находить адекватно сильные слова, чтобы выразить высшие страсти нашего времени», - как некогда писал Д. Мирский.

Юрий Олеша в своих воспоминаниях рассказал, как он, узнав, что Всеволод Мейерхольд собирается экранизировать «Отцов и детей» Тургенева, спросил режиссёра, кого он хочет пригласить на роль Базарова. Мейерхольд ответил: «Маяковского». И сегодня выбор Мейерхольда бесспорен. Маяковский в своём роде Базаров русской поэзии. И не только по причинам крайнего нигилизма и каких-то личных черт, роднящих его с тургеневским героем, но и коренящихся в глубинах русского и мирового типа. По многим мемуарным сочинениям известно, что Маяковский любил этот образ. Скорее всего, даже глаза у Евгения Базарова были схожи с «невыносимыми» глазами Маяковского (свидетельство Олеши). Если бы отцу русского и мирового нигилизма Базарову был ниспослан огромный поэтический дар, то герой «Отцов и детей» мог бы зваться Владимиром Маяковским.

Изобразительная мощь Маяковского, любовь к метафизике и склонность к диалектике соседствовали у него со свободным артистизмом, подчинённым нравственному закону, а потому ещё более свободным. Отсюда те колоссальные изменения и новшества, внесённые им в самую суть поэтического искусства, в стилистику и поэтику, что привело к созданию художественного мира в новизне и свежести. Учитывая большое количество агитпроповской трескотни, а порой и власти формального шаблона. Не об этом ли у Осипа Мандельштама (1922): «Великолепно осведомлённый о богатстве и сложности мировой поэзии, Маяковский, основывая свою «поэзию для всех», должен был послать к чёрту всё непонятное...»!

Как это ни покажется странным, несмотря на различные формы воинствующего и даже издевательского атеизма поэта,

Известно:

у меня и у бога

разногласий

чрезвычайно много.

(«После изъятий»)

и всего, что с этим связано (от мелочей быта и до социально-политических обобщений), Маяковский есть отчётливо воплощённый религиозный тип. Он, что называется, весь сделан из веры. Не будем более подробно касаться этой сложнейшей и деликатнейшей проблемы, но все, склоняющиеся над текстами Маяковского, догадываются, в чём вера поэта в разные периоды его жизни. Здесь коренится и причина гибели Маяковского. О такого рода невероятностях потрясающе сказано у Платонова в связи с Лермонтовым, но это в полной мере относимо и к Маяковскому – «самая мёртвая смерть». И одно уточнение к «мёртвой смерти». Ахматова в частном разговоре начала 60-х годов на вопрос о Маяковском ответила, что до революции – это Лермонтов, после – плакат (воспоминание С. С. Лесневского).

О «Величии» Маяковского можно писать и писать. Оно многолико и многосмысленно, всегда обретается во множестве контекстов: от биографических, формальных и до исторических и религиозно-философских. Но вот «Неволя» поэта, навечно прикованная к «Величию», - пестрее, запутаннее, а часто и необъяснима. По большей части она связывается в многочисленных писаниях со сферами интимной и политической, где обозначен неизбежный трагический конфликт большого художника с эпохой и обществом. И здесь очень уместно обратиться к вещим словам Андрея Платонова из его статьи «Анна Ахматова» (1940, при жизни автора не печаталась): «Человеческое подавляет поэтическое. Но не мнимое ли это противоречие – между творчеством и личной судьбой? Видимо, не мнимое, если это противоречие не всегда преодолевали даже великие поэты. <...>Вероятно, для решения этой драматической ситуации недостаточно быть одарённым поэтом, - сколь бы ни был велик талант поэта, - решение проблемы заключено в историческом, общественном прогрессе, когда новый мир будет устроен более во вкусе Музы, или когда, что то же самое, всё человеческое будет превращено в поэтическое – и наоборот». Но возможно ли подобное? А вот горестный вздох – возможно:

Я хочу

быть понят моей

страной,

а не буду понят –

что ж,

по родной стране

пройду стороной,

как проходит

косой дождь.

(«Домой!»)

В своих воспоминаниях – писались они уже после Второй мировой войны – выдающийся немецкий лирик прошлого столетия, один из столпов экспрессионизма (художественной школы, во многом близкой нашему футуризму) Готфрид Бенн, перечисляя крупнейших поэтов Западной Европы, повлиявших на него, назвал и Маяковского. И будто испугавшись некой эстетической абсолютности, добавил: «без большевизма». По-своему это откровенное и законное уточнение. Но оно, в свою очередь, требует новых уточнений. Скажем, есть ли Маяковский без большевизма? Что есть русский большевизм 20-х годов и вообще большевизм? Был ли Маяковский отступником? И не вступил ли Маяковский в демонический союз с тёмными силами? Тем более что с давних лет у нас, и не только, принято противопоставление раннего, «дооктябрьского» Маяковского его работам советских лет не в пользу последних. Даже художники далёкие-близкие Маяковскому (Цветаева, Пастернак, Есенин), крупные зарубежные лирики XX века всё самое значительное у поэта связывали с его ранней порой, признавая, что были редкие удачи и в позднейшие времена. Многолетний противостоятель, почти во всём, Маяковского чудесный Георгий Иванов, которого Маяковский «скромно и приязненно» уже в 20-е годы назвал «набалдашником с чёлкой», незадолго до своей смерти писал: «...хотя и не люблю, но уважаю Маяковского, особенно, конечно, раннего. <... > У него свои темы, свой стиль, свой поэтический бас». Или другой именитый эмигрант Георгий Адамович: «Маяковский мог покончить с собой от сознания, что свой огромный поэтический дар он не то что растратил, нет, а погубил в корне. Оттого, что, будучи по природе избранником, он предпочёл стать отступником». Эффектная похоронность. Но вряд ли она верна в чём-то глубинном и основном. Широко известно крайнее неприятие Маяковского Буниным и Ходасевичем. По большей части люди сложного отношения к Маяковскому талантливее, честнее, ярче его официозных превозносителей 30-70-х годов прошлого века.

Если у советскости есть метафизика (а время свидетельствует, что она есть, как её ни пытаются упразднить), то, конечно, её создателем и выразителем является более всех именно Маяковский, а не Горький и другие, пусть и замечательные, советские писатели, не говоря уже о банде «поэтических рвачей и выжиг» и всей негодяйской мглы, что предала русский народный социализм. Думается, что Маяковский согласился бы с «враждебным» Адамовичем, если бы имел возможность прочитать его строки, напечатанные в 1930 году в Париже: «О Ленине всякий волен быть какого угодно мнения: можно считать его глупым или умным, даровитым или бездарным; можно утверждать, что ему повезло случайно, что не помоги история, он бы навсегда остался обыкновенным русским эмигрантом-социалистом, - но одно несомненно и расхождений не вызывает: в Ленине была личная порядочность, Ленин не был проходимцем. Даже непримиримейший противник Ленина, который называет его «извергом рода людского», согласится, что Ленин был честен, идеен и лично для себя, своекорыстно, ничего не искал. <...> Добавлю ещё, что, стремясь изменить внешний мир, он не искажал мира внутреннего. Человек у него остаётся человеком, и тот, кого он называл «дрянью», был дрянью действительно, вообще, вне соображений политических. Есть признаки, позволяющие думать, что перед смертью Ленин больше, чем крушения советской власти, боялся, что именно «дрянь», обычная, серая, многоликая дрянь этой властью всецело овладеет и начнёт наводить свои порядки» («Судьбы советской литературы»). К сожалению, это правда, хотя и очень страшная.

В пореволюционные годы Маяковский остался крупнейшим поэтом, с трагедийно-саркастической силой выразившим «Неволю» и «Величие» советскости. Среди стихотворений этой поры, и не только стихотворений, есть вещи чудные, поэзия Божией милостью. И среди них, если отбросить дебильную чушь доморощенных буржуа и их лакеев из «сфэр искусства», гениальные стихи о советском паспорте. А как мощны главы, строфы и образы не только лирических поэм «Люблю» и «Про это», но даже столь хрестоматийных вещей, замученных «в семье и школе», как «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!»! А как прекрасны его зарубежные стихи, особенно о Париже и Америке... Облик времени у Маяковского можно просто прощупать. Он чувствует и видит мир «до края земли». Умный и тонкий современник заметил одно чрезвычайное обстоятельство, связанное с работами поэта 20-х годов и к которым относится большинство нареканий: «...хотя его политические стихи проникнуты, конечно же, революционным и атеистическим пафосом, они только сверху выкрашены в социалистические цвета» (Д. Мирский). Маяковский, несмотря на стальную твёрдость своих воззрений, нёс в себе драгоценный дар великодушия, в том числе и к поверженным врагам. В одной из глав поэмы «Хорошо!» есть сцена, где генерал Врангель покидает Крым и Россию. В картине нет никакого победного улюлюканья и радости от гибели противника и его дела. В этом фрагменте остро ощутим масштаб Маяковского-художника, сверхталантливо и малословно, неотразимо ритмически изобразившего время, личность, трагедию русского «исхода»:

Глядя

на ноги,

шагом

резким

шёл

Врангель

в чёрной черкеске.

Город бросили.

На молу –

голо.

Лодка

шестивёсельная

стоит

у мола.

И над белым тленом,

как от пули падающий,

на оба

колена

упал главнокомандующий.

Трижды

землю

поцеловавши,

трижды

город

перекрестил.

Под пули

в лодку прыгнул...

– Ваше

превосходительство,

грести? –

– Грести!

Содержание и формальный строй пьес «Клоп» и «Баня» не сводимы к сатирическим агиткам. В них, как и везде, где есть смеховое начало, царствует карнавальная стихия, на что указывал Михаил Бахтин: «У Маяковского много карнавального, очень много...» Следует отметить и редкую по меткости и точности его «путевую» прозу. Вот лишь два крохотных примера. И как это звучит сегодня! Вернее, как звучат сегодня их родовые признаки: «гонористая демократическая колония» (о Польше), «неподкупность продажных газет» (о США).

Вещи, в которых поэт прощался с миром, - «Во весь голос» и то, что входит в раздел «Неоконченное», - просто грандиозны. Сколь многое зачтётся Маяковскому хотя бы за такие строки:

Я знаю силу слов,

я знаю слов набат.

Они не те, которым

рукоплещут

ложи.

От слов таких

срываются гроба

Шагать четвёркою

своих дубовых

ножек.

Жизненная сила и могущество искусства Маяковского в потоке лет лишь растут, и о главенствующей причине этого героического неумирания изумительно написал Михаил Пришвин, казалось бы, столь далёкий всему, что связано с поэтом: «Маяковский сделался нашим не силой поэтического кривляния и фигурантства, а силой внимания к грядущей народной жизни и смирения».

Круг чтения поэта

Личная библиотека В. Маяковского

«Я всегда думал, что Лубянский проезд, на котором «Новый Леф» и в котором я живу, назовут-таки в конце концов проездом Маяковского...» - писал поэт. Владимир Владимирович любил эту комнату, и далее когда в 1926 году он получил квартиру в Гендриковом переулке, то обратился с просьбой оставить за ним его комнату в Лубянском проезде, в которой он продолжал работать до конца своей жизни. Обстановка здесь была чрезвычайно скромная. Большой письменный стол-бюро, диван, маленький канцелярский столик, в углу – книжный шкаф, в нем – книги, самые необходимые для работы. Эта библиотека носила чисто деловой, рабочий характер.

Свое отношение к книге поэт высказал в анкете «Писатель и книга», предложенной Н. Ашукиным в 1926 году. На вопрос «Ваше отношение к собирательству книг?» поэт отвечает: «Хорошо, если нужны для работы. Коллекция неразрезанных книг отвратительна».

А на вопрос «Книги и ваша литературная работа» дает ответ: «Иногда книги помогают мне, иногда я – книге».

Из этой же анкеты мы узнаем, что у Владимира Владимировича и О. М. Брика была общая библиотека в квартире в Гендриковом переулке, которая насчитывала 1000-1200 книг. Здесь преобладали издания по теории литературы и социологии. К сожалению, при жизни поэта не было сделано полного описания этой библиотеки, что дало бы нам представление о его интересах и круге чтения. В 1938 году часть книг из этой библиотеки была передана О. М. Бриком и Л. Ю. Брик в открывшуюся Библиотеку-Музей В. В. Маяковского, эти книги влились в научную библиотеку, которая затем пополнялась сотрудниками. В целостности сохранилась лишь рабочая библиотека В. Маяковского в его комнате в Лубянском проезде.

В лубянской комнате В. В. Маяковского на письменном столе стояла небольшая книжная полка. Здесь были нужные в данный момент для работы книги, которые постоянно менялись по мере необходимости. Здесь же находились и произведения А. С. Пушкина. В книжном шкафу стояли тоненькие, брошюрочного типа, изданные для массового читателя «Пиковая дама», «Дубровский», «Драматические сцены», «Полтава», «Барышня-крестьянка», «Поэмы (1821-1824)». Грузинская актриса Нато Вачнадзе, побывавшая как-то в гостях у поэта, вспоминала, что в его комнате, на столе у тахты, лежал томик Пушкина. Перехватив ее удивленный взгляд, Владимир Владимирович сказал: «Вот все на меня сердятся за мои стихи без ямбов, а ведь без Пушкина я не засыпаю – это моя любимая книга». Организатор выступлений поэта по городам Советского Союза, П. И. Лавут, вспоминал, что часто во время поездок В. Маяковский мог часами читать наизусть «Евгения Онегина», «Медного всадника», сцены из «Бориса Годунова».

В. Маяковский выписывал большое количество журналов. На полках его книжного шкафа можно увидеть журналы «Молодая гвардия» и «Октябрь», «Печать и революция» и «Звезда», «На литературном посту» и «Революция и культура» и др. Здесь же подборки «Лефа» и «Нового Лефа», редактором которых он был.

На одной из книжных полок – небольшой сборник «Поэты Грузии», изданный в Тифлисе в 1921 году. Вероятно, В. Маяковский часто обращался к нему, книга – с пожелтевшими зачитанными страничками. Как сказано в предисловии, это была «первая попытка ознакомления русских поэтов и русской читающей публики с новой грузинской поэзией».

Художественной литературы в библиотеке В. Маяковского не так много. Это С. Грибоедов «Горе от ума», М. Гаршин «Избранные рассказы» и др. Известно, как В. Маяковский любил А. П. Чехова. По воспоминаниям современников, будучи в Крыму, поэт зачитывался его письмами. Видимо, не случайно в библиотеке В. Маяковского сборник товарищества «Знание» за 1904 год, посвященный памяти А. П. Чехова, куда вошли воспоминания Скитальца, И. Бунина, А. Куприна. На книжных полках также книги А. Жарова «Азиаты» (1925), А. А. Фадеева «Разлив» (1924), Д. Бедного «Собрание сочинений» (т. IV) и др.

Здесь были «Концерт» А. В. Луначарского и две книжки наркома с надписью: на книге «Искусство и революция» - «Поэту Маяковскому (знаменитому!). А. Луначарский» и на книге «Этюды» - «Владимиру Маяковскому от А. Луначарского».

Многие из сатирических пьес и агит-пьес поэта близки к русскому народному театру. Достаточно вспомнить «Мистерию-буфф», задуманную как народное театрализованное действие. В эскизах костюмов к спектаклю, созданных им самим, ощущаются приемы агитплаката из «Окон сатиры РОСТА», тяготеющие к лубку. Не случайно в книжном шкафу В. Маяковского мы видим книгу П. Богатырева «Народный театр», где детально анализируется репертуар, композиция пьес, костюмы, поэтические приемы и т. д. (эта книга была издана «Опоязом» в 1923 г.).

На полках шкафа много журналов, освещающих жизнь кинематографа и театра. Рядом – книги по театру: «Драматическая цензура двух эпох 1825-1881» Н. В. Дризена, «Временник русского театрального общества» (1925) с большой статьей о В. Э. Мейерхольде.

В 1930 году В. Маяковский по предложению Центрального управления госцирков написал текст для циркового представления на тему «1905 год», получивший название «Москва горит». Для того чтобы написать эту меломиму, В. Маяковскому необходимо было изучить исторический материал, познакомиться с произведениями поэтов и писателей, отразивших эти события в художественных произведениях. В библиотеке Владимира Владимировича появляется сборник поэзии и прозы «1905 год в художественной литературе» (1926).

Н. Брюханенко, работавшая в то время секретарем издания «Клубный репертуар», вспоминает: «Маяковскому очень нравилось расширение постановочных возможностей в сравнении с театром. ...Редакцией «Клубного репертуара» Маяковскому было предложено сделать «Москва горит» для постановок в клубах». Вероятно, подготавливая текст «Москва горит» к изданию в журнале «Клубный репертуар», Владимир Владимирович ознакомился с книжкой В. Федотова «Клуб как он есть» (1929), где подробно описывается специфика клубной работы, клубного репертуара и т. д. В. Маяковский взялся за работу. «Значит, я должен усилить словесный материал и вылить воду? – спрашивал у меня Маяковский»,— пишет Н. Брюханенко. Так, собственно, пьеса, как он назвал ее раньше, превратилась в «Массовое действие с песнями и словами».

Кропотливой была работа над поэмой «Владимир Ильич Ленин». В личной библиотеке Маяковского 29 книг и брошюр о Ленине. Помимо собрания сочинений – большое количество отдельно изданных ленинских работ. Здесь и воспоминания Н. К. Крупской «О Владимире Ильиче», П. Лепешинского «По соседству с Ильичем» и др., «Ленинский сборник», включающий материалы, охватывающие деятельность В. И. Ленина с момента его ареста 1914 года в Австрии до возвращения в Россию в апреле 1917 года (переписка В. И. Ленина, его статьи, наброски и т. д.). Рядом – небольшая брошюра А. Крученых «Язык Ленина», в которой обстоятельно рассматриваются одиннадцать приемов ленинской речи, и книга А. Финкеля «О языке и стиле В. И. Ленина».

В. Маяковский был прекрасным критиком-полемистом. В его библиотеке много книг, присланных на рецензию. Это сочинения В. Полянского «Вопросы современной критики» (1927), В. Евгеньева-Максимова «Очерки истории новейшей русской литературы» (1927), Георгия Горбачева «Очерки современной русской литературы», где одна из глав была посвящена творчеству В. В. Маяковского. Вот один из сборников статей – «Голоса против» с подзаголовком «Критический альманах». Сюда вошли статьи Г. Горбачева, Г. Ефимова, Е. Мустанговой и др.

В. Маяковский внимательно следил за новинками переводной литературы. Привлекают внимание две тонкие, брошюровочного типа, с аккуратно разрезанными листами книги: это «Аванпост цивилизации» Джозефа Конрада и «Осман» Армина Вегнера.

На вопрос одного из корреспондентов, сотрудничают ли иностранные писатели в русских издательствах, В. Маяковский первым называет фамилию Жоржа Дюамеля. На одной из полок его библиотеки книга Ж. Дюамеля «Отрешенные», изданная в 1925 году. В. В. Маяковскому всегда импонировали люди деятельные, энергичные. Именно таким был Жорж Дюамель. Хирург по профессии, он во время первой мировой войны сделал раненым около 2000 операций. Впоследствии написал ряд обличительных антивоенных книг. Являясь представителем комитета по амнистиям, ездил по разным странам, боролся за облегчение судьбы томящихся в тюрьмах. В 1927 году Ж. Дюамель приезжал в Москву, где читал лекции о французской литературе, вероятно, тогда В. В. Маяковский познакомился с ним. Сохранилась фотография, сделанная в Государственном театре им. В. Мейерхольда во время выступления Ж. Дюамеля.

На книжной полке В. В. Маяковского стояли книги стихов Люка Дюртена, который тоже побывал в 1927 году в Москве. На одной из книг Л. Дюртена, подаренных В. Маяковскому, надпись: «Поэту Маяковскому, связанному в нашей памяти с будущим Москвы. Дружески. Люк Дюртен». На другой книге – надпись: «Тому, кто соединяет юмор, фантазию и лиризм. Маяковскому с сердечной дружбой. 8.V.27. Люк Дюртен».

Впоследствии, будучи в Париже, В. В. Маяковский снова встречается с Ж. Дюамелем, Л. Дюртеном и другими французскими литераторами на обеде, устроенном в честь его приезда. В «Парижских очерках» Владимир Владимирович напишет: «Это наши символисты, но в «мировом масштабе», к ним же отошла «залитературившаяся» часть Клартэ. Во главе этой группы – Жюль Ромен, Дюамель и др.». В. Маяковский просит друзей отметить в его записной книжке фамилии популярных во Франции поэтов и писателей. Здесь фамилии Марселя Пруста, Жана Жироду, Кокто, Реймона Радиге. Под каждой фамилией на французском языке указаны их наиболее известные произведения. Через несколько страниц записан адрес и телефон Жана Кокто. Об этом писателе Владимир Владимирович рассказывает: «Кокто, бывший дадаист, поэт, прозаик, теоретик, пайщик «Эспри Нуво», критик, драмщик, самый остроумный парижанин, самый популярный...»

В письмах из Франции домой в 1928 году В. Маяковский напишет, что каждый день ходит в кино. В Париже поэт работал над киносценарием «Идеал и одеяло» и вел переговоры с режиссером Рене Клером о совместной работе. Интерес к французскому кинематографу был не случаен, ведь В. Маяковским было написано 12 киносценариев... В его библиотеке книга Жюля Ромена «Доногоо-Тонка, или Чудеса науки». Эта книга по своему построению напоминала киносценарий, чем, возможно, и привлекла внимание Владимира Владимировича.

На полке стоит книга К. А. Тимирязева «Основные черты истории развития биологии в XIX столетии». Большой интерес представляет книга немецкого общественного деятеля и публициста, выдающегося специалиста в области электрохимии Вальтера Ратенау «Механизация жизни», изданная на русском языке в 1923 году в Петербурге издательством «Атеней» и отпечатанная тиражом в 3000 экземпляров. В. Ратенау был среди блестящих организаторов военной промышленности в Германии, а после 1918 года – одним из руководителей немецкой политики, занимал пост министра иностранных дел.

Тоненькая книжка с аккуратно разрезанными страничками заняла свое место на одной из книжных полок. В ней автор поднимает вопрос о необычайном росте потребностей масс, удовлетворение которых влечет на собой механизацию общественной жизни, искусства, промышленности. Одна из основных мыслей автора заключается в том, что «такая бездушная механизация вызывает тоску об иной, более свободной жизни, не столь мертвенной и единообразной».

Мысль о механизации жизни, высказанная немецким ученым, была близка В. Маяковскому. В связи с этим интересна беседа поэта с американским писателем Теодором Драйзером, состоявшаяся в середине ноября 1927 года. Вероятно, разговор зашел о техническом прогрессе. Т. Драйзер писал о Маяковском: «Он безоговорочно приветствовал век машин и хотел, чтобы этот век наступил как можно скорее. Он считает, что это освободит энергию русских – интеллектуальную энергию – для лучших вещей. (Что ж, может быть. У нас машинный век уже наступил, но я пока еще не вижу интеллектуального освобождения.) В противовес некоторым он совершенно не боится, что его индивидуальность будет подавлена коммунистической программой».

К этой же проблеме обращается В. Маяковский в поэме «Летающий пролетарий», написанной в 1925 году. Она вся обращена в будущее, в XXX век, где механизация поставлена на службу человеку, но он не является ее рабом, он – хозяин вселенной, он покорил Космос, и перелеты на другие планеты для него стали явлением обыденным, привычным. В библиотеке Владимира Владимировича были 2 книги К. Э. Циолковского: «Прошедшее земли» и «Общественная организация человечества», изданные маленьким тиражом – 2000 экземпляров. На обложке книг – лаконичная надпись: «Склад изданий у автора». Адрес: «Калуга, ул. Брута, 3. Издание автора. Калуга, 1928». Эти книги не распространялись через торговую сеть. Правда, в мае 1927 года в Москве открылась «Первая Всемирная выставка межпланетных аппаратов и механизмов», приуроченная к 70-летию до дня рождения К. 3. Циолковского. В выставке приняли участие зарубежные исследователи, а также были представлены литература, фотографии и материалы для создания моделей и макетов ракеты и дирижабля К. Э. Циолковского, модели советских, «пионеров космонавтики» - А. Я. Федорова, Ф. А. Цандера и др. На выставке каждому посетителю вручали книги К. Э. Циолковского. Как вспоминали устроители, В. В. Маяковский дважды посещал экспозицию. После рассказа экскурсовода он, улыбнувшись, сказал: «Мы оба за будущее. Только есть между нами разница. Вы за изобрететелей, я за рабочий класс». Не случайно свою поэму о полетах на другие планеты он назвал «Летающий пролетарий». Так что, возможно, появление книг К. Э. Циолковского в библиотеке В. Маяковского было связано с выставкой 1927 года.

Не только поэзия В. Маяковского, но и все его творчество было устремлено в будущее. Не случайно в пьесе «Баня» одним из центральных персонажей является изобретатель Чудаков, создающий машину времени, которая должна перенести людей в век будущего. Как известно, В. Маяковский был увлечен теорией относительности Эйнштейна. В его библиотеке была небольшая брошюра с популярным изложением сущности теории относительности, написанная Эйнштейном. В фондах музея хранятся воспоминания Н. Ф. Рябовой, в которых она рассказывает о том, как на ее вопрос, что почитать, Владимир Владимирович взял с полки книгу Эйнштейна и подал ей.

В связи с этим интересно еще одно свидетельство. Роман Якобсон вспоминал: «Весной 1920 года я вернулся в закупоренную блокадой Москву. Привез новые европейские книги, сведения о научной работе Запада. Маяковский заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ об общей теории относительности и о ширившейся вокруг нее в то время дискуссии. Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени, - все это захватывало Маяковского. Я редко видел его таким внимательным и увлеченным. «А ты не думаешь, - спросил он вдруг, - что так будет завоевано бессмертие?» Я посмотрел изумленно, пробормотал нечто недоверчивое. Тогда с гипнотизирующим упорством, наверное, знакомым всем, кто ближе знал Маяковского, он задвигал скулами: «А я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых. Я найду физика, который по пунктам мне растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтобы я не понял. Я этому физику академический паек платить буду». Для меня в ту минуту открылся совершенно другой Маяковский: требование победы над смертью владело им. Вскоре он рассказал, что готовит поэму «Четвертый интернационал» (потом она переименована в «Пятый») и что там обо всем этом будет... Маяковский в то время носился с проектом послать Эйнштейну приветственное радио: «Науке будущего от искусства будущего». Возможно, под влиянием этой книги поэтом были написаны и сцены перенесения в будущее в «Бане» и сцена размораживания Присыпкина через 50 лет в пьесе «Клоп».

Любопытен и тот факт, что В. Маяковский дает изобретателю в пьесе «Баня» фамилию Чудаков. Он сам объясняет это в одной из своих статей так: «Я выступал на съезде изобретателей и знаю, что изобретатель действительно прежде всего Чудаковатый человек. Я знаю изобретателей как людей, занятых своей идеей...»

Действительно, в сентябре 1929 года поэт принимал участие во Всесоюзном слете изобретателей. На одной из полок книжного шкафа – № 10 журнала «Изобретатель» за 1929 год, где на странице 29 были опубликованы стихотворения «Изобретательская семидневка» и «Анчар (поэма об изобретательстве)», вероятно написанные под влиянием выступлений изобретателей. Примечателен и еще один любопытный факт: в этом же журнале на странице 30 – статья Ю. Милонова «Как вынашивать свое изобретение», где автор рассказывает, как рождались великие открытия и изобретения, как ученые обстоятельно описывали процесс своего творчества. Здесь и суждения Леонардо да Винчи, английского химика XVIII века Дж. Пристли, изобретателя Дж. Уатта и Г. Гельмгольца и др. Увлекательно написанная статья не могла не заинтересовать В. В. Маяковского. Вот почему, вероятно, в его библиотеке появляется книга Ю. Милонова «История паровой машины», где подробно освещено изобретение парового насоса Томаса Сэвера и Томаса Ньюкомена, парового двигателя Джеймса Уатта и др.

В. Маяковский постоянно следил за развитием технического прогресса. Отправляясь в поездки по Союзу, он часто, как вспоминает П. И. Лавут, брал с собой технические журналы. Впоследствии эти знания пригодились В. Маяковскому. Мы знаем, что во многих своих произведениях поэт обращался к новым открытиям ученых и к техническим вопросам. В 1928 году издательство «Вопросы труда» предложило В. В. Маяковскому принять участие в работе над плакатами по технике безопасности. Сотрудник Института охраны труда Д. И. Рейтынбарг вспоминал о работе поэта: «Заказы Маяковский всегда принимал сам, - приезжал в музей, и, если попадалась трудная тема, он не уходил до тех пор, пока не разбирался в ней до конца. Иногда приходилось вызывать для консультации специалиста-инженера...» На полках библиотеки Маяковског – целая серия книг по технике безопасности в горной промышленности, выпущенных издательством «Вопросы труда», вероятно присланных ему для работы.

В. Маяковский постоянно следил за «пульсом» страны. Его день начинался с чтения газет и журналов, где он делал пометки, выписывал цифры и факты. В его библиотеке – философские и общественно-экономические журналы: «Под знаменем марксизма», «Историк-марксист», «Мировое хозяйство и мировая политика», «На аграрном фронте» и др. На полках – книги: В. Куйбышева «5-летний план развития промышленности» (1929), С. М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929), «Стенограмма заседания народного комиссариата БССР по вопросу о 5-летнем перспективном плане народного хозяйства 1926/27-30/31 гг.». В одной из статей поэт дает такое объяснение созданной им в пьесе «Баня» машине времени: «Товарищи, то, что мы нашу 5-летку выполнили в 4 года, - это и есть своего рода машина времени. В 4 года делать 5-летку – это и есть задача времени... Это – машина темпа социалистического строительства».

Диаграммы и цифры необходимы были В. Маяковскому и для работы над рекламными плакатами. А. Родченко, работавший с поэтом над рекламой, вспоминал, как Владимир Владимирович перечитывал «большое количество отчетов, скучных книг, выписывал цифры, которые впоследствии использовал в работе».

Создаваемые А. Родченко и В. Маяковским торговые рекламные плакаты были рассчитаны не только на рабочий класс, но и на крестьян. По-видимому, в связи с этим и появляются в рабочей библиотеке В. Маяковского книги: М. Роги «По новой дороге (Из жизни кустарей)», Я. Яковлева «Деревня как она есть», М. Вольфа и М. Калмановича «Батрачество и строительство совхозов» и небольшая брошюра М. Рубинчика «Технику в массы». Возможно, под влиянием этой брошюры он создает серию конфетных оберток «Наша индустрия», где в стихах агитирует за новую технику.

Этою вот самою

машиною динамою

можно гору сдвинуть прочь,

горю нашему помочь.

Стихи сопровождались рисунком динамомашины.

Поэт тщательно готовился к каждой зарубежной поездке. Собираясь во Францию, В. Маяковский с юмором пишет из Берлина своей знакомой Рите Райт, обучавшей его немецкому языку: «Эх, Рита, Рита, учили Вы меня немецкому, а мне по-французски разговаривать». На одной из полок – учебники немецкого и французского языка, рядом – два карманных русско-французских словаря, причем один из них – размером со спичечный коробок с потрепанным корешком и ветхими страничками. С этим словариком поэт неоднократно ездил во Францию. Как известно, поэт не владел иностранными языками (однако в одной из анкет перед поездкой за границу в графе «какими языками владеете» Владимир Владимирович указывает французский язык).

Из-за границы Маяковский привез антологии русской и советской поэзии и прозы на немецком и английском языках, собственные книги, изданные в Нью-Йорке издательством «Ныос Уордл Пресс» в 1925 году: «Мое открытие Америки» и «Необычайное приключение» с рисунками Д. Бурлюка.

Здесь же – каталоги выставок, проспекты, журналы. Один из них «Русские художники в Америке», где были опубликованы статьи о Н. К. Рерихе, С. Ю. Судейкине, С. А. Сорине, С. Т. Коненкове и других русских художниках.

В его книжном шкафу было много монографий и альбомов с репродукциями зарубежных художников. С каждой книгой были связаны воспоминания об увиденном. Как вспоминал А. Родченко, «он привозил не только искусство Запада, но и его жизнь, его дыхание со всеми недостатками и достижениями».

Скромная рабочая библиотека поэта... У каждой книги своя судьба, тесно связанная с судьбой Маяковского. Книги были его настоящими друзьями, с которыми он в «комнатенке-лодочке проплыл три тыщи дней».

Фронтовик Великой Отечественной – Владимир Высоцкий

В апреле 1930 года, трагически погиб человек Владимир Маяковский... Но поэт Маяковский остался в строю, в боевом, воинском строю своей страны.

В самых разных произведениях, в том числе и далёких от оборонной тематики, Маяковский воспитывал будущих защитников Родины. Как боевые приказы эпохи звучали такие его стихи, как «Марш – оборона», «Готовься! Целься!», «Готовься! Стой! Строй!», «Даёшь мотор!», «О.Д.В.Ф.» (Общество друзей воздушного флота), «Подводный комсомолец» и многие другие. И вполне справедливы были слова В. И. Ленина, сказанные им в 1920 году перед красноармейцами, отправлявшимися на фронт: «Во всякой войне победа в конечном счёте обусловливается состоянием духа тех масс, которые на поле брани проливают свою кровь...». Нападение гитлеровцев на нашу Родину в июне 1941 года затронуло интересы всего советского народа, и победа над фашизмом нужна была всем. Потому оружием победы становилось всё, что укрепляло дух человека, бойца, что делало его непобедимым. Таким оружием стало и подлинное советское искусство, литература, поэзия. С первых же дней войны своим искусством встал в строй бойцов и поэт Владимир Маяковский. Его поэзия поднимала людей на подвиги.

Ольга Берггольц, чей голос постоянно звучал по радио блокадного Ленинграда, в статье «Ленинградский опыт» отмечала, что «воюют только полноценные художественные вещи, только они способны вооружить сердце человеческое...» В подтверждение она припомнила вполне «мирное» стихотворение Маяковского 1929 года «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка»: «Как-то февральской ночью сорок второго года в Ленинграде мы читали его в промёрзшей комнате радиокомитета, и нам казалось, что это написано о блокированном Ленинграде:

Но шёпот

громче голода –

он кроет

капель

спад:

«Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!..»

Эти стихи, - продолжала Ольга Берггольц, - будут звучать и тогда, когда мы восстановим нашу страну, - всегда они будут звучать, пока люди будут мечтать, строить и бороться».

Кадровый офицер-политработник И. Гуторов, в годы войны бывший комиссаром партизанских отрядов, затем – начальником агитации и пропаганды партизанского края в лесах Брянщины и Белоруссии (а в послевоенные годы – учёный-литературовед), в июне 1945 года, накануне Парада Победы, вспоминал о боевых делах 1941-1943 годов: «Маяковский вошёл в партизанский быт. Он учил нас боевой храбрости, предупреждал возможные ошибки, напоминал о революционной бдительности:

Не будь,

товарищ,

слепым

и глухим!

Держи,

товарищ,

порох

сухим!

...В докладах приходилось иногда переключать сатирическую направленность некоторых стихов на новые объекты критики и вместо Врангеля подставлять Гитлера:

Что делать, чтоб сытому быть?

– Гитлера бить.

Что делать, чтоб одетому быть?

– Гитлера бить...

Партизанские отряды и соединения имели свои многотиражки... Многие шапки в газетах составлялись с помощью стихов Маяковского, например: «Бейте фашистов зимой и летом, спасение родины в этом».

В музеях страны, посвященных Великой Отечественной войне, в литературных музеях хранится много писем фронтовиков, рассказывающих о том, как поэт Маяковский, его стихи, его книги воевали вместе с бойцами.

Пламенные строки Маяковского и других советских поэтов-патриотов звучали и с плакатов Отечественной войны. «Окна ТАСС» продолжили в борьбе с немецким фашизмом боевые традиции работы Маяковского в «Окнах сатиры РОСТА» в годы гражданской войны и интервенции.

В. И. Лебедев-Кумач, поэт, участвовавший в создании многих плакатов периода Отечественной войны, обращался в те дни к своему старшему товарищу:

Я горжусь, что перо приравняли к штыку.

И в бою, средь оружья другого,

Помогает удар наносить по врагу

Большевистское жаркое слово!

Маяковский! Твою воплощая мечту,

И поэт, и художник стоят на посту,

И врага неустанно и грозно громят

Стих, и проза, и яркий плакат.

Весной 1943 года Александр Фадеев в очерке «Подводная лодка Маяковского» свидетельствовал о военных буднях блокадного Ленинграда: «Нет ничего более ненавистного для моряка... когда залив скован морозами и моряк вынужден бездействовать. Всю зиму моряки подводного флота жили мечтой похода на запад, и вот это время пришло... С писателем Всеволодом Вишневским... мы провожали в поход подводную лодку «Комсомолец» системы «Щука»... В дни, когда зачинался советский военно-морской флот и строились первые его суда, поэт Владимир Маяковский обратился к комсомолу с предложением построить подводную лодку за счёт добровольных отчислений из заработка молодежи... Она была построена, когда Маяковского уже не было в живых... На лодке было то состояние... какое всегда возникает на военных судах и в воинских частях, уже обжившихся в войне, в предвкушении битвы... Наконец-то они погрузятся... и будут бить немцев!.. Только что звучали эти молодые страстные... голоса. И... встаёт тишина над водой, плеск волны и то появляющееся, то исчезающее... длинное стальное тело «Щуки», - она всё плывёт на запад, она всё меньше и меньше, она уже кажется иглой. И вот уже нет ничего на водных просторах».

В 1943 году молодые рабочие одного из авиазаводов решили в неурочные часы построить своими силами боевой самолёт «Владимир Маяковский» - в подарок к 25-летию ВЛКСМ. В августе 1943 года комсомольский самолёт – штурмовик ИЛ-2 «Владимир Маяковский» в строю грозных машин ушёл на фронт.

Прославленный ас Отечественной войны, трижды Герой Советского Союза И. Н. Кожедуб говорил о Маяковском: «Его стихи дарили нам ощущение полёта задолго до того, как мы поднялись в воздух. Наши крылья крепли, поддерживаемые его порывом... Для многих людей моего поколения стихи Маяковского об авиации стали путёвкой в небо. Я думаю, что если бы он был авиатором, то это был бы замечательный авиатор... Он давал нам силы и там, на фронте. Мы брали его с собой в небо, в бой. В этом поэте есть какая-то магическая сила. Она устремлена ввысь, к звёздам».

На полях сражений прославились три танка, носивших на своих бортах имя Маяковского...

Один из них был построен из магнитогорской стали на челябинском Кировском заводе по инициативе артиста-чтеца В. Н. Яхонтова, выступавшего со своей программой на оборонных предприятиях Урала. Артист предложил уральцам построить танк «Маяковский», послав в Москву телеграмму:

«МОСКВА. КРЕМЛЬ

Товарищу СТАЛИНУ

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Прошу Вас принять от меня 165 тысяч рублей, собранные мной от выступлений в концертах на Урале, на постройку танка, который разрешите назвать «Владимир Маяковский». <...>

Пусть грозная броня, выплавленная славными тружениками Сталинской Магнитки, и танк, созданный руками кировцев, несёт в бой имя «лучшего и талантливейшего поэта советской эпохи» Владимира Маяковского, который писал о своей Родине:

И я,

как весну человечества,

рождённую

в трудах и в бою,

пою

моё отечество,

республику мою!

Прошу Вашего согласия танк «Владимир Маяковский» направить войскам Маршала Советского Союза тов. Рокоссовского.

Желаю Вам доброго здоровья и долгих лет жизни на благо нашей Родины и всего свободолюбивого человечества.

Лауреат Всесоюзного конкурса мастеров художественного слова

ВЛАДИМИР ЯХОНТОВ».

Вскоре в Челябинск пришла ответная телеграмма от Верховного Главнокомандующего:

«ЧЕЛЯБИНСК

ЛАУРЕАТУ ВСЕСОЮЗНОГО КОНКУРСА МАСТЕРОВ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СЛОВА ТОВ. ЯХОНТОВУ

Примите мой привет и благодарность Красной Армии, тов. Яхонтов, за Вашу заботу о бронетанковых силах Красной Армии. Ваше желание будет исполнено.

И. СТАЛИН».

12 сентября 1944 года ТАСС сообщил: «КИРОВСКИЙ ЗАВОД. С главного конвейера сошёл танк «Владимир Маяковский», построенный кировцами на средства лауреата всесоюзного конкурса мастеров художественного чтения Владимира Яхонтова».

Из воинской части, куда поступил танк, Яхонтову пришло известие: «...гражданин Советского Союза «Владимир Маяковский» вступает в строй боевых машин...» Танкисты обещали «бить врага без промаха до полного его уничтожения». А вскоре после Победы командир танковой части полковник Беленко написал артисту о славном боевом пути танка. Экипаж танка отважно сражался во многих боях. В одной из схваток с противником «Владимир Маяковский» уничтожил две пушки, танк и около 150 вражеских солдат и офицеров.

Младший сотоварищ Маяковского по поэтическому цеху, Семён Кирсанов, писал в стихотворении «ТАНК «МАЯКОВСКИЙ»:

Танки,

танки,

танки...

Здравствуй, наша сталь!

Под шатром знамён

по мостовой московской

грохотал,

и шёл,

и прогибал асфальт

грузом многих тонн

«Владимир Маяковский».

<...>

Здравствуй,

танк,

советской мощи образ!

В день Победы

и в другие дни

наша гордость –

это наша бодрость

и непробиваемая

твёрдость

выкованной

родиной

брони!

Сегодня, в условиях «перестроечной» России, наша Победа, праздник Победы является одним из очень немногих (если не единственным) праздником, символом, который объединяет, остаётся «святым», бесспорным для всего народа, для всех поколений и всех народов России, для людей всех мировоззрений. Однако и здесь, на идеологическом поле нашей Победы многое уже «сделано» (точнее – разрушено) «перестройщиками» - в смысле эрозии, размывания самого понятия Победы. Как-то не часто говорится, что это не вообще некая «абстрактная» Победа, а Победа советского народа в Великой Отечественной войне Советского Союза против фашистской Германии. И речь идёт не о жёлтых, либерально-демократических и т.п. СМИ или электронных средствах массового зомбирования, оболванивания населения. И не о потоке произведений «искусства» или измышлений откровенных власовцев, создающих «новую», читай антисоветскую и русофобскую, мифологию войны и победы (типа фильмов «Сволочи», «Штрафбат», «Чёрная книга», «Бесславные ублюдки» и т.п., вещах по-своему порой талантливых, воздействующих на эмоции, а потому – достаточно действенных). Речь – о многих вроде бы вполне «добропорядочных», даже «патриотичных» изданиях...

В этой войне были, конечно, у Советского Союза союзники по антигитлеровской коалиции... Однако, напомню, на фашистскую Германию, на её вооружение в момент нападения на СССР работала экономика практически всей (!) континентальной Европы.

Художественный мир Маяковского

Футуризм: желтая кофта

Три основных модернистских направления «серебряного века» можно противопоставить не только эстетически, но и географически.

Символизм был «столичной штучкой»: его основные деятели родились в Москве и Петербурге, происходили из интеллигентных семей; сами заканчивали университеты, преподавали, писали серьезные научные труды; подобно деятелям «золотого века», организовывали кружки и салоны; проводили религиозные собрания.

Акмеизм возникает в этом же интеллектуальном кругу, но на его периферии. Мандельштам родился в Варшаве, Гумилев – в Кронштадте, Ахматова – под Одессой. Однако их эстетической колыбелью можно считать петербургские пригороды («Поедем в Царское Село...») и русскую культуру, включая тот же символизм. Эту культуру, однако, акмеисты осваивали иным путем: университет им заменило серьезное самообразование.

Футуризм – детище провинциальной России и другой, низовой, культуры. Крученых родился в селе Херсонской губернии, Хлебников – в улусе губернии Астраханской, Василий Каменский и вообще – в пути, на пароходе, плывшем из Перми в Нижний Новгород. Футуристы, как правило, не окончили не только университетов, но и гимназий, бравировали своей антикультурностью, необразованностью, «дикостью».

Первые этапы биографии главного русского футуриста четко отражают эту тенденцию. «Птенец человечий / чуть только вывелся – / за книжки рукой, / за тетрадные дести. / А я обучался азбуке с вывесок, / листая страницы железа и жести. <...> Юношеству занятий масса. / Грамматикам учим дурней и дур мы. / Меня ж / из 5-го вышибли класса. / Пошли швырять в московские тюрьмы» («Люблю», главы «Мой университет» и «Юношей»). С таким багажом было легче сбрасывать Пушкина и прочих с парохода современности.

Как делать стихи: формула крика

Маяковский подписывал первые футуристские манифесты, в которых провозглашалась идея слова как такового. Он даже предпринимал собственные критические изыскания в этом направлении. В парадоксальной статье «Два Чехова» (1914) утверждалось, что писатель, вопреки общепринятым представлениям, был настоящим футуристом: «Мне <...> хочется приветствовать его достойно, как одного из династии Королей Слова. <...> Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои – безразлично. Идей, сюжетов – нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной вязью. <...> Все произведения Чехова – это решение только словесных задач».

Однако в поэтической практике Маяковский, в отличие от Хлебникова и Крученых, не использовал заумную речь, заумь. Его объединяет с радикальными будетлянами лишь внимание к словесной фактуре, постоянные стилистические эксперименты. Но стиховое и языковое новаторство Маяковского тоже опирается на традиции, правда порядком подзабытые в начале XX века.

Чуткие современники, не только читавшие, но и слушавшие стихи Маяковского, не сговариваясь отмечали важное свойство его поэзии.

«Маяковский бил с кафедры ором и желтою кофтою в лоб», - вспоминает Андрей Белый («Начало века», 1933).

«Маяковский ничего не боялся, стоял и орал, и чем громче орал – тем больше народу слушало, чем больше народу слушало, тем громче орал – пока не доорался до «Войны и мира» и многотысячной аудитории Политехнического музея – а затем и до 150-миллионной площади всея России. (Как про певца – выпелся, так про Маяковского: выорался)», - словно подхватывает М. И. Цветаева, выводя из гиперболы более строгое определение: первый русский поэт-оратор («Эпос и лирика современной России. Владимир Маяковский и Борис Пастернак», 1932).

Мотив крика найден поэтами-критиками у самого Маяковского: «Я вышел на площадь, / выжженный квартал / надел на голову, как рыжий парик. / Людям страшно – у меня изо рта / шевелит ногами непрожеванный крик» («А все-таки», 1914). «Знаете что, скрипка? / Мы ужасно похожи: / я вот тоже / ору, - / а доказать ничего не умею!» («Скрипка и немножко нервно», 1914). «Мой крик в граните времени выбит, / и будет греметь и гремит...» («Я и Наполеон», 1915). Поэму «Облако в штанах» (1915), как мы помним, поэт тоже определял как «четыре крика четырех частей».

Историко-литературное объяснение этого свойства поэзии Маяковского дал Ю. Н. Тынянов: «Маяковский сродни Державину. Геологические сдвиги XVIII века ближе к нам, чем спокойная эволюция XIX века. <...> Маяковский возобновил грандиозный образ, где-то утерянный со времен Державина. Как и Державин, он знал, что секрет грандиозного образа не в «высокости», а только в крайности связываемых планов – высокого и низкого, в том, что в XVIII веке называли «близостью слов неравно высоких», а также «сопряжением далековатых идей».

Его митинговый, криковой стих, рассчитанный на площадный резонанс (как стих Державина был построен с расчетом на резонанс дворцовых зал), был не сродни стиху XIX века; этот стих породил особую систему стихового смысла» («Промежуток», 1924).

Маяковского объединяет с Державиным и другими поэтами XVIII века жанровая традиция и стиховая интонация. XVIII век, как мы помним, был веком оды с характерными для этого жанра высоким стилем и ораторской интонацией, рассчитанной на произнесение вслух, на «резонанс дворцовых зал». Маяковский подхватывает эту старую традицию, но действительно как будто выходит на площадь, поет песни (буквальный перевод греческого слова «ода») революции («Ода революции», 1918) и сатирические гимны («Гимн судье», «Гимн ученому», «Гимн критику» — все 1915), отдает «Приказы по армии искусств» (1918, 1921), чеканит «Наш марш» (1917), «Левый марш» (1918), «Урожайный марш (1929).

Ораторская интонация оды проявляется даже в самых интимных, самых личных стихах Маяковского: эмоциональные восклицательные и вопросительные знаки гораздо естественнее для поэта, чем спокойная точка. Его стих, как правило, рассчитан на громкое произнесение, обращен к большой аудитории, массе, толпе. «Послушайте! / Ведь, если звезды зажигают – / значит – это кому-нибудь нужно?» («Послушайте!», 1914). «Бросьте! / Конечно, это не смерть. / Чего ей ради ходить по крепости? / Как вам не стыдно верить / нелепости?!» («Великолепные нелепости», 1915). «Эй! / Россия, / нельзя ли / чего поновее?» («Эй!», 1916).

Даже с любимой женщиной поэт говорит с интонацией не шепота, но – крика.

Нет.

Это неправда.

Нет!

И ты?

Любимая,

за что,

за что же?!

Хорошо —

я ходил,

я дарил цветы,

я ж из ящика не выкрал серебряных ложек! <...>

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите —

срываю игрушки-латы

я,

величайший Дон Кихот!

(«Ко всему», 1916)

Своеобразие лирики Маяковского в том, что ораторскую интонацию он делает универсальной, применяет ее и к темам, которые были обычными для элегии и послания. Маяковский громко говорит о том, о чем было принято говорить тихо. «Речь Маяковского есть громкая, устная, публичная речь. Ее естественное поприще – трибуна, эстрада, площадь. Но в то же время – это речь фамильярная, и именно это сочетание фамильярности и публичности придает языку Маяковского его специфичность и своеобразие», - замечал лингвист Г. О. Винокур.

В поисках формулы крика Маяковский ломает привычную ритмическую структуру стиха. Ода – от Ломоносова до Державина – как правило, писалась одним и тем же размером и строфой (десятистишие четырехстопного ямба так и называли – одическая строфа). В статье «Как делать стихи?» Маяковский, как и положено футуристу-разрушителю, заявляет: «Говорю честно. Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что мне в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело».

Это задиристая шутка. Прочитаем тот же текст страницей выше: «Безнадежно складывать в 4-стопный амфибрахий, придуманный для шепотка, распирающий грохот революции!

Герои, скитальцы морей, альбатросы,

Застольные гости громовых пиров,

Орлиное племя, матросы, матросы,

Вам песнь огневая рубиновых слов.

(Кириллов)

Нет! Сразу дать все права гражданства новому языку: выкрику – вместо напева, грохоту барабана – вместо колыбельной песни:

Революционный держите шаг!

(Блок)

Разворачивайтесь в марше!

(Маяковский)».

Таким образом, поэт хорошо знал четырехстопный амфибрахий. А пятью годами раньше статьи «Как делать стихи?» написано стихотворение «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» (1920).

В сто сорок солнц закат пылал,

в июль катилось лето,

была жара, жара плыла –

на даче было это.

Записав строфу в виде привычного четверостишия и проскандировав ее, мы увидим, что это классическая строфа, с чередованием четырехстопного и трехстопного ямба. Но обычные размеры сравнительно редки у Маяковского и опознаются с трудом, потому что воспринимаются на основе совсем иной ритмической системы.

Дым табачный воздух выел.

Комната –

глава в крученыховском аде.

Вспомни –

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

(«Лиличка!», 26 мая 1916)

Такой «рваный» стих, основой которого становится только урегулированностъ числа ударений в каждом стихе, называется акцентным. Количество безударных слогов между ударениями, в отличие от классических размеров, становится свободным и варьируется от 0 до 8 слогов (обычный межударный интервал – от 0 до 4 слогов). «Лиличка!» написана четырехударным акцентным стихом (четырехударником). Маяковский использует и трехударник. Но часто он варьирует в одном тексте стихи разной длины, прибегает к полиметрии. Тем самым стих приближается к разговорной речи, достигает искомой футуристом свободы. Основой стиховой речи Маяковского становится, таким образом, ритмически выделенное слово.

Поначалу такое «раздробление», членение целого стиха на интонационные куски, стиховые синтагмы Маяковский выделял столбиком (как в цитированных выше стихотворениях «Ко всему» и «Лиличка!», а также в «Облаке в штанах» и других ранних поэмах). Но с 1923 года он придумал иной графический прием передачи интонации:

Гражданин фининспектор!

Простите за беспокойство.

Спасибо…

не тревожьтесь…

я постою...

У меня к вам

дело

деликатного свойства:

о месте

поэта

в рабочем строю.

(«Разговор с фининспектором о поэзии», 1926)

Теперь интонационные куски располагаются лесенкой и способ выделения в акцентном стихе отдельных речевых отрезков становится более наглядным. Эксперименты такого рода начал еще символист Андрей Белый. Но освоил их, сделал своими поэт-футурист. В истории поэзии такой способ записи стихотворения так и называется: лесенка Маяковского.

Ограничить, обуздать приобретенную поэтом свободу помогает рифма. Рифма имела для стиха Маяковского исключительное значение. «Улавливаемая, но еще не уловленная за хвост рифма отравляет существование: разговариваешь, не понимая, ешь, не разбирая, и не будешь спать, почти видя летающую перед глазами рифму. <...> Без рифмы (понимая рифму широко) стих рассыплется. Рифма возвращает вас к предыдущей строке, заставляет вспомнить ее, заставляет все строки, оформляющие одну мысль, держаться вместе. <...> Я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки и достаю к нему рифму во что бы то ни стало. В результате моя рифмовка почти всегда необычайна и уж, во всяком случае, до меня не употреблялась, и в словаре рифм ее нет. Рифма связывает строки, поэтому ее материал должен быть еще крепче, чем материал, пошедший на остальные строки», - признавался Маяковский в статье «Как делать стихи?».

Действительно, поэт необычайно расширил в этом направлении возможности русского стиха: наряду с точными использовал рифмы неточные, составные, каламбурные, рифмовал начала и концы строк, использовал внутренние рифмы и т. п. Поскольку Маяковский рифмует «характерные слова», его рифма приобретает не только звуковой, но смысловой, тематический характер. Список рифм стихотворения становится своеобразным его оглавлением, композиционным стержнем.

Посмотрим с этой точки зрения на перечень рифм стихотворения «Левый марш» (1918): марше – ваше, кляузе – маузер, законом – загоним, Евой – левой, рейте – рейде, или – кили, короной – покоренной, лев вой – левой, горя – море, непочатый – печатай, нанятой – Антантой, леевой – левой, орлий – горле, пялиться – пальцы, бравой – правой, оклеивай – левой. Поэт использует и привычные рифмы (горя – море, непочатый – печатай), и неточные (пялиться – пальцы, нанятой – Антантой), и составные (лев вой – левой). Но в целом они действительно дают четкое представление о тематике, конкретном содержании «Левого марша».

Во внутреннем содержании стиха Маяковского тоже обнаруживаются свои предпочтения, своя доминанта. Напряженная ораторская интонация, формула крика, требовала и соответствующего стиля. Главными стилистическими средствами Маяковского становятся неологизм, гипербола, сравнение и вырастающая из него метафора.

«Богатство словаря поэта – его оправдание» - под этим тезисом из предисловия к футуристскому сборнику «Садок судей» (1914) стояла и подпись Маяковского. Неологизмы очень важны для его стилистической системы, но он более систематически, чем Хлебников (не говоря уже о Крученых), использует продуктивные словообразовательные модели. Свои «самовитые слова» Маяковский, как правило, создает, используя «мелочишку суффиксов и флексий», поэтому его «словоновшества» почти всегда понятны из контекста и в то же время эмоционально заразительны. «Адище города окна разбили / на крохотные, сосущие светами адки» («Адище города», 1913). «Мыслишки звякают лбенками медненькими» («Люблю», 1922). «А по-моему, / осуществись / такая бредь...» («Сергею Есенину, 1926).

Неологизм – наиболее простой выход за пределы языковой нормы. Еще один шаг на этом пути – гипербола. Маяковский гиперболически преувеличивает все: слеза у него оказывается размером с море, прокуренная комната становится адом, закат пылает в сто сорок солнц. Андрей Белый, ненадолго переживший Маяковского, но успевший исследовать творчество поэта с историко-литературной точки зрения, сравнил его гиперболизм с гоголевским, но тоже гиперболически преувеличил его: «Маяковский побил никем до него не побитый рекорд гоголевского гиперболизма, сперва ожививши гиперболу Гоголя; потом уже он пустился возводить ее в квадраты и в кубы. «Гиперболища» Маяковского – невиданный зверь. Маяковский его приручил...» («Мастерство Гоголя», 1934). Другой критик-современник (В. Л. Львов-Рогачевский) остроумно объединил в одной формуле ораторство и гиперболизм Маяковского: «В его устах гипербола стала рупором».

Следующий шаг – превращение гиперболического сравнения или метафоры в развернутую картину, материализация ее. В поэме «Облако в штанах» (1915) в целую сцену превращается метафора «пожар сердца». В поэме «Про это» (1923) материализуется и превращается в отдельную тему ожидание телефонного звонка. В поэме «Во весь голос» (1930) тщательно развертывается сравнение разных стихотворных жанров с родами войск. В начале стихотворения «Товарищу Нетте – пароходу и человеку» (1926) воспоминанию о дипкурьере предшествует разговор с пароходом.

Ораторская интонация (расположенный лесенкой крик) – гипербола и метафора (часто материализованная, реализованная) – оригинальная рифма, связывающая разбегающиеся слова, - таков каркас, фундамент, на котором строится лирический мир Маяковского.

«Обнакнавенный великан»: громада-любовь – громада-ненависть

Говоря о Маяковском, М. И. Цветаева вспомнила «чудное ярмарочное слово» владельца балагана: «Чего глядите? Обнакнавенный великан!»

Гипербола в стихах Маяковского – не только основной троп, но и способ построения образа лирического героя. Он действительно – обыкновенный великан, Гулливер в стране лилипутов.

Он тысячекратно превосходит подвиги Наполеона:

Сегодня я – Наполеон!

Я полководец и больше.

Сравните:

я и – он! <...>

Он раз, не дрогнув, стал под пули

и славится столетий сто, -

а я прошел в одном лишь июле

тысячу Аркольских мостов!

(«Я и Наполеон», 1915)

Богатства его души несоизмеримы с состоянием знаменитого миллионера:

Сколько лет пройдет, узнают пока –

кандидат на сажень городского морга –

я

бесконечно больше богат,

чем любой Пьерпонт Морган.

(«Дешевая распродажа», 1916)

Тема любви и в стихотворениях («Лиличка!») и в поэмах («Облако в штанах», «Флейта-позвоночник») в разных вариантах решается как тема трагическая. Любимая выходит замуж за другого, она равнодушна и холодна, ее просто не существует.

Если б был я

маленький,

как Великий океан, -

на цыпочки б волн встал,

приливом ласкался к луне бы.

Где любимую найти мне,

такую, как и я?

Такая не уместилась бы в крохотное небо!

(«Себе, любимому, посвящает эти строки автор», 1916)

(Только однажды, в стихотворении «Послушайте!» возникает намек на гармонию.)

Оскорбленный и преданный в любви, лирический герой Маяковского вступает в сражение с самим Богом и, кажется, побеждает Его: «Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою / отсюда до Аляски!» («Облако в штанах»).

Если интонация лирики Маяковского напоминает об одической традиции, то его лирический герой – гиперболизация, предельное заострение романтического персонажа с его прямо противоположным, контрастным отношением к миру и такой же противоречивостью, смятенностью душевной жизни. Он мгновенно переходит от любви к ненависти, от презрения к людям – к жалости и состраданию ко всем, даже животным и предметам («Скрипка и немножко нервно», «Хорошее отношение к лошадям»).

Один из критиков подыскивал его лирическому герою и более далекие аналогии: «Это был поистине уличный поэт, с трубной глоткой, вооруженный кастетом и настоящей силой кулачного борца. От его поэзии пахнуло эпохой Возрождения с ее яркой грубостью нравов, яркой одаренностью, с ее художниками, переходящими от шпаги к кисти и от кисти к шпаге. В одном лице сочетались и разбойник с большой дороги, и поэт шумной столичной улицы» (В. Л. Львов-Рогачевский, 1925).

Для этого персонажа характерна ненависть к «богатым и сытым». Как французский поэт и вор Франсуа Вийон, он с большим сочувствием и размахом рисует – еще до революции – сцены бунта, восстания, социального насилия:

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника, -

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников.

(«Облако в штанах»)

Но в то же время в его ранней лирике возникают эпатирующие, декадентские, кощунственные строки, которые позднее он и сам объяснял как-то неуверенно и неубедительно. Например, четвертое стихотворение цикла «Я» (1913, «Несколько строк обо мне самом») начинается такой строфой:

Я люблю смотреть, как умирают дети.

Вы прибоя смеха мглистый вал заметили

за тоски хоботом?

А я –

в читальне улиц –

так часто перелистывал гроба том.

Смерть, тоска, одиночество – характерные мотивы раннего Маяковского. Но при чем тут умирающие дети? Как это соотносится с самоотречением по отношению к любимой («Дай хоть / последней нежностью выстелить / твой уходящий шаг»), с «хорошим отношением к лошадям»?

Один из учеников и собеседников поэта вспоминает уличную сценку: «Маяковский остановился, залюбовался детьми. Он стоял и смотрел на них, а я, как будто меня кто-то дернул за язык, тихо проговорил: «Я люблю смотреть, как умирают дети...» Мы пошли дальше. Он молчал, потом вдруг сказал: «Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано. Неужели вы думаете, что это правда?»

Но Маяковский так и не объяснил: почему, когда, для кого? А стихи – остались. Поэт отвечает за каждое написанное им слово.

Грандиозный и противоречивый образ лирического героя, имеющего конкретные имя и адрес («Я живу на Большой Пресне, / 36, 24. / Место спокойненькое. / Тихонькое. / Ну?» - «Я и Наполеон»), включается, вписывается у Маяковского в особую картину мира.

В автобиографии «Я сам», в главке с характерным заглавием «Необычайное», Маяковский рассказал, как его поразил впервые уведенный электрический свет: «Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь».

Лирический персонаж по имени «Владимир Маяковский» существует в «адище города», уличная толпа представляется ему как «стоглавая вошь» («Нате!», 1913). Он читает «железные книги» вывесок («Вывескам», 1913), шарахается от «рыжих дьволов» автомобилей («Адище города», 1913), идет разгонять тоску «в кинематографы, в трактиры, в кафе», целует «умную морду трамвая» («Надоело», 1916).

Футуризм Маяковского проявляется прежде всего как его урбанизм. Маяковский продолжает городскую линию, городской хронотоп русской литературы (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок). Но он делает предметом изображения уже не конкретный Петербург в его узнаваемых чертах (как акмеисты, «вещественники» А. А. Ахматова и О. Э. Мандельштам), а Большой Город вообще. Это детище цивилизации в стихах Маяковского живописуется не со стороны, как пейзаж, а изнутри, как привычная среда обитания с ее ужасными и прекрасными чертами.

В новой поэзии Маяковский предлагает и опыты новой живописи (неоконченное художественное образование тоже пригодилось ему). «Первое профессиональное, печатаемое» стихотворение «Ночь» (1912), которым Маяковский всегда открывал свои сборники, начинается загадочной картинкой:

Багровый и белый отброшен и скомкан,

в зеленый бросали горстями дукаты,

а черным ладоням сбежавшихся окон

раздали горящие желтые карты.

Но стоит лишь поместить себя внутрь этого городского пейзажа, на место наблюдателя, как все изображенное приобретет четкие контуры и мотивировки: багровый закат и видимые на небе белые облака сменяются темнотой, в зелени бульвара или парка вспыхивают яркие круги электрических фонарей, черные прямоугольники окон после включения света в квартирах тоже меняют цвет на желтый.

Картина ночной улицы может приобрести и более экспрессивный, нервный характер: «Ветер колючий / трубе / вырывает / дымчатой шерсти клок. / Лы­ый фонарь / сладострастно снимает / с улицы / черный чулок».

Но иной среды существования герой Маяковского для себя не представляет. «Неусовершенствованная», нерукотворная природа появляется в его лирике нечасто и преимущественно в ироническом освещении:

От этого Терека

в поэтах

истерика.

Я Терек не видел.

Большая потерийка.

Из омнибуса

вразвалку

сошел,

поплевывал

в Терек с берега,

совал ему

в пену

палку.

(«Тамара и Демон», 1924)

Одним из ключевых, «формульных» стихотворений Маяковского оказывается «А вы могли бы?» (1913).

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Детали природы и искусства (океан, ноктюрн, флейта) переводятся здесь на язык городской обыденности (блюдо студня, жестяная рыба уличной вывески, водосточные трубы). Поэт превращается в «обнакнавенного великана», Гулливера, способного сыграть (понять) музыку города. (В этом стихотворении иногда видят вариацию шекспировского мотива; в «Гамлете» главный герой предлагает Гильденстерну, который пытается выведать его тайну, сыграть на флейте, а когда тот ссылается на неумение, говорит: «Что ж, вы думаете, я хуже флейты? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя». Лирический герой может играть даже на такой неподходящей флейте, как водосточная труба.)

Город Маяковского противопоставлен живой природе, но может быть расширен до пределов вселенной, космоса. Ни разу, в отличие от Бунина или Есенина, не описав подробно осенний лес или тишину деревенской улицы, Маяковский по-свойски обращается с мирозданием. Звезды для него то «плевочки» («Послушайте!»), то «клещи» («Облако в штанах»), солнце заходит к нему на чай («Необычайное приключение...»), весь мир представляется продолжением Невского проспекта, а вселенная – добродушным медведем:

Я сошью себе черные штаны

из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршин заката.

По Невскому мира, по лощеным полосам его,

профланирую шагом Дон-Жуана и фата.

Пусть земля кричит, в покое обабившись:

«Ты зеленые весны идешь насиловать!»

Я брошу солнцу, нагло осклабившись:

«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»

(«Кофта фата», 1914)

«Эй, вы! / Небо! / Снимите шляпу! / Я иду! / Глухо. / Вселенная спит, / положив на лапу / с клещами звезд огромное ухо» («Облако в штанах»).

Поэт не восхищается гармонией сфер, как одописцы XVIII века или философы XIX. Он делает мироздание площадкой, местом действия трагедии по имени «Владимир Маяковский».

Будетлянское будущее: Мы и Я

Ранний Маяковский – поэт обиды, одиночества, жалобы и жалости. Он настолько поглощен своими чувствами, настолько занят выяснением отношений с любимой, людьми, миром и Богом, что перспектива будущего для него закрыта. В этом смысле он не оправдывает звание футуриста. Пытаясь узреть будущее, он ощущает лишь собственную боль: «Святая месть моя! / Опять / над уличной пылью / ступенями строк ввысь поведи! / До края полное сердце / вылью / в исповеди! / Грядущие люди! / Кто вы? / Вот – я, / весь / боль и ушиб. / Вам завещаю я сад фруктовый / моей великой души». («Ко всему», 1916.)

В конце времен («Маяковский векам» - так называется глава из поэмы «Человек», 1916-1917), как в зеркале, он видит вечное настоящее: самого себя, своих знакомых, свою любимую: «Погибнет все. / Сойдет на нет. / И тот, / кто жизнью движет, / последний луч / над тьмой планет / из солнц последних выжжет. / И только / боль моя / острей – / стою, / огнем обвит, / на несгорающем костре / немыслимой любви».

Только революция делает Маяковского настоящим футуристом-будетляниным. Он начинает служить не только новой власти. Он (как и многие в двадцатые годы) воспринимает советскую власть как осуществление многовековых грез человека о справедливом мироустройстве, реализацию утопии.

В «Приказе по армии искусств» (1918) выкрикнут лозунг: «Только тот коммунист истый, / кто мосты к отступлению сжег. / Довольно шагать, футуристы, / в будущее прыжок!» В написанном чуть позднее «Левом марше» уже дан мимолетный набросок, контур будущего: «Там / за горами горя / солнечный край непочатый».

Потом эта формула развертывается в непрерывный ряд из стихотворений, поэм, драм: «Мистерия-буфф» (1918-1921), «150000000» (1920), «Про это» (1923), «Немножко утопии. Про то, как пройдет метрошка» (1925), «Выволакивайте будущее» (1925), «Клоп» (1928-1929), «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» (1929), «Баня» (1929-1930), «Во весь голос» (1930). Почти все большие произведения Маяковского двадцатых годов в той или иной степени посвящены изображению будущего, содержат утопические проекты.

Это будущее датируется по-разному. Поэт пытается заглянуть вперед на десятилетия или даже столетия: «Москва – 940-950 года во всем своем великолепии» («Пятый Интернационал», 1922); 12 мая 1979 года, когда размораживают доставленного из прошлого мещанина Присыпкина («Клоп»); 2125 год («Летающий пролетарий», 1925), XXX век («Про это»). В других случаях будущее почти сближается с настоящим: «Через четыре года здесь будет город-сад» («Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка»). Иногда это будущее приобретает сказочно-безразмерный характер: «Год с нескончаемыми нулями. / Праздник, в святцах не имеющий чина. / Выфлажено все. И люди и строения. / Может быть, Октябрьской революции сотая годовщина, / может быть, просто изумительнейшее настроение» («150000000»). Но даже точное указание на время действия не имеет большого значения. Картина будущего во всех произведениях Маяковского обладает внутренним единством. Обетованная земля («Мистерия-буфф»), над которой солнцем встает бытие иное («150000000»), находится в конце времен, вне истории, поэтому столетие туда-сюда – какая разница.

В истории утопии сложилось два основных образа идеального будущего: деревенская, патриархальная утопия и утопия городская, урбанистическая. Естественно, человек, который с детства предпочитал неусовершенствованной природе электричество («Вы любите молнию в небе, а я – в электрическом утюге», - говорил Маяковский Б. Л. Пастернаку), безоговорочно выбирает второй вариант. Уже в «Мистерии-буфф», первой большой послереволюционной вещи, солнечный край открывающийся за горами горя, выглядит так: «Ворота распахиваются, и раскрывается город. Но какой город! Громоздятся в небо распахнутые махины прозрачных фабрик и квартир. Обвитые радугами, стоят поезда, трамваи, автомобили, а посредине – сад звезд и лун, увенчанный сияющей кроной солнца» (д. 6, ремарка). Немного раньше в монологе Фонарщика авторская ремарка детализируется и динамизируется: «Домов стоэтажия земли кроют! / Через дома / перемахивают ловкие мосты! / Под домами / едища! / Вещи горою. / На мостах / поездов ускользающие хвосты! /<...>/ Лампы / глаза электрические выкатили! / В глаза в эти / сияние / миллионосильные двигатели / льют! / Земля блестит и светит!»

В других утопических текстах и фрагментах подобная картина будущего повторяется, дополняясь все новыми и новыми техническими подробностями: радиобудильники, дирижабли, аэропланы и аэросипеды, озелененная Сахара, парение по небу, свидание под Большой Медведицей, управление искусственными тучами, наконец – «мастерская человечьих воскресений» («Про это»).

Одновременно с Маяковским Е. Замятин в антиутопии «Мы» (1920) рисовал похожий даже в деталях город будущего с прямо противоположной целью: дать «сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого» (интервью Ф. Лефевру, апрель 1932).

Маяковский не опасается ни техники, ни нового государства. В его описаниях будущего иногда появляется добродушно-юмористическая интонация: «Завод. / Главвоздух. / Делают вообще они / воздух / прессованный / для междупланетных сообщений. / Кубик / на кабинку – в любую ширь, / и сутки / сосновым духом дыши. / Так – / в век оный / из «Магги» / делали бульоны. / Так же / вырабатываются / из облаков / искусственная сметана / и молоко. / Скоро / забудут / о коровьем имени. / Разве / столько / выдоишь / из коровьего вымени!» («Летающий пролетарий».)

Но преобладает все-таки гиперболически-восторженный пафос, восхищение прекрасным новым миром. «Иронический пафос в описании мелочей, но могущих быть и верным шагом в будущее («сыры не засижены – лампы сияют, цены снижены»)», — объяснял Маяковский свой метод на примере поэмы «Хорошо!» («Я сам»).

Параллели такой картине будущего находятся, с одной стороны, в волшебной сказке. Сметана из облаков или обещание человека будущего в «Мистерии-буфф», что на корнях укропа у него будут расти ананасы, конечно, недалеки от молочных рек с кисельными берегами. С другой стороны, будущее Маяковский рассматривает как реализацию проектов мечтавших о справедливости социалистов-утопистов всех времен (В. И. Ленин тоже рассматривал их как предшественников марксизма и, значит, Октябрьской революции): «Глаз – / восторженный над феерией рей! / Реальнейшая / под мною / вот она – / жизнь, / мечтаемая со дней Фурье, / Роберта Оуэна и Сен-Симона». («Пятый Интернационал».)

«Реальнейшая жизнь» и есть осуществление извечных человеческих идеалов. Путь к нему для Маяковского неизбежно лежит через революции: социальную и духовную. «Смотрите – / яды грядущих лет текут. / Взрывами мысли головы содрогая, / артиллерией сердец ухая, / встает из времен / революция другая – / третья революция / духа», - сформулировано в поэме «Пятый Интернационал».

Наиболее развернуто эта революция и мир после нее изображены в «агит-поэме» «Летающий пролетарий». Как и в «Мистерии-буфф», и в «150000000», все здесь начинается с последнего решительного боя и окончательной победы над миром капитала. Объявление о мобилизации пишет на небе «обычный самопишущий аэропланчик Аэростата». Потом люди летят с женами в районный совет. С Красной площади поднимается «походная коминтерновская трибуна». Летчик объясняет пионерам и октябрятам, «из-за чего тревога и что – к чему». И тут же радиороста вычерчивает в небесах последнюю телеграммищу: «Мир! Народы кончили драться. / Да здравствует минута эта! / Великая Американская федерация / присоединяется к Союзу Советов. / Сомнений – ни в ком. / Подпись: «Американский ревком».

Во второй части поэмы – «Будущий быт» - Маяковский, выполняя задачи агитационной поэмы, продолжает игру с читателем неологизмами советской эпохи и стоящими за ними политическим реалиями.

«Вбегает сын, здоровяк-карапуз. / - До свидания, улетаю в вуз. / - А где Ваня? / - Он в саду порхает с няней. / Вылетел. Детишки. Крикнул: - Тише! – / - Нагнал из школы летящих детишек./ - Куда, детвора? Обедать пора! / - Никакой кухни, никакого быта! / Летают сервированные аэростоловые Нарпита».

Урок по атеизму тоже проводится прямо в космосе:

А младший

весь

в работу вник.

Сидит

и записывает в дневник:

«Сегодня

в школе –

практический урок.

Решали –

нет

или есть бог.

По-нашему –

религия опиум.

Осматривали образ –

богову копию.

А потом

с учителем

полетели по небесам.

Убеждайся – сам!

Небо осмотрели

и внутри

и наружно.

Никаких богов,

ни ангелов

не обнаружено.

Многочисленные неологизмы бюрократического языка советской эпохи (РОСТА, ревком, вуз, Нарпит, КУБУ) используются юмористически, но без особой критики. В комедии «Баня» монолог прибывшей из будущего Фосфорической женщины наполнен сходными «советизмами», но они, по авторскому замыслу, имеют патетический характер: «Я смотрела гиганты стали и земли, благодарная память о которых, опыт которых и сейчас высится у нас образцом коммунистической стройки и жизни. <...> Только сегодня из своего краткого облета я оглядела и поняла мощь вашей воли и грохот вашей бури, выросшей так быстро в счастье наше и в радость всей планеты».

В поэме «Во весь голос», произведении-завещании, своеобразном «Памятнике», Маяковский произнесет схожие слова уже от первого лица:

Явившись

в Це Ка Ка

идущих

светлых лет,

над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

я подыму,

как большевистский партбилет,

все сто томов

моих

партийных книжек.

Юный Маяковский, глядя в будущее, видел там, как в зеркале, самого себя отражение собственной боли. Теперь он видит там идеализированное отражение советского общества. Светлое будущее оказывается технически усовершенствованным, бесконечно продленным по оси времени настоящим. Как будто и там, в сияющем будущем, в «мире без России и Латвии», наряду с мастерскими человечьих воскрешений и полетами на Марс сохранятся в неприкосновенности и Центральная Контрольная Комиссия, и партийные чистки с вопросам «Чем вы занимались до трехтысячного года?», а главным документом во веки веков останется большевистский партбилет, партийная книжка.

Вторую часть поэмы «Пятый Интернационал» Маяковский начинает главкой «Для малограмотных»: «Пролеткультцы не говорят / ни про «я», / Ни про личность. / «Я» / для пролеткультца / все равно что неприличность. / И чтоб психология / была / «коллективной», чем у футуриста, / вместо «я-с-то» / говорят / «мы-с-то». / А по-моему, / если говорить мелкие вещи, / сколько ни заменяй «Я» - «Мы», / не вылезешь из лирической ямы. / А я говорю / «Я», / и это «Я» / вот, / балагуря, / прыгая по словам легко, / с прошлых / многовековых высот, / озирает высоты грядущих веков. // Если мир / подо мной / муравейника менее, / то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!»

Это был принципиальный спор о роли личности в новом обществе и роли искусства, художества для человека. Однако, отстаивая перед «неистовыми ревнителями» права личности, Маяковский одновременно растворяет ее в «социальном заказе», заслоняет рекламой, «агитками», другой поденной работой. Тем самым поэт часто превращает гордое «Я» в пустое, абстрактное «Мы-с-то». М. И. Цветаева проницательно увидела ахиллесову пяту «обнакнавенного великана»: «Все творчество Маяковского – балансировка между великим и прописным. <...> Общее место, доведенное до величия, - вот зачастую формула Маяковского».

Маяковский ощущает подобную опасность, поэтому, вопреки собственным заявлениям, регулярно падает в «лирическую яму»: в поэмах «Люблю» и «Про это», в стихах, посвященных Пушкину и Лермонтову, в постоянных проговорках, приоткрывающих в монументальном образе образцового советского Гулливера прежние и новые тоску, страдание, боль.

Дорожное стихотворение «Мелкая философия на глубоких местах» (1925), написанное на пароходе по пути в Америку, в целом выдержано в ироническом духе. Здесь насмешливо упомянуты Толстой и журналист Стеклов, а кит сравнивается с поэтом Демьяном Бедным («Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри»). Но финальное четверостишие напоминает элегический вздох старых поэтов:

Я родился,

рос,

кормили соскою, -

жил,

работал,

стал староват...

Вот и жизнь пройдет,

как прошли Азорские

острова.

Маяковский все послереволюционные годы настаивал на противопоставлении Поэта и Гражданина, лирики («Я») и «социального заказа» («Мы»). Но его отношение к этим образам и полюсам менялось.

«Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации. <...> В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг. Поэты улюлюкают – однако сами газетничать не могут, а больше печатаются в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть, настолько этим заниматься легко и никому, кроме супруги, не интересно», - с гордостью рассказано в автобиографии «Я сам».

Но его последние черновые строчки – словно возвращение в «Облаку в штанах»: не про то, а про это, почти лермонтовские стихи про трагическую любовь, одиночество, звезды в небе, а не молнию в электрическом утюге.

Уже второй. Должно быть, ты легла.

В ночи Млечпуть серебряной Окою.

Я не спешу, и молниями телеграмм

мне незачем тебя будить и беспокоить.

Как говорят, инцидент исперчен.

Любовная лодка разбилась о быт.

С тобой мы в расчете. И не к чему перечень

взаимных болей, бед и обид.

Ты посмотри, какая в мире тишь.

Ночь обложила небо звездной данью.

В такие вот часы встаешь и говоришь

векам, истории и мирозданью.

Четверостишие из этого наброска с существенной заменой («С тобой мы в расчете» - «Я с жизнью в расчете») и попало в письмо-завещание.

«Маяковский первый новый человек нового мира, первый грядущий. Кто этого не понял, не понял в нем ничего», - утверждала Цветаева. Но этот мир менялся, обнаруживая все большую несовместимость с идеалом Маяковского, все большую утопичность, неосуществимость.

Товарищи юноши,

взгляд – на Москву,

на русский вострите уши!

Да будь я

и негром преклонных годов,

и то,

без унынья и лени,

я русский бы выучил

только за то,

что им

разговаривал Ленин.

Строки из стихотворения «Нашему юношеству» (1927) долгое время были советским лозунгом, их заучивал наизусть каждый школьник. Через полстолетия поэт следующего поколения Борис Слуцкий написал свои стихи, в которых не только вступил в диалог с этим стихотворением Маяковского, но и бросил трезвый взгляд на дело, с которым Маяковский себя отождествлял, которому служил:

Мировая мечта, что кружила нам голову,

например, в виде негра, почти полуголого,

что читал бы кириллицу не по слогам,

а прочитанное землякам излагал.

Мировая мечта, мировая тщета,

высота ее взлета, затем нищета

ее долгого, как монастырское бдение,

и медлительного падения.

«Без меня народ неполный», - говорил герой Андрея Платонова. Без Владимира Маяковского неполным оказывается русский «серебряный век» и ранняя советская история.

Голос из вечности

Этот волшебный зов не каждому суждено услышать. А он звучит:

Грядущие люди! Кто вы?

Вот – я,

весь боль и ушиб.

Вам завещаю я сад фруктовый

Моей великой души.

Метафорические плоды этого сада открываются чуткому сердцу, наделенному сопереживанием. Пожелаем нашим читателям стать достойными наследниками поэта.

Литература:

1. Буров, В. Он – поэт. Этим и интересен / В. Буров // Свой. – 2018. – Июль/Август. – С. 37-41.
2. Валюженич, А. Не замеченный ЮНЕСКО юбилей / А. Валюженич // Независимая газета. – 2018. – 21 июня. – С. 13.
3. Черный, Д. Два поэта, два пророчества, два апокалипсиса : Владимир Маяковский и Леонид Губанов / Д. Черный // Литературная Россия. – 2018. - № 18. – С. 14.
4. Бондаренко, В. Два великана – Маяковский и Северянин / В. Бондаренко // Роман-газета. – 2018. - № 10. – С. 55-61.
5. Андрусенко, Н. «А вы ноктюрн сыграть могли бы…» : сценарий / Н. Андрусенко // Читаем, учимся, играем. – 2018. - № 4. – С. 7-15.
6. Вишневская, С. Женщина эпохи: Лиля Брик / С. Вишневская // Независимая газета. – 2018. – 22 января. – С. 8.
7. Сажнева, Е. Прах Маяковского обрел приют / Е. Сажнева // Московский комсомолец. – 2016. – 11 апр. – С. 4.
8. Анар. Косой дождь: позднее прозрение Владимира Маяковского / Анар // Независимая газета. – 2015. – 22 окт. – С. 4 (прилож.)
9. Скоретин, В. Маяковский. «Его надо было убрать и его убрали» / В. Скоретин, Н. Молева // Тайны и преступления. – 2015. - № 9. – С. 65-80.
10. Смирнов, В. Неволя и величие поэта / В. Смирнов // Литературная газета. – 2015. - № 30. – С. 5.
11. Забродина, Е. Американская dochka: Хелена Патрисия Томсон – дочь В. В. Маяковского // Е. Забродина // Российская газета. – 2015. – 3 июля. – С. 8.
12. Дардыкина, Н. Я грозовая туча в юбке: Элен-Патриция Джонс / Н. Дардыкина // Московский комсомолец. – 2015. – 27 марта. – С. 6.
13. Осипов, И. Бумеранг следует со всеми остановками / И. Осипов // Литературная Россия. – 2015. - № 1-. – С. 15.
14. Дардыкина, Н. Воскреси – свое дожить хочу! / Н. Дардыкина // Московский комсомолец. – 2015. – 28 февраля. – С. 4.
15. Клишин, А. Тайна «Браунинга» Маяковского / А. Клишин // Мастер Ружье. – 2014. - № 8. – С. 82-86.
16. Бахрах, А. Московская Эгерия : Лиля Брик и Владимир Маяковский / А. Бахрах // Учительская газета. – 2014. - № 29. – С. 19.
17. Еремеева, О. Стеснительный буян / О. Еремеева // Красная звезда. – 2014. – 17 мая. – С. 4 (прилож.)
18. Лавров, В. Маяковский страшен в гневе… / В. Лавров // Учительская газета. – 2014. - № 12. – С. 23.
19. Патрина, Д. Почетный гость из дешевого вагона / Д. Патрина // Вокруг света. – 2014. - № 3. – С. 86-89.
20. Кудряшов, К. Гений лирики и рекламы / К. Кудряшов // Аргументы и факты. – 2013. - № 29. – С. 48.
21. Быков, Дмитрий. Маяковский / Д. Быков // Дружба народов. – 2013. - № 8. – С. 182-210.
22. Маяковский: трибун, лжепророк, тинейджер, планетарный поэт и советский гражданин // Дружба народов. – 2013. - № 8. – С. 163-181.
23. Дардыкина, Н. Смертельной любви поединок / Н. Дардыкина // Московский комсомолец. – 2013. – 19 июля. – С. 15.
24. Волженкина, Е. «Радуйся, Саша! Теперь водка наша» : Маяковский-художник: от литографии до советского плаката / Е. Волженкина. – 2012. - № 12. – С. 114-117.
25. Млечин, В. Как убивали Маяковского : Последние дни поэта / В. Млечин // Московский комсомолец. – 2011. – 26 авг. – С. 15.
26. Давидов, М. Убийство или самоубийство? / М. Давидов // Наука и жизнь. – 2010. – № 11. – С. 98-107.
27. Дядичев, В. Фронтовик Великой Отечественной – Владимир Маяковский / В. Дядичев // Литературная Россия. – 2010. - № 17. – С. 14.
28. Румянцева, Н. Возможно, было так: версия смерти Владимира Маяковского / Н. Румянцева // Новый мир. – 2009. - № 8. – С. 151-173.
29. Клех, И. Возвращение Маяковского : Маяковский вчера, сегодня, завтра / И. Клех // Литература. – 2008. - № 13. – С. 6-9.
30. Мирова, Н. Смерть поэта / Н. Мирова // Литература. – 2008. - № 13. – С. 10-12.
31. Елагина, О. Самая Маяковская : дочь Элен-Патриция Томпсон / О. Елагина // Литературная Россия. – 2006. - № 16. – С. 8-9.
32. Радзишевский, В. Между маркизом и виконтом : Франсин дю Плесси-Грей / В. Радзишевский // Литературная газета. – 2001. - № 7. – С. 11.
33. Святополк-Мирский, Д. Владимир Маяковский / Д. Святополк-Мирский // Русская литература. – 2001. - № 1. – С. 246.
34. Желвакова, И. Кинема с Маяковским / И. Желвакова // Литературная газета. – 2000. - № 15. – С. 11.
35. Терехина, В. Н. «Двое в одном сердце» : Владимир Маяковский и Антонина Гумилина / В. Н. Терехина // Человек. – 1999. - № 2. – С. 154-160.
36. Волков, С. В его револьвере была только одна пуля / С. Волков // Литературная газета. – 1998. - № 36. – С. 11.
37. Паперный, З. Если я чего написал… / З. Паперный // Знамя. – 1998. - № 6. – С. 140-151.
38. Дядичев, В. Маяковский. Жизнь после смерти: продолжение трагедии / В. Дядичев // Наш современник. – 1993. - № 12. – С. 173-184.
39. Колесникова, Л. Е. Круг чтения поэта: личная библиотека В. Маяковского / Л. Е. Колесникова // Литературное обозрение. – 1993. - № 9/10. – С. 48-51.
40. Век Маяковского // Литературная газета. – 1993. - № 28. – С. 6.
41. Неделимый Маяковский // Человек. – 1993. - № 5. – С. 92-115.
42. Катанян, В. Последние дни / В. Катанян // Слово. – 1991. - № 7. – С. 59.
43. Бретон, А. Любовная лодка разбилась о быт… / А. Бретон // Иностранная литература. – 1991. - № 4. – С. 234.
44. Триоле, Э. Воинствующий поэт / Э. Триоле // Слово. – 1990. - № 1. – С. 63.
45. Михайлов, А. Маяковский: кто он? / А. Михайлов // Театр. – 1989. - № 12. – С. 154-162.
46. Карабичевский, Ю. Воскресение Маяковского / Ю. Карабичевский // Театр. – 1989. - № 7. – С. 172-190.
47. Немирова, М. Маяковский-художник / М. Немирова // Юный художник. – 1984. - № 11. – С. 7-9.
48. Лесневский, С. Со всей вселенной говоря… / С. Лесневский // Литературное обозрение. – 1982. - № 4. – С. 9-16.
49. Поэт в театре : воспоминания о работе В. В. Маяковского в Государственном театре им. В. Мейерхольда // Литературное обозрение. – 1978. - № 11. – С. 107-111.
50. Горяинов, В. Маяковский глазами графиков / В. Горяинов // Литературное обозрение. – 1977. - № 3. – С. 85-87.

Составитель главный библиограф В. А. Пахорукова

Верстка Артемьевой М. Г.