Версия для печати

Гармонии таинственная власть

Гармонии таинственная власть (К 200-летию со дня рождения Алексея Константиновича Толстого)

Библиографическое пособие. Курган. 2017

В 2017 году исполняется 200 лет со дня рождения писателя Алексея Константиновича Толстого.

Классик русской литературы, один из крупнейших наших поэтов второй половины XIX столетия, блестящий драматург, переводчик, создатель великолепной любовной лирики, непревзойдённый до сих пор поэт-сатирик, писавший свои произведения как под своим настоящим именем, так и под именем придуманного Толстым вместе с братьями Жемчужниковыми Козьмы Пруткова.

Библиографическое пособие «Гармонии таинственная власть» посвящено жизни и творчеству Алексея Константиновича Толстого. В пособии использованы статьи из периодических изданий, имеющихся в фондах библиотеки.

Жизнь и творчество Алексея Константиновича Толстого

Алексей Константинович Толстой родился 24 августа 1817 года.

Его мать, Анна Алексеевна (урожденная Перовская), и отец, граф Константин Петрович Толстой, разошлись вскоре после рождения сына, что в те времена было событием из ряда вон выходящим. Но мать и ее брат сумели оградить мальчика от ненужных комплексов и сделать его детство по-настоящему счастливым. До конца дней он сохранил непосредственное -детское восприятие мира, благородную прямоту и не просто любовь к природе, а удивительное единение с ней.

Вновь растворилась дверь
на влажное крыльцо,
В полуденных лучах следы
недавней стужи
Дымятся. Теплый ветр
повеял нам в лицо
И морщит на полях синеющие лужи.
Еще трещит камин, отливами огня
Минувший тесный мир
зимы напоминая,
Но жаворонок там, над озимью звеня,
Сегодня возвестил,
что жизнь пришла иная.
И в воздухе звучат слова, не знаю чьи.
Про счастье, и любовь,
и юность, и доверье,
И громко вторят им бегущие ручьи,
Колебля тростника
желтеющие перья.
Пускай же, как они по глине и песку
Растаявших снегов, журча,
уносят воды,
Бесследно унесет души твоей тоску
Врачующая власть
воскреснувшей природы.

Трудно поверить, что такое, полное непосредственности стихотворение написано в 1870 году, когда поэту было больше 50 лет!

Анна Алексеевна увезла будущего поэта на Украину, в дедовское имение Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губернии. Там была старая, отстроенная еще Кирилою Разумовским гетманская усадьба — замечательный охотничий дворец, созданный по проекту великого Растрелли. Дворец этот, как и все загородные дома гетмана, был деревянный, но отличался красотою фасада и удобством расположения. Широкие липовые аллеи вели к его подъезду; с другой стороны раскинулся пышный сад, спускавшийся к живописной речке. В центре здания была столовая; над ней устроен был бельведер, откуда открывался прекрасный вид на усадьбу, окрестные селения, реку и безграничные лесные дали.

Край ты мой, родимый край!
Конский бег на воле!
В небе крик орлиных стай!
Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья!
Ветер, степь да тучи!

Для восприятия А. К. Толстого это стихотворение (написанное в 1856 году) очень показательно. Оно вроде бы состоит из одних риторических восклицаний — это как бы взгляд «сверху», с того самого усадебного бельведера. Но в этом «восклицательном» наборе глубочайший смысл. Через край льется страстное, взволнованное и будоражащее душу чувство, когда хочется вздохнуть всей грудью, когда не нужно особенно значимых слов, а душа просит междометий, звуков без понятий, тех, к которым прикасаешься в самом нежном младенческом возрасте...

Рядом с Красным Рогом было имение А. А. Перовского — Погорельцы. Алексей Алексеевич женат не был, детей не имел и всем сердцем привязался к своему племяннику, заменив ему покинутого отца. Он гулял вместе с мальчиком по саду и окружающим лесам, внимательно следил за его учебными занятиями (специально выписывал из столиц лучших гувернеров), руководил его чтением, был весьма взыскательным судьей в его литературных начинаниях... «С шестилетнего возраста, — вспоминал А. К. Толстой, — я начал марать бумагу и писать стихи — настолько поразили мое воображение некоторые произведения наших лучших поэтов, найденные мною в каком-то толстом, плохо отпечатанном и плохо сброшюрованном сборнике в обложке грязновато-красного цвета. Внешний вид этой книги врезался мне в память, и мое сердце забилось бы сильнее, если бы я увидел ее вновь. Я таскал ее за собою повсюду, прятался в саду, лежа под деревьями и изучая ее часами. Вскоре я уже знал ее наизусть,- я упивался музыкой разнообразных ритмов и старался усвоить их технику. Мои первые опыты были, без сомнения, нелепы, но в метрическом отношении они отличались безупречностью».

Последнее замечание — о профессиональной безупречности версификации — для Толстого было крайне важно: безукоризненное владение техникой — это первый, начальный признак всякого мастерства. Тем более что в юности А. К. Толстой так и не стал еще поэтом. В начале 1830-х годов он как-то захотел передать одно из своих стихотворений в печать. Взыскательный наставник Перовский, напечатав это стихотворение, сопроводил публикацию строгим критическим разбором «с целью указать юному автору на преждевременность его желания печатать свои произведения».

В девятилетнем возрасте Алеша Толстой был представлен наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу, его ровеснику (будущему царю Александру II). Он стал товарищем воскресных игр наследника и затем до конца жизни сохранил с Александром II самые теплые и дружеские отношения.

В десятилетнем возрасте он вместе с матерью и дядей совершает свое первое путешествие за границу — в Германию. Самое яркое впечатление от этой поездки — посещение в Веймаре Иоганна Вольфганга Гете. Величественный старик был благосклонен и приветлив к своему маленькому почитателю: ласково беседовал с ним, усадив к себе на колени, и подарил на прощание кусок клыка мамонта с собственноручно нарисованным на нем изображением фрегата.

Еще через четыре года — новое путешествие: в Италию. Сохранился дневник этого путешествия, составленный А.К. Толстым очень профессионально (несмотря на юный возраст): живые и яркие описания Милана, Рима, Венеции, точные портретные зарисов­ки, живой и яркий слог. Тринадцатилетний мальчик свободно владеет несколькими языками, прекрасно знает историю, замечательно разбирается в искусстве и даже соревнуется со знатоками в определении авторства той или другой картины — и почти никогда не ошибается!

Далее в жизни Алексея Константиновича — блистательная, артистическая юность. В 1834 году он поступает на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел (в тот самый, откуда вышли «любомуд­ры») — и одновременно числится студентом Московского университета. В это же время переживает и другие увлечения. Так, на известном портрете кисти К. П. Брюллова (хранящемся теперь в Русском музее) семнадцатилетний А К. Толстой изображен стройным юношей, в охотничьем костюме, с ружьем и легавой собакой... При этом, оставаясь на службе и числясь студентом, он едет на полгода за границу, а вернувшись, почти тотчас же (в январе 1835 года) блистательно сдает экстерном экзамены за университет. Приятель его юности, князь А. В. Мещерский, отмечает необыкновенную память Толстого: бегло прочитав большую страницу прозы, он мог, закрыв книгу, дословно передать прочитанное. И вместе с тем, пишет тот же Мещерский, «подобной ясной и светлой души, такого отзывчивого и нежного сердца, такого вечно присущего в человеке высокого нравственного идеала, как у Толстого, я в жизни ни у кого не видал».

В июле 1836 г. А. А. Перовский скончался на руках «у своего Алеши» (в Варшаве, по дороге в очередное заграничное путешествие). Похоронив дядю, А. К. Толстой не вернулся в Москву. Но, по настоянию матери, продолжал службу: то в департаменте хозяйственных и счетных дел в Петербурге, то в русской дипломатической миссии во Франкфурте-на-Майне, то в Калуге (чиновником при сенаторе В. Д. Давыдове). Служба, хотя и не особенно обременительная, его тяготит: он не может «восхищаться вицмундиром» и ищет свободы для творчества... Правда, по-прежнему не спешит печататься.

В 1841 году, наконец, состоялся его литературный дебют: отдельным изданием и маленьким тиражом выходит в Петербурге его повесть «Упырь» (под псевдонимом Краснорогский). Повесть была написана в манере модных в то время «готических» произведений о вампирах (упырях) и мистических предсказаниях, но неожиданно заслужила сочувственный отклик влиятельнейшего критика В. Г. Белинского. Посетовав на «внешность изобретения» и поверхностность идеи, критик, тем не менее, отметил «силу фантазии», «мастерское изложение», «способность схватить дух страны и времени», «прекрасный язык» — словом, «все признаки еще слишком молодого, но, тем не менее, замечательного дарования».

Нельзя, однако, сказать, чтобы этот первый успех слишком уж окрылил Толстого Продолжая писать — и много писать! — он почти не печатается. А если и печатается, то по случаю, в самых второстепенных изданиях: стихотворение «Бор сосновый в стране одинокой стоит...» появилось в «Листке для светских людей», очерки «Два дня в Киргизской степи» и «Волчий приемыш» — в «Журнале коннозаводства и охоты»... А больше Толстой ничего не напечатал в течение целого десятилетия 1840-х годов. Первая подборка его зрелых стихотворений («Колокольчики мои...», «Ой стоги, стоги...», «По гребле неровной и тряской...», «Коль любить, так без рассудку...» и др.) появилась в журнале «Современник» лишь в 1854 году. А роман «Князь Серебряный», написанный в конце 1840-х годов, явился в печати лишь в 1862 году.

Толстой не спешит — почему?.. Может быть, дело в эпохе 1840-х годов, бывшей временем принципиально «не поэтическим». А может быть — в том, что в это время сам Толстой, находящийся в поре бурной молодости, бросился в светскую жизнь. Он с увлечением влюбляется, замечательно танцует на балах и настойчиво волочится за красавицами. Как истый джентльмен, он увлекается охотой.

Красивый молодой человек с белокурыми волосами и румянцем во всю щеку, он был наделен завидной физической силой: свертывал в трубку стальные ложки и вилки, вгонял пальцем в стену гвозди и разгибал подковы... Он становится лидером того петербургского кружка, из которого вышел впоследствии Козьма Прутков: молодые фрондеры пока что ограничиваются светскими шуточками, демонстрирующими желание преодолеть скуку и рутину окружающей жизни, но они имеют и оборотную сторону.

Сердце, сильней разгораясь от году до году,
Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.
В ней, как железо е расколе, оно закипело:
Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело.
Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью -
Все же не стану блестящей холодною сталью.

А за этой серьезностью и трагичностью переживаний собственного «сердца» может стоять все та же желанная шутка: Толстой рано привык воспринимать собственный смех как выражение чего-то очень серьезного:

Да, братцы, это так, я не под пару вам:
То я весь в солнце, то в тумане.
Веселость у меня с печалью пополам,
Как золото на черной ткани.
Вам весело, друзья, пируйте ж в добрый час,
Не враг я песням и потехам,
Но дайте погрустить, и, может быть, я вас
Еще опережу неудержимым смехом.

Сын графа, внук министра, правнук гетмана. «Баловнем судьбы» его считали отнюдь не случайно: по материнской линии он был правнук знаменитого Кирилы Разумовского, последнего гетмана Украины и президента Российской Академии наук.

Его дед, Алексей Кириллович Разумовский (министр народного просвещения) имел пятерых законных детей и девять незаконных (которые в 1807 году по высочайшему повелению были «узаконены», получили дворянское звание и фамилию Перовских — от подмосковного имения их отца, называвшегося Перово). Одна из пяти дочерей Перовских — Анна Алексеевна — была матерью поэта. Ее братья блестяще продвинулись по службе и за заслуги свои получили титул графов Перовских.

Старший, Николай, был губернатором Крыма (его сын, Лев Николаевич, стал петербургским губернатором, а внучка, Софья Львовна Перовская, — известной революционеркой, организовавшей убийство Александра II, а правнучка, Ольга Васильевна Перовская, — популярной детской писательницей).

Средние братья сделали и вовсе блистательную карьеру и, несомненно, будучи людьми выдающимися, оставили свой след в истории. Граф Лев Алексеевич Перовский — гофмаршал, сенатор, министр внутренних дел. Борис Алексеевич — министр уделов, член Государственного совета, генерал от кавалерии, воспитатель царя Александра III. Василий Алексеевич — генерал-адъютант, герой Отечественной войны 1812 года (он выведен в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» и стал главным героем романа Г. П. Данилевского «Сожженная Москва»), затем знаменитый преобразователь отдаленных краев России — генерал-губернатор Оренбурга.

Наконец, четвертый брат (старший из всех), Алексей Алексеевич Перовский, не отличился особенно в службе (хотя и был попечителем Харьковского учебного округа), но зато оставил глубокий след в литературе: он писал под псевдонимом Антоний Погорельский (от названия своего имения — Погорельцы), заслуженную славу принесли ему цикл повестей «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828) и роман «Монастырка» (1833). Алексей Перовский был другом Жуковского, Пушкина, Вяземского, Брюллова; прекрасно образованный, он в 19 лет стал доктором философии и словесности, а в 42 года — членом Российской Академии наук.

Отцом А. К. Толстого был граф Константин Петрович Толстой; его родной брат, Федор Петрович, — знаменитый скульптор и медальер, живописец и рисовальщик.

Оба они приходились двоюродными братьями Николаю Ильичу Толстому, отцу Льва Николаевича (и, таким образом, А К. Толстой и Л. Н. Толстой — троюродные братья), а также знаменитому Федору Ивановичу Толстому-«Американцу», приятелю Пушкина, прославленному бретеру и дуэлянту начала XIX века. В этом же «родственном» кругу находился и Ф. И. Тютчев, мать которого, урожденная Екатерина Львовна Толстая, происходила из того же древнего боярского рода, ведущего свое начало еще со времен Ивана III. Четвероюродным дядей А. К. Толстого был знакомый Пушкина граф Александр Петрович Толстой (впоследствии обер-прокурор Синода): в его доме, на Никитском бульваре в Москве, жил в последние годы Н. В. Гоголь.

Наконец, тетка А. К. Толстого, сестра его матери, Ольга Алексеевна Перовская вышла замуж за Михаила Николаевича Жемчужникова (впоследствии крупного государственного чиновника, губернатора Костромы, сенатора). Их дети, Алексей, Александр и Владимир Жемчужниковы, стали поэтами и — вместе со своим двоюродным братом А. К. Толстым — «создали» еще одного поэта, Козьму Петровича Пруткова, а Лев Михайлович Жемчужников, популярный художник, нарисовал его известный портрет с бантом и поэтическими кудрями.

Это большое «генеалогическое» отступление интересно само по себе. Не менее замечательно и то обстоятельство, что подобного рода генетические связи в прошлом столетии и знались, и ценились. Для каждого конкретного человека в них содержалось указание на то «родовое» многообразие дарований, каким этот человек наделен, имея за плечами добрую сотню поколений предков своих. Веками накапливающиеся таланты «рода» могут проявиться в человеке самым неожиданным образом. И философ не будет только философом, и поэт — только поэтом... Но, зная историю и родство свое, он может скорее и легче «найти себя», «разбудить» те дремлющие генетические «слои», которые наилучшим образом откроют ему его родовую одаренность. Алексей Константинович Толстой, человек, сумевший столь многообразно реализовать свои наследственные дарования, — ярчайший в этом смысле педагогический пример.

С детства он был поставлен в уникальные, «счастливые» условия.

Помните классическую сказку русской детской литературы, «волшебную повесть для детей» «Черная курица, или Подземные жители»? Она написана А. А Перовским (Антонием Погорельским) в 1829 году. Героем этой сказки является мальчик Алеша. Имя выбрано не случайно, ибо прелестную сказку эту Перовский писал специально для своего 12-летнего племянника.

Творчество А.К. Толстого

Из меня всегда будет плохой военный и плохой чиновник, но, как мне кажется, я, не впадая в самомнение, могу сказать, что я хороший писатель. А. К. Толстой — Александру II (1861).

Эти слова — к царю обращенные — выказывают профессионала высшего класса, писателя, твердо сознающего свое призвание, свой талант, свой человеческий и литературный долг. А между тем автор этих слов в представлениях современников выглядел, скорее, дилетантом: этакий граф, баловень судьбы, который от нечего делать «пописывает» лирические стишки, исторические баллады, политические сатиры, повести, романы и драмы для театра... Он никогда не «зарабатывал» на литературном труде, как это делали многие его предшественники (Пушкин или Гоголь) и современники (Некрасов и Достоевский); никогда не принадлежал ни к каким литературным «партиям»; не стремился даже, чтобы его творческий голос «был эхо русского народа». Он писал только о том, что ему самому казалось важным в данный момент.

Он заслужил странную литературную репутацию. Из трех Толстых, в русской литературе прославленных, Алексей Константинович (самый старший!) выглядит как будто наименее «великий». В учебниках он присутствует среди «писателей второго ряда», вроде бы «необязательных» для школы. Да, признают учебники, А. К. Толстой, конечно, сыграл важную роль в становлении отечественной словесности, но после этого «но» следуют упреки, сформулированные еще модным и бойким критиком начала XX столетия Ю. И. Айхенвальдом:. «ограниченное дарование», «поэт эффекта», «более обращен к старому, чем к становящемуся», «отсутствие художественного обобщения», «поверхностная стилиза­ция», «дробность вдохновения» и т. д. и т. п. Позднейшие исследователи более корректны в такого рода упреках, но и они часто напирают на отсутствие «истинной поэтической глубины и точности», на «явную сентиментальность», на «социальную и историческую ограниченность».

Тут, если вдуматься, возникает совершенно иное «но». Ведь в нашем массовом художественном сознании — даже если мы вдруг решим согласиться с этими упреками — граф А. К. Толстой все равно оказывается едва ли не более «живым», чем два его «хрестоматийных» однофамильца (и родственника!). Его исторические драмы «Смерть Иоанна Грозного» и «Царь Федор Иоаннович», весьма «кисло» встреченные современника­ми и заслужившие упреки в «анахронизмах» и «исторической лжи», не только не сходят с театральной сцены, но постоянно возрождаются, и обращение к ним обыкновенно знаменует переломные моменты театральных поисков. Его роман «Князь Серебряный», некогда «растоптанный» демократической критикой, не ушел в небытие, а, напротив, остался любимым историческим чтением, не менее увлекательным, чем книги В. Скотта или А. Дюма. Едва ли не половина его лирических стихов до сих пор звучит в музыке крупнейших композиторов (П. И. Чайковского, М. П. Мусоргского, М. А. Балакирева, Ф. Листа, Н. А. Римского-Корсакова, С. В. Рахманинова...). Причем романсы на его стихи в отличие от многих до сих пор у нас, что называется, «на слуху»: «Средь шумного бала...», «Колокольчики мои...», «То было раннею весной...» Сатира писателя оказывается настолько точна и глубока, что мы волей-неволей обращаемся к ней для характеристики живейших явлений сегодняшнего дня. А его детище Козьма Прутков — не просто литературная «маска», принадлежащая истории словесности, а персонаж, «плоды раздумий» которого до сих пор не утратили своего остросовременного звучания...

Нет такого «живого» писателя-классика, который бы так ярко, сочно и открыто присутствовал в нашем «сегодня»...

В отличие от других двух Толстых, Алексей Константинович никогда не увлекался ни нравственно-философскими исканиями, ни политическими «играми» с властями предержащими. Он просто жил, как жилось, и писал, как писалось — чем проще, тем глубже. Он учился видеть предмет как он есть — без примеси нарочитой красивости. И этот способ видения, который, на первый взгляд, кажется не очень серьезным, позволял при­открывать неожиданные глубины привычных явлений.

Послушайте, ребята,
Земля наша богата,
Что вам расскажет дед.
Порядка только нет...

Казалось бы, заявление «не всерьез», иронически обыгрывающее высказывание начальной русской летописи («Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет»). Но за видимой несерьезностью толстовской сатирической «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868) стоит комплекс оригинальной историософии, очень простенькой внешне, но глубочайшей по внутреннему существу.

Толстой дает иронический «конспект» русской истории:

«И вот пришли три брата,
Варяги средних лет...»;
«Умре Владимир с горя,
Порядка не создав...»;
«Что день, то брат на брата
В орду несет извет...»;
«Иван явился Третий;
Он говорит: «Шалишь!..» и т. д.

Вся история России предстает как цепь неудачных попыток ее разнородных властителей навести некий рациональный «порядок»... Но история — историей, а зоркий глаз сатирика тут же выхватывает явления, остающиеся общими для многих времен.

Приемами не сладок,
Но разумом не хром;
Такой завел порядок,
Хоть покати шаром….

Это — об Иване Грозном, символичном воплощении азиатского деспотизма. Подобный тип правителя (очень ярко обрисованный в «Князе Серебряном») Толстой ненавидел до дрожи...

«Наш поэт боролся оружием слова за права красоты, которая есть ощутительная форма истины, и за жизненные права человеческой личности» — так кратчайшим образом определил существо творческой позиции А. К. Толстого Владимир Соловьев в 1895 году.

Через тридцать лет, в 1925 году, эту оценку вспомнил Иван Бунин, написавший к 50-летию со дня смерти графа А. К. Толстого большую статью «Инония и Китеж». Бунин с удивлением приводит целую серию «предсказаний» графа А. К. Толстого в стихах и прозе.

Читая стихи А. К. Толстого, сплошь и рядом натыкаешься на «предсказания», неожиданно высвеченные новым смыслом нашего «смутного» XX столетия,- как будто он мог знать и так остро, так просто ощущать все изломы российского будущего! А может быть, действительно — знал?

«Люблю ли тебя — я не знаю...»

В декабре 1850-го граф Алексей Толстой сопровождал цесаревича на маскарад в петербургском Большом (Каменном) театре. К тому времени у наследника престола уже была прелестная жена, их любовь ещё не остыла, но мимолётные интрижки с дамами в масках его по-прежнему увлекали. В спутники Александр выбрал весельчака Толстого: цесаревич считал его своим лучшим другом.

Женщины любили графа, при этом он — это в 34 года — был не женат, и о причинах затянувшейся холостяцкой жизни Толстого в свете говорили всякое. Многие обвиняли его мать: дескать, она всю жизнь тряслась над сыном словно наседка и до сих пор держит его при себе.

Отделанный после пожара Большой театр ярко освещен газовыми светильниками. У подъезда стоят экипажи, внутри толчея — чёрные фраки, мундиры, бальные платья, щедро открывающие плечи дам, и море масок: венецианские, с птичьими клювами и кошачьими мордочками, грифоны, тигрицы...

Мужчины обходятся без масок, иное дело дамы: спрятав лицо, приличная женщина может позволить себе то, что в обычной жизни ей и в голову не придёт. Под маской может прятаться высокородная княгиня или её горничная: это придет маскараду особую прелесть. Цесаревич с Толстым входят в зал, и вокруг них сразу начинает клубиться толпа: наследника узнали Александра увлекла за собой миниатюрная маска с нежным девичьим голоском. Толстой вежливо отвечает на бойкие шутки других масок и осторожно пробирается за колонны, к стене, где не так людно. По пути он сталкивается с добрым знакомым, известным литератором Тургеневым.

Мало кто знает, что Толстой и сам пишет прозу: его повесть «Упырь» похвалил В.Г. Белинский. Они успевают переброситься парой фраз, и тут к ним подходит высокая, стройная маска и произносит какую-то банальность из числа тех, что обычно говорятся на маскараде. Спустя годы граф Толстой не мог вспомнить, что именно она ему сказала. Но голос заворожил — глубокий, мелодичный, с колдовскими переливами.

Тургенев тоже заинтригован ведь кокетничает не с графом, а с ним, и если её лицо под стать голосу и фигуре, то его пытается очаровать богиня. Ещё несколько слов, и маска исчезла. Бал продолжается, к Толстому подходит весёлый раскрасневшийся цесаревич и что-то шепчет ему на ухо. Но Алексей его почти не слышит: из головы нейдёт дама в чёрной полумаске — назваться она отказалась, но взяла их визитные карточки.

Вскоре Тургенев с ней встретится и позже напишет, что лицо Софьи Бахметьевой его неприятно поразило: «Я увидел чухонского солдата в юбке...»

Их дальнейшие отношения были весьма странными: за глаза Тургенев говорил о ней гадости, но ценил её мнение и искал одобрения своих сочинений. Позже он ей писал: «Мы быстро сошлись, но что-то нас развело».

Софье Андреевне сравнялось 24 года, но, несмотря на относительную молодость, её жизнь могла бы послужить основой для увлекательнейшего романа.

Отец госпожи Бахметьевой прокутил семейное состояние, злые языки поговаривали, что он был готов продать и дочь тому, кто дороже за неё заплатит. Так это или нет, но на связь Софьи с богачом князем Вяземским семья смотрела сквозь пальцы.

Время шло, жениться князь не собирался, и в дело вмешался брат девушки Пётр — он вызвал князя на дуэль. Вяземский уложил Бахметьева наповал, а на его сестре так и не женился. Софья вышла замуж за влюблённого в неё ротмистра Миллера — она умела привораживать мужчин...

Госпожа Бахметьева жила сильными страстями и любила острые впечатления. При этом была необыкновенно умна: в философском споре могла положить на обе лопатки университетского профессора.

Её удали дивились бывалые охотники: сидя в седле, Софья носилась за русаками через перелески и овраги, не боясь свернуть себе шею. Была в ней и иная смелость: с бала Бахметьева могла открыто уехать вместе с приглянувшимся кавалером.

По сравнению с мягким, деликатным и в свои 34 года всё ещё очень целомудренным графом Толстым Софья казалась существом с иной планеты. Он влюбился в неё с первого взгляда. В ту ночь Толстой написал свой стихотворный шедевр:

Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдалённой свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех поре моем сердце звучит.
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь -
Я вижу печальные очи,
Я слышу весёлую речь;
И грустно я так засыпаю,
И в грёзах неведомых сплю...
Люблю ли тебя - я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!

Это стихотворение было навеяно стихами М.Ю. Лермонтова «Из-под таинственной холодной полумаски...», а строка «В тревоге мирской суеты» внушена строкой А.С. Пушкина «В тревоге шумной суеты» из стихотворения «Я помню чудное мгновенье...»

Судьба распорядилась так, что вскоре после памятного бала Миллер и Толстому вновь довелось встретиться. Именно тогда между ними произошло объяснение, которое подарило поэту надежду на взаимность. Софья Миллер призналась, что её семейная жизнь не сложилась и она уже несколько лет пытается получить у мужа развод. В свою очередь, Алексей Толстой заверил избранницу, что готов ждать её хоть всю жизнь. При этом вручил ей стихотворение «Средь шумного бала, случайно...» в знак искренности своих чувств и серьёзности намерений.

Толстого словно магнитом тянуло к властной, не признающей никаких преград Софье Бахметьевой, а ей он оказался не нужен: новое знакомство не обещало острых ощущений. Алексей же всё более досаждал Софье своими ухаживаниями, в то время как Тургенев мечтал от неё отделаться.

Добрые знакомые Анны Алексеевны Толстой спешат сообщить ей о том, что сын влюбился в очень опасную женщину. Мать испугана: ей доложили о «непростой» жизни Бахметьевой. Графиня уверена, что Софья — охотница за приданым и пришла на маскарад специально, чтобы поймать в свои сети её сына. Анна Алексеевна вообще не желает делить сына ни с какой другой женщиной — пусть даже та будет чиста, как голубица. Каких трудов стоило ей когда-то погасить увлечение Алёши княжной Еленой Мещерской! Нежная, кроткая барышня была всем хороша, но графиня просто не желала, чтобы сын женился. Алексей долго тосковал, пришлось даже отправить его за границу. Через некоторое время он влюбился в другую, и с ней графиня поступила так же.

Словом, с сыном Анна Алексеевна никак не желала расставаться, а вот с мужем рассталась без сожалений: с тем, что граф Константин Петрович глуп, она ещё могла бы примириться, но не с его пристрастием к рюмке. Они разъехались и никогда больше не встречались. С тех пор графиня жила при брате, любовников не заводила, с годами исчезли и охотившиеся за её богатством поклонники: их отпугивали нелёгкий характер Анны Алексеевны и не знающая меры привязанность к сыну. После смерти брата она занялась его огромным имением — наводила порядок, выжимая все соки из привыкших к безалаберному хозяину мужиков, и по мере сил отваживала от сына барышень. И вот сейчас на Алёшу открыла охоту обесчещенная хищница, дочь мелкопоместного, вчистую промотавшегося дворянчика! Мать написала сыну письмо, поведав всё, что знала о Софье, добавила и кое-что от себя. Впрочем, Алексей и сам видел, что Бахметьева ведёт себя не так, как женщина его мечты: они стали близки в самом начале знакомства, но Софья никогда не говорила ему о любви. Она словно ускользала от него: избегала объяснений, была рядом, но при этом вроде бы и не с ним. Толстой сходил сума — он не понимал её. Для самой же Софьи это было обычным делом — она жила по собственным законам.

Личная Крымская война

Три года Толстой метался между Петербургом, усадьбой Бахметьевых и поместьем Красный Рог, где его ждала мать. А когда началась Крымская война и в Балтийское море вошёл англо-французский флот, граф Толстой вместе с приятелями, такими же бесшабашными, как он сам, задумал снарядить на собственные деньги каперскую шхуну. Он собирался вести охоту на английских и французских «купцов». Толстой начал подбирать команду и уже заказал в Туле винтовки, но затея пришлась не по душе военным властям.

Тогда он решил вступить в армию. Под Петербургом формировался стрелковый полк, куда набирали охотников-медвежатников из царских имений. Толстой и его родственники, братья Жемчужниковы, поступили туда на офицерские вакансии. Графу А.К. Толстому сразу дали чин майора и назначили ротным командиром. Стрелки щеголяли в меховых шапках, красных шёлковых рубахах и широких шароварах. Они прибыли в Крым после падения Севастополя и были расквартированы под Одессой.

А потом началось то, о чём выжившие в битве вспоминали с ужасом: полк начал вымирать от тифа. Через месяц из полутора тысяч стрелков в строю осталась половина: Толстой держался дольше других, стараясь перебороть слабость, ухаживал за больными, но через несколько дней свалился в беспамятстве. Полковые врачи надежды на спасение не видели.

В разгар войны умер Николай I. Новым царём стал товарищ Толстого по детским играм, и о здоровье майора пеклось всё местное военное начальство. Александру II постоянно сообщали, как обстоят дела: больной бредит, пульс нитевидный, он никого не узнаёт.

Возможно, спасли заботы медиков и богатырское здоровье, но Толстой был уверен, что выжил он благодаря Софье. Однажды, на секунду придя в сознание, граф увидел лицо склонившейся над ним Бахметьевой — и с этой минуты пошёл на поправку. Она кормила его с ложечки и умывала: опираясь на её плечо, Алексей заново учился ходить. Его всё так же завораживали её колдовской голос и отрешённый холодный взгляд больших серых глаз. Софья в эти дни писала матери, что более близкого друга у неё нет — в это трудно поверить, но со временем его чувство к ней крепнет.

Однако о браке не могло быть и речи: ротмистр Миллер и слышать не хотел о разводе.

Послужи, Толстой, послужи...

Наступил мир. Александр II назначил Толстого флигель-адъютантом. Его ждала высокая должность — да и могло ли быть иначе, если граф был завсегдатаем малых дворцовых приёмов, на охотах стоял рядом с царём, а императрица за глаза звала его Алёшей? Проблема в том, что сам он этого совершенно не желал. Толстой мечтал о писательстве и считал, что придворные обязанности отнимают слишком много времени.

К этому моменту он стал наследником двух своих дядюшек, и в его руках оказалась немалая часть состояния Разумовских: огромные имения, десятки тысяч десятин земли и тысячи крепостных, дворцы, полные картин и мраморных статуй.

А потом случилось то, чего все ждали и о чём он боялся думать: скончалась его мать. О трагедии известили графа Константина Петровича, и возле её гроба Алексей наконец познакомился с отцом. Родитель оказался славным человеком: добрым и слегка нелепым. К этому времени он раздал всё своё небольшое состояние родственникам и жил один в полной богословских книг квартирке.

Теперь майор, флигель-адъютант его величества граф Алексей Толстой был вполне свободен. Он хотел быть рядом с Софьей, мечтал писать и жить на свободе.

Развод Софья Андреевна вскоре получила, а вот графу отделаться от царских милостей оказалось сложнее. Они с императором Александром II и в самом деле были друзьями, и когда Толстой пытался заговорить об отставке, о том, что не создан для государственной службы, а судьба его — писательство, царь тоскливо смотрел ему в глаза, хлопал по плечу и говорил: «Послужи, Толстой. Послужи...»

Против течения

Увлечение различными видами искусства и литературой в XIX в. приветствовалось в высших кругах. Однако избрать для себя профессию художника, актёра или же писателя среди знати считалось дурным тоном.

Алексей Толстой по своей натуре не был бунтарём, но его увлечение литературой мало кто одобрял в светском обществе. Друзья настаивали на том, чтобы он сделал достойную карьеру в области дипломатии. Виной всему было графское происхождение: по роду своей деятельности он был обязан соответствовать титулу.

Роман «Князь Серебряный» имел огромный успех, им зачитывались все — от императорских фрейлин до лакеев, купцов и грамотных крестьян. В Зимнем дворце слушавший чтение романа во время игры в вист император захотел узнать, что будет дальше — и вопреки своему обыкновению начал новую партию.

Лирические стихи Толстого восхищали знатоков поэзии, сатиры переписывались от руки, заучивались и уходили в народ. О постановке с трудом пробивающихся через цензуру пьес мечтали все театры империи. «Смерть Иоанна Грозного» с триумфом прошла в Александрийском театре — на премьеру пожаловали царь и весь петербургский свет.

Нельзя не упомянуть и о том, что вместе со своими двоюродными братьями A.M. и В.М. Жемчужниковыми А.К. Толстой с 1854 г. публиковал в журнале «Современник» пародийные произведения от имени вымышленного чиновника и литератора-графомана Козьмы Пруткова, став одним из авторов самой знаменитой в отечественной литературе мистификации.

Итак, имя Толстого было уже достаточно известно. Поэтому он предпочёл отказаться от дипломатический службы и полностью посвятить себя творчеству. Граф попросил Александра об отставке письменно — и получил бессрочный отпуск с чином статского советника и придворным званием егермейстера (это был прощальный подарок — Толстой мог охотиться во всех царских угодьях). Теперь у него было всё, о чём он так долго грезил...

Эти перемены в жизни 50-летнего царедворца, который покинул столицу и уединился в своём загородном поместье, вызвали множество сплетен. Отвечая на многочисленные нападки со стороны близких и друзей в 1867 г., поэт написал стихотворение «Против течения». В нём он не только даёт ответ на вопрос, почему именно отдал предпочтение литературе, а не карьере государственного мужа, но и призывает всех творческих людей отстаивать свои убеждения вопреки мнению высшего света. Своих соратников Алексей Толстой именует мечтателями, отмечая, что современному обществу, прагматичному и безжалостному, они совершенно не нужны. Вдохновение, считает Толстой, позволяет творческим людям видеть мир в ином ракурсе, замечая, насколько он прекрасен.

Автор приводит множество исторических примеров, когда людям, выбравшим путь против течения, удавалось изменить мировоззрение общества, и выражает уверенность в том, что «верх над конечным возьмёт бесконечное».

Други, гребите! Напрасно хулители
Мнят оскорбить нас своею гордынею -
На берег вскоре мы, волн победители,
Выйдем торжественно с нашей святынею.'
Верх над конечным возьмёт бесконечное,
Верою в наше святое значение
Мы же возбудим течение встречное
Против течения!

По мнению А.К. Толстого, в этом и заключается смысл жизни любого творческого человека, который всегда опережает время и получает всеобщее признание нередко лишь после смерти. Но своим трудом он обогащает общество, привнося в него новые культурные ценности, которым, в отличие от власти и богатства, предначертано бессмертие.

Получивший блестящее образование, свободно владевший несколькими языками, изощренный в тонкостях философских штудий, Толстой в творчестве своем, как Наташа Ростова, «не удостоивал быть умным». Простота и ясность мысли стали его сознательной позицией, которую он декларировал, например, в одном из писем к жене: «Надо все или ничего; надо смотреть на прошлое и на будущее, как, я думаю, мы будем смотреть только на том свете... У нашей души только одно окошко, через которое она видит предметы, один за другим; когда стены отпадут, вид откроется на все стороны, и все представится одновременно; все, что казалось противоречиво, — объяснимо самым простым образом, понятным для ребенка...»

Это «окошко» Толстой расширял, прежде всего, во взгляде на русскую историю:

«Земля, кажись, богата -

Порядка только нет...»

Простота и понятность историософской системы А. К. Толстого — очень многосложны и «многострунны». Не случайно же русские западники считали его славянофилом (видя в его исторических балладах идеализацию старины и патриархальных начал), а русские славянофилы обвиняли в сочувствии к Западу (не принимая его выпадов против «татарщины» XVI-XVII веков). Таким же странным и своеобычным было и его отношение к революции. Он сам заметил на склоне лет в одном из писем: «...в то время, как журналы клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером».

Он действительно любил давно прошедшую русскую жизнь — и даже задушевные лирические раздумья стремился выражать складом старинного песенника:

Ой, честь ли то молодцу лен прясти?
А и хвала ли боярину кичку носить?
Воеводе по воду ходить?
Гусляру-певуну во приказе сидеть,
Во приказе сидеть, потолок коптить?
Ой, коня б ему, гусли б звонкие!
Ой, в луга б ему, во зеленый бор,
Через реченьку да в темный сад,
Где соловушка на черемушке
Нелу ноченьку напролет поет!

Две эпохи русской истории привлекали его особенно страстно. Самое большое количество баллад А. К. Толстого посвящено времени «Руси изначальной»: тут и «Песнь о походе Владимира на Корсунь», и «Садко», и «Гакон Слепой», и «Курган», и «Князь Ростислав»... Толстой откровенно любуется временами Олега Вещего и Ярослава Мудрого, отыскивая в них идеалы красоты, полноценной и гармоничной человеческой личности: Илья Муромец, Иоанн Дамаскин, Гаральд и Ярославна... Этот период на Руси, по мнению автора, был единственно полноценным — и единственно поэтическим:

У Владимира Солнышка праздник идет,
Пированье идет, ликованье,
С молодицами гридни ведут хоровод,
Гуслей звон и кимвалов бряцанье;
Молодицы что светлые звезды горят
И под топот подошв и под песенный лад,
Изгибался, ходят красиво,
Молодцы выступают на диво.

Но в той же балладе «Поток-богатырь» (1871) появляется и вторая эпоха, явленная на Руси через «полтысячи лет», то бишь в XVI-XVII века:

Едет царь на коне, в зипуне из парчи,
А кругом с топорами идут палачи -
Его милость сбираются тешить:
Там кого-то рубить или вешать.
И во гневе за меч ухватился Поток:
«Что за хан на Руси своеволит?»
Но вдруг слышит слова: «То земной едет Бог,
То Отец наш казнить нас изволит!"
И на улице, сколько там было толпы,-
Воеводы, бояре, монахи, попы.
Мужики, старики и старухи,-
Все пред ним повалились на брюхи.

Русский былинный богатырь, привыкший к свободным отношениям князя и дружины, естественно, не может принять этой уродливой «татарщины». Подобное противопоставление двух эпох (а вторая еще отражена в балладах «Князь Михайло Репнин», «Василий Шибанов», «Старицкий воевода») предполагает, казалось бы, естественный вывод: Толстого надобно причислить к демократам, боровшимся против самодержавия... Ан нет: он «пробуждает» своего богатыря в эпоху демократических реформ его времени, в эпоху «мужиколюбия» и игры словами «гуманность, коммуна, прогресс»... И богатырь опять не понимает:

Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они
Обожали московского хана,
А сегодня велят мужика обожать.
Мне сдается, такая потребность лежать
То пред тем, то пред этим на брюхе
На вчерашнем основана духе!

И все вытекающие отсюда инструменты «демократии» западного образца т«же не вызывают особенного доверия:

«Но до здравого русского веча

Вам еще, государи, далече!»

В отличие от славянофилов, Толстой не был противником петровских реформ; напротив, он признавал их справедливость и естественность:

«Больному дать желудку

Полезно ревеню»...

Но «каша», заваренная Петром Великим на Руси,

вышла, по его мнению, и «крутенька», и «солона»:

«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А кто ж будет ее расхлебывать?» -
«Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!»

Самое заветное устремление Толстого выражено в лозунге князя Владимира из баллады «Змей Тугарин»:

Нет, шутишь! Живет наша русская Русь,
Татарской нам Руси не надо!

Былинному князю легко было рассуждать: надо, не надо — над ним не висел еще груз исторической «обдоры»... А писателю приходилось заново конструировать признаки этой «русской Руси» — как освободиться (и стране, и каждому конкретному человеку!) от ненавистных «татарских» очертаний? Поиски эти были мучительны и не раз приводили к своеобразному «горю ума»:

Хорошо, братцы, тому на свете жить,
У кого в голове добра не много есть...
А беда тому, братцы, на свете жить,
Кому Бог дал очи зоркие,
Кому видеть дал во все стороны,
И те очи у него разбегаются...

А К. Толстой писал о себе и об истории, пытаясь осознать собственное «я» в исторической жизни развивающегося общества... Только единичные читатели (такие, как И. А Гончаров) сумели увидеть в разруганном романе «Князь Серебряный» «нравственный подвиг».

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими - досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами -
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!

Подобную же позицию Толстой объявлял и открыто, без метафор: «Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой — как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое». Он опять-таки оказывался неуместен в обоих общественных станах.

«Не купленный никем...» Сама возможность позиции «не купленного никем» психологически трудна. Как хорошо тем, кто всегда «на месте»! И как неожиданно может резануть по душе мудрая мысль «неуместного»! Ибо только в ней, в конечном итоге, является то человеческое, что освобождает от всех нравственных мутаций.

При «неуместной» позиции Толстого спасал юмор — неповторимая и тонкая поэтическая усмешка, проникавшая даже в серьезные баллады:

Настала, как есть, христианам беда:
Приехал Владимир креститься!

Это восклицание «корсунцев» из «Песни о походе Владимира на Корсунь», посвященной серьезнейшему предмету: крещению Руси.

Толстовский юмор как раз и организует ту простоту, которая явилась существенным свойством его поэзии. Для него — нет границ. Алексей Константинович, например, очень любил Пушкина, но эта любовь не помешала ему создать серию «Надписей на стихотворениях А С. Пушкина», в которых очень точно высвечивается отличие двух поэтических точек зрения — пушкинской и толстовской.

Вот знаменитый гекзаметр Пушкина «Царскосельская статуя»:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
А вот «продолжение» А К. Толстого:
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.

Поэтическое сознание Толстого привыкло ставить все на свои места. Он ни на минуту не забывает, что речь идет не о «деве», а о статуе «девы», в которой начальник царскосельского дворцового управления Я. В. Захаржевский распорядился устроить фонтан... Автор явно не любит изощренной метафоризации: ему важен сам «объемный» жизненный факт — как он есть, без прикрас и без «чуда».

Но и этот жизненный факт очень не прост. И если применительно к какому-либо конкретному произведению Толстого предложить сакраментальный «школьный» вопрос: на чьей стороне автор? — на этот вопрос не так-то легко будет ответить. Вот знаменитая баллада «Василий Шибанов»:

Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный...

В этой балладе царь Иван Грозный воплощает ненавистное Толстому деспотическое, «татарское» начало: царь-тиран, царь-«сыроядец», разрушивший последние остатки русской вольности, уничтоживший много «добрых и сильных». Ему противопоставлен князь Курбский, бежавший в Литву и посылающий оттуда царю горькие и страшные слова правды. Но и Курбский мало симпатичен автору: не говоря уже о том, что он изменник, перебежавший на сторону исконного врага Руси, он еще, в гордыне своей, очень жестокий человек. Его верный стремянный Василий Шибанов только что спас ему жизнь,- а он отправляет спасителя с письмом к Грозному, на неминуемую гибель... Третий герой баллады, Василий Шибанов — человек долга, очень похожего на исконное рабское чувство. Он вовсе не сочувствует Курбскому (напротив, упрекает того в измене!), но ради рабского долга идет на смерть, на тяжкие предсмертные муки. Он не может сочувствовать и своим мучителям — царю и опричникам... Но вот его последние слова:

За Грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь -
И твердо жду смерти желанной!»
Так умер Шибанов, стремянный.

И этой смерти можно сочувствовать, но трудно назвать Шибанова идеальным героем. Толстой приоткрывает завесу истории и человеческой психологии и демонстрирует нам, как сложен этот страшный и запутанный мир, в котором если только и осталось что-то святого, то всё — неуместное...

Абсурдности самодержавной власти посвящена его историческая драматическая трилогия («Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис»). Последовательно сменяют друг друга на троне «грозный» царь, царь «добрый» и царь «разумный» — но все следствия этих «царствований» оказываются плачевны для России и ее народа. «Не моя вина,- заметил Толстой в одном из писем,- если из того, что я писал ради любви к искусству, явствует, что деспотизм никуда не годится. Тем хуже для деспотизма! Это всегда будет явствовать из всякого художественного творения, даже из симфонии Бетховена». Но — в том же письме: «..я — слишком монархист, чтобы нападать на монархию. Скажу даже: я слишком художник, чтобы нападать на монархию».

Художническая позиция «неуместности» всегда приводит к непониманию. Так получилось, например, и с поэмой А К. Толстого «Иоанн Дамаскин» (1858). Она вызвала цензурные осложнения; в полемику о поэме включились самые влиятельные лица империи. Шеф жандармов В. А Долгоруков усмотрел в поэме чуть ли не революционный смысл:

Над вольной мыслью Богу неугодны
Насилие и гнет:
Она, в душе рожденная свободно,
В оковах не умрет!

А министр народного просвещения Е. П. Ковалевский, напротив, увидел в поэме, прежде всего, прославление Божьего мира и человека в нем, отнюдь не противоречащее христианским и церковным установлениям:

На то ли жизни благодать
Господь послал своим созданьям,
Чтоб им бесплодным истязаньем
Себя казнить и убивать?..

Отточенная мысль А. К. Толстого всегда по-художнически многогранна. Она заставляет думать и думать... Не потому ли споры об этом великом и своеобразном художнике не утихают после его кончины? И, может быть, это сознание художнической «неуместности», которое испытали в конце творческого пути, кроме Толстого, еще и Пушкин, и Гоголь, и Тургенев, и Гончаров, и Лесков,- суть некий общий показатель вполне развитой литературы, который, в конечном итоге, и обозначает ее «классические черты»?

Монолог любви

Мой друг, пойми всё, что заключено в этих словах: настал день, когда я нуждаюсь в тебе, чтобы просто иметь возможность жить. Из письма А. К. Толстого С. А. Миллер от 25 октября 1856 г.

Вся любовная лирика поэта Алексея Константиновича Толстого (1817-1875) посвящена единственной женщине, которую он встретил в январе 1851 года на бале-маскараде в Петербурге.

Любовную лирику Толстого отличает глубокий психологизм, тонкое проникновение в зыбкие, переходные состояния человеческой души, в процессы зарождения чувства, которым трудно подыскать четкое определение, закрепляющее название. К шедеврам любовной лирики относятся его стихи «Средь шумного бала...», положенные на музыку П.И.Чайковским: «Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты....».

Поэтически схвачен незавершенный процесс созревания любви в душе лирического героя. Отмечены первые тревоги этого чувства, первые и еще смутные симптомы его пробуждения. Событие встречи погружено в дымку воспоминания о ней, воспоминания тревожного и неопределенного. Женский образ в стихах зыбок и неуловим, окутан покровом романтической таинственности и загадочности. Вроде бы это случайная встреча, которую должны поглотить впечатления шумного бала, докучные тревоги «мирской суеты». Однако в стихи, нарушая привычный, давно установившийся ход повседневной жизни, неожиданно и парадоксально вторгается тайна, которая увлекает лирического героя, разрушает инерцию суетного светского существования.

Эту тайну он не может раскрыть, эту загадку ему не удается разгадать. Образ женщины соткан из необъяснимых в своей противоположности штрихов: веселая речь, но печальные очи; смех грустный, но звонкий; голос — то «как звук отдаленной свирели», то «как моря играющий вал». За этими противоречиями скрывается, конечно, загадка душевного облика женщины, но ведь они характеризуют еще и смятенность чувств лирического героя, пребывающего в напряженном колебании между отстраненным наблюдением и неожиданными приливами чувства, предвещающего любовную страсть. Прилив чередуется с отливом.

Контрастен не только женский образ, все стихотворение построено на противопоставлениях: шумный бал — и тихие часы ночи, многолюдство светской толпы — и ночное одиночество, явление тайны в буднях жизни. Сама неопределенность чувства позволяет поэту скользить на грани прозы и поэзии, спада и подъема. В зыбкой психологической атмосфере закономерно и художественно оправдано допускаемое поэтом стилистическое многоголосие. Будничное («люблю я усталый прилечь») соединяется с возвышенно-поэтическим («печальные очи», «моря играющий вал»), романтические «грезы неведомые» — с прозаическим «грустно я так засыпаю». Два стилистических плана здесь глубоко содержательны, с их помощью поэт изображает процесс пробуждения возвышенной любви в самой прозе жизни.

Лирические стихи А. К. Толстого отличаются импровизационностью. Поэт сознательно допускает небрежность рифмовки, стилистическую свободу и раскованность. Ему важно создать художественный эффект сиюминутности, нерукотворности вылившейся из-под его пера поэтической миниатюры. В письме приятелю поэт сказал: «Плохие рифмы я сознательно допускаю в некоторых стихотворениях, где считаю себя вправе быть небрежным... Есть род живописи, где требуется безукоризненная правильность линии, таковы большие полотна, называемые историческими... Есть иная живопись, где самое главное — колорит, а до линии почти дела нет... Некоторые вещи должны быть чеканными, иные же имеют право или даже не должны быть чеканными, иначе они покажутся холодными».

Легкая «небрежность» придавала стихам Толстого трепетную правдивость, искренность и теплоту в передаче рождающегося чувства, в изображении возвышенных, иде­альных состояний души, полнота которых недостижима в узких пределах земного бытия. Сознание недостижимости этой полноты часто окрашивало любовную лирику Толстого в тона легкой элегической грусти, пушкинской светлой печали. Толстого тревожил тот разрыв, который существует между жизнью земной и вечным блаженством праведных душ в жизни небесной. Существует ли связь между двумя этими мирами? Услышит ли спасенная душа «клики земной печали», молитвенный призыв, обращенный к ней от земли, из уст смертного человека?

В высшем свете молодой богатый граф Толстой имел успех у женщин. Искренний, благородный, сильный, но в чём-то неуверенный в себе мужчина, окунулся в любовь «без рассудку». Но Софья Андреевна что-то недоговаривает, а порой избегает его. Недосказанность Софьи Андреевны тревожила. Он так был уверен в вечности своей любви к ней, что не понимал её сомнений. Ещё в юношеском стихотворении 1832 года Толстой сформулировал своё понимание любви:

Я верю в чистую любовь
И в душ соединенье;
И мысли все, и жизнь, и кровь,
И каждой жилки бьенье
Отдам я с радостию той,
Которой образ милый
Меня любовию святой
Исполнит до могилы.

Его кредо воплотилось в судьбе и в поэзии. Всю жизнь он любил Софью Андреевну Миллер.

Вдохновлённый любовью, Толстой в октябре 1851 года пишет Софье Андреевне, уехавшей в Пензенскую губернию, в родовое имение Бахметевых село Смальково: «...Бывают минуты, в которые моя душа при мысли о тебе как будто вспоминает далёкие-далёкие времена, когда мы знали друг друга ещё лучше и были ещё ближе, чем сейчас, а потом мне как бы чудится обещание, что мы опять станем так же близки, как были когда-то, и в такие минуты я испытываю счастье столь великое и столь отличное от всего доступного нашим представлениям здесь, что это — словно предвкушение или предчувствие будущей жизни».

И здесь же Толстой признаётся Софье Андреевне, что его настоящее призвание быть писателем и что всякая служба его тяготит. «Я чувствую, что я мог бы сделать что-нибудь хорошее, — лишь бы мне быть уверенным, что я найду артистическое эхо, — и теперь я его нашёл... это ты». Отныне Софья Андреевна станет его первым читателем и первым критиком, порой строжайшим, а подчас и не всегда справедливым. По характеру она — резкий антипод восторженному и открытому Алексею Константиновичу, которого она всегда называла Толстым. Высокого, не без оснований, мнения о себе, самоуверенная, волевая, ироничная, сдержанная, для многих закрытая, она не признавала откровенностей в чувствах.

Многочисленным родственникам Толстого всегда казалось, что она недостаточно любит их Алексея. Мнения современников о Софье Андреевне были самыми противоречивыми. Её знали Тургенев, Достоевский, Фет, Гончаров, Никитенко, Суворин, Григорович, братья Жемчужниковы — авторы «Козьмы Пруткова».

Всё было непросто в этой любви.

Под предлогом навестить дядю Василия Алексеевича Перовского, генерал-губернатора Оренбургского края, Толстой мчится в Смальково к С.А.Миллер. Она скажет ему всё, а он напишет и в стихах и в письмах о своей любви: «Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость! Жизнью твоею я жил и слезами твоими я плакал».

Многие письма Толстого к Софье Андреевне не менее поэтичны, чем сами стихи, посвященные ей в течение 25 лет: «Клянусь тебе, как я поклялся бы перед судилищем Господним, что люблю тебя всеми способностями, всеми мыслями, всеми движениями, всеми страданиями и радостями моей души. Прими эту любовь, какая она есть, не ищи её причины, не ищи ей названия, как врач ищет названия для болезни, не определяй ей места, не анализируй её. Бери её, какая она есть, бери не вникая, я не могу дать тебе ничего лучшего, я дал тебе всё, что у меня было самого драгоценного, ничего лучшего у меня нет...».

Об их объяснении мы можем только предполагать по стихам Толстого и фрагментам из его писем Софье Андреевне. После смерти А. К.Толстого Софья Андреевна сожгла все собственные письма, а из оставленных писем Алексея Константиновича вырезала отдельные строчки, фамилии. Об этом свидетельствует письмо друга семьи Толстого, философа Владимира Соловьёва к племяннику Софьи Андреевны князю Д.Н.Цертелеву. В письме от 20 июля 1893 года шла речь об издании писем А.К.Толстого: «Относительно писем, присланных к Софии Андреевне, выбор был её дело, и она его в значительной степени исполнила. Сколько раз мне самому приходилось быть при этом исполнительным орудием — таскать в камин пачки писем, и тут же графиня откладывала другие и вырезала из них ножницами кусочки, говоря, что эти письма нужно напечатать, но необходимо уничтожить некоторые собственные имена. Такие письма с вырезанными именами я не могу считать случайно сохранившимися: очевидно, они были прямо предназначены для печати самою графинею». Софья Андреевна осталась верной себе: тайну о своём прошлом и о своей любви не захотела делить ни с кем. Но будем благодарны ей: она была музой А.К.Толстого. Его сердце пело от безраздельного счастья.

Ты не спрашивай, не распытывай,
Умом-разумом не раскладывай:
Как люблю тебя, почему люблю,
И за что люблю, и надолго ли?

Его стихи — как песни любви. Около ста пятидесяти произведений Толстого положено на музыку малыми и великими русскими композиторами. Некоторые стихи имеют до восемнадцати романсовых вариантов! Софья Андреевна глубоко прятала свои чувства. Высшее проявление страсти, как известно, скрываемые чувства. И всё же либо проглядела Софья Андреевна, проводя отбор писем мужа к печати, либо намеренно оставила часть письма, в котором Толстой цитирует её слова о любви к нему: «Я навсегда отказываюсь от этого ради любви к тебе». Слова, сказанные в Смалькове, вновь и вновь звучат в душе поэта:

Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты...

Алексей Толстой писал любимой едва ли не каждый день. «Я ощущаю такую потребность говорить с тобой о искусстве, о поэзии, поделиться с тобой всеми моими мыслями и теориями о искусстве, которые движутся в моём воображении». Скорее всего, влюблённый Толстой начинал свои письма любовными признаниями, но ведь Софья Андреевна своей рукой убрала из писем всё, что носило «исключительно личный характер», и потому письма к ней, дошедшие до нас, начинаются отточиями.

...Софья Андреевна не торопилась что-то менять в отношениях с Толстым. Она была любима им и свободна. Одновременно переписывалась с И.С.Тургеневым. Неопределённость чувств и положения длилась несколько лет с обеих сторон. Но как только Софья Андреевна узнала, что Алексей Толстой свалился от тифа в марте 1856 года во время Крымской войны, находясь в составе Стрелкового полка Императорской фамилии, она пренебрегла всеми светскими приличиями и отправилась в Одессу ухаживать за дорогим больным.

По свидетельству двоюродного брата Толстого Льва Михайловича Жемчужникова, художника, автора книги «Мои воспоминания из прошлого», Софья Андреевна во время болезни Алексея Толстого постоянно была при нём. После выздоровления Толстой с С.А.Миллер в мае — июне совершают поездку по Крыму. Там родились стихи под заглавием «Крымские очерки»: Одно из них, «Ты помнишь ли вечер, как море шумело...», или «Ветка акации», более всего представляет образ любимой им Софи:

Ты помнишь ли вечер, как море шумело,
В шиповнике пел соловей, Душистые ветки акации белой
Качались на шляпе твоей?
Меж камней, обросших густым виноградом,
Дорога была так узка; В молчанье над морем мы ехали рядом,
С рукою сходилась рука.
Ты так на седле нагибалась красиво,
Ты алый шиповник рвала, Буланой лошадки косматую гриву
С любовью ты им убрала.

Они были счастливы в те майские дни. «И как наше горе казалось далёко, И как мы забыли о нём!».

«У Толстого редкое согласие между его поэтическим миром и его частною жизнью... Почти каждое его произведение может иметь биографическое значение, так как в нём всегда отражается внутренняя жизнь, — писал поэт и философ Д.Н.Цертелев, близко видевший их отношения в последние годы совместной жизни. Стоит прочитать последовательно стихи, чтобы составить себе более или менее ясное представление не только о чувстве поэта, но и о той, кому они посвящены».

И трудно мне умом понять разлуку,
Ты так близка,
И хочет сжать твою родную руку
Моя рука!

Теперь ужё не разлучался Толстой с Софьей Андреевной. Они жили то в Пустыньке, в великолепной материнской усадьбе под Петербургом, то в Погорельцах на Черниговщине, бывшем имении своего дяди Алексея Перовского (писателя Антония Погорельского), воспитавшего его, а в последние годы — в имении Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губернии (ныне Брянская область). Шли годы, но единственная глубокая привязанность поэта не угасает:

Минула страсть, и пыл её тревожный Уже не мучит сердца моего. Но разлюбить тебя мне невозможно, Всё, что не ты, — так суетно и ложно, Всё, что не ты, — бесцветно и мертво.

Несколько лет назад, в самом начале их знакомства, свою верность Софье Андреевне Толстой выразил в письме: «Ты мне говоришь, что я не смогу любить тебя так всегда. Я это знаю и сам; это не новость, это в порядке вещей, что такое восторженное возбуждение проходит; так оно есть и так должно быть. Цветок исчезает, но остаётся плод, остаётся растение; поверь мне, то, что останется, будет ещё достаточно прекрасно... Мы знаем, что любовь не есть вечное чувство. Но должно ли нас это пугать? Пойдём же смело навстречу, не заглядывая вперёд и не оглядываясь назад, или лучше будем смотреть вперёд, встретим лицом к лицу кроткую братскую дружбу, протя­гивающую к нам руки, и благословим Бога за то, что Он посылает ее нам... Я в гораздо большей мере — ты, чем — я сам».

Среди лирических произведений А.К. Толстого, образующих цикл, связанный с именем Софьи Андреевны Миллер, как крупный жемчуг в оправе более мелких драгоценностей, блистает стихотворение «Ты жертва жизненных тревог...».

В принципе это одна из страничек лирического дневника-исповеди, запечатлевшего тяготы и невзгоды жизненной судьбы дорогого поэту человека:

Ты жертва жизненных тревог,
И нет в тебе сопротивленья,
Ты, как оторванный листок,
Плывешь без воли по теченью;
Ты как на жниве сизый дым:
Откуда ветер ни повеет,
Он только стелется пред ним
И к облакам бежать не смеет;
Ты словно яблони цветы,
Когда их снег покрыл тяжелый:
Стряхнуть тоску не можешь ты,
И жизнь тебя погнула долу;
Ты как лощинка в вешний день:
Когда весь мир благоухает,
Соседних гор ложится тень
И ей одной цвести мешает;
И как с вершин бежит в нее
Снегов растаявшая груда,
Так в сердце бедное твое
Стекает горе отовсюду!

Почему так волнуют эти стихи? Они кажутся написанными с легкостью и непринужденностью импровизации — поэт не создавал их, они сами как будто ложились на бумагу. Сравнения, почерпнутые из мира природы, настолько просты и органичны, что не требуют от нас особого напряжения воображения. В самом деле, что может быть проще, чем уподобление любимого существа оторванному листку, плывущему «без воли по теченью», «сизому дыму» на жниве, стелющемуся перед ветром и «не смеющему» бежать к облакам, яблоневым цветам, покрытым тяжелым снегом, лощинке, закрытой тенью соседних гор. И, как итог, горе, стекающее «отовсюду» в сердце любимого друга, материализуется в метафоре растаявшая груда снегов, бегущая в лощину с вершин. Пять строф — пять сравнений, сюжетно между собой не связанных. Это отдельные мазки, положенные на холст мастерской кистью художника. Или же разрозненные музыкальные аккорды. Но и мазки, и аккорды объединены общей эмоциональной окраской или тональностью.

Каждое сравнение в этом стихотворении А.К. Толстого — хорошо знакомый читателю образ. Интересные и свежие сами по себе, эти сравнения в совокупности передают настроение изображаемой картины, рисуют психологический портрет той, кому посвящено стихотворе­ние. Причем психологическая характеристика строится без резких штрихов, на одних полутонах, она, так сказать, полувоздушна, соткана из мягких линий и очертаний.

Так в чем же все-таки «секрет» поэтического мастерства А.К. Толстого? В сравнениях? — Да. В метко схваченной характеристике психологического облика героини? — Да. В непосредственности чувства, задушевности тона? — Да. В атмосфере одухотворенности, которой пронизана вся эта лирическая пьеса? Да. Точнее сказать, «секрет» мастерства кроется в той гармонической слаженности формы с содержанием, при которой не различить, где кончается содержание и где начинается форма.

Поэтическое слово Толстого потому так воздействует на читателя, что оно единственное уместно в данном контексте и заключает в себе богатые выразительные возможности, постигая которые, читатель воспитывает в себе безупречный художественный вкус.

Модное средство

С середины 1960-х гг. здоровье Толстого пошатнулось. Ежегодно он ездил за границу лечиться, но это помогало лишь ненадолго. Он стал жестоко страдать от астмы, грудной жабы, невралгии. Богатырская сила таяла, граф жаловался на одышку, на. непрекращающиеся сутками головные боли. Не помогали ни выписанные дорогими врачами лекарства, ни поездки в Германию на воды. Облегчение приносил только присоветованный модным петербургским доктором морфий: он делал себе инъекцию, и боль уходила.

В полузабытьи после оставившей его мигрени граф Толстой вспоминал детство, Зимний дворец, игры с будущим императором. Вспоминал скромный московский дом на Новой Басманной, где жила его бабушка: когда он был ребёнком, в саду паслась стреноженная лошадь, рядом с прудом гулял ручной журавль. Теперь дом принадлежал фабриканту-текстильщику Семёну Алексееву. Сад купец разделил на участки и распродал, а особняк собирается перестроить под торговые ряды...

Жена просила быть осторожнее, внимательнее отмерять дозы морфия — это опасная вещь, ошибившись, можно уснуть и не проснуться. Но Толстой только отшучивался: вечный сон не страшнее постоянной головной боли. 28 сентября (10 октября) 1875 г. Алексей Константинович скончался в Красном Роге после передозировки морфина. Софья Андреевна не смогла его разбудить. Вбежавшие на её крик домашние поразились тому, какое счастливое и умиротворённое лицо было у полулежащего в кресле графа.

Вечная память

«Гуманная натура Толстого сквозит и дышит во всём, что он написал» — так сказал Иван Тургенев в своём некрологе. И верно, чувство собственного достоинства, искренность, прямота, органическая неспособность кривить душою, идти на нравственные компромиссы были отличительными свойствами Толстого. Они не раз приводили писателя к размолвкам с родными, знакомыми, правительственными верхами, но делали привлекательным всё, к чему бы ни прикасалась его рука.

Толстой завещал похоронить себя в дубовом долблёном гробу, но заказной гроб, доставленный из Брянска, оказался, слишком коротким и был в итоге сожжён, а поэта похоронили в гробу сосновом — в фамильном склепе близ Успенской церкви в Красном Роге.

Софья Андреевна пережила мужа на 20 лет. После его смерти она, проявив изрядные деловые качества и профессионализм, руководила изданием сочинений А.К. Толстого. В её литературном салоне на Шпалерной собирался весь артистический цвет столицы.

В конце жизни она очень дружила с Фёдором Достоевским. Он раскрывал ей свои литературные замыслы, а она звала его сыграть роль схимника в домашнем спектакле по пьесе мужа «Смерть Иоанна Грозного».

Путешествуя по Европе в 1895 г., Софья Миллер-Толстая тяжело заболела и скончалась в Лис­сабоне. После трудного пути на родину тело её по завещанию было похоронено в имении Красный Рог рядом с могилой мужа.

Душа поэта улетела в пожелтевший сад, в любимые с детства аллеи, чтобы навеки слиться с природой...

Благословляю вас, леса.
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса.
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от краю и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку.
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
О, если б мог всю жизнь смешать я,
Всю душу вместе с вами слить!
О, если б мог в свои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить!

Литературное наследие А. Толстого невелико: вместе с детскими дневниками и письмами — четыре тома. Однако оно разнообразно: лирические и сатирические стихотворения, баллады, пять романтических поэм и повестей в стихах, пять стихотворных пьес, исторический роман, несколько повестей в прозе. Судьба этих произведений различна. Самое, пожалуй, известное из них, дожившее до наших дней,- роман из эпохи Ивана Грозного «Князь Серебряный». Он признан одним из лучших русских исторических романов — впрочем, в русской литературе XIX века этот жанр не получил большого развития, и после пушкинских опытов («Арап Петра Великого») книга А. Толстого выглядит облегченным повествованием для юношества; она и стала в наши дни излюбленным чтением для интеллигентных подростков.

Лирические стихотворения, сильно уступающие стихам таких современников Толстого, как Тютчев и Фет, — они несут на себе печать поэтического безвременья и упадка вкуса, — удостоились большой популярности благодаря многочисленным композиторам, которые положили их на музыку, создав широко распространившиеся салонные романсы; среди этих композиторов — П. Чайковский (13 романсов), Н. Римский-Корсаков (13), А. Танеев, С. Рахманинов (8), А. Рубинштейн (12), Ц. Кюи (18), М. Мусоргский (5). «Алексей Толстой, — признавался П. Чайковский, — неисчерпаемый источник для текстов под музыку; это один из самых симпатичных мне поэтов».

Устойчивее и гораздо надежнее успех сатирических и юмористических стихотворений А. Толстого — таких, как «Вонзил кинжал убийца нечестивый...» (I860?), «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868), «Сон Попова» (1873), — они еще при жизни автора ходили в бесчисленных списках и превратились в интеллигентский фольклор. О «Сне Попова» Алексей Толстой признавался: «...я потерял счет всем спискам, которые с него сняты». Даже в наше время, более столетия спустя, эти стихотворения остались популярными — их обессмертили блестящее и легкое остроумие, сатирическая яркость, не померкшая ни от времени, ни от смены политических режимов, замечательная стихотворная техника. Сатира Алексея Толстого оказалась необычайно актуальной много десятилетий спустя, когда тысячам арестованных приходилось давать фантастические показания и придумывать списки сообщников. То, о чем Толстой написал с игривым озорством, оказалось совсем невесело.

Блеск толстовских сатир — следствие его удивительного комического таланта; однако он порожден и политической позицией Алексея Толстого. Толстой никогда не отрицал своей приверженности к монархизму. «Но, — писал он в одном из писем, — что общего у монархии с личностями, носящими корону?» К тому же Толстой с равным отвращением говорил о любой тирании: как о Робеспьере и Сен-Жюсте, так и об Иване Грозном. Он не раз заявлял, что в художественном произведении ему ненавистна любая тенденция — «Не моя вина (говорится в том же письме), если из того, что я писал ради любви к искусству, яв­ствует, что деспотизм никуда не годится. Тем хуже для деспотизма! Это всегда будет явствовать из всякого художественного произведения, даже из симфонии Бетховена».

Несколько лет спустя, в 1874 году, посылая свою автобиографию итальянскому журналисту А. Губернатису, Толстой так резюмировал свое положение в литературе: «...могу сказать не без удовольствия, что представляю собою пугало для наших демократов-социалистов и в то же время являюсь любимцем народа, покровителями которого они себя считают. Любопытен, кроме всего прочего, тот факт, что в то время, как журналы клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером».

Ровно за год до смерти, в сентябре 1874 года, он, словно подводя итоги жизни, сам себя спрашивал:

- Певец, державший стяг во имя красоты,
Проверь, усердно ли ее святое семя
Ты в борозды бросал, оставленные всеми,
По совести ль тобой задача свершена?
На этот вопрос мы с полной откровенностью и убежденностью можем ответить:
- По совести!

Тончайший лирик и создатель эпических баллад; романист и драматург; автор нежнейших романсов и язвительнейший сатирик: мистификатор — но всегда искатель правды не квасной или казенный, но подлинный патриот России — сколько поводов для постоянного цитирования!

Литература о жизни А. К. Толстого

1. Россинская, С. Совершенно удивительный человек!.. / С. Россинская // Библиотека. — 2014. — № 10. — С.66-72<
2. Сорина, Л. М. Монолог любви / Л. М. Сорина // Уроки литературы. — 2008. — № 3. — С.1-5.
3. Юшкин, Ю. С живейшими симпатиями в груди / Ю. Юшкин // Литературная учеба. — 2007. — № 5. — С.172-190.
4. Серова, Л. Гармонии таинственная власть / Л. Серова // Наука и жизнь. — 2007. — № 4. — С.94-98.
5. Солженицын, А. И. А.К. Толстой — драматическая трилогия и другое / А.И. Солженицын // Новый мир. — 2004. — № 9. — С.137-144.
6. Федоров, А. Литературный портрет А. К. Толстого / А. Федоров // Литература в школе. — 2002. — № 8. — С.2-9.
7. Куклин, Л. Субъективные заметки о российском стихотворце / Л. Куклин // Нева. — 2000. — № 8. — С.172-194.
8. Эткинд, Е. «Против течения» / Е. Эткинд // Звезда. — 1991. — № 4. — С.189-188.
9. творчестве А. К. Толстого<
10. Вороничева, О. Баллада А.К. Толстого «Василий Шибанов» / О. Вороничева // Русский язык в школе. — 2017. — № 4. — С.9-13 (прил.
11. Жолковский, А. О геноме «Змея Тугарина» А.К. Толстого / А. Жолковский // Звезда. — 2017. — № 1. — С.251-259.
12. Вороничева, О. Устаревшая лексика в романе А.К. Толстого «Князь Серебряный» / О. Вороничева // Русский язык в школе. — 2015. — № 10. — С.41-45.
13. Толстой А. К. Стихотворение «Государь ты наш батюшка...» / А.К. Толстой // Москва. — 2014. — № 11. — С.222-226.
14. Малиновский, А. А.К. Толстой: поэзия, история, сатира... / А. Малиновский // Русский язык в школе. — 2012. — № 9. — С.46-57.
15. Вороничева, О. О языке историко-художественных произведений А.К. Толстого / О. Вороничева // Русский язык в школе. — 2011. — № 5. — С.15-17.
16. Одесский, М. Вампиры в ранней прозе А.К. Толстого / М. Одесский // Вопросы литературы. — 2010. — № 6. — С.207-241.
17. Прядко, И. Урок — деловая игра по роману А.К. Толстого «Князь Серебряный» / И. Прядко // Литература. — 2007. — № 21. — С.10-11.
18. Гапоненко, П. А. «Ты жертва жизненных тревог...» о стихотворении / П.А. Гапоненко // Русская речь. — 2007. — № 2. — С.17-20.
19. Лебедев, Ю. В. Отчизне пламени и слова / Ю. В. Лебедев // Литература в школе. — 2006. — № 8. — С.2-8.
20. Гапоненко, П.А. А.К. Толстой и поэтическая традиция / П.А. Гапоненко // Литература в школе. — 2006. — № 8. — С.13-18.
21. Есипенко, Г. Н. Изучение исторических произведений А.К. Толстого / Г.Н. Есипенко // Литература в школе. — 2006. — № 8. — С.32-37.
22. Гапоненко, П.А. «Все это уже было когда-то...» / П.А. Гапоненко // Русский язык в школе и дома. — 2005. — № 5. — С.14-17.
23. Грязнова, А.Т. «Незаурядный версификатор...» / А.Т. Грязнова // Русский язык в школе. — 2005. — № 5. — С.50-52.
24. Соболев, Л.И. Поэзия А.К. Толстого / Л.И. Соболев // Литература. — 2004. — № 44. — С.26-31.
25. Гапоненко, П.А. Способность черкать безжалостно... / П.А. Гапоненко // Русская речь. — 2004. — № 4. — С.30.
26. Ефимов, А.А. Поэма А.К. Толстого «Иоанн Дамаскин» / А.А. Ефимов // Литература в школе. — 2004. — № 3. — С.45.
27. Сухова, Н. Чувство природы у А.К. Толстого... / Н. Сухова // Литература в школе. — 1996. — № 3. — С.93.
28. Гапоненко, П.А. «Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье...»: лирика А.К. Толстого / П. А. Гапоненко // Русская речь. — 1992. — № 4. — С.13-17.

Составитель: главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Шахматовой Т. А.