Версия для печати

Феномен Нагибина

Библиографическое пособие. Курган. 2020

Издатель нагибинского «Дневника» Юрий Кувалдин говорил так: «Я бы назвал Нагибина заблудившимся человеком: он, как в дремучем лесу, заблудился в своём родстве, в своих жёнах, пристрастиях, взлётах и падениях, друзьях и знакомых, даже в своих бесчисленных собаках! Никак не мог до конца жизни разобраться в своих отцах».

Вся биография писателя от рождения до последних дней стала ярким отражением советской эпохи. Клубок с тайными нитями своего появления на свет Нагибин всё же распутал, - его родным отцом был студент Кирилл Нагибин, участник Антоновского контрреволюционного мятежа. Зная о грядущем расстреле, он сам предложил будущей матери Юрия Нагибина выйти замуж за своего знакомого Марка Левенталя, которого Юрий и считал своим отцом. В 1927 году Левенталь угодил в тюрьму и впоследствии умер на поселении. Мать Нагибина Ксения Алексеевна сошлась с писателем Я.С. Рыкачевым но и его в 1937 году арестовали, так что Юрий вместе с матерью носил передачи сразу в две тюрьмы.

В тяжёлое время Ксения Алексеевна, забыв о своих дворянских корнях, научилась печатать двумя пальцами, и пишущая машинка помогла ей с сыном выжить. Много лет спустя Нагибин об этой поре своей жизни напишет не до конца правдивые, но литературно блистательные автобиографические циклы «Чистые пруды» и «Книга детства» и получит известность как мастер короткого рассказа. Поначалу отчим очень хотел приобщить пасынка к художественному творчеству. Но мальчишке больше нравилось гонять мяч. Тренер футбольной команды «Локомотив» француз Жюль Лимбек даже обещал его к восемнадцати годам зачислить в дубль мастеров. Однако жизнь распорядилась иначе. В 1938 году Нагибин поступил в Первый Московский медицинский институт, откуда он после первой сессии перешёл на сценарный факультет ВГИКа, который так и не закончил из-за начавшейся войны.

Ну а начало писательской биографии Нагибина относится к 1939 году. Он тогда рискнул в писательском клубе на одном из вечеров прочитать рассказ о том, как семнадцатилетний парень домогался любви взрослой женщины. Публика дружно первый литературный опыт студента ВГИКа разругала. И вдруг за молодого заступился председатель вечера Валентин Катаев. А потом своё одобрение высказал ещё и Юрий Олеша. В итоге сразу два московских журнала приняли от Нагибина к печати рассказы «Двойная ошибка» и «Кнут».

В начале войны с фашистской Германией Юрия как сына «врага народа» на фронт не взяли, но Нагибин владел немецким языком и его приняли в отдел агитации и пропаганды ЦК ВЛКСМ. После разгрома немцев под Москвой Юрия Нагибина направили в Главное Политуправление, а оттуда – в отдел контрпропаганды Волховского фронта.

Юрий Нагибин. Война с черного хода: волховская тетрадь

Почему я решил опубликовать свои военные записные книжки, после того как они чуть не полвека спокойно пролежали в письменном столе? В них так мало значительного – в привычном представлении, всего одно – весьма беглое – описание боя, а ведь в это время было две попытки разорвать блокадное кольцо, освободить Ленинград: первая кончилась разгромом 2-й ударной армии и пленением генерала Власова, вторая провалом под Мгою. Я был не только свидетелем, но и участником этих событий, но тщетно искать их отражение в моих записях. Да и в личной судьбе моей были события куда более значительные, нежели поиски наборщицы в Малой Вишере, посещения АХО и строевые занятия политуправленцев. Я летал на бомбежку Чудова, Любани, Тосно и сбрасывал листовки и газету для войск противника, вел под обстрелом радиопередачи для немецких солдат из специальной машины, выходил из окружения с остатками 2-й ударной. Почему об этом ни слова?

Осип Мандельштам говорил, что в кружеве ему интересны не плетение нитей, а пустоты, в бублике – не кольцо теста, а дырка. Тесто съедят, а дырка останется. Мои записи – это пустоты в кружеве, дырка от бублика. О боях и подвигах раструблено но весь свет, о том же, о чем речь идет у меня – молчок. По одной простой причине: попадись подобная записная книжка в руки особистов – десять лет лагеря обеспечены. А что тут такого?.. – удивится нынешний читатель – дитя перестройки, вскормленный на воле орел молодой. Ничего такого и нет, а если б было – расстрел.

О своей работе седьмоотдельца (седьмой отдел – контрпропаганда) и радиосолдата я написал много рассказов и повесть «Павлик», равно и о выходе из окружения, и об участии в кровавом и провальном бое под Вяжишамн, и о полетах на бомбежку, и о многом другом, о чем все писали. Здесь – иное. Наша литература военных лет – это литература без эпистолярного жанра и дневников. Письма писались с расчетом на перлюстрацию, какая может быть при этом интимность, искренность, доверительность – главное достоинство и привлекательность эпистол? Дневников не вел никто. Известные военные дневники К. Симонова с самого начала предназначались к публикации, это не дневники даже, а материалы к его романам. Тут все то же, только в аморфном виде, выверенное жестокой внутренней цензурой, которая бывала построже главлитовской.

Конечно, о многом и я не решался писать, другим переживаниям и впечатлениям сразу придавал завершенную рассказовую форму. Использовав для рассказа, повести те или иные истинные события, занесенные в блокнот, я обычно выдирал эти листочки и уничтожал их. Для чего – сам не знаю. Я и черновики выбрасываю, если их не успевают перехватить работники Пушкинского дома, заведшие на меня архивный ящик. Не люблю копить литературный мусор, трястись над полуфабрикатами своей беллетристики. Отслужило – вон! Пусть остаются книги.

В сохранившихся записях есть правда чувств вполне домашнего зверька, оказавшегося на холодном ветру жизни, и, как всякая правда, может представить интерес для тех, кому небезразлично прошлое. На мой вкус, нет ничего интереснее правды, особенно в нашей стране, все время творящей мнимую действительность.

Для меня, в моей судьбе, война делится на несколько периодов. От июня 1941 до января 1942 я тщетно пытался попасть на фронт. С января 1942 до октября того же года служил на Волховском фронте, был инструктором-литератором газеты для войск противника «Soldaten Front Zeitung» с двумя кубарями, месяц провел на Воронежском фронте, куда меня перевели по закрытии немецких газет, затем изживал последствия двух контузий и в марте 1943 вернулся на фронт уже в качестве военного корреспондента газеты «Труд» - до конца войны.

Может показаться странным, что мне так трудно было «устроиться» на фронт. Пошел бы добровольцем – и вся недолга. Ан, нет. Когда ВГИК, где я учился на третьем курсе сценарного факультета, эвакуировался в Алма-Ату, я решил поступить в школу лейтенантов, объявление о наборе висело на дверях покинутого института.

В школе меня приняли на редкость тепло. Прощание было не менее сердечным: мне долго жали руку и настоятельно советовали закончить институт, благо у меня на руках студенческая отсрочка, получить диплом, а там видно будет. «Не торопитесь, на ваш век войны хватит», - загадочно сказал симпатичный капитан с полоской «За тяжелое ранение» на кителе. Имел ли он в виду затяжку Отечественной войны или какие-то будущие баталии, осталось не ясным. Зато я понял другое. После первых приветствий мне предложили заполнить анкету. На этом все кончилось: сыну репрессированного по статье 58 не место в школе, готовящей средний комадный состав. Говорили, что продолжительность жизни лейтенанта на фронте – одна неделя. Даже на одну неделю нельзя было подпустить меня к боевым действиям. В те патриархальные времена десять лет по политической статье давали при полном отсутствии вины. Отец получил еще меньше: семь лет лагеря и четыре поражения в правах, это могло считаться свидетельством высочайшей лояльности, примерной чистоты перед законом. Свой срок отец получил после того как отпало обвинение в поджоге Бакшеевских торфоразработок, где он работал начальником планового отдела – он был в отпуске в Москве, когда загорелся торф. Для семилетнего заключения оказалось достаточным одной фразы: он корпел над квартальным отчетом в канун какого-то праздника, и к нему в кабинет вломились вешать портрет Кагановича. Через некоторое время пришли снова и поменяли портрет железного наркома на портрет Молотова. Отец не оценил чести и раздраженно сказал, что портретами квартальному отчету не поможешь. Эта острота, возможно, спасла мне жизнь, но тогда я не думал об этом.

Человек в юные годы на редкость законопослушный, я собирался эвакуироваться с институтом в Алма-Ату, но мама, кусая губы, сказала: «Не слишком ли далеко от тех мест, где решается судьба человечества?» И лишь тогда ударом в сердце открылось мне, где мое место...

Несколько потерпевший в своем патриотическом чувстве, я выбрал наипростейшее: пошел в Киевский райвоенкомат – по месту жительства. Там шло непрекращающееся переосвидетельствование мужчин призывного возраста, но меня не тревожили, и моя героическая инициатива вызвала раздражение. Военком стал кричать, почему я не эвакуировался с институтом. Я ответил словами матери.

– Выходит, государство учило вас, тратило средства – все зря?

– Почему же? Я вернусь и доучусь.

Он усмехнулся и вдруг спросил:

– Немецкий знаете?

– С детства.

– Говорить можете?

– Свободно.

– Идите на освидетельствование.

Мать честная, не иначе – в тыл врага!..

Покрутившись голым перед врачами, на более близкое знакомство с моим крепким в ту пору спортивным организмом они не посягали, я быстро прошел ушника, прочел самую мелкую нижнюю строчку в глазном кабинете, шустро дернул ногой, когда невропатолог стукнул меня молоточком под коленку, и без труда коснулся указательным пальцем носа с закрытыми глазами. После этого я хотел вернуться к военкому, но меня к нему не пустили, а велели ждать в коридоре. Я прислонился к стене и стал прокручивать в воображении романтические картины моего лихого будущего. Потом меня позвали в канцелярию и прыщавый писарь сказал с добрым, чуть завистливым смешком:

– Играй песни, парень, освободили подчистую.

И вручил мне белый билет. Я машинально взял его, машинально развернул: не годен по статье 8а.

– Что это за статья?

– Психушная.

Пахнуло Швейком, но меня эта ассоциация не развеселила.

Я был здоров, как бык, теннисист, лыжник, значкист ГТО второй ступени. Никакой анкеты я не заполнял... Да в этом не было нужды, здесь имелось мое дело. Значит, я не годился даже в качестве пушечного мяса низшего сорта. Мое патриотическое чувство потерпело второй, нокаутирующий удар. Пусть мама подсказала мне то, что было естественным, хотя и необязательным юношеским поступком, я пошел с открытой душой, но дорогая родина дважды показала мне зад. Отныне я исключаю ее из своих душевных расчетов, но на фронт попасть должен любой ценой. Ради самого себя, моей собственной судьбы.

Я не могу жить с клеймом неполноценности, не хочу быть изгоем. У меня не было никаких планов, никаких возможностей, но какое-то злое чувство убеждало меня, что я непременно окажусь там, куда меня не пускают. Не пускают за то, что отцу помешали работать профкомовские бездельники, и он огрызнулся. Преступник века, мать их!.. Безобидная шутка сломала ему судьбу, теперь ломают жизнь мне.

У многих моих однокашников сидели отцы – наша школа находилась между домом командного состава Красной Армии на Чистых прудах и домами политкаторжан по Машкову переулку. В 36-38 годах эти дома были почти полностью очищены от взрослого мужского населения. Так вот, один наш парень пробился – в буквальном смысле слова – на фронт, желая искупить кровью вину отца. Его кровь ничего не искупила, ибо вины не было. Другой считал, что своей гибелью он докажет невиновность отца. Он погиб на Волховском фронте, но никому ничего не доказал; палачи и без того знали, что осудили невиновного; отец пережил сына и умер в лагере после войны.

К моему случаю оба посыла отношения не имеют, Я знал, что отец ни в чем не виноват, что он жертва омерзительного насилия, значит, ни о каком искуплении речи быть не могло. А доказывать его невиновность собственной жертвой – сама мысль была мне оскорбительна. Я просто ступил на предназначенный мне путь: не признавать ни за кем права на мою дискриминацию. Пусть сейчас мне отказали всего лишь в праве на гибель, это мое личное дело, я хочу сам распоряжаться своей жизнью. Но до чего же трогательно старалась наша власть уберечь детей врагов народа от фронта!

С юношеским романтизмом было покончено раз и навсегда. Мне надо попасть на фронт ради самоутверждения, кроме того, писатель не может прокладывать между собой и войной тысячи километров, наконец, мне пора выйти из-под слишком надежного, плотного материнского крыла, если я не хочу на всю жизнь остаться недорослем.

Я был согласен на любую войну, но та, которую я получил, оказалась самой неожиданной. По протекции друга нашей семьи Николая Николаевича Вильмонта меня призвали под знамена ГлавПУРа. Без всяких формальностей и анкет мне дали назначение в немецкую газету только что созданного Волховского фронта. Навесили кубари, что произвело на меня чарующее впечатление, но обмундирование выдали почему-то солдатское с кирзовыми сапогами, правда, с кожаным ремнем и командирской дерматиновой сумкой. Ушанка с ярко-рыжим поддельным мехом наводила на тревожную мысль, что мне предназначена – по совместительству – роль движущейся мишени.

До этого мне устроили маленький экзамен: я должен был написать святочный рассказ для немецких солдат – дело было под сочельник. Я успешно справился с заданием. Хуже прошло немецкое собеседование, мой язык оценили на три с плюсом, Видимо, сказалась растренированность.

Так или иначе я отправился на Волховский фронт с офицерским удостоверением и направлением в одном кармане, с паспортом и белым билетом в другом. Зачем я взял с собой свидетельство своего штатского позора? Мать сказала: если тебе окончательно осточертеет, пошли их всех подальше, они не имели права тебя брать. Это было дико, ибо впереди мне мерещилось святое фронтовое товарищество, я уже заранее всех и все там любил. Но и ослушаться материнского совета не мог.

Внутренне я готовился к другой войне, но выбирать не приходилось. Все-таки я еду на запад, а не на восток, к войне, а не от войны. Будь, что будет...

Настоящих, изо дня в день, дневников я не вел никогда. Делал записи от случая к случаю. Быть может, стоит напомнить, что записи эти принадлежат очень молодому человеку, я еще изживал свой двадцать первый год. Я не прошу о снисхождении к себе тогдашнему, но можно отнестись терпимо к потугам говорить иной раз взрослым баском...

В ноябре 1942 года уже на Воронежском фронте мне крупно не повезло: дважды подряд меня засыпало землёй. В первый раз во время рупорной передачи из ничьей земли, второй раз по пути в госпиталь, на базаре маленького городка Анны, когда я покупал варенец. Откуда-то вывернулась «рама», скинула одну-единственную бомбу, и я не попробовал варенца. Из рук эскулапов я вышел с белым билетом – путь на фронт был заказан даже в качестве военного корреспондента. Мать сказала, чтобы я не оформлял инвалидности. «Попробуй жить, как здоровый человек» И я попробовал.

Комиссованный из армии, Нагибин устроился в газету «Труд». В 1943 году у него вышла первая книга рассказов «Человек с фронта». Однако она никакого переворота в литературе не совершила.

Уже после войны Нагибин во многом благодаря отчиму сдружился с Андреем Платоновым. Он тогда даже писать стал под Платонова. Как в 1986 году писатель вспоминал, «целый период моей литературной учёбы состоял в том, что отчим вытравлял Платонова из моих фраз. Андрей Платонов знал об этой борьбе и был целиком на стороне отчима. Когда один ленинградский литератор в рецензии на мой сборник написал: «Нагибин, как и его учитель А. Платонов, наивно полагает силу литературы в слове», он, даже не улыбнувшись великолепию этой формулировки, сказал с досадой: «Какой я учитель! У меня учиться нельзя. Как стал на меня чуть похожим, так и сгинул». Я оценил этот совет».

В конце 1940 – начале 1950-х годов Нагибин много писал о войне. Но в глубине души он, конечно, понимал, что его рассказы до серьёзного уровня в чём-то не дотягивали. Не случайно в 1955 году в его дневнике появилась такая запись: «Я всё время хотел почувствовать себя настоящим. Всё моё существование наполнено было ложью, потому что я всегда был очень хорошо защищен, я никогда не страдал по-настоящему. Я натравливал себя на страдание, от которого тут же ускользал с помощью нехитрого защитного маневра. Я играл с собой во всякие игры: в признательность, в жалость, в любовь, в заинтересованность, но всегда где-то во мне оставался твёрдый, холодный, нерастворимый осадок. И, смутно ощущая его в себе, я думал: нет, это ещё не я, это ещё не моя жалость, любовь, заинтересованность. И вот я в первый раз растворился весь, без осадка, я будто впервые за тридцать пять лет увидел себя. Ведь чтобы узнать себя по-настоящему, надо узнать себя жалким».

В ту пору Нагибин все свои неудачи по старой русской традиции старался утопить в водке. Он иногда так пил, как никому в самом кошмарном сне не могло привидеться.

Первый серьёзный успех к Нагибину пришёл в 1956 году, когда в альманахе «Литературная Москва» прошли два его рассказа: «Хазарский орнамент» и «Свет в окне». Однако высокое партийное начальство рассудило иначе. Альманах и прежде всего вещи Александра Яшина, Нагибина и Жданова были расценены как проявление идейной незрелости. Нагибина такое отношение властей к его прозе сильно напугало. И он сделал ход конём, на какое-то время переключившись на безобидные охотничьи зарисовки. Вслед за К. Паустовским писатель решил попробовать себя в роли певца Мещерского края.

Разумеется, в своих произведениях той поры Нагибин о волнениях в Венгрии, Чехословакии и нашем Новочеркасске не поминал. Он мастерски писал о своём детстве в московском дворе, о хороших и плохих людях, о природе, и литературные критики его пейзажные зарисовки («Зимний дуб», «Зимнее эхо») по тонкости и лиризму сравнивали с тургеневскими стихотворениями в прозе. Тогда же в творчестве Юрия Нагибина появилась и охотничья тема.

Разглядеть будущего страстного охотника в детских годах писателя трудно. Он и сам признавался, что мальчишкой не помышлял об охоте: «Лес играл в моей жизни большую роль, но в детстве лес – это грибы, ягоды – никак не дичь». А однажды некий «великовозрастный оболтус» взялся обучать его, семилетнего, стрельбе одновременно из двух стволов тяжёлого охотничьего ружья. Страшная отдача после первого же выстрела опрокинула ученика на землю и надолго поселила в нём страх перед огнестрельным оружием, распространившийся на охоту и даже на воспевающую её литературу. Лишь познав настоящие охотничьи радости, он заново перечитал русских классиков и «сделал важное открытие: охотники Тургенев и Некрасов, Аксаков и Фет, Толстой и Пришвин были удивительными природолюбами». Но сначала к Нагибину вернулось детское увлечение рыбалкой, он зачастил на Плещеево озеро поудить плотву и даже написал несколько рассказов о рыбной ловле, хотя саму рыбалку, как и охоту, долго считал лишь приятным времяпровождением.

Неожиданный перелом в отношении к охоте наступил у Нагибина в 34 года, когда искусствовед-златоуст П. К. Суздалев соблазнил его на поездку в мещёрскую сторону, о которой он знал только по книгам Константина Паустовского. Нагибин купил немецкую двустволку «Зауэр», но первые вылазки на глухариные и тетеревиные тока закончились стрельбой... по воронам. Неудача постигла его и на охоте с подсадной уткой, - он был единственным из всей компании, кто вернулся из скрадка без добычи. Успехи товарищей вдруг породили в нём не только зависть, но и первобытное чувство добытчика. После охоты все собрались на пристани у воды и кто-то увидел высоко в небе крякового селезня. Нагибин вскинул ружьё и к удивлению опытных охотников сверзил птицу из поднебесья. «С этой минуты я стал охотником – всерьёз, - говорил позже Нагибин, - ... вместо сентиментальной жалости во мне пробудилось какое-то сильное древнее чувство». Об этом случае он написал и опубликовал в «Огоньке» свой первый охотничий рассказ «Подсадная утка». Рассказ много раз переиздавался, но сам автор считал его наивным.

Новое увлечение не только захватило Юрия Нагибина, но сильно повлияло на его творчество. В конце 1950-х и в 60-е годы он написал более двадцати рассказов, так или иначе связанных с охотничьей темой. В них помимо охоты раскрыт быт охотничьих хозяйств, показаны характеры егерей и охотников. Был период, когда литературные критики стали считать Нагибина, по его собственным словам, «узкоохотничьим писателем», хотя сам он заявлял, что разрабатывает тему «человек в природе, человек и мир». Побывав на глухарином току в есенинских местах, Юрий Маркович сказал, что теперь охота вошла в него «весенней поэзией», но к охоте на боровую дичь так и не прикипел. Не рвался и на вальдшнепиную тягу, возможно, из-за неумелой стрельбы по летящему вальдшнепу. Никогда не охотился на зверя, - убийство четвероногих вызывало в нём отвращение. Не услышал и не понял прелести охоты с голосистыми гончими в звонком осеннем лесу. Всем охотам он безоговорочно отдал предпочтение утиной, причём, на мещёрских разливах. Ему нравилось плавать на челноке в половодье, его до дрожи возбуждал свист и шелест пролётных уток и гусей, горячее жвяканье селезней. На весенней утиной охоте Нагибин мог пожертвовать даже собственной репутацией отзывчивого и щедрого товарища. Писатель Георгий Семёнов рассказывал о своих поездках к Нагибину в Мещёру и иногда почти физически ощущал на себе плохо скрываемую ревность друга, словно Юрию Марковичу было жаль, что вся весенняя красота – разлив, голубое небо, подснежники на лесной проталине – достанется не только ему, «хозяину» угодий. Словно он боялся, что гость из этой красоты «что-нибудь возьмёт и сунет себе в карман».

Крайность в выборе дичи как объекта охоты сыграла с Нагибиным злую шутку: он стал заложником не самых лучших образцов литературного жанра под названием «охотничий рассказ». Юрий Маркович верил, силой своего таланта одолеет не только «утиную» тему, но и все прочие, смежные с ней, хотя часто знал их лишь понаслышке. В то же время он утверждал, что «Во всех моих охотничьих рассказах «я» - это я, всё происходило на самом деле и со мной». И действительно, такие рассказы («Выстрел», «На озёрах», «Когда утки в поре», «На тетеревов») ему часто удавались. А истории о зверовой охоте всё же грешат штампами и ходульностью. У взрослого читателя вызовет усмешку и «Испытание», - рассказ о сборах мальчишки на утиную охоту, нашпигованный нравоучительной педагогикой и назидательностью.

Сам Юрий Нагибин своим «главным» охотничьим произведением считал рассказ «И вся последующая жизнь», герой которого узнаёт о своей близкой и неминуемой смерти. Этот рассказ, как и большинство других, написанных в этом жанре, был впервые опубликован не в охотничьей периодике, а в литературном журнале «Знамя». Все они составили большой цикл, вошедший в книгу «Погоня», но настоящее признание эта книга получила в кругу любителей охотничьей литературы, а «серьёзная» критика опять упрекала автора в «узкотемье».

С возрастом в мужчинах угасают многие страсти, в том числе и охотничья. Но мужчины, предающие забвению пыл прошлых лет, встречаются редко. Нагибин в один из пасмурных дней своей души не только повесил на гвоздь старый «Зауэр», но вычеркнул из собственной биографии все охотничьи годы. Тем больший интерес вызывает эволюция его взглядов: «На охоте надо прежде всего быть добытчиком (здесь я понимаю Хемингуэя) – ... при неудачной охоте весь окружающий мир вытесняется чувством досады»; «Охота – источник творчества для меня в жизни последних лет»; «Я писал об охоте немало и буду писать дальше. Эта тема неисчерпаема... Живописание охот перешло в моём творчестве в разговор о том, что губит природу...»; «Бывают и сейчас в моей жизни моменты, когда я сталкиваюсь с браконьерством, худшим видом паразитизма, растлевающим душу».

Это – цитаты, слова. Правда же была в том, что со временем «источником творчества» для писателя стали не живые ощущения «добытчика» и суть охоты, а борьба с некими карикатурными браконьерами, подчас, не охотниками, а просто скверными людишками. Правда была в том, что Юрий Нагибин вычерпал тему для себя до дна и за ненадобностью её оставил, как и саму охоту. Никакой писательской вины в этом нет, таков удел почти всех литераторов-охотников, хотя правду отречения от темы можно поискать ещё и в том, что после грандиозной астафьевской «Царь-рыбы» проницательный Нагибин понял, что разговор о губителях природы и мироздании может иметь иные масштабы, нежели его «камерные» истории. Впрочем, лучшие из них сам писатель включил в сборник «Поездка в острова» (1987), последнюю книгу, составленную из рассказов об охоте и рыбалке.

Но по-настоящему впервые имя Нагибина прогремело на всю страну в 1962 году, после публикации повести «Страницы жизни Трубникова». Эта вещь произвела сильное впечатление на молодого режиссёра Алексея Салтыкова. Он загорелся желанием снять по повести фильм. Картину назвали «Председатель».

Прототипом главного героя стал знаменитый партизан Кирилл Орловский, который после войны возглавил и вывел в лидеры один из белорусских колхозов. Но во время съёмок кто-то взял да и настроил Орловского против писателя. В «Литгазете» даже появилась гневная статья, обвинившая Нагибина в клевете на советских колхозников.

Нагибин все эти выпады принял близко к сердцу. Водка оказалась бессильна. И вскоре у писателя на нервной почве случился инфаркт.

Дальше – больше. Осенью 1964 года киношное начальство отказалось запускать фильм в прокат, потребовав от Нагибина и Салтыкова различных переделок. Судьбу картины решал чуть ли не лично Брежнев. Зато потом был полный триумф. В начале 1965 года Нагибин записал в своём дневнике: «Не знаю, имела ли хоть одна наша картина такой успех. Может быть, «Броненосец «Потёмкин», «Чапаев», «Путёвка в жизнь». Её просмотрели буквально все взрослые люди, ибо детям до шестнадцати лет на картину вход был запрещён. Почему? В картине нет никакой эротики, но есть правда о прошлом – да и только ли о прошлом? – а это пострашнее альковных соблазнов. Правда приравнивается к порнографии. Успех картины был настолько велик, что даже пресса, настроенная поначалу крайне враждебно, сдалась и начала хвалить, сперва сквозь зубы, потом взахлёб. Счастья всё это мне не принесло, но было забавно, азартно и порой весело. В одном мои ожидания не оправдались: картину не пустили за рубеж, мечты ездить с нею по белу свету рухнули. Мне фатально не везёт с поездками, как будто уже не люди, а боги наложили вето на мои попытки увидеть мир».

Хотя, если честно, давайте уточним: а стал ли фильм «Председатель» подлинным триумфом? Не преувеличивал ли Нагибин художественную ценность своей повести и картины?

Как видим, всё было очень даже непросто.

После съёмок «Председателя» Нагибин подал заявку на новый фильм «Директор». Выбор темы писатель объяснял тем, что в конце войны он вошёл в семью знаменитого Лихачёва, женившись на его дочери. На главную роль начальство утвердило Евгения Урбанского.

Нагибин всерьёз рассчитывал, что уж теперь-то он получит широкую известность не только в Советском Союзе, но и во всём мире. Однако его вновь отодвинули, как ему казалось, на вторые роли. По этому поводу он даже записал в своём дневнике: «Раздражает вечная неполнота успеха. Даже беспримерный по шуму, треску, ажиотажу «Председатель» обернулся полнотой удачи лишь для Ульянова, мне же почти ничего не дал. А ведь я, в отличие от Салтыкова, ни сном ни духом не причастен к гибели Урбанского. Нечто сходное повторяется сейчас с «Чайковским». Поездки перехватил режиссёр Таланкин,ему отошла часть моих денег, на мою долю остались лишь комплименты, которым грош цена».

По его сценариям поставлены фильмы «Бабье царство», «Красная палатка», «Дерсу Узала», «Ночной гость». По охотничьему рассказу Нагибина «Олежка женился» была снята короткометражка «Молодожён», и писатель задумал «сделать большой фильм об охоте», при условии, что режиссёр должен был «любить эту тему». В конце концов на Одесской киностудии сняли фильм по рассказу «Погоня» с Николаем Ерёменко-старшим в главной роли егеря.

В середине 1960-х годов характер Нагибина сильно изменился и отнюдь не в лучшую сторону. Впрочем, он и сам это понимал. Судя по его дневниковым записям, подводя итоги 1965 года, Нагибин признавался: «Этот год – переломный в моей жизни. Впервые я сам почувствовал, что мой характер изменился. Я стал куда злее, суше, твёрже, мстительнее. Во мне убавилось доброты, щедрости, умения прощать. Угнетают злые, давящие злые мысли на прогулках, в постели перед сном. Меня уже ничто не может глубоко растрогать, даже собаки. Наконец-то стали отыгрываться обиды, многолетняя затравленность, несправедливости всех видов. Я не рад этой перемене, хотя так легче будет встретить смерть близких и свою собственную. Злоба плоха тем, что она обесценивает жизнь. Недаром же я утратил былую пристальность к природе. Весь во власти мелких, дрянных, злобных счётов, я не воспринимаю доброту деревьев и снега».

Но что удивительно: эта злоба не помешала Нагибину написать цикл автобиографических повестей: «Чистые пруды», «Книга детства» и «Переулки моего детства». Успех этих вещей во многом предопределила исповедальная интонация автора. Своей искренностью писатель почти искупил все былые грехи. Другое дело: вслед за чистыми повестями о своём детстве Нагибин вновь чуть не утонул в бытовых распрях и различных склоках.

Петербургский критик Виктор Топоров, видимо, был прав, когда утверждал, что Нагибин в застойную пору заслужил «две репутации: «удачливого и чрезвычайно плодовитого киносценариста (этим обеспечивалось качество жизни) и тонкого лирического писателя, с годами всё более и более тяготевшего к историко-литературным и культурологическим сюжетам».

В брежневскую эпоху Юрий Нагибин считался одним из самых преуспевающих писателей. В эти годы он писал взахлёб и часто работал ради вала. Книги выходили в СССР и «странах народной демократии» десятками, а заработки писателя исчислялись уже не десятками, а сотнями тысяч рублей.

Редкая работоспособность позволяла ему жить настоящим эпикурейцем, свой дом в подмосковной Пахре Юрий Маркович обустроил с барским размахом, не забыв нанять садовника. Со временем усадьба хлебосольного хозяина стала похожа на уютную гостиницу, в которой почти постоянно кто-то гостил или жил. Нагибин обожал вкусную еду, хорошие напитки и красивую посуду. А ещё – разговоры с гостями об истории, искусстве и литературе, например, о Джойсе и Прусте. Очень ревниво относился к отзывам о собственных книгах. Ему страстно хотелось быть на виду, быть знаменитым не только в литературе и кинематографе, но и в искусстве и критике.

При внешней расслабленности Юрий Маркович всегда был очень собранным человеком. Поднимался в семь утра, делал зарядку и в восемь садился завтракать. Затем – мансарда на втором этаже, рабочий кабинет с огромным письменным столом и книжными полками, любимый пес у ног. Странно, что Нагибин-охотник обожал и всегда держал в доме собак, но не охотничьих, а исключительно добродушных эрдельтерьеров.

Роскошная жизнь требовала больших расходов, и серьёзного капитала Нагибин так и не сколотил, - коммерческой жилки в нём не было, в заграничных поездках он даже на последние деньги ходил обедать в рестораны с дорогой кухней. Любил Юрий Маркович щегольнуть и среди собратьев-охотников. В те годы, когда автомобиль «Победа» считался привилегией номенклатуры, генералов и народных артистов, Нагибин добирался на «Победе» до самых глухих угодий в мещёрских краях, чем наповал сражал местных немвродов. Ему очень нравилась охотничья амуниция, и он с особым шиком носил даже болотные сапоги, небрежно расщеперив голенища-раструбы.

При этом всё тот же Топоров как-то добавил, что «кулуарной славы – кроме пьяно-разводно-драчливо-скандальной» у, Нагибина не было.

В 1966 году Нагибин поставил свою подпись под письмом в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля, а в 1980 году писатель вышел из редколлегии журнала «Наш современник» - в знак протеста против публикации сомнительного со всех точек зрения романа Валентина Пикуля «У последней черты».

Странно другое: будучи «подписантом» осуждающих власть писем, Нагибин чуть ли не при всех режимах оставался вполне благонадёжным и обласканным правительством литератором. Окружение Леонида Брежнева всегда прощало ему его фронду, хотя других немедленно отлучало от издательств, наград и зарубежных поездок. Показательно в этом плане во многом саморазоблачающее заявление Нагибина в Союз писателей СССР, подписанное 1 марта 1982 года. Нагибин слезно просил литфункционеров отпустить его в очередную длительную поездку по Америке. Он писал: «Скажу просто: советскому писателю в нынешнее трудное, тревожное время даётся возможность два месяца хорошо говорить о его Родине, народе, культуре и литературе <... > Как старый контрпропагандист (год служил во время войны в системе 7-го отдела политслужбы Советской Армии) я думаю, что такой возможностью следует воспользоваться». Правда, уже лет через пять писатель позабудет о своём контрпропагандистском прошлом и начнёт так поливать свою страну, как это не снилось ни одному самому отъявленному антисоветчику.

Всё-таки иногда власть ставила рогатки и Нагибину. Но, это случалось редко. И тем болезненней реагировал писатель на каждый факт притеснения со стороны властных структур. Характерна в этом плане одна из его дневниковых записей, сделанная 4 октября 1983 года. Нагибин возмущался: «Ну вот и случилось то, чего я мучительно боялся, обманывая себя с редким и удивительным искусством, что минет меня чаша сия: цензура с абсолютной категоричностью зарезала мою повесть «Поездка на острова». Противопоставление Церкви государству, антитеза: власть – интеллигенция, «невольно напрашивающиеся параллели», Малюта в образе советского человека – вот пока то, что я знаю. Цензура обнаружила свой антисоветизм: я вовсе не вкладывал такого смысла в исторические параллели. Идея моей повести: нет зла большого и зла малого, зло – оно всегда зло, и стыдно пасовать перед малым злом, когда наши предки шли против зла великого. Очень здоровая и вполне современная мысль. А что, если побороться? Даст это что-нибудь, кроме нервотрепки? А может, подождать, когда решится с книгой, - чем чёрт не шутит? А если не шутит, то уже терять нечего. Но боюсь, что все попытки отстоять повесть – жалкое донкихотство. Время портится стремительно, и уже завтра мне будет казаться диким, что я вообще сунулся с этой повестью». (Так оно и оказалось.)

К началу 1980-х годов стало очевидно: Нагибин – большой профессионал. Но возник другой вопрос: хорошо это или плохо? Он литератор европейский, почти безнациональный по подходу к реальности, которая для него поставщик сюжетов. Это особенно видно по тому, как он управляется с сюжетами родной истории – остроумно, изящно, временами бравадно, но в большинстве скорее моделируя ситуацию, чем переживая её, и тут он о Моэме или Боргесе пишет вполне теми же красками, что об А. Григорьеве или Рахманинове. Но это было очень интересно, потому что выводило в область неизвестного, только предполагаемого по книгам европейского миропонимания и сочинительства.

В середине 1980-х годов интеллектуалы поставили на Нагибине крест. Многие считали, что писатель запутался и заврался и никакой обжигающей правды от него уже больше не дождаться. Он стал законченным циником. И вдруг в 1987 году Нагибин опубликовал в журнале «Юность» необычную вещь «Встань и иди». Эта повесть «об отношениях двух поколений – «алмазного» поколения отца и поколения сына, которое родилось в иную эпоху и несёт на себе гнёт «испуганной и жалкой преданности». Впервые Нагибин создал отталкивающе-беспощадную книгу. «Нагибин в этой повести и сам не похож на себя – где беллетризм, где «опыт», где набитая рука? Следы «опыта», как старая побелка, осыпаются под рукой писателя. Юрий Нагибин <... > начинает ещё по-старому, делясь с читателем от щедрой беллетристики, которая падка на всё внешнее, на всё «красивое», он разгоняется, входит в ритм и внезапно сбрасывает кожу, меняет её, обретая голос, который давно не звучал в его прозе. Это голос «тайны души, тайны сердца. Его жжёт тайна утраты личности», утраты связей, тайна представительства и конформизма», - писал Игорь Золотусский.

В 1987 году Нагибин, откликнувшись на предложение главного редактора еженедельника «Книжное обозрение» Евгения Аверина, взялся во многом в противовес Евгению Евтушенко, печатавшего в «Огоньке» свою раскованную антологию русской поэзии 20-го века, составить антологию русского рассказа 20-го века, которая, естественно, резко отличалась от всех существовавших хрестоматий. Но особенно много споров вызвали нагибинские «вводки»: его субъективные оценки о творчестве многих писателей прозвучали тогда для советского литературоведения как гром с ясного неба.

В перестроечные годы у Нагибина вышли собрания сочинений в 4-х и 11-ти томах, но демократические перемены в обществе и литературное признание уже не могли повлиять на раздрай в душе писателя. По большому счёту, он никогда не был ярым защитником демократических ценностей и его крайний индивидуализм никак не вписывался ни в коммунистическое, ни в либеральное мироустройство. Поначалу в нём вдруг заговорила русская кровь. Наверное, кто-то помнит телепередачи с его участием: седовласый господин с породистыми чертами лица, интеллигентно картавя, красиво рассказывал о дворянских усадьбах, о святых подвижниках и величавой архитектуре древних монастырей и соборов. Казалось, убогая советская действительность тех лет была не властна над его одухотворённой душой, и огромная червоточина атеизма в ней скоро зарубцуется, но в 1987 году писатель едва ли не с проклятиями надолго уезжает в Италию, на родину любимых им Джотто, Микеланджело и Тинторетто. Читает лекции о русской литературе, пишет тексты к альбомам великих художников, изредка наезжает в Москву, где уже входили в силу новые литературные кумиры. То ли ревность к их быстрому и незаслуженному успеху, то ли нерастраченная творческая энергия вкупе с врождённым честолюбием заставили его вновь заняться настоящей литературой.

Позже Нагибин стал ультрарадикалом, который потребовал в 1993 году всю оппозицию российскому президенту Ельцину чуть ли не утопить в крови. Он активно занялся политиканством. Писатель считал, что «брезгливое неучастие в политике – это такая же низость, какой в прежние годы было участие».

В эту кровавую пору Нагибин написал повесть «Моя золотая тёща». По сути, писатель, изменив имена, решил на старости лет придать огласке историю своих отношений в молодости с женой бывшего директора автозавода Лихачёва. Он сообщал своему издателю А. Рекемчуку: «Дорогой Саша! Я вдруг подумал: а что, если ты не прочь прочесть нечто в игривом роде, хотя тоже достаточно мрачное. Русский Генри Миллер, хотя и без малейшего подражания автору «Тропика Рака». Нагибин решил досказать ранее недосказанное, может быть, даже табуированное в сознании писателя. Рекемчук понимал, что публикация «Моей золотой тёщи» чревата скандалом, ведь риск не исчерпывался сценами запретной любви зятя и тёщи. Нет, повесть содержала и остросоциальную картину нравов верхушки советского общества при Сталине, пуританских лишь декларативно и внешне, а на поверку – разнузданных до предела. Но вместе с тем все понимали, что «Моя золотая тёща» - одна из лучших его вещей, что она достигает классических образцов литературы.

Скандал вызвали последняя прижизненная книга Нагибина «Тьма в конце туннеля» и посмертно изданный «Дневник» писателя. Станислав Куняев, когда прочитал «Тьму...», заметил: «Мемуары Нагибина – обычный материал для психиатра и психоаналитика. Только специалисты смогут установить, на чём свихнулся человек – то ли на русско-еврейском вопросе, то ли на осознании того, что по большому счёту никакого писателя Нагибина не существует, есть удачливый, ловкий беллетрист и драмодел; то ли на ненависти к России; то ли – и это скорее всего – душевное заболевание автора имеет под собой сексуально-патологическую почву».

Как считал Виктор Топоров, главная и сквозная тема нагибинского дневника – «плач над собой (и по себе). Плач, в котором то причудливым, то отталкивающим образом сливаются две сквозные (не взаимозаменяемые, но сплошь и рядом друг друга подменяющие) жалобы – «Не дано» и «Недодано». По мнению Топорова, герой «Дневника» человек болезненно мнительный, мнительно тщеславный и тщеславно одинокий, ненавидящий (за редким исключением) людей.

Портрет Нагибина, видимо, будет неполным, если не упомянуть все его многочисленные браки. Первой его женой была Мария Асмус. Но этот брак просуществовал недолго. 13 февраля 1942 года Нагибин записал в дневнике: «Жизнь движется вечной наивностью людей. Любой скептик вроде меня, всё зная, думает, что именно его жена не будет изменять, что на войне есть что-то хорошее. Может быть, я мало внимания уделял Маше, что около неё проявились чистенький и утомительный А. и похотник Р., который стал там чем-то вроде олицетворения постоянства и страсти». Нужны ли после этого другие комментарии или объяснения, почему Нагибин и Асмус расстались?

В 1943 году Нагибин вошёл в семью директора знаменитого автозавода Лихачёва, где задержался на пять лет. 11 ноября 1948 года он зафиксировал в дневнике: «С позором, под улюлюканье, насмешки, презрение, отчасти мною заслуженное, кончился пятилетний период моей жизни».

Потом в жизнь писателя ворвалась Елена Черноусова, чей дядя – П. И. Старковский был мейерхольдовским актёром. Но её очень скоро сменила артистка эстрады Ада Паратова.

Виктория Токарева о Юрии Нагибине

Юрий Маркович Нагибин входил в редколлегию журнала «Наш современник». Этот журнал объединял вокруг себя писателей-деревенщиков, которые писали о проблемах русской деревни. Эти писатели жили в глубинке, не обращали на свой внешний вид никакого внимания. Пушкин говорил: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Писатели-деревенщики о красе ногтей не думали и выглядели как пьющие мужики, коими они и являлись.

Юрий Нагибин на их фоне казался заморской птицей в стае ворон. Он был красив, одевался дорого и со вкусом. Барин.

Члены редколлегии подозревали в нем еврейскую кровь и относились недоверчиво. Юрий Маркович – русский по матери, но все-таки он был Маркович, и это настораживало. Антисемитизм процветал в «Нашем современнике» и был не полезен его носителям. Как всякое негативное чувство, он портил здоровье, выжирал талант.

Нагибин меньше всего походил на еврея, скорее на татарина. Но всё это не имело никакого значения. Он был талантлив, знаменит, богат, красив и женат на Белле Ахмадулиной. Что ещё надо человеку?

Впервые я познакомилась с Юрием Марковичем на «Мосфильме». Он был старше меня лет на двадцать и казался мне старым. Сейчас, в наши дни, двадцать лет – нормальная разница, даже маленькая.

В первую нашу встречу Нагибин почему-то рассказал мне о том, как он недавно подрался. Я спросила:

– А вы не боитесь драться? Всё же неприятно получить кулаком в нос. И больно. Искры из глаз.

– В драке главное – готовность драться.

Прошла целая жизнь, а я запомнила эти его слова. И поверила в них. Готовность к драке – как аппетит перед обедом. Хочешь есть – будешь есть.

В ту пору Юрий Маркович был женат на Белле Ахмадулиной. Беллочка пребывала в большой моде: талант плюс красота, то и другое высочайшего градуса.

Сам факт того, что Белла выбрала Юрия Нагибина, поднимал писателя в глазах общественности. И я смотрела на него как на обладателя Шамаханской царицы, хотя главное в Нагибине не жена, а его собственная ошеломительная, неповторимая проза.

Юрий Нагибин – златоуст. Впечатление, что его словарный запас иной, чем у обычного человека. У среднего обывателя тысяча слов, а у Юрия Нагибина – миллиард. И он жонглирует словами, как виртуоз. Слушать его – счастье. Когда он говорит, то корабли на море разворачиваются и меняют курс, как от пения сирен.

Писатель Георгий Семёнов (ныне забытый) прочитал мой первый рассказ «День без вранья» и принёс Нагибину. Для чего? Чтобы сверить впечатления.

Нагибин прочитал и сказал:

– Пишут все, а она писатель.

Юрий Маркович написал предисловие к моему первому сборнику. Мне кажется, это предисловие талантливее, чем вся моя книга. Я помню его наизусть. И дело не в хвалебном содержании, а в том, какие он находит слова и как их расставляет.

Мы сидим на его даче за столом. Какой-то праздник. Может быть, день рождения, хотя вряд ли.

За столом все жёны Юрия Марковича, их штук пять. Здесь же последняя жена Беллочка. Она создала красивые бутерброды, сверху каждого – зелёный кружок свежего огурца.

Время от времени одна из жён выскакивает из-за стола и бежит на кухню рыдать. Порыдала и вернулась с опухшим лицом.

Можно понять. Все остальные мужчины рядом с Нагибиным – серые и тусклые. Скучища.

Вокруг стола бродит породистая собака. Ей дают бутерброд, но чаще она берёт его сама прямо с тарелки, не дожидаясь подачки.

Я сижу и поражаюсь этой жизни, для меня непривычной. В моём понимании прежние жёны остаются за кадром и в гости к ушедшему мужу не ходят. И собаки знают своё место и не суют морды в общие тарелки.

Какая жизнь правильнее: моя или нагибинская? Моя течёт как у людей, существуют табу: что-то можно, чего-то нельзя, дети, пелёнки, заботы. А в нагибинской жизни можно всё, не существует никаких запретов. Можно приставать к своей тёще (повесть «Моя золотая тёща»). И тёща готова «крутить» с зятем, мужем своей дочери. Что это за люди? Они не боятся греха и не стесняются себя. Этакое расхристанное существование. Причина – пьянство. Такое поведение могут позволить себе люди нетрезвые, которым море по колено. Мозги отравлены токсинами алкоголя. Снижены все реакции, а бывает – просто стёрты. Многопьющие люди не помнят и не ведают, что творят.

Я не ханжа, но мне такое бытие кажется недопустимым и даже опасным.

Однако в творчестве Нагибина важно не ЧТО, а КАК. Не содержание, а форма.

Нагибин – гений слова. Он находит слова и расставляет их так, как будто его рукой движет высшая сила. Просто человек на это не способен. Один хороший писатель отозвался о Нагибине: «Безрелигиозное мышление».

Позже я читала его дневники. Он страдал невыносимо. И я поняла: вот оно – возмездие за грехи. Вот он – ад. Ад приходит к человеку не после смерти, а при жизни. Ближе к концу.

В начале жизни человек может разрешать себе многие безобразия. И при этом легко себя простить, сказать себе: «Ну и что?»

А на исходе дней это «ну и что?» всплывает и жжёт душу. И хочется вернуться обратно в прошлое и всё исправить. Но...

С Беллочкой Юрий Маркович расстался. На эту тему Белла написала такие стихи:

Прощай! Мы, стало быть, из них,

кто губит души книг и леса.

Претерпим гибель нас двоих

без жалости и интереса.

Последняя жена Юрия Марковича Алла была умная, трезвомыслящая. Своего знаменитого мужа она тоже сделала трезвым человеком. И Нагибин увидел, как прекрасна нормальная человеческая жизнь и как прекрасна Алла.

Ко всему прочему, Алла оказалась первоклассным дизайнером. Она как бы зачеркнула прежний дом, перестроила его, преобразила.

Юрий Маркович гордился своей женой. Алла была похожа на Софи Лорен – красивая, разумная практичная. Она пришла к нему ТАКАЯ, как надо. И ТОГДА, когда надо.

Юрий Маркович был уже немолод. Прежний образ жизни подорвал сердце. Он много писал, писал постоянно. Когда наступал кризис и не о чем было писать, он создавал рассказ «Немота» - о том, как писателю не о чем писать. В сущности, всё может стать темой для творчества, даже отсутствие замысла, даже нежелание работать.

Однажды мы оказались на каком-то приёме. Я давно не видела Юрия Марковича. Он постарел, но годы ему шли. Морщины были глубокие и делали его мужественным. Я спросила:

– Сколько вам лет?

Он ответил:

– Семьдесят три. Я стесняюсь.

Только он мог найти такой глагол: «стесняюсь». Это так точно и так по-детски.

Мы сидели за разными столами. Я – в углу, он – в середине зала. И когда я оглянулась, чтобы найти его глазами, то увидела его весёлым, оживлённым, в центре цветника. Вокруг его стола собрались самые красивые женщины. Юрий Маркович царил.

Я поняла: он стесняется возраста, когда остаётся сам с собой. А когда попадает в эпицентр внимания и восхищения, то расцветает моментально, становится молодым.

Я полюбовалась им и порадовалась абсолютно бескорыстно. Мне ничего от него не надо. Всё, что он мог, он сделал для меня. Ему это ничего не стоило, а мне перевернуло всю мою жизнь в сторону света и смысла.

В своём дневнике Юрий Маркович писал: «Каждую ночь у меня обрывается и стремительно летит куда-то сердце. С криком, вздрогом я просыпаюсь и ловлю его на самом последнем краю. Но когда-нибудь я опоздаю на малую долю секунды, и это непременно случится, это не может не случиться».

Юрий Маркович угадал, каким будет его конец. Именно так он и умер. Он не проснулся в своё время утром. Алла решила дать ему поспать и не будила до обеда. Потом всё-таки вошла и увидела, что он мёртв.

Один из его поздних рассказов – про синего лягушонка. Точного названия не помню.

Нагибин пишет о том, как он умер во сне и явился на тот свет маленьким синим лягушонком. И дальше начинаются странствия этого симпатичного лягушонка. В конце рассказа его находит красивая лань, и кладёт за правую щеку, и уносит в своё жилище.

Лань – не кто иная, как Алла, которая тоже попала на тот свет в своё время. Она узнала в лягушонке любимого человека, положила за правую щеку, и они снова вместе. Конец у рассказа жестокий, но не это важно.

Белла Ахмадулина и Юрий Нагибин

Пятой женой Нагибина стала Белла Ахмадулина. Прожив вместе восемь лет, они 1 ноября 1963 года развелись. А уже через полгода писатель решился на шестой брак. 29 апреля 1969 года он записал в своём дневнике: «Завтра в шестой раз сочетаюсь законным браком. Не отболел, не отвалился струп, а я снова лезу на рожон. Поистине каждый спасается, как может. Впервые я делаю это по собственному желанию, без всякого давления извне, с охотой, даже радостью и без всякой надежды на успех. Я устал, я очень устал. Быть может, меня ещё хватит на тот, главный рассказ, а потом нужен отдых. Серьёзный и ответственный, с лечением, режмом, процедурами. Иначе я вконец перегорю. Меня уже страшит сложность фразы. Страшит усилие пригляда к окружающему, я стараюсь не видеть, чтобы не обременять мозг. Отмучаюсь праздники, закончу дела и возьмусь за дело самоспасения».

Алла и Юрий Нагибины

Умер Нагибин 17 июня 1994 года в Москве.

Символично, что гроб с его телом был выставлен для прощания не в Доме литераторов, а в Доме кино. Так получилось, что публика в своём большинстве провожала в последний путь не писателя Юрия Нагибина, а сценариста знаменитых фильмов «Председатель» и «Дерсу Узала».

Юрий Маркович Нагибин похоронен на Новодевичьем кладбище. Волею случая, из собратьев по перу неподалёку покоится лишь писатель Леонид Леонов, а большая часть захоронений на кладбищенской аллее принадлежит известным артистам театра и кино «эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя».

Перечитывая Нагибина (творчество)

Нагибина можно отнести к «очень счастливым писателям», в котором современники «довольно быстро распознали наинужнейшего спутника». Своими рассказами, повестями, очерками, статьями, фильмами он давно и прочно прикипел к нашей жизни. Вчитываясь в написанное им за сорок лет, восхищаешься мастерством писателя, его преданностью насущным вопросам современности, многообразием таланта вечно ищущего, движущегося, никогда не удовлетворяющегося достигнутым.

Порой критика бывала отменно строга к Нагибину, во всяком случае, много строже, чем читательская аудитория. «Старайтесь полюбить художника...» - этот пушкинский завет далеко не всегда просматривается на знаменах тех, кто брал на себя труд разобраться в творчестве Нагибина. Возможно, сказалось и другое: законы, установленные писателем для самого себя, прояснились окончательно лишь в произведениях последних лет, «короткое дыхание» рассказчика заставляло его – по собственному признанию «находить достаточно глубины на поверхности жизни». Наверное, общая судьба всех рассказчиков – быть окончательно понятыми лишь с годами, когда накопится материал для выводов, обобщений.

Если проследить развитие тем, направленность художественного интереса Нагибина, легко увидеть, каким безошибочным чувством, а часто далеким предчувствием выдвигаемых жизнью проблем он обладает.

Стоит только обратить внимание на даты написания иных его произведений, чтобы убедиться, как давно занимали его, например, проблемы экологии, сложных связей человека и природы в нашем сегодняшнем понимании. Еще в ранних, очень незрелых опытах он пытался подступить к тем важным аспектам духовной жизни общества, которые оказались в центре внимания литературы в последние десять-пятнадцать лет; чуть ли не в первом юношеском рассказе «Кнут» («Московский альманах», 1941, № 2) он стремится проникнуть в тайное тайн человеческого сознания. Вчитываясь в рассказы Нагибина военных лет, видишь, как в несовершенной еще форме, но вполне отчетливо молодой писатель ставит проблему нравственного выбора, чем признанные писатели-баталисты займутся много позже. Нередко Нагибин предугадывает грядущее направление литературного процесса, те характеры и типы, которым еще предстоит возбудить вокруг себя писательское внимание.

При всем калейдоскопическом многообразии тематики творчество Нагибина отличается цикличностью. В нем свободно выделяются целые «гнезда» рассказов. Большой военный цикл, богатейшая серия так называемых «охотничьих» рассказов, автобиографические «Чистые пруды» и «Книга детства» и, наконец, «Вечные спутники» - рассказы и маленькие повести о писателях, поэтах и музыкантах прошлого.

Хотя у Ю. Нагибина и есть несколько повестей, причем не «в рассказах», а настоящих: «Павлик», «Трудное счастье», «Далеко от войны», «На кордоне», «Перекур» - он считает себя чистым новеллистом. Вся его «физиология органически чужда долгописи», как он сам говорит: «В юности я хорошо бегал стометровку, играл в футбол, причем хватало меня лишь на один тайм, быстрее всех Чистопрудных велосипедистов проносился вдоль ограды бульвара, а во время дальних выездов, куда-нибудь в Кратово или в Пушкино, тащился в хвосте, позади девчонок. У меня короткое дыхание и невыносливое сердце, меня хватает на вспышку, а не на долгое, медленное горение с постепенным увеличением пламени. И не случайно я работаю в жанре так называемой малой прозы – рассказ, короткая повесть; сценарий по своим размерам не выходит из этих пределов». Званием рассказчика Нагибин гордится. Вдвойне непосильным в «непосильном деле» литературы считает он писание рассказов, этому изнурительному делу и служит. Зато «ни с чем не сравнима радость, когда хоть в какой-то мере удается сказать в малом о большом...»

Тип малой прозы, в которой работает Нагибин, когда-то называли обидно «русским изводом жанра новеллы», подчеркивая несвоеобычие, что ли, этого жанра для нашей литературы.

Нагибина часто сравнивали с Буниным, Чеховым, хотя традиция их проглядывает лишь в посылах, исходных принципах, но никак не в поэтике. Скажем, у Нагибина начисто нет чеховской объективности в изображении, у него все проникнуто взволнованной авторской интонацией, он очень «личностен», тогда как Чехов избегал всякого поучения, назидательности. Откровенная учительская манера Л. Н. Толстого более по душе Нагибину, и он зачастую не боится морализирования, хотя и не злоупотребляет этим. Порой он самое композицию рассказа подчиняет намерению раскрыть «тот самый русский ум, которым крепок русский человек, ум выводов». И все же, конечно, чеховское есть у Нагибина – это особая, категоричная, непрощающая нравственная требовательность, отвращение к разнузданности индивидуализма, уважение к хрупким ценностям человеческой души...

Опыт Нагибина-рассказчика вобрал в себя яркое своеобразие всех национальных черт русского рассказа. Отсюда и присущий его творчеству широкий жанровый диапазон (от рассказа, подобного стихотворению в прозе «Заброшенная дорога» до конспекта романа, каким представляется, например, «Беглец») и многое другое. Но никогда нельзя сказать о нагибинском: вот тургеневская фраза, а вот чеховский прием композиции, лесковская интонация или пришвинский пейзаж. Нагибин не из тех писателей, кого можно и нужно «привязывать» к кому-то конкретно. Хотя он, как всякий художник, являет собою звено в общей цепи развития искусства и соотносим со своими предшественниками и современниками.

Всегда полезно приглядеться к первым пробам художника, даже если сам писатель не придает им значения. В силу малой еще умелости автора они часто обнаженно представляют многое из дальнейших его устремлений, именно в ранних произведениях порой отчетливо проглядывают и традиция, которой писатель будет следовать дальше, и попытки организации собственной поэтики. «Детство растворено в нашей взрослой крови», - скажет зрелый Нагибин. А в полудетском творчестве начинающего прозаика можно обнаружить то, чем он станет.

Из всех ранних рассказов Нагибина наибольший интерес представляют два: «Косуха» и «Кнут». Первый – потому что он совершенно не нагибинский, второй – потому что в той же степени нагибинский. В нем можно разглядеть будущего писателя. Здесь уже содержится намек на ту особую интонацию, которая сделала прозу Нагибина всегда узнаваемой. Написанный словно в раздумье, в сомненье, этот ли путь – собственный, он все же обнаруживает руку, склонную к начертанию зрелых слов.

Становление человека – одна из главных тем Нагибина на протяжении всей его творческой жизни. «Кнут» - рассказ о десятилетнем городском мальчике, впервые попавшем в деревню. Встреча с добрыми, заботливыми, нежными людьми помогает мальчику не просто примениться к чуждому, далее враждебному по началу сельскому миру, но и стать его естественной частицей. Здесь намечена идея, пронизавшая впоследствии все творчество писателя, - о необходимости бережного, сострадательного отношения к живому миру. В маленьком мальчике из робкого раннего рассказа, в его застенчивости пополам с задиристостью, в его смутном чувстве справедливости, в страхе не состояться, в попытке преодолеть себя проглядывают многие черты героев, которые под пером зрелого Нагибина предстанут во всей сложности их отношений с миром.

В этом же рассказе мы находим и абрис того женского характера, который станет у писателя излюбленным. От нежной и великодушной Кланьки, от ранних, юношеских догадок автора о сути женственности пошли такие прекрасные образы, как Наташа («Срочно требуются седые человеческие волосы»), Таня («Где-то возле консерватории»), Феодосия («Беглец»), Кланины черты – в трогательной Люде («Как скажешь, Аурелио»), ее снисходительность – в девочке Вике, собирающей эхо («Эхо»), в маленькой Неринге с душой доброй великанши («Неринга»), они проглядывают в лукавой и кокетливой десятилетней Таньке («Когда утки в поре»), так доверчиво потянувшейся навстречу опечаленному охотнику…

В «Косухе» - рассказе о судьбе некрасивой и странной женщины Нюшки – интонация, лексика, ракурс, в котором взят жизненный материал, - от Андрея Платонова. Ничуть не таясь, молодой писатель идет по пути, проторенному его учителем. Влияние Андрея Платонова на начинающего Нагибина несомненно. Долгое личное, семейное знакомство с Платоновым, дружившим с отчимом Нагибина писателем Я. С. Рыкачевым, не могло пройти бесследно. «Я ему долго подражал, - говорит Нагибин о Платонове, - вернее, пытался подражать. Целый период моей литературной учебы состоял в том, что отчим вытравлял Платонова из моих фраз. Платонов знал об этой борьбе и был целиком на стороне отчима».

Если скрупулезно проследить влияние Платонова на творчество молодого Нагибина, то выяснится, что раньше, нежели от платоновских стилистических приемов, Нагибин оторвался от платоновского восприятия жизни. Но в словосочетаниях, в интонации и ритме еще достаточно долго будет улавливаться тяготение к Платонову, которое окончательно уйдет с наступлением писательской зрелости.

В Нагибине видели писателя, выросшего под воздействием прежде всего литературной среды. Нагибин и сам невольно этому способствовал. В своих статьях, выступлениях на тему «Как я стал писателем», в известном рассказе «Почему я не стал футболистом» он обращает благодарное слово к памяти своего отчима, считая себя всем обязанным ему в «литературном научении». Я. С. Рыкачев открыл ему великих писателей, избавил от бесполезного чтения, долгие и долгие годы был его ментором в самом серьезном и благородном смысле этого слова. Он предостерегал от эпигонства, верил в индивидуальность своего ученика, строго следил, чтобы тот «не отступался от лица», до конца дней жил жизнью своего любимца и выученика. Перед его памятью, как ни перед чьей другой, склоняется умудренный жизнью, литературным и жизненным опытом писатель. Рыкачев сформировал в своем пасынке и ученике приветливое, открытое восприятие мира, улыбчивое, радостное при полной трезвости мироощущение. Он по-отцовски любил своего приемного сына, росшего в обстановке благожелательства, дружбы, прочного и надежного семейного быта, что не могло не сказаться на творчестве писателя.

Долгие годы пройдут не рядом, а вместе отчим и мать Нагибина – Ксения Алексеевна, жизнь положившая на единственного сына, неизменно направлявшая его в жизни сильной, чуткой рукой и ставшая прообразом лучших женщин в творчестве писателя. Это ее подлинные слова повторяет в повести «Павлик» мать Чердынцева, когда сын сообщает об эвакуации из Москвы в Алма-Ату своего института: «Немножко далеко от тех мест, где решаются судьбы Родины и человечества». И Павлик поехал в прямо противоположную сторону, туда, где война...

Первый рассказ Нагибина «Двойная ошибка» был напечатан в 1940 году в журнале «Огонек». Много позже писатель вспомнит: «Мартовскими, грязно замешанными улицами я бегал от одного газетного киоска к другому и спрашивал нет ли последнего рассказа Нагибина?» К этому времени «в столе» у начинающего автора скопилось уже немало написанного. А перед самой войной рукопись книги его рассказов лежала в издательстве «Советский писатель».

О первой, несостоявшейся книге Нагибин говорит: «Я рад, что сборник этот не вышел. Право печататься дала мне война, все-таки мой первый сборник «Человек с фронта», в сорок третьем году вышедший, содержал крупицы подлинного опыта, не задаром давшегося».

Есть уловимая разница между теми, кто уходил на войну «прямо в бой со школьъого урока», и теми, кто шагнул туда хотя бы из студенческой аудитории. Эти успели что-то продумать, что-то сделать, у них уже была кое-какая биография, наметившийся жизненный путь, выбранная профессия, так много значащая в развитии личности. Между семнадцатью – двадцатью одним годом вмещается, может быть, больше, чем в любое десятилетие нашей жизни. Нагибин успел после школы поступить в Медицинский институт, провалился на зимнем зачете по анатомии и перешел в Институт кинематографии на сценарное отделение. Но главное – начал писать. Конечно, он еще не был писателем в серьезном значении слова, но уже принадлежал к тому литературному молодняку, что пользовался некоторой известностью среди московских довоенных «ревнителей российской словесности». В Союз писателей Нагибина принимали в 1942 году, в его отсутствие, когда он был на Волховском фронте. «Произошло это с идиллической простотой, на заседании, посвященном приему, покойный Леонид Соловьев прочел вслух мой военный рассказ, а покойный А. А. Фадеев сказал: «Он же писатель, давайте примем его в наш Союз».

Нагибин не считает себя писателем, сформированным войной. Военная тема не стала его главной темой, хотя и отзывается в его творчестве. Даже в семидесятые годы – в «Перекуре», в «Где-то возле консерватории», в «Берендеевом лесе»... Эхо войны звучит во многих его произведениях. Иначе и быть не может. «У поколения советских писателей, видевших вторую мировую войну, все сеновалы памяти набиты военным материалом, у них воспитаны войною все чувства», - заметил однажды К. Федин.

Война предстает перед нами в нескольких сборниках рассказов Нагибина военных лет, в повестях и рассказах 50-60-х годов, таких, как «Павлик», «Далеко от войны», «Ранней весной», «Бой за высоту», «Путь на передний край», «Гибель пилота», «Дело капитана Соловьева». Сюжеты из «Книги детства» часто включают в себя напоминания о военной судьбе героя. Изображение связей прошлого и настоящего в человеке, в жизни общества было всегда одной из самых важных задач, которые ставит перед собой писатель, оттого накапливающийся с годами жизненный опыт неизменно соединен в его творчестве с опытом прошлого.

Читая рассказы Нагибина военных лет, еще раз убеждаешься в том, что основные направления литературы о войне были обозначены уже тогда. Нас не раз остановят строчки, где молодой писатель сознательно и убежденно изображает солдатский подвиг как тяжкий труд. В рассказе 1943 года «Зерно жизни», когда Нагибин хочет объяснить, откуда берутся в тяжело раненном солдате силы опять подняться в бой, он пишет: «Словно воздух августовской полевой страды входил в его тело и наполнял его крепостью и рабочей силой. Петр отчетливо ощущал в себе эту неспокойную рабочую силу, наливавшую его мышцы, понукавшую к труду». Вот где откликнулось знание крестьянскрй жизни: «Петр... таким же широким, свободным движением, каким бросал в борозду вешней земли горсть семян, каким подавал на стог сено, метнул под уступ дота связку гранат».

Не так много найдется в тогдашней военной литературе страниц, где фронтовая жизнь настойчиво соотносится с деятельностью человека в мирном труде. Нагибинский солдат воспринимает фронтовое дело как труд , как «потную работу». Любимый герой писателя – это человек сметливый, ловкий и упорный, с трудовыми навыками, накопленными в предвоенной жизни. Таков герой рассказа «Связист Васильев». «Чистая работа», - говорит о геройском поступке связиста его командир. «Если бы Васильев слышал сейчас это простое определение, он был бы доволен. То, что он сделал нельзя назвать подвигом: в его работе был строгий и прочный расчет, но этим она и была прекрасна. Когда он смело рискнул жизнью, это тоже был расчет: иначе он не довел бы работу до конца. Под пулями он вел себя как рачительный, умный хозяин своего тела, жизни и силы. Это была самая настоящая боевая работа, то есть работа самого высокого класса». Война как напряженный труд показана и в рассказе «Старики» сборника 1944 года «Большое сердце». Писатель восхищается «чистым, кряжистым, верным племенем» жителей северных мест, умельцев – столяров, плотников, мостовиков, ставших партизанами и отдающих все свое умение войне.

Уже первые сборники рассказов о войне густо населены самыми разнообразными людьми: писатель стремится показать широкий, массовый характер мужества и героизма советских людей, всенародный характер войны. Помимо солдатской массы, командиров, здесь партизаны и мирные люди, снятые войной с насиженных мест, брошенные в совсем иную, чем до войны, жизнь. Здесь и старый профессор, который мог бы сказать о себе словами шолоховского Андрея Соколова (да почти такими же словами он и говорит): «В скотину они меня не превратили, как ни старались», - человек, прошедший через унижения и изощренные пытки, какие для него, отказавшегося читать при фашистах новую историю, изобрели садисты (рассказ «Отец»). Здесь и фронтовая переводчица Любовь Ивановна, так скромно, достойно и мужественно превозмогающая свою суть очень пошлой, усталой, совсем не героической женщины («Переводчик»), здесь и верная жена волжского шкипера Ольга Андреевна, заменившая своего мужа на барже («Шкипер уход г в плавание»)... Нагибин часто пишет женские образы – солдатской матери, обращающейся со страшной молитвой к богу: лучше смерть сына, чем его позор («Мать»), другой матери, готовой принести на алтарь победы своего единственного ребенка («Большое сердце»)…

К образу женщины-матери, солдатки обращается писатель, ища ответ на вопрос, чем же держится человеческое сердце на войне. Может, и докучно бойцам из рассказа «В избе», что с ними вместе поселилась беженка с малым ребенком, но они дорожат ее присутствием, и вовсе не потому, что женщина с утра до ночи хлопочет по хозяйству – она помогает им сохранить чистый свет в душах. В рассказах сборников «Большое сердце» и «Зерно жизни», где писателю еще далеко не всегда удается создать эмоциональную атмосферу изображаемого, где характеры слишком «вычислены», в этих ранних сборниках при всех издержках незрелости приметно все же главное: настойчивое желание разобраться в природе подвига, в истоках героизма советского человека. «Сколько раз западные писатели изображали человека, вышедшего из мясорубки войны: из романа в роман, из повести в повесть, из рассказа в рассказ переливались опустошенные войной люди, молодые и старые, богатые и бедные, покалеченные и сохранившие себя в целости, по все с дыркой вместо души! – размышляет писатель в одном из более поздних рассказов, «Путь на передний край», вспоминая «надежное, прекрасное мужское лицо» встреченного на дороге войны вольнонаемного возницы с протезом вместо ноги и протезом вместо руки. – И как же не похож на них был этот мой соотечественник, отдавший войне полтела, сильно и стыдливо сознающий свою потерю – вон даже к жене совестится ехать! – но ничего не потерявший в душе! Тут дело не только в свойствах национального характера, а в принадлежности к чему-то высшему, чем твое собственное существование. Когда всему народу дается цель и будущее, каждый становится если и не велик, то больше самого себя».

К шестидесятым годам наша проза с большей, чем прежде, зоркостью стала вглядываться в глубинное содержание подвига, в душевную жизнь и психологию человека войны. Изменились представления о ценности отдельной личности – каждый человек неповторим, незаменим и драгоценен. А ведь именно с этих позиций был написан еще в 1946 году рассказ «Ваганов» о юноше-кавалеристе, ставшем легендой. Сходное опережение времени приметно и в рассказе «На Хортице», написанном в исходе войны. Здесь едва ли не впервые раскрывается тот нравственный конфликт, который впоследствии станет одним из насущнейших в литературе о войне. Два лейтенанта – Барвенков и Кравцов. Барвенков – шумный, «как-то уж слишком по-хозяйски чувствующий себя в жизни» молодцеватый офицер, и Кравцов – деликатный человек большой внутренней силы и убежденности. В критический момент боя между ними происходит разговор, показывающий все различие их характеров и взглядов на военный долг: «Знаешь, чем так помаленьку... подниму я ребят в штыки, чтоб уж с треском...» - говорит Барвенков. «Смуглое его лицо матово побелело изнутри. Глаза Барвенкова удивили Кравцова пусто-страстным своим выражением. Тяжелая волна гнева прокатилась через сердце. Старик Трегубенков, Хрисанфов, радист Мозгунов – почти мальчик, с развороченным животом. Песок на лицах мертвецов, песок в черной ране Мозгунова. Это было так сильно, что голос его прозвучал почти спокойно, только чуть напряженно:

– Хоть ты и на острове, ты все же не Робинзон. Ты командир. Ты отвечаешь за жизнь и смерть своих людей. Ни один не должен погибнуть за так. Не смеешь. Красивые жесты побереги для девушек... – Храбрец, кумир полка, Барвенков представился ему вдруг слабым человеком... – А умереть – не всегда самое трудное».

Исследование духовной жизни человека на войне в литературе «второй волны» достигло таких высот, что ее страницы стали одним из главных достижений нашей литературы. Первые шаги в постановке вопросов психологического и философского осмысления жизни человека на фронте были сделаны в тех условиях, когда советский писатель лицом к лицу встретился со сложным материалом войны.

Много позже критикой были найдены слова, точно определяющие смысл нравственных проблем литературы о войне, в частности «проблемы выбора». А разве не нравственный выбор сделан нагибинской старой переводчицей, которая вполне могла остаться в институте («Переводчик»)? И что гонит обратно на передовую раненого солдата, когда он, только вырвавшись из пекла боя, решает вернуться к товарищам («Солдатская душа»)?

В поэтике рассказов Нагибина военных лет много еще откровенно платоновского, может быть, поэтому сам писатель не придает им большого значения, считая их ученическими. Исключение он делает лишь для «Ваганова», «Связиста Васильева» и «Переводчика».

Вместе с тем рассказы военных лет уже отмечены поиском себя, своей собственной манеры. Есть романтическая приподнятость в «Ваганове», да и в рассказе «На Хортице» писатель пытается одолеть «земное притяжение», придать романтико-эпические черты частному эпизоду Отечественной войны, показать историческую преемственность ратного подвига.

В канун шестидесятых годов вышла повесть Нагибина «Павлик» (1958 г.). В творчестве писателя она как бы завершила главный этап разработки им военной темы. В последующие годы Нагибин обращается к теме войны реже, военный материал используется им не впрямую, а для разговора на вечную тему жизни и смерти, о смысле бытия, назначении человека и осознании им своей нравственной ответственности; он вспоминает о войне, когда думает о судьбе своего поколения. Только повесть «Далеко от войны» еще будет произведением о военных годах. «Гибель пилота», «Перекур», «Дело капитана Соловьева», все перебросы в военную пору «Книги детства» - это совсем иное использование писателем военного материала.

Своеобразна жизнь и судьба Павлика Чердынцева, выпестованного, взлелеянного одиноко растившей его матерью настолько исступленно-любовно, что где-то глубоко в детских годах она перехватила у него инициативу жизни, подменила его волю своей. Стараясь вложить в него все доброе и прекрасное, что знала и чувствовала сама, незаурядная уже этой своей любовью к сыну, она не подготовила его к жизни, особенно к той, которую предложило ему время. Привлекательно инфантильный – в свои двадцать три года он выглядел восемнадцатилетним, - Павлик попадает на войну. И только здесь, без своего властного поводыря, Павлик наконец обретает себя, сам решает свою судьбу. Война дала Павлику мужество, волю, самостоятельность и силу достойно, по-мужски прожить короткую фронтовую жизнь.

Характер, представленный в «Павлике», имеет свои варианты в раннем творчестве Нагибина. В рассказах о войне часто варьируется судьба «радиосолдата» - политработника, чьей воинской обязанностью было нести слово правды в немецкие окопы, распространять листовки, обращенные к жестоко обманутому немецкому солдату, к немецкому народу. Таким «радиосолдатом» в войну был сам Нагибин. Наиболее близок к Павлику Ракитин из рассказа «Бой за высоту», еще ближе – Сергей Былинии из «Пути на передний край». Этим героям отдана часть биографии писателя.

Вышедшая в 1964 году повесть «Далеко от войны» вместила многое из опыта военных лет, когда Нагибин после контузии, болезни и демобилизации стал военным корреспондентом газеты «Труд». Это была единственная газета, чьи военкоры ездили на фронт в штатском, отчего часто возникали недоразумения (их то и дело принимали за шпионов). Корреспондентом «Труда» он побывал в Сталинграде в последние дни знаменитой битвы, в Ленинграде после прорыва блокады, видел, как освобождали Минск, Вильнюс, Гродно, Каунас. Часто журналистская судьба приводила его в места, ставшие тылом совсем недавно. Впечатления этих лет войны в таких известных рассказах, как «Ранней весной» (по нему впоследствии был сделан отличный фильм «Самый медленный поезд»), в многочисленных очерках, опубликованных в газетах и журналах. Развороченный войной человеческий быт, тысячи и тысячи поднятых с насиженных мест людей, разлученных семей... В произведениях этих лет много описаний железнодорожных путешествий, со всей их неустроенностью в то время. Дорожная судьба то и дело швыряла газетчиков в теплушки товарняков, неотапливаемые дачные вагоны какого-нибудь «пятьсотвеселого», как тогда шутили, поезда, а то и в тамбур или на платформу под нефтяную цистерну, а случалось – и в чудом сохранившийся международный вагон с немыслимо роскошными забытыми удобствами. Полстраны было на колесах, люди перемещались с фронта в тыл и назад на фронт, из эвакуации в освобожденные районы, а то и просто мыкали свое горе в тщетных поисках угла...

У нас не так много произведений о жизни тыла, во всяком случае несравнимо меньше, чем о фронтовом бытии. Тут еще и в том причина, что очень долго сохранялось полупрезрительное отношение к тем, кто жил «тыловой» жизнью. В свое время в зубах навязли разговоры о «прятавшихся от войны в Ташкенте». Да полно, разве всякий, кто остался в тылу, «прятался» там? Честный, полуголодный тыл, в непосильной работе, строгостях, лишениях, мужестве, жил тяжелой, напряженной, по-своему героической жизнью. С таким пониманием жизни тыловиков написана повесть «Далеко от войны».

Здесь впервые, пожалуй, проглянуло такое свойство Нагибина, как умение скрупулезно воссоздавать бытовой уклад давнего времени. В написанной почти через двадцать лет после войны повести нет натуги «воспоминательности», она вся пропитана тем временем, будто возникла по самым свежим следам, настолько правдивы и достоверны все подробности той неповторимой, разворошенной войной жизни. Все эти продуктовые карточки, столовские обеды, «Риорита» и «Мистер Браун» вперемешку с фронтовыми песнями и частушками, деревянные бельевые прищепки вместо специальных велосипедных зажимов, выщипанные брови тыловых красавиц...

«Безотказный аппарат» писательской памяти сохранил, удержал в активе все увиденное на войне, а главное – встреченных на фронтовых дорогах людей, чье гражданское поведение навсегда стало для нас мерилом нравственности. Вниманием к общественному содержанию любого человеческого поступка исполнено творчество Нагибина, впитавшее в себя высокий нравственный опыт войны. Отсюда во все его последующие произведения излилось ощущение неотделимости собственной судьбы от всеобщей, народной судьбы.

Один за другим в 1952-1955 годах появляются рассказы Нагибина «Трубка», «Зимний дуб», «Комаров», «Ночной гость», «Четунов, сын Четунова», «Слезай, приехали»... Это сильный рывок писателя к самому себе» Здесь чисто зазвучала нагибинская лирическая интонация, окрепло пейзажное мастерство, здесь проявились многие свойства будущей художнической манеры писателя. А главное – в этих рассказах были сделаны подлинные открытия в характере современника, глубокие проникновения в психологию героев.

В послевоенных рассказах предшествующих лет, даже в таких, как «Деляги», «Карлавач», «Господствующая высота», «Покупка коня», писатель большей частью фиксировал материал, который давала жизнь, подвергая его поверхностной обработке. Но в некоторых из них мы обнаруживаем зерна будущих удач. Так, в рассказе «Деляги» (1946 г.) – о недавних фронтовиках, направившихся в деревню, чтобы зашибить деньгу в разрушенных войной хозяйствах, два различных характера, два принципиально разных подхода к жизни как бы предваряют те серьезные конфликты, которые будут поставлены в повести «Страницы жизни Трубникова»; равно и в рассказе «Нас было четверо» (1948 г.) видны неосознанные наметки автобиографического цикла, начатого в конце пятидесятых годов.

Почему рассказ о деревенском школьнике Савушкине, «маленьком человеке в разношенных валенках, чиненой небогатой одежде, сыне погибшего за Родину солдата и «душевой» нянечки», стал произведением хрестоматийным? «Его сюжет с маленькой взлетной площадки взмывает в высь обобщения», - писал о «Зимнем дубе» Н. Атаров. И взлет этот обеспечен прежде всего правдой и красотой характера «чудесного и загадочного гражданина будущего» пятиклассника Савушкина с его очарованностью природой, родственной близостью миру животных и растений. Писатель щедро открывает перед нами сложный мир душевных переживаний мальчика, слитность их с окружающим. Он будто и для себя самого впервые открывает красоту и совершенство сущего и вовлекает нас, читателей, в радостное ликование открытия.

Сюжет «Комарова» - тоже о становлении личности, первых встречах ребенка с незнакомым, зовущим, притягивающим миром, с пространством моря, с населяющими природу живыми существами. И так же как «Зимний дуб», этот рассказ заставляет думать о том, что же мешает нам воспринимать окружающий мир так же чисто, свежо и светло, как в детстве, о находках и потерях неизбежных – да так ли это? – на пути познания.

Если рассказы «Зимний дуб», «Комаров» претендуют на философское осмысление жизни, то «Слезай, приехали», « Точной гость», «Четунов, сын Четунова» тяготеют к социальной проблематике. Специфика бытования в нашей жизни темы отношений «отцов и детей» - в образе Сергея Четунова, сына знаменитого ученого, крупной личности. Сознание необходимости соответствовать полученному имени, «не посрамить знамен», под которыми суждено было родиться, все-таки не помогло молодому Четунову выдержать испытание пустыней, первое серьезное испытание в жизни.

Нагибин редко сосредоточивает свое творческое внимание на явлении или человеке дурном и уж совсем редко ставит это дурное в центре произведения. Пафос разоблачения не его стихия. Но, постоянно утверждая доброе в человеке, призывая к добру, писатель должен был задуматься о природе нашей доброты, о том, всегда ли она права, а последствия ее благодетельны. Рассказ «Ночной гость» - об издержках доброты, на доверчивости и незащищенности которой паразитируют такие, как Пал Палыч. «Вы знаете, когда идешь к людям с открытым сердцем, тебе всегда помогут» - вот исходные, основа тунеядства Пал Палычей. «Я готов отправиться хоть в Каракумы, хоть на Маточкин Шар с одним носовым платком в качестве багажа – и убежден, что не пропаду!» - говорит он.

Этот характер – такое же яркое открытие Нагибина, как Савушкин, Комаров, Четунов-младший. Наглый, исхитрившийся, умеющий безошибочно играть на благородстве и слабостях мягкого человеческого сердца, убежденный в праве потреблять людскую доброту, ничем не платя за нее да при случае мелко подличая, Пал Палыч не имеет в литературе вполне точных аналогов

«Ночной, гость», равно как и «Подледный лов», «Паук», - это словно преддверие большого цикла так называемых «охотничьих» рассказов, связанных у Нагибина в основном с Мещерой и окрестностями Плещеева озера. Овладевшая им надолго страсть к охоте дала толчок к созданию одного из лучших рассказовых циклов, с которым он вступил в писательскую зрелость. В «охотничьих» рассказах устоялись принципы его психологизма, лиризм очистился от посторонних примесей, укрепи, ась окончательно та интонация, по которой мы всегда го узнаем, как человека по голосу.

За десять лет – примерно с 1954 по 1964 год – вышло больше двадцати рассказов этого цикла. И в нашей и в зарубежной критике цикл этот назвали «Записками сотника» двадцатого века», указывая тем самым адрес традиции. Поначалу кажется, что связи с тургеневским произведением только внешние. И там и здесь человек с ружьем за спиной, встречаясь с людьми, пристально к ним присматривается. Хотя и не всегда в отличии от Тургенева в мещерских былях рассказ ведется от первого лица, в лирическом герое всегда угадывается автор, пусть порой тщательно замаскированный.

В «охотничьих» рассказах внимание писателя концентрируется вокруг проблемы, которая сегодня стала одной из важнейших и в публицистике и в прозе: человек и природа.

Нагибинские персонажи всегда оказываются на природе «о делу». Они либо охотятся, либо рыбачат, либо собирают грибы, либо имеют какую иную конкретную цель. Они не слонялы и не странники, не участники пикников и не праздные гуляки. Это характерно не только для «охотничьих», но и вообще для всех произведений писателя, где герой показан «в пейзаже». Участием в каком-то деле определяется внимание к подробностям жизни природы, знание ее. У Нагибина никогда нет дерева вообще, птицы вообще, зверя вообще.

В 1962 году, в разгар работы над «охотничьими рассказами Нагибин публикует повесть «Страницы жизни Трубникова», - ставшую основой фильма «Председатель».

«Охотничьи» отношения между людьми, даже самые дружественные, поневоле поверхностны, они не дают возможности долговременного сближения в общем труде, человек здесь как бы вырван из привычного социального фона. Многотрудная жизнь деревни Нечерноземья, все хозяйственные заботы, достижения и невзгоды сельских жителей оставались за рамками рассказов. И пришла пора, когда писатель, в недалеком прошлом сельский корреспондент, ощутил себя должником этой жизни, на периферии которой так долго пребывал. Он ощутил настоятельную потребность рассказать об этой жизни впрямую. Так возникла повесть «Страницы жизни Трубникова», которую смело можно поставить в ряд с глубокими исследованиями в литературе о послевоенной жизни деревни. Особенно примечательна эта повесть крупностью, масштабностью характеров главных героев.

Замысел почти одновременно реализовался в прозе и кинодраматургии. Фильм «Председатель» никого не оставил равнодушным. Одни взахлеб хвалили, другие бурно возмущались.

В свете «Страниц жизни Трубникова» многое написанное Нагибиным видится четче: и схватка Анатолия Ивановича с браконьером Сашкой («Погоня» того же, 1962 г.) и внутренняя борьба с самим собой бродячего плотника Валькова, человека сильного эгоистического начала, так нелегко поворачивающегося к людям («На тихом озере»), и непримиримость охотника Болотова к нечистоплотности сына старого друга («Олежка женился»).

Отношения Нагибина с кино, продолжительные, плодотворные, серьезные, вполне могут стать темой отдельной книги, как и его очерковые работы. По сценариям писателя снято больше тридцати фильмов, среди них, кроме «Председателя», широко известны «Ночной гость», «Самый медленный поезд», «Бабье царство», «Директор», «Девочка и эхо», «Чайковский», «Дерсу Узала». Причины успеха писателя в кино, нам кажется, кроются в природе его таланта, новеллистического по преимуществу.

«Чем больше я пишу о детстве, - говорит Нагибин, - тем сильнее мне хочется разобраться в пережитом, а не истаивать в бездумно поэтической восторженности. Я наконец-то понял, что прошлое целиком входит в жизнь настоящего. Оно перестает работать в нас, лишь когда мы притворяемся детьми – в устных воспоминаниях или творчестве. Детство растворено в нашей взрослой крови и заслуживает серьезного разговора, а не сладких слез умиления».

Не экскурсия в страну детства и не путешествие по ней – рассказы циклов «Чистые пруды», «Лето моего детства», «Переулки моего детства». Это обращение к основам самого себя, к главному в себе. Настойчивое внимание к детству, столь свойственное Нагибину, вызвано не только тем, что «ребячество с двумя-тремя годами юности – самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все наше будущее» (А. Герцен). Обращение это вызвано еще и уверенностью, что память – могучий инструмент творчества, дающий писателю возможность выразить себя до конца.

Но, рассказывая о самом себе, своих годах «на сломе отрочества, в преддверии юности», подлинный художник всегда сумеет выразить существо, содержание истоков жизни целого поколения, к которому принадлежит. Изливая себя, душа художника воплотит все самое значительное во всеобщей душе тех, с кем он едино жил, мыслил, верил, чувствовал.

В одном из интервью Нагибин так выразил свое понимание направленности писательского труда: «Наше общество, как ни одно другое, наверное, требует воспитания личности многогранной, гармонически развитой, с душой сильной, тонкой и упругой одновременно». Поисками наиболее убедительных и современных способов воздействия на личность читателя отмечено все творчество Нагибина, всегда стремящегося откликнуться на главные нравственные заботы своего времени. Нагибин выходит к своему читателю с книгой «Царскосельское утро», несущей убежденность в том, что будущее обеспечено еще и достоинством давних времен, трудом и талантом тех, кто навсегда останется нашими спутниками. Нагибин обращается к истокам нашей сегодняшней культуры и нравственности. Его повести и рассказы, основанные на известных – более или менее – фактах биографий писателей и музыкантов прошлого, от протопопа Аввакума до Чайковского. Тредиаковский, Пушкин, Дельвиг, Лесков, И. Анненский, А. Григорьев, Тютчев, Фет, Бунин, Рахманинов – неполный список новых героев Нагибина.

Узнавая и в этих произведениях нагибинскую манеру обращения с жизненным материалом, его слог, его приемы развития сюжета, излюбленные им развороты композиции, мы обнаруживаем в складывавшемся на наших глазах цикле и новые, неведомые нам ранее особенности художественного таланта и мышления писателя.

Многие – и лучшие! – страницы в предшествующих книгах писателя были отданы теме художественного творчества. Предлагая принять участие в поисках ответа на вопрос, что же такое творчество, какова его задача, какова природа человека, им одержимого, Нагибин всегда стремился вывести нас за пределы этих вопросов, растворяя их в проблемах более широких – проблемах человеческого бытия вообще. Размышления о цене слова, его смысле, об общественных возможностях писателя становились раздумьями о смысле жизни, о возможностях и обязанностях человека. Жажда понять свою истинную ценность, свое место среди людей – вот страсть нагибинского героя-писателя, заявленная еще в таких рассказах, как «Почему я не стал футболистом», «Машинистка живет на шестом этаже»... Часто в произведениях, не имеющих прямого отношения к теме творчества, вдруг прорвется откровенно исповедальное – о своем ремесле, о непосильном деле литературы и о профессионализме, о цене и муках рождения слова. Причем делаются эти признания с удивительным бесстрашием и доверительностью.

«Литература останавливает быстротекущее, позволяет людям вглядеться в изменчивый лик бытия», стало быть, слово – великая ценность. «Слово – твое орудие и оружие, лишь им ты участвуешь в заботе народной». Именно степень «участия в заботе народной» беспокоит героя рассказа «Немота», который как бы передает читателю писательские раздумья о творческом труде.

«Беллетризируя» биографические факты из жизни представителей искусства прошлого, Нагибин рискует вызвать на себя огонь противников подобного метода, тех, кто постоянно высказывается против беллетристического подхода к жизни и творчеству великих художников. Но, думается, здесь нет проблемы, вопрос лишь в целях и уровне такого исследования. А право «сочинительствовать» и в этой сфере давно утверждено существованием хотя бы пушкинского «Моцарта и Сальери»...

Конечно, это смелый эксперимент, гипотеза: вот так это могло быть. А может, все происходило совсем иначе. Но не в наивном правдоподобии, не в банальной точности фактов тут дело. Юрий Нагибин пришел в этих вещах к несравненно более важному – к пониманию чужой души... Для этого необходимы не только немалые познания. Тут нужно уловить смысл сложнейшего культурного явления, проявить ту особую чуткость, понимание литературы, людей, эпохи, которая и у специалистов-то встречается не так уж часто. В рассказах Ю. Нагибина это есть, они получились.

Углубляясь в жизнь писателя или композитора прошлого, Ю. Нагибин преследует не только цель специального, узкого анализа его творчества, художнических воззрений. Жизненный материал дает ему толчок к осознанию и воссозданию крупного человеческого характера, проявляющегося в определенных обстоятельствах. Человек и его время, личность и ее становление, нравственность вчера, сегодня и завтра, вечное и преходящее...

И все-таки прежде всего Нагибина влечет к прошлому вызревшая мысль о сущности современного русского искусства, мысль, которую он желает утвердить в сегодняшнем широком читательском сознании: об истоках устремленности русского искусства к добру, красоте и истине. Такие циклы писателя, как «Чистые пруды», «Переулки моего детства», даже, пожалуй, рассказы о природе, могли быть написаны и раньше, и позднее того времени, когда они созданы. А вот к раздумьям о том, что, по выражению Фета, идет «из времени в вечность», Нагибин мог прийти лишь в последние годы.

В каждом из произведений о художниках прошлых времен Нагибин предлагает свою четкую концепцию личности, хотя в связи с особенностями жанра рассказа и маленькой повести берет «в фокус» лишь малую часть биографии. Тогда почему же не «Слово о Пушкине» или, скажем, не «Слово о Тютчеве», «Слово о Тредиаковском», а «Царскосельское утро», «Сон о Тютчеве», «Остров любви» и «Беглец»? Почему не «Мой Лесков», а «День крутого человека»?

В природе таланта Нагибина очень мало, от публицистики, от чистого «умствования», он рассказчик-лирик по преимуществу. Естественно, что обступившие его образы прошлого он стремится объять привычными для него формами малой прозы. Он не рассуждает, а изображает. Прочитанные один за другим рассказы о писателях воспринимаются как «Слово о русской литературе». О ее пафосе, о сути российского писателя, о психологии его творчества, а самое важное – о тех началах демократизма и гуманизма русской литературы, которые и сделали ее великой.

В рассказах и повестях о композиторах – о Рахманинове («Сирень», «Где стол был яств...»), о Чайковском («Как был куплен лес», «Когда погас фейерверк») – речь идет больше о нравственном облике композитора, нежели о его творческих состояниях (исключение составляет, может быть, лишь рассказ о Бахе «Перед твоим престолом»). И хотя написаны эти повести и рассказы так же густо и щедро, как и рассказы о писателях, в концептуальном плане последние кажутся нам более важными в этой «главной» книге Нагибина.

«Прямое мужицкое слово» протопопа Аввакума («Огненный протопоп»), слово веры, совести и страдания – в фундаменте отечественной литературы. Вспоминая незадолго до казни все, чем жил, чему служил, протопоп, «неумолимый правдолюбец», видит и в том свою заслугу, что отдал внимание «всякой твари, всякой малости, населяющей божий мир», чем и был «отличен от всех причастных гусиному перу грамотеев России.

Из тех, чья творческая судьба и личная биография в ее подробностях особенно занимают Нагибина, прежде всего надо назвать Василия Кирилловича Тредиаковского. К нему обращается писатель в рассказе цикла – «Остров любви», о нем – «Беглец», также тщательно выписанный – не то рассказ, не то маленькая повесть, исполненная жгучего интереса к тем дням, когда «первый стихотворец российский и отец нового тонического стихосложения», «сын астраханского попишки» еще только предчувствовал свой путь.

Может быть, нигде Нагибин не близок так своему герою, как в горячем повествовании о реформаторе российской версификации, патриоте русской словесности Тредиаковском – в «Острове любви». Через томление и муку Тредиаковского по слову, по его совершенству выражает Нагибин свое страстное отношение к русскому языку, колдовской силе и сладости слова. В этом смысле едины в своей субстанции герои «Немоты» и «Острова любви». Для них слово – не самоцель, а «орудие и оружие», поиски его – это поиски способа воссоздать жизнь, провозгласить, .утвердить гуманное в ней.

Каждый, о ком пишет Нагибин, внес свою лепту в борьбу за могучий русский литературный язык, позволяющий с равным совершенством изъясняться и в стихах и в прозе. Героическим видит сегодняшний писатель путь, пройденный подвижниками русской литературы, чтобы их волей могла прорваться в отечественную культуру истинная народность, чтобы мог состояться тот язык, который дал возможность нации так полно выразить себя.

В свете рассказов о прошлом многое по-иному прочитывается и в созданном Нагибиным ранее. Проясняется смысл законов, установленных писателем над самим собой, смысл его всегдашнего упрямого стремления к своеобычной работе над словом. Критика иногда упрекала его за пышнословие, излишнюю, по ее мнению, велеречивость. А то было стремление посредством поэтики удержать, утвердить связь времен, воззвать к нашей языковой памяти, подчеркнуть языковую традицию, сохранить все множество оттенков, накопленных словом за века.

Какую бы сторону творчества Нагибина мы ни рассматривали, обязательно увидим глубинную, опосредованную, но явную связь с классической реалистической традицией. В последнее десятилетие среди рассказов «правдоподобного строя» в его прозе начали появляться и произведения иной манеры письма, рассказы и повести с сильным элементом фантастического. Жанрово такие произведения Нагибин чаще всего обозначает как «современная сказка». Это – «Ты будешь жить», «Пик удачи», «Чужое сердце», «Среди профессионалов». И в «Сне о Тютчеве» есть, как выражается сам писатель, попытка «преодоления земных тяжестей». Появление таких произведений, может быть, в какой-то мере предопределяет что-то важное в будущей направленности его творчества. «Не существует единственно плодотворного способа художественного отображения жизни» - в этом высказывании Нагибина содержится намек на поиски новых решений в обработке жизненного материала.

«Реальная фантастика» - вот наиболее подходящее определение для таких произведений Нагибина, как «Чужое сердце», «Пик удачи»...

Писатель вплотную подходит к собственно фантастическому, сказочному, каким могло бы стать продолжение этой истории: как дальше общались бы эти люди, вернее, мать с сердцем сына? Рассказ заканчивается почти что вариантом финала известной легенды о сердце матери: «Ты не ушибся, сынок?»

И в «Чужом сердце», и в рассказе «Ты будешь жить» есть попытка проникнуть в процессы, свершающиеся в подсознании человека, самые непознанные современной наукой и потому самые интересные для нее сегодня.

«Ты будешь жить». Любовь больной, умирающей матери заставляет героя рассказа в самом себе, в своем чувстве, искать способ помочь ей. «Надо лишь усилиться всей любовью, всей верой, всей необходимостью друг для друга и невозможностью друг без друга, всей памятью о прошлом, всем смыслом настоящего и, главное, будущего», - думает Кравцов. Он верит, что спасет любимого человека, если сумеет извлечь скрытую силу, подобно тому как в физическом плане это делают спортсмены. И опять в рассказе все абсолютно реально, кроме финала, где жена Кравцова видит «слабое зеленоватое свечение» вокруг головы мужа, стоящего у темного окна среди ночи. Да и то тут же автор оговаривается: «ей почудилось, видимо, со сна».

Земные обстоятельства легко узнаются в фантазиях Нагибина, невероятное естественно перетекает в действительность.

Своеобразие нагибинского обращения к сказке состоит в том, что у него не увидишь традиционно-сказочных образов, например, черта, как у Шукшина. У Нагибина этот образ, тяготеющий к народному, исконно фольклорному, всегда «за кадром». Даже в самых смелых своих отвлечениях от реальности Нагибин не порывает до конца с жизненной основой.

Отдав циклу «Вечные спутники» около десятилетия, Нагибин в эти годы не ушел весь в прошлое, да и само обращение к делам давно минувших дней не было у него, как мы убедились, бегством от действительности. Он не переставал писать и на темы сегодняшнего дня: рассказы, очерки, сценарии. Именно в эту пору им написан один из самых свежих и «молодых» его рассказов «Вася, чуешь?» - о молодежи БАМа, со своеобразным анализом психологии сегодняшнего молодого человека, находящегося на переднем крае – комсомольской стройке. Рассказ этот как бы антиплакатный, в нем с полемической настойчивостью утверждается сложность внутренней жизни современной молодежи, отношений между людьми разных поколений.

В 1978 году вышла книга Нагибина «Берендеев лес», состоящая из трех разделов: «Рассказы», «Из книги «Золото столицы» и «Из книги «Наука дальних Странствий».

Книга «Берендеев лес» как-то особенно проявила все разнообразие тем и проблем, на всю широту его интересов. Писателя ничуть не смущает, что кто-то может упрекнуть его в слишком широком охвате действительности. Ставя перед собой вопрос, следует ли писателю искусственно сужать круг своих интересов, в одном из совсем недавних интервью он говорит по этому поводу: «Порой бытует такое мнение: если ты писатель-«деревенщик», то и пиши себе о селе, а городской тематикой другой займется, если тебя интересует завод, то развивай «производственную» тему, не к чему, мол, разбрасываться, кидаться от одного к другому. Я категорически против таких рекомендаций, особенно рассказчику. Руководствуясь ими, он может обеднить свое творчество, обделить себя и читателя интересными замыслами». И далее: «Я жалею не о том, что писал о многом. Жалею, что о многом не написал».

Произведения Юрия Нагибина, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

Книги

1. Нагибин, Юрий Маркович. Собрание сочинений : в 4 томах / Юрий Нагибин ; [вступ. ст. И. Богатко]. - Москва : Художественная литература, 1980 - 1981. – Текст : непосредственный.

2. Нагибин, Юрий Маркович. Белая сирень : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : Люкс, 2005. - 526, [2] с. – Текст : непосредственный.

3. Нагибин, Юрий Маркович. Бунташный остров : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : Люкс, 2005. - 447, [1] с. – Текст : непосредственный.

4. Нагибин, Юрий Маркович. Вдали музыка и огни : повести и рассказы / Юрий Нагибин. - Москва : Современник, 1989. - 508, [4] с. : ил. – Текст : непосредственный.

5. Нагибин, Юрий Маркович. Вечная музыка : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : ВЗОИ, 2004. - 703, [1] с. – Текст : непосредственный.

6. Нагибин, Юрий Маркович. Встань и иди : повести и рассказы / Юрий Нагибин ; [вступ. ст. А. Пистуновой]. - Москва : Художественная литература, 1989. - 703, [1] с. – Текст : непосредственный.

7. Нагибин, Юрий Маркович. Дневник / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : Люкс, 2005. - 703, [1] с. – Текст : непосредственный.

8. Нагибин, Юрий Маркович. Избранное / Юрий Нагибин ; [ил. худож. С. Соколова]. - Москва : Терра, 1994. - 624 с., [6] вкл. л. ил. - (Литература). – Текст : непосредственный.

9. Нагибин, Юрий Маркович. Ильин день : повесть и рассказы / Юрий Нагибин ; [худож. Е. М. Ульянова]. - Москва : Современник, 1990. - 525, [3] с. : ил. – Текст : непосредственный.

10. Нагибин, Юрий Маркович. Итальянская тетрадь / Юрий Нагибин. - Москва : Подкова, 1998. - 509, [3] с. – Текст : непосредственный.

11. Нагибин, Юрий Маркович. Любовь вождей : [сборник] / Ю. Нагибин. - Москва : АСТ : Люкс, 2005. - 574, [2] с. - (Мировая классика). – Текст : непосредственный.

12. Нагибин, Юрий Маркович. Московская книга : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : Люкс, 2005. - 493, [3] с. – Текст : непосредственный.

13. Нагибин, Юрий Маркович. Музыканты : [повести] / Юрий Нагибин ; [ил. В. Юдина]. - Москва : Современник, 1986. - 302, [2] с., [13] вкл. л. ил. - (Новинки "Современника"). – Текст : непосредственный.

14. Нагибин, Юрий Маркович. Наука дальних странствий / Юрий Нагибин. - Москва : Молодая гвардия, 1982. - 655, [1] с., [1] л. портр. – Текст : непосредственный.

15. Нагибин, Юрий Маркович. О любви / Юрий Нагибин. - Москва : РИПОЛ КЛАССИК, 2010. - 559, [1] с. - (Неоклассика). – Текст : непосредственный.

16. Нагибин, Юрий Маркович. Огненный протопоп : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : ВЗОИ, 2004. - 462, [2] с. – Текст : непосредственный.

17. Нагибин, Юрий Маркович. Перед твоим престолом : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : ВЗОИ, 2004. - 478, [2] с. – Текст : непосредственный.

18. Нагибин, Юрий Маркович. По пути в бессмертие : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : ВЗОИ, 2004. - 542, [2] с. – Текст : непосредственный.

19. Нагибин, Юрий Маркович. Поездка на острова / Юрий Нагибин. - Москва : Фонд поддержки экономического развития стран СНГ, 2009. - 270, [4] с. - (Ломоносовская библиотека). – Текст : непосредственный.

20. Нагибин, Юрий Маркович. Рассказы синего лягушонка / Юрий Нагибин. - Москва : Мосгорпечать, 1991. - 336 с. – Текст : непосредственный.

21. Нагибин, Юрий Маркович. Река Гераклита : рассказы и повести / Юрий Нагибин. - Москва : Современник, 1984. - 270, [2] с. : ил. – Текст : непосредственный.

22. Нагибин, Юрий Маркович. Срочно требуются седые человеческие волосы : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : Люкс, 2005. - 478, [2] с. – Текст : непосредственный.

23. Нагибин, Юрий Маркович. Терпение : рассказы, повести / Юрий Нагибин ; [худож. Г. Новожилов]. - Москва : Известия, 1987. - 604, [4] с. - (Библиотека "Дружбы народов"). – Текст : непосредственный.

24. Нагибин, Юрий Маркович. Тьма в конце туннеля ; Моя золотая теща : повесть / Юрий Нагибин ; [худож. И. Разина]. - Москва : Независимое издательство ПИК, 1994. - 303, [1] с. – Текст : непосредственный.

25. Нагибин, Юрий Маркович. Улыбка Джоконды : [сборник] / Юрий Нагибин. - Москва : АСТ : ВЗОИ, 2004. - 702, [2] с. – Текст : непосредственный.

26. Нагибин, Юрий Маркович. Царскосельское утро : повести, рассказы / Юрий Нагибин ; [худож. Д. Шимилис]. - Москва : Советский писатель, 1983. - 527, [1] с., 1 л. портр. – Текст : непосредственный.

27. Нагибин, Юрий Маркович. Человек с фронта : повесть и рассказы / Юрий Нагибин. - Москва : Издательство ДОСААФ СССР, 1988. - 509, [3] с. : ил. – Текст : непосредственный.

Произведения в периодических изданиях

28. Нагибин, Юрий Маркович. Бунташный остров : рассказ / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Юность. – 1994. - № 4.

29. Нагибин, Юрий Маркович. Встань и иди : повесть / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Юность. – 1987. - № 10.

30. Нагибин, Юрий Маркович. Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя : история одной любви / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Октябрь. – 1994. - № 9, 10.

31. Нагибин, Юрий Маркович. Две встречи : рассказ / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Октябрь. – 1990. - № 11.

32. Нагибин, Юрий Маркович. Как трудно быть учителем! : рассказ / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Юность. – 1971. - № 11.

33. Нагибин, Юрий Маркович. Погоня / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Охота и охотничье хозяйство. – 2007. - № 11.

34. Нагибин, Юрий Маркович. Страдания ценсора Красовского : рассказ / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Юность. – 1988. - № 4.

35. Нагибин, Юрий Маркович. Так зарождалась музыка : рассказ / Юрий Нагибин. – Текст : непосредственный // Юность. – 1984. - № 2.

Литература о Юрие Нагибине

Книги

36. Богатко, Ирина Александровна. Юрий Нагибин : литературный портрет / И. Богатко. - Москва : Советская Россия, 1980. - 111, [1] с. - (Писатели Советской России). – Текст : непосредственный.

37. Нагибин, Юрий Маркович. Не чужое ремесло / Юрий Нагибин. - Москва : Современник, 1983. - 350, [2] с. - (Библиотека "О времени и о себе"). – Текст : непосредственный.

38. Холопова, Валентина Фадеевна. Парадокс любви : новеллистика Юрия Нагибина / Валентина Холопова. - Москва : Современник, 1990. - 252, [4] с. – Текст : непосредственный.

Статьи из периодических изданий

39. Барин : Юрий Нагибин. - Текст : непосредственный // STORY. – 2017. - № 10. – С. 86-89.

40. Кувалдин, Юрий. Наука перевоплощения / Юрий Кувалдин. - Текст : непосредственный // Независимая газета. – 2015. – 2 апреля. – С. 4 (Прилож.)

41. Булгаков, М. Русские писатели-охотники : Юрий Маркович Нагибин / М. Булгаков. - Текст : непосредственный // Охота и охотничье хозяйство. – 2007. - № 11. – С. 34-36.

42. Куксина, А. Е. «Аз есмь протопоп» : лингвистический анализ повести Ю. Нагибина «Огненный протопоп» / А. Е. Куксина. - Текст : непосредственный // Русский язык в школе. – 2007. - № 5. – С. 54-58.

43. Хайнжамц, О. Э. Приметы времени в языке художественной прозы Ю. Нагибина / О. Э. Хайнжамц. - Текст : непосредственный // Русская словесность. – 2007. - № 1. – С. 67-69.

44. Огрызко, В. Тайна утраты личности / В. Огрызко. - Текст : непосредственный // Литературная Россия. – 2006. - № 23. – С. 1-3.

45. Кушевич, Т. Жизнь и творчество Юрия Нагибина / Т. Кушевич. - Текст : непосредственный // Литература. – 2005. - № 22. – С. 3-6.

46. Литвинова, М. М. Перечитывая Нагибина / М. М. Литвинова. - Текст : непосредственный // Русский язык в школе. – 2005. - № 2. – С. 52-58.

47. Солженицын, А. Двоенье Юрия Нагибина / А. Солженицын. - Текст : непосредственный // Новй мир. – 2003. - № 4. – С. 164-171.

48. Борисов, М. Феномен Нагибина / М. Борисов. - Текст : непосредственный // Литературная газета. – 1996. - № 27. – С. 4.

49. Нагибин, Юрий. Дневники / Юрий Нагибин. - Текст : непосредственный // Юность. – 1995. - № 7. – С. 60-67.

50. Нагибина, Алла. О прожитом и пережитом / Алла Нагибина. - Текст : непосредственный // Литературная газета. – 1995. - № 11. – С. 6.

51. Нагибин, Юрий. Война с черного хода. Волховская тетрадь : военные записки / Юрий Нагибин. - Текст : непосредственный // Дружба народов. – 1992. - № 5/6. – С. 119-143.

52. Нагибин, Юрий. Художник прежде всего тешит собственного беса / Юрий Нагибин. - Текст : непосредственный // Литературная газета. – 1992. - № 50. – С. 4.

53. Нагибин, Юрий. В те юные годы : быль / Юрий Нагибин. - Текст : непосредственный // Юность. – 1982. - № 1. – С. 30-48.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.