Версия для печати

«Я вызван русским языком» (к 90-летию Фазиля Искандера)

Библиографическое пособие. Курган. 2019

6 марта исполнилось бы 90 лет со дня рождения Фазиля Искандера. Поэт, писатель, философ, блестяще владевший словом: его афоризмы заставляют остановиться в восхищении: «Как просто сказано, но как точно, как глубоко!». Добрый гений, проживший долгую и, наверное, счастливую жизнь: занимался любимым делом, которому посвятил всего себя, при жизни заслужил и народную любовь, и признание властей, что дано не всякому литератору. Его книги переведены на десятки языков и до сих востребованы – многотысячные тиражи тому доказательство. Сам Фазиль Искандер называл себя русским писателем, воспевавшим Абхазию – именно здесь живут его герои, будь то знаменитый Сандро или мальчик Чик, здесь же разворачивается действие всех его самых известных произведений.

Толстой из Чегема

Судьба Искандера сложилась настолько кинематографически красиво, что стоило бы снять фильм, полный света, добра и любви. Родившийся в 1929 году в Сухуме писатель ушел из жизни на закате июля 2016-го, признанный, читаемый, не изменивший себе и сказавший все, о чем хотел. Не каждому инженеру наших душ, чьи произведения включены в школьную программу, выпадало такое счастье.

О впечатляющем творческом пути Фазиля Абдуловича можно прочесть в энциклопедиях, да и сам он охотно говорил о себе. О том, каким был глубоким человеком, еще напишут те, кто знал мастера лично. Мы же – обычные читатели и поклонники его таланта – всегда будем вспоминать об Искандере с теплотой: он в полной мере обладал той мудростью, которую сам называл «умом, настоянным на совести», его бесконечное обаяние, порядочность и такт трудно поставить под сомнение. Совершенно лишенный апломба, он являлся действительно «больше, чем поэтом». Часто знаменитая формула употребляется не к месту, но случай создателя абхазского литературного эпоса «Сандро из Чегема» подходит для определения идеально. Искандер стал полномочным представителем маленького абхазского народа в большой литературе, и с детства впитанное двуязычие (писал, разумеется, по-русски) сослужило ему и всем нам добрую службу.

Язык Искандера чудесен, при этом автор не играет строчками, стараясь похвастаться, как ловко умеет жонглировать образами. Почему? Потому что не делает подобного певец, творящий эпос, так уж повелось: нужно поведать современникам увлекательную историю, которая уйдет далеко за горизонт, будучи многократно пересказанной грядущими поколениями. Отточенность формулировок рождается из необходимости мгновенного запоминания. Такие афоризмы, как «Прогресс, друзья, это когда еще убивают, но уже не отрезают ушей» или «Стремление к абсолюту совести породило великую русскую литературу. А стремление к абсолюту свободы – великое одичание общества», рождаются не ради красного словца, а чтобы полнее выразить мысль.

Однако не одними емкими цитатами и тонким юмором замечателен Искандер. Вспомним, с какой любовью (от нее-то и рождается образность!) автор описывает пятнадцатилетнюю дочь дяди Сандро: «Лицо ее дышало – вот чем она отличалась ото всех! Дышали глаза, вспыхивая, как вспыхивает дно родничка, выталкивая струйки золотистых песчинок, томно дышали подглазья, дышала шея так, что частоту биения пульсирующей жилки можно было подсчитать за пять шагов от нее. Дышал ее большой свежий рот, вернее, дышали углы губ, не то чтобы скрывающие тайну ее чудной улыбки, но как бы неустанно подготавливающие эту улыбку задолго до того, как губы ее распахнутся. Казалось, углы губ ее пробуют и пробуют окружающий воздух, вытягивая из него какое-то солнечное вещество, чтобы благодарным сиянием улыбки ответить на сияние дня, шум жизни».

В этом отрывке много толстовской любви к своим героям. «Сандро из Чегема» - сборник новелл о небольшой абхазской деревне, оказавшейся в жерновах XX века и вынужденной меняться, конечно, не похож на «Войну и мир», но между двумя текстами есть нечто общее. Искандер, как и Лев Толстой, стремился запечатлеть весь огромный масштаб происходящих событий, глядя на них глазами человека, не умеющего быть эгоистом.

И в «Созвездии Козлотура», и в рассказах герой Фазиля Абдуловича совсем негероичен, он похож на Пьера Безухова, в растерянности стоящего перед свалившимся на него наследством, или Андрея Болконского, отрешенно взирающего в небо Аустерлица. Что делать, если время проходит по тебе катком, не щадя нежных чувств? Дядя Сандро из Чегема старается сохранить в себе все хорошее, что в нем есть: он не всегда пример для подражания, но в образе этого обаятельного, витального южного плута воплощено то миропонимание, которое и позволило самому Искандеру очень остро разочароваться в 90-х и замолчать. Назовем это «здравым смыслом»: и хотя словосочетание слишком заезжено, другого все равно нет.

Советский Союз, который писателю нравился не во всем, служил единственным залогом того, что в общем хоре голосов найдется место и для абхазцев, и для жителей маленькой деревни. Можно было сколько угодно бегать от колхозов и бороться за свои обычаи, однако после отделения республик довольно быстро выяснилось, что сами по себе малые народы никому не интересны: в наступившей реальности они способны лишь стать фигурами на глобальной шахматной доске.

Оставленность – это чувство ироничный Искандер переживал остро и болезненно: нет, сам он не был столь высокого мнения о себе, чтобы считать, будто все должны бегать вокруг писателя и возносить хвалы. Он высоко ценил своих земляков, о которых писал всю жизнь. Но сейчас Чегем заброшен. Умирал Фазиль Искандер в России, где о Сандро и Абхазии вспоминали редко. Великий эпос малок нации читали в Советском Союзе, а в нашей нынешней стране ему не нашлось отдельного места. Вне империи очень трудно быть писателем целого народа, да и просто русским классиком – та еще задача.

Искандер не сдался, но и слов у него не осталось. Все было сказано в 60-е, написано в 70-е, произнесено в 80-е. Фазиль без Чегема, как Дон Кихот, боролся за своего Санчо по имени Сандро, и если вы читаете этот текст, то рыцарь, наверное, одержал победу.

Из интервью с Сергеем Шаргуновым

Загадочное, отчасти сказочное существо... Каждое его слово я ловлю заворожённо, как если бы заговорило вековое, всё ещё мощное дерево. Ловким движением он берёт сигарету («Винстон», синий), щёлкает зажигалкой. Раздув ноздри, выпускает облако, и я делаю снимок для Instagramm на радость хипстерам: «Прикольный дед». Искандер много курит. По стародавней привычке ложится далеко за полночь, а встаёт днём. Ему восемьдесят пятый год. Я приехал в его московскую квартирку в районе «Аэропорта». В синеватом дыму – блюдо с абхазскими мандаринами. Недавно он перенёс тяжёлую болезнь («Я слабо стою на ногах», - замечает, сидя за столом), видно, что слова даются трудно, он как бы вымучивает их с гримасами и отделывается короткими фразами, поэтому становится совестно его долго пытать.

– Я вас не утомил?

– Да нет, всё нормально, - вдруг гаркает уверенно.

– Фазиль Абдулович, что вас в жизни больше всего радовало?

– Хорошая книга больше всего радовала. Хорошие стихи, если попадались, радовали. Чужие, да. И более всего, конечно, хорошие люди, когда с ними знакомился, и мы делались близкими. С годами человеческое общение ослабляется. Оно большое значение имеет в молодости.

– Человек сильно меняется с возрастом?

– Кто как.

– Вы?

– Я не сильно.

– Вы рады, что стали известным писателем?

– (Смеётся) Ну я об этом не думаю. А, в общем, я неразочарован оттого, что отдался литературе.

– Вы были тщеславны?

– Ну, был. Но в меру. Большой устремлённости к славе я никогда не имел.

– Что главное для писателя?

– Свои личные, самые сильные впечатления перевести в творчество.

– Рассказать о себе?

– В той форме, в какой сам писатель решит. Но коснуться самых сильных впечатлений, потому что они наиболее выпукло показывают его душевные возможности. Главное удовольствие искусства – возможность повторения не когда-нибудь, а сейчас того, что было. Почему нас радует искусство? Жизнь повторима.

– Вы с детства знали, что будете писать?

– Нет, конечно... Я вообще любил всегда очень литературу. И очень много читал. И в детстве, и в юности, и в другие годы. Видимо, изначально какая-то такая склонность была, но я её не осознавал. А потом... постепенно... В детстве отец читал мне «Тараса Бульбу», на душу мою влияло, но на творчество? Я об этом не задумывался... В моей жизни всегда главной была литература. Я старался соответствовать её интересам, а не интересам моей жизни. Но это как получалось... Я старался быть настоящим писателем.

– Своего рода служение?

– Да

– Что для вас детство?

– Я о детстве очень много писал и помню многое, оно было и радостным, и очень печальным. Детство – это первозданное отношение к миру.

– Как надо воспитывать детей?

– Достаточно, чтобы было главное – любить. А всё остальное наладится...

– У вас никогда не было соблазна писать по-абхазски и откуда у вас такой яркий русский?

– Всё-таки русский для меня был главным языком. Я учился в русской школе. В Сухуми все говорят по-русски. Отсюда – и всё остальное... Абхазский язык был домашним. Писать на абхазском советовали, но я не слушал этих советов. Вообще я изучал немецкий, английский, но по-настоящему знаю только два языка – русский и абхазский.

– А что помогало вам писать?

– Я думаю, что дар в первую очередь, но и труд. Я сразу понял, что надо много работать над рассказом, чтоб он вышел приличным. Сначала писал всё, как напишется, а потом занимался каждой фразой. Вносил правку и заново печатал на машинке. Три, четыре раза перепечатывал. Машинка ломалась, буквы отлетали... Начинал с десяти страниц, а заканчивал иногда вещью в шестьдесят страниц. Всю прозу только на машинке печатал!

– А компьютер?

– С компьютером я не свыкся.

– Бывало, что не хотелось писать?

– Да, и это было связано с отсутствием вдохновения. Я никогда не заставлял себя писать. Бывало, не писал месяцами. Дело в состоянии. Душа не хотела... А потом я мог писать днями и ночами.

– Были замыслы, которые не осуществились?

– Были, в которых я разочаровался. Некоторые я откладывал...

– Алкоголь и литература...

– Я считаю, писателю надо быть подальше от алкоголя. Я всегда писал в трезвом состоянии.

– Есть такие писатели, которые на вас сильно повлияли?

– Кроме классических писателей, из наших, XX века, на меня повлиял Бабель. Из классиков – Толстой, это вершина русской прозы.

– А были писатели, с кем вы по-настоящему дружили?

– Были, но большого влияния не имели на меня. Я всегда себя чувствовал самостоятельным. Большой творческой близости у меня ни с кем не было.

– Свой голос – очень важен, да?

– Да! Но это либо само приходит, либо этого нет. Я никогда не пытался найти собственный голос.

– Смех важен в литературе?

– Если в вашем даре это есть – чувствовать и понимать юмор, это замечательное свойство, а если нет, то искусственно его привить нельзя. Юмор – остаточная радость жизни после вычета глупости. Мы радуемся юмору, осознав глупость, даже если после вычета глупости в жизни не остаётся ничего, кроме разума. Но в божественном смысле это и есть главное.

– Интересная формула, над ней хочется размышлять. А у вас были серьёзные страсти?

– (Посмеивается) Нет, пожалуй... Ну как, были... Влюблялся... Вот самая серьёзная страсть!

– А страх?

– Страх тоже бывал, но до каких-то панических вещей никогда не доходило. Был страх перед государственной полицией...

– А что может спасти от отчаяния?

– Умение жить какой-то внутренней целесообразностью и, соблюдая эту высшую целесообразность, не бояться неожиданных ударов. Важно нежелание идти на поводу у людей или направлений. В Евангелии всё сказано. Быть честным, порядочным, добрым. Главное в человеке, конечно, совесть. Совесть смягчает человека. Это великий дар, данный от природы. Я думаю, с обострённой совестью жить сложнее, но та же обострённая совесть облегчает жизнь и помогает выжить.

– Антонина Михайловна говорит: вас соборовали вчера. Вы религиозный человек?

– Ну, как вам сказать. Я склонен верить в Бога, но сильной религиозности в себе не замечаю. Если человек праведен, значит, он в глубине души верующий.

– Сейчас религиозность часто выглядит фальшиво...

– Это есть. Нажрался жизнью и пришёл к Богу, чтобы нажраться и у Бога.

– Книги помогают человеку?

– При прочтении книги, которая мне лично по-настоящему понравилась, у меня дух подымается, и я чувствую себя крепче.

– Что вам важнее в литературе: язык, сюжет, идея?

– Дух. Дух...

– Вы, я читал,. критичны и по отношению к богатеям «дикого капитализма»...

– Да, да, да... Кстати, важно помнить: честные люди – это не те, которые всю жизнь удерживают себя от воровства, а те, кому и в голову не придёт, что можно что-то украсть, то есть присвоить.

– Не было соблазна уехать?

– Никогда. Это от человека зависит.

Визитная карточка «Думающий о России»

Фазиль Абдулович Искандер родился 6 марта 1929 года в Сухуми (Абхазия). Его отец, иранец по происхождению, в 1938 году был выслан из СССР, мальчик рос у родственников по материнской (абхазской) линии.

Фазиль Искандер с матерью

Искандер окончил сухумскую школу с золотой медалью, поступил в Московский библиотечный институт, в 1951 году перевелся в Литературный институт имени А.М. Горького, который окончил в 1954 году.

В 1954-1955 годах Фазиль Искандер был литературным сотрудником газеты «Брянский комсомолец», в 1955-1956 годах – газеты «Курская правда».

Первые поэтические публикации Искандера появились в 1952 году. Свои работы поэт регулярно публиковал в журнале «Литературная Абхазия». Первый сборник стихов «Горные тропы» вышел в 1957 году. С конца 1950-х годов также публиковался в журналах «Юность», «Неделя» и «Новый мир».

Первый рассказ был напечатан в 1956 году в журнале «Пионер». В 1966 году в журнале «Новый мир» была опубликована первая повесть «Созвездие Козлотура».

В 1979 году в альманахе «Метрополь» была напечатана повесть «Маленький гигант большого секса», за что на несколько лет был практически отлучен от советской печати. Только в 1984-1985 годах в периодике появились новые рассказы Искандера.

По мотивам произведений Искандера было снято множество фильмов. Среди известных экранизаций – картина Юрия Кары «Воры в законе» (1988), в основу которой легли рассказы «Чегемская Кармен» и «Бармен Адгур». В 1989 году вышло сразу два фильма по произведениям Искандера: «Созвездие Козлотура» и «Пиры Валтасара, или Ночь со Сталиным». В 1992 году был снят фильм «Маленький гигант большого секса» с Геннадием Хазановым в главной роли.

Фазиль Искандер ушел из жизни 31 июля 2016 года в возрасте 87 лет.

Писатель был награжден орденами «За заслуги перед Отечеством» III (1999), II (2004) и IV (2009) степеней, орденом «Честь и слава» I степени Абхазии (2002).

Фазиль Искандер награжден различными премиями: Государственной премией СССР (1989), Государственной премией РФ (1993), премией имени А. Д. Сахарова «За мужество в литературе» (1991), Пушкинской премией фонда А. Тепфера (1992) и др.

В 2011 году Искандер стал лауреатом литературной премии «Ясная Поляна» и обладателем премии правительства России.

Фазиль Искандер был женат на поэтессе Антонине Хлебниковой. В браке родились двое детей – сын Александра и дочь Марина.

После смерти писателя в России учреждена Международная литературная премия имени Фазиля Искандера по трем номинациям: проза, поэзия и киносценарий по произведениям Искандера. Имя Фазиля Искандера присвоено Государственному Русскому театру драмы в Сухуме. В 2009 году Банк Абхазии в честь Фазиля Искандера выпустил памятную серебряную монету из серии «Выдающиеся личности Абхазии» номиналом 10 апсаров.

В 2011 году у Фазиля Искандера и его жены Антонины Хлебниковой была золотая свадьба.

Из интервью с Фазилем Искандером

– В связи с золотой свадьбой уместно вспомнить историю вашего знакомства. Насколько автобиографичен эпизод встречи с девушкой в Абхазии, описанный в «Созвездии Козлотура». Все было так?

– Наверное, так. Или почти так. Я давно не перечитывал, не помню.

Фазиль Искандер с женой Антониной Хлебниковой

Напомним писателю, а также читателям это описание: «Девушка была в обществе двух пожилых женщин. Они прошли по тротуару мимо нас. Я успел заметить нежный профиль и пышные золотистые волосы. Это была очень приятная девушка, только талия ее мне показалась слишком узкой. Что-то старинное, от корсетных времен... И вот я вижу – она стоит на маленьком причале для местных катеров. Наклонилась над барьером и смотрит в воду. На ней какая-то детская рубашонка и широченная юбка на недоразвитой талии. Про таких девушек у нас говорят: ножницами можно перерезать».

– Где была свадьба?

– Как-то неловко говорить о свадьбе.

– Хорошо, давайте поговорим о книжке. Что вы можете сказать о стихах жены?

– Для меня говорить о творчестве моей жены, заинтересовывать кого-то ее творческой жизнью – тоже довольно неудобное дело.

– По национальным традициям неудобно?

– Отчасти и по национальным. Нескромно.

– Но книжка-то выходит, и, значит, некоторая нескромность уже допущена.

– Издание книжки – инициатива наших друзей. И осуществила эту идею Лидия Графова.

– Но вы же не о себе будете говорить, а о другом человеке.

– О себе-то я как раз мог бы говорить.

Из интервью с женой Фазиля Искандера Антониной Хлебниковой

– Фазиль Абдулович большую часть своей жизни прожил не в родной Абхазии, а в Москве. Следование национальным традициям менялось с годами?

– С возрастом оно стало более заметным. Хотя, конечно, я и раньше это наблюдала. Во время московских застолий кто-нибудь из его русских друзей-писателей начинал хвалить свою жену. Знаете, как поется в песне: «Как Иван женою выхваляется...»? Фазиль на людях никогда меня не хвалил. В молодости это меня немного ранило.

– А свадьба у вас проходила по абхазским традициям?

– Не совсем. По абхазским традициям свадьба – одно из самых больших торжеств в жизни. А Фазиль просто поставил свою семью в известность о том, что женился. Причем он даже впервые отправил на время свою маму отдыхать в горы. Когда мама вернулась из санатория, он рассказал ей, что расписался. И тогда там же, в Сухуми, в доме его сестры Поли устроили застолье, где я и мои родители познакомились с его семьей (мамой, сестрой, братом и их семьями) и тремя его друзьями. Мои родители впервые видели сухумское застолье, на котором обычно говорят цветистые тосты. Стол вел брат Фазиля Фиридун, известный в городе тамада. Мой папа потом, в Москве, долго вспоминал начало кавказского тоста: «Этим прекрасным хрустальным бокалом...» Фазиль снял комнату у какой-то глухонемой гречанки. Там был отдельный вход: две стены разных домов без окон составляли двор, и у меня было ощущение лермонтовской «Тамани». Когда я пришла на следующий день после свадьбы к своим родителям, оказалось, у папы ночью от переживаний за меня случилось кровоизлияние в глаз. Старший брат папы говорил ему: «Что ты делаешь? Ты отдаешь дочь за человека, который, во-первых, старше нее, во-вторых, кавказец, а в-третьих, еще к тому же и поэт, то есть богемщик». Но зато в нашей семейной жизни богемная часть была смягчена. Мы слышали порой, как какой-нибудь известный писатель уезжал из дома, оставлял жену – живи, как хочешь. Для Фазиля это было невозможно.

У Фазиля Искандера и Антонины Хлебниковой разница в возрасте – почти одиннадцать лет. Она, как говорит, сразу приняла его руководящую роль, а потом уже преклонялась перед ним как перед поэтом и литератором. Антонина Михайловна очень любила литературу, но поступить в Литературный институт, рядом с которым жила, не решилась и стала экономистом. Работала в научно-исследовательском институте при Министерстве энергетики, потом редактором в экономических журналах. Их встреча в Сухуми описана и ею – в стихотворении «Сухумский берег. Ночь». В нем есть такие строчки:

И никак тут не устоять,

Если двое – стихи и прибой.

И уже наших рук не разъять,

И не страшно в прибой за тобой.

– Кто вас обучил традициям мужа?

– Мама Фазиля, Лели Хасановна, многое мне объяснила. Она плохо говорила по-русски, не была образованной, но была по-крестьянски мудрой. Помню, она меня поразила, когда сказала, что по абхазским традициям невестка не должна обращаться к свекрови напрямую, только через других людей: «Скажите ей» - и свекровь тоже говорит: «Скажите ей». Даже имя не называли. Потом моя мама беседовала с ней. И Лели объясняла: «У нас, если муж пришел домой пьяный и лег спать на пол, жена должна взять подушку и лечь рядом». Мама была возмущена. А мудрая Лели намеренно брала крайний случай и на нем учила, что можно, а чего нельзя. Лели также говорила маме: «У нас, у абхазов, тот, кто украл, меньше виноват, чем тот, у кого украли». «Как?» - поражалась мама. «А вот так, - продолжала Лели. – На том, кто украл, - один грех (перед человеком, у которого он украл). А тот, у кого украли, начинает думать на разных людей, и у него много грехов». Моя мама даже растерялась и выдохнула: «А правда». Фазиль раздваивался между городской семьей отца, аристократичной тетушкой Сусанной, любимым автором которой был Стендаль, и деревенской семьей матери.

Из интервью с Фазилем Искандером

– В вас помимо абхазской, течет еще персидская кровь. Искали ли вы родственников по линии отца?

– Нет. В Иране, кроме отца, никого не было. Мне сообщили, что отец умер. Узнали мы это каким-то частным путем.

Отец Фазиля Искандера, иранец, при Сталине был выслан в Иран. В стихотворении Искандера «На палубе» есть такие строчки:

Веки отца соколиные.

Глаз обжигает белком.

Помню усы его длинные,

Пахнущие вином.

И дальше:

Моря ночного прохлада,

Доброй луны леденец.

С матерью вез нас куда-то

Мой невезучий отец.

– Ваш дед по отцу был владельцем кирпичного завода, и в Абхазии многие дома строились из его кирпичей. Можно сказать, из каких кирпичиков складывался ваш дом?

– Мой дом, если говорить мировоззренчески, построен не из кирпичиков деда по отцу, а из, если можно так сказать, кирпичиков деда по матери. Я приезжал к нему летом на каникулы. Настоящий крестьянин, со всеми особенностями крестьянского мышления, он повлиял на меня своей жизнью.

Из интервью с Антониной Хлебниковой

– Вы были первым читателем и первым критиком прозы Фазиля Искандера?

– Конечно. Он сразу понял, что я преданный литературе человек. У него в Сухуми среды не было. Он же русский писатель, и его хотели сделать переводчиком местных классиков. Прозу Фазиль начал писать, уже женившись. Он, конечно, высмеял это: жена появилась, Муза сбежала. Но состоялся он именно как большой прозаик.

– А мемуаров Фазиль Абдулович в последнее время не писал?

– Никогда не писал. Его спрашивали, почему не пишет, он сказал: «Все интересное, что было в моей жизни, я описал в своих произведениях». То есть хуже, чем писал, он писать не хочет.

– Вы сами не записывали ничего?

– Мне было неудобно. К тому же жизнь была своеобразная – он участвовал в разных политических акциях, еще до «Метрополя», подписывал письма протеста. Меня пугало, что я окажусь каким-то соглядатаем: посидела в компании его друзей, послушала разговоры, пришла домой и записала. Мне это претило.

– Фазиль Абдулович не советовался с вами перед тем, как подписать какое-то письмо?

– Он ни с кем не советовался. Он тяжел тем, что непредсказуем. Я даже однажды стихотворение посвятила этому:

О, как непредсказуем милый мой,

Когда ждешь «да»,

Ответит он отказом,

А то на все вдруг согласится разом...

И так далее. Он закрытый человек.

Несколько лет назад Фазиль Искандер совершил поступок, который со стороны тоже может показаться результатом его непредсказуемости, но это другая история. Искандер принял православие. Поэт Тамара Жирмунская в свое время познакомила семью Искандеров с отцом Александром Менем. Фазиль Искандер и Александр Мень вели богословские беседы, и, по ощущению Антонины Михайловны, писатель был уже в шаге от того, чтобы креститься у отца Александра. И вдруг Меня убивают. Крестился Фазиль Искандер только спустя десяток лет после его гибели. Но сына Фазиля Абдуловича и Антонины Михайловны успел крестить Мень.

– Ваш сын Александр пишет рассказы. Он пошел по пути отца?

– Нет, сын окончил факультет журналистики, но не захотел работать по специальности и стал, по словам отца, «юным финансистом». А рассказы он действительно пишет и года три-четыре назад наконец доверился отцу и дал почитать написанное. Я помню, когда я первый раз показала Фазилю свои стихи, я вся извелась. Это было лет через десять после нашего знакомства, дочка уже в школу ходила. Фазиль не пришел в восторг, но принял и даже что-то подсказал. Для меня было большой честью, что он приложил руку к моим стихам, я даже черновички с его исправлениями до сих пор храню. Сын показал ему рассказы, уже написав их пять или шесть. У Фазиля была удивительная реакция. Он сказал: «Сукин сын, он же ничего в жизни не читал, почему он так хорошо пишет?» Я сказала Фазилю: «А потому что он твой сын». При этом у Саши нет ни малейшего подражания отцу – такое впечатление, что он его даже не читал.

Из интервью с Фазилем Искандером

– О детях вам удобно говорить? Книжка оформлена рисунками вашей дочери Марины, которые она сделала, когда еще была маленькой...

– Дочь и сейчас рисует, хотя по образованию филолог. Недавно мне картину подарила. Я как-то записал фразу: «Я так туп к живописи, что воспринимаю только великие картины».

– Ваш сын пишет рассказы...

– Он довольно способный, пишет грамотно, культурно для начинающего писателя. Что будет дальше, не знаю.

Разница в возрасте у двух детей Искандеров – двадцать лет. Когда 1983 году родился желанный сын, первое, что сделал. Фазиль Абдулович, - вызвал строителей, и те возвели дополнительную стену, которая отделила кабинет писателя от остальной части квартиры. Дверь в новой стене была обита, как входная. При всей любви к семье Искандеру необходимо было отделиться, чтобы работать. И семья относилась к этому с пониманием, видя, как Фазиль Абдулович каждое свое произведение собственноручно перепечатывает по четыре-пять раз, причем с каждым разом увеличивая объем. Даже печатная машинка не выдерживала – у нее отлетали клавиши. При этом Искандеру надо было, чтобы «я был один, но где-то за стенкой шуршала моя семья». Такое положение и домашние считали благом. По словам Антонины Михайловны, Искандер, когда работал, как тигр, бегал по диагонали кабинета, накручивая себя.

– Раз о жене говорить неудобно, давайте попробуем о женщинах вообще. Антонина Михайловна считает, что у вас архаичные представления о женщине.

– Основа женской поэтичности – робость. Женщина должна преувеличенно бояться за своих близких, особенно детей, должна преувеличенно бояться темноты, крыс, грозы, плохих снов, плохих предчувствий. Это возбуждает в мужчине влечение к ней, мужество, чувство ответственности. У мужей смелых женщин всегда растерянные лица. Причина – нарушен баланс природы, хотя они этого могут до конца жизни не понимать. Беда стране, где слишком много смелых и к тому же зарабатывающих больше мужей женщин.

Пиры Искандера

Писатель только следует голосу, который диктует ему рукопись.

Ф. Искандер

Детские впечатления, как известно, самые сильные. Художнику же особенно необходимо сохранить в себе безоблачный мир детства, когда все выглядит лучше, чище; деревья – выше, небо – синее, люди – добрее и сильнее. Эта непосредственность и чистота восприятия бытия отличают Фазиля Искандера, и сам он не раз замечал потребность детской веры в разумность мира.

Он и создал собственный мир – по своим законам и меркам, как хороший портной шьет костюм: нигде не тянет, не жмет, все удобно и соразмерно. Это гармония света и радости – даже когда Искандер повествует о событиях грозных и невеселых.

Мир Искандера довольно строго очерчен географически Москва, город, в котором писатель живет уже давно, - лишь место, где нашлось достаточно времени, чтобы неспешно вспоминать родные края. А художественная вселенная – там, на благодатных берегах теплого моря, где буйная растительность и древние горы.

У Искандера – в Абхазии, неизбежные при этом «сквозные» образы, варьируемые так и эдак сюжеты, словом, некоторые самоповторы – суть продолжение достоинств, когда, следуя некоей магической спиралью, характеры все усложняются, проблемы слой за слоем исследуются все глубже...

Искандер емко и исчерпывающе определил эту спираль (или, если угодно, пружину) своей главной, Большой книги – «Сандро из Чегема»: история рода, история села Чегем, история Абхазии и, наконец, весь остальной мир, как он видится с чегемских высот...

Величие замысла позволяет продолжить грандиозную абхазскую сагу бесконечно.

– Волею судеб, Фазиль Абдулович, вы оказались в русле русской классической литературы и – шире – в мире христианской культуры. Как это случилось и что значат для вас эти понятия?

– С детства я говорил по-русски. Дома с мамой беседы шли по-абхазски, но между собой мы, дети, говорили по-русски. Я вообще всю жизнь думал по-русски. А определяющим для человека является тог язык, на котором он думает. В русскую жизнь окунулся, учась в русской школе, в институте в Москве, работая в газетах Брянска и Курска.

Мой внутренний мир развивался под влиянием патриархальной абхазской действительности. Отсюда и «Сандро» - в конечном счете ностальгия по этому миру. Христианское мировоззрение впитывал бессознательно. Прочитав «Песнь о вещем Олеге», плакал над эпизодом прощания Олега с конем. Это, разумеется, не первое знакомство с русской поэзией, но пушкинские строки пронзили меня до основания.

«Одно из самых очаровательных воспоминаний детства – это наслаждение, которое я испытал, когда наша учительница первых классов читала нам вслух на уроке «Капитанскую дочку». Это были счастливые минуты, их не так много, и потому мы бережно проносим их сквозь всю жизнь. Счастлив человек, которому повезло с первой учительницей. Мне повезло.

Александра Ивановна, моя первая учительница, любовь и благодарность к ней я пронес сквозь всю жизнь.

Уже зрелым человеком я прочел записки Марины Цветаевой о Пушкине. Из них следует, что будущая мятежная поэтесса, читая «Капитанскую дочку», с таинственным наслаждением все время ждала появления Пугачева. У меня было совсем другое. Я с величайшим наслаждением все время ждал появления Савельича.

Этот заячий тулупчик, эта доходящая до безрассудства любовь и преданность своему Петруше. Невероятная трогательность. Разве Савельич раб? Да он на самом деле хозяин положения! Петруша беззащитен против всеохватывающей деспотической любви и преданности ему Савельича. Он беспомощен против нее, потому что он хороший человек и понимает, что деспотичность именно от любви и преданности ему.

Еще почти ребенком, слушая чтение «Капитанской дочки», я чувствовал комическую перевернутость психологических отношений хозяина и слуги, где слуга и есть истинный хозяин. Но именно потому, что он бесконечно предан и любит своего хозяина. Любовь – главнее всех.

Видно, Пушкин сам тосковал по такой любви и преданности, может быть, ностальгически переодел Арину Родионовну в одежды Савельича.

Главным и неизменным признаком удачи художественного произведения является желание вернуться к нему, перечитать его и повторить наслаждение. В силу жизненных обстоятельств мы можем и не вернуться к любимому произведению, но сама надежда, мечта вернуться к нему греет сердце, придает жизненные силы.

Насколько легко ограбить, обмануть культурного человека в жизни, настолько трудней его ограбить в духовном отношении. Потеряв многое, почти все, культурный человек по сравнению с обычным крепче в сопротивлении жизненным обстоятельствам. Богатства его хранятся не в кубышке, а в банке мирового духа. И многое потеряв, он может сказать себе и говорит себе: я ведь еще могу слушать Бетховена, перечитать «Казаков» и «Войну и мир» Толстого. Далеко не все потеряно.

Чтение Достоевского в юности производило потрясающее впечатление. Я до сих пор уверен, что человек, прочитавший «Преступление и наказание», гораздо менее способен убить другого человека, чем человек, не читавший этого романа. И дело не в том, что Достоевский говорит о справедливой наказуемости преступления.

Дело в том, что Достоевский в этом романе разворачивает перед нашими глазами грандиозную психическую сложность человека. Чем отчетливее мы понимаем психическую сложность живого существа, тем трудней его уничтожить.

Всю мировую культуру я воспринимал через русскую. Я осваивал христианскую культуру, ее основы, мировоззрение, сам того не ведая, быть может, мало заботясь о религиозных началах.

Всю мировую литературу я разделяю на два типа – литература дома и литература бездомья. Литература достигнутой гармонии и литература тоски по гармонии. Разумеется, при этом качество литературного произведения зависит не от того, какого типа эта литература, а от силы таланта художника.

Интересно, что в русской литературе эти два типа художников появлялись нередко в виде двойчатки, почти одновременно.

Так, Пушкин и Лермонтов – достигнутая гармония (Пушкин) и великая тоска по гармонии (Лермонтов). Такая же пара: Толстой – Достоевский. В двадцатом веке наиболее яркая пара: Ахматова – Цветаева.

Литература дома имеет ту простую человеческую особенность, что рядом с ее героями хотелось бы жить, ты под крышей дружеского дома, ты укрыт от мировых бурь, ты рядом с доброжелательными, милыми хозяевами. И здесь в гостеприимном и уютном доме ты можешь с хозяином дома поразмышлять и о судьбах мира, и о действиях мировых бурь.

Литература бездомья не имеет стен, она открыта мировым бурям, она как бы испытывает тебя в условиях настоящей трагедии, ты заворожен, затянут видением бездны жизни, но всегда жить рядом с этой бездной ты не хочешь. Впрочем, это во многом зависит от характера читателя.

Литература дома – преимущественно мудрость (Пушкин, Толстой). Литература бездомья – преимущественно ум (Лермонтов, Достоевский).

Мудрость сразу охватывает все окружение, но видит не так уж далеко, потому что далеко видеть и не надо, поскольку, видя все вокруг, мудрость убеждается, что человек везде человек и страсти человека вокруг одинаковы.

Ум имеет более узкий кругозор, но видит гораздо дальше. Так, Достоевский разглядел далеких бесов и в бешенстве помчался на них, как бык на красную тряпку.

Литература дома всегда гораздо более детализирована, поскольку здесь мир – дом и нельзя не пощупать и не назвать милую сердцу творца домашнюю утварь.

Литература бездомья ничего не детализирует, кроме многообразия своего бездомья, да и какие могут быть милые сердцу детали быта, когда дома нет.

Зато литература бездомья гораздо более динамична, она жадно ищет гармонию и в поисках этой гармонии постоянно убыстряет шаги, переходящие в побежку, а иногда, отрываясь от земли, летит.

Безумный безудерж Достоевского – и мощный замедленный ритм Толстого. Как динамична Цветаева – и как статична Ахматова! И обе – великие поэты. Ахматова – литература дома. Цветаева – литература бездомья. И сразу, с ранней юности обозначилась таковой, хотя родилась и жила в уютном профессорском доме.

Оба поэта – люди трагической судьбы. Но одна из них сразу стала поэтом дома, а другая – поэтом бездомья.

В известной мере Ахматова и Цветаева выступают в двадцатом веке в роли Пушкина и Лермонтова. И мы как бы догадываемся, что если бы не роковые обстоятельства, Пушкин прожил бы долгую жизнь и умер бы своей смертью. Лермонтов тоже прожил бы гораздо дольше, но трагический конец его был предрешен.

Разумеется, в совершенно чистом виде эти два типа литературы почти не существуют. Но как две мощные склонности они реальны. Они необходимы друг другу и будут сосуществовать вечно.

В России жил один из самых гармонических поэтов мира – Пушкин. Больше никогда не повторившееся у нас – великое и мудрое пушкинское равновесие. Однако гармония в российской жизни пока никак не удается. И никогда не удавалось. Был, говорят, Петр Великий. Может быть, гений, но как человек – воплощение самых крайних крайностей. И не было ни одного гармонического царя, не говоря о генсеках.

Впрочем, кажется, при Екатерине наметилось какое-то равновесие: извела мужа, но ввела картошку. Эта наша ученая Гретхен очень любила военачальников и сильно приближала их к себе. Вообще при Екатерине каждый храбрый военный человек имел шанс быть сильно приближенным. Может быть, поэтому, говорят Россия при Екатерине вела самые удачные войны. Она ввела в армии принцип личной заинтересованности. Нет, мудрого пушкинского равновесия и здесь не получается.

Как же так? В России был величайший гармонический поэт, а гармонии никогда не было. Но раз Пушкин был в России, значит, гармония в России в принципе возможна. Почему же ее нет? Выходит, мы плохо читали Пушкина. Особенно политики.

Я бы предложил в порядке шутки, похожей на правду, будущим политическим деятелям России, положив руку на томик Пушкина, давать клятву народу, что перед каждым серьезным политическим решением они будут перечитывать Пушкина, чтобы привести себя в состояние мудрого пушкинского равновесия.

Все остальное мы уже испытали: дворцовые перевороты с удушением монарха, реформы, контрреформы, революции, контрреволюции, - ничего не помогает, нет гармонии в российской жизни.

Пушкин – наш последний и если мы еще способны шутить – это тоже Пушкин».

Андрей Дементьев: «Один из крупнейших прозаиков нашего времени – Фазиль Искандер – начинал свою творческую судьбу с поэзии. Я хорошо помню его – молодого густоволосого красавца, когда мы ходили по узким коридорам Литинститута после лекций, вновь переживая яростные дебаты, только что отзвучавшие на наших творческих семинарах в присутствии выдающихся мастеров – Валентина Катаева и Евгения Долматовского, Константина Паустовского и Михаила Луконина... Ещё не было у Фазиля первых поэтических книг, которые вскоре выйдут на его малой родине – в Сухуми. Но мы уже читали друг другу свои юношеские стихи. Уже тогда меня поражали метафоричность и какая-то удивительная по глубине и не сообразующаяся с ранним возрастом автора народная мудрость. Постижение современной жизни начинались в нём с верности дедовским традициям и любви к отчему дому, где он впервые почувствовал красоту родной земли и красоту души простого человека. Высокая моральная ответственность перед людьми и перед будущим останутся в нём навсегда.

Два главных корня в каждой душе –

извечные Страх и Стыд,

И каждый Страх, побеждающий Стыд,

людей как свиней скопит.

Два главных корня в каждой душе

среди неглавных корней.

И каждый, Стыдом побеждающий Страх,

хранит молоко матерей.

Поэтические сборники Фазиля Искандера – «Горные тропы», «Доброта земли», «Зелёный дождь», «Дети Черноморья» и более поздние – «Стихотворения», «Ежевика» - это пронзительный монолог во славу Жизни и гимн её нравственной чистоте, искренности и величию души. Но уже и в этих книгах поэт даёт нам почувствовать своё несогласие с общепринятыми нормами, когда они унижают человека, и свой протест против всего уродливого, жалкого и фальшивого в повседневности бытия.

...Ты человек. Но поживи-ка!

И выживи. И много дней

Живи, как эта ежевика,

Жизнь, выжимая из корней».

ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ

Л. Г.

Какой земли какие жители

Когда-то честь и совесть сблизили?

Взорвется честь: - Меня унизили!

Заплачет совесть: - Вас обидели!

Чем дышит честь? Поймешь ли бестию?

Гарцует вновь молодцеватая.

И вечно честь клянется честию,

И вечно совесть виноватая.

Не знаю, беды ли, капризы ли

Или трагедия любовная?

Взорвется честь: - Меня унизили!

Заплачет совесть: - Я виновная.

Как поживает честь картежника,

Сметающего куш со столика?

И не смущает ли художника

Больная совесть алкоголика?

Честь исповедуют воители

И предъявляют, словно алиби.

А совести они не видели,

Но и увидев, не узнали бы.

Влетает в глаз, раскрытый совести,

Соринка мира, мир коверкая,

А несть перебирает новости:

Не оскорбительна ли некая?

Взорвется совесть: - Пир бесчестия!

А честь: - Опять меня обидели!

Над нами каркают известия,

Грозя чумой земной обители.

****

Взгляните на небо:

Погода какая!

Купите мне хлеба –

Цена небольшая.

Купите мне кофе

Бразильский, бразильский!

У нас на Голгофе

Такие изыски.

Бутылку сухого

Для пиршества строчек.

Но можно любого

И брынзы кусочек.

Звоните в контору,

Скажите, мол, болен

Тот самый, который

Еще не уволен.

А вам, чтоб не кисли

В годину лихую,

Я ваши же мысли

Для вас расшифрую.

ПРИТЧА

Графин вина – ему награда.

Тебе – корзина винограда.

Ты недоволен? Ты не рад?

Бери графин, дай виноград!

Ведь виноградная корзина

Вина содержит три графина.

И после выжимки мы с ним,

Конечно, их опорожним.

Вот так завистливая лень

Проигрывает каждый день,

И жить и выпить торопясь,

Теряет с выгодою связь.

...Об этом миру и векам

Христос вещал ученикам,

Прихлебывая заодно

Древнееврейское вино.

Быть разумом живей и прытче

Он завещал, как в этой притче.

ГРУША

Вот на столе большая груша.

А за окном зима и стужа.

Напоминает сочный плод

Горячий юг и желтый мед.

Философ вымолвит солидно:

- Да, эта груша сердцевидна.

Не потому ль который век

Кусает сердце человек?

Воскликнет тот, что был не в духе:

Не груша, а свинья на брюхе!

И прошипит завистник злой:

Здесь груши лопают зимой!

Художник нарисует грушу

И утолит рисунком душу.

А я скажу, глотая слюнки:

Живая груша на рисунке.

Но почему она живей

Той, что росла среди ветвей?

Уже закладывает уши,

А мы о груше, груше, груше.

Нас доведет вопросов рой

До бесконечности дурной.

И только тот, кто грушу съест,

Нам распахнет и Ост, и Вест,

Освободив наш ум от груши,

Как бы кивнет: - Вперед, капуши!

Хороший аппетит балбеса –

Невольный двигатель прогресса.

СОРИНКА ЗЛА

Соринка зла влетела в душу. Пытка.

И человек терзается в тиши.

И плач его – последняя попытка,

Попытка выслезить соринку из души.

****

Ударит в щеку негодяй –

Скорей вторую подставляй!

Не кровь – не верь своим глазам, -

Любовь стекает по щекам.

Не этого хотел Христос,

Но виснет в воздухе вопрос

****

Зигзаг любви, паденья и осечки,

Восторг, затишье, хаос мировой!

И вдруг над бездною – вниз головой!

...А надо было танцевать от печки.

Милее мельница, шумящая на речке,

Огромных глупых крыльев ветряной.

ДИАЛЕКТИКА

Не великие ученья,

А совсем наоборот:

Первобытный способ тренья

Искру жизни создает.

Но невидимое глазом

Той же техники приплод:

Тренье разума о разум

Искру мысли создает.

СТАРИК И СТАРУХА

Море лазурное плещется глухо.

Залюбоваться издалека:

Входят в море старик и старуха,

Медленно входят. В руке – рука.

За руки взявшись, все дальше и дальше,

Дальше от нас и от грешной земли.

Это трогательно без фальши.

Как хорошо они в море вошли!

В юности было... Впрочем, едва ли...

Где-нибудь в Гаграх или в Крыму

С хохотом за руки в море вбегали,

Но выходили по одному.

Боже, спаси одинокие души

Всех одиноких вблизи и вдали.

Как эти двое жили на суше?

Так вот и жили, как в море вошли.

Музыка счастья доходит до слуха

И отдается болью слегка.

Входят в море старик и старуха.

Уже под водою в руке – рука.

КРАСОТА

Какие проводы и встречи,

Далекий юг, далекий год!

Пришвартовавшийся под вечер,

Дышал, как пахарь, теплоход.

Она у поручней стояла,

Как бы светясь из полутьмы.

Глазели на нее с причала

Гуляки разные и мы.

Фигуры легкой очертанья,

То ли улыбка, то ли смех.

И льющееся обаянье

Ни на кого или на всех.

Благословляю изумленность

Непобедимой красотой,

Тобой, летучая влюбленность,

И недоступностью самой!

Гремело рядом: - Вира! Майна!

В кофейне затевался пир.

Непостижима ее тайна,

Но ею постигают мир!

Лицо бледнеющее в нимбе

Чуть золотящихся волос

Причал. Богиня на Олимпе

И засмотревшийся матрос.

УЛЫБКА

А.Х.

Улыбка – тихое смущенье,

Начало тайны золотой.

А смех – начало разрушенья

Не только глупости одной.

Что помню я? С волною сшибка

В далекой молодости той.

И над водой твоя улыбка

Промыта страхом и волной.

Язвительного варианта

Подделку вижу без труда.

Улыбка, как сестра таланта,

Не длится долго никогда.

Улыбка Чаплина, Мазины,

Робеющая без конца,

Преодоленный плач отныне

Нам будет разбивать сердца.

Вокруг хохочут жизнелюбы,

Как будто плещут из ведра.

Твои раздвинутые губы

Как бы процеженность добра.

И даже ангелы, что вьются

Над жизнью грешной и земной,

Не представляю, что смеются,

Но улыбаются порой.

ПЛАЧ ПО ЧЕРНОМУ МОРЮ

А.Х.

С ума сойти! Одна секунда!

Где моря теплый изумруд?

Одесса, Ялта и Пицунда –

Для нас умрут или замрут?

Потеря в памяти хранится,

Другим потерям – не чета.

России – южная граница.

России – летняя мечта.

России южная граница.

Страна до самой Колымы

Сюда мечтала закатиться

И отогреться до зимы.

Где горы зелени, где фрукты,

Где на закате теплоход?

Все разом потеряла вдруг ты,

Оставив земляков-сирот.

Измордовали твою сушу,

Порастащили по углам.

Но море Черное, как душу,

Хотелось крикнуть: - Не отдам!

...России южная бездомность.

Где пляж горячий, где песок?

Где моря Черного огромность

И кофе черного глоток?

****

...Сдыхаю от тоски. И вдруг письмо поклонника!

Я встрепенулся. Как Христос покойника,

Он оживил меня, нежданный адресат.

Как ты узнал? Как вовремя мой брат

Неведомый склонился к изголовью,

Все угадав далекою любовью.

Не раньше и не позже, в нужный миг

Любовь пересекает материк.

Вот чудо из чудес Любовь есть Бог.

Из праха я восстал и вышел за порог.

****

Когда я выключаю свет,

Внезапно вспыхивает разум,

Чтобы найти незримый след

Всего, невидимого разом.

Вопросы эти или те,

Неодолимые, нависли.

Но хищно разум ловит мысли

Кошачьим зреньем в темноте.

В ИТАЛЬЯНСКОМ МУЗЕЕ

Вот памятник античности. Прекрасно.

Должно быть, римлянин стоял со мною рядом.

Глядел я долго на него. И не напрасно.

Я каменел. Он оживал под взглядом.

Я каменел, он оживал под взглядом.

Так что же будет? Дальше, дальше, дальше!

Но я решил – давно конец балладам,

Не надо мне потусторонней фальши.

Не оживив античного мужчину,

В конце концов я отвернулся, братцы.

Я выкинул из жизни чертовщину.

Да и в стихах не хочется мараться.

СЛОВО

Чтоб от горя и заочно,

И впрямую, и побочно

Не осталось ничего,

Надо точно, очень точно

Словом выявить его.

Только слово в мире прочно,

Прочее – житейский вздор.

Горе, названное точно,

Как сорняк летит в костер!

****

Да, государство с государством

Хитрит, не ведая помех.

И здесь коварство бьют коварством,

У них один закон на всех.

Но грех чудовищный и низкий

На дружбе строить свой улов.

Ведь близкий потому и близкий,

Что защищаться не готов.

Одновременно со стихами в печати стали появляться и рассказы Искандера – «Первое дело», «Мой первый школьный день», «Время по часам»... Но настоящий успех пришёл к нему с публикацией повести «Созвездие Козлотура» (1966). Молодой писатель сразу поднялся на вершины литературного Олимпа.

Александр Трифонович Твардовский, напечатавший в «Новом мире» это произведение, позже всенародно признался: «Это большая радость – появление в прозе Фазиля Искандера».

Вообще Фазилю очень повезло с литературной средой – дружеское общение с Аксёновым, Чухонцевым, Войновичем и другими талантливыми авторами шумной тогда «Юности», где его широко печатали и привечали, добавляло уверенности и оптимизма. Хотя времена тогдашние не очень были оптимистичны. Буйствовала цензура, партийное начальство строго следило за лояльностью писателей. Не потому ли Искандер в своём творчестве довёл до совершенства иносказание и беспощадность сарказма. Следуя великим традициям мировой и российской литературы – от Сервантеса, Рабле и Салтыкова-Щедрина, - он продолжал совершенствовать смеховой контекст, используя притчу как многоплановый литературный приём. Как-то он написал: «Чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путём, и будет настоящим юмором».

Искандера охотно печатали лучшие журналы страны, его книги выходили огромными тиражами и переводились на многие иностранные языки.

В своей главной книге – романе «Сандро из Чегема», которую Искандер, можно сказать, писал всю жизнь, он показал нашу эпоху сквозь призму личного восприятия, расширяя художественную панораму через диалоги вымышленных героев с историческими личностями, опираясь при этом на живое устное слово. Мастерски используя приёмы исторической аллюзии и великолепно владея эзоповым языком, писатель на материале недавнего прошлого поднял самые актуальные проблемы. Именно за эту беспощадную правдивость цензура коверкала роман, публиковавшийся в отрывках на протяжении нескольких лет в периодической печати.

Когда решили напечатать в журнале «Юность» другое знаковое произведение Искандера «Кролики и удавы», редакцию предупредили в Главлите, что нас будут бить «до кровавых соплей». Но времена изменились. На дворе стоял 1987 год. Повесть мы напечатали. Фазиль раскрыл в ней природу власти, базирующейся на лжи и насилии, при которой человек не готов к тому, чтобы «жить правдой». Успех был ошеломляющий. А участием в нашумевшем альманахе «Метрополь», который вышел на Западе, а потом уже у нас, Искандер ещё раз подтвердил свою творческую независимость. Конечно, это создало ему дополнительные трудности, потому что авторам «Метрополя» на какое-то время «перекрыли кислород»...

Все эти годы Фазиль Искандер продолжает активно работать. Появляются новые рассказы, выходят книги – и в России, и на Западе.

Фазиль успел много сделать для отечественной литературы, подняв её планку в наших душах на ту высоту, где порядочность и милосердие, доброта и совесть заняли своё достойное место.

Современную словесность невозможно представить без Фазиля Искандера, без его ярких и глубоких повествований – «Сандро из Чегема», «Бармен Адгур», «Защита Чика», «Кролики и удавы», «Морской скорпион»...

Вещи, с которыми прозаик Искандер явился читателю (прежде всего в «Новом мире» Твардовского), имели поразительный успех. Трудно сказать, что здесь сыграло первостепенную роль: абхазский (кавказский) колорит? свежесть интонации? обаятельно-лукавая ирония (и самоирония)? Секрет в том – и это-то безошибочно почувствовал читатель, - что его рассказы и повести были начисто лишены малейшего привкуса конъюнктуры. На потребу дня – ничего! Автор словно очертил вокруг себя меловой круг правды и отрубил: сюда не вторгайтесь, это мой мир!

В стихах он сказал об этом даже несколько декларативно:

Душа реальна. Вот мой дом.

И потому меня живьем

Никто не взял, не сжал,

не скрючил.

Идею чести целиком

Я в этом мире ледяном

На жизнь, как шапку, нахлобучил.

Показателен один из весьма привлекательных персонажей Искандера – Виктор Максимович из «Стоянки человека». Повесть построена в форме рассказов, монологов, исповедей самого героя; завершающего авторского слова, его оценок мы как бы не слышим. Рассказчик (автор) представляет нам Виктора Максимовича: чудаковатый строитель «махолета», своего рода мухусская достопримечательность. А уж потом, виток за витком, фигура укрупняется, каждый последующий эпизод проясняет черты личности. Вся его жизнь – подтверждение его кредо, «идеи чести». Каждый случай, поведанный героем, - схватка с трусостью, низостью, ложью. И не сказать, что Виктор Максимович всегда выходит победителем. Но у него есть, как ныне говорят, безусловные нравственные императивы.

Знаменательно и то, что дорогой, по-видимому, писателю персонаж признается, что верит в Бога, и это – простое следствие, как он замечает, научной и человеческой корректности. И, добавлю я, первооснова его этических констант.

Из интервью с Фазилем Искандером

– Хочу спросить вас о Библии.

– Это самая феноменальная книга! При всех ее длиннотах – и одновременно божественной простоте. Вдруг встречается такая мудрая фраза, что десятки раз перечитаешь ее, прежде чем поймешь. Я не согласен с Розановым, что Ветхий Завет – это бесконечность, а Евангелие – тупик. На мой взгляд. Евангелие – сгусток всего лучшего, что есть в Библии, - и безмерный океан.

– Евангелие было любимым чтением Достоевского, который, как никто из русских писателей, созерцал «обе бездны», терзаясь и стремясь к Богу. Вы испытывали его воздействие?

– Возможно, подсознательно. Читал «Преступление и наказание» - и волосы становились дыбом. Страшное потрясение! Удивлялся его гению, умению смотреть далеко вперед. Поразительна его метаморфоза - от революционного нетерпения петрашевца до глубочайшего христианства. Но «своим» писателем Достоевский для меня все же не стал. Сомнения героев Достоевского потому и достигают такой грандиозной мощи, что это борьба с собственным безверием. Знаменитый монолог Ивана Карамазова, предшествующий «Легенде о Великом Инквизиторе», для меня убедительнее, чем сама «поэма». Великие и страшные слова произносит Иван: если для достижения мировой гармонии нужна слеза хотя бы одного невинного ребенка – он отказывается принять такую гармонию, «возвращает билет». Мне думается, что если Толстой завершил мировую литературу минувших веков, то Достоевский начал новую, как Эйнштейн физику.

Искандер нередко пользуется своего рода дедуктивным методом. Выдвинув некий, иногда комический, постулат, подкрепляет его «забавным случаем», а то и целой вереницей анекдотов, выдумок. Двигаясь таким образом от общего к частному, Искандер убеждает читателя в незыблемости своих тезисов и добивается эффекта абсолютной подлинности.

Его книга «Человек и его окрестности» начинается словами: «Юмор – последняя реальность оптимизма». И словно в подтверждение этой реальности в книге возникают персонажи прежних произведений – дядя Сандро и Автандил Автандилович, а также… Ленин.

«С месяц я его упорно читал. Это было нелегкое чтение в том смысле, что трудно было преодолеть скуку. Он чертит бесконечные круги, а иногда и виртуозные зигзаги конькобежца, но все это происходит на одном уровне, на одной плоскости. Но то, что естественно для конькобежца, неестественно для мыслителя... Одним словом, при чтении Ленина у меня возникло много недоуменных вопросов».

Ленин (или его сумасшедший двойник, или самозванец – Бог весть?!), появившийся в Мухусе и проповедующий в ресторане за чашкой кофе, эту реальность оптимизма не принимает, с юмором у него обстоит неважно...

Искандер подчиняется законам, писанным им самим, и при необходимости преступает их.

Из интервью с Фазилем Искандером

– Как вы относитесь к оценке критиками «Человека и его окрестностей»?

– Меня упрекали в том, что это попытка повторить «Сандро». Между тем нельзя дважды войти в один и тот же поток. Это совершенно другая вещь, хотя в одном месте Сандро и возникает. У меня вообще творчество циклично, поэтому появление прежних героев закономерно.

– А повесть «Пшада»? Это продолжение романа о дяде Сандро?

– Я воспринимаю ее, пожалуй, как нечто самостоятельное, хотя герой – тоже чегемец. Старый генерал, он перед смертью вспоминает, как в Будапеште застрелил двоих пленных. Как могло случиться, что он убил безоружных?.. Такие вот трагические темы властвуют сегодня надо мной. И все-таки надеюсь писать вещи с юмором, с нежностью к людям, что более свойственно моей натуре.

Одно из самых поразительных творений Искандера – «'Рассказ мула старого Хабуга». Прием, прямо скажем, опробованный, и не раз. Взять хотя бы «Верного Руслана» Г. Владимова. Но у Владимова – такова его художественная задача – люди и события ограничены рамками понимания пса. Искандер избирает иной путь. Его мул, по сути, наделен человеческим сознанием. В «устах» животного сконцентрированы суждения здравого смысла. Ведь ум среднего мула, если верить «герою» рассказа, выше ума среднего человека. «Ход» Искандера – найти такую позицию своей кинокамеры, фиксирующей события, которая наилучшим образом позволяет обозреть происходящее, дать наиболее обширную и сфокусированную панораму.

И вот старый Хабуг неспешно движется на своем мудром муле в Мухус к сыну, останавливаясь по дороге опрокинуть стакан-другой вина с друзьями, неизменно приговаривая пожелание «кумхозам» опрокинуться, как этот стакан.

Можно заметить, что выпивают у Искандера постоянно, процесс этот нетороплив, исполнен достоинства и глубокомыслия. Славный Сандро – один из лучших украшателей стола, веселый и рассудительный тамада. Празднуется рождение нового человека, празднуется приход гостя. Оплакивание умершего также выливается в застолье. Ничего не поделаешь – добрые кавказские традиции!

У Искандера в описании этих пиршеств есть нечто раблезианское. Автор с нескрываемым удовольствием подробно перечисляет угощения, посвящает в таинство их приготовления, со знанием дела оценивает напитки. В зависимости от обстоятельств стол может быть скромным – фасолевая похлебка, мамалыга, чача. Или пышным – когда пирует Большеусый.

Из интервью с Фазилем Искандером

– А как возникла у вас мысль написать рассказ от лица животного?

– Хорошо помню это. В нашем доме мула не было, мул был у моего зятя, деревенского жителя. Он рассказывал, как его отец ездил верхом на муле, что по абхазским обычаям было своего рода вызовом обществу – почему не на лошади? А ему так было удобно. Встречаются же такие самостоятельные крестьяне! И еще зять рассказывал, что когда мулы пасутся вместе с лошадьми и жеребятами и вдруг нападает волчья стая, мулы бесстрашно защищают жеребят. Поразительный факт! Он и стал атомом замысла.

С огромным подъемом работал над этой главой, никогда сам столько не хохотал! Отдельные фразы приходили в самых неподходящих местах. Мы как раз ездили в Грецию, и там я видел множество мулов. Может, и это повлияло. Во всяком случае, я записывал сами собой выскакивающие фразы, а вернувшись домой, сразу сел за машинку.

Искандер рассказывал, что как-то в Центральном доме литератора его познакомили с неким генералом, который никак не мог поверить, что перед ним автор знаменитых «Пиров». Он, похоже, был убежден, что написать новеллу мог свидетель или участник событий. На роль участника достаточно молодой тогда Искандер явно не подходил…

Кремлевский горец пирует в Гаграх. Это называется – совещание секретарей райкомов Западной Грузии. Идеологические наставления и начало пиршества останется, за кадром. Сталина, Калинина, Берию, Ворошилова и «второстепенных» вождей мы видим глазами дяди Сандро, когда ансамбль Платона Панцулая вплывает в банкетный зал.

А вокруг него сброд тонкошеих

вождей,

Он играет услугами полулюдей...

Знал ли Искандер стихотворение Мандельштама, когда сочинял «Пиры»? Вопрос, пожалуй, не требует ответа, ибо главное-то, как все совпало у двух художников!

Искандер сдержан, он осознанно отказывается от нагромождения безумств. Более того, тиран под его пером обретает даже какие-то ну если не привлекательные, то почти человеческие черточки. Да, жесток. Подозрителен. Коварен. Да притом маниакальная вера в собственное избранничество. Но Искандер, создав «поток сознания» вождя, оставил ему даже единственный «шанс» - вообразить себя крестьянином Иосифом Джугашвили, который отказался править Россией...

Вот сидит он за роскошным столом, слушает любимую песню и горестно размышляет. Ведь власть – это такое положение или состояние, когда нельзя любить, ибо как только полюбил – поверил, а коли поверил – жди предательства. Он бесконечно одинок, этот маленький человек с рябым лицом, жестокость и подозрительность выжгли его душу, обрекли ее на страшное изгойство. И даже песня о черной ласточке опасна, размягчает, бередит душу, может, запретить ее?

И таково ли воздействие музыки или прихоть Большеусого, - вдруг жалко становится ему им же обиженного Ворошилова. Жаль Сталину и симпатичного ему Лакобу, ведь он знает наперед: Берия сожрет его, а он не защитит – потому что любит. Жалость людоеда. Вот ведь какие парадоксы!

Смещаются временные пласты. Сталин видит себя, мальчика Иосифа, играющего на лужайке и слышащего оскорбительный смех мужчин по адресу матери; этого унижения он не может ей простить. А Сандро вспоминает свою встречу на нижнечегемской дороге с Кобой, спешащим с награбленным прочь от погони; взгляд убийцы преследует его всю жизнь...

Тайну величайшего злодея, как назвал Искандер лучшего друга советских колхозников, он, возможно, и не разгадал, но подступил к ней вплотную, ибо поиски вел в окрестностях человека.

Из интервью с Фазилем Искандером

– Фазиль Абдулович, все преступления героев Достоевского – сущие пустяки по сравнению со злодействами одного из персонажей вашего «Сандро», Сталина. Как вы полагаете, может быть, истоки его чудовищной жестокости, аморальности коренятся в том, что он, бывший семинарист, как и другие революционеры, отпал от Церкви, от Бога?

– Это очень сложный вопрос. Разве определишь, в какой момент тиран стал тираном? Сочиняя «Сандро из Чегема» и, конечно, не надеясь, что когда-нибудь здесь, в нашей стране, увижу эти страницы опубликованными, я более всего опасался впасть в спекуляцию на ненависти к Сталину. И описал Большеусого на отдыхе, когда он вроде бы и не тиранствует. В глубине души он проигрывает другой вариант собственной жизни – в роли крестьянина Джугашвили...

Невероятная безжалостность могла быть и в самой человеческой природе Сталина. Скорее всего так.

– И все-таки в описаниях кремлевского горна мелькает ваша улыбка. И сам отец народов позволяет себе пошутить. Как, например, в эпизоде рыбной ловли, когда он потчует «ребят из охраны» жареными цыплятами, приговаривая: «Ешьте скорее, пока они не выросли».

– Это буквально цитата! Мне рассказывал об этом один из бывших охранников Сталина. Времена были уже антисталинские, и он, вспоминая лучшие минуты своей жизни, рассказал всю эту историю. Сталин как человек тоже уставал. Ведь мания преследования, насколько я понимаю, не присутствует круглосуточно, - она то охватывает, то отпускает...

«Пиры Валтасара» Искандер охарактеризовал как карнавал сталинской бюрократии.

Карнавал – это веселье. В тщательно охраняемом ночном гагринском застолье веселье, правда, какое-то натужное, - вперемешку с ужасом. Читатель-то улыбнется: смешны и жалки тонкошеие вожди, пресмыкающиеся перед диктатором...

Карнавальный смех, по утверждению М. Бахтина, направлен на смену властей и правд, смену миропорядков, в акте карнавального смеха сочетаются смерть и возрождение. В этом действе без разделения на актеров и зрителей возможны самые неожиданные вещи – и они в «Пирах» происходят. Сандро летит к самым ногам вождя, и тот (лично!) наливает ему вина и милостиво разговаривает с танцором. Но непринужденный разговор этот таит смертельную опасность для Сандро, беспечный танцор чует ее опаляющее дыхание – и ловко уходит от беды.

Читатели, вместе с Сандро догадываются, что этот пир во время чумы – веселье обреченных, ибо все собравшиеся обречены на гибель и забвение. Только народ – а это в данном случае участники ансамбля и дядя Сандро – бессмертен, он выживет, выстоит.

Изящная теория М. Бахтина помогает понять некоторые формальные и жанровые особенности творчества Искандера. Одна из последних повестей писателя представляет собой диалоги Сократа с абхазским купцом, который посетил его в узилище и беседовал с приговоренным к смерти философом. Итак, возрождение древнего жанра? Сократические диалоги писали Платон, Ксеносронт, Эвклад, Кратон и другие. Этот жанр глубоко проникнут карнавальным мироощущением. Но если подлинные сократические диалоги были своего рода мемуарным жанром, то Искандер искусно стилизует свои беседы с мудрецом древности. Сократовские монологи оказываются наиболее адекватной формой, чтобы изложить собственные воззрения – на поэзию, политику, жизнь, их драматические взаимосвязи.

Молодой абхаз спрашивает философа: что такое поэзия? И Сократ (читай: Искандер) гениально просто отвечает: поэзия – это капля жизни в чаше вечности, и иллюстрирует на примере «Илиады». Столь же образно и убийственно точно высказывается Сократ по поводу политики. Политика – это точка жизни, наиболее удаленная от вечности и потому наиболее приближенная к дуракам. Сократ называет политику вином для дураков.

Из интервью с Фазилем Искандером

– Вы прошли через увлечение философией, Фазиль Абдулович?

– Читал в свое время Шопенгауэра, Гегеля, Ницше. Было просто любопытно; меня никто не заставлял их штудировать. Интересен их подход к универсальным идеям, трактовка этих идей. Жизнеподобного же доказательства этих идей достигает только художник. Мы ценим мысль философов, лотку, но в их сочинениях не найти той наглядности, любви и жалости к человеку, которые есть в произведениях литературы и искусства.

Искандер разматывает бесконечный клубок воспоминаний о своей любимой Абхазии, вытаскивает из него все новые и новые сюжеты, причудливо сплетая подлинные события с вымыслом.

– Интересны свойства памяти, моей, во всяком случае.

Когда я писал рассказы о детстве, то брал за основу какой-нибудь действительный эпизод. В процессе работы воображение подсказывает многие детали, и в результате забываешь, что в самом деле происходило, а что выдумано...

Особое место в искандеровском карнавале, думается, занимает рассказ «Колчерукий». «Посылом» служит рассказанная еще в «Созвездии Козлотура» история о том, как юный герой оказался в незасыпанной могильной яме. В могилу, предназначенную старику Шаабану Ларбе, по прозвищу Колчерукий, попадают все, кроме того, для кого она вырыта.

Комические ситуации, из которых соткан рассказ, постоянно обыгрывают тему смерти. Сугубо карнавальное начало: из больницы звонят в сельсовет с просьбой забрать умершего Колчерукого, а по приезде в деревню покойный оказывается живым. С совершенно серьезными интонациями Искандер повествует, как развивается ситуация с телкой, приведенной родственником на поминки мнимого покойника, как тот пересаживает с плантации на свою могилу тунговое деревце и какие политические страсти эта пересадка вызывает. В традициях карнавального веселья, жонглируя комическими непристойностями, нарисовал сцену столкновения языкастого Шаабана с престарелым феодалом, следствием которого и стала колчерукость Ларбы.

Финал рассказа смешон – и величествен, как античная драма. Умирающий Колчерукий просит своего друга-соперника Мустафу перемахнуть на лошади через гроб с его телом. Ничего не подозревающий старый лошадник соглашается выполнить последнюю волю – и оказывается посрамлен. Колчерукий, зная лучше лошадиный нрав, рассчитал верно – лошадь не станет прыгать через покойника. В загробном споре он победил. Как тут не вспомнить евангельское «смертию смерть поправ...». Так завершается многолетний спор о первенстве, так завершается жизнеописание Колчерукого, чья судьба, похоже, сколок с судьбы абхазского народа, мудрого, трудолюбивого, насмешливого.

Из интервью с Фазилем Искандером

– Ни от чего из написанного не отрекаетесь?

– Ни от чего. Одни вещи обладают большей силой, другие – меньшей. Никогда у меня не было нечестного отношения к чистому листу бумаги. Никогда не пытался никому угодить, И если выходило не слишком выразительно, значит, просто не хватало вдохновения...

Чтение Искандера – праздник. Праздник доброй, умной, по-настоящему высокой литературы.

И смех, и слезы, и любовь

(О творчестве Фазиля Искандера)

А начинал свой путь в литературе Фазиль Искандер стихами. Стихи были патетико-романтические, хотя их пафос не был лишен определенной стилистической условности. Критика эти стихи приветствовала. Но вывела Фазиля Искандера в малый круг людей большого искусства все-таки, конечно, проза – основная «среда обитания» самого чудесного его создания – его юмора.

Известно, что сама природа смеха связана со стихией игры и родственна всякого рода обыгрыванию. Детство – время игр и забав. Если мы еще в состоянии «смеясь расставаться с прошлым», то, быть может, именно потому, что учились смеяться в ту пору, когда это прошлое было еще нашим будущим. Впрочем, это был, конечно, совсем другой смех – легкий и веселый... Посланник, певец «страны детства» - так критика рекомендовала Фазиля Искандера широкому читателю. Он едва даже не стал «детским писателем». И в этом, конечно, не было бы ровным счетом ничего плохого, если бы это было так. Хотя внешне все тут получалось очень складно – сам автор сразу дал название для этой самой своей «страны детства» - Чегем. Кто в нашей литературе, кто среди наших читателей не знает теперь Чегема! Создалась некая инерция восприятия творчества писателя. Травестируясь в своем бесподобном Чике, сам Фазиль Искандер начинал становиться чем-то вроде «Фазиля из Чегема» - смешливым парнем, смешно и весело пишущим о всякого рода забавных проделках мальчишек из абхазского селения, расположенного среди прекрасных гор, поднимающихся к прекрасному небу. Чегем стал чем-то вроде места постоянной литературной прописки Фазиля Искандера, а его «страна детства» - его местом пребывания в системе привычных литературных координат. Но только одно дело, когда твой Чегем – это «праздник, который всегда с тобой», а совсем другое – пожизненное «обречение на праздник», сколько бы ты на нем ни смеялся.

Характерным образом сам писатель все это довольно скоро уже почувствовал: «...Вот что плохо. Читатель начинает мне навязывать роль юмориста, - писал Фазиль Искандер в самый разгар общих восторгов по поводу его «чегемской прозы», - и сам я уже как-то невольно доигрываю ее. Стоит мне взяться за что-нибудь серьезное, как я вижу лицо читателя с выражением добродетельного терпения, ждущего, когда я наконец начну про смешное.

Я креплюсь, но это выражение добродетельного терпения меня все-таки подтачивает, и я по дороге перестраиваюсь и делаю вид, что про серьезное я начал говорить нарочно, чтобы потом было еще смешнее... Вот и приходится ходить по собственному сюжету, приглядывая за героями, стараясь заразить их примером собственной бодрости: Веселее, ребята!»

«Ходить по собственному сюжету...» Такая перспектива писателя явно не устраивала и возможность навязывания ее его явно тяготила. Оставив романтические высоты поэтических опытов и дойдя затем до «крайнего пессимизма», до «бездны», он, естественно, повернул «обратно». Но что значит «обратно»? Вспять? К какому-то «опытному романтизму»? Возможно ли? Разве что в стиле «ретро»... Но бывает такое, бывает такая реанимация романтически неискушенной непосредственности. В литературе это оборачивается позой, маской, ролью, которая человеку «доверена», пусть им же самим. И дело тут не в одном лишь литературном расчете или просчете, а в очень любопытном социально-психологическом феномене. Едва ли не каждый с ним знаком по опыту собственной жизни, хотя всякий называет его на свой лад – кто «участью», кто «долею» своей, кто даже до сих пор и «предопределением». В общем, речь идет тут о том, что нам всем, как говорится, «на роду написано». Этот «бытовой фатализм» жизни мог бы выглядеть достаточно мрачным делом, если бы в нем не чувствовалась некая «игра судьбы».

«...Одно из забавных свойств человеческой природы, - замечает Фазиль Искандер, - заключается в том, что каждый человек стремится доиграть собственный образ, навязанный ему окружающими людьми. Иной пищит, а доигрывает.

Если, скажем, окружающие захотели увидеть в тебе исполнительного мула, сколько ни сопротивляйся, ничего не получится. Своим сопротивлением ты, наоборот, закрепишься в этом звании. Вместо простого исполнительного мула ты превратишься в упорствующего или даже озлобленного мула».

Человеку, который написал это, не суждена была участь «упорствующего или даже озлобленного». И беды в том, что Фазиль Искандер продолжал писать смешно, не было, естественно, никакой. Напротив. Герцен, если помните, говорил о победительной силе смеха, о том, что смех освобождает человека от любых казенных «табу» и покорной восторженности. Сам Фазиль Искандер в своем рассуждении о той связи, которая существует между чувством «бездны» и юмором, очень близко подошел к известному афоризму Чаплина: смех – это единственное, что может спасти нас от отчаяния. Иное дело, что с годами, под влиянием веских обстоятельств окружающей жизни, смех Фазиля Искандера менялся. Вначале он писал веселые вещи, в которых, правда, часто звучали ноты гнева и горечи. Затем постепенно эти два контрастирующих начала – смешное и горестное произвели в его произведениях нечто третье. Фазиль Искандер становился все ироничнее. Горестное и смешное слились, смешное отделилось от веселого. Стало все чаще случаться так, что читать Фазиля Искандера бывало очень смешно, но совсем не весело...

Прошло время, и Фазиль Искандер стал восприниматься широкой читательской аудиторией прежде всего как автор таких блистательных произведений, как повесть «Созвездие Козлотура» и роман «Сандро из Чегема». Вместе с тем ранние, «детские» рассказы писателя отнюдь не утратили значения, не затмились новыми, не отошли в прошлое. Напротив. Их подлинный смысл вполне лишь теперь смог раскрыться для читателя в необходимой тематической ретроспективе, а их место в творчестве Фазиля Искандера и вообще в нашей литературе утвердилось и определилось таким образом. Уже давно «Дерево детства» Фазиля Искандера разрослось, все более ветвясь и укореняясь, в огромный живой многоярусный массив, но, кажется, ни один листок при этом не был потерян, ни один новый побег не отпал от загустевшей кроны. Крона продолжает формироваться на наших глазах, и новые сильные ветви вырастают там, где для них словно бы сразу же было оставлено свободное место и где их не хватало. По сути дела Фазиль Искандер постоянно творит своего рода сагу новейших времен, если уж попытаться хоть как-то определить тот необычный жанр, который бы подходил ко всему его длящемуся повествованию, такому ветвистому и так крепко объединенному общим внутренним тематическим «стволом» и общей «корневой системой» исходных нравственных предпосылок, а еще густым переплетением «сквозных» мотивов, героев и коллизий. И все пронизано чувством «протеста и верности богу детства», как сказано самим Фазилем Искандером в одном из его рассказов.

И все-таки а определенном смысле повесть «Созвездие Козлотура» оказалось, как мне кажется, в своем роде пограничной для творчества писателя в целом. Именно ею завершался один цикл его произведений и открывался новый этап, начинались произведения несколько иного ряда. Очень характерно, что включение в повесть значительных фрагментов из некоторых предшествующих произведений ее автора оказалось столь органично – так тут была, наконец, найдена та завершенность, которую эти произведения, казалось, искали и ждали. Но не менее характерно и то обстоятельство, что в повести упомянутые фрагменты предстают уже в качестве авторских воспоминаний о детстве, отодвинуты в прошлое, обрели некую ретроспективу.

Завершается повесть своеобразным творческим обещанием или, возможно, предощущением.

Однажды, если помните, герой повести счастливо познакомился с одной чудесной девушкой. Они катались на прогулочном катере, о чем-то таком говорили, пили лимонад в крохотном буфетике на этом крохотном суденышке. И никогда, никогда до того лимонад не казался герою таким «холодным и тугим», как шампанское. Это было еще в ту пору, когда герой был целиком захвачен идеей «козлотуризма» и легко находил на ночном небе некое созвездие, явно напоминающее рогастую голову легендарного и, можно сказать, рукотворного животного (правда, герою и тогда уже порой казалось, что одна из звезд в этом созвездии несколько странно как-то подмигивает).

«На этом, - пишет автор, - мне хочется закончить правдивую историю козлотура, и я намеренно ничего не говорю о девушке, с которой познакомился на причале, проявив при этом немало ловкости и самообладания. Во-первых, потому, что у нее окончились летние каникулы и она уехала учиться, а во-вторых, это совсем другая история, которая к козлотурам, как я надеюсь, не имеет ни малейшего отношения».

Тема «Созвездия...» отступает, гаснет и замещается темой предощущения «совсем другой истории», которая теперь должна будет начаться и которая к козлотурам уже не должна, как надеется автор, иметь «ни малейшего отношения». И голос героя звучит тут как голос самого автора. В нем слышится некое заклятье и упование – не может же быть такого, чтобы не исчез, наконец, этот козлотур и все связанное с ним и его породившее. Эх, не так-то все просто в нашем мире с этими самыми козлотурами. И они еще будут приходить к автору. Пусть и в ином обличье. Ибо, написав об этом рукотворном чуде природы, Фазиль Искандер сделал несомненное и немаловажное открытие. Правда, не в области генетики, а в области социально-психологической и, более того, отчасти идейно-политической. Ведь в известном смысле козлотур Фазиля Искандера – идеальная модель того вожака-козлатура, который, куда вам только будет угодно, поведет любое стадо овец, ибо на любую овцу ему, как вы знаете, совершенно наплевать. И потому эта модель-гипотеза обладает очень большой общественной емкостью. «В сталинские времена, - как напишет позже сам Фазиль Искандер, - те или иные, так сказать, научные гипотезы предшествовали многим политическим акциям». Козлотур – почти живая модель именно такого рода, так сказать, научных гипотез и интересных начинаний, между прочим. Но этим феномен козлотуризма не исчерпывается, ибо козлотуризм – это, по сути дела, сама химера социально-экономического произвола во всем его едва ли не безграничном многообразии. А «рукотворные моря»! А многие «великие стройки» тех времен, которые ныне не к ночи поминают! А недавние «поворотные реки»! А кукурузизация, если можно так выразиться, чуть не всей страны!

А... чего только у нас еще не бывало!..

В свое время Фазиль Искандер написал повесть-эссе «Боль и нежность» вызвавшую, помнится, дружественные нарекания со стороны морализующе-опекающей его критики. Никаких особенных событий в повести этой, собственно, не происходило. Автор рассказывал о том, как его герой, студент Сережа, бродил по московским улицам и разглядывал девушек, которые проходили мимо и тоже тайно разглядывали его. И все. В произведении были такие слова: «Несмотря на терпеливое ожидание девушки, которую он должен встретить раз и навсегда, а может быть, отчасти благодаря терпеливости своего ожидания, он замечал и многих других девушек, и любоваться ими тоже было приятно. Большинство из них, по его представлениям, не тянули на исполнительницу главной роли его мечты, но вполне могли бы быть рядом с ней на каких-то второстепенных, но милых ролях, хотя бы радуя глаза, как они радовали его сейчас». Эти шутливые и даже игривые строки не предназначены были, понятно, для каких-то строгих обобщений в сфере постулатов. Возможно, что некоторая часть почитателей Фазиля Искандера просто была несколько огорчена тем обстоятельством, что этот самый их «парень из Чегема», лишь только стал московским студентом, сразу же занялся, видите ли, разглядыванием встречных и поперечных девушек, преступив тем самым некие предполагаемые ими каноны старочегемской морали. И автор не осудил его! Не прочел ему подобающей случаю нотации! Но при всем том осталось незамеченным, что среди прочего автором было тут произнесено непреклонное: «должен... раз и навсегда...»

Герой ранних стихов Фазиля Искандера бывал порой, помнится, просто зачарован прекрасным половодьем первых своих апрельских чувств. Фазиль Искандер не перестал затем, как позже выяснилось, писать стихи. Некоторые из них мы могли видеть в печати. В них нет юношески-весенней радостности, уместнее тут было бы сказать, пожалуй, об особого рода стоическом оптимизме, - таков их внутренний лейтмотив.

Давно сменились времена года, и поэт больше не обещает своей апрельской музе «любови вечной на земле», - «крест деревянный иль чугунный назначен нам в предвечной мгле»... Тема утрат пришла и в творчество Фазиля Искандера. «Утраты» - так называется один из лучших рассказов. Так мог бы быть озаглавлен и целый раздел в том собрании его сочинений, которые мы со временем будем с вами держать в руках. Но ведь, как известно, многие большие художественные обретения даются вообще лишь ценой больших душевных утрат и потрясений. Давно уже начался новый этап в творчестве Фазиля Искандера... Смех и горечь, скорбь и радость, иллюзии и прозрения, сатира и романтика, юмор и гнев, утраты и обретения, слезы и любовь – единство всех этих нерасторжимо контрастирующих, а порой и необходимо диссонирующих, как в самой жизни, начал и составляет некий большой «мир Фазиля Искандера» сегодня. Эти единство и цельность понимались порой, как мне помнится, несколько все-таки внешне, обедняя наше представление о «феномене Фазиля Искандера» в нашей литературе и вообще жизни. Былое травестирование писателя в фигуре «парня из Чегема» обретало при этом некоторый оттенок своего рода ретроспективной инфантилизации, что ли, всего его творчества, представляя знаменитого Чика чуть ли не вторым «я» писателя. И вновь мы оставались с привычным: «Чегем – Страна детства» Фазиля Искандера, который и является ее «единственным владельцем и хозяином». Но при этом словно бы подразумевалось, что Чегем – чуть ли не единственное владение Фазиля Искандера, ведь большинство его героев родом из этой «детской страны», где и до сих пор, наверное, играет и забавно бедокурит Чик, над которой вечно голубое небо, а вокруг – вечно прекрасные горы, между которыми пасутся стада и с которых сбегают хрустальные ручьи. Между тем за пределами такого рода представления оставалось, мне кажется, слишком много вопросов, тем и идей, связанных с подлинным «миром Фазиля Искандера», подлинной «страной» его творчества.

Если попытаемся говорить всерьез, то что, в самом деле, за такая духовная константа – Чегем?

В критике и среди читающих людей вообще широко известно понятие «малая родина». Оно обычно употребляется как обозначение своего рода «места рождения» души и в каком-то смысле ее «взлетной площадки» Вернуться к этому месту, естественно, нельзя иначе, как в воспоминаниях. Потому зачастую «малая родина» принимает у иных писателей несколько ностальгический оттенок и начинает звучать как бы даже в стиле «ретро», навевая некое приятное томление духа и сладкое стеснение чувств. «Старый Арбат» или «Марьина роща», или «Вот моя деревня, вот мой дом родной...», или даже «Вдоль по Питерской...» - все это может быть воспринято и исполнено в стиле «ретро» и превратиться в своего рода «сувенир души». Во всяком случае, «малая родина» - место достаточно отдаленное во времени, а потому достаточно неизменное, ибо совершенно неизменно и нетленно лишь то, чего уже вообще совсем нет и в помине.

Так что же, «Чегем» - такая вот «малая родина»? Некая прародина души – духовный якорь и прибежище духа? Некое «утоли мои печали» - условная альтернатива реальной драме слишком уж быстротекущих дней подлинного бытия и действительной игре страстей, как говорилось встарь?..

Короче говоря, обращаясь к феномену искандерова Чегема, нельзя не задаться вопросом о том, например, в каком же все-таки соотношении находится этот условно-идиллический и даже местами и временами ностальгически-патриархальный «край» с тем экстремальным миром жизни «на краю», в котором мы все, включая, естественно, автора Чегема, ныне пребываем. Может быть, этот почти земной «почти рай» создает некий «эффект контраста» и служит своего рода начальной точкой отсчета для «шкалы напряженности» нашей современной жизни, на которой все больше и больше режет нам глаза некая «красная черта»? Или Чегем – это некая ретроспективная робинзонада и редкий случай современной утопии, утопии памяти? А может быть, Чегем – это «детство, которое всегда с тобой», развернутая метафора, которая раскрывается в повседневном словоупотреблении как синоним духовной чистоты и непосредственности нравственного чувства человека? Ведь в известном смысле можно сказать, что для всякого взрослого человека в его детстве, как и для всех людей – в детях, есть вообще нечто такое, что сохраняет смысл и значение некоего начального критерия счастья и правды? Может быть, потому-то и называем мы подчас очень хороших поэтов и даже «просто» очень хороших людей «большими детьми», что чувствуем: им, видимо, удалось это – на высшей ступени воспроизвести свою изначальную сущность, которая была заключена в их детстве, как взрослое растение бывает заключено а его первом ростке? Я не знаю у людей более странного, сложного и порой неожиданно мудрого выражения глаз, нежели когда они смотрят на свою детскую фотографию. А вот интересно, какое выражение было бы на лице у ребенка, если бы ему дано было каким-то чудом увидеть фотографию себя – взрослого. Эта мысль, как мне кажется, многим могла бы показаться слишком печальной, а некоторых, думается, испугала бы. Так, может быть, Фазиль Искандер постоянно переглядывается со своим Чиком, чтобы тренировать свое волшебство предугадывания судьбы героев – не просто помнить о том, какими они были когда-то, но угадывать, что с ними будет потом, за пределами повествования? А Фазиль Искандер знает это печальное волшебство, и оно дарит ему способность «заглянуть за горизонт» видимого мира его героев.

Речь не идет о каком-то общем внутреннем «Чегеме», какой-то коммунальной «чегемской обители». Нет, все тут обстоит куда сложнее. Если уж оставаться в сфере подобного рода метафорических понятий, Фазиль Искандер владеет не только «Чегемией» - в пределах его владений находится, как вам известно, и Эндурия, своего рода «Античегемия». Ведь Эндурия и эндурцы – своего рода прямые антагонисты Чегемии и чегемцев. «Мир Фазиля Искандера», стало быть, состоит из «антимиров», он «антиномичен» (если вспомнить старую Кантову манеру толковать дело), или, быть может, даже и «амбивалентен» (если прибегнуть к столь модной еще совсем недавно терминологии). В известном смысле можно, наверное, даже сказать, что разгадка чегемцев кроется в «загадке эндурцев», как выражается сам писатель.

Как часто и в каких многообразных формах произносим мы и слышим (еще чаще): «Эх, если б не эндурцы!» А вообще-то ведь еще совершенно неизвестно, что тогда с нами было бы. Неплохо было бы, к примеру и для начала, уяснить, откуда вообще берутся у нас эти самые эндурцы, как их там потом ни называй. Дядя Сандро, если помните, предложил вроде бы совершенно уж фантастическую версию, согласно которой эндурцев на каждом новом историческом этапе в Чегемию спускает на парашютах какое-то «неизвестное, но враждебное государство». А когда герой рассказа, в котором излагается такого рода точка зрения дяди Сандро, весьма усомнился в правдоподобности и даже простой технической осуществимости изложенной версии, дядя Сандро сказал: «Ты, как палка, все прямо понимаешь... Для каждого времени свой парашют...» И ведь герою пришлось всерьез призадуматься над этими словами дяди Сандро, когда он решил пойти на один не весьма хитрый эксперимент, дабы проверить степень и формы инфильтрации эндурцев в его родной Чегем. Стоило ему, как помните, открыть чуть пи не первую попавшуюся дверь чуть ли не первого попавшегося учреждения – и вот, пожалуйста! – он услышал «громкую эндурскую речь». Он бежал от двери к двери – сплошь одни эндурцы. И вот – последняя...

«В кабинете оказался очень молодой эндурец, и он очень доброжелательно посмотрел на меня. Я рванулся к нему и замер у стола. Сидя за столом, он кротко и внимательно следил за мной.

– Извините, - сказал я, - я хочу вам задать один вопрос.

– Пожалуйста, - сказал он, застенчиво улыбаясь и тем самым как бы беря на себя часть моего волнения.

– Вы эндурец? – спросил я, может быть, слишком прямо, а может быть, самой интонацией голоса умоляя его оказаться не эндурцем или, в крайнем случае, отказаться от эндурства.

Молодой человек заметно погрустнел. Потом, бессильно прижав ладони к груди, он встал и, склонив как бы отчасти признающую себя повинной голову, промолвил:

– Да... А что, нельзя быть эндурцем?

– Нет! Нет! – крикнул я. Что вы! Конечно, можно! Правь, Эндурия, правь!»

Находясь в состоянии какой-то яростной экзальтации, с этим паническим и одновременно вызывающим воплем герой и выскочил из учреждения. Потом он успокоился. И даже сидел позже с дядей Сандро в одном хорошем ресторане с тремя эндурцами. Шел разговор в обстановке полного взаимопонимания. Эндурцы оказались почти совсем «своими людьми», хотя дядя Сандро «и раньше с ними встречался, вступая... в идеологические поединки». Можно, наверное, было бы теперь, учитывая происшедшие за последнее время изменения в нашей жизни и мышлении, рискнуть и попытаться бегло очертить тот, как говорится, круг тем, который бывал затронут в тех поединках и той беседе за ресторанным столом. Фазиль Искандер безошибочно передал столь узнаваемую атмосферу такого рода внутренних, если можно теперь все-таки так выразиться, диалогов. Тем не менее, вслед за автором, я сочту за благо оставить это увлекательное дело за авторами будущих монографий – социологами, экономистами и представителями иных, возможно, дисциплин. Не потому, естественно, что чувствую какое-либо неудобство или стеснение, а лишь только в печальном предположении, что они к тому времени поднакопят-таки еще кое-какой опыт в освещении соответствующей проблематики. Да и потом, главное: определенная недосказанность вообще, как известно, присуща остроумной манере повествования, которая предполагает в читателе способность домыслить сказанное писателем. Вот давайте и домыслим. Впрочем, всякий читатель Фазиля Искандера и сейчас, конечно, отлично знает, сколь сакраментально любое проявление эндурства для всякого истинного чегемца. К слову сказать, и социально-политическая родословная эндурцев, как напоминает Фазиль Искандер, более нежели сомнительна. Впрочем, эндурцы-дети за эндурцев-отцсв, как однажды было сказано, не отвечают. Но это совсем не значит, что социальную генетику эндурства вообще можно оставить без внимания. Дядя Сандро, к примеру, как и всякий истинный первородный чегемец, на дух не переносит вообще любые проявления эндурства, кроме, пожалуй, тех, которые можно принять как смиренную дань морально поверженного и практически полностью обезвреженного противника. Да и то... Даже раскаявшийся эндурец очень опасен. Может быть, даже наиболее опасен. «Эндурец, признающий коварство эндурцев, - сказал дядя Сандро иазидательно, - это и есть самый коварный эндурец. Признавая коварство эндурцев, он делает нас добродушными, а потом уже через наше добродушие еще легче добивается своих эндурских целей».

«На этом мы расстались с дядей Сандро», - говорит автор в завершение своего рассказа. Но здесь обязательно надо будет сказать еще несколько слов об этом герое, ибо знаменитый ныне дядя Сандро Фазиля Искандера – это, возможно, едва ли не самая колоритная и самая противоречивая цельная натура в нашей нынешней литературе. И конечно, без хотя бы самого общего представления о натуре этого героя, о его совершенно исключительном месте в «Чегемии» Фазиля Искандера нельзя иметь хоть сколько-нибудь верное представление ни о «Чегемии», ни даже о самом Фазиле Искандере. Это, как говорится, на сегодняшний день центральный герой писателя, хотя он и менее, возможно, всех остальных героев Фазиля Искандера может претендовать на роль его второго «я». Это, если хотите, своего рода «Тартарен из Чегема». С его поистине легендарной биографией, во многом им же самим и сочиненной в прямом и переносном смысле слова, как некий эпос-фарс. С его «наглым, - по счастливому выражению автора, - обаянием» тамады в позе народного трибуна. С его романтическим скептицизмом и несколько циничной романтикой всеведения и всеотрицания, граничащих с восприятием. С его ритуальной – и потому отчасти уже и игровой – демагогией ашуга застольных масштабов. С его рыцарственностью, которую он умеет «подать», как оперный певец свой костюм или горец из какого-нибудь ансамбля песни и пляски – бурку. Наконец, с его наивным эгоцентризмом, в который, быть может, переработался в конце концов возвышенный индивидуализм романтических героев патетической лирики раннего Фазипя Искандера. Он герой-антигерой, если хотите. Ибо, как истинный положительный, тем более идеальный герой, он говорит нам: «Делай, как я!..» Но мы всегда слышим, как он проглатывает окончание этой эталонной героико-альтруистической фразы-формулы: «Делай, как я хочу!..» Он величествен и жалок, низмен и возвышен. Он рыцарь и слуга, Дон Кихот и Санчо Панса попеременно и даже одновременно. Он поэтичнейший из практичнейших и практичнейший из поэтичнейших. Он – романтик «натуральной школы» или даже «физиологического очерка», если захотеть, наконец, ныне вспомнить именно эти наши историко-литературные термины и связанные с ними представления. Он – из Чегема! И тем безмерно гордится. И все-таки отчасти он и эндурец, что бывает особенно заметно, когда черты ловкаческого удальства или – лучше сказать – удальского ловкачества огорчительно сближаются в нем с несомненными признаками ловчилы. Например, он искренне восхищается или, во всяком случае, слишком удачно делает вид, что искренне восхищается каким-нибудь там проходимцем-мздоимцем Тенгизом, лихо обирающим современных эндурских купцов на вверенных его надзору горных дорогах. Сандро способен восторгаться тем, что при несколько иных обстоятельствах способно вызывать в нем неподдельную гадливость. Эта двойственность, раздвоенность героя бывают иногда просто, я бы сказал, критическими, едва ли не эпатирующими. Он – тамада-прихлебатель. Или, может быть, вообще его статус тамады предполагает некое прихлебательство в каком-то высшем, очищенном, философски «снятом» и облагороженном, чуть ли не «горнем» виде? Короче, Сандро из Чегема синтезирует в себе некое единство противоположностей. Он, вполне возможно, вообще человек будущего из прошлого, как это, к слову сказать, вообще не столь уж редко случается с героями народных мифов и легенд. И он бесконечен. Он появился в почти незапамятные для нас и для самого своего автора времена и прожил столько, что, наконец, воссоединил в себе черты патриарха-классика с признаками своего же собственного эпигонства... И временами у меня, читателя, закрадывается какой-то (не знаю, как его назвать) вопрос: а не заключен пи в самом характере дяди Сандро некий глухой и скрытый от нескромных взоров намек на возможность постепенного сглаживания различий и стирания граней между «чегемством» и «эндурством»? Или, быть может, вообще эндурство – оборотная сторона чегемства? Может быть, без Эндурии не было бы и Чегемии? Может быть, именно грехи эндурцев и обратили чегемцы в свои доблести? И вообще, уж не козлотур ли часом – пусть в некоем высшем смысле – этот самый дядя Сандро? Ведь вообще-то козлотуризм – если договорить почти до конца все, что было сказано о нем тут ранее, - может возникать на самых разных социально-психологических и историко-культурных уровнях, ведя свою родословную, если хотите, хоть от двуликого Януса. Это все-таки не просто какой-то там уродец, ублюдок, не просто химера административного мышления в ее параноидальной стадии, - это ведь еще и гибрид, мутант и одновременно кентавр! И во всех этих понятиях – глубоко внутренне родственных – может ведь таиться некая чуть не всеобъемлющая объективная закономерность той самой эволюции, которая в определенной генетической ретроспективе роднит, возможно, и в самом деле человека и, скажем, ту же обезьяну, постоянно репродуцируя это родство. А что? В известном смысле козлотуризм ведь вообще, если призадуматься и присмотреться, даже и вообще не химероид как таковой, а именно химерический образ мышления и жизненный стиль. А стиль – это человек! Козлотур – это, знаете ли, звучит!

Но все-таки, кто вместе с тем действительно знает, что такое этот самый козлотуризм, который открыл Фазиль Искандер, - тупиковое ответвление эволюции? Или некое предвестие и предупреждение? Может быть, и дядя Сандро – во всем своем отрицательном обаянии и обаянии своего всеотрицания – явился воображению Фазиля Искандера как творческий импульс, требующий еще неведомых литературных преобразований? Ведь, действительно, весь его облик взывает к развитию того жанра, в котором выступил здесь автор, дифирамбического памфлета, памфлета-дифирамба, жанра ликующего отчаяния, если хотите, отчаянного ликования, органически объединяющего в каком-то новом синтезе смех и грех, верность и измену, любовь и слезы, восторг и ненависть...

Все это шутка. Но много иных серьезных вопросов возникает при чтении Фазиля Искандера. Тут для них нет уже никакого места. За пределами этой статьи и так остались такие темы и образы в творчестве Фазиля Искандера, о которых не пришлось даже упомянуть. Едва ли не самое большое упущение из всех неизбежных – образ «чуда Чегема» Тали, который только и может, пожалуй, отвлечь писателя от дяди Сандро со всей его бесконечностью. «Кто не видел Тали, тот многое потерял в жизни, а кто видел ее и сумел разглядеть, тот потерял все, потому что в душе его навсегда застревала влажная тень ее образа и, бывало, через множество лет человек, вспоминая ее, вдруг вздыхал с какой-то горькой благодарностью судьбе». Вот эта «горькая благодарность» - ключевые слова к образу Тали и к авторскому чувству, с ним связанному. Лишь на миг, в самом конце романа о Сандро, возникает Тали, но отблеск от этого образа вдруг озаряет все произведение. И оно вновь возникает перед читателем, но уже проникнутое этим странно-щемящим и горестно-умиротворенным мотивом «горькой благодарности судьбе».

Тема неотвратимости жизненных утрат возникает как некая нравственно необходимая точка обратного отсчета всех ценностей и благ жизни даже в тех произведениях Фазиля Искандера, которые по основному своему содержанию посвящены радостным, светлым переживаниям героя, в которых появляется тема нового обращения к детству. «Большой день большого дома» - рассказ о почти бесконечном в своей насыщенности свежими впечатлениями бытия дне детства, словно бы излучающем солнечный свет – свет лиц близких и любимых людей, Это какая-то самосветящаяся мозаика прекрасного мира – дня детства. Но вот одна из героинь, «закусив губу, замерла с выражением вдохновенного любопытства, словно на миг подглядела в щелочку жизни ослепительную, вечную тайну любви...» Остановись, мгновенье! И повествование замерло. В воображении читателя, в его памяти осталась эта картинка счастливо и светло задумавшейся на миг героини в переживании «праздника в ожидании праздника», который ждет ее впереди. И тут же мы вдруг словно больно спотыкаемся о текст «от автора», который начинается словами: «Если бы Кама знала, что...» Если бы она знала, какие на самом деле страшные и горестные «подарки» готовит ей судьба... То что? Нашла бы она в себе силы понять и принять радость и свет того сияющего Дня, в который она на один миг испытала потребность подглядеть в «щелочку жизни ослепительную, вечную тайну любви»? Нашла бы она силы наперед испытать вместе с автором «горькую благодарность судьбе», которая подарила ей тот светлый, сияющий День?..

Все мы, люди, испытываем сегодня некое общее серьезное беспокойство за нашу общую человеческую судьбу. Я не хочу с искусственной жестокостью и механической заданностью «привязывать» трагизм лирического героя нынешнего Фазиля Искандера к нашим глобальным тревогам и тягостным опасениям. Но писатель не может, конечно, не чувствовать атмосферы времени, состояние мира передается ему тысячами путей и становится его «я». Только вот жалко, неописуемо жалко было бы расставаться с веселым Фазилем Искандером... Эпилог повести-легенды «Джамхух – Сын Оленя» написан как бы непосредственно «от автора»: «Среди девушек нашего выселка была одна, которая легко обгоняла всех... Она и сейчас перед моими глазами бежит, бежит, бежит... И на чистом ее лице, на бессмертном, как теперь я уже знаю, ее лице, никакой гримасы напряженности, а только сияние радости...»

Знакомый мотив «утрат» и «горькой благодарности» вновь возникает здесь, обретая победную силу, и чегемская Тали едва уже, кажется, угадывается в почти скульптурно-монументальном образе, возникающем перед нами. Но вечность уже роднит о воображении автора его Нике с целой чередой иных его героев. «Они пробегают мимо своих могил, не замечая их... убегая от них все дальше и дальше, радостно закинув головы, победно, невозвратимо!» И смех их еще звучит. Смех самого Фазиля Искандера. Быть может, мы еще и не замечаем, что, когда мы теперь смеемся, - мы смеемся немножко уже его смехом. Особенно «когда подступает отчаянье», как сказал поэт...

«Смешно сказать» - великое это все-таки дело и большое искусство. Во все времена. В наше – особенно.

Закончим тем, что, если бы не было Искандера, его нужно было бы придумать.

Судьбы России и Кавказа в XX веке соединились в масштабную, но довольно мрачную арабеску, однако если было здесь что-то светлое и возвышенное, то это чувство культурной общности и солидарность творцов. И главный литературный дар Кавказа России – Искандер. А вместе с ним, благодаря ему, прочно вошла в орбиту русской культуры и Абхазия – притом не как периферия, а как одно из духовных средоточий, как родная всем нам земля. Впрочем, слишком очевидно и то, что многими качествами своей личности и своего таланта Искандер русее иных русских. Так что в какой-то момент стало ясно: в личности этого художника, как она сложилась в контексте русской литературной традиции и духовных исканий русской интеллигенции второй половины XX века, состоялся и дар Кавказу от России, от русской культуры в ее наиболее полноценном выражении.

Список литературы

1. Памяти мастера // Наука и религия. – 2016. - № 9. – С. 24-26.

2. Яхонтов, А. Под счастливым созвездием Козлотура / А. Яхонтов // Московский комсомолец. – 2016. – 3 августа. – С. 7 ; 1 августа. – С. 1, 6.

3. Басинский, П. Фазиль из Чегема / П. Басинский // Российская газета. – 2016. – 1 августа. – С. 8.

4. Бударагин, М. Толстой из Чегема / М. Бударагин // Культура. – 2016. - № 29. – С. 1, 5.

5. Графова, Л. Фазиль и его мадам Шорох / Л. Графова // Российская газета. – 2016. – 4 марта. – С. 12.

6. Перевалова, С. В. Юные герои Фазиля Искандера за уроками русской классики / С. В. Перевалова // Литература в школе. – 2015. - № 11. – С. 18-20.

7. Ефремова, Д. Земля Искандера / Д. Ефремова // Культура. – 2014. - № 8. – С. 1, 11.

8. Фазиль Искандер: Я стараюсь быть настоящим писателем // Литературная газета. – 2013. - № 22. – С. 4.

9. Ларина, Ю. Любовь в рифму / Ю. Ларина // Огонек. – 2011. - № 9. – С. 44-45.

10. Фазиль Искандер // Континент. – 2009. - № 139. – С. 12-14.

11. Никитин, Б. Мой любимый Фазиль Искандер / Б. Никитин // Литературная Россия. – 2009. - № 9. – С. 1, 3.

12. Ермолин, Е. Твердь: мироздание по Искандеру / Е. Ермолин // Континент. – 2004. - № 120. – С. 377-389.

13. Искандер, Фазиль. Одержимость истиной / Ф. Искандер // Нева. – 2004. - № 5. – С. 95-105.

14. Шапиро, Н. Сделать культуру частью душевной жизни детей : интервью с Фазилем Искандером / Н. Шапиро // Русский язык. – 2004. - № 8. – С. 4-7.

15. Липовецкий, М. Знаменитое чегемское лукавство // Континент. – 2000. - № 103. – С. 280-291.

16. Нашей литературе недостает сильного этического стержня // Литературное обозрение. – 1999. - № 2. – С. 100-103.

17. Фазиль Искандер: Искренность покаяния порождает энергию вдохновения // Литературная газета. – 1996. - № 6. – С. 3.

18. Ломакина, Н. П. О вечном и суетном : Фазиль Искандер в выпускном классе / Н. П. Ломакина // Литература в школе. – 1995. - № 6. – С. 79.

19. Искандер, Фазиль. Да здравствует полоса благородства! / Ф. Искандер // Литературная газета. – 1993. - № 17. – С. 3.

20. Искандер, Фазиль. Попытка понять человека / Ф. Искандер // Литературная газета. – 1993. - № 3. – С. 3.

21. Ришина, И. Человек и его окрестности / И. Ришина // Литература в школе. – 1992. - № 36. – С. 3.

22. Лебедев, А. И смех, и слезы, и любовь / А. Лебедев // Литература в школе. – 1992. - № 1. – С. 34-43.

23. Рассадин, С. Похвала здравому смыслу / С. Рассадин // Юность. – 1978. - № 2. – С. 82-86.

Составитель главный библиограф Пахорукова В. А.

Верстка Артемьевой М. Г.