Джон Стейнбек (к 120-летию со дня рождения)

Джордж лелеет мечту — скопить денег и купить небольшую ферму, на которой они будут жить и хозяйничать вместе с Лен­ни, разделяющим эту мечту своего друга. Ленни также мечтает о тех днях, когда на этой ферме он будет ухаживать за кролика­ми: уж очень он любит гладить своими грубыми сильными паль­цами что-нибудь мягкое, пушистое. Из-за этой его привычки они часто попадают в беду, но Джордж всегда его выручает, и он вся­чески старается следовать наставлениям Джорджа.

Читатель знакомится с Джорджем и Ленни, когда они только что прибыли на новую ферму. С предыдущего места им пришлось уйти из-за опрометчивых действий Ленни, который не отдает от­чета в своих поступках. Джордж всеми силами старается уберечь Ленни от новых неприятностей, но жизнь ставит перед Ленни все новые проблемы, которые сам он не в состоянии решить, а Джордж не всегда оказывается в нужную минуту рядом. И на новой ферме неприятности обрушиваются на Ленни одна за дру­гой. Кончается все трагедией: никак того не желая, Ленни лишает жизни жену сына хозяина. Напуганный содеянным, он укрыва­ется в заранее условленном месте и со страхом ждет прихода Джорджа.

Джордж не ругает Ленни, он хорошо знает, что его другу гро­зит линчевание, как только рабочие фермы отыщут его. Круг пре­следователей все сужается, остаются считанные минуты, и Джордж дрожащей рукой посылает пулю в затылок своего друга. Так ру­шится мечта Джорджа и Ленни о собственной ферме.

Повесть Стейнбека стала достоянием читателей в тот период, когда миллионы простых тружеников Америки ощущали себя бес­помощными жертвами в могучих тисках экономического кризиса. Многие из них, как и Джордж, мечтали о собственном клочке земли, для большинства мечта эта так и осталась неосуществимой. Герои новой повести Стейнбека, как отмечали американские кри­тики, тем и привлекли внимание рядовых читателей, что они олицетворяли собой «неосуществимую мечту американских тру­жеников».

Дело здесь отнюдь не в обстоятельствах, приведших к круше­нию мечты Джорджа и Ленни, а в том, что обстоятельства эти лежат вне пределов их власти, в том, что сами они при всем своем желании не могут пойти против этих обстоятельств. Жизненные обстоятельства капиталистической Америки оказываются сильнее воли отдельно взятой личности. Ведь Джордж — человек отнюдь не слабый, он умеет подчинять свои инстинкты требованиям мо­мента, знает, как заставить и Ленни, и других рабочих подчинять­ся себе. И все же он терпит поражение. И именно поражение Джорджа предопределило успех писателя и повести. Ибо вольно или невольно Стейнбек сумел показать своего героя в типических обстоятельствах своего времени. Хотя на первый взгляд может показаться, что герои повести — отнюдь не типичные образы. Но типичность в данном случае определяется не физическими и ум­ственными способностями Ленни, а исходом всей борьбы Джорджа и Ленни за право владеть своей фермой. Крушение их мечты под ударами внешних, неподвластных им сил — вот что определяет типичность описываемых обстоятельств, — вот что ставит повесть Стейнбека над целым рядом похожих произведений других авторов.

Успех практически не внес существенных изменений в жизнь писателя, правда, он обрел некоторую финансовую независимость и наконец-то смог сменить свою старую пишущую машинку образ­ца 1912 года на более современную модель. Мысли его уже заняты новой книгой. Вместе с женой он на несколько месяцев уезжает в Европу, посещает Советский Союз. По возвращении в Калифор­нию Стейнбек снова и снова наведывается в лагеря сезонных ра­бочих, все глубже вникает в их быт и проблемы.

«Совершил короткое путешествие по полям, — пишет он в марте 1938 года — Палатки рабочих стоят на полметра в воде, дети сидят на кроватях, и нет ни еды, ни огня, чтобы согреться... Сердце разрывается при виде всего этого».

Свои очерки вместе со снимками он отправляет в журнал «Лайф», но проходит месяц за месяцем, а они так и не появ­ляются на страницах журнала. Писатель пытается встретиться с государственными чиновниками, чтобы уяснить хотя бы для се­бя, насколько правительственная политика в отношении сезонных рабочих определяется соображениями внутренней политики и на­сколько соображениями гуманности. Увы! Ответ ему так и не удается получить.

Но собранный им материал не может лежать спокойно, все увиденное неотступно стоит перед глазами, и Стейнбек бросает начатую было работу и принимается за новую тему — о жизни и судьбе сезонных рабочих. Книга пока еще не получила названия; но она уже целиком захватила писателя, он часами не встает из-за письменного стола. «Никогда в жизни не работал так упорно и так долго», - признается он в сентябре 1938 года. Книга, наконец, получила название «Гроздья гнева». Писатель измучен тя­желым трудом, но твердо решает довести дело до конца. Первая редакция книги сменяется второй, и, наконец, рукопись отправлена издателям, а самого писателя, измученного непосильной работой, врачи укладывают в постель — впервые за последние двадцать лет.

Между тем издатели, прочитав новую книгу Стейнбека, написали автору, что чтение его романа привело их в состояние «эмоциональной опустошенности». Но    Стейнбек предупреждал их, что эта его «книга написана отнюдь не для слабонервных дамочек», что в нее «вложен огромный труд» и что он «никогда по менял ни одного слова в своих книгах, чтобы потрафить чьим-либо вкусам, и ни в коем случае не намерен отступать от это­го своего правила». Однако    издатели    настаивают    на внесении некоторых изменений в роман, особенно в его заключительную сцену. Писатель отвечает решительным отказом: «...я нишу не для того, чтобы ублажить читателя. Наоборот! Я делаю все для того, чтобы он получил настоящую нервную встряску. И еще одно: я писал эту книгу не так, как обычно пишут, приукрашивая жизненные истории, я описал ничем не приукрашенную жизнь».

Издатели решают выпустить роман в свет без всяких изме­нений, отдавая себе отчет в том, что «Гроздья гнева» - наиболее значительное произведение художественной прозы, значащееся в их планах.

Выход романа «Гроздья гнева» весной 1939 года произвел в Калифорнии впечатление разорвавшейся бомбы. «Ассоциация фермеров», представлявшая интересы крупных землевладельцев штата, пыталась привлечь писателя к суду за клевету, но все его выводы были строго документированы, а материалы по книге бы­ли переданы писателем в прокуратуру штата. Любое официаль­ное расследование неизбежно привело бы к аресту ряда богатых фермеров.

Видя, что обвинить писателя в клевете не удастся, наемники землевладельцев решают расправиться с ним физически или же сфабриковать дело по обвинению его в... изнасиловании. Пред­упрежденный друзьями, писатель нигде не появляется в оди­ночку, не останавливается на ночь в отелях, предпринимает другие меры предосторожности. О нем распространяются различные порочащие его слухи, то и дело раздаются угрозы убить его или подстроить автомобильную катастрофу. Местные газеты начина­ют утверждать, что Стейнбек — коммунист.

Вся эта поднятая вокруг писателя шумиха лишь способст­вует успеху романа, который долгое время держится на первом месте в списке бестселлеров. Пришедший к писателю успех дался ему ценой огромного напряжения сил и нервов. «Минувший год, — писал он об этом времени, — был сплошным кошмаром... Единственная светлая мысль — о надвигающейся безвестности. «Гроздья гнева» уже сошли с первого места в списке бестселле­ров. Через какой-то месяц-другой они вообще исчезнут из списка, и все обо мне забудут».

Однако именно «Гроздья гнева» принесли писателю широкую известность не только у него на родине, но и во многих странах мира, так как роман сразу же был переведен на несколько иност­ранных языков. Присуждение Стейнбеку в 1940 году престижной литературной премии Пулитцера прочно утвердило его в ряду ведущих писателей Америки. Литературные критики сравнивали «Гроздья гнева» с таким выдающимся произведением американ­ской литературы, как «Приключения Гекельберри Финна» Марка Твена. При этом критики отмечали, что герои Стейнбека в отли­чие, скажем, от героев произведений У. Фолкнера олицетворяют собой «не отрицательные начала этого мира, а его неосуществлен­ные мечты».

Роман «Гроздья гнева» был единогласно признан одним из лучших пролетарских романов американской литературы «крас­ных тридцатых». Некоторые критики называли его «Хижиной дя­ди Тома» современной Америки. Критики безоговорочно признали «Гроздья гнева» «наиболее влиятельным социальным романом сво­его времени».

Вместе с тем следует отметить, что сразу же по выходе ро­мана в свет наметилась отчетливая тенденция оценивать его не как произведение художественной прозы, а как документальное повествование. Именно этим объясняется позиция, занятая по от­ношению к роману и его автору «Ассоциацией фермеров». Одна за другой появляются брошюры, оспаривающие выводы Стейнбе­ка. Первые две вышли из печати всего через два месяца после появления романа. Уже сами названия этих брошюр не оставля­ли никаких сомнений в их направленности. Одна называлась: «Гроздья радости: отрезвляющий и вдохновенный ответ Калифор­нии «Гроздьям гнева» Джона Стейнбека». Название другой было несколько короче: «Правда о Джоне Стейнбеке и сезонных ра­бочих».

Нападки на писателя не ограничивались только печатью. Ро­ман запретили в ряде городов страны, и не только в Калифорнии, но и на востоке, в штате Нью-Йорк. В некоторых городах книгу предали огню. Осуждение книги и автора руководителями като­лической церкви было опубликовано на видных местах во всех газетах, принадлежащих газетному магнату Херсту. Роман гро­мили с амвонов церквей и с трибуны конгресса, отрицательные отзывы на него все время передавались по радио.

По утверждению американских критиков, ни один роман до этого, за исключением «Хижины дяди Тома», не вызывал такого немедленного отпора по всем направлениям. Объясняется это тем, что Стейнбек в своей книге обнажил страшные язвы амери­канской действительности и выставил их на всеобщее обозрение. Достоверность и типичность описанной автором горестной исто­рии оклахомских фермеров Джоудов, изгнанных со своей земли и умирающих с голоду на привольных полях Калифорнии, были доведены им до такого совершенства, что она воспринималась как фактическая документальность. Именно поэтому ответный удар наносился не с позиций художественности, а с позиций соответст­вия описанных в романе событий фактам действительности. Но и здесь, как уже отмечалось, писатель ни на йоту не погрешил против правды жизни.

С публикацией «Гроздьев гнева» Стейнбек прочно занял место среди ведущих писателей страны, его художественный талант вынуждено было признать подавляющее число ведущих литератур­ных критиков. «Гроздья гнева», явившись социальным свидетель­ством бесчеловечности американского образа жизни, в то же время стали неотъемлемой частью передовой американской лите­ратуры XX века.

Начало сороковых годов внесло существенные изменения в личную жизнь писателя: он разводится с женой и переезжает на постоянное жительство в Нью-Йорк. В этот период он начинает сотрудничать с военным министерством США, работая сначала в качестве редактора иностранных новостей отдела военной ин­формации, а затем — специальным советником военного минист­ра. По заказу военного министерства он создает сценарий фильма об экипаже бомбардировщика. В апреле 1943 года Стейнбек от­правляется на европейский театр военных действий в качестве военного корреспондента газеты «Нью-Йорк геральд трибюк». Буквально накануне отъезда он женится на своей давней прия­тельнице Г. Конгер.

Вторую половину 1943 года Стейнбек проводит в частях армии союзников в Европе и Африке, участвует в высадке союзных войск в Италии. Его военные корреспонденции регулярно публи­куются в газетах. Когда в 1958 году писатель перечитал их, гото­вя к изданию отдельной книгой, он с изумлением отмечал: «В этих корреспонденциях много такого, о чем я и не подозревал. В частности, они вызывают ненависть к войне вообще, а я-то счи­тал, что по меньшей мере прославляю войну».

В декабре 1943 года Стейнбек возвращается в Нью-Йорк и сразу же принимается за работу над новой книгой. Ею ста­ла повесть «Консервный Ряд», получившая свое название от улицы в калифорнийском городе Монтерее, на которой были рас­положены консервные фабрики и заводы. Вокруг них ютилась беднота, люди без определенных занятий, все те, кого капитали­стическое общество выбросило за борт. Они-то и являются основ­ными героями этой повести Стейнбека. В центре ее — неудач­ник Мак и владелец небольшой биологической лаборатории Док.

Мак со своими друзьями — такими же неустроенными неудач­никами, как и он сам, — живет в старом бараке на пустыре позади консервных фабрик. На этом пустыре обитают десятки самых различных людей. В недостроенной лодке — она уже строится более десяти лет — живет художник по имени Анри. Внутри ста­рого котла проводят свои дни и ночи супруги Мэллоу. В разру­шенном домишке с трудом сводят концы с концами начинающий писатель Том Тэлбот и его молодая жена Мери.

Все они изредка встречаются в убогой лавчонке китайца Ли Чонга, и время от времени судьба сталкивает их с Доком, един­ственным человеком в этом районе с относительно устойчивым доходом и постоянным занятием. Он сочувствует менее удачливым соседям и всегда приходит им на помощь в трудную минуту. Они тоже по-своему хорошо относятся к нему, стремясь хоть как-то отблагодарить Дока за его отзывчивость. Особенно старают­ся Мак и его друзья. Но их благие намерения оборачиваются для Дока сплошными неприятностями и материальными убыт­ками.

Док хорошо знает своих соседей, понимает их добрые поры­вы. Его удивляет только одно: «Качества, которыми мы восхи­щаемся — доброта, великодушие, щедрость, искренность, честность, чуткость, отзывчивость, — при нашей системе залог неудач. А те черты, которые мы презираем — грубость, жадность, собственничество, низость, эгоизм и мелочность, — способствуют успеху. И прекрасными качествами восхищаются, но предпочитают судь­бу, обеспечиваемую иными чертами». Приятель Дока, с которым он делится своими мыслями, дает ему простой ответ: «Кому за­хочется быть хорошим и при этом голодать?»

В этих словах — смысл повести Стейнбека. В капиталистической Америке добрые человеческие чувства не приводят к успе­ху. Если хочешь преуспеть в жизни - ловчи, обманывай, не знай жалости и милосердия. Таков вывод книги. Писатель не говорит об этом прямо, но вывод напрашивается сам собой.

Осенью 1943 года писатель продает свой дом в Монтерее и переезжает с женой и маленьким сыном в Ныо-Йорк. Следующие два года Стейнбеки живут в Нью-Йорке писатель работает над романом «Заблудившийся автобус» и по­вестью «Жемчужина». Обе эти книги выходят в свет в 1947 году «Заблудившийся автобус» привлекает широкое внимание и чита­телей и критиков своей проблематикой и несомненными художественными достоинствами. Особенно впечатляюще проявляется здесь сатирический талант Стейнбека, отваживающегося на же­стокую критику послевоенной Америки, хотя в целом эта книга и уступает, скажем, «Гроздьям гнева», которые остаются наибо­лее значительным произведением писателя.

Джона Стейнбека, несомненно, интере­совал Советский Союз, иначе он не приез­жал бы в эту страну трижды. Впервые он побывал здесь в 1936 году, завершая путе­шествие по северному маршруту: Копен­гаген, Стокгольм, Хельсинки, Ленинград, Москва. В сущности, это была туристичес­кая поездка, которую с ним разделила его первая жена Кэрол Хеннинг. А в 1947-м он приехал к нам со своим другом, извест­ным американским фотографом Робертом Капой, уже по делам: газета «Нью-Йорк геральд трибюн» заказала им серию ре­портажей о жизни гигантской страны, вы­крашенной на карте в красный цвет.

Судьба «Русского дневника», ставшего итогом этой поездки, оказалась странной. В Вашингтоне его сочли «просовет­ским», в Москве — «антисоветским». И обе стороны были не правы. Хотя бы потому, что и Стейнбек, и Капа твёрдо решили, что оставят в стороне полити­ческие проблемы и попытаются расска­зать «о частной жизни советского наро­да». В разгар холодной войны это была смелая попытка, и жаль, что её не уда­лось реализовать в полном объёме. «Искусствоведы в штатском», сопровож­давшие американцев, почему-то вздраги­вали, когда Капа раскрывал футляр своей фотокамеры, даже в тот момент, когда он пытался запечатлеть руины Сталинграда, свидетельствующие о беспримерном героизме его защитников.

Поездка была длинной: вслед за Мос­квой и Сталинградом Стейнбек и Капа побывали на Украине, в Грузии и были восхищены сердечностью и дружелюби­ем советских людей, энтузиазмом, с ко­торым они отстраивали свою страну, исполосованную шрамами войны. «Нам просто повезло, что мы сюда приехали. Мы так много увидели», — говорил Стейнбек. Если кого он и ругал, то совет­скую бюрократию. Не потому ли «Рус­ский дневник» вышел в США в 1948 году, а в СССР — в 1990-м, через 22 года после смерти Стейнбека.

Последний раз Стейнбек приехал к нам осенью 1963 года по предложению Белого дома в рамках культурных обме­нов между двумя странами. Маршрут был уже привычным: Москва, Ленин­град, Киев, Тбилиси.

В 1947 году, когда война «горячая» уже давно закончилась, а «холодная» еще толком не началась, два американца - писатель Джон Стейнбек и фотограф Роберт Капа отправились в СССР. Их наниматель, газе­та «New York Herald Tribune», заказал им рассказ о том, что представляет собой тогдашняя Россия, только что вышедшая из великой войны и все чаще возражающая Соединенным Штатам на международной арене. К этому моменту в Фултоне уже про­звучала речь Черчилля, но не было еще ни блокады Берлина, ни Корейской войны, ни деятельного сенатора Маккарти. Гости из США воспользовались межвременьем очень продуктивно: им предоставили уникальную по тем временам возможность посетить не только Москву, но также Сталинград, Киев и Тбилиси. Подготовленные Стейнбеком и иллюстрированные фотографиями Капы ре­портажи, опубликованные в нью-йоркской газете в 1948 году, стали сенсацией. Для русского читателя, однако, это чтение оста­валось недоступным до начала перестройки. В 1990 году книга впервые вышла целиком в переводе Екатерины Рождественской, а теперь, спустя почти тридцать лет, в новом переводе - Евгения Кручины.

Открывая свои записи, Стейнбек пишет, что накануне его путешествия Россия обсуж­далась в американских газетах чуть ли не каждый день, но то была сугубо политичес­кая презентация загадочной страны: «О некоторых сторонах российской жизни вообще никто не писал, а это как раз то, что интересует нас больше всего. Как там люди одеваются? Чем они ужинают? Устра­ивают ли вечеринки? [...] Как они любят и как умирают? О чем говорят? [...] Ходят ли их дети в школу?»

Подходя к делу именно с такой стороны, Стейнбек вступал на хорошо знакомую ему почву: он любил писать о простых людях и делал это с сочувствием и пониманием, не позволяя возникавшей порой озадачен­ности выливаться в какие-то эмоциональ­ные суждения. Накануне путешествия, продлившегося сорок дней, писатель и фотограф добровольно приняли на себя некоторые важные обязательства: «Мы должны постараться не критиковать и не хвалить. [...] Мы будем обходиться без региональных комментариев и без вы­водов о том, что мы недостаточно хорошо знаем. Мы не будем злиться на бюрокра­тические проволочки. Мы понимали, что увидим много непонятного, неприятного, неудобного, но за границей так бывает».

Так, собственно, оно и получилось: ди­ковинного в ходе поездки оказалось более чем достаточно.

Кстати, американским визитерам мало было взять на себя обет беспристрастности; им требовалось еще и противодействовать попыткам советских хозяев подтолкнуть их к «правильным суждениям», облекавшимся в разные формы. «Стейнбек - человек консервативных взглядов, - цитирует Сьюзен Шиллинглоу, директор Центра исследова­ний творчества Стейнбека Университета штата Калифорния в Сан-Хосе, докладную записку анонимного сотрудника МГБ. - Кроме того, он в последнее время все более отклоняется вправо. [...] Мы должны избегать показывать ему то, что может при­чинить нам какой-то вред». Нередко власти использовали трюк, который в книге именуется «русским гамбитом»: посто­янный перенос ранее запланированных встреч под тем предлогом, что чиновник, пообещавший встретиться с американцами, вдруг «заболел», «уехал в командировку», «ушел в отпуск». Наконец, Стейнбек и Капа сами рассматривались в качестве источни­ка информации, что, естественно, влекло слежку за ними. Вот как писатель рассказы­вает об этом в книге: «Три огромных [гостиничных] окна вы­ходили на улицу. Со временем Капа все чаще стал оказываться перед этими окнами и фотографировать сценки, которые под ними происходили. Через улицу, на втором этаже, был виден человек, который заправ­лял чем-то вроде мастерской по ремонту фотоаппаратов. Он долгие часы копался в своем оборудовании. Позже мы обнару­жили, что, по всем правилам игры, пока мы фотографировали его, этот "мастер по ремонту фотоаппаратов" фотографировал нас».

Тем не менее особых ограничений путе­шественники не испытывали, пользуясь свободой как перемещения, так и коммуни­кации. Общаясь, пусть и через переводчи­ков, с самыми разными советскими людьми, они формировали представление об их мыслях и чувствах, заботах и радостях.

«Наверное, самое сложное для человека - это просто наблюдать и принимать все таким, как оно есть. В России мы встретили много такого, с чем не соглашались и чего не ожидали увидеть. Именно поэтому очень хорошо, что у нас остались фотографии: у фотоаппарата нет предубеждений, он просто фиксирует, что видит».

Об этих фото, щедро иллюстрирующих книгу, надо сказать особо. Их автор, знаменитый фотокорреспондент и венгерский эмигрант Роберт Капа, всю жизнь ездил по миру, фотографируя войну. Славу ему при­несли испанские портреты 1937-1938 годов, пронзительные и человечные. В Советском Союзе он сделал несколько тысяч фотогра­фий, и, как это ни удивительно, советские власти разрешили ему увезти с собой почти все это богатство. СССР образца 1947 года стал, вероятно, единственным местом, где Капа снимал мирную жизнь, а некоторые его портреты и зарисовки до сих пор берут за живое. Их отношения со Стейнбеком были трогательны и душевны; то был пре­красный дуэт. После того, как в 1954 году Капа погиб, подорвавшись на мине во фран­цузском Индокитае, Стейнбек писал: «Он мог сфотографировать движение, веселье и разбитое сердце. Он мог сфотографировать мысль. Его объектив умеет заглядывать через глаза в душу человека». Действительно, представить себе «Русский дневник» без его фотографий невозможно.

Послевоенный Советский Союз показал­ся американским визитерам очень серьез­ным государством, они почти не встречали здесь смеющихся людей. Сначала, возвра­щаясь в гостиницу после трудового дня, проведенного в советском городе, они прос­то чувствовали себя подавленными, не по­нимая причины, но потом до них дошло: «На улицах почти не слышно смеха, а люди редко улыбаются. Люди ходят, вернее, торопливо шагают, понурив голову, - и они не улыбаются. Может быть, это происходит из-за того, что они много работают. [...] Так или иначе, на улицах царит ужасная серьезность».

Казалось бы, это понятно: ведь сталин­ский режим пребывает в самом зените, и тут не до шуток - но при этом ни перо Стейнбека, ни камера Капы не замеча­ют в сталинском обществе ни малейшей конфликтности. Став в Киеве свидетелем сценки, в которой разгневанная женщина на остановке надавала тумаков гражда­нину, пытавшемуся влезть в автобус без очереди, автор «Русского дневника» пишет: «Это был один из немногих примеров насилия, которое мы видели на протяже­нии всей поездки. В основном люди здесь демонстрируют невероятное терпение в общении друг с другом». Конечно, время от времени эпоха все-таки напоминала о себе. Вот, например, «мило­видные и печальные девушки», советские жены американцев и англичан, с которы­ми писатель и фотограф встречались на дипломатических приемах в Москве и кото­рым власти не разрешали выехать к своим мужьям в США или Великобританию.

«Они не приносят Советскому Союзу ника­кой пользы, они вызывают подозрение у властей, русские их избегают. Но все же им не разрешают уехать из страны. На этих пятидесяти простых женщинах Советский Союз сделал себе самую плохую рекламу, которую только можно сделать на такой мелкой теме».

Хотя сталинизм и неприметен, образ са­мого Сталина тем не менее вездесущ, вождя очень и очень много: «В Советском Союзе ничто не происхо­дит без пристального взгляда гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока. [...] Надо думать, рисо­вание, лепка, отливка, ковка и вышивание изображений Сталина являются в Советском Союзе одними из самых развитых отраслей. Он всюду, он все видит. [...] Американцам, с их страхом и ненавистью к делегирова­нию власти одному человеку и к увеко-- вечиванию этой власти, все это чуждо и представляется отвратительным».

Таков, пожалуй, апофеоз возмущения то­талитарной системой на страницах этой кни­ги; Стейнбек и Капа не позволили себе чего-то большего, за что, разумеется, им крепко досталось по возвращении домой. Сьюзен Шиллинглоу цитирует в предисловии одного из американских литературных критиков: «Возникает вопрос, насколько еще более поверхностными могут стать книги о Рос­сии? Иначе и быть не может, если знания авторов о России, их интерес к России и их отношение к России не поднимаются выше уровня еды, питья и получения приятных поверхностных впечатлений».

Сама исследовательница, несмотря на приводимые ею многочисленные смягчающие обстоятельства, тоже по сути вынуждена согласиться с этим. Стейнбек, по ее словам, «видел только то, что русские разрешили увидеть ему и другим гостям: обновленную версию потемкинской дерев­ни».

Тем не менее читать эти путевые заметки даже сегодня крайне интересно. Вот, напри­мер, ироничный отзыв Стейнбека о музее Ленина: «Мне кажется, что в мире не найдется бо­лее задокументированной жизни. Похоже, Ленин ничего не выбрасывал. В залах и на стендах можно увидеть его записки, чеки, дневники, манифесты, брошюры; его карандаши и ручки; его костюмы - все здесь».

Или вот мальчик Гриша в шапочке из камыша, который, познакомившись с замор­скими гостями в украинском селе, «подбежал к своей матери и удивленно восклик­нул: "А эти американцы - такие же люди, как мы!"» Сильнейшее впечатление на автора произвели сталинградские кра­савицы, жившие в руинах искалеченного войной города: «Из окон нашей комнаты мы наблюдали как из-за большой груды обломков неожиданно появлялась девушка, на бегу в последний раз проводившая по волосам расческой. Опрятно и чисто одетая, она пробиралась через сорняки, направляясь на работу. Как это удавалось женщинам, мы не понима­ли, но они, живя под землей, ухитрялись опрятно выглядеть и сохранять гордость и женственность».

У автора «Русского дневника» есть осо­бенность: он симпатизирует людям, о кото­рых пишет, а его текст человечен и горяч. Стейнбек-журналист и Стейнбек-писатель работают рука об руку. Подтверждение тому - в последних строках книги: «Мы знаем, что этот дневник не удовлетво­рит никого - ни истых левых, ни вульгар­ных правых. Первые скажут, что он анти­русский, вторые - что он прорусский. Конечно, этот дневник несколько поверх­ностен - но разве он мог быть другим? Мы не будем делать никаких выводов, кроме одного: русские люди похожи на всех дру­гих людей на Земле. Конечно, есть среди них и плохие, но хороших намного больше».

Иначе говоря, тоталитаризм и многооб­разие жизни, по-видимому, вполне совмес­тимы друг с другом.

Говоря о «Русском дневнике» Джона Стейнбека — его путевых заметках во время поездки по СССР вместе с фотографом Робертом Капой в 1947 году — нужно брать в расчет эти обстоятельства.

Несмотря на то, что до начала активной «охоты на красных» и маккартизма оста­валось еще три года, антисоветская пропагандистская кампания в США уже набирала обороты.

Например, за несколько месяцев до начала описываемой поездки, в марте, Гарри Трумэн провозгласил свою внешнеполитическую доктрину, которая предусматривала поддержку Штатами Турции и Греции в «борьбе с мировым коммунизмом», а Болга­рия, Румыния и Польша объявлялись «жертвами советского тоталитаризма».

В США «Русский дневник» вышел в 1948 году — накануне создания в апреле 1949 года НАТО, при непосредственном участии все того же Гарри Трумэна. В новом военном альянсе американский президент видел в первую очередь «возможность остановить экспансию СССР в Европе».

Нет ничего удивительного и в том, что «Русский дневник» дошел до советского читателя лишь в перестроечные времена — сталинский период в истории страны получился у американца отнюдь не кровожадным. Впрочем, наверное, в 1980-е «Русский дневник» удачно лег в общую канву пропаганды.

Книга Джона Стейнбека получилась по объективным причинам неоднозначной (не без предвзятой критики — сервиса в самолетах и поездах, строгости чиновников, «культа личности») и в чем-то даже поверхностной, что делало ее отличным инструментом для манипуляций.

Американский писатель не только восторгался трудолюбием и открытостью советских людей, в какую бы точку огромной страны он ни приезжал. Джон Стейнбек все же писал о жизни в СССР как типичный американец, мало вникая в суть изменений, происходящих в нашей стране, а представляя своим читателям то, что их интере­совало в первую очередь: что едят и пьют советские люди, во что одеваются, как тан­цуют и поют.

Не думаю, что замечательный американский писатель не мог написать о СССР и его людях лучше, глубже. Мог, но разве что в стол. И с большим риском попасть в список запрещенных авторов и похоронить себя как писателя вообще. В 1950-е годы в США это было проще простого.

Как известно, свои путевые заметки, оформленные позже в книгу, Джон Стейнбек публиковал в газете «New York Herald Tribune». Складывается впечатление, что «Рус­ский дневник» писался не только с оглядкой на цензуру, но и с учетом интересов публи­ки, которая его будет читать, поэтому текст получился максимально «удобоваримым».

Примечательно, что в книге автор сетует исключительно на советскую (вполне за­конную) цензуру. У путешественников возникает проблема: как вывезти записи и фотографии из СССР? При этом Джон Стейнбек не рассказывает читателям о том, как он собирается все это издавать в США и с какими сложностями, уже неофициальными, ему придется столкнуться при общении с американскими цензорами и издателями.

В начале книги Джон Стейнбек дает представление об отношении к СССР со сто­роны вполне образованных американцев, для которых он, собственно, и пишет: «Одна пожилая женщина сказала, и в голосе ее слышался ужас:

— Да ведь вы же пропадете без вести, пропадете без вести, как только пересечете границу!

Мы, в свою очередь, задали ей вопрос, в интересах репортерской точности:

— А вы знаете кого-нибудь из пропавших?

— Нет, — сказала она. — Я никого лично не знаю, но пропало уже много людей. Тогда мы сказали:

— Возможно, это и правда, мы не знаем, но не можете ли вы назвать нам имя хо­тя бы одного из тех, кто пропал? Или хотя бы имя человека, лично знающего кого-то из Пропавших без вести?

Она ответила:

— Тысячи пропали.

Человек, многозначительно, с загадочным видом поднимавший брови, кста­ти, тот самый, который два года назад в Сторк Клубе выдал планы вторжения в Нормандию, сказал нам:

— Что же, у вас неплохие отношения с Кремлем, иначе бы вас в Россию не пу­стили. Ясное дело — вас купили.

Мы ответили:

— Нет, насколько нам известно, нас не купили. Мы просто хотим сделать хороший репортаж.

Один пожилой мужчина кивнул нам и сказал:

— Вас будут пытать, вот что там с вами сделают. Просто посадят вас в какую-нибудь ужасную тюрьму и будут пытать. Будут руки выкручивать и морить голо­дом, пока вы не скажете то, что они хотят услышать.

Мы спросили:

— Почему? Зачем? Ради какой цели?

— Так они делают со всеми, — ответил он, — на днях я читал об этом Книгу. А довольно важный бизнесмен посоветовал:

— Что, едете в Москву, да? Захватите с собой парочку бомб и сбросьте на этих красных сволочей».

К сожалению, в «Русском дневнике» уже маститый автор зачастую напоминает своих же героев из романа «Гроздья гнева». Молодых американцев в романе интересуют сугубо материальные вещи — как найти работу, пропитание, а потом, когда по­явятся «лишние деньги», — выпивку, танцы и девочек.

В «Гроздьях гнева» Джон Стейнбек предлагает своему читателю критический взгляд не только на этот всеобщий, национальный материализм, но и на сам капитализм в целом.

В «Русском дневнике» же писатель, сознательно включая режим самоцензуры, в угоду читателям, буквально упивается именно материальной стороной жизни в СССР — красотой наших девушек, вкусом холодной водки с икрой. Дескать, посмо­трите: советские люди, как и американцы, пьют, любят танцы и девочек!

В начале своего повествования Джон Стейнбек корректно подчеркивал, что «Рус­ский дневник» — это «не заметки о России, — это заметки о нашем путешествии по России».

Думается, «Русский дневник» непосредственно для советского читателя вряд ли представлял большой интерес. Тогда еще не было модным забивать голову тем, что думают о нас на Западе. Во всяком случае, у простых советских граждан, обычных чита­телей. Тем более, как я уже говорил, «Русский дневник» все же вышел поверхностным.

Во-первых, это было обусловлено двойной цензурой: законной советской, о кото­рой знал и на которую «подписывался» писатель у нас, и негласной — в США.

Во-вторых, сам автор сознательно пошел на подобный шаг, понимая, что иначе, учитывая политические реалии в США, объявивших устами Гарри Трумэна СССР «холодную войну», на родине не только не пропустят «лишнюю информацию» — она может стать убийственной для писательской и журналистской карьеры самого Джо­на Стейнбека.

Он не мог не осознавать этого, поэтому и не стал копать глубже, а ограничился тем, что донес до американских читателей преимущественно бытовые, дорожные и гастрономические истории из СССР.

Одним из городов, которые посетили американцы, был Киев. Джон Стейнбек так описывает послевоенный город: «Наверное, когда-то город был очень красив. Он намного старее Москвы. Это - прародитель русских городов. Расположенный на холме у Днепра, Киев простира­ется вниз в долину. Некоторые из его монастырей, крепостей и церквей построены в XI веке. Некогда это было любимое место отдыха русских царей, и здесь находи­лись их дворцы. Его общественные здания были известны по всей России. Киев был центром религии. А сейчас Киев почти весь в руинах. Здесь немцы показали, на что они способны. Все учреждения, все библиотеки, все театры, даже цирк — все разру­шено, и не орудийным огнем, не в сражении, а огнем и взрывчаткой. Университет сожжен и разрушен, школы в руинах. Это было не сражение, а безумное уничтожение всех культурных заведений города и почти всех красивых зданий, которые были построены за последнюю тысячу лет. Здесь хорошо поработала немецкая культу­ра. Одна из маленьких побед справедливости заключается в том, что немецкие за­ключенные помогают расчищать эти руины».

По-американски Джон Стейнбек оценивает украинских женщин: «Я смотрел на женщин, которые шли по улице, как танцовщицы. У них легкая по­ходка и красивая осанка. Многие из них прелестны».

Интересны геополитические замечания Джона Стейнбека: «Местное население часто страдало из-за того, что украинская земля так богата и плодородна, — множество захватчиков тянулось к ней. Представьте себе терри­торию Соединенных Штатов, полностью разрушенную от Нью-Йорка до Канзаса, и получится приблизительно район Украины, подвергшийся разорению...»

И тут же отмечает самоотверженный труд людей: «Здесь есть шахты, которые никогда не откроются снова, потому что немцы сбро­сили туда тысячи людей. Все промышленное оборудование на Украине было раз­рушено или вывезено, и теперь, пока не будет поставлено новое, все производится вручную. Каждый камень и кирпич разрушенного города надо поднять и перенести вручную, поскольку нет бульдозеров. Но пока ведутся восстановительные работы, украинцы должны еще производить продукты питания, потому что Украина явля­ется главной житницей страны. Они говорят, что в период уборки урожая нет вы­ходных, а теперь как раз время уборки. На фермах не существует ни воскресений, ни отгулов.

Работа, которая им предстоит, огромна. Здания, которые надо отстроить зано­во, сначала необходимо снести. А то, что бульдозер расчистил бы за несколько дней, вручную можно сделать только за недели. Но бульдозеров пока нет. Все необходимо заменить. И сделать это нужно быстро. Мы прошли через разрушенный и уничтожен­ный центр города, на то место, где после войны были повешены немецкие садисты. В музее есть планы нового города. Мы все отчетливей осознавали, как жизненно важна для советского народа надежда на то, что завтра будет лучше, чем сегодня. Здесь в белом гипсе была изготовлена модель нового города. Должен вырасти гран­диозный, невероятный город, из белого мрамора, в классических линиях, с высо­кими зданиями, колоннами, куполами, арками, гигантскими мемориалами — все в белом мраморе».

Подобные описания легко найдут и современного читателя — они не обременительны, не политизированы и вкусны во всех отношениях.

Пожалуй, одним из самых интересных эпизодов «Русского дневника» стало опи­сание посещения колхоза «Шевченко-1» под Киевом: «Колхоз «Шевченко-1» никогда не относился к числу лучших, потому что зем­ли имел не самые хорошие, но до войны это была вполне зажиточная деревня с тре­мястами шестьюдесятью двумя домами, где жило 362 семьи. В общем, дела у них шли хорошо. После немцев в деревне осталось восемь домов, и даже у этих были сожжены крыши. Людей разбросало, многие из них погибли, мужчины ушли пар­тизанами в леса, и одному богу известно, как дети сами о себе заботились. Но после войны народ возвратился в деревню. Вырастали новые дома, а поскольку была уборочная пора, дома строили до работы и после, даже ночами при свете фонарей. Что­бы построить свои маленькие домики, мужчины и женщины работали вместе».

Джон Стейнбек опровергает пропагандистские заокеанские шаблоны: «Нас всегда убеждали, что в колхозах люди живут в бараках. Это неправда. У ка­ждой семьи есть свой дом, сад, цветник, большой огород и пасека. Площадь тако­го участка около акра. Поскольку немцы вырубили все фруктовые деревья, были посажены молодые яблони, груши и вишни.<...> Село потеряло на войне пятьде­сят военнообязанных, пятьдесят человек разных возрастов, здесь было много ка­лек и инвалидов. У некоторых детей не было ног, другие потеряли зрение. И село, которое так отчаянно нуждалось в рабочих руках, старалось каждому человеку най­ти посильную для него работу. Инвалиды, которые хоть что-то могли делать, по­лучили работу и почувствовали себя нужными, участвуя в жизни колхоза, поэтому неврастеников среди них было не много».

А вот как американский писатель описывает украинское застолье: «Наконец нас пригласили к столу. Украинский борщ, до того сытный, что им од­ним можно было наесться. Яичница с ветчиной, свежие помидоры и огурцы, наре­занный лук и горячие плоские ржаные лепешки с медом, фрукты, колбасы - все это поставили на стол сразу. Хозяин налил в стаканы водку с перцем — водка, кото­рая настаивалась на горошках черного перца и переняла его аромат. Потом он по­звал к столу жену и двух невесток — вдов его погибших сыновей. Каждой он про­тянул стакан водки.

Мать семейства произнесла тост первой. Она сказала:

— Пусть бог ниспошлет вам добро.

И мы все выпили за это. Мы наелись до отвала, и все было очень вкусно.

Теперь наш хозяин провозгласил тост, который мы уже слышали очень много раз, — это был тост за мир во всем мире. Странно, но нам редко удавалось услы­шать более интимные, частные тосты. Чаще звучали тосты за нечто более общее и грандиозное, чем за будущее какого-то отдельного человека. Мы предложили вы­пить за здоровье членов семьи и процветание колхоза. А крупный мужчина в конце стола встал и выпил за память Франклина Д. Рузвельта...»

Безусловно, даже в таком несколько рафинированном виде «Русский дневник» Джо­на Стейнбека был важным и позитивным событием для США, однако объективно не мог дать тот импульс, которого, возможно, хотел добиться автор, но по-американски благоразумно воздержался от опасного риска.

Несмотря на то, что Джон Стейнбек попытался показать американским читателям Советский Союз и его граждан такими же людьми, как его соотечественники, а зна­чит — братьями, что, учитывая статус автора, должно было благоприятно повлиять на общественное мнение в США, все получилось с точностью наоборот.

«Русский дневник» хоть и был издан, но не дошел до широкого читателя, через два года в стране началась эпоха маккартизма, а сам Джон Стейнбек решил сделать шаг назад и взялся за безопасную в таких условиях историческую прозу, завершив карьеру большого американского писателя.

Между тем жизнь нанесла Стейнбеку два тяжелых удара. В мае 1948 года в результате автомобильной катастрофы умер его лучший друг Эдвард Риккетс, а в августе от писателя ушла же­на. Пребывание в Нью-Йорке тяготит Стейнбека, и в сентябре 1948 года он возвращается в свой старый маленький дом в посел­ке Пэсифик-Гроув в Калифорнии. Он занят ремонтом дома, по­купкой самой необходимой мебели и домашней утвари, совершает короткую поездку в Мексику.

Ему кажется, что теперь он навсегда останется в Калифорнии, будет жить один и работать над новыми книгами. Но все обора­чивается по-другому. Через какое-то время он снова женится и снова переезжает в Нью-Йорк, покупает там небольшой дом, в котором проходят следующие тринадцать лет его жизни.

В эти годы одна за другой выходят в свет новые книги пи­сателя: повести «Яркий огонек» (1950) и «Благостный четверг» (1954), роман «К востоку от рая» (1952). Эти книги ничего не прибавили к литературной известности их автора. Они в какой-то степени отражали его внутреннее нарушенное спокойствие и свидетельствовали о том, что переезд в Нью-Йорк из близкой его сердцу Калифорнии отнюдь не способствовал творческой деятель­ности писателя.

В романе «К востоку от рая» читателей покоряют блестящие описания природы Калифорнии, вызывает симпатии образ Оли­вии Гамильтон, по сути — матери писателя, восхищает ее неуны­вающая человечность. Но вместе с тем роман пронизан подчас свойственным Стейнбеку абстрактным восприятием проблем доб­ра и зла, переполнен искусственными аллегориями и нежизнен­ными ситуациями. И, конечно, читатели, привыкшие искать в кни­гах Стейнбека реалистические описания жизни и живые характе­ры, не могли не заметить известного отхода писателя от своих позиций. То же можно сказать и о других книгах Стейнбека, соз­данных в этот период. Невольно напрашивается вывод, что отъ­езд писателя из вскормившей его Калифорнии отрицательно ска­зался на его творчестве, лишил его уверенности в своих силах. Несомненно также и то, что весьма отрицательное влияние на писателя оказал период маккартизма с его удушающей петлей человеконенавистничества.

Нельзя считать случайным и то обстоятельство, что именно в эти годы Стейнбек обращается к глубокой истории — начинает заниматься легендами об английском короле Артуре. В 1957 году он совершает путешествие в Италию только для того, чтобы ознакомиться с архивами банков Флоренции, ибо «экономика Англии в пятнадцатом веке в большой степени зависела от фло­рентийских банков».

Вместе с тем уход сенатора Дж. Маккарти с политической сцены и некоторая либерализация политической жизни стра­ны оказали положительное влияние на писателя, подтолкнули его к прямым политическим действиям. Когда в 1957 году писатель Артур Миллер подвергся преследованиям со стороны пе­чально известной «Комиссии по расследованию антиамерикан­ской деятельности» Конгресса США, Стейнбек выступает в его защиту со статьей в широко распространенном журнале «Эск­вайр».

Стейнбек пишет в эти дни своему издателю: Артур Миллер «делает полезное дело для всех нас. Передайте, пожалуйста, ему чувства моего уважения и — более того — чувства моей любви. Все мы, как вы знаете, обладаем острейшим оружием — словом, но мы не используем это оружие, и я испытываю чувство стыда».

Показательно, что пробуждение Стейнбека к обществен­ной жизни снова возвратило его к годам второй мировой вой­ны — он подготовил к печати сборник своих военных очерков (1958 год). Но тем не менее весь следующий год писатель жи­вет в Англии, продолжая изучение периода правления короля Артура.

Осенью 1959 года Стейнбек возвращается из Европы в Нью-Йорк. Писатель увидел Америку в совершенно новом для себя свете, и увиденная им действительность потрясла его. Вскоре после приезда он делится своими наблюдениями с известным аме­риканским политическим деятелем Эдласм Стивенсоном: «Кто-то же должен сделать переоценку всей нашей системы, и чем ско­рее — тем лучше. Мы не можем рассчитывать воспитать наших детей порядочными и честными людьми, если наши города, наши штаты, наше правительство, наши частные корпорации — словом, все предлагают наивысшие награды тем, кто погряз в сутяжни­честве и коррупции. Все снизу доверху — прогнило. Может быть, ничто уже- нам не поможет, ко я все еще настолько глуп и наивен, что попытаюсь что-то сделать».

Подобные мысли писатель высказывает и в других письмах. «Очень тяжело растить детей в духе любви и уважения к добро­детели и знаниям, — отмечает он в одном из них в ноябре 1959 года, — когда средствами для достижения успеха служат су­тяжничество, вероломство, себялюбие, леность и цинизм и когда благотворительность оплачивается сокращением налогов, суды продажны, а высшие государственные чиновники преисполнены безмятежного спокойствия, лености, тщеславия, да к тому же еще и абсолютно неграмотны».

Это неприятие американской действительности, недовольство американским образом жизни и стремление как-то повлиять на ход событий, как-то улучшить положение вещей в стране вызва­ли к жизни новое произведение писателя — роман «Зима тревоги нашей». Писатель работал над романом с конца 1959-го до середи­ны 1960 года. Он-поставил себе целью создать роман, который слу­жил бы целям просвещения американцев в самом широком смыс­ле этого слова, который рассказал бы о том, «что происходит се­годня почти по всей Америке». На примере истории героя, книги Итена Хоули писатель показывает, как американский образ жиз­ни развращает даже порядочных людей, как тяга к мате­риальным благам приводит к мошенничеству и преступ­лению.

Интересно отметить, что основная идея романа отнюдь не нова в творчестве Стейнбека. В 1956 году в журнале «Атлантика был опубликован его рассказ «Как господин Хоган ограбил банк». Герой рассказа — скромный и добропорядочный продавец про­довольственного магазина Джон Хоган, отец двоих детей, извест­ный своим трудолюбием и кротким нравом, совершенно хладно­кровно грабит соседний банк. Причем делает он это так ловко, что никому и в голову не приходит заподозрить его в преступ­лении.

Этим своим рассказом Стейнбек как бы предупреждал сограж­дан, что сам воздух страны пропитан бациллами преступности, что американский образ жизни толкает на преступление даже поря­дочных людей, жизнь которых, казалось бы, устроена благопо­лучно. В «Зиме тревоги нашей» писатель развивает и расширяет эту тему, показывает истинные истоки этих преступных устрем­лений — всеобщую коррупцию, погоню за наживой, желание удов­летворить свои запросы любой ценой. Со страниц романа встает страшное общество — общество, лишенное морали и духовных ценностей, где все пропитано духом наживы. Неудивительно, что официозная американская критика встретила роман весьма не­доброжелательно.

Писатель тем временем решает отправиться в одиночку — не считая собаки — в автомобильное путешествие по стране. Многие друзья отговаривали его от этой пустой, по их мнению, затеи. Но Стейнбек стоит на своем. Он называет свою машину «Росинан­том», а само путешествие — «Операция ветряные мельницы», под­черкивая тем самым, что ничего серьезного от этого путешествия он не ждет. Однако из путешествия родилась новая книга — «Путешествие с Чарли в поисках Америки», многие страницы ко­торой раскрывают перед читателем современную Америку в совершенно новом свете — земля обетованная «со временем превра­тилась в землю неудовлетворенных»: «никто не выступает ни за какие идеалы, но почти каждый недоволен всем на свете. Негры ненавидят белых. Белые ненавидят негров. Республиканцы нена­видят демократов, хотя между ними, по существу, нет никакой разницы... Все как бы охвачено какой-то болезнью, эпидемией деградации и упадка».

Пудель Чарли, которого знала вся Америка (Лола Звонарева)

«Очень тяжело растить детей в духе любви и уважения к добродетели и знаниям, когда сред­ствами для достижения успеха служат сутяж­ничество, вероломство, себялюбие, леность и ци­низм и когда благотворительность оплачивается сокращением налогов, суды продажны, а высшие государственные чиновники преисполнены без­мятежного спокойствия, лености, тщеславия, да к тому же еще и абсолютно неграмотны». (Из письма Джона Стейнбека, ноябрь 1959 г.)

Черный пудель Чарли привык путешество­вать на автомобиле. И все же на этот раз он чувствовал — дорога предстоит неблизкая. Уж очень основательно готовится к ней хозяин. Чарли удобно растянулся на сиденье и граци­озным движением положил на лапы голову с большими карими глазами, преданно смотрев­шими на Джона Стейнбека. С хозяином Чарли повезло. Писатель Джон Стейнбек с детства любил и понимал собак. И Чарли давно привык к его сильным и добрым рукам, к смеющемуся взгляду умных светлых глаз.

Когда-то в юности Джон Стейнбек работал шофером на почтовой машине и с тех пор по­любил далекие путешествия на автомобиле.

— Ну что, Чарли, не подведет нас старикан «Росинант»? — улыбаясь, спросил Стейнбек, вглядываясь в понимающие глаза Чарли.

Росинантом Джон Стейнбек называл свою старую, но удобную машину в память о люби­мой лошади знаменитого Дон Кихота.

— Начинается «Операция ветряные мельни­цы». Думаю, именно так назовем мы наше пу­тешествие на автомобиле по Америке? А тебе, Чарли, придется быть моим верным Санчо Пансо, — Стейнбек продолжал, не отрываясь глядя на дорогу, беседовать с Чарли. Он мечтал, что­бы из этой их долгой поездки по стране роди­лась новая книга. Писатель уже придумал ей название — «Путешествие с Чарли в поисках Америки».

Стейнбек внимательно следил за дорогой. Трасса никому не прощает равнодушной рас­слабленности. Для нее нет разницы между писа­телем и полицейским. Когда-то бездушная трас­са лишила его лучшего друга — Эдварда Риккетса.

— Как быстро идет время, — вздохнул пи­сатель. — Уже целых двенадцать лет прошло с тех пор, как Эдвард погиб в автомобильной катастрофе.

Лицо Стейнбека помрачнело, когда он вспом­нил тот далекий и трудный 1948 год. Самыми тяжелыми были май и август. В мае разбился Эдвард, а в августе от Стейнбека ушла жена. Их связывали не только пять лет семейной жизни, но и долгие годы дружбы.

Почувствовав грустное настроение хозяина, Чарли потерся мордой о плечо Стейнбека, об­тянутое клетчатой рубашкой, и неожиданно лизнул его в тщательно выбритый подбородок.

— Спасибо, дружище! — благодарно кив­нул ему писатель. — Ты прав — в дороге нельзя унывать. Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь веселое?

Чарли коротко одобрительно тявкнул.

— Это было целых двадцать пять лет назад, — продолжал Стейнбек. — Осенью 1935 года мы с Кэрол на «Форде» 1927 года путешество­вали по Мексике. Наш «Росинант», Чарли, не сравнишь с той несчастной развалиной. Хотя я и поставил на этот старый «Форд» тогда новые шины и капитально отремонтировал мотор. У нас с Кэрол с деньгами было неваж­но. Банк объявил меня платежеспособным толь­ко благодаря моим ораторским ухищрениям.

А если бы ты знал, Чарли, каких усилий сто­ило мне убедить мексиканского консула, что во мне нет ни капли сирийской, армянской, азиатской или негритянской крови! Этот на­глец, видите ли, считал, что сирийцы, армяне, азиаты и негры не придерживаются буквы за­кона, и потребовал, чтобы федеральный судья под присягой подтвердил мою расовую чисто­ту. Ему, наверное, хотелось бы получить на меня подробную родословную, вроде твоей из собачьего клуба, об отсутствии опасных пле­бейских примесей. Будто они и впрямь могут угрожать безопасности Мексики...

Писатель увидел дорожный знак и сни­зил скорость. Опустил боковое стекло и ус­лышал, как около оросительной канавы дро­жащим голосом заливается енот. Где-то вдали злобно тявкает привязанная собака. Чарли приподнял голову и негромко угро­жающе зарычал.

Стейнбек засмотрелся на неоновую бело-голубую рекламу придорожного супермарке­та и вспомнил белые и голубые лодки мекси­канских ловцов жемчуга, их тростниковые хижины, дешевые мексиканские рынки. Прав­да, в беседе с Джоном и его женой торговцы непременно удваивали или утраивали цены. Первой это заметила Кэрол. На ее прямой, насмешливый вопрос один из торговцев, оби­женно сопя, ответил:

— Посмотрите на себя нашими глазами — на вас туфли и шляпа, значит, вы богатые...

Слово «богатые» всегда внушало Стейнбеку глубокое отвращение. Наверное, поэтому писа­тель, получивший в своей жизни немало престиж­ных литературных премий, больше всего порадо­вался словам шведского профессора, сказавшего Стейнбеку, что он ценит книги писателя именно за то, что их автор всегда выступает на стороне угнетенных, обиженных и бедствующих, проти­вопоставляет простые радости жизни грубому и циничному стремлению к наживе...

Вдали показалось громоздкое здание совре­менного костела из серого мрачноватого цемен­та. Он стоял на высоком берегу Гудзона и уг­рожающе нависал над узкой лентой шоссе, бегущего между двумя зелеными холмами. Пи­сатель недолюбливал костелы и ксендзов с тех пор, как в 1940 году со многих амвонов католические проповедники громили его роман «Гроздья гнева» и осуждали автора. Протесты ксендзов опубликовали во многих американс­ких газетах, принадлежащих могущественному магнату Херсту. Их транслировали по радио.

— Конечно, Чарли, — обратился писатель к внимательно слушающему хозяина стрижено­му собеседнику, — эта книга — «Гроздья гне­ва» — написана не для слабонервных дамочек. Но я вложил в нее огромный труд! В сентябре 1938 года я часами не вставал из-за письменно­го стола, работая над этим романом о жизни сезонных рабочих, умирающих семьями в ба­раках и шалашах по всей Калифорнии... Дей­ствительно, я пишу не для того, чтобы убла­жать читателя, и делаю все для того, чтобы он получил настоящую нервную встряску. Я опи­сал ничем не приукрашенную жизнь...

Земля по обе стороны от шоссе отливала золотом на пыльно-желтом свету. Кукуруза на полях тоже казалась совсем золотой. Стайка ласточек пронеслась в небе, должно быть, к ка­кому-нибудь ручейку поблизости.

А писатель тем временем вспоминал, как Ас­социация фермеров, представляющая крупных земледельцев штата Калифорния, попыталась привлечь его к суду за клевету.

Слишком страшной показалась многим вли­ятельным калифорнийцам жизнь сезонных ра­бочих, описанная в романе Стейнбека. Но ро­ман был написан по документальным очеркам — их, вместе с фотографиями, побоялся опуб­ликовать журнал «Лайф».

— Знаешь, Чарли, я тогда, в марте 1938 года совершил короткое путешествие по полям. И что я увидел? — Стейнбек поморщился, глаза его гневно сверкнули. Чарли, почувствовав настрое­ние хозяина, неодобрительно зарычал. — Палат­ки рабочих стоят на полметра в воде. Дети сидят на кроватях. Нет ни еды, ни огня, чтобы согреть­ся. Сердце разрывалось при виде всего этого...

Вскоре писатель передал свои документальные материалы в прокуратуру штата. Самолюбивым фермерам пришлось отступиться. Официальное расследование окончилось бы арестом многих преуспевающих фермеров, забывающих о правах человека, нанимая голодных и нищих людей за ничтожные гроши на сезонные работы.

— Я просто, Чарли, слишком хорошо знаю, — продолжал свою исповедь писатель, — как трудно порой приходится тому, у кого есть гор­дость и нет денег. В семнадцать лет, после того, как меня избрали президентом в выпускном классе и я сразу поступил в Стэнфордский уни­верситет, я быстро почувствовал, что у меня слишком большие амбиции и слишком мало де­нег. Я попытался совместить дневную учебу с вечерней работой, но так и не закончил уни­верситет. И тогда я отправился в Нью-Йорк, хотя не было денег даже на дорогу: устроился матросом на грузовой пароход. Из Сан-Фран­циско через Панамский канал я попал в Нью-Йорк, о котором столько мечтал! Здесь и ожи­дало меня самое большое разочарование... Что может быть тоскливее труда чернорабочего на постройке спортивного зала в «Мэдисон-сквер-гарден»! Это было одинокое, голодное, несчас­тное существование вместе с полчищами тара­канов под умывальником...

И все же он победил жестокую судьбу. Стейнбек вспомнил заветную книжную пол­ку, на которой стояли написанные им книги... Вспомнил пеструю обложку повести «О мы­шах и людях», в 1937 году объявленной «Книжным клубом» лучшей книгой месяца. Но мало кто знает, что первая книга, изданная двадцатисемилетним писателем, — роман «Чаша господня», посвященный знаменитому английскому пирату XVII века Генри Морга­ну, написана сторожем имения, расположен­ного в горах.

...Автомобиль стремительно мчался по глад­кому узкому шоссе вдоль залитых утренним солнцем полей. Туман, долго лежавший на вер­шинах холмов, медленно уходил вверх. Буро-красные холмы, изуродованные прихотливыми темно-лиловыми морщинами, проступали все четче. Дикие голуби с криком взлетали с дере­вянной изгороди, пугаясь машины и Чарли.

Джон Стейнбек почесал за ухом у добродуш­ного пса и вдруг понял, какой будет первая фраза, открывающая его новую книгу…

В 1962 году Джону Стейнбеку присуждается Нобелевская пре­мия в области литературы. В решении о присуждении премии подчеркивалось, что Стейнбек «всегда выступает на стороне угне­тенных, обиженных и бедствующих. Он противопоставляет про­стые радости жизни грубому и циничному стремлению к наживе». Эта точная оценка как бы суммировала лучшие стороны худо­жественного видения писателем действительности, нашедшие отражение в наиболее характерных для его творчества произве­дениях.

Случилось, однако, так, что искренний защитник обездолен­ных и неимущих в середине 60-х годов на какое-то время попал под воздействие официозной американской пропаганды. В пе­чально знаменитых «Письмах к Алисии» Стейнбек поддержал правительственную мотивировку вмешательства в индокитайский конфликт и оправдывал действия США во Вьетнаме. Вместе с тем в личных письмах и высказываниях позиция стареющего писа­теля была далеко не однозначной. Так, он полностью отдает себе отчет, что «нет никакой возможности превратить вьетнамскую войну в благородное начинание» и что «невозможно оправдать посылку войск в чужую страну...»

Между тем здоровье Стейнбека постепенно ухудшается, он пе­реносит несколько тяжелых сердечных приступов, временами частично теряет речь. 20 декабря 1968 года Джои Стейнбек скончался. Похоронили его на земле столь милой его сердцу Калифорнии.

Неумолимое течение времени вносит свои поправки в вос­приятие произведений литературы новыми поколениями читателей. Лучшие книги Джона Стейнбека выдержали эту проверку вре­менем и по-прежнему привлекают читателей своей простотой, реалистическим изображением действительности, принципиальной преданностью демократическим идеалам.

Русский урок для Стейнбека (Валерий Джалагония)

За обедом в доме Стейнбека с фотографий на стенах на нас смотрели родители великого писателя и он сам, неулыбчивый, даже мрачный. Такое выражение лица у него, наверное, было во время работы над главной книгой его жизни — «Гроздья гнева».

Из почтения к великим теням мы с калифорнийскими друзьями го­ворили вполголоса и блюда вы­брали простые, которые любил сам хозя­ин - курицу с брокколи и томатный суп (12.79 дол.), а на десерт - шоколадный пирог с орехами, ягоды и крем-брюле (5.00 дол.). Всё было на удивление дёше­во. Объяснялось это, видимо, тем, что семейный дом Стейнбеков выкупила и реставрировала некоммерческая органи­зация «Сын долины», взявшая на себя управление рестораном и подвалом, где торгуют сувенирами. Скромные доходы расходуются на стипендии для студентов и нужды местных благотворительных ор­ганизаций.

Обед с классиком

Дом в два этажа, построенный в 1897 году в викторианском стиле, радовал глаз благородством форм. Впрочем, луч­ше всех своё родовое гнездо описал сам Стейнбек, сделав его частью литератур­ного текста романа «К востоку от Эдема» и даже сохранив имя его владельца — собственного отца.

«Что-то толкнуло... - пишет автор, ­- свернуть с Главной улицы на Централь­ный проспект и направиться к дому 130, высокому белому дому Эрнеста Стейн­бека, ухоженному и гостеприимному, внушительному, но не чересчур. За бе­лой оградой зеленел подстриженный газон, окружающий здание, белые стены окаймлены розами». В этом доме он ро­дился 27 февраля 1902 года и прожил до 19 лет, а потом в течение всей жизни ре­гулярно, хотя и ненадолго, возвращался к родным пенатам.

Посетителей в ресторане было немного, сразу было понятно, что это завсегдатаи, комфортно чувствовавшие себя среди семейных реликвий великого земляка, включая стоявшие рядом с обеденными столиками старинный клавесин и высокую конторку, за которой можно было писать стоя. Впрочем, мы знали, что Джон, кото­рый ещё школьником увлёкся сочини­тельством, любил устраиваться этажом выше в маленькой комнатке, где приду­мывал небольшие истории и в мечтах видел себя новым Джеком Лондоном.

И всё же не кощунственно ли это - уст­раивать харчевню в доме одного из корифеев мировой литературы? Для нас такое заведомо исключено. Дома-музеи в нашей стране чаще всего представляют со­бой очерченное красным заградитель­ным шнуром пространство, от которого веет холодом госучреждения.

У американцев своё представление об исторической памяти. Помню, как поразили меня таблички с именами литерато­ров и короткими цитатами из их сочинений, впаянные в асфальт 40-й и 41-й улиц, которые ведут к Нью-Йоркской публичной библиотеке. Вроде это не слишком уважительно - топтать имена людей, составляющих славу нации. Но кто-то непременно замедлит шаг, а то и остановится, чтобы прочесть такой, к примеру, афоризм: «От любви есть толь­ко одно средство: любить еще больше. Генри Торо».

Табличками с именами знаменитых постояльцев принято украшать и фасады отелей. Особенно много их оказалось на стенах «Челси», построенного в 1882 году. Вот некоторые из имён: Марк Твен, Тен­несси Уильяме, Том Дилан, Артур Кларк, Джими Хендрикс, Энди Уорхол. А «ви­зитка» с именем Томаса Вулфа сообщает, что в одном из номеров отеля он закончил роман «Домой возврата нет».

Книга, любимая Стейнбеком, едва не рассорила его с друзьями детства, с которыми он встретился в Монтерее, совершая знаменитое «Путешествие с Чарли в поис­ках Америки». Встреча проходила в баре Джонни Гарсия, который смотрел на состарившихся приятелей «заплаканными испанскими глазами». А Стейнбек неосторожно объявил: «Прав был Томас Вулф: домой возврата нет, ибо нет самого дома, он существует лишь в твоей засыпанной нафталином памяти». «Ложь! - сказал Джонни. - Ведь здесь твоя колыбель, твой дом. - Он вдруг ударил по стойке бейсбольной битой, которую всегда де­ржал наготове для наведения порядка в баре. - Свершатся сроки - может быть, через сто лет, - и здесь ты должен обрес­ти свою могилу. - Бита выпала у него из рук, и он зарыдал, представив себе мою неизбежную кончину».

Вопрос, поднятый Джонни, из числа вечных. Но нет сомнений, что Стейнбек больше других старался сдуть нафталин с памяти. Фолкнер, которого Стейнбек называл «своим великим предтечей», при­думал округ Йокнапатофа, ставший для него чем-то вроде «краеугольного камня вселенной». А Стейнбеку придумывать ничего не требовалось. Ему от рождения были дарованы Калифорния, долина Салинас с обрамляющими её живописными холмами и полоской суши, вдающейся в Тихий океан. Это и была его вселенная, служившая надёжным пристанищем для пяти поколений Стейнбеков. Лишь сын этой долины мог так пронзительно ска­зать, что его тянуло забраться на тёплые склоны этих гор, «как на колени к маме».

Он любил родину, а она его — не всегда

Так случилось, что предсказание Джон­ни о том, что его друг обретёт могилу в Салинасе лет через сто, сбылось досрочно. Уже через семь лет Стейнбек, перенесший два инсульта, умер в своей нью-йоркской квартире от обширного инфаркта на руках жены Элейн Скотт. Произошло это 20 де­кабря 1968 года на 67-м году жизни. Как-то Стейнбек сделал Элейн, своей третьей жене, самый дорогой комплимент: «Я могу писать даже в её присутствии». А за не­сколько дней до смерти сказал: «В чужой земле хоронить нельзя». И завещал пре­дать свой прах земле в Салинасе.

Кремировали его в Нью-Йорке, а че­рез два с половиной месяца, 4 марта 1969 года, урна с прахом Стейнбека была захоронена в его родном городе, на кладбище «Сад памяти». На скром­ной мраморной доске, укрывшей урну, нет ни титулов, ни скорбного текста. Только имя и годы жизни. Всё остальное и без того известно. Зато далеко не все, особенно в России, знают, как непросто складывались у Стейнбека отношения с земляками.

Джон любил Салинас и в ту пору, когда это был глухой городок, окружённый болотами. В нём было 1522 жителя, кото­рые, как писал он, прекрати лягушки вдруг квакать, повскакали бы с кроватей как от страшного шума. Сегодняшний же Салинас - красивый современный го­род: 152 тысячи жителей и два десятка отелей, с трудом вмещающих потоки ту­ристов. И всем этим город обязан своему великому сыну, книги которого - тут я открою позорную тайну - в конце 30-х годов прошлого века публично сжига­лись его земляками.

В повести «Консервный ряд» действие происходит по соседству, в Монтерее, городке, пропахшем рыбой, которую безостановочно перерабатывали кон­сервные фабрики на берегу залива. Стейнбек с любовью и улыбкой расска­зал о забавных нравах обретавшего там экзотичного племени пейсано, бродяг и философов. Принципиально отрицая регулярный труд, но способные на разо­вые подвиги, они были людьми фольклорными, подобно одесским биндюж­никам, воспетым Бабелем.

Общественная реакция на повесть оказалась неоднозначной. Многие от ду­ши смеялись над приключениями пейса­но, а местная власть и строгие критики посчитали, что Стейнбек посягнул на свя­тое - традиционные ценности американ­цев. Особое раздражение вызвала кра­мольная мысль главного положительного героя повести - Дока. В его образе Стейнбек вывел своего лучшего друга - биолога Эда Рикеттса, директора Западной биологической лаборатории в Монтерее.

«Качества, которыми мы так восторгаемся в людях, - сказал он, - доброта, великодушие, прямота, честность, понимание и отзывчивость, в условиях нашей системы неизменно являются причинами неудач. А те черты, к которым мы относимся с отвра­щением, - грубость, жадность, стяжатель­ство, скупость, эгоизм и самовлюблённость, - они всегда приводят к успеху». Можно было бы счесть вывод Дока всего лишь иг­рой ироничного ума, если бы у нас перед глазами не было примера дикого и безжа­лостного российского рынка.

Глухой ропот, вызванный «Консервным рядом», оказался всего лишь лёгким бризом в сравнении с бурей ругани, обрушившейся на роман «Гроздья гнева». Работая над ним в разгар Великой депрессии, Стейнбек, по сути, поставил эксперимент на себе, как это делали в старину некоторые великие медики. «Там, в поле, я нашёл такую книгу, какой не было на свете», - написал он осенью 1936 года одному из друзей. Проведя несколько месяцев в среде переселенцев - сезон­ных рабочих и разорившихся фермеров, согнанных со своих земель, которые двигались по пыльному шоссе № 66 от Оклахомы до Калифорнии, Стейнбек не просто описывал их беды, а проживал их. Отправив рукопись издателям, писатель оказался в госпитале с диагнозом «полное нервное истощение».

В Калифорнии, где «Гроздья гнева» вызвали эффект разорвавшейся бомбы, книге была объявлена священная война. На имя автора поступила масса аноним­ных писем с угрозой физической распра­вы. В Салинасе, в центре города, пылали костры из книг великого писателя. Ассо­циация фермеров, находившаяся в руках крупных землевладельцев, обрушила на суды лавину обвинений в клевете. Но каждый факт, о котором шла речь в книге, был подтверждён документально.

И он победил: в Конгрессе США про­шли специальные слушания об условиях жизни сезонных рабочих, в результате чего в законы были внесены поправки, защищающие их права. А в 1940 году Стейнбеку за роман «Гроздья гнева» была вручена высшая литературная на­града - Пулитцеровская премия. И эта же книга помогла ему 22 года спустя получить Нобелевскую премию с очень точной формулировкой: «за реалисти­ческий и поэтический дар, сочетающий­ся с мягким юмором и острым социаль­ным видением».

С некоторым опозданием «простили» Стейнбека и земляки. В 1998 году на площади, где пылали его книги, был торжественно открыт Национальный центр Стейнбека, совмещающий функ­ции музея, архива и художественной галереи.

Оригинальную идею реализовали жи­тели Монтерея: главная улица города отказалась от своего имени Приморское авеню и с 1955 года именуется Консерв­ным рядом. Редкий случай, когда улице присваивается имя не писа­теля, а его книги. Может, и нам стоило бы завести, скажем, в Вёшенской улицу Тихий Дон? А весёлому курортному городу Ялте подошла бы набережная Дама с со­бачкой. Правда, потребуется согласие украинских властей.

Симонов сам оказался героем пьесы

В годы холодной войны антиамерикан­ские пьесы пользовались в наших театрах особым спросом. Рекордсменом стал «Русский вопрос» Константина Симонова. Пьеса, написанная в 1946 году, получила Сталинскую премию первой степени и была поставлена в сотнях театров. Только в Москве она одновременно шла на пяти сценах, в Ленинграде - на трёх. Кроме того, пьесу в спешном порядке перенёс на экран Михаил Ромм.

Сюжет спектакля, который доводилось смотреть и мне, был, если воспользоваться словами Горького о Ленине, «прост, как правда». Хотя именно правды ему не хватало. Известному американс­кому журналисту Гарри Смиту, который в недавнем прошлом выпустил честную книгу о мужестве русских на войне, круп­ный книгоиздатель Макферсон предло­жил вновь съездить в Россию и подгото­вить серию репортажей, доказывающих, что русские, недавние союзники Амери­ки, готовы развязать против неё войну.

Однако Смит, несмотря на жёсткое давление, не пожелал клеветать на стра­ну, которую успел полюбить. А его босс, ещё не читая новой книги, успел её разрекламировать. Разражается жуткий скандал. Борца за правду выгоняют с ра­боты, забирают за долги дом и от него уходит жена. Однако Гарри не сдаётся. В финале спектакля он произносит страст­ный монолог о том, что существуют «две Америки». Та, где господствует ложь, а политику определяют люди из Пентагона, не для него - он выбирает Америку Руз­вельта и Линкольна. В этом месте зал всегда взрывался аплодисментами.

Надо отдать должное Симонову: он постарался оживить пьесу, начинив ее остроумными репликами. Особенно по­любился зрителям приятель Смита, жур­налист Мэрфи, о котором в перечне действующих лиц было сказано: «Никог­да не пьян, но всегда уже выпил». Одно это обеспечило Мэрфи симпатии всей зрительской аудитории.

А вот у Стейнбека и фотографа Капы, знавших Америку чуть лучше, пьеса Си­монова вызвала неприятие, что отражено в «Русском дневнике». «Существовал один литературный вопрос, который за­давался нам неизменно, - пишет Стейн­бек. - Мы даже знали, когда ждать его, потому что в это время глаза нашего со­беседника сужались, он немного пода­вался вперёд и пристально нас изучал. Мы знали, что за этим последует вопрос: как вам понравилась пьеса Симонова?»

Стараясь быть корректными, гости от­вечали, что это «не самая хорошая пьеса». Пусть в США и встречаются некоторые плохие издатели, но у них нет и в помине той огромной власти, какой их наделил автор. Хозяева газет и издательств не подчиняются приказам со стороны, и вот подтверждение: книги самого Симонова печатаются в Америке беспрепятственно.

Готовясь к поездке в СССР, Стейнбек твёрдо решил не касаться политики, однако уйти от неё не удалось. В сам текст «Русского дневника» некоторые «злонамеренные» мысли гостя не попали, одна­ко они сохранились в отчетах, которые прилежно писали деятели, специально выделенные для контактов с заокеански­ми гостями. Особенно активен был И. Д. Хмарский, которого Стейнбек и Капа прозвали «кремлёвским гремлином» - мифологическим существом вроде домо­вого, но гораздо более зловредным. Он заведовал американским отделом ВОКСа, учреждения, состоявшего в дружбе с Лубянкой. В специальной «ориентировке» для лиц, которым предстояло общаться с гостями, Хмарский предупреждал: «Неясно, едет ли Стейнбек с намере­нием писать о СССР честную книгу или его наняли написать ответ на «Русский вопрос» Симонова, во всяком случае необходимо быть бдительным».

Самое смешное заключается в том, что Стейнбек и Капа, которым надоело отвечать на вопросы о пьесе Симонова, - действительно сочинили нечто вроде пародийной альтернативы, назвав ее «Американским вопросом». Главным ге­роем стал... Константин Симонов. Сюжет развивался так: редакция «Правды» командировала его в США с заданием на­писать статью, доказывающую, что сов­ременная Америка - пример загнивания­ западной демократии. Однако, прибыв в США, Симонов убеждается, что демокра­тия чувствует себя там неплохо и загни­вать не собирается. О чём он и написал, вернувшись в Россию. После чего его тотчас исключили из Союза писателей, отобрали загородный дом, а жена Симо­нова, будучи идейной коммунисткой, бросила мужа, и он умер от голода...

Эта шутка, исполненная авторами во время весёлого застолья на загородной даче Симонова, которая у него, по счас­тью, сохранилась, вызвала много смеха, хотя у некоторых советских функционе­ров лица оставались кислыми. Кстати, Стейнбеку Симонов понравился: милый, интеллигентный человек и, похоже, не­плохой фермер...

А беднягу Хмарского ожидали ещё бо­лее серьёзные испытания. Представьте, что он пережил, когда Стейнбек сказал ему, что «считает неправильным имею­щийся в СССР культ Сталина. Неправиль­но и то, что он так долго находится у руля управления страной». «Почему непра­вильно? - всполошился Хмарский. - Ведь это гений, доказавший в тяжелейших испытаниях свою способность руково­дить жизнью всего советского народа». Довод, казалось бы, железный, но Стейн­бека он не пронял. «У нас Рузвельт переизбирался четыре раза, - сказал он. - Если бы его кандидатуру поставили в пятый раз, то я бы при всём своем преклонении перед Рузвельтом голосовал бы против. Правитель должен чувствовать временность своего руководства, поэтому их надо чаще менять».

Произведения Джона Стейнбека,

имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

1. Стейнбек, Джон Эрнст. Собрание сочинений : в 6 томах / Джон Стейнбек ; сост. и общ. ред. С. С. Иванько ; ил. худож. П. Н. Пинкисевича. - Москва : Правда, 1989. - (Библиотека "Огонек").

2. Стейнбек, Джон Эрнст. Благостный четверг / Джон Стейнбек ; пер. с англ. Д. В. Псурцева. - Москва : АСТ : Астрель ; Владимир : ВКТ, 2011. - 315, [5] с. - (Зарубежная классика).

3. Стейнбек, Джон Эрнст. Зима тревоги нашей : романы / Джон Стейнбек ; пер. с англ. Н. Волжиной [и др]. - Москва : ЭКСМО, 2007. - 639, [1] с. - (Зарубежная классика).

4. Стейнбек, Джон Эрнст. Избранные произведения : в 2 томах / Джон Стейнбек ; пер. с англ. - Москва : Художественная литература, 1981.

5. Стейнбек, Джон Эрнст. Избранные произведения / Джон Стейнбек ; пер. с англ. ; вступ. ст. А. Мулярчика ; ил. М. Клячко. - Москва : Правда, 1988. - 685, [3] с. : ил.

6. Стейнбек, Джон Эрнст. Квартал Тортилья-Флэт ; Гроздья гнева ; Жемчужина / Джон Стейнбек ; пер. с англ. ; вступ. ст. А. Мулярчика ; ил. П. Пинкисевича. - Москва : Художественная литература, 1977. - 686, [2] с., [16] вкл. л. ил. - (Библиотека всемирной литературы ; т. 183) (Серия 3, Литература XX века).

7. Стейнбек, Джон Эрнст. Недолгое правление Пипина IV : вымысел / Джон Стейнбек // Звезда. - 1992. - № 8.

8. Стейнбек, Джон Эрнст. Русский дневник / Джон Стейнбек // Знамя. - 1990. - № 1, 2.

О жизни и творчестве Джона Стейнбека

9. Батурин, Сергей Сергеевич. Джон Стейнбек и традиции американской литературы / С. Батурин. - Москва : Художественная литература, 1984. - 351, [1] с.

10. Белов, С. Зима тревоги Джона Стейнбека / С. Белов // Литературное обозрение. - 1982. - № 11. - С. 83-86.

11. Данилова, А. «Русский дневник» Джона Стейнбека : что увидел американский писатель в СССР в 1947 году / А. Данилова // Загадки истории. - 2021. - № 9. - С. 26-27.

12. Джалагония, Валерий. Пол-литра «на троих» : русский урок для Стейнбека / Валерий Джалагония // Эхо планеты. - 2012. - № 5. - С. 47-50.

13. Захаров, Андрей. Тоталитаризм с человеческим лицом / Андрей Захаров // Неприкосновенный запас. - 2018. - № 119. - С. 282-286.

14. Зверев, А. Дорога никуда : рецензия на роман Д. Стейнбека «Заблудившийся автобус» / А. Зверев // Литературное обозрение. - 1980. - № 2. - С. 77-80.

15. Звонарева, Лола. Пудель Чарли, которого знала вся Америка / Лола Звонарева // Юность. - 2002. - № 11. - С. 51-53.

16. Колисниченко, Д. «Русский дневник» Джона Стейнбека: почему получилось вкусно, но поверхностно? / Д. Колисниченко // Нева. - 2018. - № 3. - С. 229-233.

17. Мулярчик, Александр Сергеевич. Творчество Джона Стейнбека / А. С. Мулярчик ; Министерство высшего и среднего специального образования РСФСР ; Научно-методический кабинет по заочному и вечернему обучению Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. - Москва : Издательство Московского университета, 1963. - 70, [2] с.

18. Некрасов, В. Веселый старик / В. Некрасов // Литературная газета. - 1994. - 27 июля. - С. 7.

19. Федоров, Анатолий Алексеевич. Джон Стейнбек / А. А. Федоров. - Москва : Высшая школа, 1965. - 87, [1] с. - (Современная зарубежная литература).

Составитель: главный библиограф В. А. Пахорукова