Обычный режим · Для слабовидящих
(3522) 23-28-42


Версия для печати

«Я родом не из детства, из войны…» (К 95-летию со дня рождения Юлии Друниной)

Библиографическое пособие. Курган. 2019

«Знаешь, Зинка, я против грусти», «Я ушла из детства в грязную теплушку», «Я только раз видала рукопашный», «Не встречайтесь с первой любовью», «Ты рядом, и все прекрасно»... Автор этих стихов Юлия Друнина. Из десятого класса – на фронт; два ранения; награды, главная из которых – народное признание.

Судьба Юлии Друниной, по ее собственному признанию, сложилась и счастливо, и драматично. Поэтесса всегда ощущала свою причастность к эпохе, к «буре больших событий», чувствовала себя нужной, полезной и необходимой людям.

Библиографическое пособие «Я родом не из детства, из войны…» посвящено жизни и творчеству поэтессы. В работе использованы статьи из периодических изданий, имеющиеся в фонде Центральной городской библиотеки им. В. В. Маяковского.

Судьба Юлии Друниной

Друнина Юлия Владимировна родилась 10 мая 1924 года в Москве в учительской семье. Литературным творчеством начала заниматься в школьные годы. В 13 лет Юля предсказала свою судьбу в стихах:

Мы рядом за школьною партой сидели,

Мы вместе учились по книге одной,

И вот в неотглаженной новой шинели

Стоишь предо мной.

Я верю в тебя, твоей воли не сломишь,

Ты всюду пробьёшься, в огне и дыму.

А если ты, падая, знамя уронишь,

То я его подниму.

В 1938 году эти стихи были опубликованы в «Учительской газете», их прочитали по радио.

21 июня 1941 года в московских школах был выпускной, а на другой день Юля уже стояла на пороге военкомата. Военком, удивлённый появлением на пороге девочки-подростка, отправил её домой. Тогда с подругами она поехала рыть окопы под Можайск.

Рядом вгрызались в землю ополченцы. Юля познакомилась с ними и, когда их подняли по тревоге, пошла с ними в сторону фронта. Почти безоружная ополченская дивизия попала под миномётный обстрел. Со всех сторон доносились крики: «Сестра! Сестра...» После боя Юля оказалась в расположении пехотного полка. Комбат сказал: «Оставайся с нами. Будешь одна за весь санвзвод...»

А потом было окружение. «Меня спасло то, что я не отходила от комбата, - вспоминала Друнина, - в самом безнадёжном положении он повёл батальон на прорыв...»

Именно про этот бой она напишет:

Я только раз видала рукопашный,

Раз - наяву и сотни раз - во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

«Мы шли, ползли, бежали, натыкаясь на немцев, теряя товарищей, опухшие, измученные, ведомые одной страстью – пробиться! Случались и минуты отчаяния... панический ужас, ужас перед пленом. У меня, девушки, он был ещё острее, чем у мужчин. Наверное, этот ужас здорово помогал мне, потому что был сильнее страха смерти. И, конечно, помогала вера в комбата, преклонение перед ним, помогала моя детская влюблённость. Наш комбат, молодой учитель из Минска, действительно оказался человеком незаурядным. Такого самообладания я больше не встречала ни у кого...»

Комбат погиб от шальной мины. Юля выбрела обратно к Можайску, где москвичи продолжали рыть окопы. И тут подросткам приказали вернуться домой, подогнали для них грузовики. В одном из них Юля увидела своих подружек по двору. Они сказали, что на окопы приезжал её отец, искал дочь и, не найдя, оставил им тёплые вещи.

Вместе с подругами Юля вернулась в Москву и тут же решила идти в райком комсомола, чтобы попроситься в школу радистов. Отец (ему было уже около пятидесяти лет, он преподавал в школе ВВС) убеждал её поехать вместе с ним в эвакуацию: «Я уважаю твои патриотические чувства, но разве шестнадцатилетней девчонке обязательно быть солдатом переднего края?.. Романтика? Ты же не могла не понять, что на фронте ею и не пахнет? И что раненых из огня должны вытаскивать здоровые мужики, а не такие козявки?»

У отца было больное сердце, и, чтобы не волновать его, Юля согласилась поехать вместе с родителями. Разместились в посёлке под Тюменью. Юля поступила на курсы медсестёр. Одновременно работала на лесоповале. Написала письмо Сталину с просьбой направить её на фронт. «Ответ не заставил себя ждать, но пришёл почему-то из районного военкомата. В нём сообщалось, что «без особого указания женщин в армию не призывают».

Тогда Юля сама решила пойти в военкомат. Он находился в двадцати километрах от посёлка. Юля шла по шпалам, и у моста через Тобол её остановил часовой. Мост был закрытым объектом, и Юля решила переправиться через реку по брёвнам. Она «легла на скользкие, уходящие в воду брёвна и неуклюже, как краб, переползала с одного на другое. Говорят Бог хранит дураков.

Только этим я могу объяснить, что всё-таки добралась до противоположного берега...»

В военкомат Юля ездила ещё несколько раз и через полгода добилась своего: 3 августа 1942 года ей пришла повестка. Девушку отправили в Хабаровск, в школу младших авиаспециалистов. После ускоренного курса обучения Юля попала в штурмовой авиаполк, но базировался он не на западе, где шла война, а на Дальнем Востоке. Ещё множество мытарств пришлось пройти Юле, прежде чем в конце 1943 года она получила назначение в 218-ю Ромодано-Киевскую стрелковую дивизию, воевавшую на Втором Белорусском фронте.

Юлия Друнина. Фронт

Командир санвзвода Леонид Кривощёков рассказывал потом о своих первых впечатлениях от Юлии Друниной: «Нас поразило её спокойное презрение к смерти. У девушки было какое-то полное отсутствие чувства страха... Равнодушие к смерти сочеталось у неё с жадным любопытством ко всему происходящему. Она могла вдруг высунуться из окопа и с интересом смотреть, как почти рядом падают и разрываются снаряды. Она переносила все тяготы фронтовой жизни и как будто не замечала их. Перевязывала окровавленных, искалеченных людей, видела трупы, мёрзла, голодала, по неделе не раздевалась и не умывалась, но оставалась романтиком...»

Дивизию с марша бросили в атаку на опорный пункт фашистов в селе Озаричи. Село взяли и сразу пошли вперёд, чтобы с ходу взять деревню Холмы. Возможно, и её удалось бы освободить, но тут по своим ударила наша дальнобойная артиллерия. В штабах ещё не знали, что пехота продвинулась так далеко. В результате многие погибли от своих же снарядов, а фашисты так укрепились в Холмах, что выбили их оттуда только полгода спустя.

Друнина вспоминала: «Взятие Холмов не изменило бы тогда, зимой, хода событий, но сколько наших солдат остались бы в живых! После войны я побывала в Холмах, посмотрела на Озаричи "со стороны немцев". Село оттуда – как на ладони. Когда шли в атаку наши батальоны, их косили из пулемётов, как движущиеся мишени... Позиции же наши пустели, окопы становились безлюдными. Тех, кого пощадили пули и осколки, косил сыпняк...»

В одной из атак на Холмы была смертельно ранена Юлина подруга Зина Самсонова. Друнина вспоминала: «Она всегда была впереди, а когда впереди девушка, можно ли мужчине показывать свой страх? И тот, кто вдруг заколебался, кто не в силах был подняться под ураганным огнём, видел перед собой спокойные серые глаза и слышал девичий голос: «А ну, орёл, чего в землю врос? Успеешь ещё в ней належаться!» В батальоне нас, девушек, было всего две. Спали мы подостлав под себя одну шинель, накрывшись другой, ели из одного котелка... Зина умерла, так и не узнав, что ей присвоено звание Героя Советского Союза...»

Своей подруге Зинаиде Самсоновой Юлия посвятила стихотворение:

Зинка

Мы легли у разбитой ели,

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей, сырой земле.

- Знаешь, Юлька, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый.

У меня лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик

Беспокойную дочку ждет

Знаешь, Юлька, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле-еле,

Вдруг приказ: «Выступать вперед!»

Снова рядом в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

С каждым днем становилось горше.

Шли без митингов и замен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам,

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы,

Мы со славой хотели жить.

Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав.

Белорусские хаты пели

О рязанских глухих садах.

- Знаешь, Зинка, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Дома, в яблочном захолустье

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла

Я не знаю, как написать ей,

Чтоб она тебя не ждала.

Юля осталась единственной медсестрой на весь батальон. Помогать ей на поле боя должны были санитары, но они часто опасались ползти с носилками в самое пекло. И тогда Юле приходилось тащить раненого на себе. Конечно, по справедливости и Друнина заслуживала звания Героя. Чего стоит только один эпизод. Весной 1944 года санвзвод оказался в зоне действий немецкого снайпера. Чтобы попасть к переднему краю, надо было идти через чистое поле на верную гибель или делать крюк в несколько километров по опушке леса. Однажды комбат срочно запросил санинструктора. Друнина решила идти через поле. Напрасно товарищи пытались удержать её. Она сменила ватные штаны на юбку, сняла ушанку, чтобы видны были девичьи волосы, перекинула через плечо сумку с красным крестом и в рост медленно пошла к передовой.

Потом она вспоминала: «Это было не безумием отчаяния, не равнодушием предельной усталости. Я почему-то твёрдо верила, что снайпер не станет стрелять в девчонку-медсестру. И чудо свершилось – поле промолчало...»

Вскоре её ранило в шею, крохотный осколок застрял рядом с сонной артерией. Вдобавок она подхватила крупозное воспаление лёгких. В эвакогоспитале не было женских палат, и она оказалась в громадной мужской палате. «Худющая, в мужском белье, с забинтованной, обритой из-за раны головой, я ничем не отличалась от пацана...»

В госпитале можно было уйти в себя, в свой заветный мир. «Впервые за всю войну меня вдруг снова потянуло к стихам. Впрочем, «потянуло» - не то слово. Просто кто-то невидимый диктовал мне строки, а я их только записывала...»

В госпитале Юле дали инвалидность третьей группы и отпустили домой. Она поехала в Москву, мечтая о Литературном институте. Там к юной фронтовичке отнеслись с вниманием, но учиться не взяли.

Друнина могла бы поступить в любой другой институт, её взяли бы без экзаменов, но она сказала себе: или Литинститут, или ничего. И пошла в... военкомат.

Юлю отправили медсестрой в 1038-й Отдельный Калинковичский самоходный артполк. И снова – с марша в бой. Теперь уже под Ригой (где плотность вражеского огня превосходила даже плотность огня под Берлином). «Я поймала себя на том, что уже не лезу на рожон. А о пресловутом "любопытстве", когда я могла выскочить под снаряды только для того, чтобы посмотреть, как они рвутся, не было и речи. Насмотрелась. К тому же оказалось, что труднее всего умирать именно накануне Победы...»

Когда Друнина перевязывала в окопе раненого во время миномётного обстрела, её завалило землей, она потеряла сознание. Бойцы еле успели откопать. Потом оказалось, что она получила контузию, она стала падать в обмороки. 21 ноября 1944 года в санчасти Юле выдали приговор: «Негоден к несению военной службы...»

В декабре она вернулась в Москву и, заняв у школьной подруги юбку, пришла в Литинститут. Там она спросила, где читают лекции первому курсу, вошла в аудиторию и села на задний ряд. Институтская учебная часть не знала, как с Друниной поступить: с одной стороны, девушка сама себя зачислила в институт, с другой – инвалид войны, не выгонять же. Оставили до первой сессии. А сессию она сдала и даже получила стипендию. Это была её первая победа в мирной жизни.

В 1944 году Юлия Друнина познакомилась с первым мужем – Николаем Старшиновым.

Из воспоминаний Николая Старшинова

«Мы встретились в конце 1944 года в Литературном институте. После лекций я пошел ее провожать. Она ходила в солдатских кирзовых сапогах, в поношенной гимнастерке и шинели. Ничего другого у нее не было...

Нам было по двадцать лет. Она была измучена войной, бледна, худа и очень красива.

Я принесла домой с фронтов России

Веселое презрение к тряпью –

Как норковую шубку, я носила

Шинелку обгоревшую свою.

Пусть на локтях топорщились заплаты,

Пусть сапоги протерлись – не беда!

Такой нарядной и такой богатой

Я позже не бывала никогда...

Через несколько дней мы сбежали с лекций, и я снова провожал ее. Зашли к ней домой. Она принесла мне тарелку супа. Извинилась, что хлеба у них нет. «А себе?» - спросил я. «Да я не хочу!» - ответила она.

Суп был сильно пересолен, имел какой-то необычный серый цвет. На дне тарелки плавали мелкие кусочки картошки. Я съел его с аппетитом...

Через тринадцать лет, когда мы расходились и пошли в ресторан обмыть эту процедуру, она вдруг призналась: «Помнишь, как я угощала тебя супом? » - «Конечно!» - «А знаешь, что это было?..» Оказалось, что это был вовсе не суп, а вода, в которой ее мать варила картошку «в мундирах».

Юлия Друнина и Николай Старшинов

«…расходились и пошли в ресторан...» Даже в такой ситуации, когда обычной женщине явно не до ресторана, поэтесса могла остаться сильной и спрятать боль за улыбкой, обнадеживающими словами… За строчками собственных стихов:

Во второй половине двадцатого века

Два хороших прощаются человека –

Покидает мужчина родную жену,

Но уходит он не на войну...

«Мы 6ыли студентами второго курса, когда у нас родилась дочь, - продолжал Николай Старшинов. – Ютились в общей квартире в маленькой комнатке, жили сверхбедно, впроголодь... Все трудности она сносила стоически – я не слышал от нее ни одного упрека, ни одной жалобы. И ходила в той же шинели, гимнастерке и сапогах еще несколько лет...

В быту Юля была, как, впрочем, и многие поэтессы довольно неорганизованной. Хотя могла очень неплохо приготовить обед, если было из чего. По редакциям не ходила. Обычно, узнав, что я или кто-то из ее однокурсников идет в какой-нибудь журнал, просила: «Слушай, занеси заодно и мои стихи...» Даже не знала, где находятся многие редакции и кто в них работает.

Юлия была красива. Некоторым поэтессам это помогает. Ей чаще всего мешало. В силу ее неуступчивого, бескомпромиссного характера...»

Один из конфликтов произошел с поэтом Павлом Антокольским, ее преподавателем в Литературном институте. На вечеринке у Вероники Тушновой, которая собрала друзей в честь выхода первой книги, мэтр настойчиво приставал к Юлии, увлекая ее в ванную комнату. Свидетелем этой сцены стал муж поэтессы, Николай Старшинов. Они повздорили, после чего Антокольский отчислил Друнину с курса «за бездарность». Позже ее перевели в другой семинар.

После их расставания Николай Старшинов многие годы продолжал обращаться к ней в стихах: сожалел о разлуке, винил себя за что-то, просил прощения...

В потоке дел, в круговороте быта

Простились мы без мелочных обид.

Ты мной оплакана и позабыта,

И я тобой прощен и позабыт.

М в сердце нет ни горечи, ни злобы,

Ни сожалений, ни упреков нет.

В нем все царит тот мерный, тот особый,

Тот благостный, тобой зажженный свет...

Однажды в Доме кино Юлия Владимировна познакомилась с Алексеем Каплером – ведущим телепередачи «Кинопанорама». Когда судьба свела Юлию с Каплером, тот был женатым человеком.

Из воспоминаний болгарской поэтессы Лиляны Стефановой:

«На моих глазах все разворачивалось. Ох, как это было тяжело. Каплер не решался оставить жену, которая столько страдала в тюрьме. Все определила болезнь Юлии. У нее была тяжелая операция, она вызвала Каплера проститься. Он стоял на коленях перед ее кроватью, плакал и говорил, что останется с нею навсегда...».

И действительно остался: они поженились.

«Он был старше ее на двадцать лет, - спустя годы напишет еще одна поэтесса – Татьяна Кузовлева, - за его плечами к моменту их встречи теснились не только популярные в ту пору кинофильмы по его сценариям, но и десять лет воркутинских лагерей как расплата за девчоночью влюбленность в него дочери «отца всех народов» Светланы Сталиной».

Юлия Друнина и Алексей Каплер

Супруги много путешествовали вдвоем, любили весной уезжать в Коктебель на сезон цветения степных маков, исходили пешком по Карадагу многие десятки километров... Кажется, это были самые счастливые годы в жизни Юлии Друниной.

«Став мужем Друниной, он оградил ее от всех бытовых забот, чтобы она посвятила себя только литературной деятельности, ввел в свой круг, - рассказывает А. Алешина. – Однако, будучи человеком замкнутым, Друнина никак не могла привыкнуть к окружению знаменитых режиссеров, актеров, писателей... В их мире она чувствовала себя неуютно. Но у нее был личный тыл – муж, который ее боготворил. За время жизни с ним Друнина написала наибольшее количество стихов за весь свой литературный путь, а также попробовала себя в жанре прозы (повесть «Алиса», автобиография «С тех вершин...», философские очерки)».

В 1979 году после недолгой и тяжелой болезни Алексей Каплер ушел из жизни. Поэтесса похоронила мужа в Старом Крыму, где они так любили бродить вдвоем...

Лишившись опоры, Юлия Владимировна осталась наедине с реальной жизнью:

Как страшно теперь просыпаться!

Как тягостно из Небытия

В Отчаянье вновь возвращаться –

В страну, где прописана я.

Весь мир превратился в пустыню,

Все выжжено горем дотла.

Какой я счастливой доныне,

Какой я счастливой была!..

Это строки из ее поэмы «03», посвященной Каплеру...

А дальше произошло то, чего уже не стоило допускать. Борис Пидемский – директор ленинградского издательства «Аврора», так же, как и Каплер, бросил семью ради Друниной... Говорят, его жена прокляла Юлию Владимировну.

«Она пыталась (одновременно и мужественно, и беспомощно) скорректировать неожиданное для себя решение наладить личную жизнь, - вспоминает Татьяна Кузовлева. – Но это обернулось, пожалуй, наиболее жестокой из всех пыток и для нее, и для человека, которого она безжалостно и упрямо силилась втиснуть в рамки своей памяти о прошлом. Прошлое не вмещалось в настоящее, не тускнело, не желало быть заменяемым. И она опрометью, как в омут, снова бросилась в свое одиночество, повторяя, что именно тут – ее истинное спасение».

Довольно часто она появлялась на телеэкране – сосредоточенное, со следами глубокого внутреннего волнения, милое лицо... А потом пришло трагическое известие: поэтесса, лауреат Государственной премии России, народный депутат Юлия Друнина покончила с собой. Поэтессе, которая в годы Великой Отечественной войны стала батальонным санинструктором на передовой, умереть было не страшно – страшнее оказалось жить...

Решение добровольно уйти из жизни было хорошо продумано. Перед смертью, 20 ноября 1991 года, Друнина написала письма: дочери, зятю, внучке, подруге Виолетте, редактору своей новой рукописи, в милицию, в Союз писателей. Ни в чем никого не винила. На входной двери дачи, где в гараже она отравилась выхлопными газами автомобиля, приняв снотворное, оставила записку: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте гараж».

Из предсмертного письма Юлии Друниной: «Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл... А я к тому же потеряла два своих главных посоха – ненормальную любовь к Старокрымским лесам и потребность творить... Оно лучше – уйти физически неразрушенной, душевно несостарившейся, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если Бог есть, он поймет меня...»

«Причин ее ухода из жизни много. В нескольких строках не объяснишь. Ее удручало и положение в нашей стране, и падение авторитета армии, неуважение к ней. Она, фронтовичка, этого вынести не могла», - объяснял первый муж Юлии Друниной Николай Старшинов.

Крымские астрономы Николай и Людмила Черных открыли новую малую планету и назвали ее именем поэтессы: «Нет, она не ушла от нас... Она обернулась звездою, и теперь ее имя плывет в вечность и будет напоминать грядущим поколениям о поэтессе, которая оставила нам свое сердце и свои чудесные, мужественные стихи».

Творчество

«И никогда я не сомневалась, что буду литератором, - писала Юлия Друнина. – Меня не могли поколебать ни серьезные доводы, ни ядовитые насмешки отца, пытающегося уберечь дочь от жестоких разочарований. Он-то знал, что на Парнас пробиваются единицы. Почему я должна быть в их числе?..»

Творчество Юлии Друниной можно без преувеличения назвать поэзией человеческого достоинства. Это тот редкий случай, когда поэт пишет, как живёт, и живёт, как пишет. В её стихах нет зазора между автором и лирическим героем, между лирическим признанием и реальной жизнью. И тогда стихи становятся поступком.

Я только раз видала рукопашный.

Раз – наяву. И сотни раз – во сне...

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Здесь всё – правда, всё – о себе, никаких мистификаций и художественных вымыслов. Даже дата под стихотворением – 1943 год – есть факт не только биографии, но и поэзии.

Друнина всегда знала, чего хотела. При всей романтичности своего характера, так естественно совпавшего с чистотой помыслов её ровесников, она, кажется, почти не совершала необдуманных шагов. Её порыв непременно соотносился с точным осознанием конечной цели. Но, приняв решение, она уже не отступала. Так, московская школьница, выросшая в интеллигентной учительской семье, она отринула все уговоры родителей и ушла на фронт. Ушла в самое пекло войны. И следом за нею идут будущие её стихи:

...Школьным вечером,

Хмурым летом,

Бросив книги и карандаш,

Встала девочка с парты этой

И шагнула в сырой блиндаж.

Послевоенное бытие, на которое Друнина смотрела сквозь призму 1941-го года, стало для нее той новью, войти в которую было непросто. Потому что цель, смысл и предназначение своей жизни и литературной деятельности она видела в том, чтобы размышлять и говорить о событиях минувшей войны, постоянно напоминать о каждом увиденном ею, герое Великой Отечественной войны. Ее стихи доносят до нас многие реальные факты и мельчайшие подробности той страшной поры: эвакуация из Москвы в октябре 1941 года («Московская грохочущая осень...»), окопный быт со всеми его трудностями, состояние бойцов, попавших в окружение или в штрафной батальон, и смерть воинов всех возрастов и чинов – на поле боя, в госпитале и даже от руки командира. И на этом фоне – сохранение человеческих отношений: дружбы, любви, привязанности, верности, способности к сопереживанию.

Через много лет в одном из своих стихотворений о любви «Два вечера» Друнина напишет:

Мы стояли у Москвы-реки,

Теплый ветер платьем шелестел.

Почему-то вдруг из-под руки

На меня ты странно посмотрел –

Так порою на чужих глядят.

Посмотрел и улыбнулся мне:

- Ну, какой же из тебя солдат?

Как была ты, право, на войне?

Неужель спала ты на снегу,

Автомат пристроив в головах?

Понимаешь, просто не могу

Я тебя представить в сапогах!..

Я же вечер вспомнила другой:

Минометы били, падал снег.

И сказал мне тихо дорогой,

На тебя похожий человек:

- Вот, лежим и мерзнем на снегу,

Будто и не жили в городах…

Я тебя представить не могу

В туфлях на высоких каблуках!..

В стихах Друниной нет никакого пафоса, театрального героизма. Из её строк можно с фотографической точностью узнать, какая мера напряжения, страдания и ужаса выпала в юности на долю наших матерей, которых теперь уже почти и не осталось в живых, а тогда, в общем-то, ещё совсем дети, какой страшной беде заглянули они в глаза:

Целовались.

Плакали

И пели.

Шли в штыки.

И прямо набегу

Девочка в заштопанной шинели

Разбросала руки на снегу.

Мама!

Мама!

Я дошла до цели...

Но в степи, на волжском берегу,

Девочка в заштопанной шинели

Разбросала руки на снегу.

(1944 г.)

Как немногословны эти стихи, как они, казалось бы, внешне просты и сдержанны, но за каждым из слов здесь приоткрывается окно в огромный эпос XX века, эпос, в котором упавшая на снег маленькая убитая девочка «в заштопанной шинели» и другая, то ли запричитавшая по-детски, то ли вскрикнувшая в отчаянии, дважды повторив спасительное: «Мама! Мама! Я дошла до цели...», - обе они не менее трагичны и значительны, чем герои гомеровской «Илиады». И как прекрасна, как естественна эта вроде бы ничего страшного не предвещающая интонация первых строк: «Целовались. Плакали и пели...» И рядом, на стыке, на грани сознания и безумия, всего два слова, от которых холодеет в жилах кровь: «Шли в штыки». Ещё страшнее, что это вывела на бумаге женская рука. Так опыт испытания человеческого духа в двадцатом столетии явно зашкаливает за все мыслимые и немыслимые пределы страданий предыдущих веков.

А достоверность этих стихов ещё и в том, что Юлия Друнина была награждена орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Фронтовики знают, каков вес этих двух наград на войне, не каждый мужчина удостаивался такого признания ратных заслуг. И лишь после второго ранения, в конце 1944 года, Друнину окончательно демобилизовали. Хотя демобилизованной из солдатской юности, из «роковых, сороковых» она никогда себя не считала. Как невозможно уйти в запас из личной судьбы:

Я порою себя ощущаю связной

Между теми, кто жив

И кто отнят войной...

...Я – связная.

Бреду в партизанском лесу,

От живых

Донесенье погибшим несу:

«Нет, ничто не забыто,

Нет, никто не забыт,

Даже тот,

Кто в безвестной могиле лежит.

Друнина действительно не голословно олицетворяла собой эту связь. При ней никто не осмеливался безнаказанно бросить тень на священную память о прошлом. Всякая подобная попытка пресекалась ею яростно и мгновенно. Так было, к примеру, когда в начале 1980-х годов поэт Юрий Кузнецов в одном из своих публичных выступлений поставил под сомнение значимость для нашей литературы фронтовой поэзии. Юлия Друнина защищала фронтовую поэзию. Она выступала в Союзе писателей, со всех трибун, опубликовала несколько статей в газетах, и всё кипело в ней при упоминании этой темы. И что абсолютно в её характере – защищала она не себя, не корпоративные интересы, не литературные амбиции. Она восстала против кощунственной несправедливости по отношению к тем, кто не только сказал свое замечательное слово в военной лирике, но и с оружием защищал Отечество, кто погиб или позже умер не от старости, а, как написал поэт, «от старых ран». Она заслонила собой тех, кто сам не мог защитить себя, - прекрасную поэзию Николая Майорова, Алексея Лебедева, Павла Шубина, Алексея Недогонова, Семёна Гудзенко, Алексея Фатьянова... Но разве могло быть иначе в судьбе Юлии Друниной, которая в своих стихах давно уже определила для себя кодекс человеческой чести:

...Мною дров наломано немало,

Но одной вины не признаю:

Никогда друзей не предавала –

Научилась верности в бою.

Когда в прессе и обществе начались шумные и агрессивные нападки на армию, Юлия Друнина вновь оказалась «связной» между теми, «кто жив» и «кто отнят войной», но уже действительно едва ли не в боевых, приближенных к фронтовым, условиях. Совершенно не приспособленная к высиживаниям в президиумах и начальственных кабинетах, она решилась-таки пойти в народные депутаты СССР (и народ ей сразу же оказал своими многочисленными голосами поддержку, веря в искренность её не декларативных намерений!), а затем стала и членом Верховного Совета, чтобы уже государственным авторитетом остановить разрушение и уничтожение Вооружённых Сил, тех самых, которым ею было посвящено столько стихотворений, пронзительных как слова солдатской присяги:

Я люблю тебя, Армия –

Юность моя!

Мы – солдаты запаса,

Твои сыновья.

Позабуду ли, как

В сорок первом году

Приколола ты мне

На пилотку звезду?

Я на верность тебе

Присягала в строю,

Я на верность тебе

Присягала в бою...

Но её романтизм натолкнулся и вскоре разбился о далеко просчитанный циничный напор внутреннего предательства. Что стало для неё самой большой драмой, быть может, за всю её жизнь. Это период тяжелейших переживаний и сомнений. Когда она поняла, что «и со мной, словно с мышью, играла эпоха». Болея душой за армию, она не могла не видеть и обюрокрачивания, саморазложения армейских структур. В горьких стихах о ребятах, воевавших в Афганистане, а затем брошенных на произвол судьбы со своими ранениями и психологическими травмами, Друнина говорила с ними, как фронтовик с фронтовиками. Она встала рядом с ними, рядом с их обидами и горечью:

«Там было легче!»

Как ни странно,

Я понимаю

Тех ребят,

Кто, возвратившись из Афгана,

«Там было легче», - говорят...

«Там было легче!»

Как ни странно...»

Ей противно и бесчестье –

...этих сытых военкомов,

Что оскорбить посмели вас...

Боль в сердце.

В горле ярость комом.

И не поднять

Тяжёлых глаз...

Но, перешагнув через горечь обиды, теперь уже обращаясь, как к своим сыновьям от имени старшего поколения, Юлия Друнина поднимает молодых парней над временным, преходящим, напоминая им о подлинном достоинстве, над которым не властны нынешние временщики:

...Но не теряйте гордость, дети.

В житейской темноте всегда

Пускай до старости вам светит

Солдатской верности звезда.

Друнина первая во всеуслышание назвала позорное имя ещё одной беды, также связанной с отношением к армии, вернее, к её недавней гордости и славе:

Ветераны в подземных

Дрожат переходах.

Рядом – старый костыль

И стыдливая кепка.

Им страна подарила

«Заслуженный отдых»,

А себя пригвоздила

К Бесчестию крепко...

«Заслуженный отдых»

Для неё это оказалось страшным шоком, крушением целого мироздания, под обломками которого оказались погребёнными идеалы всего её поколения (чего не смогли сделать даже фашисты!):

...Кепка с медью –

Осиновый кол на могиле,

Над могилою юности нашей

Распятой...

В это же время Друнина напишет ещё одно безмерно горькое стихотворение о стариках – «В благотворительной столовой». Невозможно забыть эту картину, описывающую «щедрость» властей к нищим старикам:

...Слезинки падают

В тарелку супа,

И ложку поднесёшь ко рту

Не вдруг.

Сегодня мы

Голодными не ляжем.

Похоже, что и завтра...

Дай-то Бог!

Для памяти

Об этом дне завяжем

На штопаном платочке узелок.

Все, кто знал её лично, видели в ней сильную, всё ещё красивую элегантную женщину, всегда следившую за собой, за своим безупречным внешним видом, и только после этих стихов невольно вспоминали, что она ведь тоже ветеран, инвалид войны. Речь, впрочем, не о возрасте, а о солидарности, о чувстве стыда, о том, что «есть высшая гордость – окоп никогда не покинуть». Друнина с возрастом вдруг во всей полноте обрела это чувство со-родства, со-распятия со своей страной, со своей историей. Она пережила то очистительное чувство, словно в огне опаляющем, которое сблизило её с ахматовским великим сострадательным человеческим и поэтическим подвигом: «Да, я была там, со своим народом!» Юлия Друнина оставалась «в одном окопе» теперь уже с нищей и обесчещенной своей юностью.

В прижизненных книгах и автобиографиях Друниной редко встретишь дату её рождения. По признанию близких, она была «категорически против того, чтобы в печати появлялись поздравления с её юбилеем, поскольку там указывается возраст. Ей не хотелось, чтобы внучка называла её бабушкой. И уйти из жизни она хотела не старой, но ещё здоровой и красивой...» Потому так внимательна (и даже пристальна) она ко всем тончайшим переменам в состоянии собственной души, к женскому самолюбию в восприятии себя как бы чужими, более строгими, глазами, к тому, что Фёдор Иванович Тютчев с такой по-мужски не рефлектирующей поэтической лёгкостью и страстью передал словами: «О, как на склоне наших лет /Мы любим!..» Для Друниной, в которой всегда была сильна лирическая интонация, наблюдение за этими переменами в себе и в отношении к себе тоже становилось драматическим фактом биографии:

...Ещё мой взгляд кого-то греет,

И сердце молодо стучит...

Но вечереет, вечереет –

Ловлю последние лучи.

В этих, ещё не вечерних, но уже предзакатных, стихах Юлия Друнина открывается неожиданной беззащитной стороной – стеснительной, не скрывающей нежности, слабой (что для неё – большая редкость). Элегичность была не в её характере. Даже её трагические стихи последних лет звучат не очарованием печали воздушных шопеновских этюдов, но грозной мощью девятибального шторма бетховенских аккордов.

Впервые рыдание этих аккордов (правда, перемежающееся и нежной лирической исповедальностью) прозвучало в поэме Друниной «Ноль три», посвященной памяти её мужа и многолетнего спутника жизни – Алексея Каплера. Можно понять её боль, криком кричащую в поэме, если ещё при жизни Каплера каждая посвященная ему строчка светилась насквозь радостью и счастьем бытия:

...Наши души сильны и гибки –

Привыкаешь к беде, к войне.

Только к чуду твоей улыбки

Невозможно привыкнуть мне...

Только она, с её незаурядной биографией, могла признаться любимому человеку:

...В самые тяжёлые минуты

Я пишу весёлые стихи.

Ты прочтёшь и скажешь: -

Очень мило,

Жизнеутверждающе притом. –

И не будешь знать, как больно было

Улыбаться обожжённым ртом.

Как поэт она была любима и обожаема в самых разнообразных читательских аудиториях. Известен полуанекдотический случай, когда на Съезде народных депутатов к ней во время перерыва направился тогдашний Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачёв, чтобы пожать руку и выразить восхищение её талантом. Далее, как с легкой иронией рассказывала позднее Юлия Владимировна, разыгралась настоящая гоголевская сцена в духе тех времен: вслед за «Генеральным» для «засвидетельствования своего читательского почтения» выстроились к ней в очередь «по ранжиру», как в мавзолей, все остальные члены Политбюро и ЦК. Так принимала она последний карикатурный парад уходящей эпохи.

Во все века,

Всегда, везде и всюду

Он повторяется,

Жестокий сон, -

Необъяснимый поцелуй Иуды

И тех проклятых сребреников звон.

Сие понять –

Напрасная задача.

Гадает человечество опять:

Пусть предал бы

(Когда не мог иначе!),

Но для чего же

В губы целовать?..

В лирических стихах Друниной нежность и чистота не были безвольными, умели за себя постоять. Кажется, именно в ней сбывались, обернувшись неожиданным буквальным смыслом, пророческие слова Фёдора Достоевского — «красота спасёт мир»: мир — от войны на земле, мир в Отечестве, мир в семье, в доме... При этом от любви и от жизни она требовала всей полноты, а не половинчатости. Любовь на пепелище в её системе ценностей не возводится. Друнина была уверена:

...Одиночество страшно вдвоём,

Легче попросту быть одинокой...

На эту тему у неё есть немало стихов, одно из которых давно уже стало хрестоматийным:

Мы любовь свою схоронили,

Крест поставили на могиле.

«Слава Богу!» - сказали оба...

Только встала любовь из гроба,

Укоризненно им кивая: -

Что ж вы сделали?

Я – живая!..

Эти стихи, лаконичные, с напряжённым внутренним конфликтом и фабулой, как короткая новелла, с живой разговорной интонацией, не лишённой отточенного артистизма – можно вообще считать образцом друнинской поэзии. За их внешней простотой и непритязательностью скрыта строгая ясность мысли и взвешенность каждого слова, страх греха многоглаголания. В этом осознанность мастерства, вкус, а в случае с Друниной ещё и принципиальная эстетическая позиция:

...Ах, «простота»! –

Она даётся

Отнюдь не всем и не всегда –

Чем глубже вырыты колодцы,

Тем в них прозрачнее вода.

Юлия Друнина настоящий мастер стиха. Она в совершенстве владеет и ритмической техникой, и ярким экспрессионистическим рисунком, и просто человеческой смелостью, так как написать свой «Штрафной батальон» в 1944 году – не каждый сумел бы отважиться.

Штрафной батальон

Дышит в лицо

молдаванский вечер

Хмелем осенних трав.

Дробно,

как будто цыганские плечи,

Гибкий дрожит состав.

Мечется степь –

узорный,

Жёлто-зелёный плат.

Пляшут,

поют платформы,

Пляшет,

поёт штрафбат.

Бледный майор

расправляет плечи: -

Хлопцы,

Пропьём

Свой последний вечер! –

Вечер.

Дорожный щемящий вечер.

Глух паровозный крик.

Красное небо летит навстречу –

Поезд идёт

в тупик...

(1944)

...Говорят, что причиной добровольного ухода из жизни было одиночество Друниной. После смерти Алексея Каплера она до последнего своего рокового дня – 20 ноября 1991 года – так и не смогла заполнить зияющую пустоту, заполнившую её дом и сердце, потерявшее причал в другом, родном сердце. Но причина всё-таки не только в этом. Она слишком осознанно и обдуманно готовила свой гибельный поступок. Ее стихи «Мне уходить из жизни – с поля боя...» - не просто слова. Мысль об уходе была в её стихах и разговорах нередкой, со временем становясь почти навязчивой. Это было в каком-то смысле запрограммированное пророчество, упорно вызываемое из запредельной бездны предчувствие: «Мне сегодня, бессонной ночью, / Показалось, что жизнь прошла...», «Живых в душе не осталось мест... И крест поставить я не могу, / И жить не могу с тоскою...», «Тёплый луч, скользни по мне потом – / Над моим заброшенным крестом...», «Но если впереди / Итог единый, / Одним ударом / Цепь перерублю / И в ночь уйду...», «Как я завидую тому, / Кто сгинул на войне...», «А всё равно / Меня счастливей нету, / Хотя, быть может,/ Завтра удавлюсь...», «Нет, это не я писала – / Водила пером беда. / То в космос меня бросала,/ То в душное НИКУДА...», «И, наконец, она меня найдёт – / Та пуля, что ошиблась в сорок первом...» и т.д. Но главные строки об этом в одном из последних стихотворении «Судный час»:

Судный час

Покрывается сердце инеем –

Очень холодно в судный час...

А у вас глаза, как у инока –

Я таких не встречала глаз.

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, -

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

(1991)

Вот её истинный «личный тыл», её нестерпимая рана. Россия стала её фатумом, роком. И теперь уже Смерть становилась на самом деле её единственным реальным «союзником». Вместе с предсмертными письмами Юлия Друнина оставила на столе тщательно ею составленную именно как «посмертную» книгу стихов «Судный час». В таком виде она опубликована в 1993 году. Эта книга – поразительный художественный и человеческий документ. В ней ничего нельзя менять или переставлять, в ней даже, казалось бы, случайные «средние» стихи незаменимы, они нужны в этой книге, как серые пустые дни, сменяющие яркие, солнечные. В этой книге всё на точке кипения, всё взято на пике кульминации. Юлия Друнина, добровольно идя на гибель, сознавая как крещённый русский человек всю страшную греховность крайнего шага, - приготовила себя своей книгой к Страшному суду, к «Судному часу». Тут всё – что может сказать она и в оправдание своё и в осуждение. Тут её жизнь – от юности и в прямом смысле – до последнего часа. Здесь и завещание грядущим поколениям («Жизнь – Родине, честь – никому»), и апокалиптическое мироощущение («А небо так звёздно, / А время так грозно...»), и мужество («Никогда ни от чего не отрекусь»), и нежность («Невозможно жить без теплоты...»), и горечь стыда («Я устала, я очень устала / Оттого, что сдаются вокруг...»), и отчаяние перед невиданной трагедией страны («Нет сил ни для борьбы, ни для молитв...»)...

Литература о жизни и творчестве Юлии Друниной:

  1. Салуцкий, А. Знаешь, Юлька, я против грусти!.. / А. Салуцкий // Литературная газета. – 2016. - № 46. – С. 1, 4-5.

  2. Прокофьева, Е. «Эпицентр свехмощного взрыва» : история любви Юлии Друниной и Алексея Каплера / Е. Прокофьева // Биография. – 2015. - № 5. – С. 38-49.

  3. Кузин, В. Судный час Юлии Друниной / В. Кузин // Природа и человек. – 2015. - № 3. – С. 69-71.

  4. Коростелева, В. Все камни – в сердце / В. Коростелева // Литературная газета. – 2014. - № 18. – С. 4.

  5. Шеваров, Д. Прорвемся, сестренка / Д. Шеваров // Российская газета (Неделя). – 2014. – 8 мая. – С. 30.

  6. Шеваров, Д. Г. Девочка в заштопанной шинели / Д. Г. Шеваров // Библиотека в школе. – 2014. - № 3. – С. 57-59.

  7. Красников, Г. Н. «Безумно страшно за Россию» : Юлия Друнина / Г. Н. Красников // Литература в школе. – 2012. - № 5. – С. 13-17.

  8. Черных, Е. Выбираю смерть! / Е. Черных // Комсомольская правда. – 2011. – 24 ноября. – С. 17.

  9. Огрызко, В. Я только раз видела рукопашный / В. Огрызко // Литературная Россия. – 2010. - № 16. – С. 1, 12-13.

  10. Маштакова, Юлия. Стихи, опаленные войной / Юлия Маштакова // Русский язык. – 2009. - № 17. – С. 42-44.

  11. Друнина, Юлия. «И девушка наша проходит в шинели…» / Юлия Друнина // Свободная мысль. – 2009. - № 5. – С. 179-184.

  12. Юлия Друнина. Обернулась звездою… // Обоймина, Е. Н. Миг, украденный у счастья : Русские поэтессы – возлюбленные великих людей / Елена Обоймина, Ольга Татькова. – М., 2007. – С. 641-685.

  13. Обросов, Игорь. Посвящение Юлии Друниной / Игорь Обросов // Юность. – 2005. - № 9. – С. 50-54.

  14. Кузовлева, Т. Ни от чего не отрекусь / Т. Кузовлева // Литературная газета. – 1996. - № 17. – С. 6.

  15. Турков, А. Стихи, пробивающие тучи… / А. Турков // Дружба народов. – 1994. - № 6. – С. 204-205.

  16. Кузовлева, Т. Мне уходить из жизни – с поля боя… / Т. Кузовлева // Литературная газета. – 1992. - № 4. – С. 3.

Сценарии

  1. Шишкина, Е. Ю. В. Друнина. Светлокосый солдат : сценарий для учащихся 7-11 кл. / Е. Шишкина // Читаем, учимся, играем. – 2017. - № 8. – С. 75-79.

  2. Ивашина, В. Светлокосый солдат России : вечер-портрет, посвященный поэтессе Юлии Друниной / В. Ивашина // Сценарии и репертуар. – 2014. - № 6. – С. 73-80.

  3. Шишкина, Е. Вечер поэзии Юлии Друниной / Е. Шишкина // Литература в школе. – 2001. - № 3. – С. 45-47.

  4. Сазонова, Т. Я верности окопной не нарушу : сценарий / Т. Сазонова // Библиотека. – 2000. - № 4. – С. 60-62.

Составитель: ведущий библиограф Артемьева М. Г.


Система Orphus

Решаем вместе
Есть предложения по организации процесса или знаете, как сделать библиотеки лучше?
Я думаю!