Версия для печати

Мне выпало счастье быть русским поэтом... (к 100-летию со дня рождения Давида Самойлова)

Библиографическое пособие. Курган. 2020

Творчество и судьба Давида Самойлова неотделимы от России ХХ века, неотделимы от Москвы, от войны, от той среды, в которой рос потомственный интеллигент, студент ИФЛИ, солдат-фронтовик, профессиональный литератор, поэт-переводчик и редактор стихов. Всегда, везде и во всем он прежде всего поэт; он жил музыкой русской речи, музыкой стихов, он ненасытно вбирал краски и очертания, звуки и дыхание мира вокруг него, ненасытно читал, слушал, вспоминал прочитанное…

Сотрудники Информационно-библиографического отдела подготовили библиографическое пособие «Мне выпало счастье быть русским поэтом…», посвященное 100-летию со дня рождения Давида Самойлова. В работе использованы источники, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского.

Пособие адресовано учащимся, студентам, педагогам, всем интересующимся творческой судьбой и наследием Давида Самойлова.

Судьба Давида Самойлова

Телеграфные столбы,

телеграфные столбы

в них, скажу без похвальбы,

простота моей судьбы.

Давид Самойлов

Давид Самуилович Самойлов (Кауфман) появился на свет 1 июня 1920 г. в Москве в состоятельной еврейской семье.

«Явился на свет в родильном заведении доктора Фези, где-то на одной из Мещанских, 1 июня 1920 года по новому стилю», - напишет позже Давид Самойлов в «Памятных записках».

Его отец, Самуил Абрамович Кауфман, был самым известным врачом-венерологом города. Мать, Цецилия Израилевна Кауфман, работала переводчицей во Внешторгбанке. Несмотря на тяжелое время, семья жила в достатке и не нуждалась ни в чем. Он был единственным ребенком в семье и с самого рождения был окружен любовью и родительским теплом.

Давид Самойлов с родителями

Давид уже в раннем детстве начал сочинять стихи.

Вот как он описывает это событие в книге воспоминаний «Памятные записки»:

«Первое стихотворение я сочинил лет шести. Было это на даче, на 20-й версте ранним утром. Я проснулся в детской кроватке с никелированными шариками и с веревочной сеткой. Было светло, солнечно, тихо. Вся тесовая крошечная комната, где я спал, была наполнена светом, свежим запахом сада и движущимися тенями, потому что солнце стояло еще далеко от зенита и лучи проникали сквозь деревья, которые не виделись, а угадывались по запаху и движению теней.

Вдруг мне в голову сами собой пришли стихи.

Осенью листья желтеть начинают,

С шумом на землю ложатся они.

Ветер их снова наверх поднимает

И кружит, как вьюгу, в ненастные дни.

Стихи были непохожи на то, что меня окружало. Они выразили, видимо, мгновенно пронзившее меня чувство непрочности счастья, преходящести того солнечного радостного мира, который тогда меня окружал. Стихи родились из вдруг почувствованного протекания времени. Мне и сейчас кажется, что стихи – это острое чувство наполненности каждого предмета и явления временем, чувство текучести и непостоянства, насыщающих каждый предмет, чувство порой радостное, но чаще грустное.

Я придумал стихотворение об осени и сама возможность так кратко и складно выразить то, что я иначе выразить не умел, меня поразила и породила желание сочинять еще. Но как к этому подступиться, я не знал».

«Я не помню самых ранних стихов, кроме отдельных строф или строчек.

Потемнело все кругом,

Молньи блещут живо,

Рассыпаются огнем,

Как искры от огнива.

Конечно, родители пришли в восхищение от моих ранних стихов и немедленно показали их Василию Григорьевичу Яну. Он отнесся к ним благожелательно и сдержанно, правильно полагая, что не стоит лишними похвалами растравлять мое воображение и порождать надежды, скорей всего несбыточные.

Я благодарен ему за то, что он охлаждал порывы моей матери сделать из меня вундеркинда. Отец никогда не имел к этому склонности, не смея подозревать, что из его сына может действительно получиться поэт. У отца были слишком высокие представления о личности писателя и он представлял себе редкость такого явления, как талант. Я тоже до поры не осознавал себя поэтом и не готовил себя к литературной карьере, просто сочинял, когда сочинялось.

В доме у нас стихов не читали. Из поэтов был один лишь Жуковский. Его я хорошо знал. Но, пожалуй, не подражал. Были еще Гейне в истрепанном издании Маркса и два тома из собрания сочинений Есенина.

В школе буквари и книги для чтения были наполнены другими стихами, главным образом о праздниках. В этом духе стал сочинять и я.

Любил я перекладывать в стихи некоторые понравившиеся мне рассказы, например, рассказ о том, как в Китае изготовляется чай. Излагал и некоторые эпизоды истории. В этом, видимо, сказывался будущий переводчик и автор исторических стихов».

Когда мальчику исполнилось семь лет, его отдали в специализированную лингвистическую школу, где учащиеся изучали английский язык. Благодаря отличному еврейскому воспитанию и таланту, Давид был среди лучших учащихся и несколько раз становился «Учеником года» в шуточном конкурсе, который проводился в стенах учебного заведения для развлечения малышей.

Из книги воспоминаний «Памятные записки»

«Году в 28-м меня отдали в школу. Школа была далеко от дома – на Самотеке, переулок Большой Каретный.

Эта школа была результатом больших сломов и непохожа ни на русскую гимназию, ни на нынешнюю школу.

Помню первые тетради, карандаши, тоненькие ручки, перья 86-й номер, бледные чернила, тесные парты.

Рядом со мной в первый день занятий сидел ученик Царьков, маленький хлипкий мальчик, которого, как и меня, привела в школу мама, женщина, по моим тогдашним понятиям, ужасная.

Учительницы не было в классе. И Царьков заорал. Он просто орал от чувства необычности того, что с ним происходит.

Учительница Александра Николаевна, которую я возненавидел на всю жизнь, вдруг вошла в класс.

– Кто кричал? – спросила она.

– Кто кричал? – спросила она меня. И я ответил: Царьков.

И учительница Александра Николаевна, вопреки всем понятиям, внушенным мне дома – вере в то, что учителю надо говорить правду – вдруг с яростью, вероятно, непедагогичной, схватила меня за плечи и стала трясти, говоря:

– Как ты смел предать товарища!

Я понял только после этот урок.

Учительница Александра Николаевна, видимо, принадлежала к той среде, которая породила нас.

Хорошим, добрым учителем в первых классах был Алексей Юрьевич, по прозвищу Козел. Плохо выбритый, седой, в очках, необычайно тощий, в синем сиротском халатике, он умело обучал нас письму и чтению. Ненавидел он только игру в расшибец, в орлянку, которой мы весной и осенью отдавали все большие и малые перемены, прячась в углу школьного сада, за каменной стеной которого размещалось турецкое посольство. Когда мы самозабвенно били дореволюционным пятаком по стопочке мелких монет, сэкономленных от горячего завтрака, Алексей Юрьевич с необычайной легкой прытью выбегал из-за угла. С криком «Козел!» мы разбегались. А он, поймав кого-нибудь, давал шлепка, деньги же забирал. Ходил слух, что на эти деньги он живет.

Математику преподавал Федор Федорович Виноградов, огромный усатый старик, всегда отдувавшийся, близорукий и наивный. Пользуясь его близорукостью, на уроках шалили. Федор Федорович давно вышел на пенсию и потому имел ограниченное число уроков, но в школу приходил ежедневно, охотно заменял заболевших учителей, давал дополнительные уроки и неизменно завтракал с нами – ел крупяные котлетки, политые несладкой клейковиной и пил жидкое какао, пахнувшее жестяной кружкой.

Была у нас хорошая учительница литературы Евгения Алексеевна, смешная историчка Елизавета Ивановна, Швабра.

Немало было их, верных, преданных делу, добрых и бедных учителей, на которых стояла тогдашняя неустроенная школа».

В 1938 году Давид окончил с отличием школу и без экзаменов поступил в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), собираясь специализироваться по французской литературе. По признанию самого поэта, в ИФЛИ ему «повезло в товарищах и учителях». Наставниками молодых ифлийцев были Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Павел Антокольский – видные представители уже сложившейся к тому времени официальной поэзии. Друзьями и соучениками Самойлова стали Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Глазков, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий. Их сблизило, как скажет позднее Самойлов, кипучее желание «стать следующим поколением советской поэзии, очередным отрядом политической поэзии».

Из «Памятных записок» Давида Самойлова

«В ИФЛИ толком занимался я один семестр и даже висел на доске почета. Потом я бесповоротно стал ифлийским поэтом, что не требовало усердных занятий по скучным предметам вроде истории французского языка. Из ифлийских поэтов хорошо учился один Наровчатов, который какое-то время числился за тремя институтами. Другие, в том числе Павел Коган, кое-как переползали с курса на курс именно благодаря репутации поэта.

В ИФЛИ поэтов уважали и студенты, и преподаватели».

«Я не помню, считал ли себя поэтом в ту пору... Но звание поэта было для меня слишком высоким... Поэтом рано стали считать меня мои друзья. Не опровергая их, я внутренне робел, боялся ринуться в поэзию, потому что понимал, что это опасное ремесло, требующее всего тебя без остатка. По природе не будучи склонен к рефлексии и к раздирающим душу противоречиям, я оставлял себе пути для отступления. Я страшился несчастья не быть поэтом. И потому сам себе не признавался в бесповоротности выбора. Рядом с живостью и горячностью чувств была во мне и некая их поверхность, и некая вялость натуры, и боязнь делать решительные шаги».

16 октября 1941 года 22-летний студент Давид Кауфман уплывает по Москве-реке пароходом на Восток, в глубокий тыл.

Из книги Д. Самойлова «Перебирая наши даты»:

«Пришла Л. и сказала, что есть билеты на пароход, отплывающий из Южного московского порта в Горький. Решили ехать. Необходимые вещи были уже связаны в большие тюки. Прогулочный пароход, куда нам удалось втиснуться, долго стоял у причала и, наконец, отвалил. В небольшом салоне разместились все мы: мои родители и тётка; Л. с офицером и мачехой; и, наконец, В. с тёткой и другом детства Женей...»

По пути в эвакуацию Дезик заболевает и остаётся на лечении в Куйбышеве. После выздоровления догоняет отца с матерью и остальных родственников в Самарканде.

Из воспоминаний Давида Самойлова: «Мы прибыли в Куйбышев, и там я свалился в болезни, которую в прошлом веке называли "нервной горячкой". Недели через две, едва оправившись, принял решение следовать дальше – в Самарканд».

«Полгода в Самарканде оказались для меня большим везением».

В Самарканде он поступил в пединститут, быстро нашёл близких по духу людей, из которых и в этой глубочайшей эвакуации образовалась дружеская компания – художник Тышлер, еврейский поэт Моргентай, литераторша Надежда Павлович... Но уйти от войны не удалось – военкомат обязал студентов пединститута поступить в офицерское училище, и, не доучившись в нём, Самойлов через полтора года после начала войны, осенью 1942-го попал в действующую армию под Тихвин. Как он сам пишет: «Самые напряжённые месяцы войны я провёл на "тихом" фронте в болотной обороне».

В марте 1943 года он получил ранение и попал в Красноуральский госпиталь. Выздоровев, остался служить в Горьком писарем в Красных Казармах. Выпускает стенгазету, сочиняет стихи, фельетоны и передовицы под псевдонимом Семён Шило. Готовит стихотворные конферансы для праздников в Доме Красной Армии, встречается то с друзьями, то с родственниками, даже к своим эвакуированным однокашникам ифлийцам приезжает повидаться в Свердловск. Таким образом Самойлов дожил до нового 1944 года, потом навестил Москву, встретился с родителями, благополучно вернувшимися из эвакуации.

В 1944 году Давид Самойлов попадает на 1-й Белорусский фронт.

Из воспоминаний Самойлова: «Эренбург мне помог уехать на фронт. В разведотдел штаба фронта. Штаб фронта в ту пору представлял собою большое слаженное учреждение, располагавшееся километрах в ста, а то и больше от передовой».

Оставшиеся несколько месяцев войны поэт вместе со штабом фронта двигался на Запад в ста километрах от передовой и дошел до восточной Германии.

3 мая 1945 года, в промежутке между капитуляцией Берлина и полной капитуляцией, Давид Самойлов записывает в дневнике: «Где мои друзья и соратники? Где мои надежды? Мои стихи? Романы, трагедии? Прекрасные мысли? Ничего этого нет. В двадцать пять лет я начну жить сначала. И, видимо, трудно жить». В прогнозе он не ошибся:

Послевоенная эпоха,

Быть может, нам была трудней,

Чем раскаленная опока

Смертельных и победных дней…

В конце ноября 1945 года с эшелоном демобилизованных Давид Самойлов вернулся в Москву. Здесь вскоре он встречает свою будущую жену, дочь известного советского кардиолога, Ольгу Лазаревну Фогельсон В 1946 году состоялась свадьба. В 1953 году родился сын Александр, который стал поэтом и прозаиком.

Для Самойлова период военных и послевоенных лет проходит под знаком ускоренного становления личности. На войне все бывшие ифлийцы получили возможность отрешиться от книжного пафоса революционной романтики и в реальности ощутить глубокие внутренние переживания. Давид Самойлов считал, что уже в силу обстоятельств человек на войне ориентирован на возвышенное: он руководствуется высшими понятиями – долгом, бесстрашием, достоинством, патриотизмом. Позднее он вспоминал: «Когда вернулся с фронта, моим человеческим опытом была целая война, это ускоряет развитие лет на двадцать, наверное, а опыт поэтический оставался прежним. Эти два опыта не совпадали».

Своё творчество 1940-х – начала 1950-х Самойлов предпочёл почти целиком «утаить», утверждая, что в эти годы стихов не писал. В полном объёме оно стало известно только после его смерти, засвидетельствовав, что уже и тогда он был значительным, самобытным поэтом. Видимо, он считал, что в ту пору ещё не нашел свой путь в литературе, ожидая, чтобы впечатления жизни «отстоялись» в его душе, прежде чем воплотиться в поэзии.

В это время он много занимался поэтическим переводом с албанского, венгерского, литовского, польского, чешского языков; сочинял детские пьески про Слонёнка для радио, которые и сейчас постоянно переиздаются, ставятся в театрах.

Несмотря на небольшое количество публикаций, поэзия Самойлова в течение 1950-х годов становилась всё популярней в среде московской интеллигенции. С интересом относились к его творчеству такие поэты старшего поколения, как Анна Ахматова, Николай Заболоцкий, Корней Чуковский, Самуил Маршак.

В 1960 году состоялось знакомство Самойлова с Ахматовой, после чего «виделись не то что очень часто, но регулярно во все ее приезды в Москву», «много беседовали о поэзии и поэтах». Уже вскоре, как признавался Самойлов, отношения «сложились дружеские, чуть ли даже не без легкого кокетства. Всегда увлекательны были беседы, особенно когда они происходили с глазу на глаз». Дневники Самойлова хранят краткие, но оптимистичные отзывы Ахматовой о его стихах: предрекала, что его «скоро откроют», что услышанное – «большие стихи», а «порой корила за приверженность к сюжету».

В 1958 году выходит очень небольшим тиражом первая книга стихов Самойлова «Ближние страны». Она вызвала несомненный интерес в кругу любителей поэзии и профессионалов. За ней последовали поэтические сборники «Второй перевал» (1962), «Дни» (1970), «Волна и камень» (1974), «Весть» (1978), «Залив» (1981), «Голоса за холмами» (1985). В 1973 г. издал стиховедческое исследование «Книга о русской рифме», не раз переиздававшееся.

Со второй женой Галиной Медведевой Давид Самойлов встретился в середине шестидесятых, но он долго не решался вступить в брак второй раз. В этом браке родилось трое детей: дочь Варвара и сыновья Петр и Павел. Галина оказалась той женщиной, которая была ему нужна. Семья давала ему уют и комфорт, любимые с детства.

В середине семидесятых Самойловы уезжают в Эстонию в тихий городок Пярну, что на берегу моря. Прибалтика была для советской интеллигенции особым местом. Она привлекала тишиной, чистотой, почти заграничным образом жизни, хотя и в составе СССР.

Переезд подарил поэту еще пятнадцать лет творческой жизни, в которые он опубликовал шесть сборников.

В пятьдесят с небольшим Давид Самойлов почувствовал, что наступила старость. Он как-то разом сдал, потух, погрузнел, почти ослеп и появились мысли и стихи о старости и смерти.

А вот и старость подошла

На цыпочках. Глаза прикрыла

Мои ладонями. Спросила:

- Кто я? - Не мог я угадать.

Она сказала:

- Я могила.

Странно стариться,

Очень странно.

Недоступно то, что желанно.

Но зато бесплотное весомо –

Мысль, любовь и дальний отзвук грома.

В 1980 году поэт вышел на пенсию. Власть ему отказала в повышенной пенсии, но зато за два года до смерти присудила Государственную премию.

Умер Давид Самойлов 23 февраля 1990 года на вечере, посвященном Борису Пастернаку. Он был организатором и ведущим этого вечера. Читал стихи свои и Пастернака. Закончив, ушел за кулисы и сразу упал. Приехала «Скорая». Врач сразу же начал делать массаж сердца. Через несколько минут Самойлов очнулся, открыл глаза и сказал окружающим: «Ребята, не волнуйтесь, все в порядке». Это были его последние слова. После этого он снова потерял сознание. Врачи продолжали делать массаж сердца. Но все оказалось бесполезным. Похоронили Давида Самойлова на Лесном кладбище в Пярну, рядом с матерью.

Творчество Давида Самойлова

Критики, рассматривавшие творческую биографию поэта, выделяли в его творчестве периоды – «перевалы», пользуясь при этом метким самойловским словом. Жизнь классика они разделили на четыре этапа.

Первый – довоенный. Совсем молодой Давид Кауфман (он же – Самойлов) – общепризнанный поэтический лидер ИФЛИ...

На послевоенные годы пришелся второй период – самый трудный; стихи Самойлова не печатали, он жил скромными заработками переводчика...

Вторая половина 1950-1960-х годов – третий, звездный этап. Журналы наперегонки публикуют Давида Самойлова, выходят сборники. Михаил Козаков, Валентин Никулин, Зиновий Гердт и другие знаменитые артисты читают его стихи в переполненных залах, на радио и ТВ... На сцене прославленной Таганки Юрий Любимов поставил поэтическую композицию «Павшие и живые».

И наконец, четвертая пора – пярнуская...

Первое стихотворение Давид Самойлов написал в шесть лет. Он сам отмечал позднее, что в детстве ему нравилось говорить кратко и складно, поэтому уже тогда ему доставляло удовольствие перекладывать в стихи некоторые понравившиеся рассказы, эпизоды истории.

Из книги «Памятные записки»:

«Стихи я писал, как Бородин музыку – между прочим. Но авторское честолюбие все же постепенно во мне нарастало. И я, наконец, решился показать свои стихи в «Пионерскую правду».

Поход мой в «Пионерскую правду» окончился неудачей. Консультант, которого я принял за редактора газеты, по фамилии Меерович, расчехвостил мои стихи, особенно «Песню о Чапаеве», на которую я возлагал большие надежды. Консультант сказал на прощание:

– Поэта из тебя не будет. А грамотным человеком ты можешь стать.

Удивительно, что этот удар я пережил сравнительно легко. Один день я был в отчаянии и даже решил бросить писание. Но назавтра восторжествовали мой природный оптимизм и логика. Мнение Мееровича не показалось мне абсолютно авторитетным. Я не признал за ним права определять мое будущее, хотя критику стихов счел справедливой.

Я чувствовал то, что не мог знать во мне консультант «Пионерской правды». Работать! Вот какой вывод сделал я из этой встречи.

Я не мог отстать от писания стихов, потому что оно доставляло мне неизъяснимое удовольствие. Помню, как мурашки пробегали по всему телу, предвещая вдохновение, и перо легко и бездумно летело по бумаге».

Таким образом, выбор дальнейшего пути определился сам собой: Давид Самойлов поступил в Московский институт философии, литературы и искусства (МИФЛИ).

Первый сборник поэта «Охота на мамонта» был опубликован в 1941 году. Оказавшись на фронте, он не переставал писать стихи. После окончания войны Самойлов опубликует их в разных издательствах.

В военные годы поэт создал героя «Фому Смыслова», который являлся собирательным образом и появлялся во многих его стихах. Этот персонаж помогал советским гражданам верить в победу над немецко-фашистскими захватчиками, а также вселял народу уверенность в собственных силах.

В первое послевоенное десятилетие Самойлов занимался переводами, которые давали ему заработок. Перекладывая в стих подстрочник, он совершенствовал поэтические навыки, учился владеть теми стиховыми элементами, которые шутливо называл «привходящие факторы стиха».

Только в середине 1950-х годов Давид Самойлов начал печатать свои стихи, а в 1958-м вышел его первый сборник «Ближние страны». В нем сделана попытка увидеть без военных отблесков Подмосковье, начало зимних дней, апрель, дождливый день, услышать первый гром, почувствовать, как дует ветер. Взгляд художника наполнен жадным любованием этим легко подверженным надругательству миром.

Оставляя за плечами первый «перевал», Самойлов уже обрел важнейшие побудительные мотивы к творческой эволюции: выстраданный им на войне высокий лад чувств и устремлений и строгое отношение к поэтической форме, которую он хотел видеть выражением содержания.

Формирование собственного стиля продолжалось при работе над военной темой. Заметным достижением в лирике стали стихотворения, открывавшие сборник «Второй перевал»: «Сороковые», «Старик Державин», «Слава Богу! Слава Богу!..», «Перебирая наши даты», «Деревянный вагон».

Сороковые

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Это стихотворение – визитная карточка Давида Самойлова. Это панорамный обзор военных лет, для которого поэт отбирает признаки только общезначимые, не поддаваясь соблазну многословия. Стихотворение помогает переключиться на волну этого далекого переживания. Традиционный четырехстопный ямб сведен поэтом к редкой ритмической форме – двум двуударным вариациям с длинным междуударным интервалом. Поэтому произведение звучит замедленно, но легко, нарастает, как картины прошлого. Здесь впервые проявился один из универсальных принципов творчества Самойлова – дистанцированный взгляд на любой факт и явление, которые могут стать основой стиха. Поэтому военная тема просуществует в его поэзии до последних лет жизни.

Уже с конца 1950-х годов вслед за изменениями в общественной жизни литература получила сильный импульс обновления. Поэзия раскрепощалась, поворачивалась в сторону интимных человеческих переживаний, отходила от единообразия интонации. Творческим кредо Давида Самойлова становится прочувствованность события, на основе которой рождается каждая строка: «Дай выстрадать стихотворенье!» Восприятие поэтом мира во всей его целостности, гармоничности основывается на чувственных ощущениях.

Поэтический мир Самойлова – звучащий мир. Например, дождь ему помнится не особым запахом влажной земли, не видом мокрых, блестящих от воды листьев, а именно барабанным звуком капель. Здесь, видимо, сказывается чуткость музыкального слуха поэта или просто индивидуальная авторская особенность – постигать все внешнее через те звуковые отголоски, которые оно пробуждает. Звуковое восприятие у Самойлова доминирует, т.е. самая первостепенная характеристика дается объекту через звук. Либо через глаголы («щебечет», «поет», «загудели», «воет», «вопят»), либо через существительные, дающие звуковые характеристики природного явления («апрельская тишина», «лиственный звон», «стенание ветра», «осины в осипших лесах», «тревожный карк» галки и т.д.); либо через обозначение музыкального инструмента («деревянные дудки скворешен», «лесов деревянные трубы», «флейта дрозда», дуба «богатырские трубы»).

С течением времени отточенная переводами поэтическая техника Самойлова достигла такого уровня, что описываемое явление буквально «зазвучало» в его стихотворении. Если в 1960-е годы в самойловской поэзии чаще можно встретить называние звука, то уже к 1970-м годам он виртуозно владеет приемами звуковой инсрументовки текста, словесно-фразовых повторов, рифмовки и метроритмической организации стиха.

Давид Самойлов часто характеризует предметы и явления через их динамику. Движущийся объект меняет либо звук, либо цвет, либо форму и потому порождает острое эмоциональное переживание. Особенно пристально поэт прислушивается и всматривается в переменчивость ветра, в производимые им действия. Наиболее подвержены влиянию ветра облака и деревья, которые при этом обогащают мир звуками, например скрипом и шумом. Кроме того, именно движение помогает поэту отыскать зрительные эпитеты, как в стихотворении «Ветреный вечер»:

Взлетает пернатая птица,

И ветер пернатый щебечет,

Пернатое дерево мчится

И перья горючие мечет.

И вечер снимается с места

И наискось мчит к небосклону.

Как огненный кочет с насеста,

Слетают багряные клены.

Слетают багровые тучи,

Взлетают лиловые дымы.

Предметы легки и летучи,

Свистящи и неудержимы...

Основанная на ощущениях, поэзия Самойлова стремится передать их, связывая внутренние переживания с внешними событиями или конкретными предметами. Читатель же должен постичь эту цепочку в обратном направлении: из мира преображенной реальности обратиться к тому состоянию, о котором поведал поэт. Таким образом, цель творчества видится именно в передаче поэтом накала своих чувств, в умении облечь его в словесную оболочку.

Чрезвычайно важную роль в творческой судьбе Давида Самойлова сыграло знакомство с Анной Ахматовой. Оно помогло ему окончательно отрешиться от привитых еще в МИФЛИ взглядов на поэзию как на ремесло, всецело подвластное человеку, широкодоступное и, главное, направляемое духом времени. Уже с середины 1960-х годов Давид Самойлов обрел нацеленность на классический канон поэтического творчества, в котором поэзия трактуется как вершинная человеческая способность, дарованная свыше.

От Анны Ахматовой Давид Самойлов унаследовал увлечение пушкинской темой и воспринимал Пушкина как обобщенный образ поэта, чьи судьба и творчество должны являться примером для каждого пишущего стихи. Многие годы он исследовал феномен Пушкина, находя для себя новые ориентиры не только в поэтическом, но и в нравственном плане. В 1960-е годы образ Пушкина возник в стихотворениях «Болдинская осень», «Пестель, поэт и Анна».

В 1970-1980-х годах, когда в жизни Самойлова открывается третий «перевал», его уже сложившаяся поэтика не теряет динамичности. На этом этапе влияние внешних событий уже не играло решающей роли в ее развитии – теперь лирика Самойлова существовала как самодостаточное явление.

Сборник 1974 г. поэт назвал словами Пушкина: «Волна и камень», которые, впрочем, в одноименном стихотворении трактуются совершенно по-самойловски: «камень» - тяжелый груз памяти о войне; «волна» - новый естественный виток жизни, стирающий следы прежней трагедии:

***

Возвращенье от Анны,

Возвращенье ко мне.

Отпаденье от камня,

Восхожденье к волне.

До свидания, память,

До свиданья, война.

До свидания, камень,

И да будет волна!

Память – смертным отрада.

Камень – мёртвым почёт.

А благая прохлада

Пусть течёт и течёт.

До свидания, слава.

До свиданья, беда.

Ведь с волной нету слада,

И она – навсегда.

Память, память, ты – камень,

Ты под стать валуну.

Всё равно мы не канем,

Погрузившись в волну.

До свиданья, Державин

И его времена.

До свидания, камень,

И да будет волна!

Нет! Отнюдь не забвенье,

А прозрение в даль.

И другое волненье,

И другая печаль.

И другое сверканье,

И сиянье без дна…

До свидания, камень!

И да будет волна!

«Новыми узорами по старой канве» назвал критик отличавшее Самойлова умение пользоваться багажом русской литературы. Поэт считал, что «масштаб писателя определяется... объемом его культурного потенциала, в этом он – наследник данной культуры. А если не наследник, то и не писатель, а так, сочинитель». В сборниках 1970-1980-х годов он следует традициям Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, Б. Пастернака и, конечно, А. Пушкина, поскольку, по словам Давида Самойлова, «Пушкин для России – синоним поэта».

Считая поэзию, да и вообще культуру связующим звеном различных эпох, Самойлов моделирует собственную историческую концепцию, в центре которой находится человеческая личность, ибо «при всех изменениях только человеческая личность остается константой». «Не аллюзии и не реконструкция происшедшего некогда, а человек как историческая личность, историческое существование человека – вот что интересует меня в историческом жанре», - писал он. Если Самойлов принимался за исторический сюжет, то непременно в центре оказывалось или хорошо известное лицо (например, русские монархи – Иван Грозный, Екатерина II и др.; поэты – А. Пушкин, А. Фет, Ф. Тютчев, В. Хлебников, И. Северянин и др.), или рядовой представитель своего времени (безымянный декабрист, маркитант наполеоновского войска). При этом степень проникновения в образ могла быть различной, в зависимости от того, насколько интересовали поэта душевные качества или поступки.

В 1976 г. Самойлов вместе с семьей переехал в эстонский город Пярну и поселился на берегу Балтийского залива в надежде обрести более творческую атмосферу и освободиться от насаждавшихся в литературных кругах идеологических установок:

Я сделал свой выбор.

Я выбрал залив,

Тревоги и беды от нас отдалив,

А воды и небо приблизив,

Я сделал свой выбор и вызов.

Туманного марта намечен конец.

И голос попробовал первый скворец.

И дальше я вижу и слышу,

Как мальчик, залезший на крышу.

И куплено всё дорогою ценой.

Но, кажется, что-то утрачено мной.

Утратами и обретеньем

Кончается зимняя темень.

А ты, мой дружок, мой весенний рожок,

Ты мной не напрасно ли душу ожёг?

И может быть, зря я неволю

Тебя утолить мою долю?

А ты, мой сверчок, говорящий жучок,

Пора бы и мне от тебя наутёк.

Но я тебе душу вручаю.

И лучшего в мире не чаю.

Я сделал свой выбор.

И стал я тяжёл.

И здесь я залёг, словно каменный мол.

И слушаю голос залива

В предчувствии дивного дива.

«Выбирая залив», Самойлов ищет убежища. Его творчество несет отпечаток закрытости, отъединенности, словно какая-то тяжесть лежит на душе. Меняется поэтика: уже трудно найти след от прежней «летящей», «гудящей» поэзии Самойлова. Она подчиняется другому эмоциональному настрою, обращается к застывшему в ожидании трагедии пейзажу: «Тот же вялый балтийский рассвет...»; «Какой-то ветер нынче дул однообразный, безутешный...». В стихах Самойлова все чаще и настойчивее появляются думы о смерти:

Выйти из дому при ветре,

По непогоду выйти.

Тучи и рощи рассветны

Перед началом событий.

Холодно. Вольно. Бесстрашно.

Ветрено. Холодно. Вольно.

Льется рассветное брашно.

Я отстрадал — и довольно!

Выйти из дому при ветре

И поклониться отчизне.

Надо готовиться к смерти

Так, как готовятся к жизни…

В Пярну у Самойлова появляется огромное количество стихотворений об особенностях поэтического творчества. Он рассуждает об ответственности поэта, о соотношении мысли и слова в стихах, об игровом элементе в поэзии, о подражаниях, свободном стихе и т.д.

В поздних сборниках Давида Самойлова немало произведений, написанных верлибром. На этом этапе многие особенности стихотворной речи теряют для поэта каноничность: в одних произведениях сохраняется устойчивый размер, но нет единого метра; в других есть ритмическая и метрическая завершенность, но не хватает рифмы. В большинстве случаев рифма возникает по ходу написания стихотворения, словно вызревает постепенно, и обязательно присутствует в финальной строфе. Движение самойловской поэзии третьего «перевала» направлено к максимально отточенной мысли, может быть, даже лишенной «ухищрений стиха»:

Деревья должны

Дорасти до особой высоты,

Чтобы стать лесом.

Мысли должны дорасти

До особой высоты,

Чтобы стать словом.

Больше ничего не надо.

Даже ухищрений стиха.

Ту же основу имеет и нарастающий лаконизм самойловской лирики: от сборника к сборнику увеличивается количество стихотворений из 4, 6, 8 и 12 строк. Поэт афористически концентрирует мысль, пользуется уже устоявшимися оттенками значений слов, прибегает к реминисценциям, но многое оставляет недоговоренным в надежде на сотворчество читателя.

Самойлов любил переводить. Стихи своих любимых поэтов он переводил с таким блеском и свойственной только ему изящной легкостью, что они органично перевоплощались в русские стихи. Благодаря удивительной музыкальности его уха, тонкому поэтическому слуху и неповторимому таланту пересмешника русские читатели впервые смогли открыть для себя многих крупнейших поэтов Франции и Польши, Венгрии и Чехословакии, Грузии и Армении, Литвы и Эстонии. Более того, - его переимчивый слух позволил ему воплотить в своих стихах многие интонации народной славянской поэзии.

Слава Самойлова как поэта-переводчика быстро распространилась по всей стране. Издательства наперебой заказывали ему переводы.

Проза поэта – особая область. Путь к ней связан с сугубо личной суммой причин и обстоятельств. Во второй половине шестидесятых годов Давид Самойлов начал заново оглядываться на уже пройденный – человечески и творчески – «второй перевал» и думать и говорить о том, что «весь опыт не умещается в стихи». «Памятные записки» вынашивались и осуществлялись для передачи не одного лишь житейского или профессионального опыта. Это не проза, в прямом смысле. Это эссеистика, мемуары, перемешанные с дневниковыми записями сугубо информационного характера, без той душераздирающей откровенности, ради которой часто и пишутся мемуары. Самойлов целомудрен, и никаких пикантных подробностей литературного быта мы отсюда не вычитаем, никаких сплетен, никаких ловко скроенных намеков. Во всем, что касается частной жизни, Самойлов немногословен.

Главы «Дом» и «Квартира» должны были открывать книгу. Они написаны в Пярну в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов. И наполнены двойной ностальгией – по детству, самой заветной поре для художника, по родине, Москве, от которой его отделяла тысяча километров.

Проза Самойлова с самого начала складывалась как род свободного высказывания, не утесненного внутренней цензурой, а также давлением собственной стиховой структуры. Здесь автор как бы берет реванш за добровольную сдержанность поэтической строки, за ее далеко упрятанный, прикрытый многими смысловыми слоями посыл. Здесь рассказ о себе сопрягается с собеседником, втянутым в развертывание сюжета уже тем, что предугадываются его реакции и сами они становятся вехами дальнейшего движения. Здесь нарушается собственный завет: «Не смей, не смей из глуби доставать все то, что там скопилось и окрепло!»

Книга «Памятные записки» вышла через пять лет после смерти Давида Самойлова в 1995 году. Книга представляет другую ипостась поэта – его философию, лик мыслителя. Это мировоззрение, складывавшееся годами, стройное и логичное.

Все творчество Давида Самойлова представляет собой единое целое, как многотомная летопись, фиксирующая жизнь человеческой души, текучесть человеческого бытия.

Книги Давида Самойлова, имеющиеся в Центральной городской библиотеке им. В. В. Маяковского

1. Самойлов, Давид Самуилович. Избранные произведения : в 2 т. / Давид Самойлов ; [вступ. ст. И. Шайтанова]. - М. : Художественная литература, 1989.

2. Самойлов, Давид Самуилович. Линии руки : стихотворения и поэмы / Д. Самойлов ; [вступ. ст. С. С. Наровчатова]. - М. : Детская литература, 1981. - 159, [1] с. : ил. - (Поэтическая библиотечка школьника)

3. Самойлов, Давид Самуилович. Стихотворения / Д. Самойлов ; [худож. В. Локшин]. - М. : Советский писатель, 1985. - 287, [1] с. : цв.ил.

Произведения, напечатанные в литературно-художественных журналах

4. Самойлов, Давид Самуилович. Памятные записки : отрывки / Д. Самойлов // Русский язык в школе. – 2015. - № 6. – С. 2, 3 (обл.) ; Дружба народов. – 1993. - № 10. – С. 211-239 ; Знамя. – 1990. - № 9. – С. 152-172.

5. Самойлов, Давид Самуилович. Из прозаических тетрадей / Давид Самойлов ; подготовка к печати, публикация, примечания, вступительная заметка Г. Медведевой // Новый мир. – 2010. - № 6. – С. 145-154.

6. Самойлов, Давид Самуилович. Из записей 50-х годов / Давид Самойлов ; вступление, публикация и комментарии Галины Медведевой // Октябрь. – 2010. - № 5. – С. 141-150.

7. Самойлов, Давид Самуилович. Дневник счастливого мальчика / Давид Самойлов ; вступление, подготовка к печати и публикация Г. Медведевой // Знамя. – 1999. - № 8. – С.148-167.

8. Самойлов, Давид Самуилович. Поденные записи : из дневников / Давид Самойлов ; подготовка к печати и публикация Г. И. Самойловой-Медведевой ; комментарии Н. П. Мирской // Знамя. – 1995. - № 2. – С. 148-174 ; № 3. – С. 133-166.

9. Самойлов, Давид Самуилович. Из дневника / Давид Самойлов ; публикация Г. И. Медведевой ; примечания Н. П. Мирской // Литературное обозрение. – 1992. - № 5/6. – С. 2 (обл.), 50-56 ; 1990. - № 11. – С. 93-103.

10. Самойлов, Давид Самуилович. Общий дневник / Давид Самойлов // Искусство кино. – 1992. - № 5. – С. 103-119.

Литература о Давиде Самойлове

11. Давид Самойлов: «Современные стихи нужно писать как исторические, а исторические как современные» : из разговоров с Самойловым, Пярну, январь 1987 г. // Литературная учеба. – 2015. - № 2. – С. 40-53.

12. Орлова, Мария. Поэт мудрый и добрый / Мария Орлова // Вопросы литературы. – 2012. - № 6. – С. 50-62.

13. Письма литераторов Д. Самойлову (1961-1989 гг.) // Знамя. – 2010. - № 6. – С. 159-170.

14. Куняев, Станислав. Лейтенанты и маркитанты / Станислав Куняев // Наш современник. – 2007. - № 9. – С. 106-144.

15. Кузнецов, Виктор. «…Поэт не держит зла» / Виктор Кузнецов // Вопросы литературы. – 2003. - № 6. – С. 310-316.

16. «Мы живем в эпоху результатов…» : переписка Д. С. Самойлова с Л. К. Чуковской / подготовка текста, публикация и примечания Г. И. Медведевой-Самойловой, Е. Ц. Чуковской и Ж. О. Хавкиной // Знамя. – 2003. - № 5. – С. 141-176 ; № 6. – С. 135-177 ; № 7. – С. 137-177.

17. Радзишевский, Владимир. В кругу себя : труды и дни Давида Самойлова / Владимир Радзишевский // Дружба народов. – 2003. - № 4. – С. 185-196.

18. Итак, письмо написано!.. : из писем Давида Самойлова Петру Горелику (1944-1989 годы) / публикация, вступительное слово и примечания П. Горелика // Нева. – 1998. - № 9. – С. 176-198.

19. Городницкий, А. Давид Самойлов / А. Городницкий // Нева. – 1991. - № 1. – С. 179-189.

20. Баевский, Вадим Соломонович. Давид Самойлов : поэт и его поколение / Вадим Баевский. - М. : Советский писатель, 1986. - 255, [1] с.

Мемуары. Архивы. Свидетельства

21. Горелик, Петр Захарович. Воспоминания : Давид Самойлов / Петр Горелик // Звезда. – 2015. - № 12. – С. 35-49.

22. Евграфов, Геннадий. Из «Воспоминаний о Давиде Самойлове» / Геннадий Евграфов // Вопросы литературы. – 2013. - № 2. – С. 315-336.

23. Мкртчян, Левон. Веселый Самойлов : из воспоминаний / Левон Мкртчян ; публикация Г. Медведевой // Дружба народов. – 2010. - № 2. – С. 211-215

24. Симис, Константин Михайлович. Воспоминания о Дезике / Константин Симис ; публикация и примечания Г. Медведевой // Знамя. – 2010. - № 2. – С. 120-125.

25. Суслова, Эра. «Мне кажется, что я Вас знал всегда…» / Эра Суслова ; публикация Галины Медведевой // Октябрь. – 2010. - № 2. – С. 118-125.

26. Грибанов, Борис Тимофеевич. И память-снег летит и пасть не может : Давид Самойлов, каким я его помню / Борис Грибанов // Знамя. – 2006. - № 9. – С. 132-168.

27. Ефремов, Георгий. Желтая пыль : заметки о Давиде Самойлове / Георгий Ефремов // Дружба народов. – 2003. - № 10. – С. 164-186 ; № 11. – С. 128-162.

28. Безыменский, Лев. История одного вызова / Лев Безыменский // Вопросы литературы. – 2003. - № 6. – С. 317-325.

29. Горелик, Петр Захарович. Он устоял в сей жизни трудной : попытка воспоминаний / Петр Горелик // Нева. – 2000. - № 6. – С. 175-185.

30. Захарченя, Борис Петрович. «Милая жизнь! Протеканье времен…» / Борис Захарченя // Нева. – 2000. - № 6. – С. 186-190.

31. Харитонов, Марк. История одной влюбленности / Марк Харитонов // Знамя. – 1996. - № 3. – С. 138-171.

Литература о творчестве Давида Самойлова

32. Княжицкий, Александр. О Давиде Самойлове / Александр Княжицкий // Русская словесность. – 2015. - № 3. – С. 2 (обл.)

33. Колкер, Юрий. Поэт с эпитетом / Юрий Колкер // Континент. – 2010. - № 146. – С. 441-453.

34. Солженицын, Александр Исаевич. Давид Самойлов : из «Литературной коллекции» / А. Солженицын // Новый мир. – 2003. - № 6. – С. 171-178.

35. Померанц, Г. Разными путями / Г. Померанц // Дружба народов. – 1996. - № 5. – С. 156-162.

36. Прусакова, Инна. Музыка и мудрость / Инна Прусакова // Нева. – 1996. - № 3. – С. 202-205.

37. Зверев, Алексей. «Обратного времени ход» / Алексей Зверев // Вопросы литературы. – 1996. - № 3. – С. 41-64.

38. Лавлинский, Л. «Перебирая наши даты…» : о поэзии Д. Самойлова // Литературное обозрение. – 1990. - № 11. – С. 104-112.

Составитель: ведущий библиограф Артемьева М. Г.