Библиографическое пособие. Курган. 2013
Перед вами библиографическое пособие из серии пособий, посвященных писателям-лауреатам литературной премии «Русский Букер».
Цель пособий поднять интерес у читателей к современной русской литературе, познакомить с творчеством российских писателей.
В работе использованы газетно-журнальные статьи, материал в них расположен в двух вариантах: по алфавиту названий произведений и в обратной хронологии.
Андрей Германович Волос родился в городе Душанбе Таджикской ССР (ныне — республика Таджикистан) 4 августа 1955 года. Его отец был геологом, мама — научный сотрудник. В своей семье Андрей Волос был представителем третьего поколения, живущего в Таджикистане. Его дед со стороны матери, родом из села Нижняя Любовша Орловской губернии, в Таджикистан попал в 1930 году и работал агрономом. Другой дед писателя — выходец из белорусской деревни, оказался в Таджикистане в том же тридцатом году и работал почвоведом. Его жена, бабушка со стороны отца, была врачом. В 1938 году семьи Волосов и Воропаевых познакомились, оказавшись вместе в Курган-Тюбе.
Прошлое не отпускает писателя:
Я однажды ушел. Стал другим. Но с тех пор,
Лишь закрою глаза — вижу дедушкин двор,
Дальше — памятник рядом с фонтаном,
Горсть рассыпанных в пыльной траве муравьев.
Старика, свежим чаем студящего кровь
У арыка под старым платаном.
Мир качнется... помедлит... качнется — и вдруг
Полным ходом гончар пустит медленный круг...
Разминая подсохшую глину.
Память вылепит легким движением рук
И платок пустыря, и кибитки вокруг,
В землю вросшие наполовину.
Этот слепок нетленный, точнейший портрет
Подтверждает, что времени попросту нет
Иль оно не имеет значенья.
А действительно то, что лежит на душе,
И оно измениться не может уже,
И не может уплыть по теченью.
До сих пор знойным воздухом дышит платан,
До сих пор ржавой каплей сочится фонтан,
И стоит этот памятник рядом,
И луну пиалы чуть качает рука,
И старик смотрит в спину мне издалека,
Провожая рассеянным взглядом.
Окончив школу, Андрей Волос уехал в Москву, он поступил в МИНХ и НП им. И. М. Губкина (ныне — Нефтяная академия) на специальность геофизика. Однако благодаря тому, что его родители до самого последнего времени оставались в Таджикистане, он продолжал бывать там по нескольку раз в году.
После окончания института Андрей Волос работал по специальности. Но в промежутках, во время летних подработок, ему приходилось быть и строителем, и сплавщиком леса. Вынужденно расставшись со специальностью, несколько лет он провел в сфере риэлторского бизнеса.
Свой путь в литературу Андрей Волос начал как поэт: его первые стихи были опубликованы в журнале «Памир» в 1979 году, первый рассказ — там же в 1986 году. В 1988 году в Душанбе вышла книга стихотворений «Старое шоссе», а с 1989 года Волос — постоянный автор журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя».
Большой успех Андрею Волосу принес роман «Хуррамабад», в котором запечатлена семидесятилетняя история жизни русского народа в Таджикистане. Необычное название романа, взятое из турецкой сказки, указывает на собирательный образ города, пропитанного восточным колоритом, с его сочными базарами, щедрым гостеприимством и изощренным коварством. «Хуррамабад» — это социально-философский, психологический роман, но на первый план в произведении выступают общечеловеческие проблемы: отношения между людьми (независимо от национальности) как в обычной жизни, так и в эпоху крупных социальных потрясений. Читая книгу, чувствуешь поэтический дар писателя.
Сам писатель считает «Хуррамабад» своей лучшей книгой. За этот роман Андрей Волос был удостоен нескольких престижных литературных премий: премии «Антибукер-98» и «Москва-Пенна». В 2000 году Волос награжден Государственной премией России.
— Андрей Волос — кто он? Вы «из какой песочницы»? Расскажите о роли родителей в вашей жизни.
— Мне кажется, что врождённые свойства преобладают при формировании личности, поэтому трудно сказать, что в процессе этого формирования происходит благодаря, а что вопреки влиянию семьи. Во всяком случае я был достаточно домашним ребенком. Однако я рос в геологической семье, что накладывало определённый отпечаток на мою жизнь. Слова «камералка», «маршрут», «лошади», «конец сезона», «Восточный Памир» и многие, многие другие являлись отражением быта, а не стремления к романтике. Я рано — кажется лет в семь — впервые выехал с отцом «в поле», то есть на полевые работы в составе геологической партии, и с тех пор та или иная часть летних каникул проводилась далеко в горах, в небольшой мужской компании, — по-охотницки вооружённой, готовой к разного рода тяготам и неожиданностям и, как правило, успевающей хлебнуть их полной ложкой.
— Что для вас родина, она у вас есть?
— Когда я в последний раз был в Душанбе — это было в 97-м году — всё там стало уже настолько чужим, всё так изменилось по сравнению с годами моего детства и юности, что я даже не испытывал обычной тоски расставания с этим любимым и родным краем. Но родился и вырос я именно там, то есть моя родина — это всё-таки Таджикистан. Как может быть родиной страна, к которой ты стал равнодушен? А поскольку совсем без родины человеку жить нельзя, я заключаю, что моя родина — это русский язык. Можно сказать, что я родом из Атлантиды. В книге соответствий «Алфавита» есть эссе на эту тему.
— Вспоминаете детство, дружите с бывшими друзьями? Или, оказавшись в Москве, порвали все нити, считая себя большим писателем?
— В Москве я оказался в 1972 году, когда никаким писателем — ни большим, ни маленьким — еще не был. Что же касается друзей, то жизнь так устроена, что обычно, увы, разносит людей в разные стороны — как в физическом, пространственном смысле, так и в духовном. Происходит эволюция отношений, в конце концов сводящая их (отношения) на нет. Глупо этому противиться.
Но есть люди, которых, как бы далеко они ни уехали, ты всё равно чувствуешь своими, личными людьми, принадлежащими тебе. Надо сказать. это чувство не может быть невзаимным, потому что даже самое ничтожное разочарование его разрушает. Пока оно существует, можно годами не видеться, даже по телефону не разговаривать, — а при встрече оказывается, что невидимый мост доверия между вами остался невредим. Чудеса. Должно быть, гормоны за это отвечают, не знаю.
— Читатели ожидали появления ваших новых произведений, но вышел только рассказ в «Новом мире»...
— Напротив, может сложиться впечатление, что я чрезвычайно быстро и много пишу и каждый год издаю новую книгу — «Хуррамабад» в 2000 году, «Недвижимость» в 2001-м. На самом же деле «Недвижимость» писалась почти три года, а про то, сколько лет складывался «Хуррамабад», мне и говорить не хочется. Что касается рассказа «Муmoon», то с ним я тоже больше двух лет возился, не один раз переделывал. Писать прозу — всё равно что выращивать растение: как ни ухаживай, как ни удобряй, а оно всё-таки живёт по своим собственным законам и созреет, когда придёт его законный срок. И ещё далеко не факт, что поразит мир своим замечательным вкусом.
— Настроение многих ваших книг — печальная, нежная, светлая, несколько ироничная ностальгия. Необходимость писать для вас — это форма существования? Не устаёте от нынешней реальности, критики и критиканства? Или живете в своём мире?
— Что касается необходимости писать, то снова отсылаю вас к «Алфавите», там всё подробно разъяснено. Что же касается реальности, то, нравится она тебе или нравится, она есть. Увы, но «жизнь такова, какова она есть, и больше никакова». Другой, полагаю, не будет. Нужно иметь мужество существовать именно в этой, конкретной, данной тебе в ощущениях, подчас довольно неприятных. Чуть скрасить её опостылевшие стороны может только искренний интерес к тому, что, вообще говоря, в ней происходит. Устал интересоваться — значит, списан со счетов. И что тогда?.. «Жить в своём мире» — этого не все писатели себе могут позволить. Я, например, пишу о вещах, которые в большей степени касаются мира общего. С другой стороны, каждый человек живет в своём собственном мире, довольно непроницаемом для других. И я не уверен, что мир писателя — это самый богатый, самый просторный мир. Хотелось бы хоть одним глазком заглянуть в иные — то есть стать на минуточку другим человеком, погрузиться в другую капсулу... Увы, увы. Можно только предполагать. И выдумывать, строя свои выдумки на своих же довольно неосновательных предположениях. Главное из них — «Эмма — это я».
— А каким вам видится «ваш» читатель?
— У меня есть очень узкий круг друзей, которые всегда при мне — пусть на самом краешке сознания. Это мои самые первые читатели — и даже помощники. Нельзя сказать, что я пишу именно для них — но всё-таки какое-то влияние они на меня своим присутствием оказывают. А в общем-то писателю лучше всего придерживаться старого доброго завета Александра Сергеевича Пушкина: пишу для себя, печатаю для денег.
Я не раз убеждался, что людские пристрастия имеют какой-то странный, хаотический порядок. Бывает, человек признаётся тебе в любви и благодарит за то, что он прочёл (а ты, разумеется, уже надулся как индюк, и только жирафьей шеи недостаёт, чтобы смотреть на окружающих с подобающей тебе высоты), и вдруг сообщает, что вторым таким же любимым его писателем является имярек — а ты сам книги этого имярека не только совершенно не ценишь, но и вовсе читать неспособен ни просто так, ни даже за деньги. И что из этого следует? Мой это читатель? Или чей? Я для него пишу? Или имярек для него пишет? Можно было бы признать, что мы оба для него равноправно пишем — так просто язык не поворачивается...
В реальной жизни об Абу Абдаллахе Джафаре ибн Муххамаде Рудаки (858-941) известно крайне мало. В oсновном только то, что он персидский и таджикский поэт, вернее родоначальник форм и жанров этой поэзии, что родом он из Панджруда. А сам его псевдоним произошел от слова «рудак», что обозначает ручеек (то есть напрямую указывает, откуда поэт произошел). В общем-то, небогатая фактами история. Однако именно она позволяет Андрею Волосу, автору нашумевшей «Алфавиты» и «Московской Мекки», создать по-настоящему великолепный роман. Хотя Волос честно сознается, что почти все в книге — вымысел, верить хочется в каждое слово.
А начинается все в одном из отдаленных кишлаков. Стражник Бадриддин поручает своему юному сыну Шеравкану серьезное задание: проводить слепца в Панджруд. По мнению родителя, это путешествие поможет мальчику продвинутъся по службе. И, разумеется, слепец не кто иной, как Рудаки. Впрочем, о нем мы начинаем узнавать не сразу. Первый раз встречаем его в яме, куда, ослепленного, бросили по приказу бухарского эмира. Согласно этому же приказу вскоре поэта отправляют обратно в Панджруд как неимущего под надзор родственников (нетрудно догадаться, что предварительно его лишили всех богатств и привилегий). В качестве особого распоряжения идти предстоит пешком, и просить милостыню запрещается. Рудаки, кажется, только-только начинает осознавать случившееся, привыкать к своей слепоте. Однако не удивительно, что вскоре слепец и мальчик как бы меняются местами, и последний узнает много невероятного об окружающем его мире... Ведь слава «Царя поэтов» бежит впереди него. Что же до вымышленной биографии, то она ретроспективой разворачивается перед читателем.
Единственное, что иногда смущает, — язык повествования. Он то полноцветный, тяжелый, емкий, то облегченный, особенно в диалогах героев, когда проскальзывает далеко не средневековая лексика.
Андрей Волос из всего списка финалистов премии «Большая книга» самый, можно сказать, опытный — это его четвертый выход в финал. Книга «Возвращение в Панджруд» в творчестве этого писателя стоит особняком. Возможно, потому, что писалась она много лет. Ее героем стал великий таджикский и персидский поэт Абу Абдаллах Джафар Рудаки.
— Андрей, в посвящении маме скрыта какая-то тайна. Почему она ждала завершения именно этой книги?
— Эта книга складывалась медленно и писалась долго: лет 25 я жил с ней душа в душу. Маме нравился образ слепого старика, который бредет с мальчиком по желтой дороге, но много лет было непонятно, что из этого выйдет. По завершении роман еще года три ждал выхода в свет, и огромное спасибо главному редактору издательства ОГИ Максиму Амелину, который в конце концов это сделал.
— И этот старик с самого начала был Рудаки?
— Да. Я, как мог, интерпретировал его судьбу — скорее легендарную, чем историческую. Я старался не противоречить источникам, которые освещают — правда, очень скупо — кое-какие детали его жизни. Некоторые, например, утверждают, что поэт был слеп от рождения...
— Реальное историческое лицо, великий поэт Средневековья. Не боялись? Хотя, конечно, свидетелей, которые могли бы схватить вас за руку, не осталось...
— Да и вообще, главная задача литературы не правдивое описание, а коммуникация с человеческой душой: сопереживать, сочувствовать...
— Одно из моих любимых мест романа — юный Джафар. приходит туда, где вывешивают стихи самаркандские поэты. Они пишут на капустных листьях, и большая часть их творений увядает вместе с этими листьями. Джафар отпускает меткие замечания, что впору профессиональному критику: «стихи крякали-пыхтели, страдали одышкой, хромотой и еще невесть какими недугами». А. кстати, вы сейчас продолжаете писать стихи?
— Замечу между делом, что нет лучших критиков, чем сами поэты... Ну да, продолжаю — в том смысле, что если стихи заглядывают, я не закрываю перед ними двери. Иногда даже читаю на своих вечерах... Лучше ведь прочесть стихотворение, чем просто чесать языком, правда? На мой взгляд, писателю вообще много болтать не следует. Если ему есть что сказать, пусть пишет, и пишет хорошо. А если он, златоуст, пишет плохо — то какой из него писатель? Может быть, нужно становиться политиком...
— Вы считаете, что нет поэтов отдельно и прозаиков отдельно?
— Ну да, пожалуй. Поэт — это состояние души, и в этом смысле поэт может быть и прозаиком. А хороший прозаик не может не быть поэтом. И поэт — это никак не общественное положение. Несомненно, поэт может быть нищ, гол, бос...
— Или степ, как ваш Рулаки... А откуда, кстати, взялся такой интерес к этой фигуре?
— В 1979 году в журнале «Памир» были опубликованы мои стихи. После этого печататься захотелось еще больше. В журнале было негласное правило: не чаще одного раза в год. Но можно было публиковать переводы — еще один раз в год. Я обратился к заведующей отделом поэзии, и она прислала мне на пробу несколько подстрочников. А языка я в ту пору не знал совершенно. В конце концов, я с ним сладил, и даже сейчас помню одну из тех бодрых строф (речь идет о Родине): «Я по твоей земле хожу, // Твоих богов молю о счастье, // Твоей шерстинкою запястье // От хвори я перевяжу». Когда переводы были опубликованы, оказалось, что их автор — народный таджикский поэт, песни которого поют на всех базарах. А стихотворение, что никак мне не давалось, — вообще как у нас «В лесу родилась елочка», дети его знают сызмальства. Отдельно досталось мне за шерстинку. Было сказано, что шерстинку принесли русским тюрки. А таджики, персы-хлеборобы, они в аналогичных случаях прикладывают к глазу клок соломы. Мне стало так стыдно, что через год я выучил язык до уровня, когда мог свободно читать практически любые тексты. И понятно, я не мог пройти мимо Рудаки — а когда узнал, его судьба меня потрясла.
— А он, что, не был переведен на русский?
— Был, конечно. Но стихи Рудаки — это большая поэзия, она живет в недрах языка и мгновенно умирает, когда ее пытаются вынуть из родной стихии. Переводы имеют очень слабое отношение к звукописи, к богатству смыслов...
— Стоило уехать из Душанбе, чтобы в полной мере оценить язык и культуру своей малой родины!
— Обычная история. Рай начинаешь ценить, когда он утрачен.
Составитель: Пахорукова В. А.
Верстка: Артемьева М. Г.